Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Константин Прохоров
     Email: cap2@list.ru
     Изд: Titel-Verlag, 2002 (Германия)
     Date: 31 Oct 2004
---------------------------------------------------------------
     Содержание:

     Левая щека
     Сердце царя
     Кровь врага
     Встреча друзей
     Две шинели рядового Левина
     В пасхальное воскресенье
     Разговор в поезде




     Вы слышали, что сказано: "око за око, и зуб за зуб". А Я говорю вам: не
противься  злому. Но кто  ударит тебя в правую  щеку твою, обрати к  нему  и
другую... (Мф. 5.38-39)




     -- Рота, подъем!  Подъем, рота! -- протирая заспанные глаза, сам только
что  разбуженный  дневальным, закричал трагическим голосом дежурный  по роте
младший сержант Кононыхин. -- Ну,  вставайте!  Эй!  Десять минут  уже лишних
проспали... Сейчас старшина придет!
     В ответ -- обычная  утренняя  реакция:  сонное бормотание,  предложение
"заткнуться"  и  --  никого вставшего,  за исключением  трех-четырех "духов"
(новобранцев).
     --  Ну все,  я не виноват!  --  обиженно заключил  Кононыхин. --  Я вас
разбудил.
     --  Дембель  давай!  --  нехотя  пробурчал  из  угла  казармы кто-то из
"дедов", и  началось по  обыкновению неспешное пробуждение  роты  внутренних
войск.
     Солдаты  через  каждые сутки заступали  в  караул  и  охраняли  колонию
усиленного  режима. Характеризуя  такую  свою  службу,  они  на  дембельских
альбомах писали: "Два года в тисках железного Феликса".
     Вместе со всеми проснулся и стал неторопливо заправлять кровать сержант
Михаил  Фролов. Он  прослужил  год  и был по армейской  иерархии "черпаком".
Многие из его призыва уже  заставляли других заправлять за собой постели, но
Миша такими делами не занимался. Ему было двадцать три года, он призвался по
окончанию исторического факультета пединститута. "Ты кто  по образованию? --
узнав  о  его учености, дыша  в лицо  перегаром,  спросил один  авторитетный
"дембель" по  прибытии  в часть на карантин. -- Историк? Ну, тогда ты должен
знать,  когда я родился..." Так встретила Фролова армия. Впрочем, сильно его
не  обижали.  Этому  способствовали   как  высокий  рост,  общая  физическая
крепость, так и общительный характер Миши.
     Закончив с кроватью, Фролов взял полотенце, туалетные принадлежности  и
пошел умываться. Путь его  проходил мимо длинного  кумачового  транспаранта:
"Решения  XXVI съезда  КПСС -- в жизнь!"  Самодеятельный  художник  ефрейтор
Федирко, несмотря  на старание, не смог  вместить всех  букв  в транспарант,
поэтому   слово   "жизнь"  пришлось  сделать   гораздо  уvже  предшествующих
жирненьких букв "КПСС".
     Настроение у Фролова  с утра  было одновременно  радостное и тревожное.
Вчера, наконец, открылась его "тайна". Теперь оставалось только ждать, какие
последуют начальственные оргвыводы.
     У каждого умывальника уже обливались и фыркали по два-три солдата. Миша
пристроился рядом с ближайшим краном и тоже стал с удовольствием умываться и
обливать  торс холодной водой.  "Интересно, как  это будет? -- думал  он. --
Ротный  вызовет к себе в канцелярию для объяснений? Или меня сразу переведут
в другую часть? Дорогой Господь, да будет воля Твоя!"
     А случилось вот что. Находясь в  увольнении,  в воскресенье,  около  12
часов дня, командир  отделения комсомолец Михаил Фролов  был замечен стоящим
на коленях  в молитвенном  доме  местной  общины баптистов.  Замечен он  был
забредшим туда  из любопытства военным патрулем. Патруль состоял из старшего
лейтенанта,  сержанта и  рядового.  Поэтому новость сразу распространилась и
среди офицеров,  и среди солдат. Вечером того же дня взвод, в котором служил
Фролов,  заступал  в караул. Однако его фамилия, против обыкновения, не была
зачитана на разводе,  и он остался в расположении  роты. Больше  Мишу  вчера
никто не беспокоил.
     Призывался  Фролов   в   армию  из   Казахстана.  Родители   его   были
евангельскими христианами-баптистами. Сам же  он, начиная со старших классов
школы, вкусил сполна мирской жизни. И была внутри Миши до последнего времени
какая-то  раздвоенность:  перед  друзьями   стыдно  было  показать  хотя  бы
маломальское знание Библии, а перед родителями стыдился за исходящий от него
частенько запах спиртного и  сигарет.  С детства  запавшие в душу библейские
рассказы о Самсоне, царе Давиде, чудесах Иисуса Христа никогда не забывались
и  не  вытеснялись  вполне  занятиями  спортом,  музыкальными  кумирами  или
атеистическими  книгами.  Тем  не  менее,  под  влиянием  общей  школьной  и
студенческой  среды, Миша легко вступил в комсомол, полюбил прикладываться к
бутылке, часто  менять девушек и в  армию ушел необращенным. Так он попал во
внутренние  войска,  и нес  службу с  автоматом  в  руках,  приняв присягу и
обязанность стрелять, при определенных обстоятельствах, в людей...
     Фролов  умывался дольше всех,  спешить  ему  было  некуда,  к  тому  же
хотелось  особенно  тщательно  выбриться  в  преддверии  нравственных боев с
"красными командирами".  Умывальник  быстро  пустел. Наконец, в нем остались
только  сержант Фролов  и  молодой  солдат-дневальный  по  прозвищу  Тормоз,
вытиравший за всеми пол шваброй. И  тут вошли трое одетых "дедов". Миша знал
их не очень хорошо, так  как  они  были из другого взвода.  Знал только, что
одного из них, державшегося наиболее развязно, звали Гариком. У него в руках
был солдатский ремень, бляхой которого он нервно поигрывал.
     Фролову  все  стало  ясно   с  первого  взгляда.   "Чтобы  "зараза"  не
распространялась,  армия  принимает  меры",  --  про себя пошутил  он.  Миша
нисколько не  испугался этих дедов, все они подобрались какие-то на редкость
низкорослые,  маленькие.  Наверняка  они сами  побаивались его. В  противном
случае они не тянули бы так время.
     -- Привет, баптист! -- кисло начал Гарик.
     -- Привет, -- спокойно ответил Миша, продолжая бриться.
     Драться с утра было скучно. Вся сцена напоминала какой-то третьесортный
вестерн. Фролов  внутренне напрягся. Добривая щеку, он  следил за отражением
дедов в  зеркале, коротко мысленно помолился Богу и попросил укрепить его. В
то же время  он  собирался  тотчас за первым  ударом дать сдачи  и разогнать
своих обидчиков.
     -- Да повернешься ты к нам или нет! -- зло выкрикнул один дед азиатской
внешности,  несильно ударил Мишу сзади кулаками  по почкам и сразу отпрыгнул
назад.
     Фролов  бросил бритвенный  станок  и  повернулся  к дедам  разгневанным
лицом. Но  прежде чем он кого-либо ударил, его,  как  вспышка молнии озаряет
ночной мрак, пронзили слова Христа: "А Я говорю вам: не противься злому.  Но
кто  ударит тебя в правую щеку  твою, обрати к нему  и  другую..." Страдание
отразилось на лице Фролова... и он сдержался.
     --  Он  дрейфит,  мужики!  --  воскликнул Гарик,  и  тут  же  все  трое
набросились на Мишу и стали бить его, не трогая только лицо.
     --  Будешь молиться? Будешь еще?.. -- пыхтели с ненавистью деды, нанося
удары.
     Но, странное  дело,  удары эти  оставались почти совсем безболезненными
для Фролова.  Более того, он явно и  верно чувствовал  в  себе силу  в любой
момент переменить  исход  драки.  Эта уверенность  помогла ему  сдержаться и
мысленно благодарить Бога и за такое испытание веры.
     Очень скоро и  деды почувствовали  эту неиспользованную внутреннюю силу
Фролова.
     -- Ладно, хватит с него, -- с опаской сказал  Гарик.  -- Псих какой-то!
Трясет всего! Пойдемте завтракать.
     Они  быстро  ушли, оставив  Мишу  в  умывальнике. Он  перевел дыхание и
дрожащими  руками умылся, убирая остатки крема  для бритья с  лица.  Никакой
боли Миша не чувствовал, только звенело в ушах.
     Тормоз, вздохнув, молча продолжил вытирать пол, как ни в чем не бывало.
И  действительно,  в  том,  что  произошло  в  умывальнике,  по  казарменным
понятиям, не было ничего особенного.



     Покаялся и обратился к Богу Миша Фролов довольно необыкновенно. Однажды
в воскресный день, получив очередное увольнение в  город, он искал дом одной
старой греховодницы, которая постоянно снабжала солдат дешевым самогоном. Но
Господу было угодно иное: Миша вышел на дом молитвы.  Его никогда раньше так
не  тянуло посетить собрание, как в  этот раз. Он  вошел вовнутрь,  утреннее
служение только началось. Хор пел:

     Я хочу не богатства,
     Не казны серебра,
     А небесного царства
     И спасенья добра.
     В книге вечной спасенных,
     О, скажи, Боже мой,
     На страницах зажженных
     Я записан Тобой?...


     Комок  подступил к  горлу,  на  глазах  навернулись слезы,  вспомнилось
детство  и  детская   вера  в   Спасителя...  Господь   нежно  коснулся  уже
загрубевшего сердца Миши, и он едва дождался конца собрания,  упал на колени
и   вслух   помолился  молитвой  покаяния.  Так  почти   каждую   неделю  на
богослужениях стал появляться молодой брат в военной форме.
     Командир  роты  капитан  Бурдин начал  ставить Фролова в пример  другим
солдатам, потому что он с  некоторых пор  возвращаться  из  увольнений  стал
всегда  трезвым.  "Подозрительно  трезвым",  --  добавлял,  впрочем,  Бурдин
наедине со старшиной или с замполитом. Дело в том, что из увольнения в город
все  всегда возвращались если не пьяными, то крепко выпившими. Так повелось,
и  исключений  практически  не бывало.  В  этом,  собственно,  и  был  смысл
увольнения, с точки  зрения солдат.  Чтобы понятнее  был контраст Фролова на
общем армейском фоне, стоит рассказать хоть коротко о рядовом Мамедове.
     Рядовой Нурик Мамедов имел золотые  руки и  был любимцем  старшины роты
старшего прапорщика Закирко. Надо класть кирпич -- Нурик кладет кирпич, надо
копать  колодец  --  Нурик  копает  колодец и т.д. Мамедов всякий  раз готов
работать, работать от души, с улыбкой. Но всякий раз за это Мамедов просится
в увольнение. Наконец,  взяв с Нурика страшные клятвы, что "не  будет как  в
прошлый  раз",  старшина  отпускает его. Вся рота с интересом ждет,  чем это
окончится.   Очень  редко  Мамедов   возвращался  обратно  сам.  Обычно  его
приносили. Мамедов напивался самозабвенно, затем обязательно с кем-то дрался
с переменным успехом и лишь затем, часа  на  два-три опоздав, с фонарями под
глазами  и  национальными песнями, с порванным кителем, нередко ведомый  под
руки  малознакомыми девицами,  возвращался в расположение  роты. Как всегда,
капитан  Бурдин  объявлял  ему пять нарядов вне очереди (своей гауптвахты не
было,  а  везти   нарушителя  воинской  дисциплины  к  соседям-танкистам  --
накладно; там просят за  "исправление"  то ведро краски, то  ящик гвоздей  и
проч.) и лишал его увольнений до  конца  службы. Как всегда, Мамедов клялся,
что  все  это в  последний раз  и никогда больше не повторится. Потом  целый
месяц работал как вол, вновь получал расположение старшины и  ротного. Опять
просился  в  увольнение  в город.  С  него брали  страшные клятвы...  И  все
происходило по уже известному сценарию.
     Понятно, что новоявленный  трезвенник Фролов  при таких обстоятельствах
был несколько загадочен для отцов-командиров, которые и сами, чего скрывать,
часто ходили "подшофе".
     В этот день Миша так и не дождался  вызова к начальству. Вечером у него
разболелось  правое  ухо,  сказались  все-таки  последствия  столкновения  в
умывальнике.  Он обратился к командиру  взвода лейтенанту  Грызову.  Тот,  с
сочувствием посмотрев  на опухшее  ухо Фролова, распорядился отвезти  его  в
госпиталь, расположенный в городе.



     Тем временем с Гариком Штерцером что-то случилось. После отбоя все трое
дедов,  участвовавших в  утреннем избиении, собрались в каптерке  писаря  за
традиционной бутылкой самогона.
     --  Вы слышали, Фролова-то  увезли  в  госпиталь!  Мы что-то в  ухе ему
повредили, -- сказал Гарик озабоченным голосом.
     Разлили, выпили по полстакана.
     -- Ничего с ним не будет. Парень здоровый! -- крякая и закусывая хлебом
с  салом,   успокоил  его  другой,   азиатской  внешности  дед,  по  фамилии
Уразалинов.
     Третий был молчалив,  как  рыба. Он  быстро  пьянел  и  не  встревал  в
разговор.
     -- Зря мы его били, -- продолжил Гарик.
     -- А не будет к баптистам ходить!
     -- У меня бабка была лютеранка, это почти то же самое, что баптисты, --
сокрушался Гарик.
     --  Нету  никакого Бога, -- убежденно сказал Уразалинов, -- иначе бы Он
нас  испепелил  на  месте,  испепелил  весь  Советский  Союз  со  всеми  его
атеистическими книжками.
     -- Фролов верит в Иисуса Христа, поэтому  не стал с  нами  драться. Мне
кажется, поэтому...
     --  Я  в Аллаха-то не верю, не то что  в Иисуса Христа! А драться он  с
нами не стал, потому что трус. Большой, а трус.
     --  Нет, не трус! Ты же  видел, что он нас не  боялся. Это  факт. Рядом
дневальный стоял из его взвода, Фролов мог бы выхватить у него штык-нож... Я
опасался этого! Он просто не стал драться.
     -- Если  никого не  бить, скучно будет служить. Нас-то помнишь,  как  в
свое время били?
     -- И  все-таки, может быть, Бог есть! -- серьезно сказал Гарик Штерцер.
-- Сегодня после Фролова мне как-то во всем не везет...
     И они  перешли на другую  тему, время от  времени  разливая по стаканам
мутную вонючую жидкость.



     Командир  роты  капитан  Бурдин, замполит  старший лейтенант Фриптуляк,
старшина старший прапорщик Закирко и командир  взвода лейтенант Грызов утром
следующего дня, после развода солдат по хозработам, собрались в канцелярии с
целью решить вопрос сержанта Фролова. Дело было  по тем временам нешуточное,
но и  разжигать страсти как-то не хотелось. Баптист в конвойной  роте! После
года службы! За такое никого из них командование по голове не погладит.
     Замполит,  как  очевидец,  начальник  патруля,  заставшего  Фролова   в
молитвенном доме, еще раз вкратце описал присутствующим свои впечатления:
     -- Заходим... оба-на! Молится... бухнулся на колени и молится!..
     -- И потянуло же тебя,  Игорь Федорович, право, в этот молитвенный дом!
-- в сердцах  сказал капитан  Бурдин. -- Фролов у нас с высшим образованием,
ему служить-то осталось полгода... Перетерпим как-нибудь?
     На столе перед командиром роты  лежало  личное дело Фролова, на котором
неосторожный  замполит  уже  успел  сделать надпись  красным  карандашом  по
диагонали --  баптист.  Капитан  Бурдин держал  пальцами  правой руки  синюю
ученическую  резинку,  и рука его  так и тянулась  стереть  эту  злополучную
надпись.
     -- Какое же  мы должны  принять  решение,  товарищи офицеры?  вкрадчиво
спросил он.
     Капитана Бурдина солдаты  прозвали  "пятнадцатилетним  капитаном".  Что
означало: пятнадцать лет прошло, а он все  капитан и  капитан... По возрасту
Ивану Ефимовичу Бурдину уже можно было вполне иметь звание подполковника, но
он сам выбрал свой жребий. Хотя у  него были и влиятельные покровители среди
высшего  командования, и связи по  партийной линии, да и сам он был офицером
не  без способностей в  своем  роде. Однако памятуя,  возможно, о  латинской
пословице, что лучше быть первым в  деревне, чем вторым в Риме, Бурдин решил
ограничиться четырьмя маленькими звездочками на  погоне и оставаться в своей
отдельно  дислоцируемой  роте. Редко  кто из майоров  и  подполковников имел
столь  теплое  и  уютное  местечко,  как  капитан  Бурдин:  четырехкомнатная
квартира  и  последней модели  "Жигули", двухэтажная  дача,  достраивающаяся
выводимыми  под конвоем зеками за скромное вознаграждение в  виде  приличной
пищи и  крепкого чая,  наконец  -- супруга  и дочка, прочно обосновавшиеся в
"высшем свете"  местной  партийной номенклатуры. Все  это Иван Ефимович имел
благодаря своему таланту общения с людьми, надежности и устоявшемуся правилу
не беспокоить по пустякам начальства и не выносить сора из избы.
     Все офицеры и прапорщики, подчиненные  капитана Бурдина, также  уважали
его   и  редко  когда  перечили.  Замполит  Фриптуляк,   почувствовав,  куда
склоняется чаша весов, густо покраснел и сразу пошел на попятную:
     -- Может,  и не баптист он  вовсе...  Моральное  состояние,  боевой дух
просто ослабли...
     В  течение следующих пятнадцати минут все присутствовавшие в канцелярии
командира роты пришли к единому мнению, состоящему из трех пунктов:
     Шума лишнего  по поводу Фролова  не поднимать. Просочившуюся информацию
скорее опровергать, чем подтверждать, показать ее несерьезность.
     С самим Фроловым провести разъяснительную беседу, с целью уточнения его
мировоззрения и предотвращения идеалистического влияния  на других солдат  и
сержантов.
     До  полного  выяснения всех  обстоятельств  от  несения  боевой  службы
Фролова  освободить. Использовать в суточном наряде в  качестве дежурного по
роте.
     Убедившись  в общем  согласии, капитан Бурдин  удовлетворенно распустил
своих помощников и с облегчением стер неприятное  слово "баптист"  с обложки
личного дела Фролова.



     Правое ухо  Миши  всерьез его  беспокоило.  Через несколько дней  после
драки  из  уха  стал  выделяться  гной.  "Такое  лечится  плохо",  --  сразу
предупредили врачи.
     Миша лежал в небольшом госпитале МВД. В  основном тут  лечились офицеры
милиции, прапорщики и сержанты  внутренней  службы. В  бытовом  смысле здесь
после казармы было очень даже хорошо: чисто, сытно, уютно. Но душа Миши была
в  смятении. Сложные  вопросы, еще  не доступные ему,  младенцу  во  Христе,
вставали перед ним, а  посоветоваться или  поделиться мыслями было не с кем.
Далекие  от духовной  жизни  люди  окружали  Мишу: пьянство,  сквернословие,
распутство царили  и в госпитале. Благо, у  него  было маленькое Евангелие с
Псалтырем, подаренное братьями после обращения к Господу. Оторвав обложку от
какой-то военной книжки,  Миша вложил  в  нее Евангелие и  подолгу читал, не
привлекая ничьего внимания.
     Длинными  больничными  ночами, неподвижно  лежа  в темноте  на кровати,
Фролов  молился  Иисусу  Христу  и вновь, и вновь размышлял  о "левой щеке",
правильно  ли  он  поступил,  что не дал отпора этим  трем  дедам? Ведь  они
насмеялись  над  его  верой.  Вот  теперь  у  него  больное  ухо, неизвестно
вылечится или  нет. Авторитет  его в роте отныне  наверняка упадет. Нужно ли
было все это?
     Мише вспомнились два места Писания:
     "Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет
на землю без воли Отца вашего; у вас же и  волосы на  голове все сочтены..."
(Мф. 10.29-30).
     "...И  будете ненавидимы всеми за имя Мое. Но и волос с головы вашей не
пропадет" (Лк. 21.17-18).
     Эти  стихи Библии,  вкупе со многими  другими, говорят  о существовании
воли Божьей,  воли указующей или попускающей,  на  все  происходящие  в мире
события,   большие  и   малые.   Значит,  Господь  допустил  избиение  Миши.
Одновременно Бог дал сил ему сдержаться и не ответить злом на зло. "...Верен
Бог, Который не попустит  вам  быть искушаемыми сверх сил, но  при искушении
даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести" (1 Кор. 10.13).
     Когда   негодующий   атеист,  пытаясь  загнать   христианина   в  угол,
патетически  вопрошает:  "А что ты будешь делать, если враги ворвутся в твой
дом,  станут  убивать  твою  мать,  издеваться  над  сестрой...",  то  здесь
бессмысленна сама постановка  вопроса.  Потому  что как бы  подразумевается:
жизнь  не  имеет  никакого организующего начала, творение не имеет Творца, в
мире  нет высшей  справедливости,  а  царствует  слепой  случай,  мы  все --
песчинки в бесконечном холодном космосе и нет смысла в нашем  существовании.
Но действительность, к счастью, не такова.  В схему  "преступник --  жертва"
забыли  включить  самую  главную  составляющую  --  Бога. Господь  дал людям
свободную волю, и потому реальное зло  и реальное добро существуют на земле.
Однако все  же мир устойчив,  ибо  он покоится  на Божьей длани.  Господь не
покидает Своих детей, а, напротив, надежно хранит их. У Господа же  путей --
как лучей у солнца!.. Преступник споткнулся и выдал  себя шумом в двух шагах
от дома. Потенциальные жертвы  вдруг почему-то захотели пойти в гости и ушли
за  пять  минут до  прихода  убийц. У грабителя неожиданно  случилось острое
расстройство  желудка.   Новый  автомобиль  гангстеров  отказывает  в  самый
ответственный момент...
     Разве нам не знакомы такие случаи? Псалмопевец свидетельствует о помощи
Божьей: "Он хранит  души святых Своих; из руки нечестивых избавляет их" (Пс.
96.10).  Верующие люди,  по вере  и  молитвам,  не допускаются  Господом  до
испытаний,  превышающих их силы. А  потому ситуации, моделируемые атеистами,
так и остаются игрой их разгоряченного воображения.
     Но  ведь иногда бывают и исключения? Правило,  на основании Писания, мы
сформулировали, но как быть с исключениями, которые  нет-нет  да преподнесет
нам  практика? Фролову вспомнилась история,  которую рассказал его родителям
один брат из Южного Казахстана, гостивший у них в доме несколько лет назад.
     Дочь пожилых верующих родителей, евангельских христиан, вышла замуж  за
обаятельного светского  человека, любившего спиртное.  Прошли  годы, и  этот
человек превратился в горького пьяницу. Участились семейные скандалы, муж не
раз жестоко избивал  жену,  запрещал  ей ходить  в молитвенный  дом.  И  вот
однажды старики-родители услышали крики своей дочери на  улице (дело было  в
селе) и увидели ее бегущей  к их дому с ребенком  на руках. За ней  по пятам
бежал  пьяный муж  с ножом в руке.  Отец  открыл, впустил  дочь с ребенком и
захлопнул дверь перед носом зятя. Тогда тот разбил кулаком стекло  в окне и,
окровавленный,  сквернословя  и  угрожая всех  убить, стал  залазить в  дом.
Дальше  все произошло  в одно мгновение: старик  трясущейся  рукой схватил с
печки кочергу и ударил зятя в темя. Удар оказался смертельным...
     По человеческому закону -- старик невиновен. Виноват ли он перед Богом?
Специалисты бы  сказали,  что он действовал в  состоянии аффекта, т.е.  этот
пожилой  человек  был  в  сильном эмоциональном  потрясении  и  уже  не  мог
контролировать сколько-нибудь строго своих действий. Быть может,  здесь воля
Божия осуществилась именно через трясущуюся руку верующего старика? Но тогда
как  это согласовать  с  заповедями "не  убивай" или  "не противься  злому"?
Попробуем поставить  вопрос  иначе: хотел ли старик убить или только пресечь
бесчинство?  Наверняка убить он  не  хотел.  Тогда нарушил ли  он  осознанно
заповедь "не убивай"? Нет,  старик это сделал неосознанно,  непреднамеренно.
Несомненно, за несколько минут до убийства  он даже и не помышлял ни  о  чем
подобном, а возможно даже и молился или читал  Библию. Тогда за что  же  его
Бог может осудить? За нарушение заповеди непротивления злу?
     Безусловно,  христианин не должен  противиться злому, отвечать злом  на
зло.  Но  для  всего  этого, по-видимому,  нужна какая-то мера,  ибо  всякий
человек немощен.  При любом столкновении  христианин должен  смириться и  не
обострять конфликта.  Но не есть ли здесь где-то  роковая черта  -- особенно
это касается не личной самозащиты христианина, а элементарной защиты близких
людей, женщин,  детей  -- перейдя  которую человек как бы  теряет  свободную
волю,   свободу  выбора  и  превращается   на   какое-то  короткое  время  в
нерассуждающее   орудие  в  руках   Бога?  Французские   рыцари  (христиане)
остановили полчища сарацин (мусульман) в VIII веке уже неподалеку от Парижа.
До  этого  сражения,  когда,  по сути,  решалась судьба христианского  мира,
мусульмане уже истребили множество церквей  в  Сирии  и  Палестине, Северной
Африке и Испании... Будем  помнить, что без воли Господа ничего в этом  мире
не происходит. Не здесь ли объяснение "исключений", которые время от времени
допускает Бог?
     Тогда,   быть   может,   стоит   христианину   и   заниматься   боевыми
единоборствами,    наращивать   мускулы,   готовиться,    так   сказать,   к
исключительным планам Божьим? Разумеется, нет. Если христианин в критической
ситуации   дает  физический  отпор  преступникам,  если   это  действительно
критическая ситуация, и Господь ее допустил, то верующему человеку не должна
быть  страшна ни численность, ни  могущество противника. Как силой Божьей, а
не  человеческой Давид победил  Голиафа,  а Гедеон с  горсткой воинов громил
врагов, многочисленных как саранча или песок  на берегу моря, так Господь не
оставит и нас...
     К таким мыслям после долгих рассуждений пришел Миша Фролов в больничной
палате.



     Прошли  две недели после выписки Фролова из госпиталя, и его... взяли в
караул. Хотя до этого  состоялась "воспитательная" беседа с командиром  роты
Бурдиным и замполитом Фриптуляком, в которой Миша подтвердил, что он баптист
и стрелять  в заключенных  ни при  каких  условиях  не будет.  Однако вопрос
"стрелять  --  не стрелять"  был,  в  сущности,  прикладного  теоретического
характера, поскольку уже много лет в охраняемой колонии не было даже попыток
побега. К тому же,  Бурдина очень порадовало разъяснение Миши, что баптистом
в  полном смысле слова становятся только после  принятия водного крещения, а
это  обычно  происходит  летом  (теперь  же была  поздняя  осень).  Так дело
спустили на  тормозах, и вскоре Фролова,  как  и прежде, записали помощником
начальника караула.  Как выяснилось,  некому было производить смену часовых:
двое  сержантов  были  в  отпуске  за  таинственные  заслуги,  скорее  всего
связанные  со строительством  дачи-особняка ротному.  Фролова  же,  понятное
дело, даже в увольнение больше не отпускали.
     Чудесное исцеление  Миши в госпитале,  наглядно  явившее  славу  Божию,
ободрило и укрепило  его в  вере.  Поначалу, когда из  уха постоянно вытекал
гной и ухудшился  слух, Миша  впал в уныние. Врач-оториноларинголог прописал
ему  почему-то глазную мазь и,  не  зная, что разговаривает с  христианином,
по-военному  жестко  сказал: "Помочь тебе может лишь Бог! Кто  вылечивается,
кто нет..."  Эти слова для Фролова  прозвучали как  откровение,  и  он  стал
молиться об исцелении. "Дорогой ГосподьОтец небесный! -- ежедневно взывал он
к  Богу.  --  Слава Тебе и  благодарность и за  такое испытание  моей  веры!
Благодарю  Тебя  за  эту  болезнь,  через  которую  я  так  много  познал  и
приблизился  к  смирению... Но  ради  Иисуса Христа  прошу  Тебя  теперь  об
исцелении! Дабы не сказали  неверующие, что к Богу приходят только больные и
убогие. Если  я  угоден  пред Твоими очами, исцели,  Господи, чтобы я мог во
всей полноте сил потрудиться для Тебя! Яви, Господи, на мне славу Свою,  и я
всю  свою  жизнь  буду служить Тебе! Да  будет  воля  Твоя, но не  моя. Лишь
пребудь со мной, не оставляй меня. Слава  милосердному Триединому Богу, Отцу
и Сыну и Святому Духу! Аминь".
     Через двенадцать  дней после поступления  Фролова  в  госпиталь лечащий
врач,  осмотрев  младенчески  чистое ухо Миши, выписал его  назад  в роту  с
коротким устным определением: "Счастливчик!"



     Второй час  ночи. Вся  свободная смена  караула  спит.  Не  спит только
начальник караула  старший прапорщик Закирко. Через каждые двадцать минут на
его  столе  звонит  телефон:  "Товарищ  старший прапорщик!  За время несения
службы  происшествий  не  случилось.  Часовой   (такого-то)  поста   рядовой
(такой-то)". -- "Хорошо, хорошоБудь бдителен", -- говорит Закирко каждому из
них.
     Вообще-то,  старшина роты в карауле -- большая  редкость. Он,  ротный и
замполит ходят начальниками только по большим советским праздникам (1 мая, 7
ноября,  День   Конституции),  на  так  называемые  "усиления".  Потому  что
происшествие в обычный день - это полбеды,  а на "красный день календаря" --
совсем беда. Так повелось. Но сегодня был самый что ни на есть обычный день,
а если и праздник,  то разве какой-нибудь забытый, религиозный. Караул ломал
головы: и чего это Закирко "воевать" пошел, ни с того, ни с сего. Сошлись на
мнении, что с женой поругался. Потому и порядок сегодня был, вовремя часовых
меняли,  постоянно   с  постов  докладывали,  боялись  не  любившего  шутить
старшину.
     Без десяти два Закирко разбудил сержанта Фролова.
     -- Вставай, веди смену! -- по-отечески похлопал он его по плечу.
     Все в карауле спят в одежде, потому через две минуты смена уже стояла в
коридоре. Как говорится, собраться -- только подпоясаться. Получив автоматы,
солдаты вышли во внутренний дворик караула,  где  и  зарядили  оружие. Затем
смена в  колонну  по  одному  пошла  за  Фроловым  по периметру  зоны.  Едва
захлопнулась массивная  железная  дверь,  отделяющая территорию  караула  от
"запретки", как все,  кроме Миши Фролова, разом закурили. Помянули  недобрым
словом старшину,  в десятый раз  на их памяти бросившего  курить и потому не
дававшего и другим дымить в карауле. Помянули, впрочем, почти беззлобно.
     -- Стой!  Кто идет? -- звонкий голос  с первой  на пути вышки  прорезал
морозный воздух.
     --  Помощник  начальника караула со  сменой!  --  скороговоркой ответил
Фролов.
     -- Помощник начальника караула, ко мне, остальные -- на месте!
     Но  никто,  разумеется, не остановился, вся  смена привычно  продолжала
движение. И сам часовой  на  вышке не  вдумывался в  произносимые им  слова:
"остальные -- на месте". Когда изо дня в день,  из месяца в  месяц ходишь на
один и тот  же пост и ничего, абсолютно  ничего не случается,  возможно и не
такое.  Однажды  Фролов  на  окрик  часового  "Стой!  Кто  идет?"  громко  и
членораздельно  сказал:  "Заключенный  из  седьмого  отряда!"  --  "Помощник
начальника караула, ко мне, остальные --  на  месте!" --  последовал обычный
ответ часового, просто не поверившего своим ушам.
     Поменяв  часовых  на  первой вышке, Фролов повел  смену  дальше.  Вдоль
высокого  забора тянулись бесконечные  ряды  колючей проволоки, через одного
горели  старые фонари, контрольно-следовая полоса  была столь запущена,  что
даже слон,  наверное,  не оставил бы  на  ней следов. Довольно  часто Фролов
задумывался,  как бы поступил он, если бы  на его глазах заключенный побежал
через "запретку". Каждый раз,  заступая в караул, командир роты или замполит
зачитывали солдатам "ориентировки": там-то и там-то был совершен побег, зеки
сделали  подкоп, ползли  под белой простынею по снегу,  чуть  не  улетели по
воздуху на самодельном  вертолете...  И  везде: убит часовой, убит  часовой,
убит  часовой...  Ножом,  заточкой,  стрелой,  пулей...  Как  здравомыслящий
человек, к тому же имеющий за плечами опыт года  службы, Фролов сомневался в
подлинности большей части этих "ориентировок":  откуда каждый день так много
трагических происшествий? И  почему  все эти происшествия  случаются  где-то
очень  далеко?   Почему   за   редким-редким  исключением  все   спокойно  в
многочисленных соседних зонах? Не потому  ли,  что там служат земляки, с кем
ты  вместе призывался и с кем можешь встретиться в санчасти,  на стрельбище,
на  каких-нибудь сборах и узнать правду? Но все же и эти "ориентировки" день
за днем, по капле пробуждали в солдатах ненависть к заключенным.
     Решив  для себя  однажды, что он никогда не станет стрелять в человека,
Миша испытал огромное облегчение. В то же время он молил Бога уберечь его от
каких-либо  крайних  обстоятельств  и  непомерных искушений. Когда офицеры с
металлическими  нотками  в  голосе  читали  "ориентировки",  Фролов взял  за
обыкновение   тихо  повторять  про  себя  евангельские   тексты  о  любви  к
ближнему...
     Поменяв  последнего  часового,  сержант Фролов  подвел  старую смену  к
другой  массивной железной  двери, ко второму входу в  караульное помещение.
Звонок.  Лязгая,  автоматически  открываются и закрываются двери. В  сторону
пулепоглощающей стены солдаты разряжают автоматы.
     Миша хотел  было вновь отправиться спать, потому что  у  него в графике
значился сон. Однако Закирко распорядился иначе:
     -- Всем спать. Сержант Фролов -- ко мне, в комнату начальника караула!



     -- Что-то случилось, товарищ старший прапорщик? -- открыв дверь комнаты
начальника караула, рискнул обратиться не по уставу Фролов.
     --  Да  нет,  Миша, -- такое ощущение,  что  старшине неудобно, --  вот
поговорить с тобой хочу.
     --  К вашим услугам, -- вежливо ответил Фролов, стараясь не думать, что
он опять не выспится, а начальство в карауле обычно спит днем.
     Фролов  сел  на  черный кожаный  диван и  с любопытством  посмотрел  на
старшину. Тот нервно  вертел в руках  карандаш и,  видимо, подбирал про себя
нужные слова.
     "Что уж он такое у меня спросить хочет?" -- удивленно подумал Фролов.
     --  Вот ты,  Миша,  институт закончил, -- начал  издалека старшина,  --
наверняка много книг прочитал...
     Закирко встал, задумчиво походил по комнате. Деревянный пол скрипел под
его грузной фигурой.
     -- Не так уж много  я прочитал,  товарищ  старший прапорщик, --  сказал
Миша.
     -- Много, много! -- погрозил толстым пальцем  Закирко. -- Я знаю... Вот
я  и  хочу тебя  спросить...  как  грамотного человека... -- вновь наступила
тягостная пауза, старшина все решался  на что-то, --  ну, как это  вообще...
Вселенная устроена?.. Бог ее создал или как там?
     Несмотря   на  серьезность  вопроса,  Миша  едва  сдержался,  чтобы  не
рассмеяться. Старший прапорщик Закирко, гроза роты, пьяница и самодур, каких
поискать надо, интересуется вопросами происхождения Вселенной!
     -- Я верю  Библии, товарищ старший  прапорщик.  Вселенную и нашу  Землю
создал Бог, -- сказал убежденно Фролов.
     -- Бог, -- задумчиво повторил  Закирко.  --  Почему-то  я  не вижу и не
чувствую Бога в своей жизни...
     -- Грешников Бог не слушает, говорит  Евангелие,  вам надо помолиться и
покаяться в грехах,  тогда  вы почувствуете  присутствие Бога!  -- осмелился
проповедовать Миша.
     -- Помолиться, помолиться... -- раздраженно передразнил Закирко. -- Вы,
наверное, там в молельне своему Богу уже надоели!
     -- Я высказал только свое мнение по вопросу,  который  задали вы, --  с
достоинством отверг обвинения Фролов.
     -- Ладно, не обижайся, -- улыбнулся Закирко, -- мне уже неудобно в моем
положении, сам  понимаешь, читать Библию,  спрашивать книжки в библиотеке...
Вот я и подумал: поговорю лучше с тобой. Значит, ты твердо веришь в Бога?
     -- Да.
     --  А я, знаешь,  и  без веры в Бога  -- довольно хороший человек! Нет,
серьезно: и офицеры наши меня уважают, и солдаты, вот медаль недавно дали...
да и семья у меня содержится не хуже, чем у баптистов... Какая же между нами
разница? Что ты скажешь на это?
     "Добродетели  язычников -- лишь очаровательные  пороки", -- вспомнилось
Мише древнее христианское выражение, но ответить на  заданный вопрос ему так
и не пришлось, потому  что в  следующую секунду  зазвонил  телефон. "Товарищ
старший прапорщик!  За  время  несения службы  происшествий не случилось..."
Закончив  обычный  доклад,  часовой  вдруг добавил:  "Вот  только  зек  один
подходил  к  забору  и  просил  меня  в  следующий  раз принести  водку  или
одеколон".
     -- Какой участок? -- нахмурился Закирко.
     -- Третий, товарищ старший прапорщик!
     -- Хорошо-хорошо, сейчас разберемся. Будь бдителен!
     Старшина  через коммутатор связался  с  дежурным помощником  начальника
колонии.
     -- Сейчас проверим, виновного накажем, -- заверил тот.
     -- Совсем зеки обнаглели! -- положив трубку, возмущенно сказал Закирко.
По старой конвойной привычке слово "зек" он произносил скорее как "зык".
     Заключенные  часто заговаривали с  часовыми. Многим  солдатам  это даже
нравилось: скучно два-три  часа стоять  одному  на вышке. Нередко  зеки даже
будили уснувших часовых. "Эй, солдат! -- в таких случаях, вне зависимости от
времени года, кричали они свою крылатую фразу. -- Не спи, замерзнешь!"
     Видя,   что   мысли   Закирко   с  духовной   темы   переключились   на
профессиональную,  Миша  собрался  уже  было  ретироваться  из  комнаты.  Но
старшина его удержал, ему не терпелось поделиться какими-то воспоминаниями.
     -- Как я ненавижу  зеков! --  восклицал он, расхаживая по комнате. -- И
знаешь, Фролов, о чем я больше всего жалею в своей жизни?
     -- О чем? -- автоматически спросил Фролов.
     -- О том, что ни одной этой мрази за двадцать лет службы пристрелить не
довелось! --  Закирко  угрожающе  расстегнул  кобуру. -- Хотя один  раз была
такая возможность...
     -- Расскажите,  товарищ старший прапорщик, -- попросил Фролов, не желая
обидеть старшину.
     Ему не  очень-то  хотелось слушать про "подвиги чекистов", но  вспомнив
собственные искания  в госпитале  о  непротивлении  злу, Миша  подумал,  что
любопытно было бы сравнить их с позицией старшего прапорщика.
     -- Ты знаешь, что девять лет назад в нашей зоне  была попытка побега  с
применением  технических  средств?  --  сурово  глядя  на  Фролова,  спросил
Закирко.
     -- Ну так, в общих чертах... -- дипломатично  ответил Фролов, хотя этот
случай  командир роты и  замполит в своих беседах  с  солдатами сделали  уже
хрестоматийным.
     -- Так вот, -- уходя  в воспоминания, сказал старшина, -- я ведь  тогда
был  на проверке в карауле... На участке, где промзона, двое зеков разогнали
"КрАЗ" -- и на заборА мы с начальником караула как раз проверяли посты, были
в тот  момент на втором участке. Слышим -- сирена, сигнализация, и первый, и
второй рубежи сработали... Бежим туда,  а зеки  уже одеяла  на  второй рубеж
набрасывают!  Часовой с  вышки  короткими  очередями  -- тра-та-та-та! И все
мимо. Зеки растерялись, уже думают, то ли назад в зону бежать, -- старшина в
этом месте рассказа воинственно выдернул из кобуры пистолет. -- А я, я... не
стрелял!
     -- Не смогли стрелять по живым людям? -- понимающе-сочувственно спросил
Фролов.
     Закирко тупо посмотрел на сержанта и раздраженно закончил:
     -- Да пистолета у меня не было! Говорю же -- с проверкой в карауле был.
Начкар стрелял...
     Миша развел руками.
     -- Нам не понять друг друга, товарищ старший прапорщик! Христос призвал
любить врагов, а не убивать их. Извините...
     --  Иди  спать,  Фролов,  --  глядя  куда-то в  угол, рассеянно  сказал
Закирко.
     Миша молча пошел в комнату отдыха караула, мысленно молясь за старшину.
     Закирко остался сидеть на том же  месте, возле "пирамиды" с автоматами,
усиленно пытаясь что-то сообразить, что-то вспомнить. Мысль ускользала... Он
не  верил в Бога,  но  сейчас  смутно  чувствовал неизъяснимое превосходство
убеждений сержанта Фролова.

     А в казарме, на  территории  роты, в  этот час впервые в жизни в робкой
молитве к Иисусу Христу обращался рядовой Штерцер.

     1993, 2001 гг.




     В конце мая 1986 года, после двух лет срочной службы в  пехоте, рядовой
Андрей Решетников был демобилизован и  вместе  с  земляками из своего  полка
возвращался домой, в чудесный украинский город N-ск. Восемь парней, два года
назад призванные одновременно на службу, теперь  так же вместе ехали поездом
обратно. Пьянящий воздух свободы переполнял их: они готовы  были  смеяться и
смеялись по любому поводу, знакомились с девушками  в вагоне, как водится --
пили водку  (впрочем, умеренно) и всю  дорогу  пели строевые  песни,  веселя
соседей.
     Андрей  радовался  вместе  со  всеми,  хотя  и   не  пил.  Зная  о  его
"религиозных убеждениях",  сослуживцы  не настаивали, прагматично  рассудив,
что "им же больше достанется".
     Родная  земля  встретила  солдат  не  только  хлебом-солью  и объятиями
родственников,  но  и  тяжелым  взглядом  начальника  военкомата  полковника
Прокопчука, к  которому они сразу  же были приглашены, когда  через два  дня
пришли становиться на воинский учет.
     -- Значит  так, хлопцы, -- с первой же  минуты  разговора взял  быка за
рога полковник, -- Родина поручает вам ответственное задание, как только что
прошедшим  школу  мужества  в  армии  и  наиболее  физически  подготовленным
военнослужащим...  Слышали,  наверное, уже,  что  в Чернобыле,  под  Киевом,
небольшая авария произошла на электростанции атомной? Так вот, месяц-полтора
вам надо будет там еще потрудиться -- при современной технике это совершенно
безопасно! -- а потом уже  и  на воинский учет станете, и -- по домам... Так
что  даю  вам  еще  "три дня на  разграбление города": повидаться с  семьей,
попить горилки, к подружкам сходить, -- а затем  в указанное время (повестки
вам сейчас выдадут) сбор здесь, в военкомате!
     Так   неожиданно  перед  Андреем  и   его  друзьями  замаячила   угроза
продолжения  военной службы,  по  сути, на  неопределенный  срок. Что  такое
по-русски  "месяц-полтора", солдаты хорошо  понимали.  Слухи о Чернобыле уже
ходили самые ужасные. И потому неудивительно, что сослуживцы Андрея, все как
один   проявив  завидную  энергию,  подключили  имеющиеся  в  городе  связи,
мало-мальски влиятельных родственников и спустя  три дня явились в военкомат
с бьющимся сердцем и  самыми  разнообразными печатями на  красивых добротных
бумагах,  повествующих  о  целом  перечне  уважительных  причин, по  которым
указанные  лица,  к  сожалению,  в  настоящее  время  не  имеют ни  малейшей
возможности исполнить  порученное им Родиной почетное задание  по ликвидации
аварии  в Чернобыле и в связи  с этим согласны перепоручить  его  другим, не
менее достойным людям...
     И  лишь   рядовой  Решетников  явился  на  сборный  пункт  безо  всяких
ходатайств, трогательно  попрощавшись со своими верующими родителями, самыми
простыми  людьми, и  предав вместе  с ними  в молитве  будущий путь Господу.
Удивился этому полковник Прокопчук, испытывавший в последние дни жесточайшее
давление  со  всех  сторон -- телефон его звонил,  не  умолкая,  -- и  вновь
пригласил Андрея в свой кабинет.
     -- Ну что, готов еще немного послужить?
     -- Готов, товарищ полковник.
     -- И никого не просил помочь освободить тебя от новой службы?
     -- А мне и некого просить, кроме Бога...
     --  Ах,  да,  ты  у нас верующий, -- вспомнил  полковник,  --  баптист,
кажется?
     -- Так точно.
     -- Вот время настало, -- горько воскликнул  Прокопчук. -- Родину некому
защищать, кроме сектантов... Иди, Решетников, зови сюда свою команду!
     Через какую-нибудь  минуту все восемь солдат,  трезвые и встревоженные,
уже   сидели  в  кабинете  в  ожидании  своей  участи.  Во  дворе  слышалась
перекличка, там формировались еще несколько команд "чернобыльцев".
     Прокопчук,   помедлив   немного   для  пущего  драматического  эффекта,
аккуратно сложил в стопку все принесенные ему справки и ходатайства, и затем
вдруг, потрясая ими в воздухе, поднялся во весь свой высоченный рост.
     --  Это  что такое?  -- грозно  спросил он и, наслаждаясь произведенным
впечатлением, повторил еще раз, погромче. -- Это что такое, я вас спрашиваю?
     Если  кто  и  не  нуждался когда-либо в микрофоне  или  ином  усилителе
голоса,  так  это полковник  Прокопчук.  Его гремящий  бас,  унаследованный,
по-видимому,   от   запорожских  казаков,   закаленный  многолетним   опытом
командования,  мгновенно  заполнил  собой кабинет  и,  не вмещаясь в нем,  с
грохотом  выплеснулся  через  окно  на  улицу, побежал по длинным  коридорам
военкомата,  пугая  подчиненных  обоего  пола.  Солдаты в кабинете,  опустив
головы, молчали.
     -- Уклоняетесь от службы? -- продолжал распаляться полковник. -- Хотите
дезертировать? Заступников себе ищете? В сталинские времена я бы вас...
     В общей сложности не более получаса продолжалась  воспитательная беседа
мастера крепкого русского слова полковника Прокопчука. Можно сказать, что он
был   по-военному   немногословен.   В   заключение   начальник   военкомата
демонстративно разорвал  все собранные солдатами бумаги  и гневно  закричал:
"Все -- в Чернобыль! Все до одного! Я вас научу Родину любить!.."
     Когда подавленные солдаты, получив приказ выходить во двор и строиться,
покинули  кабинет Прокопчука,  полковник  неожиданно  окликнул  Решетникова.
Андрей  был  вынужден  еще  раз  робко  зайти и  стать  пред  очи  жестокого
командира.
     Полковник, расстегнув китель, курил.
     -- Во  втором окошке встанешь на воинский учет,  --  спокойным  голосом
сказал он. -- Я сейчас позвоню туда... Можешь идти домой и благодарить Бога!
     --  Спасибо... То  есть  --  "есть"!  --  от  неожиданности  растерялся
Решетников.
     --  А ты что думал, товарищ полковник меньше  тебя  в  Бога  верует? --
Прокопчук хитро посмотрел на солдата. -- Иди,  да не забудь,  в церкви своей
поставь за меня все свечки, как полагается... Иди, пока не передумал!
     Андрей  вышел  из  кабинета, восхищенно  шепча:  "Сердце царя -- в руке
Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его" (Прит. 21.1).

     2001 г.





     Жаркое  лето 1916 года  для крестьян  деревни Ивановка  N-ской губернии
было  наполнено тягостным ожиданием.  Неподалеку  проходила  линия фронта, и
хотя бои в этих местах носили вялотекущий, позиционный характер, и хлеб было
велено все равно  сеять и убирать, вопрос, кому достанется урожай, оставался
открытым.  Крестьяне  работали  спустя  рукава,   часто  собирались  в  тени
небольшими группами и подолгу обсуждали преимущества и недостатки жизни "под
немцем". В воздухе, что ни день, кружили  аэропланы, возбуждая любопытство и
порождая  слухи  о сброшенных  с неба шпионах.  Жертвой подобных слухов,  по
непостижимой русской логике, и стал Федор Петров, евангельский проповедник и
основатель местной  баптистской общины,  несколько лет назад поселившийся  в
Ивановке вместе со своей большой семьей.
     Его "нерусская вера" чувствовалась  сразу  и во  всем: икон  в  доме не
держит,  лба сроду не перекрестит, чарку с  вином никому  не подаст  и ни от
кого  не  примет,  работает на  выделенном  ему дрянном поле,  как  на своем
собственном,  не жалея ни себя, ни  жены с  детьми. И  вдобавок ко всему  --
речами  прелестными  заманил в  секту несколько  душ  православных,  которые
бегают теперь  к  нему  в  дом  ни свет  ни заря,  учатся  по складам читать
Евангелие и кланяются там "немецкому" Богу.
     Долго ломал голову приходской  священник  отец Лука, как прекратить это
безобразие. Еще до начала  войны, выбрав удобный случай, пожаловался было на
беспокойного   сектанта   самому  генерал-губернатору  и   одновременно   --
собственному  церковному  начальству.  Но тогда  ничего путного из  этого не
вышло.  Ни  гражданская  власть,  ни  духовная  --  в  лице  епископа  -- не
вступились  за  священника   и  православную  веру.  Преступлений,  говорят,
уголовно наказуемых твой Федор  Петров никаких не совершал, а что касательно
веры,  то   его  императорское  величество  государь  Николай  Александрович
милостиво  даровали  теперь  свободу  совести  всем  сектантам...  Так  что,
подожди, отец  Лука, пока баптист  тот украдет  чего-нибудь или,  напившись,
буянить  начнет,  тогда,  мол,  и  выселить  его из  села  можно  будет куда
подальше.
     Все  бы хорошо, да  вот беда, что не пьет и  не ворует ничего антихрист
этот. Не  святой  он,  конечно, жалуются  на него  время  от  времени добрые
прихожане, да  все это ерунда какая-то, зацепиться  не за что. Но то было до
войны.  А  теперь время другое,  время  серьезное.  Теперь  обещали  на  его
патриотический сигнал отреагировать должным образом: шутка ли, в доме у себя
Федор Петров намедни  немца принимал, другого баптистского  проповедника  по
имени  --  вот дал  Бог  имечко,  язык  сломаешь, одно  слово  -- шпион!  --
Вильгельм Фридрихович Гоппе. Теперь  все,  теперь  --  Сибирь, лет  на  пять
минимум. Слава Тебе, Господи, что открылась, наконец, "тайна беззакония"!



     --  Федор,  беги! Ну,  беги  же, Христа ради! -- увидев в окно машущего
условным  знаком  сына  Петьку,  закричала  жена и  толкнула в руки  заранее
приготовленный узелок с вещами.
     -- От них разве убежишь, Катя? -- неуверенно ответил Федор и задумался.
     --  Беги,  через  огороды  --  и в горы! -- вновь  взмолилась жена.  --
Закончится война, вернешься к  нам... Прошу тебя! Нас, может быть,  одних не
тронут...
     Федор обнял жену.
     -- Бедная ты моя, как вы будете без меня?
     -- Господь поможет.

     Федор побежал через  огороды,  когда пешие полицейские уже  подходили к
дому. Катя долго не открывала дверь,  давая возможность мужу уйти  как можно
дальше. Почувствовав неладное, полицейские обогнули  дом и увидели  бегущего
человека. Местность  была  открытой, до  ближайшей горы  довольно далеко,  а
беглец уже немолод.
     --  Догоним  без  стрельбы,  --  решил  урядник  Громов  и  скомандовал
сопровождавшим его троим рядовым, -- за мной бегом!
     Полицейские  побежали по  полю, придерживая болтавшиеся на  боку шашки.
Однако  несмотря на молодость и  резвость  преследовавших, расстояние  между
ними и  беглецом сокращалось крайне  медленно.  Вскоре стало очевидным,  что
сектант успевает добежать до склона горы. Полицейские тяжело дышали.  Громов
хотел уже было  стрелять,  но увидев  перед собой  почти отвесные скалы, без
признаков  растительности,  где можно  было бы  укрыться,  решил  продолжать
преследование.
     Федор хорошо  знал эти места, ставшие для него родными,  и, хотя спиной
чувствовал  приближающуюся  погоню,  надеялся, что  сможет от нее  уйти  при
подъеме.  Гору  в  деревне  называли  Кривухой,  и  таила  она  среди  своих
причудливых  форм  и очертаний  множество  неожиданностей и  опасностей  для
незнающих  ее  скалолазов. Добежав до первых  крупных  спасительных  камней,
Федор, несмотря на  усталость, стал ловко взбираться вверх по едва приметной
тропе.
     --  Вперед,  за  ним!  -- приказал  урядник, тыча указательным  пальцем
вверх. -- Лови шпиона!
     Трое  полицейских, ворча под  нос, полезли  в  гору. Сам Громов остался
внизу и, отдышавшись, выбрал удобное место для наблюдения.
     Довольно  скоро двое преследователей остановились  на  крутом  подъеме,
выразив  свою  неспособность  подниматься  выше.  С  багровыми  лицами,  они
разводили  дрожащими руками и виновато  смотрели в сторону урядника. И  лишь
третий,  наиболее выносливый  полицейский,  несомненно,  выросший  где-то  в
горах,  уверенно  продолжал  восхождение.  "Каков  молодец!  От  Кравчука не
уйдет!"  --  удовлетворенно подумал Громов, видя как расстояние  до  беглеца
вновь стало сокращаться.
     Между тем, силы  оставили Федора, он в изнеможении прислонился к камням
и стал в отчаянии взывать к Богу: "Господи, помоги!.."
     Проворный полицейский, оголив шашку, неумолимо приближался.
     --  Сдавайся,  шпион!..  Сейчас  порублю!..  --  преследователь задорно
посмеивался, он находился уже лишь немногим ниже своей жертвы. -- Не поможет
тебе Бог, не поможет!
     Федор  закрыл  глаза,  не  желая   видеть  как  поднимается  его  враг,
устрашающе стуча шашкой по камням, все ближе подбираясь сверкающим лезвием к
его ногам. "Да будет воля Твоя..." -- тихо произнесли уста Федора заключение
молитвы. И тут же произошло нечто неординарное и неожиданное.
     Уже  торжествующий полицейский вдруг  оступился  и  сорвался  вниз.  Он
пролетел всего  несколько метров,  до  того  выступа,  с которого две минуты
назад угрожал Федору, но этого было достаточно. Ударившись головой о камень,
преследователь  потерял  равновесие  и, едва успев схватиться за край скалы,
завис над пропастью. Бесполезная теперь шашка валялась неподалеку  от  него,
зажатая между камней.
     Урядник Громов внизу  недовольно нахмурился. Приказ станового  пристава
об аресте сектантского проповедника Петрова был под угрозой невыполнения.
     -- Давай же, Кравчук, поднимайся! -- ободряюще закричал он снизу.
     Но у Кравчука была пробита  голова и порезана  шея,  кровь заливала его
застывшие  от ужаса  глаза,  алым  ручейком струилась на  маленькую каменную
площадку,  на  которую, из последних сил  подтянувшись на руках,  он пытался
взобраться.
     -- О,  Господи! --  только  и  мог сказать Федор,  открыв глаза и одним
взглядом оценив мгновенно изменившуюся ситуацию.
     Теперь ему уже ничто не угрожало. Можно было уходить дальше в  горы. Но
как быть  с полицейским, так его и оставить? Долго ему не провисеть, вот-вот
сорвется... Вспомнилось,  как его преследователь только что куражился, метил
шашкой  по ногам, и вот теперь  он -- из последних  сил  держится  за  камни
побелевшими  пальцами,  а рукоять  его  некогда  грозной шашки  стремительно
быстро погружается в растущую на глазах кровавую лужу.
     Федор тяжело вздохнул и стал спускаться к своему неудачливому гонителю.
Урядник Громов и двое полицейских внизу удивленно  и настороженно следили за
действиями сектанта. Ноги  Федора  вскоре встали на площадку, залитую кровью
врага. В эту минуту сатана, искушая,  невидимо подошел к проповеднику, шепча
на ухо  слова  Писания:  "Смотри, как  сбылось  предсказанное:  "Возрадуется
праведник, когда увидит отмщение; омоет стопы свои в крови нечестивого" (Пс.
57.11).  Твой  враг хотел  посмеяться  над  истинной верой,  но вот -- Божье
возмездие!  Толкни  его  в пропасть,  как  написано: "Блажен,  кто  разобьет
младенцев твоих о камень!"" (Пс. 136.).
     Федор даже похолодел от столь ужасающих мыслей,  но помедлив не  больше
мгновения, схватил обеими руками несчастного полицейского и, сбивая дыхание,
потянул его на себя со словами Евангелия:  "Отойди от меня... сатанаНаписано
...  также:  ...любите ...врагов ваших  ...благо-слов-ляй-те ...проклинающих
вас..." (Мф. 5.44).
     В следующую минуту беглец и его  преследователь, обнявшись, счастливые,
уже  сидели на крохотном выступе  скалы  и вместе  славословили Бога. Федор,
сняв с себя  рубаху, перевязал голову раненому. На какое-то время они забыли
о цели своего пребывания на этой горе. Небо их обнимало со всех сторон.
     Улыбался внизу и урядник Громов.  Это не помешало ему,  впрочем, строго
посмотреть на  двух неловких полицейских, застрявших в своем подъеме на гору
и дать  им  недвусмысленный  знак  быстрее  взбираться  наверх. Те, успевшие
немного отдохнуть, сначала храбро продолжили восхождение, но подойдя ближе к
опасному, почти отвесному месту,  где непонятно как на скале сидели Петров и
Кравчук, вновь остановились, боясь свернуть себе шею.
     Тогда  Громов сделался  мрачнее тучи и,  закинув  голову вверх,  громко
закричал.
     -- КравчукНу, как ты там?
     -- Ничего... живой, слава Богу! -- ответил не по уставу Кравчук.
     Действительно,  кровотечение у него чудесным образом уже  прекратилось.
Он все еще пребывал  в возвышенном и восторженном состоянии человека, только
что избежавшего неминуемой смерти.
     -- Кравчук! --  продолжил тогда жестко Громов. - Внимательно слушай мой
приказ... Приказываю:  арестовать сектанта  и  спустить  его  вниз...  Будет
сопротивляться -- руби шашкой!
     Петров и Кравчук посмотрели друг другу в глаза. Их лица стали серьезны,
но на них не было отражения ни страха, ни ненависти.
     -- Не могу, Громов... он мне жизнь спас! -  закричал Кравчук, продолжая
смотреть в глаза Федору.
     -- Кравчук! -- властно и зловеще  опять зазвучал голос урядника. --  Не
выполнишь  сейчас  же  приказ,  по  закону  военного   времени  пойдешь  под
расстрел!.. --  и, немного помедлив,  Громов  добавил.  -- И  самарянин твой
пусть это учтет, если ему тебя так жалко...
     Кравчук опустил голову.
     -- Беги, -- тихо сказал он Федору.
     -- Тебя расстреляют.
     -- А тебя сошлют в Сибирь.
     -- И в  Сибири  люди живут, это все-таки лучше расстрела, --  улыбнулся
Федор, ему уже было ясно, как следует поступить дальше.
     Полицейский Кравчук с удивлением смотрел на него.
     -- И ты пойдешь из-за меня в ссылку, хотя можешь бежать?
     -- Пошли вниз, --  Федор положил руку ему на плечо, --  не вечно же нам
тут сидеть...
     Кравчук,  побледнев и придерживаясь  за каменную стену,  встал на ноги,
затем в  отчаянии пнул  шашку. Она полетела в пропасть, на  прощание  что-то
злобно проскрежетав.
     Федор Петров неожиданно и громко запел  христианский гимн  -- казалось,
камни  вокруг зазвенели -- и, помогая раненому полицейскому, стал спускаться
вниз.  При этом ослабевший Кравчук рыдал как ребенок:  "Прости меня, друг...
прости ради Бога!.."
     Внизу  полицейские  растроганно  наблюдали  за  этой  почти  библейской
картиной. Даже суровый Громов тихо произнес какую-то молитву и  едва заметно
осенил себя крестным знамением.



     Через неделю после описанных событий Федор  Петров, а также  его жена и
шестеро детей,  лишенные  имущества,  вместе с  группой других сектантов  из
прифронтовых  деревень,  были отправлены под  конвоем в Сибирь. Их провожали
несколько  отчаянно  смелых единоверцев. Рядом  с ними за последней телегой,
где сидела  семья Федора Петрова, какое-то время шел человек в военной форме
и с  перебинтованной головой. Провожающие  приняли его за раненого солдата с
германского  фронта.  Он  все время  плакал и  что-то тихо повторял. Те, кто
находились  поблизости от него, рассказывали,  что  его словами  были: "Есть
Бог, есть!.. Он защитит, Он поможет!.."

     2001 г.




     Случилось   это  в  конце  1919   года,  где-то  сразу   после  Хануки.
Председатель N-ской ЧК Михаил Рябинин (он же Мойше Рабинович), с энтузиазмом
перекладывая кипы протоколов допросов из  ящиков старого стола в  только что
конфискованный   Советской   властью   у  местного  эксплуататора  роскошный
многостворчатый  шкаф  довоенной  работы,  оступился  и  упал в  собственном
кабинете.  Полежав немного в неестественной позе и потерев ушибленное место,
он стал подниматься и вдруг увидел мелькнувшую где-то среди рассыпавшихся по
полу  листов  знакомую  фамилию:  Фрухштейн.  Взволнованно  раздвигая руками
документы,  Рябинин  вскоре  обнаружил  нужный  протокол,  о   существовании
которого еще минуту назад не  подозревал. Действительно: "Фрухштейн Соломон,
1895 года рождения, уроженец местечка  С. близ  Бердичева". Он, друг детства
Шломо!  Рябинин  с  забившимся  сердцем заглянул  в  его дело  и с  радостью
обнаружил, что Фрухштейн задержан ЧК  месяц  назад по не  столь  уж тяжелому
обвинению в  пособничестве белогвардейцу,  молодому юнкеру,  которого просто
лечил в своем доме от какой-то серьезной болезни.
     Рябинин   властно  окрикнул  часового  и   приказал  тут  же  доставить
Фрухштейна  к себе в  кабинет. Спустя  пять минут  Шломо  уже  барахтался  в
объятиях председателя ЧК, не вполне  понимая  еще, что с ним  происходит.  В
переполненной камере  он  много раз слышал о страшном "комиссаре  Рябинине",
искренне  боялся  возможной  встречи  с  ним, которой все-таки  не избег, но
которая неожиданно вылилась  в самую теплую встречу со  старым другом  Мойше
Рабиновичем. Воистину, "коль славен наш Господь в Сионе"!
     Вновь позвав часового, Мойше мгновенно устроил шикарный  стол. Конечно,
то  была  не фаршированная рыба  со свежей халой, как в  детстве,  но все же
нечто  впечатляющее  для  скромного арестанта.  Плеснув в стаканы  чудовищно
пахнущего самогона, Мойше радостно провозгласил тост за встречу. Шломо столь
же радостно ответил на приветствие, но пить отказался.
     -- Лучше  я поем, можно? -- сказал он и, не дожидаясь ответа, придвинул
к себе вареную картошку и увесистую горбушку хлеба.
     Мойше выпил один, не сводя счастливых глаз со Шломо.
     -- Можно, теперь тебе все  можно, -- проговорил он, невольно крякнув  и
переводя  дух,  -- завтра же  утром  тебя выпущу! Ты, конечно, ни в  чем  не
виновен. Прости, друг, -- революция, сам понимаешь...
     -- Да-да, разумеется, я все понимаю, -- скороговоркой подтвердил Шломо,
ничего вовсе  не понимавший, что уже третий год  творилось  в этой стране, и
по-прежнему даже не веривший, что ужасный чекист, сидевший перед ним, -- это
его лучший друг детства Мойше.
     -- А помнишь,  как мы  с тобой мечтали найти  клад  и сделаться первыми
богачами среди евреев?  Ха-ха-ха! -- пустился в приятные воспоминания Мойше.
--  А  помнишь,  как  влюбились одновременно в  красавицу Соню  Осик, а  она
ответила,  что  выйдет замуж за того, кого из нас первым  попросят  сесть  у
восточной стены синагоги? Хо-хо-хо, правильная была девочка...
     Шломо охотно поддержал этот  веселый разговор, и около часа из кабинета
председателя ЧК слышался лишь дружный смех и то и дело  повторявшаяся фраза:
"А помнишь... Нет, ты помнишь?!."
     И  вдруг весь  этот милый вздор  разбился  о  простой и  в  принципе не
обязательный для откровенного ответа вопрос Рябинина.
     --  Слушай, Шломо, и  как ты  так  неосторожно вляпался  в эту скверную
историю?  Стоило  ли рисковать  жизнью из-за какого-то юнкера? Зачем  ты его
прятал и лечил?
     Неловкая пауза зависла в воздухе. Улыбки медленно сходили с лиц друзей.
     -- Ты действительно хочешь это знать? -- серьезно спросил Фрухштейн.
     --  Я пытаюсь придумать  формулировку,  за что я тебя  завтра  выпускаю
из-под ареста.  Ты знал  этого  белогвардейца, он  что-то сделал доброе  для
тебя?
     -- Нет, Мойше. Когда  я подобрал его на дороге  за городом, я видел его
впервые в жизни.
     --  Какая глупость!  Ты слышал, какие  сейчас действуют  законы? Законы
революционного  времени!  Тебя  могли уже поставить  к стенке,  если бы  мне
самому не попалось в руки твое дело... И все же, зачем ты его хотел спасти?
     Фрухштейн  замедлил с  ответом.  Он  вдруг ясно почувствовал, что  если
скажет  сейчас  подлинную  причину,   то   последствия  этого  будут  самыми
непредсказуемыми. И все же, спустя минуту, он произнес роковое слово.
     -- Я стал христианином.
     -- Что? -- не поверил своим ушам Рябинин. -- Ты стал выкрестом?
     -- Называй, как хочешь, но я верю в Иисуса Христа, что Он -- наш Мессия
и Сын Божий! Иисус же учит в одной Своей притче, что некие священник и левит
прошли  однажды  мимо  израненного  разбойниками  и  брошенного  на   дороге
человека. А неизвестный самарянин поднял его и помог. Можешь считать глупым,
но это  и есть вся причина, почему  я лечил того несчастного, которого  твои
чекисты нашли у меня в доме и расстреляли.
     -- И ты его еще жалеешь! -- лицо Рябинина сделалось чужим и суровым. --
Жалеешь  врага! Ты думаешь, он  пощадил бы,  например, меня, если бы  это  я
попался ему в  руки? Ты  хотя  бы  представляешь,  как они  расправляются  с
чекистами?..
     Рябинин на мгновенье задумался и затем продолжил свой монолог.
     -- Впрочем, даже не это меня сейчас больше  волнует.  Но как ты, еврей,
сын почтенных  родителей,  тот,  с кем мы  мечтали учиться в школе раввинов,
читали  и целовали  Тору,  отрекся от  веры своих  отцов?! Ты,  может  быть,
скажешь, что я сам  стал атеистом... Пусть!  Но я как услышу голос  кантора:
"Воззовем к Господу, да поможет Он  нам!" или старую  песнь "Мир вам, ангелы
Господни", веришь, ком подкатывает к горлу...  Нет,  я  никогда  не предавал
мечту  нашего  детства,  мечту каждого  молодого  еврея: заставить  христиан
считаться с нами... Подумать только,  сколько поколений евреев было унижено,
поругано,   растоптано  твоими  христианамиСкольких   они  силой   заставили
креститься,  убили  в  пьяных  погромах!  И  вот  теперь   Шломо  Фрухштейн,
чистокровный еврей -- негде поставить  пробу  -- присоединяется к  мучителям
своего народа...
     --   Ты  не  понимаешь,  существует  совсем   другое  христианство!  --
воскликнул  Фрухштейн. --  Я  вступил  в  общину евангельских  христиан. Это
настоящие верующие люди. Даже православные их гнали не меньше, чем евреев...
     -- Ну,  надо же! Мало того, что выкрест, еще  и к  сектантам подался, в
кулацкую петрушку превратился. "Все люди -- братья",  -- так, кажется, у вас
говорят?
     Немного помолчали.
     --  Может, я лучше пойду назад, в камеру? -- тихо спросил Фрухштейн. --
Думай, что хочешь, только я уже не отрекусь от Мессии Иисуса.
     --  Нет,  ты  выслушаешь  меня  до  конца,  -- недобрым голосом  сказал
Рябинин. Он  отхлебнул  еще самогона и, прохаживаясь по кабинету,  продолжил
свою речь. --  Ты помнишь нашего рабби  Хаима,  как  он предупреждал  всегда
евреев от соблазна христианства? "Кто крестится, -- говорил  он, --  тот как
бы уже и русский, и учиться ему можно, и по службе преуспеть; да только наши
старомодные родители почему-то не спешили идти по этой легкой дороге..." Так
учил старый Хаим, если ты забыл. Да и я сам, может быть, для того и  пошел в
революцию,   чтобы   избавить   еврейский   народ    от   барских   прихотей
христиан-великороссов... Как же  ты мог нас предать, Шломо?.. Вспомни милого
и рассеянного кантора Шимона,  как  он всегда пел и плакал на праздник Торы!
Вспомни древнюю  синагогу... Все,  все  ты  перечеркнул.  И  вот  теперь  я,
председатель ЧК, уговариваю тебя вернуться к вере...
     После этих  слов -- случайно ли так  получилось  или преднамеренно, кто
знает -- Рябинин достал из  кобуры и положил перед собой на стол маузер. Он,
прищурившись, смотрел на Фрухштейна, который  был теперь  для него как будто
незнакомым человеком.
     --  Слепцы, ведущие слепцов! -- взволнованно отвечал Шломо. --  Имеющие
Писание, целующие его и не разумеющие! Столетиями ждавшие Мессию, а когда Он
пришел -- тотчас отвергшие Его. Не думай, что я не люблю свой народ! Я готов
молиться  и вымаливать у Бога  каждого еврея... Хоть  ты и замарал свои руки
кровью в ЧК, я буду молиться и о тебе...
     --  Довольно,  -- ледяным  голосом сказал Рябинин,  --  часовой, увести
арестованного в камеру!
     Оставшись один, Мойше медленно приставил холодное дуло маузера к виску.
Ему хотелось умереть. Он уже много раз обдумывал такой почетный исход из той
кровавой  мясорубки, в  которой безнадежно крутился  почти  с  самого начала
гражданской  войны. Но  и  на этот  раз нечто его  остановило. "Какого друга
теряю", -- прошептал он, направляя дуло на папку с делом Фрухштейна.  Затем,
откинувшись  назад  на  стуле,  он  вдруг подбросил папку  вверх  и  тут  же
заученным  движением  вскинул  маузер  и выстрелил. Пробитое в самом  центре
тоненькое "дело" метнулось к стене и почти бесшумно упало на пол.
     На звук  выстрела прибежал все тот же  часовой,  здоровенный  детина по
имени Степан. Увидев своего командира невредимым, он заулыбался и сказал:
     -- Ну, слава Богу, товарищ Рябинин, вы живы!
     -- А что мне должно было сделаться, Степан? -- грустно спросил Мойше.
     -- Ну как же, вы стреляли...
     --  Да,  стрелял, но  не туда, куда ты подумал...  Ты его  уже отвел  в
камеру?
     --  Да не  успел  еще,  во дворе  стоит,  как раз  у красной  кирпичной
стенки... -- угадывая ход мыслей хозяина, глухо ответил часовой.
     --  Для мировой революции пролетариата, Степан, --  негромко и медленно
проговорил Мойше, -- такие  люди, как этот  Фрухштейн, насквозь  пропитанные
религиозным дурманом, -- большое препятствие. Ты должен помочь революции...
     Часовой понимающе кивнул и сказал:
     -- Это мы сейчас сделаем, товарищ Рябинин! Не берите близко к сердцу...
     -- Только, Степан, без лютости, одной пулей, прошу тебя.
     -- Так точно, не извольте беспокоиться, -- ответил часовой и вышел.
     "Вот и все, -- подумал Мойше, -- теперь получится..."
     Через минуту на улице раздался негромкий выстрел.  Он почти  слился  со
звуком  другого  выстрела, который  прозвучал  в  кабинете  председателя  ЧК
Михаила Рябинина.

     "Кто даст с Сиона спасение Израилю..."? (Пс. 13.7)
     "Избавь, Боже, Израиля от всех скорбей его" (Пс. 24.22).

     2000 г.





     Весной 1942 года наша часть получила приказ об  очередном "выравнивании
линии  обороны".  Так  стыдливо именовали  тогда  отступление.  Отходить  на
указанный рубеж следовало  тихо и  без паники. Сложность выполнения  данного
приказания  заключалась  в том,  что  впереди  нас,  на  безымянной высотке,
успешно закрепилась рота лейтенанта  Тимофеева.  В  течение последней недели
эта рота сражалась геройски, не  раз спасая нас огнем пулеметов, и потому мы
не  могли  ее  теперь  так  просто  оставить. А  кабель  полевого  телефона,
протянутый  к ним,  давно  перебит в  нескольких  местах. Сигнальным ракетам
никто не верит, поскольку ими часто забавляются немцы. Все  основные  войска
отходят...  Как известить  Тимофеева,  чтобы он не попал в  окружение?  Поле
полностью  простреливается   вражескими  пулеметчиками   и  снайперами.   До
ближайшего  окопа  передовой  роты  около  ста  двадцати  метров.  Уже  трое
посыльных были убиты...
     --  Нужен  счастливый солдат! -- озабоченно  говорит  своим  помощникам
подполковник Агафонов. -- Кого послать? Времени остается так мало!
     Но видя перед собой три трупа, больше умирать никому не хочется. Первый
посыльный был убежденным коммунистом и добровольцем, но вера в ВКП(б) ему не
помогла. Второму  было просто приказано бежать,  он  был солдатом  штрафного
батальона, но отчаянная смелость, принесенная из колоний  Севера, не  спасла
его. Третьему "предложили попробовать", он был человеком  религиозным, носил
зашитый  в  подкладке 90-й  псалом,  но  выпитая  перед  рывком кружка  едва
разбавленного  спирта отяжелила его, и теперь он  неподвижно лежал на земле,
пробитый  пулями,  не пробежав  и половины  дистанции, рядом с двумя другими
смельчаками.
     -- Нужен счастливый солдат! -- твердит  Агафонов. -- Немедленно найдите
мне:   хоть   коммуниста,   хоть   беспартийного,    еврея,    магометанина,
попа-расстригу, черта с  рогами,  -- только чтобы  он голубем  пролетел  эти
проклятые сто  метров  и  известил  наших  геройских  товарищей  о  том, что
приказано отходить...
     Но какой-то  парализующий страх охватил всех солдат.  Никакие обещанные
награды не воодушевляли.  Вновь же приказывать кому-то бежать с  пакетом при
таком упадке духа  было явно малоперспективным занятием.  Требовалось чье-то
молодецкое желание совершить  подвиг, но как это желание  пробудить? И тогда
старший политрук Козлюк породил по-большевистски замечательную мысль:
     -- А, может  быть, нам  вывести  перед  строем  какого-нибудь  шустрого
рядового -- у меня материал есть на многих! -- как бы для расстрела, а затем
поручить ему искупить вину  перед Родиной -- доставить пакет роте Тимофеева?
А что, если все равно помирать, это обычно вдохновляет народ на подвиг...
     Подполковник  Агафонов, опытный  военный, кисло  посмотрел на  молодого
политрука  --  он  не  сомневался,  что  у  того  имеется  "материал"  и  на
собственного командира -- и нехотя согласился на этот спектакль. Что-то надо
было  все  равно  делать.   Козлюк  с  азартом  принес  несколько  аккуратно
оформленных дел "кандидатов на подвиг":
     --   Рядовой  Хабибуллин,  пулеметная  рота,  ругал  колхозы,  допускал
двусмысленные намеки о товарище Сталине...
     -- Это который? -- нахмурил брови  Агафонов. -- Черный и высокий?  Нет,
этот слишком неповоротлив, его сразу убьют... Кто еще?
     -- Рядовой Прасолов, из  артиллеристов,  не уверен в  достаточной  мощи
Красной  Армии,  чтобы  разгромить  фашистов...  Рыжий  такой гад,  в очках,
помнишь, я тебе его показывал?
     --  Не  пойдет,  у  этого плохое  зрение.  Если  потеряет  очки,  может
пробежать мимо окопа, а наводчик -- хороший, пусть повоюет еще!
     --  Рядовой  Левин, рота Егорова, фанатичный сектант, молится по ночам,
подозревается в  том, что во время боев стреляет в воздух... Мне все некогда
его проверить!
     --  Неужели,  правда? И откуда ты все знаешь? Я помню  Левина с  самого
начала войны...  Кстати,  он маленький и щуплый, в такого попасть  непросто,
пожалуй, он нам подойдетТолько шинель ему нужно подрезать немного,  чтобы не
спотыкался в ней.
     -- Ну, это недолго поправить...



     "Рядовой Левин  как чуждый Рабоче-Крестьянской Красной Армии  элемент и
непримиримый баптист,  отказывающийся стрелять по врагу,  приговаривается  к
расстрелу.  Приговор  приводится  в  исполнение немедленно!"  -- с  искусным
негодованием  в   голосе  зачитал  перед  строем  роты  Егорова  только  что
набросанный  карандашом  обвинительный   текст   старший   политрук  Козлюк.
Подполковник Агафонов и другие офицеры стояли рядом с непроницаемыми лицами.
Рядового  Левина  отвели  в   сторону   двое  скалящих  зубы  "ворошиловских
стрелков". Лязгнули затворы винтовок. Левин закрыл лицо руками и  стал вслух
молиться, тем самым  косвенно  подтверждая свою виновность. Однако  выстрелы
так и не последовали...
     -- Я  не  закончил еще  читать,  -- неожиданно с улыбкой продолжил свою
речь  Козлюк,  -- а  дальше здесь сказано: "Но учитывая боевую  обстановку и
искреннее   раскаяние   рядового    Левина   (последнее   политрук   добавил
исключительно ради  красного  словца), ему разрешается кровью  искупить вину
перед трудовым народом и  под огнем  противника доставить  срочное сообщение
роте лейтенанта Тимофеева".
     После этих слов отцы-командиры не скрывали  уже своих чувств и окружили
растерявшегося Левина, ободряюще  похлопывая  его  по  плечу, вручая  в руки
секретный пакет и недвусмысленно подталкивая в сторону бруствера.
     -- Ладно, -- с  трудом ответил им Левин, к которому, наконец, вернулась
способность соображать,  --  я  побегу, только  дайте мне прежде как следует
помолиться Богу!
     -- Что  ж,  молись,  -- дозволили  командиры-коммунисты,  --  это  дело
хорошее...
     Отошел тогда Левин в сторонку, чтобы никто не мешал, пал на колени пред
Небесным Отцом  и горячо умолял  Его укрепить  свыше,  даровать сил  вынести
непомерное  для человека  испытание,  которое столь внезапно  обрушилось  на
него. "В Твоей руке жизнь моя, -- страстно шептал Левин, -- ради славы имени
Твоего посрами  этих  безбожников!.." И никто  из роты не смеялся,  видя его
стоявшим  на коленях,  потому  что  там,  наверху,  валялись  три  мертвеца,
недавние  посыльные, и все хорошо  понимали, что сектанту  Левину поручается
почетное задание лечь рядом с ними четвертым...
     Когда Левин встал с колен, то  от приготовленных ему  традиционных "ста
грамм" и "прощальной самокрутки" решительно отказался. Командиры по-отечески
нежно провожали солдата, как  будто и не они вовсе  полчаса назад собирались
его расстреливать. "Не хороните меня раньше  времени, Господь милостив!"  --
сказал  им  на  прощание  Левин, легко  взобрался  на  бруствер  и,  немного
пригнувшись, побежал по полю к лейтенанту Тимофееву.
     Нельзя  сказать,  что пулеметы красноармейцев палили меньше  вражеских,
стремясь  прикрыть  посыльного,  они сделали  все возможное.  Но,  очевидно,
противник  считал  для  себя  делом чести  уложить  очередного  сумасшедшего
русского, при свете  дня в полный рост  бегущего  вдоль немецких  позиций. И
потому  после первых  нескольких секунд,  необходимых для  прицеливания,  на
Левина  обрушился  шквал огня из всех  видов стрелкового  оружия. Сотни глаз
напряженно следили за ним с обеих сторон. Левин два раза падал. И каждый раз
все  думали,  что он больше не  встанет. Видели даже, как пули били  по  его
шинели... Но вот он почему-то снова поднимался и продолжал, петляя как заяц,
проворно бежать,  пока под  одобрительный  гул  грубоватой  русской  речи не
нырнул в  вожделенный окоп передовой  роты.  Немецкая  сторона еще  долго не
могла успокоиться из-за  нанесенного ей оскорбления  и  вымещала  свой гнев,
беспорядочно обстреливая позиции Тимофеева.



     "Нет  ничего невозможного  для советского  солдата, по  призыву  сердца
защищающего  свою великую  социалистическую  Родину!" -- характеризуя подвиг
рядового  Левина, на  следующий  день вдохновенно  написал в полковой газете
старший политрук  Козлюк. Далее  его  развернутая статья сообщала, как  этот
"замечательный солдат" с  честью выполнил казалось бы невыполнимое  задание.
Благодаря  его  мужеству,  рота  лейтенанта   Тимофеева  своевременно  и   с
незначительными потерями вышла на предписанный ей новый рубеж обороны вместе
со всеми  подразделениями. Высокая государственная  награда  вскоре  ожидает
героя...
     --  Ну,  ты  тут  загнул  насчет  награды Левину!  -- приземлил Козлюка
подполковник Агафонов, тыча  желтым от  табака  пальцем в газету. --  Мы  же
вчера его расстреливать выводили перед строем как отпетого баптиста!
     Политрук огорченно почесал затылок.
     -- Действительно,  некрасиво получается... А так  представили бы  его к
ордену,  наша часть прогремела  бы.  А мы -- командиры, воспитавшие героя...
Кто же мог подумать, что он живым останется?
     Судили-рядили Агафонов с Козлюком и надумали, наконец, уже отпечатанный
тираж газеты "Смерть врагу!" попридержать  до первой вражеской бомбежки... А
в  отношении Левина распорядились: объявить ему устную благодарность, выдать
новую шинель  и перевести от греха  подальше служить  в одну  из медицинских
частей.
     И только  в  роте лейтенанта  Тимофеева  пробитую в  трех местах старую
шинель и изрешеченный вещмешок Левина (которого так и не оцарапала ни единая
пуля!) бережно, словно церковные реликвии, еще долгое  время показывали всем
желающим...

     2002 г.




     К Пасхе  1953  года верующие N-ского  красноярского лагеря готовились с
особенной  радостью:  в  малый   десятый  барак  на  воскресные  собрания  к
"сектантам" стал  приходить прибывший недавно по этапу, но посаженный еще до
войны, православный священник  отец Герман. За  ним потянулись  другие зеки,
тоскующие  по христианскому общению. Вся небольшая община, включавшая в себя
теперь  около двенадцати человек, сразу же условилась  не касаться вопросов,
разделяющих верующих на разные группы, оставив богословские  споры до лучших
времен.  На  всех  у них было  одно Евангелие, разорванное по  страничкам на
случай  обыска.  Провести  утреннее  пасхальное  богослужение  поручили отцу
Герману, для причастия еще с вечера  приготовили кусочек  черного хлеба,  из
зековской пайки, и кружку чая  --  вместо чаши с вином. Проповедь должен был
сказать  также баптистский  благовестник Савелий Дубинин. Однако  начальство
лагеря, в последнее время смотревшее сквозь пальцы на  собрания  "божников",
на этот раз приготовило им неприятный сюрприз.
     Утром в воскресенье, вместе с первым ударом в рельс у штабного  барака,
на  весь лагерь  было объявлено, что день будет  рабочим. План,  дескать, до
конца  не  выполняется,  дело нужно  поправлять,  а потому  все  --  марш на
"воскресник", на общие работы, на лесоповал,  и никому никаких поблажек! Сам
начальник  лагеря  майор Зубов, в начищенных  до  блеска  сапогах, в  теплой
шинели, ладно сидевшей на его широкой и сильной фигуре, в сопровождении двух
своих  любимых  немецких овчарок  на  длинных  поводках,  прохаживался между
бараками и мрачно  наблюдал за неспешным  построением на развод. Заключенные
нехотя слазили с  нар,  и  хотя всеобщее  недовольство было налицо, бунта  в
лагере ничто не предвещало, и не такое видели и терпели зеки...
     Сразу  же  после  подъема несколько братьев собрались вместе  и  задали
вопрос  Савелию  (его лагерный номер был Д-184) и Герману (С-522), как быть.
Лица у  пастырей  были  встревоженные, о чем-то они уже успели  переговорить
между собой.
     --  Поступайте,  как... вам  велит сердце, -- с  трудом подбирая слова,
сказал Савелий, -- а мы с Германом идем на пасхальное служение!
     Когда  все население  лагеря,  наконец,  выстроилось на  развод,  чтобы
шагать  в лес  по  своим  делянам,  в  малом  десятом  бараке сошлись пятеро
заключенных для празднования Пасхи.
     -- Пять отказчиков в десятом! -- тут же донесли Зубову.
     -- Ах, вот как, -- начальник лагеря недобро усмехнулся,  -- отправляйте
мужиков на работу, а с недовольными я разберусь сам...
     Спустя  пятнадцать минут  майор  Зубов с  собаками  и трое вызванных им
караульных с  автоматами  вошли в мятежный  десятый барак.  Из дальнего угла
доносились слова древнего песнопения:
     Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ
     И сущим во гробах живот даровав...
     --  Так это  наши смиренные  божники  бузят! --  громко  и презрительно
оборвал  поющих  Зубов. --  Про какой-то "живот"  распевают, когда  все  лес
валят... А ну, выходи во двор строиться!
     Пятеро заключенных послушно вышли  из барака. Им было видно,  как через
широкие  лагерные ворота  проходила последняя колонна идущих  под конвоем на
работу зеков. Всходило солнце, стояло чудесное пасхальное утро.
     --  Вы  знаете, что я  рассусоливать не  люблю: кто  идет на работу  --
отходи налево, кто не желает работать -- направо, к стенке!
     Солдаты для  большей  убедительности слов начальника лагеря передернули
затворы автоматов. Один из братьев, опустив голову и молясь про себя, тут же
отошел налево. Остальные стояли не шелохнувшись.
     -- Направо, к стенке, я сказал! -- заорал Зубов.
     Овчарки,  услышав  интонацию  хозяина, злобно  залаяли.  Он их  ласково
потрепал  за загривки.  Между тем, все четверо  братьев встали у бревенчатой
стены барака.
     -- Ты поп,  --  Зубов указал пальцем  на отца Германа, и  три  автомата
одновременно развернулись в его сторону, -- пойдешь работать?
     -- Нет.
     -- Ты?  --  палец вместе с автоматами переместился  на  молодого  брата
Василия.
     По  лицу юноши было видно, что он колеблется. Тогда Зубов  достал  свой
пистолет и приставил его к виску отказчика.
     -- Будешь работать?
     -- Да! -- не выдержал Василий и отбежал в сторону.
     --  Хорошо,  --  лицо начальника  лагеря просияло,  --  кому еще  синод
разрешает работать на Пасху? Как насчет тебя, Ф-319 ? -- он ткнул пистолетом
в грудь третьего брата.
     Тот молча отошел к двум испугавшимся прежде него друзьям.
     -- И  остался  у  нас  еще  пресвитер, так,  кажется?  -- четыре ствола
посмотрели черными отверстиями на Савелия.
     -- Нет, я не буду сегодня работать, -- тихо, но решительно ответил он.
     -- Итак, было  у нас пятеро  отказчиков, а  теперь только двое, на весь
лагерь!  -- подвел итог Зубов. -- Передумавшие сейчас пойдут  с конвоиром на
деляну,  там их ожидает  честный трудовой день вместе  со всеми, а этих двух
лентяев нам придется сегодня хоронить...
     Начальник  лагеря  кивнул  головой одному из  автоматчиков и тот повел,
посмеиваясь, троих братьев в лес, на самую тяжелую и унизительную работу.
     Зубов в упор  смотрел  на оставшихся  убежденных отказчиков  и его гнев
стремительно разгорался  с новой  силой. Ах,  с  каким  бы  удовольствием он
сейчас  пристрелил этих  Д-184 и  С-522!  Двумя  безликими номерами стало бы
меньше, невелика потеря. Но  Сталин  уже умер... Старый мир, в котором майор
Зубов всегда  столь явственно  чувствовал свою необходимость  и  значимость,
начинал рушиться на  глазах.  Уже  многие  выдвиженцы Хозяина  потеряли свои
места, уже пошли  слухи  о скорой массовой амнистии заключенных в стране,  а
новая   секретная   инструкция   строго  предупреждала   против  самовольных
расстрелов  в  лагерях. И  что  он  теперь  может  сделать этим  религиозным
фанатикам,  всего-то  отправить в БУР  (Барак  усиленного  режима,  лагерный
штрафной изолятор)? Но вкусивший крови волк уже не  станет  вегетарианцем...
Зубов  испытующе  посмотрел  на  своих овчарок:  красавицы  Веста  и  Стела,
сильные, послушные ему. Ведь могли же они  сами сорваться  с  поводка? Такое
иногда случается...  Отказчики, скажем, выбегали из десятого барака, пытаясь
скрыться, он в это время разговаривал с караульными о необходимости закрытия
упорствующих заключенных в БУРе. Тут овчарки неожиданно сорвались с поводка,
и пока к ним подбегали, все уже было кончено... Такой вот несчастный случай!
     Зубов оглянулся по сторонам и нежно улыбнулся  караульным, он знал этих
солдат  давно,  они  лишнего  не  скажут.  "А  ну,  заглянем  за барак!"  --
загадочным  голосом сказал  он  заключенным  и охране.  Все вместе прошли на
мрачный задний двор.  Сюда еще не проникли лучи солнца  и потому  здесь было
довольно  сумрачно  и  холодно.  Вдоль барака тянулись  ряды  старой колючей
проволоки.  Начальник  лагеря вновь распорядился Савелию и Герману  встать к
стене. Те, готовясь  к  расстрелу, принялись  молиться.  Они  твердо  решили
исполнить Божью  заповедь и святить пасхальный день  до конца. "Воскресивший
Господа  Иисуса воскресит и нас!.." -- по памяти процитировал  Савелий слова
апостола и протянул руку отцу Герману (2 Кор. 4.14).
     "Взять!" -- в ту  же секунду  ожесточенно выкрикнул Зубов. Наученные по
этой команде перегрызать горло, Веста и Стела, грозно  зарычав, бросились на
христиан.  Изможденные  тяжелым  трудом  и  недоеданием  тела   заключенных,
казалось,  были для них легкой добычей. Однако в два  прыжка достигнув своих
жертв,  овчарки  затем  почему-то  остановились, закружили на  одном  месте,
скуля, а еще через мгновение -- вдруг завиляли  хвостами  и мирно улеглись у
ног братьев.
     -- Ты молился об этом? -- открыв глаза, удивленно спросил Савелий.
     --  Велик  Господь! -- ответил  ему Герман. --  Готовься, сейчас  будут
стрелять!
     Вскоре, действительно, раздались выстрелы --  разъяренный Зубов стрелял
в своих  любимых собак, никогда прежде его не подводивших. Те с безразличием
приняли  пули,  которые  их  хозяин мысленно посылал  в непокорных христиан.
Остаток святого дня (и ближайшую неделю) Савелий  с Германом провели в БУРе,
на хлебе  и воде,  без горячей пищи.  Но разве это могло уже  сколько-нибудь
омрачить их великую радость, проистекавшую от реального Божьего  присутствия
с ними!
     Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ
     И сущим во гробах живот даровав...

     2002 г.




     -- Здравствуйте, здесь пятое место?
     -- Да.
     Худенький старичок-пастор,  запыхавшись, переступил порог и  снял плащ.
Поезд тут же тронулся, продолжая свой ход на Москву.
     -- Едва успел, слава Господу!
     -- Бывает.
     Единственный сосед в купе явно не отличался разговорчивостью.
     -- Вот сейчас разложу вещи и будем чай пить!
     -- Гм.
     Пастор   окинул  беглым   взглядом   попутчика:   относительно   молод,
интеллигентная внешность, читает толстый журнал.
     --  Темнеет как  быстро!  Осень -- очей очарованье, однако дожди льют и
льют...
     -- Да уж.
     Пастор  выложил  на  столик часть приготовленных в  дорогу продуктов  и
отдельно  положил Библию  с  большим позолоченным крестом на  обложке. Сосед
краем глаза увидел ее и недоуменно повел плечами.
     -- Не желаете  чаю?  --  заботливо  спросил пастор, открывая старенький
термос. -- Здесь вас таким не напоят, моя супруга заваривает его с какими-то
чудесными травами...
     -- Нет, спасибо, -- сдержанно отозвался попутчик.
     Пастор, что-то мурлыча под нос, налил себе  чая, развернул  бутерброды,
порезал перочинным ножом овощи.
     -- Божьи произведения земли, -- сказал он, кивая на огурцы с помидорами
и улыбаясь собственным мыслям, -- милость свыше к нам, грешным!
     Сосед по купе дипломатично  промолчал, хотя внутри его уже зрел протест
против назойливого старика.
     -- Я помолюсь коротко, если вы не против?
     -- Мне все равно.

     Пастор   закрыл   глаза   и   несколько   восторженно   призвал   Божье
благословение: на  весь  предстоящий  путь, машинистов,  ведущих  состав, их
руки, крепко держащие "штурвал", а также  ту пищу, которая дарована Господом
"на  сей  день".  Упомянул  пастор в молитве  и своего попутчика.  Когда он,
наконец, открыл глаза,  то увидел направленный на него недружелюбный взгляд.
Сосед  отложил в  сторону журнал, снял очки и теперь  нервно  теребил  их  в
руках.
     --  Меня  зовут  Андрей  Васильевич,  а вас  как  зовут?  --  попытался
загладить свою вину пастор.
     --  Руслан  Калимович,  --   автоматически  ответил  попутчик  и  затем
раздраженно добавил, -- и не могли бы  вы держать свои религиозные убеждения
при себе?
     -- Да-да, конечно, -- согласился Андрей Васильевич, -- прошу  прощения,
если огорчил вас.
     Руслан  Калимович  помедлил,  взвешивая,  вернуться  ли  ему  к  чтению
скучноватой  статьи  или  пуститься  в  заведомо  безнадежную  дискуссию  со
старцем.
     --  Дело  не  в  огорчении, -- наконец, не в силах  совладать  с собой,
продолжил  он, --  дело  в том,  что целая  страна  на  глазах разрушается и
разваливается на  части  из-за  того,  что всякий у  нас занимается не своим
делом:  инженеры торгуют  на базарах тряпками,  аграрии забросили деревню  и
подались  в  политику,  рабочие  философствуют...  Вот   вы,   например,  по
специальности кто?
     -- Большую часть жизни я  проработал слесарем в автопарке, -- признался
Андрей Васильевич, -- а теперь вот -- пастор евангельской церкви...
     -- Вот  видите! -- разгорячился  Руслан  Калимович. -- И  вы  туда  же.
Проповедуете об  Иисусе  Христе,  наверное. А откуда вы знаете,  жил  ли  Он
вообще когда-нибудь? Вы что, историк? Специалист по Ближнему Востоку?
     -- Нет, -- подтвердил Андрей Васильевич.
     -- Тогда, может быть, духовную семинарию окончили?
     -- В советское время для нас это было невозможно, к сожалению.
     -- Так как же вы осмеливаетесь  судить о вещах, в которых, похоже, сами
несведущи, и чему вы можете после этого научить других?!
     --  С  одной  стороны,  вы,  конечно,  правы...  --  согласился  Андрей
Васильевич.
     -- Я прав со всех сторон!  -- категорично оборвал его Руслан Калимович.
--  Каждый  должен заниматься  своим делом --  профессионально!  -- тогда  и
страна у нас будет богатой и процветающей.
     --  Хорошо,  --  не   стал  спорить  Андрей  Васильевич,  --   а  можно
поинтересоваться, кто вы сами по профессии?
     -- Со мной как раз все в порядке,  -- ответил самодовольно попутчик, --
я физик и интересуюсь исключительно физикой, доктор наук.
     -- Замечательно. Хотя, конечно, тогда мне вас едва ли переубедить...
     -- А вы попробуйте, дорога длинная! Если вам, конечно, есть что сказать
по существу.

     Глаза   Руслана   Калимовича   потеплели.   Когда   оппонент   повержен
несокрушимой   логикой   твоих  утверждений,   его  немного  жаль.  Всего-то
неграмотный старик сидел перед ним. Андрей Васильевич, однако, не производил
впечатление  человека,  готового сдать свои позиции. Он  попробовал на  вкус
чай, с улыбкой добавил в  него сахара и, наконец, со  старческим энтузиазмом
продолжил беседу.
     -- Когда я  просыпаюсь утром, дорогой друг, и открываю окно, то  свежий
ветер наполняет мою  комнату,  и тогда  я всем  существом  чувствую, что это
Господь  приветствует меня!.. Я  слышу,  как  во  дворе на  деревьях щебечут
птицы, и понимаю,  что они  не беспричинно  шумят, но так стараются изо всех
сил прославлять Творца своего... В небесах сияет солнце, зажженное  Богом, и
обогревает всю землю... Неужели вы  не видите этого?  И когда я молюсь,  то,
смею  вас уверить, взываю  отнюдь не в пустоту, а ощущаю  и  слышу явственно
ответ Небесного Отца, и оттого мое сердце наполняется великой радостью...
     -- Все  это  лирика,  извините,  -- остановил восторженного собеседника
Руслан Калимович, -- существуют ли у вас какие-либо более весомые аргументы?
     Андрей Васильевич задумался. За  окном мелькали огни какого-то селения.
Поезд несильно качало.
     -- Стало быть, доводы разума  вас убеждают больше свидетельства чувств,
так я понимаю?
     -- Совершенно верно.
     -- Ну что же, жил на земле две тысячи лет назад наш Спаситель и Господь
Иисус Христос, и было у Него двенадцать апостолов...
     -- Звучит, как начало у сказки... А точно ли жил?
     --  Если бы  вы -- о, простите меня, дорогой друг! -- интересовались не
только физикой, то вам было бы известно, что и римские историки, и еврейские
раввины  оставили свои свидетельства об  Иисусе. Заметьте,  они  не верили в
Него как Сына Божьего, но написали о Нем!
     --  Предположим,  что это  так,  --  снисходительно  согласился  Руслан
Калимович,  испытав, впрочем,  некоторую неловкость  из-за пробела  в  своем
образовании.
     -- Итак, жил на земле  две тысячи лет назад  в Палестине --  и от этого
никуда не уйти -- Господь Иисус, и было у Него двенадцать апостолов...
     -- То есть учеников?
     -- Да,  двенадцать  учеников. И  клялись они Ему, говорит Евангелие,  в
своей любви и преданности.
     -- А Иуда затем предал... я это знаю!
     -- Прекрасно. А говорили, что только в физике вы сведущи...
     -- Ну, это так -- элементарные общие знания.
     --  Хорошо, --  продолжил Андрей Васильевич,  --  а  знаете  ли вы, что
десять  из   оставшихся  одиннадцати  апостолов,  после  предательства  Иуды
Искариота, вскоре  мученически  погибли  в  разных странах,  проповедуя  имя
Господа Иисуса? Об этом, кстати, сообщает множество ранних авторов...
     -- Не  вижу  здесь ничего  удивительного, фанатиков на земле хватало во
все времена. Разве не так?
     -- Фанатиков? Вы сказали -- фанатиков?
     -- Конечно, фанатиков. Разве умирать  за абстрактную и бездоказательную
идею загробной жизни -- это не фанатизм?
     -- Согласен:  умирать  за абстрактную и бездоказательную идею загробной
жизни -- это фанатизм, -- с этими словами Андрей Васильевич, как ни в чем ни
бывало, принялся пить чай.
     Руслан Калимович недоуменно посмотрел  на старца:  неужели это все, что
тот  собирался сказать? Но вот пастор, наконец, отставил  кружку в сторону и
столь же неожиданно заговорил вновь.
     -- Вы  слыхали когда-нибудь о группе  людей, в которой  более девяноста
процентов участников приняли бы лютую  смерть  за заведомую ложь и лишь один
из  них  умер  в  своей  старческой постели  (также  не отрекаясь  от  своих
убеждений, впрочем)?
     -- Я думаю, --  ответил Руслан Калимович с улыбкой, -- что такую группу
людей совсем нетрудно представить: миллионы безумцев в  истории человечества
отдали жизнь за свои фантазии...
     -- Не  могли  бы  вы уточнить,  пожалуйста, кого  вы имеете в  виду, --
попросил Андрей Васильевич.
     -- Разумеется: среди них были и христиане, и мусульмане, и индусы... да
кто угодно -- любые сектанты.
     -- О, я с вами полностью согласен! Такое в истории бывало нередко.
     -- И что?
     -- А  то, что мученичество за Христа первых Его апостолов  -- это нечто
совсем другое, чем смерть миллионов за веру в последующее время.
     -- Какая же разница? По-моему, это одно и то же.
     -- Нет,  не одно  и  то же,  -- загадочно улыбнулся Андрей Васильевич и
опять принялся пить чай.
     Руслан  Калимович раздраженно  ждал. Он  не  мог  никак  уловить логику
собеседника, более того -- он опасался, что никакой логики не будет и вовсе,
а он только понапрасну теряет время.
     -- Итак, в чем же разница? -- напомнил он вопрос пастору.
     -- А  вот в  чем, -- допив  чай в кружке, продолжил старец, -- апостолы
лично знали Христа, а  последующие мученики -- как бы поточнее выразиться --
могли знать Его только в духовном смысле слова...
     -- И что из того? Я не понимаю.
     -- Еще минуту терпения, и вам все станет кристально ясно, поверьте мне!
     -- Я надеюсь на это...
     --  Когда  целый  отряд  солдат  пришел   взять  под  стражу  Христа  в
Гефсимании, апостолы показали себя, увы, не с лучшей стороны.
     -- Они испугались?
     --  Испугались  --  не то  слово. Они в страхе бежали, позорно  оставив
своего Учителя. И Петр бежал -- тот, кто  говорил, что даже если все от Него
отрекутся,  уж  он-то останется  верен!  И  Иоанн бежал  --  любимый  ученик
Спасителя! И Симон Зелот -- а  зелоты были самые отчаянные  еврейские ребята
тогда  --  бежал  впереди  всех...   Да,  все  убоялись  страхом  великим  и
разбежались! Явно не за смелость Иисус избирал их в апостолы...
     --  Я что-то начинаю понимать, -- просветлело лицо Руслана  Калимовича,
удовлетворенного  тем, что  в  рассказе  пастора,  наконец,  почувствовалось
какое-то подобие логики. -- Хотя нет, ничего не понимаю: почему же они потом
стали такими смелыми, что умерли за Христа?
     -- Вот вам, как  ученому,  я как раз и хочу задать  этот вопрос: почему
вдруг апостолы столь сильно изменились?
     -- Я просто не имею достаточно данных, чтобы проанализировать ситуацию,
мне нужно изучить источники...
     -- Похвальное желание!
     --  Не  обольщайтесь,  я  не  стану этим  заниматься.  У  меня  хватает
собственных проблем в научной работе.
     -- Хорошо,  тогда  я вам просто  скажу,  к какому выводу пришли  другие
ученые, исследовавшие жизнь апостолов.
     -- Я с любопытством выслушаю!
     --  Существует,  по-видимому,  только  одно разумное  объяснение  столь
поразительной перемены в апостолах...
     -- Какое?
     --  Они действительно увидели  Иисуса  Христа,  после  Его распятия  на
кресте и смерти, воскресшим и живым!
     --  Ах,  вот  какое  объяснение!  А я  вас  уже было  заслушался...  --
разочарованно   протянул   Руслан   Калимович.   --   Одно    фантастическое
предположение объясняете  другим, еще более фантастическим... Мне это больше
неинтересно!
     -- Еще минуточку, я не все сказал!
     -- Слушаю, но только "минуточку"...
     -- Апостолы Христа вовсе не были фанатиками!
     -- Докажите это.

     Андрей  Васильевич  с  готовностью  раскрыл лежавшую на столе  Библию и
прочитал из  Евангелия: "Фома же, один из двенадцати, называемый Близнец, не
был тут с ними, когда  приходил Иисус. Другие ученики сказали ему: мы видели
Господа. Но  он сказал им: если не увижу на руках Его ран от  гвоздей, и  не
вложу перста моего в раны от гвоздей, и не  вложу  руки моей в ребра Его, не
поверю..." (Ин. 20. 24-25)
     --  Допустим,  что  Фома  был  разумным  человеком,  --  сказал  Руслан
Калимович, -- а остальные?
     -- Но ведь и другие апостолы не были легковерными! Библия  говорит, что
они даже и не надеялись на воскресение Христа из мертвых. Все ученики Иисуса
прятались после Его смерти, опасаясь преследований от иудеев.
     -- Почему же затем они стали такими отважными?
     -- Как раз об этом я вас и спрашиваю!
     --  Хорошо, Андрей Васильевич, я признаю, что вы  меня запутали. Вопрос
этот, похоже, темный и психологически не ясный.
     -- Напротив, он  прекрасно  исследован и ясен как Божий день! В истории
человечества больше  не было ни единого случая,  когда бы группа очевидцев в
одиннадцать  человек сговорилась между собой умереть  за несомненную им ложь
(как если бы Христос не воскрес из мертвых) и, находясь вдали друг от друга,
никто бы из них не дрогнул и не рассказал,  что же случилось  на самом деле.
За  живого  -- не умерли,  но  разбежались!  Неужели  бы пошли на смерть  за
мертвеца?
     --  Как  ни  странно,  ваша  мысль звучит  довольно  правдоподобно,  --
согласился Руслан Калимович, -- похоже, вы интуитивно нашли сильный аргумент
в пользу христианства...
     -- О, это не я,  все сказанное мною было  хорошо известно еще в Древнем
Риме!
     -- Занятно. Но ко мне-то это какое имеет отношение? Я не историк. И  не
христианин.
     Андрей Васильевич налил себе еще чая.
     -- Чай будете? -- вновь спросил он Руслана Калимовича.
     -- Давайте, -- ответил тот.

     Помолчали пару минут, попили чая.
     -- Ну  как? -- поинтересовался Андрей Васильевич. -- Нравится  вам, как
заваривает моя спутница жизни?
     Руслан Калимович ответил не сразу, мысли его были, похоже, далеко.
     -- Ах, чай? -- спохватился он. -- Чай, действительно, превосходный -- с
религиозным ароматом!
     -- Так вот, -- дав немного отдышаться ученому,  двинулся  дальше Андрей
Васильевич, -- я все еще только подхожу к тому вопросу, который вы поставили
в  начале нашего разговора. --  Каждый должен заниматься своим  делом,  быть
профессионалом.  И что нам  с  вами до Иисуса Христа, если  я слесарь, а  вы
физик?
     -- У  вас замечательная память и  вполне научный склад  ума! -- одобрил
Руслан Калимович. -- Итак, какое мне дело  до  того,  что Иисус  Христос две
тысячи лет назад умер на кресте в Палестине, если я живу сегодня и занимаюсь
физикой?
     -- Вы болели когда-нибудь столь серьезно, что  находились без сознания?
-- с участливым выражением лица спросил Андрей Васильевич.
     -- Думаю, что да.
     -- Давайте тогда представим еще одну фантастическую ситуацию (выражаясь
вашим языком), чтобы скорее и проще разрешить наше затруднение.
     -- Хорошо, гипотеза -- это тоже научный метод...
     -- Допустим,  -- взволнованным голосом сказал Андрей Васильевич, -- что
в то время, когда вы тяжко болели и лежали без сознания, в ваш дом ворвались
лихие люди, забрали все, что могли, и напоследок решили  вас еще и  убить --
так, на  всякий случай,  чтобы  не  было  свидетелей, вдруг вы притворяетесь
только, что  без  сознания!  --  и тут нашелся  некий  жалостливый  человек,
который  за вас  вступился,  и тогда  разбойники  убили  его  вместо  вас...
Проходит   время,  вы  выздоравливаете.  Ваши   соседи,  ставшие  невольными
свидетелями тех событий, пытаются рассказать, что случилось  в доме, пока вы
болели. А вы, представьте, тогда  им  отвечаете: "Какое мне  дело, кто хотел
меня убить,  и  кто там за меня умер...  Я  физик, и  у меня  нет времени на
всякие пустяки..."
     -- Некорректное предположение! -- возмутился  Руслан Калимович. -- Если
бы  кто-то действительно  умер  за  меня,  я  бы нашел время узнать об  этом
поподробнее.  Но причем здесь  Христос?  К тому же, мой  дом  --  далеко  не
Палестина...
     Андрей  Васильевич  вновь  раскрыл  свою   Библию  и  прочитал  из  нее
торжественным голосом следующие стихи:
     "...Бог  Свою  любовь  к нам доказывает  тем, что Христос  умер за нас,
когда мы были еще грешниками" (Рим. 5.8).
     "Христос за всех умер..." (2 Кор. 5.15)
     "...Живу верою  в  Сына Божия,  возлюбившего меня и  предавшего Себя за
меня" (Гал. 2.20).

     -- То есть вы хотите сказать,  что  Христос умер за всех людей, включая
меня? -- удивленным голосом спросил Руслан Калимович.
     -- Так говорит  Библия, которая  есть Слово Божие. А потому вам следует
каким-то  образом  отреагировать  на  эту  весть,  которую  донесли  до  нас
очевидцы-апостолы: Господь Иисус умер  лично за вас  и за меня, кем бы мы  с
вами по профессии не были... Если же вы  вновь отмахнетесь от этого вопроса,
то как  раз и окажетесь тем  неблагодарным человеком  из моей фантастической
истории, который ничего не захотел знать о своем спасителе...
     -- Ловко у вас это получается, к самой душе подбираетесь! -- воскликнул
Руслан Калимович.  -- Мне уже кажется, что вы не столь безобидный  старичок,
каким кажетесь с первого взгляда.
     -- Не уклоняйтесь от ответа, мой друг, будьте ученым до конца!
     --  Что  ж, ваши  слова  кажутся мне уже разумными,  хотя и не убеждают
вполне...
     -- Если Иисус умер действительно  за всех, и за вас, и за меня, а затем
подлинно воскрес из  мертвых (апостолы весьма преобразились, не правда ли?),
то это  означает... что Он, несомненно, наш Бог! И нам  надлежит непрестанно
благодарить  Его  и  служить Ему, чтобы не предстать  пред  Ним,  опять  же,
неблагодарными безумцами!
     -- Ах, если бы все это было так, как вы говорите!..

     За  долгим  разговором  попутчики не заметили, как  подъехали к Москве.
Небо  над  столицей уже просветлело,  наступало  утро. На  прощание пастор и
ученый  обменялись  адресами  и  крепко  пожали  друг  другу  руки.   Затем,
протиснувшись сквозь толпу  на перроне, они  направились в разные стороны. И
ангелы-хранители, тихо шелестя крыльями, радостно полетели за ними...
     2001 г.


    (Полный печатный текст этой книги можно заказать по адресу: cap2@list.ru)


Last-modified: Mon, 11 Jul 2005 22:20:47 GMT

Оцените этот текст: