триотки, которых жирондисты
называют мегерами, и их насчитывается до восьми тысяч; это женщины с
растрепанными космами Медузы, променявшие веретена на кинжалы. Они
принадлежат к "обществу, называемому Братским" (Fraternelle), вернее,
Сестринским, которое собирается под кровлей якобинцев. "Две тысячи кинжалов"
или около того было заказано, несомненно, для них. Они устремляются в
Версаль, чтобы навербовать еще женщин, но версальские женщины не хотят
восставать35.
Смотрите, в национальном саду Тюильри девица Теруань превратилась как
бы в темнокудрую Диану (если бы это было возможно) и подвергается нападению
своих собственных псов или псиц! Девица Теруань, держащая собственный
экипаж, поборница свободы, что она и доказала вполне, но только свободы,
соединенной с порядочностью; вследствие чего эти растрепанные
ультрапатриотки и нападают на нее, рвут на ней платье, позорно секут ее
циничными приемами; они даже утопили бы ее в садовом пруду, если б не
подоспела помощь. Увы, помощь эта бесполезна. Голова и нервная система
бедной девицы - отнюдь не из самых здоровых - так расстроены и потрясены,
что никогда уже не оправятся, а будут расстраиваться еще больше, пока не
наступит полный крах. Спустя год мы действительно слышим, что на нее уже
надевают смирительную рубашку в доме умалишенных, где она и останется до
конца своих дней! Таким образом эта темнокудрая фигура исчезла из революции
и истории общества навсегда, хотя несколько лет она еще продолжала бессвязно
болтать и жестикулировать, не будучи в состоянии высказать то, что было у
нее в голове36*.
* Она была жива до 1817 г., содержалась в Сальпетриере и находилась в
самом отталкивающем состоянии безумия. - Примеч. авт.
Есть еще одна вещь, на которую следует указать, но мы не остановимся на
ней, а только попросим читателя вообразить себе ее: это царство Братства и
Совершенства. Представь себе, читатель, что Золотой Век был бы уже у порога
и все же нельзя было бы получить даже бакалейных товаров - благодаря
изменникам. С какой пылкостью стали бы люди избивать изменников в этом
случае! Ах, ты не можешь вообразить себе этого; твои бакалейные товары мирно
лежат в лавках, и у тебя вообще мало или совсем нет надежды на наступление
когда-нибудь Золотого Века. Но в самом деле степень, до какой дошла
подозрительность, говорит уже достаточно о настроении мужчин и женщин. Мы
часто называли ее сверхъестественной, и можно было подумать, что это
преувеличение, но послушайте хладнокровные показания свидетелей. Ни один
патриот-музыкант не может сыграть обрывка мелодии на валторне, сидя в
мечтательной задумчивости на крыше своего дома, чтобы Мерсье не признал в
этом сигнал, подаваемый одним заговорщическим комитетом другому. Безумие
овладело даже гармонией; оно прячется в звуках "Марсельезы" и "Ca
ira"37. Луве, способный понимать суть вещей не хуже других,
видит, что депутация должна предложить нам вернуться в наш старый зал Манежа
и что по дороге анархисты убьют двадцать два из нас. Это все Питт и Кобург и
золото Питта. Бедный Питт! Они не знают, сколько у него хлопот со своими
собственными друзьями народа, как ему приходится выслеживать их, казнить,
отменять их Habeas corpus и поддерживать твердой рукой общественный порядок
у себя дома. Придет ли ему в голову поднимать чернь у соседей!
Но самый странный факт, относящийся к французской и вообще к людской
подозрительности, - это, пожалуй, подозрительность Камиля Демулена. Голова
Камиля, одна из самых светлых во Франции, до того насыщена в каждой фибре
своей сверхъестественной подозрительностью, что, оглядываясь на 12 июля 1789
года, когда в саду Пале-Руаяля вокруг него поднялись тысячи, гремя ответными
кликами на его слова и хватая кокарды, он находит объяснение этому только в
следующем предположении: все они были для этого наняты и подговорены
иностранными и другими заговорщиками. "Недаром, - говорит он с полным
сознанием, -эта толпа взбунтовалась вокруг меня, когда я говорил! Нет,
недаром. Позади, спереди, вокруг разыгрывается чудовищная кукольная комедия
заговоров, и Питт дергает за веревочки38. Я почти готов думать,
что я сам, Камиль, представляю собой заговор, что я марионетка на
веревочке". Далее этого сила воображения не может идти.
Как бы то ни было, история замечает, что Комиссия двенадцати, теперь
вполне выяснившая все касающееся заговоров и даже держащая, по ее словам,
"все нити их в своих руках", поспешно издает в эти майские дни приказы об
аресте и ведет дело твердой рукой, решившись ввести в берега это
разбушевавшееся море. Какой глава патриотов, даже какой председатель секции
теперь в безопасности? Его можно арестовать, вытащить из теплой постели,
потому что он производил неправильные аресты в секции! Арестуют апостола
свободы Варле. Арестуют помощника прокурора Эбера, Pere Duchesne, народного
судью, заседающего в городской Ратуше, который с величавой торжественностью
мученика прощается со своими коллегами; он готов повиноваться закону и с
торжественной покорностью исчезает в тюрьме.
Но тем сильнее волнуются секции, энергично требуя его возвращения,
требуя, чтобы вместо народных судей были арестованы двадцать два изменника.
Секции являются одна за другой, дефилируют с красноречием в духе Камбиса;
приходит даже Коммуна с мэром Пашем во главе, и не только с вопросом об
Эбере и двадцати двух, но и со старым, снова ставшим новым роковым вопросом:
"Можете ли вы спасти Республику или это должны сделать мы?" Председатель
Макс Инар дает им на это пылкий ответ: если по роковой случайности в один из
этих беспорядков, все повторяющихся с 10 марта, Париж поднимет
святотатственный палец против народного представительства, то Франция
встанет, как один человек, в мщении, которого нельзя вообразить, и скоро
"путешественник будет спрашивать, на каком берегу Сены стоял
Париж!"39 В ответ на это Гора и все галереи только громче ревут;
патриотический Париж кипит вокруг.
А жирондист Валазе по ночам устраивает у себя собрания, рассылает
записки: "Приходите в назначенный час и вооружитесь хорошенько, потому что
предстоит дело". Мегеры бродят по улицам с флагами и жалобным
аллилуйя40. Двери Конвента загорожены волнующимися толпами;
краснобаев hommes d'etat освистывают, толкают, когда они проходят; во время
такой смертельной опасности Марат обратится к вам и скажет: "Ты тоже один из
них". Если Ролан просит позволения уехать из Парижа, то переходят к
очередным делам. Что тут делать? Приходится освободить помощника прокурора
Эбера и апостола Варле, чтобы их увенчали дубовыми гирляндами. Комиссия
двенадцати распускается в собрании Конвента, переполненном ревущими
секциями, а назавтра восстанавливается, когда в Конвенте преобладают
соединившиеся жирондисты. Этот темный хаос или море бед всеми элементами
своими, крутясь и накаляясь, стремятся что-нибудь создать.
Глава девятая. ПОГАСЛИ
И вот в пятницу 31 мая 1793 года летнее солнце своими лучами
высвечивает одну из самых странных сцен. В Тюильрийский зал Конвента
являются мэр Паш с муниципалитетом, за которыми послали, так как Париж
находится в очередном брожении, и приносят необычайные вести.
Будто бы на заре, в то время, когда в городской Ратуше непрерывно
заседали, радея об общем благе, вошли, точь-в-точь как 10 августа, какие-то
96 неизвестных лиц, которые объявили, что они крайне возмущены и что они
уполномоченные комиссары 48 секций - секций или членов - державного народа,
также находящихся в состоянии возмущения, и что именем названного суверена
мы отрешаемся от должностей. Мы сняли тогда шарфы и удалились в
расположенный рядом Зал свободы. Затем, через минуту или две, нас позвали
обратно и восстановили в должностях, так как державный народ соблаговолил
найти нас достойными доверия. Благодаря этому, принеся новую присягу по
должности, мы внезапно оказались революционными властями с особым состоящим
при нас комитетом из 96 членов. Гражданин Анрио, обвиняемый некоторыми в
участии в сентябрьских убийствах, назначается главнокомандующим Национальной
гвардией, и с шести часов утра набат звонит и барабаны бьют. Ввиду таких
чрезвычайных обстоятельств мы спрашиваем: что соблаговолит приказать нам
августейший Национальный Конвент?41
Да, это действительно вопрос! "Распустить революционные власти", -
отвечают некоторые в запальчивости. Верньо желает по крайней мере, чтобы
"народные представители умерли на своих постах". Все клянутся в этом при
громком одобрении. Но что касается разгона инсуррекционных властей, то,
увы!.. Что за звук доносится до нас, пока мы заняты обсуждением? Это гром
тревожной пушки на Пон-Неф, за стрельбу из которой без нашего приказания
закон карает смертью!
Тем не менее она продолжает греметь, вселяя трепет в сердца. А набат
отвечает мрачной музыкой, и Анрио с своими войсками окружает нас! Депутации
от секций следуют одна за другой в течение всего дня, требуя с красноречием
Камбиза и бряцанием ружей, чтобы двадцать два или более изменника были
наказаны и чтобы Комиссия двенадцати была окончательно распущена. Сердце
Жиронды замирает: 72 добропорядочных департамента далеко, а этот пылкий
муниципалитет близко! Барер предлагает компромисс: нужно что-нибудь
уступить. Комиссия двенадцати заявляет, что, не дожидаясь, чтобы ее
распустили, она распускает себя сама и более не существует. Докладчик Рабо
охотно сказал бы свое и ее последнее слово, но его прогоняют ревом. Счастье
еще, что двадцать два остаются до сих пор неприкосновенными! Верньо, доводя
законы учтивости до крайних пределов, к изумлению многих, предлагает
Конвенту заявить, что "секции Парижа заслужили благодарность Отечества".
Вслед за тем поздно вечером заслужившие благодарность секции расходятся,
каждая по своим местам. Барер должен составить доклад о событиях дня.
Работая головой и пером, он одиноко сидит за своим делом; в эту ночь ему не
придется спать. Так окончилась пятница последнего дня мая.
Секции заслужили благодарность Отечества, но не могли бы они заслужить
еще большую? Ведь если жирондистская крамола в данную минуту и повержена, то
разве не может она возродиться в другую, более благоприятную минуту и
сделаться еще опаснее? Тогда придется снова спасать Республику. Так
рассуждают патриоты, все еще "непрерывно заседающие"; так рассуждает на
следующий день и Марат, фигура которого виднеется в туманном мире секций; и
эти рассуждения влияют на умы людей! В субботу вечером, когда Барер
окончательно обработал свой доклад, просидев над ним целые сутки, и
готовится отправить его с вечерней почтой, вдруг снова зазвонил набат.
Барабаны бьют сбор, вооруженные люди располагаются на ночь на Вандомской
площади и в других пунктах, снабженные провизией и напитками. Здесь, в
мерцании летних звезд, они будут ждать всю ночь надлежащего сигнала от Анрио
и от городской Ратуши, чтобы делать, что им велят.
На бой барабанов Конвент спешит обратно в свой зал, но лишь в
количестве 100 человек; он делает немногое, откладывая все на завтра.
Жирондисты не являются; они ищут надежного убежища и не ночуют в своих
домах. Бедный Рабо, возвращаясь на следующее утро на свой пост к Луве с
несколькими другими по охваченным волнением улицам, ломает себе руки,
восклицая: "Ilia suprema dies!"42 Настало воскресенье, второй
день июня 1793 года по старому стилю, а по новому - первого года Свободы,
Равенства и Братства. Мы подошли к финальной сцене, завершающей историю
жирондистского сенаторства.
Сомнительно, чтобы какой-нибудь Конвент на, земле собирался при таких
обстоятельствах, при каких собирается в этот день наш Национальный Конвент.
Звонит набат; заставы заперты; весь Париж на улице, отчасти вооруженный.
Людей с оружием насчитывается до 100 тысяч - это национальные войска и
вооруженные волонтеры, которые должны были спешить к границам и в Вандею, но
не спешили туда, потому что измена была еще не наказана, и только метались
во все стороны. Массы солдат под ружьем окружают Тюильри и сад. Тут и
конница, и пехота, и артиллерия, и бородатые саперы; артиллерию с походными
печами можно видеть в национальном саду; она раскаляет ядра и держит
зажженные фитили наготове. Анрио с развевающимся плюмажем разъезжает,
окруженный штабом также с плюмажами; все посты и выходы заняты; резервы
стоят до самого Булонского леса; отборнейшие патриоты находятся ближе всех к
месту действия. Заметим еще одно обстоятельство: заботливый муниципалитет,
не поскупившийся на походные печи, не позабыл и о повозках с провиантом. Ни
одному члену державного народа не нужно ходить домой, чтобы пообедать; все
могут оставаться в строю, так как обильная еда раздается всем без всяких
хлопот. Разве этот народ не понимает восстания? Вы, не неизобретательные
Gualches!
Национальному представительству, "уполномоченным державного народа", не
мешает поразмыслить об этих обстоятельствах. Изгоните ваших двадцать два
члена и вашу Комиссию двенадцати; мы будем стоять здесь, пока это не будет
сделано! Депутация за депутацией являются с этим требованием, формулируемым
в выражениях все более и более резких. Барер предлагает компромисс: не
согласятся ли обвиняемые депутаты удалиться добровольно, великодушно выйти в
отставку, принеся себя в жертву благу родины? Инар, раскаивающийся в том,
что допускал возможность вопроса, на каком берегу реки стоял Париж,
заявляет, что он готов уйти в отставку. Готов и Те Deum Фоше, а старый
бастилец Дюзо, которого Марат называет "vieux radoteur" (старый болтун),
готов на это даже с удовольствием. Зато бретонец Ланжюине заявляет, что есть
человек, который никогда не согласится добровольно подать в отставку, но
будет протестовать до последней возможности, пока у него есть голос. И он
начинает протестовать среди яростных криков; Лежандр кричит наконец:
"Ланжюине, убирайся с трибуны, не то я сброшу тебя с нее (ou je te jette en
bas)!" Дело дошло до крайностей. Некоторые ретивые члены Горы уже вцепляются
в Ланжюине, но не могут сбросить его, потому что он "впивается в решетку", и
"на нем разрывают платье". Доблестный сенатор, достойный состраданья!
Барбару также не хочет уходить; он "поклялся умереть на своем посту и хочет
сдержать эту клятву". Тогда галереи бурно поднимаются; некоторые размахивают
оружием и выбегают, крича: "Allons, мы должны спасти Отчизну!" Таково
заседание в воскресенье 2 июня.
Церкви в христианской Европе наполняются и потом пустеют, но наш
Конвент все это время не пустеет: это день криков и споров, день агонии,
унижения и раздирания риз; ilia suprema dies! Кругом стоят Анрио и его 100
тысяч, обильно подкрепляемые пищей и питьем: Анрио "раздает даже каждому по
5 франков"; мы, жирондисты, видели это собственными глазами; 5 франков,
чтобы поддержать в них настроение! А безумие вооруженного мятежа заграждает
наши двери, шумит у нашей решетки; мы пленники в нашем собственном зале:
епископ Грегуар не мог выйти для besoin actuel без четырех жандармов,
следивших за каждым его шагом! Во что превратилось значение национального
представителя? Солнечный свет падает, уже желтея, за западные окна, трубы
отбрасывают более длинные тени, но ни подкрепившиеся 100 тысяч, ни тени их
не двигаются! Что предпринять? Вносится предложение - излишнее, как понятно
всякому, - чтобы Конвент вышел в полном составе, дабы собственными глазами
убедиться, свободен он или нет. Согласно этому предложению, из восточных
ворот Тюильри выходит угнетенный Конвент; впереди шествует красивый Эро де
Сешель* в шляпе в знак общественного бедствия, остальные с непокрытыми
головами; они идут к Анрио и его украшенному плюмажем штабу. "Именем
Национального Конвента, посторонитесь!" Анрио не сторонится ни на вершок: "Я
не принимаю приказаний, пока не будет исполнена воля вашего и моего
суверена". Конвент протискивается вперед: Анрио со своим штабом отскакивает
шагов на пятнадцать назад. "К оружию! Канониры, к пушкам!" Он выхватывает
свою саблю, штаб и гусары делают то же. Канониры размахивают зажженными
фитилями, пехота берет ружья... но, увы, не на караул, а в горизонтальном
положении, как для стрельбы! Эро, в шляпе, ведет свое растерянное стадо
через тюильрийский загон, через сад, к воротам на противоположной стороне.
Здесь фейянская терраса, здесь наш старый зал Манежа, но из этих ворот,
ведущих на Point Tournant, также нет выхода. Пытаются пройти в другие, в
третьи ворота - нет выхода ниоткуда. Мы бродим в отчаянии между вооруженными
рядами, которые, правда, приветствуют нас криками: "Да здравствует
Республика!", но также и криками: "Смерть Жиронде!" Другого такого зрелища
заходящее солнце еще не видывало в первый год свободы.
* Эро де Сешель Мари Жан (1759-1794) - депутат Конвента от департамента
Сена и Уаза, комиссар Конвента в Савойе, член Комитета общественного
спасения,
Смотрите: навстречу нам идет Марат, так как он не примкнул к нашему
просительному шествию, а собрал около себя человек сто отборных патриотов и
приказывает нам именем державного народа вернуться на наше место и сделать
то, что нам велит наша обязанность. Конвент возвращается. "Разве Конвент не
видит, что он свободен, что его окружают только друзья?" - говорит Кутон с
выражением необыкновенной силы в лице. Конвент, наводненный друзьями и
вооруженными членами секций, приступает к голосованию, согласно приказанию.
Многие не хотят голосовать и безмолвствуют; один или два протестуют на
словах; Гора проявляет полное единодушие. Комиссия двенадцати и обвиняемые
двадцать два члена, к которым прибавлены экс-министры Клавьер и Лебрен,
объявляются, с небольшими импровизированными изменениями (предлагаемыми
разными ораторами, причем решает Марат), "под домашним арестом". Бриссо,
Бюзо, Верньо, Гюаде, Луве, Жансонне, Барбару, Ласурс, Ланжюине, Рабо -
тридцать два человека, известных и неизвестных нам жирондистов, "под охраной
французского народа", а мало-помалу под охраной двух жандармов каждый,
должны мирно жить в своих домах в качестве простых смертных, а не сенаторов
впредь до дальнейших распоряжений. Этим заканчивается заседание в
воскресенье 2 июня 1793 года*.
* Эта глава в истории Французской революции завершается установлением
якобинской диктатуры.
В десять часов, при кротком сиянии звезд, наши сто тысяч, благополучно
сделав свое дело, расходятся по домам. В тот же самый день Центральный
революционный комитет арестовал г-жу Ролан и заключил ее в тюрьму Аббатства.
Муж ее бежал неизвестно куда.
Таким-то революционным путем пали жирондисты, и угасла их партия,
возбуждая сожаление у большинства историков. Они были люди даровитые, с
философской культурой, добропорядочного поведения; они не виноваты, что были
только педантами и не имели лучших дарований; это не вина, а беда их. Они
делали республику добродетелей, во главе которой стояли бы они сами, а
получили республику силы, во главе которой стояли другие.
Впрочем, Барер составит об этом доклад. Вечер заканчивается
"гражданской прогулкой при свете факелов"43: ведь ясно, что
истинное царство братства теперь уже недалеко.
* Книга IV. ТЕРРОР *
Глава первая. ШАРЛОТТА КОРДЕ
В июне и июле, когда природа щедро одарена листвой, многие французские
департаменты наводняются массой мятежных бумажных листков, называемых
прокламациями, резолюциями, журналами или дневниками "Союза для борьбы
против притеснений". В особенности город Кан в Кальвадосе видит, как его
листок "Bulletin de Caen" вдруг распускается, вдруг укореняется там в
качестве газеты, редактируемой жирондистскими народными представителями!
Некоторые опальные жирондисты обладают отчаянным характером. Иные, как
Верньо, Валазе, Жансонне, "подвергнутые домашнему аресту", решили ожидать
исхода со стоической покорностью. Другие, как Бриссо, Рабо, убегут,
скроются, что пока еще нетрудно, так как парижские заставы снова открываются
через день или два. Но есть и такие, которые устремятся вместе с Бюзо в
Кальвадос или дальше, через всю Францию, в Лион, Тулон, Нант и другие места,
назначив друг другу свидание в Кане, чтобы звуком боевой трубы пробудить
почтенные департаменты и низвергнуть анархическую партию Горы или по крайней
мере не уступить ей без боя. Таких бесстрашных голов мы насчитываем десятка
два и даже больше среди арестованных и еще неарестованных: Бюзо, Барбару,
Луве, Гюаде, Петион, бежавшие из-под домашнего ареста; Саль*, пифагореец
Валади, Дюшатель - тот Дюшатель, который явился в одеяле и ночном колпаке,
чтобы подать голос за жизнь Людовика, - ускользнувшие от опасности и
возможности ареста. Все они - число их достигало одно время 27 человек -
живут здесь в Intendance, или доме управления департаментом города Кана, в
Кальвадосе. Власти приветствуют их и платят за них, так как у них нет своих
денег. А "Bulletin de Caen" продолжает выходить с чрезвычайно
воодушевляющими статьями о том, как Бордоский, Лионский департаменты, один
департамент за другим, высказываются за них. Шестьдесят, как говорят, даже
шестьдесят девять или семьдесят два1 почтенных департамента или
приняли их сторону, или готовы принять. Более того, город Марсель сам пойдет
на Париж, если в этом будет необходимость. Так объявил этот город. Но с
другой стороны, о том, что город Монтелимар сказал: "Прохода не будет" - и
даже прибавил, что предпочитает скорее "похоронить себя" под своими
собственными мортирами и стенами, - об этом не упоминается в "Bulletin de
Caen".
* Саль Жан Батист (1759-1794) - депутат Генеральных штатов, депутат
Конвента от департамента Мерт, один из основателей Клуба фейянов
Дюшатель (1766-1793) - землевладелец, депутат Конвента от департамента
Де-Севр.
Вот какие воодушевляющие статьи читаем мы в новой газете; тут и
пламенные строки, и красноречивый сарказм - тирады против Горы,
принадлежащие перу депутата Саля, которые походят, по словам друзей, на
Provincials Паскаля. Что более кстати, это то, что жирондисты приобрели
главнокомандующего - некоего Вимпфена*, служившего раньше под командованием
Дюмурье, а также подчиненного ему сомнительного генерала Пюизэ и других и
делают все возможное, чтобы собрать войско для войны из национальных
волонтеров с бесстрашными сердцами. Собирайтесь, вы, национальные волонтеры,
друзья Свободы, собирайтесь из округов нашего Кальвадоса, с Юры, из Бретани,
отовсюду; вперед, на Париж, и уничтожьте анархию. Так в Кане в ранние
июльские дни бьют барабаны, маршируют волонтеры, произносятся речи и
происходят совещания; тут и штаб, и армия, и совет, и клуб Carabote
антиякобинских друзей Свободы, обвиняющий перед нацией жестокого Марата. Со
всем этим и с изданием "Bulletins" у национальных представителей дел выше
головы. В Кане очень оживленно, и, надо надеяться, более или менее оживленно
в "семидесяти двух департаментах, которые присоединяются к нам". И во
Франции, окруженной вторгающейся киммерийской коалицией и раздираемой
Вандеей внутри, мы пришли к такому заключению: подавить анархию посредством
междоусобной войны! "Durum et durum, - говорит пословица, - non faciunt
murum". Вандея горит, Сантер ничего не может сделать там, он может только
вернуться домой и варить пиво. Киммерийские гранаты летают вдоль всего
севера. Осада Майнца сделалась знаменитой; любители живописи (как утверждает
Гете) рисовали местное население обоего пола; совершали туда прогулки по
воскресеньям, чтобы посмотреть на стрельбу артиллерии воюющих сторон: "Вы
только склоняетесь на мгновение, и ядро со свистом пролетает
мимо"2. Конде капитулировал перед австрийцами. Его королевское
высочество принц Йоркский в эти последние недели яростно бомбардирует
Валансьен. Увы, наш укрепленный Фамарский лагерь взят штурмом; генерал
Дампьер убит, генералу Кюстину высказано порицание, и он явился теперь в
Париж, чтобы дать "объяснения".
* Вимпфен Луи Феликс, барон (1744-1814) - член Учредительного собрания,
главнокомандующий армией федералистов в Нормандии в 1793 г.
Со всем этим Гора и жестокий Марат должны справляться как умеют. Каким
бы анархическим Конвентом они ни были, они публикуют декреты, полные жалоб и
объяснений, хотя и не без строгости; они посылают комиссаров, поодиночке или
по двое, с оливковой ветвью в одной руке, но с мечом в другой. Комиссары
являются даже в Кан, но без успеха. Математик Ромм и настоятель, выбранный
от Кот-д'Ор, осмелившиеся явиться туда с оливковой ветвью и мечом, заключены
в тюрьму; там, под замком "на 50 дней", Ромм может покоиться и размышлять о
своем новом календаре, если это ему нравится. Киммерия, Вандея и
междоусобная война! Никогда не была Республика, "единая и неразделимая", в
большем упадке.
В этом мрачном брожении Кана и всего мира история отмечает одну вещь: в
передней дома de l'Intendance, где снуют занятые депутаты, молодая дама,
сопровождаемая пожилым слугой, грациозно, с серьезным видом прощается с
депутатом Барбару3. У нее статная фигура нормандки и красивое
лицо; ей двадцать пятый год; ее имя Шарлотта Корде - Корде д'Арман, когда
еще существовало дворянство. Барбару дал ей письмо к депутату Дюперре, тому,
который однажды обнажил свою шпагу в минуту гнева. Очевидно, она
отправляется в Париж с каким-то поручением. "До революции она принадлежала к
республиканцам, и у нее никогда не было недостатка в энергии"; в этой
прекрасной женской фигуре ощущается цельность и решимость. "Она понимала под
энергией пыл сердца, побуждающий человека жертвовать собой во имя родины".
Не явилась ли, подобно звезде, эта молодая, прекрасная Шарлотта из своего
тихого уединения, прекрасная жестокой полуангельской, полудемонической
красотой, чтобы на мгновение блеснуть и мгновенно погаснуть, чтобы оставить
в памяти людей на долгие века свою светлую цельную личность? Оставив в
стороне киммерийскую коалицию вне Франции и мрачное брожение 25 миллионов
людей внутри ее, История будет пристально смотреть на одно это прекрасное
видение, Шарлотту Корде, следя, куда она направляется и как эта короткая
жизнь вспыхивает так ярко и затем исчезает, поглощенная ночью.
Во вторник 9 июля мы видим Шарлотту сидящей в канском дилижансе с
билетом до Парижа, рекомендательным письмом Барбару и небольшим багажом.
Никто не прощается с нею, не желает ей счастливого пути: ее отец найдет
оставленную записку, извещающую, что Шарлотта уехала в Англию и что он
должен простить и забыть ее. Нагоняющий дремоту дилижанс медленно тащится
среди похвал Горе и скучных разговоров о политике, в которые Шарлотта не
вмешивается; проходит ночь, день и еще ночь. В четверг, незадолго до
полудня, показывается мост Нельи. Вот он, Париж, с его тысячью черных
куполов, конец и цель твоего путешествия! Прибыв в гостиницу "Провиданс" на
улице Старых Огюстенов, Шарлотта требует комнату, спешит в постель и спит
весь остальной день и всю ночь до следующего утра.
На другой день утром она передает письмо Дюперре. Оно касается
некоторых фамильных документов, находящихся в руках министерства внутренних
дел, которые необходимы одной канской монахине, бывшей монастырской подруге
Шарлотты, и которые Дюперре должен помочь ей добыть. Так вот какое поручение
привело Шарлотту в Париж? Она покончила с этим в пятницу, однако ничего не
говорит о возвращении домой. Она видела и молча разузнавала многое; видела
Конвент в его реальном воплощении, видела Гору. Ей только не удалось видеть
Марата в натуре: он болен сейчас и не выходит из дома.
В субботу, около 8 часов утра, она покупает большой нож в ножнах в
Пале-Руаяле, затем тотчас же идет на площадь Побед и нанимает фиакр "до
улицы Медицинской Школы, No 44". Здесь живет гражданин Марат, но он болен и
его нельзя видеть, что. видимо, огорчает Шарлотту. Значит, у нее есть дело и
к Марату? Злополучная прекрасная Шарлотта; злополучный, презренный Марат! Из
Кана, на крайнем западе, из Нешателя, на крайнем востоке, они оба
приближаются один к другому; оба, как это ни странно, имеют дело друг к
другу. Шарлотта, возвратившись к себе в гостиницу, посылает Марату короткую
записку, извещая, что она приехала из Кана, очага возмущения, что она горячо
желает видеть его и "дать ему возможность оказать Франции громадную услугу".
Ответа нет. Шарлотта пишет другую записку, еще более настойчивую, и
отправляется с ней в карете около семи часов вечера сама. Утомленные
поденщики окончили свою неделю. Огромный Париж движется и волнуется своими
разнообразными смуглыми желаниями. Только эта прекрасная женщина дышит
решимостью, направляется прямо к цели.
Стоит золотистый июльский вечер тринадцатого числа, канун годовщины
взятия Бастилии, когда "господин Марат" четыре года тому назад в толпе на
Пон-Неф язвительно требовал от гусарского отряда Безанваля, который имел
такие дружеские намерения, "слезть в таком случае с коней и отдать свое
оружие", этим он снискал себе славу среди патриотов; четыре года - какой
путь прошел он с тех пор! Теперь около половины восьмого вечера он сидит по
пояс в ванне, задыхаясь от жары, глубоко огорченный, больной революционной
лихорадкой, - другую его болезнь история предпочитает не называть. Бедняга
крайне истощен и болен; в кармане у него ровно И су бумажными деньгами;
возле ванны стоит крепкий треногий табурет, чтобы писать на нем пока; если
прибавить к этому грязную прачку, вот и весь его домашний обиход на улице
Медицинской Школы. Сюда, и более никуда, привел избранный им путь. Не в
царство братства и полного блаженства, но уж наверное на путь к нему? Чу,
опять стучат? Мелодичный женский голос отказывается уйти. Это опять та
гражданка, которая хочет оказать услугу Франции. Марат, узнав ее голос,
кричит из комнаты: "Примите". Шарлотта Корде принята.
"Гражданин Марат, я приехала из Кана, очага возмущения, и желала бы
поговорить с вами". - "Садитесь, mon enfant (дитя мое). Ну, что поделывают
изменники в Кане? Кто там из депутатов?" Шарлотта называет некоторых. "Их
головы упадут через две недели", - хрипит пылкий Друг Народа, схватывая свои
листки, чтобы записать. "Барбару, Петион, - пишет он обнаженной сморщенной
рукой, повернувшись боком в своей ванне, - Петион, и Луве, и... " Шарлотта
вынимает свой нож из ножен и вонзает его верным ударом в сердце пишущего. "A
moi, chere amie!" (Ko мне, милая!) Более он ничего не мог произнести, не мог
даже крикнуть, настигнутый смертью. Помощь под рукой, прачка вбегает, но
Друга Народа или друга прачки уже не стало; жизнь его, негодуя, со стоном
изливается в царство теней4.
Итак, Марат, Друг Народа, убит; одинокий Столпник низвергнут со своего
столба. Куда? Про то знает тот, кто его создал. Патриотический Париж стонет
и плачет, но если бы он и в десять крат сильнее стонал, то это было бы
напрасно; патриотическая Франция вторит ему; Конвент с Шабо, "бледным от
ужаса, заявляющим, что все они будут убиты"; постановляет, чтобы Марату были
возданы почести Пантеона и общественные похороны; прах Мирабо должен
посторониться для него. Якобинские общества в горестных речах резюмируют его
характер, сравнивают его с тем, кому они думали сделать честь, назвав его
"добрым санкюлотом", но кого мы не называем здесь5. На площади
Карусель должна быть воздвигнута часовня для урны, содержащей сердце Друга
Народа, и новорожденных детей будут называть Маратами; каменщики с
Лаго-ди-Комо изведут горы гипса на некрасивые бюсты; Давид будет писать свою
картину или сцену смерти, но, какие бы понести ни изобретал человеческий ум,
Марат уже не увидит света земного солнца. Единственная подробность, которую
мы прочли с сочувствием в старой газете "Moniteur", - это как брат Марата
приходил из Нешателя просить Конвент, чтобы ему отдали ружье покойного Жан
Поля. Значит, и Марат имел родственные связи, и был когда-то завернут в
пеленки, и спал безмятежно в колыбели, подобно всем нам! Значит, все вы -
дети людей! Одна из его сестер, говорят, еще до сих пор живет в Париже.
Что касается Шарлотты, то она выполнила задачу. Вознаграждение за нее
близко и несомненно. Милая подруга Марата и соседи по дому бросаются к ней;
она "опрокидывает часть мебели" и загораживается, пока не приходят жандармы;
тогда она спокойно выходит, спокойно идет в тюрьму Аббатства: она одна
спокойна; весь Париж трепещет от удивления, ярости или восхищения вокруг
нее. Дюперре арестован из-за нее; его бумаги опечатаны, что может иметь
последствия. Фоше также арестован, хотя Фоше даже не слыхал о ней. Шарлотта,
поставленная на очную ставку с этими двумя депутатами, хвалит серьезную
твердость Дюперре и порицает уныние Фоше.
В среду утром народ, переполняющий зал суда, может видеть ее лицо:
прекрасное, спокойное лицо. Она называет этот день "четвертым днем
приготовления к миру". Странный шепот пробегает по залу при виде ее, трудно
сказать, какого характера6. Тенвиль приготовил свой обвинительный
акт и свитки бумаги; торговец из Пале-Руаяля засвидетельствовал, что он
продал ей нож в ножнах. "Все эти подробности излишни, - прерывает Шарлотта.
- Это я, я убила Марата". - "По наущению кого?" - "Никого". - "Что же
побудило вас к этому?" - "Его преступления. Я убила одного человека, -
добавила она, сильно повысив голос, так как судьи продолжали свои вопросы, -
я убила одного человека, чтобы спасти сотни тысяч других; убила негодяя,
свирепое дикое животное, чтобы спасти невинных и дать отдых моей родине. До
революции я была республиканкой; у меня никогда не было недостатка в
энергии". Значит, не о чем больше и говорить. Публика смотрит с удивлением;
миниатюристы поспешно набрасывают ее черты; Шарлотта не противится; судьи
исполняют формальности. Приговор: смерть, как убийце. Она благодарит своего
адвоката в кротких выражениях, полных гордого сознания; благодарит
священника, которого привели к ней, но она не нуждается ни в исповеди, ни в
духовной или какой-либо другой его помощи.
Итак, в тот же вечер, около половины восьмого, из ворот Консьержери по
направлению к городу, где все на ногах, выезжает роковая колесница с сидящим
на ней молодым, прекрасным созданием, одетым в красную рубашку убийцы;
созданием, таким прекрасным, ясным, таким полным жизни... и направляющимся к
смерти - одиноким среди всего мира. Многие снимают шляпы в знак
почтительного приветствия, ибо чье сердце может остаться
равнодушным?7 Другие кричат и ревут. Адам Люкс из Майнца
объявляет ее более великой, чем Брут, говорит, что было бы счастьем умереть
вместе с нею. По-видимому, голова этого молодого человека вскружена. На
площади Революции лицо Шарлотты сохраняет спокойную улыбку. Палачи начинают
связывать ей ноги; она противится, принимая это за оскорбление, но после
нескольких слов объяснения подчиняется с ласковым извинением. Как последнее
приготовление они снимают косынку с ее шеи - краска девичьего стыда заливает
это прекрасное лицо и шею; щеки ее еще были окрашены, когда палач поднял
отрубленную голову, чтобы показать ее народу. "Несомненно, - говорит
Форстер, - что он презрительно ударил ее по щеке; я видел это собственными
глазами; полиция заключила его за это в тюрьму"8.
Таким образом, прекраснейшее и презреннейшее столкнулись и уничтожили
друг друга. Жан Поль Марат и Мария Анна Шарлотта Корде оба внезапно
перестали существовать. "День приготовления к миру?" Увы, возможны ли мир
или подготовление к нему, когда даже сердца прелестных девушек в тиши
монастырских стен мечтают не 6 рае любви и радостях жизни, а о
самопожертвовании Корде и достойной смерти? В том, что 25 миллионов сердец
бьются таким чувством, - вот в чем анархия, в этом ее сущность, и не мир
может быть ее воплощением! Смерть Марата, в десять раз сильнее обострившая
старую вражду, хуже, чем какая бы то ни было жизнь. О вы, злополучные двое,
взаимно уничтожившие друг друга, прекрасная и презренный, спите спокойно в
лоне Матери, давшей жизнь вам обоим!
Вот история Шарлотты Корде, самая точная, самая полная, ангельски
демоническая подобная звезде! Адам Люкс идет домой в полубреду, чтобы излить
свое поклонение ей на бумаге и в печати и предложить поставить ей статую с
надписью: "Более великая, чем Брут"*. Друзья указывают ему на опасность.
Люкс равнодушен. Он думает, что было бы прекрасно умереть вместе с нею.
Глава вторая. МЕЖДОУСОБНАЯ ВОЙНА
В те же самые часы другая гильотина производит свою работу над другим
существом. Сегодня Шарлотта умирает в Париже за жирондистов, завтра Шалье
падает в Лионе от руки жирондистов.
От грохота провозимых пушек по улицам этого города дело дошло до
стрельбы из них, до бешеной схватки. Нивьер-Шоль и жирондиcты торжествуют, а
за их спиной, как и повсюду, стоит роялистская партия, выжидающая удобный
момент, чтобы выступить. Много волнений в Лионе, и господствующая партия
победоносно одерживает верх. В самом деле, весь Юг на ногах, заключает в
тюрьму якобинцев, вооружается в поддержку жирондистов, в связи с чем созван
Лионский конгресс, учрежден "Революционный Лионский трибунал", трепещите,
анархисты! Так Шалье скоро был признан виновным в якобинстве, в заговоре
убийц, в том, что "обратился с речью, обнажив шпагу, 6-го минувшего
февраля"; и назавтра он совершает свой последний путь по улицам Лиона "рядом
со священником, с которым он бурно разговаривает". Невдалеке уже сверкает
топор. Этот человек плакал в былые годы и "падал на колени на мостовую",
благословляя небо при виде листовок федерации или чего-либо подобного, но
после того он ездил в Париж на поклонение Марату и Горе, и вот теперь и
Марат, и он оба погибли; можно было предвидеть, что он кончит плохо.
Якобинцы втайне стонут в Лионе, но не смеют высказаться громко. Шалье, когда
суд вынес ему приговор, ответил: "Моя смерть будет дорого стоить этому
городу".
* Марк Юний Брут (85-42 гг. до н. э. ) - один из руководителей заговора
против Цезаря и организаторов его убийства. В период Французской революции
XVIII в. почитался как образец республиканской добродетели.
Город Монтелимар не погребен под своими развалинами, но Марсель
действительно выступает в поход под командой Лионского конгресса и заключает
в тюрьму патриотов; теперь и роялисты снимают маски. Против них сражается
генерал Карто, хотя и с малыми силами, и с ним майор артиллерии по имени
Наполеон Бонапарт. Этот Наполеон, чтобы доказать, что марсельцы не имеют
никакой надежды на успех, не только сражается, но и пишет; он публикует свой
"Ужин в Бокере" - диалог, ставший любопытным9. Несчастный город,
сколько в нем противоречий! Насилие оплачено насилием в геометрической
прогрессии; роялизм и анархизм оба выступают разом; кто сможет подвести
конечный итог этих геометрических рядов?
Железные перила еще никогда не плавали в Марсельской гавани, но тело
утопившегося Ребекки было найдено плавающим в ней. Пылкий Ребекки, видя, как
росла смута и заражались роялизмом почтенные люди, почувствовал, что для
республиканца не осталось иного убежища, кроме смерти. Ребекки исчез; никто
не знал куда, пока однажды утром не нашли его пустой оболочки, или тела,
всплывшего вниз головой и носившегося по соленым волнам10, и не
поняли, что Ребекки не стало. Тулон также заключает в тюрьму патриотов,
посылает делегатов в конгресс, заводит на всякий случай интриги с роялистами
и англичанами. Монпелье, Бордо, Нант, вся Франция, не находящаяся под
властью Австрии и Киммерии, кажется, предались безумию и самоу