елищем, которым монарх решил угостить свою столицу. Да и впрямь все здесь напоминало празднество. Рядом с почтенными горожанами, которые привели посмотреть на тамплиеров всех своих чад и домочадцев, толкались нищие, сюда сбежались разрумяненные и насурмленные непотребные девки, покинув улички, прилегающие к собору Парижской Богоматери, где процветала торговля любовью. В ногах у взрослых путались мальчишки, норовя пробраться в первые ряды. Евреи с желтым кружком на плаще боязливо жались друг к другу - они тоже пришли посмотреть на казнь, которая на сей раз миновала их. Прекрасные дамы в подбитых мехом накидках, искательницы сильных впечатлений, льнули к своим кавалерам, время от времени истерически вскрикивая. Ночь выдалась холодная, с реки порывами налетал ветер. Пламя факелов, отражавшееся в воде, бежало по ее зыби длинными багровыми струйками. Мессир Алэн де Парейль, в шлеме с поднятым забралом, храня свой обычный скучающий вид, красовался на коне перед строем лучников. Костер сложили выше человеческого роста; главный палач и его подручные в красных кафтанах и с капюшонами на голове, с озабоченным видом людей, которым хочется выполнить свое дело как можно лучше, суетились вокруг, подравнивали сложенные дрова, готовили охапки хвороста про запас. На вершине костра стояли привязанные к столбам Великий магистр Ордена тамплиеров и приор Нормандии, лицом к королевской галерее. Для вящего бесчестья на голову им водрузили бумажные митры, какие обычно надевают на еретиков. Ветер играл их длинными бородами. Монах, которого зоркая Маргарита заметила из окна Нельской башни, протягивал осужденным огромное распятие и обращался к ним с последними увещеваниями. Притихшая толпа прислушивалась к его словам. - Сейчас вы предстанете перед лицом Господа, - надрывно кричал монах. - Признайтесь, пока еще не поздно, в ваших прегрешениях и покайтесь... В последний раз заклинаю вас! Осужденные, неподвижно стоя на самой верхушке костра, уже отрешившиеся от всех земных забот, словно вознесенные в черное небо над черной землей, не отвечали на его заклинания. Они молча, с нескрываемым презрением смотрели на монаха, беснующегося где-то внизу. - Не хотят исповедоваться, не желают раскаиваться, - прошел по толпе шепот. Тишина стала еще напряженнее, еще глубже. Монах, бормоча молитвы, опустился на колени. Главный палач взял из рук своего подручного пучок горящей пакли и помахал ею в воздухе, чтобы огонь сильнее разгорелся. От едкого дыма чихнул какой-то ребенок, но звонкая пощечина тут же его усмирила. Капитан Алэн де Парейль повернулся к королевской галерее, словно ожидая знака, и все головы, все взоры медленно, как по команде, обернулись в ту же сторону. И каждый невольно затаил дыхание. Филипп Красивый стоял возле балюстрады; члены Королевского совета почтительно столпились вокруг него. В неверном свете факелов четко вырисовывались их лица, и вся группа придворных напоминала барельеф, высеченный на башенной стене из розового камня. Даже осужденные подняли глаза к королевской галерее. Взгляды Филиппа и Великого магистра скрестились, будто меряясь силой, застыли, не отрывались друг от друга. Никто не знал, какие мысли, чувства, воспоминания проносятся в эту минуту в головах двух заклятых врагов. Но толпа инстинктивно почувствовала, что происходит нечто непередаваемо ужасное - так нечеловечески страшен был этот молчаливый поединок между всемогущим государем, окруженным свитой исполнителей его воли, и Великим магистром рыцарства, привязанным к позорному столбу, между двумя этими людьми, которых право рождения и случайности Истории вознесли над всеми остальными. Быть может, Филипп Красивый, движимый высшим состраданием, помилует осужденных? Быть может, Жак де Молэ смирится наконец и попросит пощады? Король махнул рукой, и на пальце его сверкнул крупный изумруд. Алэн де Парейль точно таким же жестом махнул палачу, и палач сунул пучок горящей пакли под хворост, сложенный у подножия костра. Из тысячи грудей вырвался вздох - вздох облегчения и ужаса, вздох удовлетворения, страха и тоски, вздох почти сладострастного отвращения. Раздались женские рыдания. Дети пугливо жались к материнским юбкам. Какой-то мужчина крикнул: - Я же тебе говорил, не надо ходить! Густые завитки дыма медленно подымались от костра, и ветер гнал их в направлении королевской галереи. Его высочество Валуа закашлялся и продолжал упорно кашлять, как бы желая показать присутствующим, что он лично не может дышать таким воздухом. Он попятился и, встав между Ногарэ и Мариньи, произнес: - Мы тут задохнемся раньше, чем тамплиеры сгорят. Вы могли бы по крайней мере распорядиться запасти сухих дров. Никто не ответил на это замечание. Ногарэ, весь напрягшись, упивался своим торжеством, глаза его блестели. Этот костер увенчивал семь лет борьбы и утомительных трудов, он был завершением сотни речей, произнесенных ради того, чтобы убедить, сотен страниц, исписанных ради того, чтобы доказать. "Ну вот, теперь горите, жарьтесь, - думал он. - Не все вам торжествовать надо мной, я пересилил - и вы побеждены". Ангерран де Мариньи в подражание королю старался сохранять полное спокойствие и смотреть на казнь лишь как на государственную необходимость. "Так надо, так надо", - твердил он про себя. Но при виде этих людей, которым суждено было умереть, он невольно думал о смерти: двое обреченных вдруг перестали в его глазах быть лишь политической абстракцией. Пусть они объявлены людьми злокозненными, опасными для государства, они все равно живые существа из плоти и крови, они мыслят, страдают, мучаются так же, как и все остальные, как он сам. "Проявил бы я на их месте такое же мужество?" - спрашивал себя Мариньи, невольно восхищаясь этими старцами. При одной мысли, что он может очутиться на их месте, по спине у него пробежала дрожь. Но он мгновенно овладел собой. "Что за дурацкие мысли лезут мне в голову? - шептал он про себя. - Конечно, и я, как любой смертный, могу заболеть, да и мало ли что может со мной случиться, но только не это. От этого я защищен. Я лицо столь же неприкосновенное, как и сам король..." Но ведь и Великий магистр семь лет назад мог ничего не бояться, и не было во Франции человека, обладавшего большим могуществом. Добряк Юг де Бувилль, королевский камергер с пегими волосами, неслышно творил про себя молитвы. Ветер резко переменил направление, и дым, с каждой минутой становясь все гуще, поднялся столбом, окутал тамплиеров, скрыл их от глаз толпы. Слышно было только, как надсадно кашляли и судорожно икали два старика, привязанные к позорному столбу. Вдруг Людовик Наваррский, потирая покрасневшие веки, разразился идиотским смехом. Его брат Карл, младший сын Филиппа Красивого, стоял, отвернувшись от костра. Зрелище казни, очевидно, доставляло ему страдание. Карлу исполнилось двадцать лет; это был стройный блондин с нежным румянцем на щеках - все, кто помнил короля в годы его юности, утверждали, что сын похож на Филиппа как две капли воды, однако облику Карла недоставало отцовской мужественности, спокойной властности - словом, он казался слабой копией великого оригинала. Сходство, бесспорно, было, не было лишь отцовской твердости. - Я заметил в окнах Нельской башни свет, - вполголоса обратился Карл к Людовику. - Должно быть, стражники тоже хотят посмотреть на казнь. - Я охотно поменялся бы с ними местами, - пробормотал Карл. - Как так? Разве тебе не весело смотреть, как на костре поджаривают крестного отца Изабеллы? - Ах, я и забыл, что Молэ крестил нашу сестру, - все так же вполголоса ответил Карл. - По-моему, зрелище презабавное, - отозвался Людовик Наваррский. - Людовик, замолчите, - приказал король, которого отвлекало шушуканье сыновей. Желая отделаться от чувства мучительной неловкости, молодой принц Карл постарался направить свои мысли по более приятному руслу. И он стал думать о своей жене Бланке, о чудесной улыбке своей Бланки, о прелестях Бланки, о ее руках, которые легко лягут на его плечи и прогонят прочь, заставят позабыть это страшное зрелище. Как она любит его, сколько счастья излучает вокруг. Вот если бы только их двое детей не умерли совсем маленькими... Ничего, у них еще будут дети, и тогда уже ничто не омрачит их жизнь... Очарование и душевный, ничем не нарушаемый покой... Бланка сказала ему, что нынче вечером пойдет посидеть с Маргаритой. Сейчас она, должно быть, уже вернулась домой. Не забыла ли она захватить меховую накидку, взяла ли с собой достаточно стражников? Рев толпы прервал ход его мыслей, и Карл вздрогнул всем телом. Костер наконец разгорелся. По приказу Алэна де Парейля лучники потушили факелы, бросив их в мокрую траву, и теперь только пламя костра рассеивало мрак. Первым огонь достиг приора Нормандии. Когда языки пламени лизнули его ноги, он каким-то отчаянным движением подался назад, широко открыл рот, надеясь вобрать побольше воздуха, такого желанного сейчас воздуха. Несмотря на веревки, которые удерживали его у столба, он перегнулся чуть ли не вдвое; от этого движения с головы свалилась бумажная митра, и зрители заметили огромный белый рубец, шедший поперек багрового лица. Пламя плясало вокруг. Потом приора Нормандии заволокло густой завесой дыма. Когда завеса рассеялась, Жоффруа де Шарнэ был уже весь охвачен огнем, он вопил, он задыхался, он рвался прочь от рокового столба, который зашатался у основания. Великий магистр крикнул ему что-то, но рев толпы, желавшей заглушить свой ужас, покрывал все звуки, и только пробравшиеся в первые ряды разобрали слово "брат" и еще раз "брат". Подручные палача, расталкивая народ, хлопотали вокруг костра - кто бегом подносил поленья, кто ворошил уголья длинными железными крючьями. Людовик Наваррский, обычно понимавший слова собеседника лишь спустя некоторое время, спросил брата: - Значит, ты говоришь, что видел в Нельской башне свет? И нахмурился, словно какая-то докучливая мысль пришла ему в голову. Ангерран де Мариньи невольно поднес ладонь к лицу, как бы желая защитить глаза от ярких вспышек пламени. - Чудесное зрелище вы уготовили нам, Ногарэ, подлинная картина преисподней, - произнес Валуа. - Должно быть, о своей будущей жизни задумались? Гийом де Ногарэ ничего не ответил на шутку его высочества. Костер разгорелся с новой силой, и Жоффруа де Шарнэ, приор Нормандии, охваченный пламенем, уже напоминал обуглившийся ствол, который потрескивал в огне, покрывался пузырями, обращаясь постепенно в пепел, рассыпаясь пеплом. Многие женщины теряли сознание. Другие сломя голову бросались к берегу, нагибались над протокой и даже не боролись с приступами рвоты, хотя король сидел чуть ли не напротив. Толпа, охрипшая от крика, примолкла, и кое-кто уже уверял, что совершится чудо, ибо ветер упорно дул все в том же направлении и пламя еще не коснулось Великого магистра. Нет, неспроста его так долго не берет огонь, неспроста костер с его стороны не желает гореть. Но вдруг верхние поленья осели, и пламя, получив новую пищу, взмыло вверх, к ногам Жака де Молэ. - Наконец-то, - воскликнул Людовик Наваррский, - наконец-то и его взяло! Вытянув и без того длинное лицо, напружив худую шею, он весь сотрясался в приступе необъяснимого смеха, который неизменно нападал на него в самых, казалось бы, трагических обстоятельствах. На огромные холодные глаза Филиппа Красивого ни разу, даже сейчас, не опустились веки. Внезапно завесу пламени прорвал голос Великого магистра, и слова его были обращены ко всем и к каждому и беспощадно разили каждого. И так неодолима была сила этого голоса, что казалось, принадлежит он уже не человеку, а идет из нездешнего мира. Жак де Молэ снова заговорил, как нынче утром, на паперти собора Парижской Богоматери. - Позор! Позор! - кричал он. - Вы все видите, что гибнут невинные. Позор на всех вас! Господь Бог нас рассудит! Коварный язык пламени подкрался к нему, опалил бороду, в мгновение ока уничтожил бумажную митру, поджег седые волосы. Толпа безмолвствовала в оцепенении. Людям казалось, что на их глазах жгут безумного пророка. Лицо Великого магистра, пожираемого пламенем, было повернуто к королевской галерее. И громовой голос, сея страх, вещал: - Папа Климент... рыцарь Гийом де Ногарэ, король Филипп... не пройдет и года, как я призову вас на суд Божий и воздается вам справедливая кара! Проклятие! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена!.. Пламя закрыло ему рот и заглушило последний крик Великого магистра. И в течение минуты, которая показалась зрителям нескончаемо долгой, он боролся со смертью. Наконец тело его, перегнувшись пополам, бессильно повисло на веревках. Веревки лопнули. Великий магистр рухнул в бушующий огонь, и из багровых языков пламени выступила поднятая рука. И пока не почернела, не обуглилась, все еще с угрозой вздымалась к небесам. Толпа, напуганная проклятиями тамплиера, не трогалась с места, и тяжелые вздохи, неясный шепот выражали растерянность, тревожное ожидание. Всей своей тяжестью навалились на людей ночь и ужас: мрак победил свет, падавший от затухавшего костра. Лучники расталкивали толпу, но никто не решался пойти домой. - Ведь он не нас проклял, а короля, верно ведь? - вполголоса переговаривались люди. И все взоры невольно обращались к галерее. Король по-прежнему стоял у балюстрады. Не отрываясь смотрел он на обуглившуюся руку Великого магистра, которая чернела на фоне багрово-красных поленьев. Обугленная рука - вот и все, что осталось от могущества и славы Великого магистра, все, что осталось от знаменитого Ордена тамплиеров. Но недвижимая эта рука застыла в жесте, предающем проклятию. - Ну что, брат мой, - сказал его высочество Валуа, криво улыбнувшись, - надеюсь, вы теперь довольны? Филипп Красивый обернулся на голос. - Нет, брат мой, - ответил он. - Я недоволен. Я совершил ошибку. Валуа напыжился от гордости - наконец-то пришел его час торжества над братом. - Да, я совершил ошибку, - продолжал король. - Я должен был приказать вырвать им язык, а уж затем посылать их на костер. И невозмутимо спокойный, как и всегда, король в сопровождении Ногарэ, Мариньи и первого камергера удалился в свои покои. Костер подернулся серым пеплом, только там и сям вспыхивали искорки и тут же гасли. Галерею заволокло дымом, принесшим с собой удушливый запах жженого человеческого мяса. - Фу, как воняет, - сказал Людовик Наваррский. - Нет, право же, ужасно воняет. Уйдем отсюда поскорее. А юный принц Карл с тревогой думал, сумеет ли он в объятиях своей супруги Бланки забыть все, что он видел. 9. НОЧНЫЕ ГРАБИТЕЛИ Покинув гостеприимный кров Нельской башни, Готье и Филипп д'Онэ нерешительно брели по скользкой грязи, напряженно вглядываясь в темноту. Лодочник, доставивший их сюда, исчез, словно сквозь землю провалился. - Я же тебе говорил. Этот старикашка мне сразу не понравился, - начал Готье, - нельзя доверять первому встречному. - Ты слишком щедро с ним расплатился, - возразил Филипп. - Просто мошенник решил, что пора ему развлечься, и отправился смотреть на казнь. - Дай-то Бог, чтоб оно так и было. - А что же, по-твоему, еще может быть? - Не знаю. Но чувствую, что все это не к добру. Старик сам вызвался нас перевезти и всю дорогу плакался, что ничего не заработал с самого утра. А когда ему велели подождать, взял да уехал. - А что нам было делать? Ведь, кроме него, мы не нашли ни одного перевозчика. Значит, выбирать не приходилось. - Правильно, - согласился брат. - Только он слишком уж много задавал нам вопросов. Он замолк и прислушался, надеясь уловить стук весел в уключинах, но не услышал ничего, кроме негромкого плеска волн да отдаленного гула толпы, расходящейся по домам. Там, на Еврейском острове, который назавтра же парижане перекрестят в остров Тамплиеров, потух костер, подернулись пеплом угли. К едкому запаху дыма примешивался приторный запах речной воды. - Ничего не поделаешь, придется идти пешком, - сказал Готье. - Хотя, должно быть, увязнем по уши. Но, ей-богу, после такой ночи стоит пострадать. Братья пошли вдоль стен Нельского отеля, поддерживая друг друга, чтобы не поскользнуться и не упасть. Они по-прежнему зорко вглядывались в ночной мрак, словно ища у него ответа. Перевозчика нигде не было видно. - А я все думаю, откуда они у них? - вдруг произнес Филипп. - Кто они? - Кошели. - Опять ты об этих кошелях, - возмутился старший брат. - Уверяю тебя, меня это ничуть не заботит. Знаю лишь одно - до сих пор мы с тобой от них такого прекрасного подарка не получали. Он нежно погладил ладонью кошель, висевший у пояса, и почувствовал под пальцами грани драгоценных рубинов. - Кто-нибудь из придворных? - продолжал размышлять вслух Филипп. - Нет, в таком случае Маргарита и Бланка не подарили бы нам кошели, побоялись бы, что их узнают. Тогда кто же, кто? Может быть, кто-нибудь из их бургундской родни?.. Но странно, почему Маргарита об этом мне прямо не сказала. - А ты что предпочитаешь, - со смехом спросил брата Готье, - знать или иметь? Не успел Филипп ответить на этот вопрос, как впереди раздался негромкий свист. Братья вздрогнули от неожиданности и одновременно схватились за рукоятки кинжалов. Никакого иного оружия они не захватили, справедливо решив, что оно может помешать им во время этой ночной прогулки. Любая встреча в здешних местах и в столь поздний час могла обернуться плохо. - Эй, кто там идет? - окликнул Готье. Снова раздался свист, и братья д'Онэ не успели даже занять оборонительной позиции. Шесть человек вдруг выступили из тьмы и напали на них. Трое нападающих набросились на Филиппа, прижали его спиной к стене и крепко держали за обе руки, так что он не мог действовать кинжалом. Зато трое других еле справлялись с Готье. Старший д'Онэ швырнул на землю одного из грабителей - вернее, грабитель упал, чтобы избегнуть удара кинжалом. Но двое других схватили Готье сзади, вывернули ему руку, и он выронил оружие. Филипп чувствовал, как шарят по его телу руки грабителей, как добираются до золотого кошеля. А главное - нельзя даже позвать на помощь! Правда, на крик непременно явятся стражники, охраняющие Нельскую башню, но в этом случае не оберешься вопросов: откуда явились братья д'Онэ, зачем сюда пожаловали, что делали. И поэтому оба они боролись молча. Или они выберутся из беды одни, без посторонней помощи, или же не выберутся из нее совсем. Филипп, прижатый к стене, отбивался с энергией отчаяния и лягал нападавших ногами, так как не мог пустить в ход кинжала. Он не желал расставаться со своим кошелем. Этот кошель вдруг стал дороже всего, что было у него на целом свете, и он решил спасти его любой ценой. А Готье был склонен вступить с грабителями в сделку. Пусть берут все, что угодно, лишь бы оставили жизнь. Да только оставят ли, не бросят ли, ограбив дочиста, в Сену, а завтра всплывут на поверхность два изуродованных трупа. Как раз в этот момент из ночной мглы выступила какая-то тень. Готье увидел подошедшего только в последнюю минуту и не успел решить, кто это - спаситель или новое подкрепление грабителям. Дальнейшее произошло в мгновение ока. Один из грабителей крикнул: - Эй, ребята, спасайся кто может! Словно лев, ворвался пришелец в самую гущу свалки, и участники ее увидели, как блеснуло, вихрем завертелось лезвие меча. - Ах, жулье! Ах, негодяи! Ах, наглецы! - оглушительно вопил незнакомец, щедро раздавая удары направо и налево. Под градом ударов грабители разлетелись во все стороны. Один из них имел неосторожность приблизиться к незнакомцу, и тот, схватив его свободной рукой за ворот, с размаху швырнул в Сену. Вся шайка бросилась бежать без оглядки. Слышен был только торопливый топот ног, который затихал по мере того, как грабители пробирались к берегу, в сторону Пре-о-Клер, потом все стихло. С трудом переводя дыхание, спотыкаясь на каждом шагу, Филипп подошел к брату, прижав обе руки к груди. - Ранен? - спросил он. - Нет, - ответил Готье прерывающимся голосом, потирая ушибленное плечо. - А ты? - Тоже нет. Но мы спаслись просто чудом. Не сговариваясь, оба брата д'Онэ разом повернулись к незнакомцу, который несколько секунд назад рассеял шайку грабителей, а теперь направлялся к спасенным, вкладывая на ходу клинок в ножны. Это был высокий, широкоплечий, крепкий мужчина; он с присвистом, по-звериному, выпускал из ноздрей воздух. - Так вот что, мессир, - начал Готье, - мы непременно поставим за ваше здравие преогромную свечку. Не будь вас, плавать бы нам по Сене вверх брюхом. Кому мы имеем честь быть обязанными своим спасением? Незнакомец расхохотался, смех у него был громкий, басистый, чуть наигранный. Даже в ночных сумерках ярко блестели его зубы, похожие на волчьи клыки. Братья невольно подумали, что уже слышали когда-то этот смех, но тут из-за туч выплыла луна, и они узнали своего спасителя. - Ах, черт возьми, да ведь это вы, ваша светлость! - воскликнул Филипп. - Ах, черт возьми, да это вы, красавчики! - в тон ему ответил тот, кого Филипп назвал "ваша светлость". - И я вас тоже узнал! Спасителем братьев д'Онэ оказался Робер Артуа. - Братья д'Онэ! - воскликнул Робер. - Самые прекрасные юноши среди всех придворных короля. Черт меня побери, кто бы мог предположить... Прохожу по берегу, слышу какой-то шум, ну, думаю, вот и еще одного мирного горожанина потрошат. Надо признаться, весь Париж наводнен головорезами, а наш прево Плуабуш... да, наш Плуабуш не очень-то дюж! Даже не помышляет очистить от них город, а лижет пятки Мариньи... - Ваша светлость, - прервал его Филипп, - мы не знаем, как вас и благодарить... - Пустяки! - воскликнул Робер Артуа, хлопнув своей лапищей Филиппа по плечу, отчего тот пошатнулся. - Одно удовольствие! Естественный порыв дворянина, обязанного поспешить на помощь человеку в беде. Но удовольствие возрастает, когда спешишь на помощь знакомым рыцарям, и я просто в восторге, что сохранил своим родичам Валуа и Пуатье их лучших конюших. Жаль только, что такая темень! Эх, взойди луна чуть пораньше, я бы с немалой охотой вспорол брюхо хоть одному из этих молодчиков. Но я боялся действовать круче, опасаясь задеть вас... Скажите мне, красавчики, вы-то что делали в этом грязном закоулке? - Мы... мы гуляли... - смущенно ответил Филипп д'Онэ. Гигант захохотал во все горло. - Они гуляли! Чудесное место для прогулок, да и время самое подходящее! Они, видите ли, гуляли! Да тут в грязи утонешь! Ну и шутники! Ах, молодость, молодость! Любовные делишки, не так ли? Свидание с хорошенькой девицей, а? - подмигнул он Филиппу и снова шутливо ударил его по плечу. - Хорошо жить в ваши годы - огонь по жилам так и бежит! Хорошо! Вдруг он заметил кошели, блеснувшие в свете луны. - Ого! - закричал он. - Огонь-то по жилам бежит, как видно, не без толка! Чудесная вещица, красавчики, чудесная вещица! Он взвесил на ладони кошель, прицепленный к поясу Готье. - Золотое плетение, тонкая работа!.. Работа итальянская, а может быть, и английская. И совсем новенькие... Конечно, не на жалованье конюших вы позволяете себе так роскошествовать. Да, грабители сделали бы славное дельце. Робер разгорячился, он размахивал руками, игриво толкал братьев в бок, отпускал сальные шуточки, весь рыжий, громадный в ночном полумраке. Он порядком надоел братьям д'Онэ. Но как закажешь человеку, который только что спас вам жизнь, лезть не в свои дела? - За любовь платят, шалунишки, - продолжал он, шагая между ними. - Надо полагать, что ваши любовницы - дамы весьма высокородные и весьма щедрые. Ну и ловкачи эти проклятые д'Онэ! Кто бы мог подумать! - Его светлость ошибается, - холодным тоном произнес Готье. - Эти кошели достались нам по наследству. - Ну конечно же, так я и думал, - сказал Артуа. - По наследству от той семьи, которую вы навещали ночью под стенами Нельской башни! Ладно, ладно, молчу! Честь прежде всего. Я вас одобряю, детки. Умеешь ласкать даму - умей уважать ее репутацию! Ну, прощайте. И не гуляйте больше по ночам, увешанные ювелирными изделиями. Робер снова оглушительно захохотал, обнял братьев дружески за плечи, чуть не столкнув их лбами, и ушел, предоставив им тревожиться и сердиться на свободе, даже не дослушав слов их благодарности. Братья д'Онэ вместе со своим спутником незаметно дошли до ворот Бюсси и теперь повернули направо, а Робер Артуа зашагал через Пре-о-Клер по направлению к Сен-Жермен-де-Пре. - Хорошо, если он не разболтает всему двору, где встретился с нами, - сказал Готье. - Как ты думаешь, способен он держать пасть на запоре? - Думаю, что да, - ответил Филипп. - В сущности, он неплохой малый. Не будь у него такой, как ты выражаешься, пасти и таких ручищ, еще неизвестно, были бы мы живы. Нельзя же так скоро забывать оказанную тебе услугу. - Ты прав. Впрочем, мы тоже могли бы его спросить, что он сам-то делал в таком захолустье? - Бегал за непотребными девками, уверяю тебя. И сейчас отправился в какое-нибудь злачное местечко, - ответил Филипп. Он ошибался. Робер Артуа вовсе не собирался развлекаться. Сделав крюк по Пре-о-Клер, он снова вышел на берег и возвратился к причалу у подножия Нельской башни. Луна опять спряталась за тучи. Робер негромко свистнул - такой же свист час назад возвестил о начале нападения на братьев д'Онэ. Шесть теней отделились от стены, а седьмая поднялась со дна лодки. Все семь теней стояли перед его светлостью Робером Артуа в самых почтительных позах. - Чудесно, чудесно, вы хорошо справились с делом, - начал Артуа, - все получилось, как я задумал. Подойди сюда, Карл Ган! - позвал он главаря бандитов. - Возьми и раздели поровну между твоими людьми. И Робер бросил ему кошелек. - Здорово вы, ваша светлость, меня по плечу ударили, - заметил один из грабителей. - Подумаешь, велика важность! Это предусмотрено в оплате, - засмеялся Артуа. - А теперь прочь отсюда. Если вы мне опять понадобитесь, я вас извещу. Затем Робер сошел в лодку, которая осела под его тяжестью. Лодочник, схватившийся за весла, был тот самый старик, что привез сюда братьев д'Онэ. - Ну как, ваша светлость, довольны? - спросил он. Лодочник задал вопрос самым обычным, а не тем хнычущим тоном, которым он говорил с братьями д'Онэ; казалось, он даже помолодел лет на десять, и теперь изо всех сил налегал на весла. - Доволен, мой старый Лорме! Ты здорово провел их, - ответил великан. - Теперь я узнал все, что хотел знать. С этими словами Робер откинул назад свой мощный торс, вытянул свои слоновые ноги и погрузил в черные воды Сены свою огромную лапищу. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПРИНЦЕССЫ-ПРЕЛЮБОДЕЙКИ 1. БАНК ТОЛОМЕИ Мессир Спинелло Толомеи минуту сидел в задумчивости, потом, понизив голос до полушепота, словно боялся, что его могут подслушать, спросил: - Две тысячи ливров задатку? Устроит ли его высокопреосвященство столь скромная сумма? Левый глаз банкира был закрыт, а правый, смотревший на собеседника невинным и спокойным взглядом, неестественно блестел. Хотя мессир Толомеи уже давным-давно обосновался во Франции, он никак не мог отделаться от итальянского акцента. Это был пухлый смуглый брюнет с двойным подбородком. Волосы с проседью, аккуратно расчесанные и подстриженные, падали на воротник кафтана из тонкого сукна, отороченного мехом и стянутого поясом на брюшке, напоминавшем по форме тыкву. Когда банкир говорил, он назидательно подымал пухлые руки и осторожно потирал кончики тонких пальцев. Враги уверяли, что открытый глаз банкира лжет, а правда спрятана в закрытом глазу. Спинелло Толомеи, один из самых могущественных дельцов Парижа, напоминал манерами епископа - по крайней мере в эту минуту, поскольку беседовал он с прелатом. А прелат был не кто иной, как Жан де Мариньи, худой, изящный, даже грациозный юноша, тот самый, что накануне во время заседания церковного судилища сидел на паперти собора Парижской Богоматери в такой томной позе и потом обрушился на Великого магистра. Младший брат Ангеррана де Мариньи был назначен в архиепископство Санское, от которого зависела парижская епархия, с целью довести до желаемого конца процесс против тамплиеров. Таким образом, гость был причастен к самым важным государственным делам. - Две тысячи ливров? - переспросил он. Посетитель держал себя не совсем спокойно. Услышав эту цифру, он взволнованно отвернулся, желая скрыть от банкира радостное изумление, осветившее его лицо. Подобной суммы он никак не ожидал. - Что ж, эта сумма меня, пожалуй, устроит, - проговорил он с наигранно небрежным видом. - Я предпочел бы, чтобы дело было улажено как можно скорее. Банкир следил за ним хищным взглядом, будто жирный кот, подстерегающий хорошенькую пичужку. - Можно устроить все тут же, на месте, - ответил он. - Прекрасно, - отозвался юный архиепископ. - А когда прикажете принести вам... Он не докончил фразы, так как ему почудился за дверью какой-то подозрительный шум. Но нет! Ничто в доме не нарушало тишины. Только в окно доносился обычный утренний гул, наполнявший Ломбардскую улицу, - пронзительные крики точильщиков, водовозов, торговцев зеленью, луком, кресс-салатом, сыром, углем. "Молока, кому молока, тетушки...", "Сыр, хороший сыр из Шампани!..", "Угля!.. Угля! За денье целый мешок!.." Свет, лившийся в огромные трехстворчатые, на итальянский манер, окна, мягко скользил по роскошным стенным драпировкам, расшитым сценами из военной жизни, по дубовым буфетам, навощенным до блеска, по большому ларю, обитому железом. - Вещи? - подхватил Толомеи. - Когда вам будет угодно, ваше высокопреосвященство, когда вам будет угодно. Поднявшись с кресла, банкир подошел к длинному письменному столу, где в беспорядке валялись гусиные перья, пергаментные свитки, дощечки для письма и стили. Из ящика он вытащил два мешочка. - По тысяче в каждом, - пояснил он. - Приготовлено нарочно для вас - ежели угодно, можете взять с собой. Соблаговолите, ваше высокопреосвященство, подписать эту расписочку... И он протянул Жану де Мариньи заранее заготовленный листок. - Охотно, - ответил архиепископ, берясь за гусиное перо. Но рука его, уже начавшая выводить первые буквы имени, вдруг замерла в нерешительности. В расписке перечислялись те "вещи", которые он обязан был представить банкиру Толомеи, дабы тот пустил их в оборот; в списке значилась церковная утварь, золотые дароносицы, распятия, усыпанные драгоценными камнями, и, кроме того, диковинное оружие - словом, все сокровища, которые были отобраны у тамплиеров Сане кой епархией. А ведь это добро должно было поступить в королевскую казну или быть передано в распоряжение Ордена госпитальеров. Итак, юный архиепископ собирался совершить прямое мошенничество, прямую растрату государственных средств, и совершить незамедлительно. Поставить свою подпись под этой распиской сегодня всего через несколько часов, как сожгли тамплиеров... - Я предпочел бы... - начал архиепископ. - Чтобы эти предметы были проданы за пределами Франции? - прервал его сиеннец. - Ну конечно же, ваше высокопреосвященство. Non sonno pazzo, я еще с ума не сошел. - Я хотел сказать... относительно этой расписки. - Никто, кроме меня, ее не увидит. Это не только в ваших, но и в моих интересах, - ответил банкир. - Я ведь лишь на тот случай, если с кем-нибудь из нас двоих произойдет неприятность... храни нас Бог от такого несчастья. Он набожно перекрестился и, быстро опустив под стол правую руку, сложил два пальца в виде рожек. - А не будет ли вам слишком тяжело? - спросил банкир, указывая на мешочки с золотом, и этот жест красноречиво говорил, что лично он, Толомеи, считает дело поконченным и не заслуживающим дальнейших обсуждений. - Прикажете послать с вами провожатого? - Благодарю вас, мой слуга ждет внизу, - ответил архиепископ. - Тогда... попрошу... вот здесь... - сказал Толомеи, уперев палец в листок, как раз в то самое место, где архиепископ должен был поставить свою подпись. Отступать было поздно. Когда человек вынужден искать себе сообщников, приходится доверять им... - Вы сами понимаете, ваше высокопреосвященство, - начал, помолчав, Толомеи, - что я отнюдь не желаю наживаться на вас, поскольку речь идет о такой незначительной сумме. Скажу больше, неприятностей у меня будет куча, а выгоды никакой. Но я иду вам навстречу, поскольку вы человек могущественный, а дружба людей могущественных дороже золота. Последние слова банкир произнес тоном добродушной шутки, но его левый глаз был по-прежнему плотно прикрыт веком. "В конце концов, старик говорит чистую правду, - подумал Жан де Мариньи. - Его почему-то считают хитрым, но его хитрость граничит с простодушием". И он не колеблясь поставил под распиской свою подпись. - Кстати, ваше высокопреосвященство, не знаете ли вы, как принял король тех английских борзых, которых я ему вчера послал? - Ах, так вот оно в чем дело! Значит, это вы презентовали того великолепного огромного пса, который от короля ни на шаг не отходит и которого его величество назвал Ломбардцем? - Назвал его Ломбардцем? Приятно слышать. Король - человек остроумный, - рассмеялся Толомеи. - Вообразите, ваше высокопреосвященство, что вчера утром... Но банкир не успел рассказать историю о том, что произошло вчера утром, - в дверь постучали. Вошедший слуга доложил, что граф Робер Артуа просит его принять. - Хорошо, сейчас приму, - сказал Толомеи, движением руки отпуская слугу. Жан де Мариньи помрачнел. - Мне не хотелось бы... встречаться с ним, - пояснил он. - Конечно, конечно, - мягко подхватил банкир. - Его светлость Артуа любитель поговорить. Он повсюду будет рассказывать, что встретил вас здесь... Банкир позвонил в колокольчик. Тотчас же раздвинулась стенная драпировка, и в комнате появился молодой человек в узком полукафтане. Это был тот самый юноша, который чуть не сбил с ног короля Франции. - Послушай, племянник, - обратился к нему банкир, - проводи его высокопреосвященство, только не через галерею, и смотри, чтобы его никто не увидел. А это донеси до ворот, - добавил он, подавая два мешочка с золотом. - До скорого свидания, ваше высокопреосвященство! Согнувшись в низком поклоне, Спинелло Толомеи облобызал великолепный аметист, украшавший руку прелата. Затем услужливо раздвинул перед ним драпировку. Когда Жан де Мариньи исчез вместе со своим проводником, сиеннец подошел к столу, взял подписанную бумагу и аккуратно свернул ее. - Coglione, - пробормотал он. - Vanesio, ladro, ma pure coglione! [Дурак. Честолюбец, вор, но еще и дурак! (итал.)] Теперь его левый глаз был широко открыт. Спрятав документ в ящик стола, банкир вышел из комнаты, спеша приветствовать второго посетителя. Он пересек длинную светлую галерею, где стояли прилавки, ибо Толомеи занимался не только банковскими операциями, но и ввозил из заморских стран и продавал в розницу редкие товары всякого рода - от пряностей и кордовской кожи до фландрских сукон, от расшитых золотом кипрских ковров до арабских благовоний. Целый рой приказчиков занимался с покупателями, двери не закрывались с утра до вечера; счетчики подбивали итоги, пользуясь для этой цели особыми шахматными досками, на которых раскладывались кучками медные бляшки, - всю галерею наполняло жужжание голосов. Легко продвигаясь вперед, тучный сиеннец кланялся на ходу знакомым, бегло просматривал цифры и тут же исправлял ошибку, распекал нерадивого приказчика или, бросив короткое niente, нет, отказывал просителю в кредите. Робер Артуа стоял у прилавка, где было разложено оружие, привезенное из Леванта, и взвешивал на ладони тяжелый дамасский клинок. Когда банкир дотронулся до локтя великана, тот резко обернулся, и тут же лицо его выразило то простодушие, ту веселость, какую Робер при случае охотно напускал на себя. - Ну как, - спросил Толомеи, - опять ко мне? - Уф! - тяжело вздохнул великан. - Хочу вас о двух вещах попросить. - Догадываюсь, что первая - это деньги! - Да тише вы! - проворчал Артуа. - И так весь Париж знает, что я вам, лихоимщику, целое состояние должен! Пойдем поговорим где-нибудь в укромном местечке. Они вышли из галереи. Очутившись в своем кабинете и закрыв дверь, Толомеи сказал: - Если речь, ваша светлость, идет о новом займе, боюсь, что мне придется вам отказать. - Почему? - Дорогой граф Робер, - степенно начал Толомеи, - когда у вас была тяжба с вашей тетушкой Маго из-за наследства - я имею в виду графство Артуа, - не кто иной, как я, оплачивал все расходы. Но ведь тяжбу-то вы проиграли! - Вы же прекрасно знаете, что я проиграл ее только из-за подлости человеческой! - воскликнул Артуа. - Проиграл ее из-за интриг этой дряни Маго... Пусть она сдохнет!.. Шайка мошенников! И дали-то ей графство Артуа лишь для того, чтобы Франш-Конте в качестве приданого ее дочки вернулось в казну. Но если бы существовала на земле справедливость, я был бы пэром и самым богатым из всех баронов Франции! И я буду, слышите, Толомеи, буду самым богатым бароном! Он хватил по столу своим большущим кулаком. - От души вам того желаю, дорогой мессир, - по-прежнему спокойно произнес Толомеи. - Но пока что вы проиграли процесс. Куда делись елейные речи и плавные движения священнослужителя, которыми щеголял во время беседы с архиепископом Санским итальянский банкир! С Робером Артуа он говорил фамильярным, развязным тоном. - Однако ж я получил графство Бомон-ле-Роже, а оно дает пять тысяч ливров дохода, и замок Конш, где я живу, - отрезал великан. - Не спорю, - согласился банкир. - И все-таки вы мне даже гроша не вернули. Напротив того... - Никак не могу добиться, чтобы мне выплатили мои доходы. Казна мне должна за несколько лет... - Львиную долю этого долга вы взяли у меня. Вам требовались деньги, чтобы чинить крыши замка Конш и тамошние конюшни... - Они же сгорели, - заметил Робер. - Пусть так. И потом, вам нужны деньги, чтобы поддерживать ваших сторонников в Артуа. - А куда я без них гожусь? Ведь если я выиграю свой процесс, то только благодаря им, благодаря Фиенну и прочим. А если понадобится, прибегнем к оружию... И потом, скажите-ка мне, мессир... Великан произнес последнюю фразу совсем иным тоном, словно ему прискучила роль мальчугана, которого журит добрый дядюшка. Захватив полу банкирского кафтана двумя пальцами, он начал тянуть ее вверх. - Скажите-ка мне... Верно, вы оплатили расходы по моей тяжбе, оплатили мои конюшни и прочую дребедень, согласен, но разве благодаря мне вы не провели несколько славненьких операций, а? Кто вам сообщил, что тамплиеров собираются арестовать, кто посоветовал вам взять у них взаймы денег, которые вам, если не ошибаюсь, не пришлось возвращать? А кто предупредил вас об уменьшении доли золота в монете, благодаря чему вы вложили все ваше золото в товары и получили двойную прибыль? А ну, скажите, кто? Верный старинной традиции, которую свято блюдет каждый уважающий себя банкирский дом, Толомеи имел своих осведомителей даже в Королевском совете, и главным из этих осведомителей был граф Артуа, друг и сотрапезник Карла Валуа, ничего не скрывавшего от своего родича. Толомеи высвободил из длани Робера полу кафтана, аккуратно разгладил складки, улыбнулся и произнес, не открывая левого глаза: - Я ведь признаю ваши заслуги, признаю. Подчас, ваша светлость, вы доставляли мне весьма полезные сведения. Но - увы! - Что - увы? - Увы! Те выгоды, которые я извлек благодаря вам, далеко не покрывают выданную вам сумму. - Неужели правда? - Истинная правда, ваша светлость, - ответил Толомеи с самым простодушным видом. Он лгал и мог лгать безнаказанно, ибо Робер Артуа, столь ловкий в интригах, был не в ладах с арифметикой и терялся при виде цифр. - Эх! - доса