ы знать, - говорила мадам Бувилль, - что Маго так ловко поведет дело и что ребенок умрет у всех на глазах? - В сущности, - пробормотал Бувилль, - может, лучше было бы нам представить баронам настоящего, пусть бы свершилось предназначенное судьбой. - А что, а что я тебе говорила? - Верно, я не снимаю с себя вины. Ведь мне в голову пришла эта мысль... дурная мысль... Кто им теперь поверит? Как, кому смогут они объявить, что обманули баронов, что увенчали королевской короной младенца кормилицы? Ведь уже одно это - прямое святотатство. - Знаешь, чем мы рискуем, если это станет известно?.. - шептала мадам Бувилль. - Тем, что Маго отравит и нас с тобой. - Я уверен, что регент с ней в сговоре. Когда он вытер руки, запачканные младенцем, то сразу бросил тряпку в огонь, я сам видел... Он нас к суду притянет за клевету на Маго. Отныне все их помыслы занимала единственная мысль, как бы спастись самим. - Ребенка обрядили? - спросил Бувилль. - Я сама его обряжала вместе с горничной, пока ты провожал регента, - пояснила супруга. - И поставила возле него четырех конюших. Так что с этой стороны опасаться нечего. - А королева? - Я запретила с ней об этом говорить, боюсь, как бы ей не стало хуже. Хотя вряд ли она и поняла бы. Я приказала повитухе ни на шаг не отходить от ее ложа. В скором времени в Венсенн прибыл камергер Гийом де Сериз и объявил Бувиллю, что регента только что возвели в королевское звание с согласия его дядей, брата и оказавшихся во дворце пэров. Совет заседал недолго. - А что касается похорон его племянника, - продолжал камергер, - то наш государь Филипп решил, что они состоятся в самое ближайшее время, дабы не длить горе народное. Выставлять гроб новопреставленного не будут. Так как сегодня пятница, а в воскресенье покойников земле не предают, тело завтра же будет перевезено в Сен-Дени. Бальзамировщик уже вызван. А я, мессир, отправляюсь в обратный путь, так как король приказал мне не мешкать. Бувилль молча глядел вслед удалявшемуся камергеру. "Король, король..." - беззвучно шептал он. Граф Пуатье стал королем; маленького ломбардца похоронят в королевской усыпальнице в Сен-Дени, а Иоанн I жив и здоров! Бувилль поплелся в спальню к жене. - Филипп уже король, - сообщил он. - А мы остались с младенцем-королем на руках... - Надо, чтобы он исчез... - Да что ты говорить? - негодующе крикнул Бувилль. - А что я говорю? Ты, видно, совсем рехнулся, Юг! - возразила мадам Бувилль. - Я имею в виду - надо его спрятать. - Но тогда ему не взойти на престол. - Зато хоть жив останется. И, возможно, в один прекрасный день... Разве можно знать, что будет... Но как его спрятать? Кому доверить младенца, не вызвав подозрения? А самое главное - надо вскормить его. - Кормилица! - вдруг воскликнула мадам Бувилль. - Только кормилица может нам помочь. Пойдем скорее к ней. Они поступили весьма разумно, подождав отъезда баронов и только после этого сообщив Мари де Крессэ о смерти ее сына. Вопли и крики ее разносились не только по всему замку, но слышны были даже во дворе. А тем, кто услышал ее крики и застыл от ужаса на месте, объявили потом, что это кричала королева. Даже сама королева, выйдя на мгновение из беспамятства, поднялась с подушек и тревожно спросила: - Что случилось? Даже почтенный старец, сенешаль де Жуанвилль, и тот, очнувшись от дремоты, задрожал с ног до головы. - Кого-то убивают, - произнес он, - так кричат только под ножом убийцы, я-то, слава богу, знаю. А Мари тем временем твердила не умолкая: - Я хочу его видеть! Хочу его видеть! Хочу его видеть! Бувилль с супругой вынуждены были силой удерживать ее, потому что она, обезумев от горя, рвалась из комнаты в покои, где лежал труп ее сына. Целых два часа супруги пытались успокоить, утешить, а главное, вразумить Мари, десятки раз повторяя одни и те же доводы, но она не слушала. Напрасно Бувилль клялся, что никак не желал причинить ей такое зло, что во всем виновата графиня Маго, сумевшая осуществить свой преступный замысел. Слова эти запали в голову Мари, хотя вряд ли она поняла их, но со временем они сами всплывут в ее памяти; однако сейчас все это не имело для нее никакого смысла. Временами слезы высыхали у нее на глазах, она глядела вдаль невидящим взором, а потом снова начинала громко стонать. Так стонет животное, раздавленное колесами. Бувилли подумали, что она и впрямь лишилась рассудка. Супруги уже истощили все свои доводы: принеся в жертву родное дитя, Мари, пусть даже невольно, спасла жизнь королю Франции, потомку прославленной династии Капетингов... - Вы молоды, - твердила мадам Бувилль, - у вас еще будут дети. Ведь нет женщины, которая не потеряла бы грудное дитя. И она перечислила всех отпрысков королевской фамилии, погибших в младенчестве на протяжении трех поколений, и начала свой перечень с мертворожденных близнецов, которыми разрешилась от бремени Бланка Кастильская. У Анжуйских, у Куртенэ, у герцогов и графов Бургундских, у Шатийонов, даже в роду самих Бувиллей сколько раз матери горевали над гробом своего младенца и жили затем в радости, окруженные многочисленным потомством! Каждая женщина рожает двенадцать - пятнадцать раз, а выживает не больше половины детей. - Я вас отлично понимаю, - продолжала мадам Бувилль, - больнее всего потерять первенца. - Нет, нет, ничего вы не понимаете! - кричала Мари, рыдая. - Этого... этого никто мне никогда не заменит! Убиенное дитя было плодом ее любви, столь страстного желания, столь пламенной веры, что перед ними отступили все законы и все запреты; в нем воплотилась ее мечта, за него она заплатила дорогой ценой - двумя месяцами оскорблений и четырьмя месяцами заточения в монастыре, его она готовилась, как бесценный дар, вручить тому, на кого пал ее выбор; для нее новорожденный был как бы чудесным деревцем, и с ним вместе должна была расцвести вновь ее жизнь, ее трудная, ее волшебная любовь! - Нет, не можете вы понять! - жалобно твердила она. - Вас ведь не прогнала семья из-за ребенка. Нет, никогда у меня не будет другого! Когда человек, сраженный горем, начинает говорить о своей беде, описывать ее обычными словами, значит, он уже смирился. На смену отчаянию, почти физическому ощущению своей муки постепенно приходит душевная боль, жестокое раздумье. - Я знала, знала, недаром я не хотела сюда идти, знала, что здесь меня ждет беда! Мадам Бувилль не посмела ей возразить. - А что скажет Гуччо, когда ему все станет известно? - спрашивала Мари. - Как я могу сообщить ему эту весть? - Он ничего и не должен знать, дитя мое! - воскликнула мадам Бувилль. - Никто не должен знать, что король остался жив, ибо те, кто нанес удар невинному, не остановятся перед новым преступлением. Вам самой грозит опасность, так как вы действовали заодно с нами. И вы должны хранить тайну, покуда с вас не снимут запрет. И, повернувшись к мужу, мадам Бувилль шепнула: - Скорее неси Евангелие. Когда Бувилль вернулся с тяжелым Евангелием в руках, за которым ему пришлось бегать в часовню, супруги уговорили Мари положить руку на серебряную крышку и поклясться хранить полное молчание: пусть она ничего не говорит даже отцу погибшего ребенка, даже на исповеди пусть молчит о свершившейся трагедии. Лишь Бувилль или его жена могут разрешить ее клятву. Сломленная горем Мари поклялась во всем, что от нее потребовали. Бувилль обещал выплачивать ей определенное содержание. Но до денег ли ей было! - А теперь, милочка, вам придется растить короля Франции и говорить всем, что это ваше собственное дитя, - заключила мадам Бувилль. Мари возмутилась. Она не хотела прикасаться к ребенку, вместо которого убили ее сына. Не желает она оставаться в Венсенне. Одного ей хочется - уйти отсюда куда глаза глядят и умереть. - Не беспокойтесь, вы умрете и очень скоро, если выдадите вашу тайну. Маго не замедлит вас отравить или велит прикончить ударом кинжала. - Нет, нет, я ничего не скажу, ведь я обещала! Но отпустите меня, дайте мне уйти! - Вы уедете, уедете, хорошо! Но не погубите еще и этого младенца. Вы сами видите, что он голоден. Покормите его хоть сегодня, - добавила мадам Бувилль, кладя на руки Мари сына королевы Клеменции. Когда Мари почувствовала у своей груди ребенка, она зарыдала пуще прежнего. С ужасом и болью ощутила она, что по другую руку не лежит ее собственное дитя, что место его навеки опустело. - Сберегите его. Он теперь как бы ваш, - внушала ей мадам Бувилль. - И когда придет время, когда он вступит на престол, вам будут возданы такие же почести, как и ему; вы будете его второй матерью. При таком нагромождении лжи еще одна ложь была не в счет. Впрочем, не обещание будущих почестей, на которые не скупилась жена бывшего хранителя чрева, тронуло Мари, а присутствие этого крохотного существа, лежавшего у нее на руках, и она бессознательно перенесла на него свою материнскую любовь. Прикоснувшись губами к покрытой белокурым пушком головке ребенка, она машинальным жестом расстегнула корсаж и пробормотала: - Нет, я не дам тебе погибнуть... маленький мой... маленький мой Иоанн. Супруги Бувилли с облегчением вздохнули. Они выиграли партию хотя бы на ближайшее время. - Завтра, когда будут уносить ее дитя, она должна быть уже далеко от Венсенна, - шепнула мадам Бувилль мужу. На следующее утро Мари, совсем обессилевшую от горя и безропотно подчинявшуюся всем распоряжениям мадам Бувилль, отправили с младенцем обратно в монастырь святой Клариссы. Матушке настоятельнице мадам Бувилль объяснила, что Мари помутилась в рассудке после кончины ее питомца, короля Иоанна, и что не следует придавать значение ее речам. - Она нас самих до смерти испугала; вопила в голос, даже собственного ребенка не узнавала. Мадам Бувилль потребовала, чтобы в келью к Мари никого не допускали, пусть живет себе в полном покое и нерушимой тишине. - Кто бы к ней ни явился, не пропускайте никого, сначала предупредите меня. В тот же самый день в Венсенн доставили четыре савана - два затканных золотыми лилиями, два с гербами Франции, вышитыми бирюзой, а также восемь локтей черного бархата - все это потребовалось для похорон первого французского короля, нареченного Иоанном. И в гроб действительно положили младенца по имени Иоанн, в такой крохотный гробик, что после недолгих размышлений его решили везти не на катафалке, где оставалось бы слишком много пустого места, а просто на муле и приторочили деревянный ящик к вьючному седлу. Мэтр Жоффруа де Флери, королевский казначей, занес в свои книги запись расходов на эти похороны, выразившихся в сумме ста одиннадцати ливров, семнадцати су и восьми денье. За гробом младенца Иоанна не шествовал, как полагалось, бесконечный кортеж провожающих, не было традиционной панихиды в Соборе Парижской богоматери. Процессия сразу же отправилась в Сен-Дени, и после заупокойной мессы состоялись похороны. В ногах надгробья Людовика X, которое соорудили еще так недавно, что камень сверкал ослепительной белизной, вырыли узкий ровик и сюда, рядом с останками владык Франции, положили дитя Мари де Крессэ, бедной дворяночки из Иль-де-Франс, и Гуччо Бальони, сиенского купца. Адам Эрон, первый камергер и дворецкий, подошел к краю маленькой могилки и, глядя на своего господина Филиппа Пуатье, громогласно провозгласил: - Король умер! Да здравствует король! Царствование Филиппа V Длинного началось; Жанна Бургундская стала королевой Франции к вящему торжеству ее матушки графини Маго Артуа. Только три человека во всей французской державе знали, что законный король жив. Одна из знавших эту тайну поклялась молчать на святом Евангелии, а двое других тряслись от страха, как бы их тайна не открылась. Итак, с этой субботы, пришедшейся на 20 ноября 1316 года, все короли, сменявшие друг друга на престоле Франции, были, по существу, лишь длинной чередой невольных узурпаторов власти. 6. ФРАНЦИЯ В ЖЕЛЕЗНЫХ РУКАХ В борьбе за французский престол Филипп V, используя монархические установления, прибег еще и к извечному маневру, именуемому на современном языке государственным переворотом. В силу личного влияния и благодаря поддержке своего клана Филипп, став регентом, то есть человеком, облеченным верховной властью, и собрав июльскую ассамблею, навязал ей новый, благоприятный для него закон престолонаследования, но добился этого не сразу и не без существенных оговорок. Исчезновение младенца Иоанна явилось счастливой неожиданностью. Филипп, тут же откинув им самим установленные законы наследования, завладел короной, забыв о всех сроках и оговорках. Власти, захваченной в подобных обстоятельствах, неизбежно грозит многое, особенно поначалу. Трудясь над упрочением своего положения, Филипп не имел ни досуга, ни возможности насладиться победой, улицезреть себя на вершине наконец-то воплотившейся в жизнь мечты. Он достиг вершины, но еле удерживался на ее острие. По всему королевству поползли зловещие слухи, в душе каждого зрели подозрения. Однако люди уже успели убедиться, что у нового короля твердая рука, и все, кто имел основания опасаться этого, сплотились вокруг герцога Бургундского. А сам герцог срочно примчался в Париж, дабы оспорить право своего будущего тестя на французский престол. Он требовал, чтобы немедленно созвали Совет пэров и признали Жанну Наваррскую королевой. Филипп продолжал хитрить. За звание регента он предложил герцогу свою дочь и Бургундское графство; за корону он предложил отделить Францию от Наварры, хотя объединение произошло лишь совсем недавно, и посулил закрепить это крохотное пиренейское королевство за дочерью Сварливого, хотя никто не знал, была ли она его законной дочерью. Но если Жанна, по мнению самого Филиппа, достойна править Наваррой, то почему же она недостойна править Францией? Во всяком случае, так рассуждал герцог Эд и отказался уступить. Очевидно, придется решать этот спор силой. Эд столь же стремительно поскакал в Дижон и бросил клич от имени своей малолетней племянницы всем баронам Артуа и Пикардии, Бри и Шампани, призывая их не покоряться узурпатору. В том же духе он обратился к королю Эдуарду II Английскому, который, вопреки вмешательству своей супруги Изабеллы, поспешил подлить масла в огонь, встав на сторону бургундцев. Любое разделение Франции было выгодно английскому королю, который надеялся прибрать к рукам провинцию Гиэнь. "Неужели ради этого я разоблачала шашни моих невесток?" - думала королева Изабелла. Всякий другой на месте Филиппа Длинного пал бы духом, видя, как с севера, востока и юго-запада надвигается угроза. Но молодой король знал, что впереди есть еще несколько месяцев сроку: зимой не воюют, враги его будут ждать весны, если только действительно решатся собрать войско. Поэтому первой заботой Филиппа было как можно скорее короноваться, ибо помазание на царство - лучшая защита властителю. Поначалу Филипп решил приурочить торжественный обряд ко дню богоявления; короноваться в королевский день казалось ему добрым предзнаменованием; недаром этот день выбрал и его покойный отец. Но ему доложили, что жители Реймса не успеют приготовить все необходимое; тогда Филипп отложил церемонию еще на три дня. Двор отбудет из Парижа первого января, а коронование состоится в воскресенье, девятого. Со времен Людовика VIII, первого короля, который не был избран при жизни своего предшественника, никогда еще наследник престола не рвался так в Реймс. Но венчание на царство, этот древний религиозный обряд, казался Филиппу еще недостаточным; он решил поразить воображение народа чем-то новым, небывалым. Не раз вчитывался он в писания Эджидио Колонны, наставника Филиппа Красивого, того, кто пестовал сознание Железного Короля... "Размышляя отвлеченно, - писал Эджидио Колонна в своем трактате о принципах власти, - безусловно, предпочтительнее, чтобы короля избирали; лишь разнузданные аппетиты людей и их способ действия заставляют нас предпочесть наследственное право выборному". - Я хочу взойти на престол с согласия моих подданных, - заявил Филипп Длинный. - И буду чувствовать себя достойным королевского звания лишь при этом условии. И коль скоро кое-кто из высокородной знати чинит мне препятствия, я предоставлю слово малым сим. Еще покойный отец указал Филиппу правильный путь: в тяжелые для Франции дни он собирал ассамблеи с участием представителей всех классов, всех сословий королевства. И Филипп решил собрать две такие ассамблеи, но в более расширенном составе, нежели раньше: одна состоится в Париже - для тех, кто пользуется диалектом лангедольским, другая в Бурже - для тех, кто говорит на лангедокском диалекте, и обе соберутся через несколько недель после коронования. И тут он впервые с начала своего правления произнес слова "Генеральные штаты". Легистам поручили отыскивать и подтасовывать тексты, которые затем предназначалось объявить Генеральным штатам, дабы глас народный подтвердил законность восшествия Филиппа на престол. В первую очередь, понятно, в ход пошло знаменитое изречение коннетабля о том, что лилиям-де негоже прясть и что держава - нечто столь высокое и достойное, что нельзя вручать бразды правления женским рукам. Выдвигались и другие, еще более несуразные аргументы; в частности, легистам велено было исходить из того, что между высокочтимым Людовиком Святым и Жанной Наваррской насчитывается трое преемников, в то время как между Людовиком Святым и Филиппом Длинным их всего лишь двое. Узнав об этом, Валуа вполне справедливо заметил: - Но в таком случае почему не я? Ведь от Людовика Святого меня отделяет лишь мой покойный батюшка! Наконец парламентские советники, которым мессир де Нуайе не давал ни отдыха ни срока, раскопали, правда не возлагая на свои розыски особых надежд, старинный свод обычаев салических франков, созданный еще до обращения Хлодвига в христианство. В своде этом ни слова не говорилось о передаче королевской власти. По сути дела, это был судебник, свод гражданских и уголовных законов, к тому же весьма примитивно составленный и малопонятный, так как со дня его появления на свет прошло более восьми веков. В нем довольно глухо упоминалось, что наследственные земли делятся поровну между наследниками мужского пола. И все. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы несколько ученых правоведов возвели на столь жалком фундаменте целую систему доказательств и поддержали положение о престолонаследовании, за что и получили соответствующую мзду. Корона Франции переходит лишь к лицам мужского пола, ибо понятие "корона" включает в себя владение землями. И разве не является самым веским доказательством того, что салический закон применялся издавна, тот факт, что одни лишь мужчины являлись наследниками земельных угодий? Тем самым Жанна Наваррская могла быть отстранена от престола даже без ссылки на ее незаконное происхождение, каковое, впрочем, еще не было доказано. Недаром легисты считались мастерами тарабарщины. Никому и в голову не пришло возразить им, что Капетинги пошли не от салических франков, а от сикамбров и от брюктеров; никому не было охоты копаться в подлинных текстах пресловутого салического закона, тем паче что на него не столько ссылались, сколько начисто его выдумали; закон этот с успехом утвердился в истории после целого века опустошающей войны, в которую по его вине была ввергнута Франция. Дорого же обошлись стране любовные шашни Маргариты Наваррской! Но пока что центральная власть не дремала. Филипп уже перестраивал систему управления, призывал на свои Советы представителей богатых горожан и учредил особый клан "рыцарей сопровождения", желая отблагодарить тех, кто, начиная с Лиона, верно служил ему. У Карла Валуа он перекупил мастерскую по чеканке монеты, находившуюся в Мэне, а потом скупил еще десяток мастерских, разбросанных по всей Франции. Теперь вся монета, имевшая хождение в государстве, чеканилась на королевском монетном дворе. Вспомнив проекты папы Иоанна XXII, которые тот развивал перед ним, еще будучи кардиналом Дюэзом. Филипп подготовил реформу системы штрафов и казначейских сборов. Отныне каждую субботу нотариусы будут вкладывать в государеву казну собранные ими суммы, и Счетная палата установит специальный тариф за регистрацию официальных актов. Точно такая же судьба постигнет таможни, превотства, городское управление, финансовые операции. Злоупотребления и лихоимство, пышно расцветшие после смерти Железного Короля, сурово пресекались. Во всех слоях общества, даже в самых высших, во всей государственной жизни, в суде, в портах, на рынках и ярмарках почувствовали наконец, что Францию держат крепкие руки... руки двадцатитрехлетнего юноши! За верность тоже приходится платить. Естественно, что восшествие Филиппа на престол сопровождалось щедрыми подачками. Дряхлого старца сенешаля де Жуанвилля отправили в его замок Васси, ибо он изъявил желание именно там окончить свои дни. Он чувствовал, что конец его близок. Сын сенешаля Ансо, ставший со времен Лиона ближайшим соратником Филиппа, как-то сказал ему: - Мой батюшка уверяет, что удивительные дела творились в Венсенне в день смерти малолетнего короля и что до него дошли весьма тревожные слухи. - Знаю, знаю, - живо отозвался Филипп. - Мне самому многое из того, что там творилось в те дни, кажется престранным. Хотите знать мое мнение, Ансо? Мне не хочется плохо говорить о Бувилле, да и доказательств у меня нет, но я не раз думал вот о чем: уж не скончался ли мой племянник еще до нашего прибытия в Венсенн и не подсунули ли нам другого ребенка? - Господи, а на что это было нужно? - Не знаю... Из страха перед упреками, из боязни, что Валуа или еще кто-нибудь обвинят его. Ибо за ребенком смотрел один Бувилль. И вспомните, как он упорно не желал нам его показывать. Повторяю, все это только догадки, внутреннее мое ощущение, ни на чем, в сущности, не основанное... Но так или иначе, уже слишком поздно... Помолчав, Филипп добавил: - Кстати, Ансо, я распорядился, чтобы вам из казны выдали в дар четыре тысячи ливров, и таким образом вы поймете, сколь я признателен вам за вашу постоянную помощь. И если в день коронования мой кузен герцог Бургундский не прибудет в Реймс, - а полагаю, что так оно и случится, - я попрошу вас выполнить положенный обряд и привязать мне шпоры. Вы достаточно знатны для этого. Нет более подходящего металла для заклепки ртов, чем золото; но Филипп отлично знал, что в иных случаях этот надежный припой требует изящества отделки. Оставалось еще уладить дело с Робером Артуа. Филипп десятки раз поздравлял себя с тем, что в эти дни, чреватые событиями, его смутьян-родич содержится под стражей. Но нельзя было до бесконечности держать его в тюрьме Шатле. Обычно коронование сопровождается актами милосердия и помилованиями. Поэтому-то, когда Карл Валуа насел на Филиппа, тот ответил ему с наигранно-благодушным видом доброго владыки: - Только чтобы вам угодить, дядюшка, я готов дать Роберу свободу... Он не кончил фразы и, казалось, углубился в какие-то расчеты. - Но лишь через три дня после моего отъезда в Реймс, - добавил он, - и с запрещением отдаляться от столицы больше чем на двадцать лье. 7. БЕЗЖАЛОСТНО РАЗБИТЫЕ МЕЧТЫ... На пути своего восхождения к трону Филипп Длинный перешагнул не только через два трупа; его царственная поступь смела еще две судьбы, разбила жизнь двум женщинам: одной - королеве и другой - безвестной простушке из Нофля. На следующий день после погребения Лже-Иоанна I в королевской усыпальнице Сен-Дени к Клеменции Венгерской, чьей кончины ждали с минуты на минуту, вернулись признаки сознания и жизни. Какое-то из бесчисленных снадобий оказало свое действие; лихорадка и недуг покинули измученное тело, дабы уступить место для новых терзаний. Первые слова королевы были о ее сыне, которого она почти не видела. В памяти ее сохранился лишь маленький голенький комочек, и комочек этот растирают розовой водой, кладут в колыбельку... Когда ей осторожно, с множеством оговорок, сообщили, что видеть ребенка сейчас нельзя, она прошептала: - Он умер, скажите, умер? Я это знала, чувствовала во время болезни... И это также должно было случиться. Королева не впала в бурное отчаяние, чего так опасались. Без сил лежала она, откинувшись на подушки, не проронила ни слезинки, лишь на лице ее застыло то выражение трагической иронии, с каким смотрят люди на пепелище пожара, пожравшего все их добро. Губы ее свела странная насмешливая гримаска, и присутствующие испугались, что она потеряла разум. Беды и так в изобилии рушились на нее; душа королевы уже наполовину омертвела, и как бы судьба ни старалась множить удары, ей не удалось высечь новой боли. Тяжелее всего приходилось Бувиллю, взявшему на себя фальшивую миссию утешителя, бессильного против беды. Любое ласковое слово Клеменции наполняло его угрызениями. "Ее дитя живо, и я не смею ей об этом сказать. А ведь я мог бы дать ей такую великую радость!.." Раз двадцать, побуждаемый жалостью и простой порядочностью, он чуть было не признался Клеменции во всем. Но мадам Бувилль, хорошо изучившая своего малодушного супруга, не оставляла его наедине с королевой. Зато он облегчал душу, обвиняя в убийстве - и обвиняя справедливо - графиню Маго. Королева пожимала плечами. Не все ли равно, чья рука нанесла этот последний удар, раз на нее, Клеменцию, ополчились все силы зла?! - Я усердно молилась, я была доброй, во всяком случае старалась быть, - говорила она, - я свято следовала всем христианским заповедям и пыталась обратить на путь истинный тех, кто был мне дорог. Никогда и никому я не желала зла. А бог покарал меня так, как никого из своих созданий... И злые теперь торжествуют во всей. Клеменция не возмущалась, не богохульствовала, все былое казалось ей лишь одной огромной ошибкой. Родителей унесла чума, когда ей, Клеменции, не исполнилось еще и двух лет. Все принцессы в их роду, за редким исключением, нашли свое счастье, даже не достигнув совершеннолетия, а ей пришлось ждать мужа до двадцати двух лет. И наконец ее руки нежданно-негаданно попросил тот, выше которого в ее представлении не было никого на целом свете. Этот брачный союз с Францией ослепил ее своим блеском, одурманил - пусть вымышленной - любовью, вдохнул в нее самые благие намерения. Но уже по пути в новую свою отчизну она чуть не погибла во время бури. А через несколько недель узнала, что сочеталась браком с убийцей, что первую жену короля удушили. Прожив в замужестве всего десять месяцев, она овдовела, но носила под сердцем ребенка. Под предлогом заботы о ее безопасности королеву тотчас же отстранили от власти, превратили в затворницу. Целую неделю она боролась со смертью лишь затем, чтобы, вырвавшись из преддверия ада, узнать, что ребенок ее умер, что его, без сомнения, отравили, как отравили перед тем ее супруга. Можно ли вообразить себе более плачевную и трагическую участь! - Люди моей страны верят в злую судьбу. И они правы: мне выпала злая судьба, - повторяла она. - Отныне я не смею ничего предпринимать, ни за что браться. Она исчерпала все данные ей природой добродетели. Любовь, милосердие, надежда, даже вера разом покинули ее. Все равно они пропали бы втуне. Ничего у нее не осталось, чем можно одаривать людей. Во время болезни Клеменция так настрадалась, столько раз была на пороге смерти, и теперь, обнаружив, что жива, что может свободно дышать, есть, смотреть на стены, да вещи, на лица, она дивилась этому, как чуду, и черпала в этом единственно живые чувства, на какие еще была способна ее на три четверти отмершая душа. По мере того как к Клеменции медленно возвращались силы и красота, легендарная ее красота, в ней одновременно пробуждались вкусы и наклонности пожившей, капризной женщины. Казалось, с начала ее болезни прошла не неделя, а сорок лет, хотя по-прежнему очаровательна была внешняя оболочка, все так же золотились кудри и лицо напоминало запрестольный образ, с каждым днем все соблазнительнее становилась эта великолепная грудь, это точеное тело. Но в этом прелестном теле жила стареющая вдова, жадно требовавшая от жизни последних радостей. И требовала их еще одиннадцать лет. Доныне воздержанная в пище и из религиозных соображений, и просто по природе, королева приказывала подавать самые дорогие и редкостные яства и питье. Осыпанная сверх меры дарами покойного мужа, она, которая с трудом соглашалась принимать их, оживлялась теперь при виде ларца с драгоценностями, почти сладострастно перебирала камни, подсчитывала их стоимость, любовалась их чистотой и блеском. Она вызывала к себе ювелиров и, вдруг решив переделать оправу, вместе с ними набрасывала эскизы, подбирала камни. Целые дни она проводила с белошвейками, скупала бесценные восточные ткани, и все ее одеяния были густо пропитаны благовониями. Выходя из своих покоев, она надевала белое вдовье облачение, зато ее приближенные смущенно отводили глаза, застав королеву, свернувшуюся клубочком перед камином и закутанную в прозрачные покрывала. Прежняя ее щедрость приняла теперь уродливую форму нелепых даров. У торговцев была круговая порука, они знали, что можно без страха запрашивать любую цену. Слуг и тех охватила жадность. О, конечно, королеве Клеменции прислуживали на славу. На кухне шли споры, кому подавать ей на стол, ибо за красиво разукрашенный десерт, за миндальное молоко, за "золотую воду" - последнее изобретение кулинарии, куда входили розмарин и гвоздика, выдержанные предварительно в соке граната, - королева могла вдруг кинуть слуге пригоршню золотых монет. Вскоре ей пришла охота слушать пение, и сколько сказок, лэ и романов нарассказали ей красивые уста! Один менестрель, обладатель статной фигуры и задушевного голоса, развлекавший ее целый час, смущенно опуская взор, чтобы не видеть сквозь кипрские покрывала обнаженное тело королевы, получил от нее столько денег, что мог пировать в тавернах в течение целого месяца. Бувилль кряхтел, видя такие траты, что не мешало ему самому стать объектом щедрот королевы. Первого января, которое, по обычаю, было днем взаимных поздравлений и преподнесения подарков, хотя официально новый год начинался на пасху, королева Клеменция вручила Бувиллю богато расшитый кошель, где лежали три сотни золотых монет. Бывший камергер Филиппа Красивого в испуге отпрянул назад. - Нет, мадам, умоляю вас, не надо, я не заслужил такой милости! Но нельзя отказываться от даров королевы, если даже королеве этой грозит разорение и если тебе самому приходится гнусно лгать ей в глаза. Злополучный Бувилль, терзаемый страхом и угрызениями совести, предвидел, что близится час, когда у Клеменции начнутся жесточайшие финансовые затруднения. В тот же самый день, первого января, к Бувиллю явился с визитом мессир Толомеи. Банкир даже удивился неестественной худобе бывшего камергера, его седине. Одежда болталась на Юге де Бувилле, дряблые щеки печально свисали, взгляд беспокойно блуждал, особенно ослабели его умственные способности. "Этого человека, - думал банкир, - подтачивает какой-то тайный недуг, и я не удивлюсь, если скоро узнаю, что он смертельно болен. Надо поскорее уладить дела Гуччо". Толомеи знал придворные обычаи. По случаю нового года он преподнес мадам Бувилль штуку великолепной материи. - Это чтобы ее отблагодарить, - пояснил он, - за все заботы о той девице, которая родила моему племяннику сына. Бувилль хотел было отказаться и от этого подарка тоже. - Нет, нет, - настаивал Толомеи. - Кстати, я хочу побеседовать с вами о нашем деле. Мой племянник скоро возвратится из Авиньона, где наш святой отец папа... При этих словах Толомеи Осенил себя крестным знамением. - ...где папа удерживал его, чтобы тот привел в порядок его казну. И он хочет забрать свою молодую супругу и свое дитя... Кровь отхлынула от сердца Бувилля. - Сейчас, мессир, минуточку, - залепетал он, - я вспомнил, что меня ждет гонец, и я должен немедленно дать ему ответ. Будьте любезны, подождите меня здесь. И он исчез, зажав штуку материи под мышкой: побежал советоваться с супругой. - Муж возвращается, - бухнул он. - Чей муж? - спросила мадам Бувилль. - Муж кормилицы! - Но ведь она не замужем. - Как бы не так! У меня сидит Толомеи. Смотри, что он тебе принес. - А что он хочет? - Забрать девицу из монастыря. - Когда? - Не знаю. Должно быть, скоро. - Тогда постарайся узнать, ничего ему не обещай и приходи сюда. Бувилль снова предстал перед гостем. - Итак, о чем вы говорили, мессир Толомеи? - Говорил, что приезжает мой племянник Гуччо и хочет забрать из монастыря, куда вы так любезно ее поместили, свою жену и сына. Теперь им нечего бояться. У Гуччо есть письмо от самого папы. И, думаю, на время он обоснуется в Авиньоне... А жаль, мне бы очень хотелось, чтобы они пожили у меня. Ведь, как вам известно, я еще не видел своего новорожденного внука. Все был в отлучках, объезжал наши отделения и получил только одно письмо, не очень веселое, от молодой мамаши. Вернулся я позавчера и сразу же решил отнести ей кое-какие сладости, но не тут-то было: в монастыре мне даже дверей не открыли. - Там, видите ли, очень суровый устав, - промямлил Бувилль. - Да мы и сами, следуя вашему желанию, дали строгий наказ. - Надеюсь, ничего худого не произошло? - Нет, мессир, нет; ничего, сколько мне известно. Я сразу бы сообщил вам, - ответил Бувилль, чувствуя, что его поджаривают на медленном огне. - А когда ваш племянник возвращается? - Я жду его через два-три дня. Бувилль испуганно уставился на банкира. - Еще раз прошу прощения, я вдруг вспомнил, что королева поручила мне принести ей одну вещь, а я совсем забыл. Я сейчас вернусь, сейчас вернусь. И он снова скрылся за драпировкой. "Должно быть, голова у него не в порядке, - подумал Толомеи. - Вот уж удовольствие беседовать с человеком, который каждую минуту куда-то исчезает! Хоть не забыл бы, что я здесь его жду!" Банкир присел на сундук, пригладил меховую опушку на рукавах и от нечего делать стал высчитывать стоимость находившейся в приемной мебели, что ему и удалось сделать с точностью до десяти ливров, так как времени было больше чем достаточно. - Вот и я, - вдруг проговорил Бувилль, выныривая из-под драпировок. - Значит, вы говорили мае о своем племяннике? Я ему, знаете ли, многим обязан. В жизни у меня не было такого приятного спутника, как во время поездки в Неаполь! Неаполь... - повторил он растроганно. - Если бы я только мог предвидеть... Несчастная королева, несчастная... Бувилль бессильно рухнул на сундук рядом с Толомеи и стал утирать толстыми пальцами навернувшиеся на глаза слезы, слезы воспоминаний. "Ну как вам это понравится! Теперь он начал реветь у меня над ухом!" - подумал банкир. А вслух произнес: - Я не хотел касаться всех этих трагических происшествий; воображаю, как вы сражены всем случившимся. Я не раз о вас думал... - Ох, Толомеи, если бы вы только знали!.. Все это настолько страшно, что вы и представить себе не можете; тут не обошлось без вмешательства сатаны... За драпировкой послышался приглушенный кашель, и Бувилль сразу замолк на самой грани опасных признаний. "А ведь нас подслушивают", - решил Толомеи и тут же переменил тему разговора. - Слава богу, что в таком горе у нас есть утешение - хороший король. - Конечно, конечно, король у нас хороший, - без особого воодушевления подтвердил Бувилль. - Я, видите ли, опасался, - начал банкир, стараясь отвести своего собеседника подальше от подозрительной драпировки, - опасался, что новый король прижмет нас, я имею в виду нас, ломбардцев. Ничуть не бывало! Говорят, даже в некоторых сенешальствах он поручил сбор налогов людям наших компаний... А что касается моего племянника, который, должен вам сказать, немало потрудился, то я хочу, чтобы за все выпавшие на его долю испытания он по приезде в Париж встретился со своей красавицей и сынком у меня в доме. Я уже велел приготовить покои для этой прелестной четы. О теперешних молодых людях часто злословят. Не верят, что они способны на искреннюю, преданную любовь. А эти двое, позвольте вам заметить, крепко любят друг друга. Вы посмотрели бы их письма! А если свадьба состоялась и не по всем правилам - что ж! - повторим церемонию, и прошу вас быть на их бракосочетании свидетелем, если, конечно, для вас это не зазорно. - Напротив, для меня это великая честь, мессир, - отозвался Бувилль, поглядывая на драпировку с таким видом, словно по ней ползет паук. - Но ведь есть также семья. - Какая семья? - Ну да, семья, семья кормилицы. - Какой кормилицы? - переспросил окончательно запутавшийся Толомеи. Снова за драпировкой раздалось приглушенное покашливание. Бувилль даже в лице переменился, залепетал что-то, стал заикаться. - Видите ли, мессир... Да, да, я хотел сказать... Что же я, бишь, хотел сказать?.. Да, я сразу хотел вам сообщить, что... но из-за разных этих дел запамятовал... Ах, да, вот что я хочу вам сказать... Ваша... жена вашего племянника, коль скоро, по вашим словам, они обвенчаны, так вот мы ее попросили... Ну, нам нужна была кормилица. Так вот, по доброй своей воле, заметьте, по доброй воле, она уступила просьбам моей жены и кормила маленького короля... увы, недолго, всего неделю. - Стало быть, она была здесь? Вы брали ее из монастыря? - И отвезли обратно! Я не мог сообщить вам об этом раньше... времени не было. И к тому же все это продолжалось недолго. - Но, мессир, чего же вы стыдитесь, вы правильно поступили. Ах, наша красотка Мари! Значит, она кормила короля? Миссия, надо сказать, удивительная и почетная, весьма почетная! Жаль только, что кормить пришлось ей так недолго, - произнес Толомеи, сожалея о всех упущенных в связи с таким чрезвычайным обстоятельством выгодах. - Значит, вам нетрудно снова взять ее из монастыря? - В том-то и дело, что нет. Для тогу чтобы она навсегда покинула святую обитель, требуется согласие семьи. Вы виделись с ее родными? - Нет. Братья, которые поначалу устроили шум, по-моему, рады спихнуть ее мне на руки и даже глаз теперь не кажут. - А где они живут? - У себя в поместье, в Крессэ. - Крессэ, Крессэ... А где находится это самое Крессэ? - Возле Нофля, где у меня есть отделение. - Крессэ... Нофль... Чудесно, чудесно. - Разрешите заметить, мессир, но вы все-таки странный человек! - не сдержавшись, воскликнул Толомеи. - Я поручаю вашей заботе девицу, рассказываю вам о ней все, как на духу; вы берете ее в кормилицы к королевскому сыну, она живет здесь при вас восемь, десять дней... - Пять, - уточнил Бувилль. - Пусть будет пять, - продолжал Толомеи, - и вы даже представления не имеете ни откуда она родом, ни как ее зовут! - Да нет, знаю, знал прекрасно, - отозвался Бувилль и даже побагровел. - Но временами, видите ли, все у меня из головы вылетает. Ему неловко было в третий раз бежать за советом к супруге. И почему она, вместо того чтобы стоять за драпировкой, не придет ему на помощь? А потом еще будет пилить мужа за то, что он наболтал лишнего! Впрочем, если не выходит, значит, так и нужно. - Этот Толомеи - единственный человек, которого я опасаюсь, - внушала жена Бувиллю. - У ломбардца чутье потоньше, чем у целой своры гончих. Если он будет говорить с тобой, дурачком, наедине, он не станет ничего опасаться, да и мне потом легче будет повернуть дело в нашу пользу. "С дурачком... И верно, я совсем дураком стал, - думал Бувилль. - Вот поди ж ты! А раньше с королями умел говорить, участвовал в обсуждении государственных дел. Меня посылали устраивать брак Людовика с мадам Клеменцией. Я занимался конклавом и удачно хитрил с Дюэзом..." - Вот это последнее соображение и спасло Бувилля. - Вы, кажется, сказали, чт