ощади Сент-Опостен или опустошил бы первое же попавшееся бистро, как он это сделал, когда был лейтенантом в Бискра. Он не замечал, что через каждые двадцать шагов останавливается и обдувает орденскую розетку. Дома он разобрал почту, и она принесла ему некоторое успокоение. Ему предлагали войти в "Почетный комитет бывших лауреатов ежегодных состязаний". Затем Ноэль Шудлер, поздравляя его с третьей звездой, писал о том, что на предприятии по производству фармацевтических препаратов не полностью укомплектован состав административного совета. "Ну вот, есть все же люди, которые еще не считают, что я окончательно впал в детство", - подумал он. Издатель компилятивного труда о войне 1914-1918 годов просил его о сотрудничестве при описании военных действий, в которых принимала участие его дивизия. Неделю назад генерал отмахнулся бы от всех этих лауреатов, издателей, руководителей фармацевтических предприятий и потребовал бы, чтобы его оставили в покое. А сейчас он не спеша перечитывал письма, обдумывал, несколько раз взвешивал каждое предложение, потому что на это по крайней мере уходило время. "Посмотрим, посмотрим", - повторял он. В эту минуту вошла госпожа Полан; безошибочный инстинкт подсказал ей, что уход в отставку - событие столь же прискорбное, как смерть. Она появлялась в доме только при печальных обстоятельствах, и все называли ее тогда "милая Полан". Что касается генерала, то он разделял мнение Люсьена Моблана и считал ее старой ящерицей. Тем не менее он встретил гостью не без удовольствия. - Вот я и не у дел, милая Полан, - сказал он. На госпоже Полан была все та же черная шляпа, но летний зной заставил ее сменить кроличий воротник на жабо из крепдешина кремового цвета; от постоянной беготни по церквам с лица у нее никогда не сходил нездоровый румянец. - Не говорите так, генерал! - воскликнула она. - Я убеждена: чего-чего, а дел у вас хватит. Через две недели вы уже не будете знать, за что раньше приняться. - О, это уже началось, - сказал он с притворной усталостью и указал на три листка, лежавших на письменном столе. - Меня настойчиво приглашают в различные места. Просят написать воспоминания о войне... - Вот видите! Конечно же, человек, который видел столько, сколько вы, должен писать мемуары. Просто грешно, если все это забудется. И потом, в вашей семье у всех врожденное чувство стиля. - Да, да, вы правы, я уже и сам подумывал о мемуарах, - сказал он. Именно этого посетительница и ждала. Она объяснила, что у госпожи де Ла Моннери ей, собственно говоря, уже нечего делать, тем более что та сейчас на водах. - Том посмертных стихотворений поэта, над которыми вместе с господином Лашомом работала мадемуазель Изабелла (никак не привыкну называть ее госпожа Меньерэ, - пожаловалась Полан), составлен, перепечатан и передан издателю. - Кстати, что там такое приключилось с Изабеллой? - спросил генерал. Как член семьи, посвященный во все тайны, но умеющий их хранить, госпожа Полан шепотом пересказала историю, которая ненадолго заинтересовала генерала. - Кажется, именно Лашом добился для меня третьей звезды на погонах, так что я не могу особенно на него сердиться, - сказал он. - Но как подумаешь, что такие щелкоперы управляют Францией... Госпожа Полан по утрам была занята у отца де Гранвилаж, настоятеля монастыря доминиканцев, родственника господ Ла Моннери: он готовил к изданию сборник своих проповедей. Но с середины дня она свободна. В разговоре она трижды упомянула об этом. - Что ж, это устроит нас обоих, - заметил генерал. - Вы будете приходить после двенадцати, разбирать почту, я смогу вам диктовать свои воспоминания... - О деньгах между нами не может быть, конечно, и речи. Вы ведь знаете, для меня все, что касается Ла Моннери... - Нет, нет, напротив, договоримся об этом сейчас же. Жизнь нелегка для всех, и я люблю определенность... Да, кстати, подыщите мне прислугу, умеющую все делать, - добавил он уже требовательным тоном. - Займитесь этим. Потом надо пригласить водопроводчика: в ванной что-то не в порядке. Генерал почувствовал себя лучше: рядом находился кто-то, кому можно отдавать приказания. А госпожа Полан была в восторге от того, что кому-то оказалась необходимой. Вдруг он спросил ее: - Ну а ваш муж? Что с ним? Выражение лица госпожи Полан сразу изменилось. Она горестно опустила голову. - Ушел, - ответила она. - В четвертый раз. Сказал: "Иду в парикмахерскую", - и вот уже шесть месяцев не возвращается. Она достала платок, вытерла уголки глаз и добавила: - У каждого свой крест! То был единственный раз, когда генерал как будто проявил интерес к личной жизни своей секретарши. Он всегда был глубочайшим эгоистом, а сейчас меньше чем когда-либо его занимали дела ближних. Когда в беседе затрагивались такие темы, он принимал отсутствующий вид либо начинал сдувать пыль с орденской розетки, так что собеседнику волей-неволей приходилось произнести: - Я, верно, надоел вам своими историями! Генерал отвечал "нет, нет", но глаза его были пусты. Он не слушал. Все свое внимание он сосредоточил только на самом себе, думал только о своей особе, любил только себя, то есть поступал так, как обычно поступают стареющие люди. Время тянулось теперь необычайно медленно. Генерал бывал в комитетах, членом которых состоял, работал с госпожой Полан. Его рассеянность во время заседаний снисходительно принимали за сосредоточенность. Он каждый день задумывался над тем, что бы такое поручить госпоже Полан; быть может, именно поэтому она сделалась для него необходимой. - Сегодня утром, - говорил он, - я перебирал в памяти мои воспоминания о сражении при Тананариве. Я вам сейчас их продиктую, Полан. Когда секретарша ему надоедала, он посылал ее в Национальную библиотеку за справками, и затем их поневоле приходилось прочитывать. Иногда он оказывал ей особую милость и оставлял обедать. Это происходило в те вечера, когда ему было особенно тоскливо. Служанка, которую подыскала Полан через монахинь Сен-Сенсан-де-Поль, ему не нравилась. Генерал написал своему бывшему денщику Шарамону, у которого в декабре истекал срок службы, и предложил старому солдату вновь поступить к нему. Он ощущал потребность в таком человеке, которому можно запросто говорить "ты" и с напускной, ворчливой благосклонностью называть его "дурьей башкой". Итак, он наладил свою жизнь и мог медленно плыть к пока еще далекой смерти, не слишком задумываясь о ней. Да еще как раз в это время простата начала причинять генералу страдания, что дало ему дополнительный и весьма важный повод заняться собой. "...особую благодарность приношу племяннице поэта госпоже Изабелле Меньерэ, оказавшей мне своим просвещенным содействием помощь в выполнении моей задачи. СИМОН ЛАШОМ". Изабелла заложила пальцем страницу книги и горестно улыбнулась. Свет осеннего дня проникал в кабинет. Симон сидел спиной к окну, и она плохо различала черты его лица. Со времени отъезда в Швейцарию она впервые увиделась с Симоном. В конце сентября у нее произошел выкидыш; после выздоровления уже не было смысла дольше оставаться в Швейцарии, и она вместе с мужем возвратилась в Париж. - Вы его, кажется, любите? - спросил Симон. - Да, я очень привязана к Оливье и испытываю к нему большую нежность. К счастью, - прибавила она, - иначе это было бы ужасно. И вот я без ребенка, замужем за очень старым человеком, моя репутация все же несколько пострадала... ведь это замужество мало кого обмануло, не правда ли?.. Я лишена радостей любви и радостей материнства и не питаю большой надежды когда-либо их обрести... Тут и вы немного виноваты, Симон. - Мы оба повинны, дорогая, - возразил он. - Мне кажется, вы тоже несете некоторую долю ответственности. - Да, да, конечно. Я вовсе не сержусь на вас. У меня и в мыслях этого нет. Напротив, мне приятно вспомнить, - сказала она, положив на стол только что вышедший томик посмертных произведений Жана де Ла Моннери. Она не узнавала Симона. За несколько месяцев он необычайно переменился. Какой у него теперь важный, самоуверенный вид! Льстившие его самолюбию мелкие знаки внимания, с которыми он ежедневно сталкивался, почтительность, оказываемая ему во время второразрядных церемоний, где он представлял особу министра, предупредительность генералов, рукопожатия тучных сенаторов - все это наполняло Симона чувством удовлетворения. Но главное - он преуспевал по службе, и министр постоянно поручал ему самые сложные дела. Его ежеминутно беспокоили телефонные звонки, в кабинет к нему то и дело приносили пакеты. Его манеры и речь стали более утонченными. Он словно старался подчеркнуть свою изысканность. - По правде говоря, прежде вы мне больше нравились, - чистосердечно призналась Изабелла. Симон обиделся. Изабелла ему тоже показалась иной. Она пришла из другого мира, из страны теней, какой обычно представляется людям былая любовь. Возможность иметь ребенка, тешившая его тщеславие, теперь не связывала больше Симона с ней. Это тоже исчезло, ушло в страну теней. А меж тем только весной... "Как быстро проходит жизнь", - подумал он. Его нисколько не взволновала встреча с Изабеллой, он испытывал лишь неловкость. А она, наоборот, была и смущена и взволнована. Если бы он предложил ей встретиться завтра наедине, она согласилась бы почти без колебаний. Боясь признаться себе в этом, она хотела возобновить их прежние отношения. - Оставайтесь хоть со мной таким, каким вы были раньше, - сказала она. - Человеку всегда нужно иметь рядом кого-нибудь, с кем он может быть самим собой. - То же самое говорит моя жена, - ответил Симон. - Благодарю вас, - сказала задетая в свою очередь Изабелла. - Ну что ж, быть может, она не так уж неправа. - Вам кажется, будто я изменился, потому что... ваши чувства ко мне... изменились. - А ваши чувства, Симон? Скорее уж они изменились... или разве... - Я придерживаюсь условий, которые вы мне поставили, дорогая, - ответил он лицемерно. "Какая-то новая женщина вошла в его жизнь, одно только служебное положение не могло до такой степени изменить его. Я просто дура", - думала Изабелла, чувствуя, что страдает. И спросила: - Вы счастливы? У него чуть было не вырвалось; "Очень!" Но из приличия он ответил: - Разве такое понятие вообще существует? - Несколько месяцев назад вы не говорили так, - прошептала она. В эту минуту послышался звонок, напоминавший по звуку колокольчик церковного служки. - Меня вызывает министр, - сказал Симон, торопливо вставая. Во взгляде Изабеллы он прочитал презрение. Отличное положение, которым он так гордился, по существу было положением мальчика на побегушках. Бедняга Симон, а ведь она считала его поэтом! Ей стало стыдно за него; поспешность, с какой он встал, показалась ей унизительной. Ему захотелось исправить дурное впечатление. - Нас сильно беспокоит судьба правительства, - сказал он, протирая большими пальцами стекла очков. - Я был сегодня в Люксембургском дворце. Все только и говорят о кризисе, это какой-то психоз. Но так как и в новом составе кабинета патрон сохранит свой портфель... Увы, сейчас я должен вас покинуть!.. Но Симон лишь ухудшил впечатление: перед ней был лакей, уверенный, что удержится на своем месте. Изабелла снова взяла томик стихов. - Я уношу его. В некотором роде он - наше детище. "Посмертные произведения". Название вдвойне верное. Это все, что сохранилось из того, что мы делали сообща, - сказала она с непривычной для нее грустной иронией, которую, сама того не замечая, переняла у своего мужа Оливье. Она подняла темные глаза на Симона. - Увидимся ли мы еще? - спросила она, делая последнюю попытку. - Ну конечно, мы будем часто видеться. Стараясь быть вежливым, он легонько подталкивал ее к двери. Оливье стоял в халате перед зеркалом умывальника со щетками в руках и приглаживал свои седые волосы, разделенные посредине пробором. Он всегда ложился в постель раньше жены, чтобы освободить ванную, расположенную между двумя спальнями. На особой вешалке, какими пользуются англичане, были аккуратно развешаны домашняя бархатная куртка гранатового цвета, рубашка и носки; к вешалке снизу был прикреплен маленький ящик для старых туфель, которые он носил дома; по утрам горничная все это убирала. Сквозь полуотворенную дверь он услышал, как Изабелла положила колье на туалетный столик. Она была у себя в комнате, и Оливье, набравшись смелости, решился наконец задать ей вопрос, который не шел у него из головы в течение всего вечера. - Стало быть, вы его сегодня видели? - спросил он, немного повысив голос и стараясь, чтобы вопрос звучал как можно естественнее. - Да, видела, - ответила Изабелла, сидевшая за туалетным столиком. Наступило короткое молчание, затем Оливье сказал: - Я думаю, вас это взволновало. - О нет, нисколько, - ответила она. - Ведь свидание было, собственно, деловое... из-за книги... И потом, хоть у меня и нет оснований на него сердиться... но я вас уверяю... Он услышал, как она пересекла комнату и, продолжая говорить, приблизилась к двери. - Можете войти, я уже заканчиваю, - сказал он. Она толкнула створку двери. - ...нет, уверяю вас, Оливье, - продолжала она, - встреча не доставила мне никакого удовольствия. Ведь все уже в прошлом - И очень жаль, если у вас возникла хоть тень сомнения... Машинально она стала раздеваться. И вновь перед мысленным взором возникла фигура Симона, легонько подталкивающего ее к дверям; она чувствовала его руку у себя на плече, и у нее защемило сердце. - Как я могу вас в чем-либо подозревать? - сказал Оливье, продолжая приглаживать волосы и стараясь сохранять спокойствие. - У меня нет для этого ни права, ни основания... Скорее уж вы можете сердиться на меня. Я прекрасно понимаю, что наш брак утратил всякий смысл; я невольно порчу вам жизнь. Снова повторяю: постараюсь не слишком долго стоять у вас на пути... Но что же делать, - как это ни печально, а я все же чувствую себя хорошо. Он обернулся. Она стояла совершенно голая. - О, простите? - воскликнул он, краснея. И торопливо повернулся лицом к стене. - Что вы, что вы, это я виновата, - невольно рассмеявшись, сказала Изабелла. - Я увлеклась разговором и не обратила внимания... И потом, говоря по правде, какое это имеет значение для наших отношений, Оливье?.. Она надела ночную рубашку. - Я только одного хочу, - продолжала она, - чтобы вы никогда больше не повторяли тех глупостей, какие я только что слышала. Мне это больно... Оливье с благодарностью посмотрел на нее. - Вы хотите утешить меня... А может быть, я и в самом деле не очень вам в тягость? - спросил он. Оливье был такой опрятный и холеный, от него приятно пахло туалетной водой и зубным эликсиром; взгляд у него был нежный, а лицом, что бы ни говорили, он все-таки походил на Орлеанов. Изабелла уже так привыкла к нему, ее трогала постоянно проявляемая им предупредительность. - Знаете, Оливье, я вас очень люблю! - призналась она. И, быть может, оттого, что в тот день Изабелла испытала горькое разочарование, она подошла к мужу и поцеловала его в губы. - Дорогая! Моя дорогая! - сказал он, побагровев от радостного смущения. - Вы, верно, поступаете так просто из жалости, но мне теперь не до всех этих тонкостей. Вы делаете мне большой подарок. Изабелла положила голову на плечо Оливье. Ей так хотелось на кого-нибудь опереться. Муж нежно обнял ее. Он чувствовал, как она тесно прижалась к нему чересчур мягкой грудью; его руки скользнули вдоль ее тела, тела женщины, прожившей на свете вдвое меньше, чем он. Внезапно он отодвинулся. - О, простите, - сказал он снова. - Что вы подумаете обо мне? Она как-то странно на него посмотрела. - Видите ли, Оливье... - произнесла она. - Конечно, это очень глупо... - пробормотал он в смятении, какого она никогда в нем не замечала. - Я... я и не подозревал, что со мной еще может произойти нечто подобное... Отзвуки прошлого. Изабелла опустила голову; казалось, она размышляет. Оливье вновь подошел к жене, нерешительно обнял за плечи и поцеловал ее волосы. - Полноте, полноте! - прошептала она, тихонько отстраняя его. - Да, вы правы, я смешон, - проговорил он. - Хорош, нечего сказать... В моем возрасте это по меньшей мере неприлично. Но и вы тоже виноваты! Раздеваться тут, в моем присутствии... Прошу вас, забудьте этот... случай. Пора спать. Спокойной ночи. Но прежде, чем он закрыл за собой дверь, она взяла его за руку и, опустив глаза, спросила: - Вам это будет приятно, Оливье? На следующее утро, побрившись, приняв ванну и сделав массаж, он явился завтракать в комнату Изабеллы в весьма игривом настроении. - Я смущен, я сконфужен моим вчерашним поведением, - произнес он, не скрывая своей гордости. - Зачем же смущаться, - сказала, смеясь, Изабелла. - Мне было очень хорошо. Она тоже находилась в отличном настроении. - О, это вы говорите из жалости, - запротестовал он. - Вы очень добры ко мне. Изабелла. Она протянула ему совсем еще теплый гренок с маслом. - Я бы даже сказала, что вы весьма недурно с этим справляетесь, - заявила она с бесстыдством непосредственных натур. - Да! В свое время и я чего-то стоил... Порою мне даже делали комплименты. Надеюсь, - снова краснея, продолжал Оливье, - вы не станете ревновать меня к моим былым увлечениям? - О нет, уверяю вас, Оливье, darling [милый (англ.)], - заливаясь смехом, ответила она. Изабелла впервые так назвала его и почувствовала, что нашла верное слово. Оливье был именно "darling". - Бывает иногда, что старые деревья много лет не плодоносят, а потом вдруг, неизвестно почему, дают последний урожай. - Прекрасно! Желаю, чтобы сбор урожая длился как можно дольше! - Спасибо, дорогая, спасибо! Что мы сегодня будем делать? Ему хотелось чего-то нового, интересного. Если бы не стоял ноябрь, он предложил бы поехать в Булонский лес - кататься на лодке. В конце концов он решил повести жену в зоологический сад. - Должен признаться, дорогая, я там не был почтя шестьдесят лет. Оденьтесь потеплее. Зоологический сад являл собою мрачное зрелище. В аллеях ни души. Гнили собранные в кучи опавшие листья. Только кедры да лиственницы сохраняли на ветвях черноватые хлопья, почему-то именуемые вечнозеленой хвоей. Старые медведи, дряхлые львы, сидя на задних лапах, зябли в глубине рвов и словно вспоминали последнего гладиатора, съеденного ими; облезлые волки, обезьяны с сизыми ягодицами, ламы - все они глядели на одинокую чету печальными глазами зверей, которых гложет смерть. Весь какой-то заскорузлый и сморщенный, слон поднял двухсотлетний хобот, как бы собираясь затрубить, но вместо этого лишь зевнул. - Подумать только, ведь все это нас так забавляло, когда мы были детьми! - сказал Оливье. - Да, конец животных ничуть не веселее, чем конец людей. - Не надо, Оливье, darling! - Ах, простите, я сознаю свою неблагодарность. Судьба одарила меня сверх меры... и совершенно неожиданным образом: племянница вознаграждает меня за многолетнюю привязанность к ее тетке... Совсем как в романах этого славного Бурже. - Замолчите, - потребовала Изабелла. - Я больше не хочу слышать о том, что вы старик. - Прекрасно. Тогда мне придется лгать. Она взяла его под руку и, чтобы развлечь, предложила заняться шуточной игрой - "отыскивать сходство". Особенно богатые возможности им предоставляли птицы. Вцепившись в железные прутья клетки, давился от хрипа Урбен де Ла Моннери со взъерошенным белым хохолком на голове, принявший обличье редкостного какаду. Марабу с голым черепом, с длинным клювом, уныло опущенным в белый жилет, и зелеными крыльями, прикрывающими лодыжки, поразительно походил на академика. - А вот и я! - воскликнул Оливье, указывая на голенастую птицу, у которой перья на затылке были словно разделены пробором, а покрытые пухом бугорки напоминали отвислые щеки. - Помесь журавля и райской птицы! Только посмотрите на него. Чем не мой портрет? К нему вернулось хорошее настроение, и он предложил пойти завтракать в "Кафе де Пари". Вскоре они перестали так оживленно проводить время по утрам. Оливье начал подолгу нежиться в постели, и теперь Изабелла приходила к нему завтракать. Часто он просыпался с тяжелой, словно налитой свинцом головой, но никогда не жаловался. Супружеская чета казалась безмятежно счастливой, и это немало забавляло друзей. Одну только госпожу де Ла Моннери раздражали новые отношения, установившиеся между ее старым другом и племянницей. - Итак, голубок, вы довольны? - спрашивала она Оливье. - Весьма доволен, тетушка, - отвечал Оливье, улыбаясь. Однако вечера, когда он особенно долго причесывался в ванной, что служило своего рода условным сигналом, становились все реже и реже. Теперь за обедом он избегал взгляда Изабеллы. Нередко он слышал, как жена его ходит взад и вперед по комнате и даже вздыхает. Тогда он без особого желания оставался в ванной дольше, чем хотел, а порой она сама входила туда и словно по рассеянности начинала раздеваться в его присутствии. А потом в постели, погасив свет, он подолгу лежал рядом с нею недвижимо, словно дал обет воздержания. В конце концов он просил ее о помощи. - Это утомит тебя, darling, - шептала она. - Нет, нет, мне так приятно. А еще через некоторое время она уже не ждала его просьб. Однажды, одеваясь, Оливье почувствовал головокружение и рухнул на кровать; несколько минут он пролежал без сознания, почти бездыханный. Создалось впечатление, что он потерял равновесие, натягивая брюки. С этого дня распорядок их жизни на некоторое время изменился. На рассвете он появлялся в спальне жены, а потом возвращался к себе и спал до полудня; затем слонялся по комнатам, зевал уже с обеда и укладывался в постель сразу после чая. Но постепенно жизнь вошла в прежнюю колею. Итак, сбор последнего урожая проходил с большими трудностями. Угадывая приближение конца, Изабелла все меньше щадила мужа. Казалось, она решила: "Надо пользоваться, пока не поздно. Когда он уже совсем сдаст, как-нибудь обойдусь". Впрочем, у Оливье был по-прежнему здоровый вид и хороший цвет лица; как и раньше, речь его отличалась приятным юмором. Изабелла была почти искренна, уверяя себя, что новый образ жизни не вредит организму Оливье. А он между тем с нетерпением ждал слишком коротких, по его мнению, периодов, когда она бывала нездорова. Только в такие дни он отдыхал. Внезапно в доме появилась госпожа Полан, которую Изабелла уже давно не видела. Старуха пришла узнать, как поживают Изабелла и господин Меньерэ. - Он себя великолепно чувствует, еще никогда не был таким бодрым, - ответила Изабелла. - Неужели? Я очень рада. У госпожи Полан был удивленный, почти разочарованный вид. Так как стояла зима, она снова надела кроличью горжетку. - Ну что ж, дорогая мадемуазель Изабелла... Ах, извините, я хотела сказать - госпожа Меньерэ, никак не привыкну... Выходит, вам больше повезло, чем мне, - сказала она. - А мой, вызнаете... - Что случилось, Полан? - Все еще не вернулся. Но мне известно, где он. И я не решаюсь просить развода не только из религиозных соображений, но еще и потому, что хорошо его знаю! Сейчас он пленник плоти. Но если я потребую развода, он способен покончить с собой! Ведь в сущности он меня любит... Она приложила к уголкам глаз, а потом к кончику носа скомканный платочек. - Бедняжка Полан! - сказала Изабелла. - К счастью, я помногу занята у генерала, и это меня отвлекает. Я делаю для него все, что в моих силах. Он постоянно твердит: "Полан - мой начальник штаба!" Мы с ним отлично ладим. Его мемуары сильно продвинулись, это очень увлекательно! Гостья удалилась, а Изабелла так и не поняла, зачем Полан приходила. Но оказалось, она появилась всего лишь на несколько часов раньше... Среди ночи телефонный звонок разбудил профессора Лартуа, из трубки доносился голос обезумевшей Изабеллы. - Доктор, приходите сейчас же! Оливье... мой муж... Умоляю, сейчас же... - кричала она. В квартире все било перевернуто вверх дном; Оливье Меньерэ с выкатившимися глазами лежал, уткнувшись лицом в окровавленную подушку. Струйки еще не свернувшейся крови текли у него из носа и изо рта. Лартуа оставалось только констатировать смерть. Изабелла со следами крови на волосах, на шее и на вороте ночной сорочки, забившись в кресло, тряслась в нервном припадке и вопила: - Это ужасно! Ужасно! Нет, нет!.. Он был рядом, возле меня! И вдруг эта кровь! Нет!.. Он сжимал меня с такой силой, это просто ужасно! Он душил меня! Я не могла освободиться! Мне пришлось позвать прислугу! Ужасно! - Довольно, успокойтесь, милочка, - жестко сказал Лартуа. - Не может быть! - выкрикивала она. - С такой силой!.. Ужасно! Лартуа заставил ее встать, отвел в ванную и губкой сам смыл с нее кровь. - Недурное занятие! - пробормотал он. - Доктор, скажите, это моя вина? Моя? О, не может быть!.. - Ваша вина... не ваша вина... Прежде всего это его вина, - ответил Лартуа. - В сущности не такая уж плохая смерть. Спрашиваю себя, не хотел ли и я бы так умереть... Холодная вода вас немного освежила, не правда ли? Где у вас аптечка? Она сделала неопределенный жест. - Где у вас аптечка? - повторил он, обращаясь к горничной, которая испуганно ходила за ним по пятам. Та открыла маленький белый шкафчик, висевший на стене. Лартуа стал перебирать склянки; он обнаружил коробку без этикетки с маленькими беловатыми крупинками. Лартуа раздавил одну из них пальцами и, поставив коробку на место, сказал: - Да, оказывается, это его вина. Как глупо принимать такую пакость! Потом он взял трубочку со снотворным и заставил Изабеллу проглотить две таблетки; убедившись, что в аптечке больше нет ядовитых лекарств, он из предосторожности положил трубочку к себе в карман. Изабелла, заливаясь слезами, нервно вздрагивала. - Что мне делать? Что со мной будет? - стонала она. - Это ужасно! - Прежде всего ложитесь спать, - сказал Лартуа. - Пусть вам дадут горячего чая, а горничная посидит возле вас. Завтра утром я снова заеду. - А он? А он? Бедный darling! Что нам делать? - рыдала Изабелла. И вдруг, повернувшись к горничной, приказала: - Пошлите за госпожой Полан. Она займется всем. 4. СЕМЬЯ ШУДЛЕРОВ Жан-Ноэль внимательно рассматривал в зеркале свое худенькое тельце с выпяченным животиком. Это было утром в день его рождения. - Обманули! - закричал он. - Обманули! - И затопал ногами. Целую неделю все твердили, что скоро ему исполнится шесть лет и он станет взрослым, а поэтому надо быть умником, нельзя высовывать язык и гримасничать, когда становишься взрослым, пора наконец научиться вести себя как grown-up... [взрослый (англ.)] - What's the matter with you? [Что тут происходит? (англ.)] - спросила мисс Мэйбл, прибежавшая на шум. - А я вовсе не взрослый! Я опять маленький. Меня обманули! - Say it in English [скажи это по-английски (англ.)]. - Нет! Не буду я говорить по-английски. Не хочу! Я опять маленький! I am not a grown up [я не стал взрослым (англ.)]. Мари-Анж!.. Слезы отчаяния текли по его щекам. Он и в самом деле надеялся проснуться таким же большим, как отец, и вот день начался с катастрофы. Жан-Ноэль хотел тотчас же, голышом бежать к сестре и призвать ее в свидетели. Мисс Мэйбл с трудом уговорила его сперва умыться и одеться. Он исцарапал гувернантку, дернул ее за волосы. Она пыталась объяснить, что даже его сестра тоже еще маленькая: - ...and you see, she's older than you [и ведь она старше (англ.)]. - Да, но она женщина, - возразил Жан-Ноэль. - Now. It's a big surprise for you this morning... Your grand-Father [Да, сегодня утром тебя ждет большой сюрприз... Твой дедушка (англ.)]. - Which one? [Который? (англ.)] - спросил Жан-Ноэль. Он никогда не знал, о ком идет речь: о старом Зигфриде или о великане Ноэле. - Your great-grand-father [прадедушка (англ.)], - уточнила мисс Мейбл. Без десяти девять Жан-Ноэля, одетого в нарядный бархатный костюмчик с белым воротником, привели к дверям спальни его прадеда. Появился барон Зигфрид. Ему было уже девяносто четыре года. Он совсем одряхлел, ходил, тяжело опираясь на трость и выставив вперед морщинистое землянистое лицо с длинными изжелта-белыми бакенбардами, огромным носом и вывороченными веками; он напоминал теперь и древнюю химеру и загадочного сфинкса. - Стало быть, ты теперь уже мужчина, - сказал он, проводя рукой со вздувшимися венами по розовой щечке ребенка. Через каждые три слова он хрипло и шумно дышал. Жан-Ноэль посмотрел на него подозрительно, но, так как ему очень хотелось иметь заводной поезд, покорно ответил: - Да, дедушка. Он понял: лучше не доказывать взрослым, что они солгали. - Ну, раз так, я... пф-ф... я научу тебя делать добро... Идем со мною. Они проследовали по коридорам огромного дома, медленно спустились по широкой каменной лестнице, устланной темно-красным ковром. Ребенок почтительно шел рядом со сгорбленным стариком, стараясь шагать с ним в ногу, и спрашивал себя, в какой комнате спрятан поезд. Слова "делать добро" привели его в замешательство. В прихожей, внушительными размерами напоминавшей вестибюль музея, лакей набросил на плечи барона Зигфрида суконную накидку. - Что это? - поинтересовался старик, увидев в высокое окно, как по двору проносят чемоданы. - Кто-нибудь собирается уезжать? - Господин барон, вы, верно, запамятовали, - ответил лакей. - Барон Ноэль едет в Америку. - А, да, да, - протянул старик. В сопровождении Жан-Ноэля он двинулся дальше и добрался до швейцарской. - Ну как, Валентен, все готово? - спросил он. - Готово, господин барон, - ответил швейцар. - Много их? - Да, как всегда, господин барон. Швейцар Валентен был краснолицый толстяк с оттопыренными ушами, одетый в ливрею бутылочного цвета. Жан-Ноэль удивился, увидев у него в руках белую плетеную корзину, наполненную ломтями хлеба. - Тогда открывайте! - приказал старик. На авеню Мессины вдоль высокой ограды двора Шудлеров по тротуару выстроилась очередь нищих. Когда парадная дверь медленно отворилась, вереница ожидавших качнулась, сдвинулась плотнее, и все эти просители, показывая свои лохмотья, грязь и язвы, переступая мелкими шажками, медленно двинулись вперед. Их было человек пятьдесят; здесь собралась голытьба со всего квартала, хотя считалось, что неимущих в нем совсем нет. В серой мгле туманного февральского утра Жан-Ноэлю казалось, что у подъезда ожидает огромная толпа. Мимо старого сфинкса с вывороченными веками потянулась однообразная, унылая процессия несчастных. Когда нищий приближался, барон Зигфрид вытаскивал из кармана пиджака монету в сорок су, брал, у швейцара ломоть хлеба и, прижимая пальцем монету к мякишу, опускал все это в подставленные грязные ладони. Нищие говорили: "Спасибо" или "Спасибо, господин барон", но некоторые проходили молча. Давно не мытые пальцы прикасались к рваному козырьку, к отсыревшей фетровой шляпе или к покрытому лишаями лбу, и движение это отдаленно напоминало военное приветствие. - Видишь ли... - объяснял старик Жан-Ноэлю. - Всегда должно самолично раздавать милостыню, чтобы... пф-ф... не обидеть тех, кому подаешь. Гноящиеся, больные, выцветшие, налитые кровью, опухшие глаза с любопытством рассматривали ребенка. Мальчик был потрясен уродством нищих, его тошнило от зловония, ему страшно было от их пристальных взглядов; он ухватился за накидку старика и, насупившись, прижался к нему. Старый барон не спеша вглядывался в каждое лицо и иногда удостаивал коротким приветствием самых давних завсегдатаев, которые на протяжении многих лет доставляли ему это утреннее развлечение, принося к вратам его богатства все несчастья, какие только могут выпасть на долю человека и изуродовать его. Здесь было все: наследственные болезни, пагубные, неизгладимые следы любви и распутной молодости, всяческие пороки, физическое уродство, лень и просто роковая неудачливость - иначе это и не назовешь; барон любил смотреть на людское отребье, которое время медленно несло к всеобщей сточной канаве смерти, - это зрелище помогало ему сохранять чувство собственной значительности. - Тебе повезло, - сказал он ребенку. - По-моему, нынче утром, что бы там ни говорил Валентен, собралось много народу. Жан-Ноэль еще сильнее вцепился в его накидку. - Дедушка, посмотри какой у нее нос!.. - пробормотал он. Подошла старуха в черной шелковой юбке; волосы ее напоминали свалявшуюся паклю, а ноздри были разъедены настолько, что виднелась зеленоватая слизистая оболочка; это был нос мертвеца, вырытого из могилы. - Знаешь, она была в свое время очень красива, - сказал Зигфрид. - Она продавала цветы. Заметив, что старуха с изъеденным носом наклонилась к Жан-Ноэлю и широко улыбнулась мальчику, он горделиво пояснил: - Это мой правнук. Я учу его творить добро... Послушай, Жан-Ноэль, подай ей милостыню сам. И он вложил хлеб и монету в руки ребенка. Жан-Ноэль уже понял, что, подавая милостыню, нужно улыбаться. Потом он поспешно вытер ладони о свои бархатные штанишки. - Какой хорошенький! - прошамкала старуха. - И какой добрый! Ты наш благодетель, барон, ты наш благодетель. Да благословит тебя господь! Нищенка явно была любимицей старого барона - он дал ей еще и талон благотворительного общества, предоставлявший возможность выпить чашку шоколада на другом конце Парижа. - А что твоя дочь? Есть от нее вести? - спросил старый барон. - На панели шляется, все на панели шляется. Горе мое горькое, - отвечала старуха, удаляясь. Ее место заняло маленькое существо на кривых ножках, с крошечным детским личиком. - Грешно смеяться, Жан-Ноэль, - сказал прадед. - Это карлица. Но Жан-Ноэль и не думал смеяться. Он оглянулся, чтобы посмотреть, не пришла ли за ним мисс Мэйбл. Старому барону казалось, что он изрек свое суждение вполголоса, но на самом деле он говорил так громко, что карлица услыхала его слова и, получив милостыню, не поблагодарила. Затем приблизился мужчина лет тридцати пяти, худой, с лихорадочным блеском в глазах; его протянутая рука дрожала. - Нет, тебе не дам, - сердито сказал барон. - Ты молод, можешь работать. В твои годы... Пф-ф... нечего побираться. И, наклонившись к Жан-Ноэлю, он добавил: - Нужно подавать милостыню только старикам. Жан-Ноэлю хотелось попросить, чтобы худому человеку все же подали милостыню, но страх мешал ему говорить. Худой человек плюнул на тротуар и, отходя, сказал: - Старый мерзавец! Ни швейцар Валентен, застывший с корзинкой в руках, ни нищие, ни Жан-Ноэль, ни сам барон - никто и виду не подал, что услышал эти слова. Подошел странный субъект в облезлом парике, криво надетом на дряблый затылок; держа в руке шляпу и сопровождая слова театральным жестом, он произнес: - Господин барон, еще одним днем больше я имею честь быть вашим покорным слугой. Каждое утро он по-новому изъявлял свою благодарность барону и, несомненно, весь день придумывал для этого замысловатые выражения. Замыкая очередь, шла чета в лохмотьях. Мужчина был слеп, он плелся, подняв лицо к небу. Женщина с кошелкой в руке едва волочила обутые в стоптанные туфли голые ноги со вздувшимися венами. Они спорили. - Непременно скажи ему спасибо. Слышишь? Я приказываю, - настаивал мужчина. - Нет, не скажу, - отвечала женщина. - Раз они это делают - значит, могут. Черт бы их всех побрал! Барон Зигфрид подал ей два куска хлеба и четыре франка, но она не произнесла ни слова благодарности. Тогда мужчина, по-прежнему глядя невидящими глазами на серые облака, громко сказал: - Спасибо, сударь! Спасибо от нас обоих. Остальные нищие уже разбрелись по авеню Мессины; одни медленно шли, жуя на ходу хлеб, другие исчезли в соседних улицах в поисках неведомой удачи или хоть какой-нибудь возможности забыться. - Сколько их было сегодня, Валентен? - спросил барон Зигфрид. - Пятьдесят семь, господин барон, - ответил швейцар и запер двери. Старик и ребенок вернулись в вестибюль, поднялись по лестнице. Жан-Ноэль был задумчив; Зигфрид, хрипло дыша, с трудом взбирался со ступеньки на ступеньку. На полпути они столкнулись со старым камердинером Жереми: он шел вниз с чемоданом. - Кто-нибудь уезжает? - осведомился старик. - Господин барон, вы запамятовали, - ответил слуга. - Барон Ноэль уезжает... - Ах да, да, верно... пф-ф... В Америку... Пока шли по коридору, Жан-Ноэль все думал и вспоминал. Он снова видел женщину с провалившимся носом, мужчину в парике, слепого с лицом, обращенным к небу; он восстанавливал в памяти всю эту ужасную процессию, старался продлить владевшее им чувство отвращения, оживить его. Вдруг он дернул старого барона за полу пиджака. - Дедушка, - спросил он, - а завтра мы опять пойдем делать людям добро? В то утро в душе Жан-Ноэля впервые зародилось и сразу же окрепло стремление к патологическому, тяга к зрелищу распада и к поступкам, враждебным здоровой природе человека. День рождения Жан-Ноэля был для него отмечен еще одним событием: его впервые допустили в кабинет деда, и произошло это потому, что барон Ноэль отправлялся в Новый свет. Новый свет... Мальчик услышал эти слова, когда вошел в комнату, они поразили его слух, понравились своей звучностью, но тут же переплелись с другим выражением - "тот свет", которое он услышал в прошлом году. Барон Зигфрид сидел в бархатном кресле без спинки, похожем на те, в каких восседали сенаторы древнего Рима; он старался как можно реже садиться в обыкновенные кресла, с которых ему было трудно подняться без посторонней помощи. Уезжавший в Америку барон Ноэль стоял, прислонившись к массивному письменному столу в стиле Людовика XV. Молодой барон Франсуа, начинавший уже полнеть, хотя ему только недавно минуло тридцать, подхватил сына на руки и сказал: - Здравствуй, милый, поздравляю тебя!.. О, да какой ты тяжелый! И ножки мальчика снова коснулись ковра. - Да, в самом деле, - сказал барон Ноэль, - с нынешнего дня он уже маленький мужчина. Шесть лет не шутка, черт побери! Что тебе привезти из Нового света? Ребенок всегда пугался, когда этот огромный старик в темном пиджаке, с виду тяжелом, как панцирь, склонялся над ним; он пугался и остроконечной бородки деда и цепкого, мрачного взгляда, скользившего из-под набрякших век. - Не знаю, дедушка, - ответил он. - Что хотите. Великан выпрямился, обвел широким жестом комнату, и Жан-Ноэль услышал, как где-то высоко, почти под потолком, прогремел голос: - Четыре поколения Шудлеров! Прекрасно! Великолепно... Барон Франсуа угадал мысль отца. "Быть может, в последний раз мы собрались все вместе", - и глаза его невольно обратились к деду. С этой минуты Жан-Ноэлем больше не занимались, и он мог спокойно рассматривать кабинет. Это была большая комната, обтянутая темно-зеленой кожей; двойная дверь с толстой простеганной обивкой не пропускала звуков. У стен стояли несколько высоких шкафов красного и лимонного дерева. Мебель была тяжелая, дорогая, но разностильная. Украшением тут служили два портрета; на одном был изображен отец Зигфрида, первый барон Шудлер, в костюме придворного эпохи Фердинанда II: основатель дома Шудлеров был банкиром Меттерниха и благодаря ему получил дворянство; на другом полотне, кисти Шарля Дюрана, был запечатлен сам Зигфрид в дни его молодости, одетый в простой черный сюртук. Со смертью двух старших братьев Зигфрида, не оставивших потомства, австрийская ветвь Шудлеров угасла. Сам Зигфрид отправился сколачивать состояние во Францию, и хотя он принял подданство этой страны, баронский титул был закреплен за ним австрийским императором. Зигфрид, впрочем, не раз выступал посредником при тайных сделках между Наполеоном III и Веной. Шудлеры имели много предприятий в Париже. Был у них старый банк на ул