рблюжатники выжидали, не открывая огня.
Они были рады этой передышке,  дававшей возможность образовать хотя бы некое
подобие каре. Пехотинцы уже бежали к ним по берегу, увязая в песке; моторные
боты  и   суденышки,   которые  с   трудом  преодолевали  течение,   наконец
приблизились,  и,  едва  там  заслышали крики,  тотчас причалили к  берегу и
выгрузили всех,  кроме  больных,  раненых и  немногочисленной охраны.  Араб,
который зычным  голосом держал речь,  умолк,  и  его  соратники пронзительно
завопили.
     - Похоже,  что это махдисты,  -  сказал Торпенхау,  локтями прокладывая
себе путь через кое-как сомкнувшееся каре.  -  И,  странное дело,  их  здесь
целые тысячи!  А  ведь,  насколько мне  известно,  мы  уже  замирили здешние
племена.
     - Стало быть, махдисты взяли приступом еще один город, - отозвался Дик,
- и  вот теперь выпустили этих визгливых демонов с приказом сожрать нас всех
живьем. Пожалте-ка ваш бинокль.
     - Наши лазутчики обязаны были донести об этом своевременно. А теперь мы
в ловушке, - сказал один из младших офицеров. - Но почему молчит артиллерия?
Эй вы, пошевеливайтесь!
     Но не было и  надобности никого подгонять.  Солдаты врывались в каре со
всех сторон,  тяжело дыша,  -  уж  они-то прекрасно знали,  что всякий,  кто
замешкается,    почти    наверняка    обречен    на    мучительную   смерть.
Стопятидесятифунтовые походные пушечки верблюжатников на  углу  каре  завели
свою  веселую музыку,  а  само  каре  сместилось вправо  и  заняло ближайшую
возвышенность,  господствовавшую над местностью. Всем уже не раз приходилось
бывать в подобных переделках, и эта потеха явно не сулила ничего нового: все
те же зной и духотища в тесно сомкнутом боевом порядке, удушливый запах пыли
и нагретой солнцем кожаной амуниции, все та же молниеносная вражеская атака,
тот   же   натиск  со   слабейшего  фланга,   отчаянная  рукопашная  схватка
продолжительностью всего в несколько минут, а потом снова безмолвие пустыни,
нарушаемое лишь  отчаянными воплями беглецов,  которых пытается преследовать
немногочисленная конница.  Ими  давно уже  владела бесшабашная удаль.  Пушки
палили  залпами,  а  каре  тем  временем  медленно продвигалось все  вперед,
нахлестывая  упирающихся  верблюдов.  Затем  в  атаку  ринулись  три  тысячи
человек,  не  учивших по книгам,  что смертоубийственно атаковать противника
густой толпой под кинжальным огнем. Лишь одиночные выстрелы возместили об их
приближении,  и  лишь одиночные всадники скакали впереди -  главные же  силы
состояли из  полуголых,  пришедших в  неистовство людей,  вооруженных только
копьями да  саблями.  Обитатели пустыни,  где  почти не  стихают войны,  они
чутьем угадали,  что каре всего слабей с правого фланга,  и круто свернули в
обход.  Артиллерия теперь обрушивала на них град снарядов, и на короткий миг
в  сплошной чаще  людей  образовались длинные просеки,  какие можно видеть в
Кенте средь зарослей хмеля из  окна  поезда,  который мчится на  всех парах;
пехота  же,  подпустив их  почти  вплотную,  в  должный момент начала косить
тесную  массу  ружейным  огнем,  истребляя  врага  целыми  сотнями.  Никакие
регулярные войска во  всем  цивилизованном мире  не  выдержали бы  того ада,
через который прошли они, но здесь живые высоко подпрыгивали, чтоб вырваться
из рук умирающих, которые хватали их за ноги, а раненые, изрыгая проклятия и
пошатываясь,  тоже плелись вперед, чтоб рухнуть, вконец обессилев, и вся эта
черная прорва -  словно поток  воды,  перехлестывающий плотину,  -  катилась
прямо на  правый фланг.  Тогда ряды запыленных солдат и  бледно-голубое небо
над  пустыней  заволокли  клубы  дыма,   и  даже  самые  мелкие  камешки  на
раскаленной земле,  как и  мертвые,  иссушенные зноем кустики,  стали важней
всего на свете,  потому что по ним отмерялся каждый мучительный шаг назад, к
спасенью,  -  бегущие бессознательно вели им счет и  устремлялись дальше,  к
следующему намеченному камню  или  кустику.  Теперь  уж  не  оставалось даже
отдаленного подобия согласованных действий.  Сколько было известно по  опыту
прежних боев,  противник,  видимо,  решил прорваться со  всех четырех сторон
разом.  И  солдаты должны были  разить всякого,  кто  оказывался перед ними,
колоть штыками тех,  которые обращали к  ним  спины,  а  получив смертельную
рану,  вцепляться в  убийцу  и  валить его  наземь вслед  за  собой,  покуда
какой-нибудь другой мститель не  размозжит ему  череп  ударом приклада.  Дик
вместе с Торпенхау и молодым врачом молча ждал, но вот наконец терпеть стало
невмоготу.  Не  было  ни  малейшей надежды  оказать  помощь  раненым  прежде
окончательного отражения атаки,  и все трое стали потихоньку продвигаться на
слабейший  фланг.  Но  вот  последовал новый  отчаянный  натиск,  послышался
отрывистый посвист разящих копий,  и какой-то всадник,  увлекая за собой три
или  четыре десятка воинов,  врубился в  ряды  пехотинцев с  душераздирающим
визгом.  Правый фланг тотчас же вновь сомкнул за ними ряды, и со всех сторон
свои спешили на выручку. Раненые, зная, что они все равно обречены и жить им
остается в  лучшем случае считанные часы,  хватали врагов за  ноги и  валили
наземь  или  же,  нашарив брошенную винтовку,  палили  наугад  в  гущу  боя,
бушевавшего впереди каре.  Дик смутно осознал,  что кто-то  яростно полоснул
его саблей по  шлему,  сам разрядил револьвер в  чью-то черную рожу со ртом,
брызжущим пеной,  и она сразу утратила всякое сходство с человеческим лицом,
а Торпенхау подмял под себя какой-то араб,  которого он пытался "охомутать",
и теперь катался вместе с ним по земле,  норовя выдавить ему пальцами глаза.
Врач вслепую колол штыком,  а какой-то солдат,  потерявший шлем,  стрелял из
винтовки поверх плеча Дика: порошинки, разлетавшиеся после каждого выстрела,
опаляли ему щеку.  Повинуясь безотчетному чувству, Дик бросился к Торпенхау.
Представитель Центрально-южного агентства отодрал от  себя  врага  и  встал,
вытирая о  штанины большой палец.  Поверженный араб  пронзительно вскрикнул,
прикрыл лицо  ладонями,  потом вдруг подхватил брошенное копье и  ринулся на
Торпенхау,  который силился перевести дух,  меж  тем  как  Дик охранял его с
револьвером.  Дик  выстрелил  дважды  кряду,  и  араб  беспомощно  повалился
навзничь.   На  его  запрокинутом  лице  не  было  одного  глаза.  Огонь  из
стрелкового оружия усилился,  и  теперь к  нему  примешивались крики  "ура".
Атака захлебнулась, враг обратился в бегство. Если середина каре походила на
бойню,  то земля вокруг была,  как пол в  мясной лавке.  Дик ринулся вперед,
расталкивая разъяренных солдат.  Уцелевшие враги  с  поспешностью отступали,
преследуемые  горсткой  -  ничтожной  горсткой  -  английских  кавалеристов,
которые рубили отставших.
     За грудами трупов, в изуродованном, обломанном кусте застряло брошенное
при бегстве окровавленное арабское копье с широким наконечником, а за кустом
простиралась бескрайняя темная гладь пустыни.  Солнце отразилось на стальном
острие, и оно превратилось в грозно пылающий багряный круг. Кто-то за спиной
крикнул:  "Пшел отсюда,  негодник!"  Дик вскинул револьвер и  направил его в
пустынную даль.  Багряная  вспышка  ослепила глаза,  а  оглушительный шум  и
крики,  раздававшиеся вокруг,  словно  слились в  давно  знакомый монотонный
ропот моря. Ему виделся револьвер и багряное сияние... и сердитый голос гнал
кого-то прочь - точно так же, как когда-то, быть может, в прошлой жизни. Дик
ожидал,  что будет дальше.  Что-то словно лопнуло у него в голове, на миг он
очутился во тьме -  и тьма эта опаляла. Он выстрелил наугад, и пуля умчалась
в глубь пустыни,  а он пробормотал:  "Из-за тебя я промазал. Да и патрон был
последний.  Ладно,  бежим домой".  Он ощупал голову и  увидел,  что рука его
покрылась кровью.
     - Эге,  дружище,  да тебя изрядно зацепило,  -  сказал Торпенхау. - Я у
тебя в долгу.  Прими же мою признательность.  А теперь вставай! Ей-ей, здесь
не лазарет.
     Дик обессиленно навалился на плечо Торпенхау и бессвязно бормотал,  что
надо целить вниз и  левей.  Потом он снова лег на землю и  смолк.  Торпенхау
оттащил  его  к  доктору,  а  потом  сел  описывать  в  красочных выражениях
"кровопролитную битву,  в  которой  наше  оружие  стяжало  себе  бессмертную
славу", ну и тому подобное.
     Всю эту ночь,  когда солдаты спали в корабельных кубриках и на палубах,
черная тень плясала при свете луны на песчаной отмели и вопила,  что Хартум,
проклятый богом город,  погиб,  погиб,  погиб,  что два парохода разбились о
нильские скалы,  близ самого города,  и никому не удалось спастись; а Хартум
погиб, погиб, погиб!
     Но  Торпенхау не  обращал на это ни малейшего внимания.  Он ухаживал за
Диком, который обращался к неукротимому Нилу, призывая Мейзи - снова и снова
Мейзи!
     - Поразительное явление, - сказал Торпенхау, поправляя сползшее одеяло.
- Вот мужчина,  который,  по  всей вероятности,  мало чем отличается от всех
остальных,  и он твердит имя одной-единственной женщины. А уж я наслушался в
своей жизни бреда... Дик, хлебни-ка шипучки.
     - Спасибо, Мейзи, - сказал Дик.


                                 Глава III

                                          К берегам Испании снова уплыть
                                             Напоследок хочет с пиратами он,
                                          Бороду там королю подпалить,
                                          Коменданта в Хаэне взять в полон
                                             И в Алжире в рабство продать.

                                                       "Голландская картина"

     Прошло несколько месяцев с  тех пор,  как Суданская кампания кончилась,
рассеченная голова Дика  зажила и  представители Центрально-южного агентства
уплатили ему за труды некую сумму денег, не преминув письменно заверить, что
труды эти не  вполне их удовлетворяют.  Дик швырнул письмо в  Нил,  пребывая
тогда  в  Каире,  там  же  предъявил  присланный чек  к  оплате  и  дружески
распростился на вокзале с Торпенхау.
     - Думаю бросить якорь в родной гавани и малость отдохнуть, - сказал ему
Торпенхау.  -  Не знаю,  где поселюсь в Лондоне, но ежели богу будет угодно,
чтоб мы свиделись,  то мы и свидимся.  А ты,  стало быть, намерен дожидаться
здесь новой баталии?  Ничего подобного не произойдет,  покуда наши войска не
овладеют опять Южным Суданом. Учти это. И прощай. Всех благ. Приезжай, когда
денежки промотаешь. Да не забудь сообщить мне свой адрес.
     Дик  шатался  по  Каиру,   Александрии,   Исмаилии  и  Порт-Саиду  -  в
особенности по Порт-Саиду.  Беззакония творятся часто и  едва ли не в каждом
уголке  мира,  а  уж  порок  царит  повсеместно,  но  истое  средоточие всех
беззаконий и всех пороков решительно со всех континентов являет собою именно
Порт-Саид.  В  этом аду,  затерянном средь зыбучих песков,  где над Горькими
озерами с  утра до  ночи маячит мираж,  всякий может,  если только запасется
терпением, увидеть едва ли не всех мужчин и женщин, каких он знавал на своем
веку.  Дик поселился в шумном и отнюдь не благопристойном квартале. Вечерами
он  слонялся по  набережной,  всходил на  борт  многих судов и  завел многое
множество друзей -  среди них были изысканные англичанки,  с которыми он без
меры и благоразумья болтал на веранде "Пастушьей гостиницы", вечно занятые и
непоседливые военные  корреспонденты,  капитаны транспортов,  зафрахтованных
для  войсковых перевозок,  десятки армейских офицеров и  другие  люди  менее
почтенных занятий. Он имел возможность рисовать с натуры представителей всех
наций Востока и Запада,  не упускал удобного случая понаблюдать, зарисовывал
людей,  дошедших до полного азарта за карточными столами, в трактирах, в аду
танцевальных залов  и  в  прочих подобных местах.  Отдохновения же  ради  он
созерцал   прямую   перспективу  Канала,   ослепительно  раскаленные  пески,
разгрузку и  погрузку судов  да  белые стены лазаретов,  где  лежали раненые
английские солдаты.  Он старался запечатлеть карандашом и красками все,  что
посылало ему провидение, а когда такие возможности иссякали, отыскивал новые
сюжеты.  Это было увлекательное занятие, но оно кончилось вместе с деньгами,
а  ведь он  уже получил вперед все сто двадцать фунтов,  которые причитались
ему за год. "Теперь придется работать и жить впроголодь!" - подумал он и уже
готов  был  покориться своей  новой  судьбе,  как  вдруг  из  Англии  пришла
загадочная телеграмма от  Торпенхау:  "Приезжай немедленно:  ты стал модным.
Приезжай".
     Улыбка расплылась по его лицу.
     - Так скоро!  Вот поистине добрая весть,  - сказал он себе. - Ну что ж,
сегодня ночью надо погулять вволю.  Мне привалила удача,  и теперь предстоит
выстоять иль пасть. Но ей-же-ей, сейчас самое время.
     Он  отдал  половину всех  денег  своим друзьям,  небезызвестным мосье и
мадам Бина, и заказал занзибарский танец в исполнении первых красоток. Мосье
Бина пошатывался с похмелья, а мадам сочувственно улыбнулась:
     - Мосье,  конечно,  пожелает для  себя  кресло,  и,  конечно же,  мосье
намерен рисовать: мосье так странно развлекается.
     Бина,  который  валялся на  кровати в  соседней комнате,  приподнял над
подушкой иссиня-белое лицо.
     - Понятное дело,  -  произнес он дребезжащим голосом.  - Мосье всем нам
очень даже известен.  Мосье -  художник,  каким был и я в свое время.  - Дик
молча кивнул.  -  И дело кончится тем,  - продолжал Бина многозначительно, -
что мосье живьем сойдет в ад, как сошел и я в свое время.
     Он рассмеялся.
     - Приходите  и  вы  поглядеть  танец,   -   предложил  Дик.  -  Вы  мне
пригодитесь.
     - Это вам рожа моя надобна?  Так я и знал.  Моя-то рожа?  Дьябль! И мое
безнадежное падение.  Да  ни за что ни приду.  Гоняй ты его в  шей.  Это сам
сатана во плоти. Или, по крайности, Селеста, заломай хорошая цена.
     Тут почтенный Бина дрыгнул ногами и заверещал.
     - В Порт-Саиде продавается всякая вещь,  -  сказала мадам. - Но если вы
желаете,  чтоб мой супруг был, мне и впрямь нужно заломать хорошая цена. Как
это будет на ваш язык - полсюверен, что ль.
     Дик  немедля выложил требуемые деньги,  и  ночью  на  обнесенном глухой
стеной дворике на  задах домика мадам Бина  исполнялся безумный танец.  Сама
хозяйка,  облаченная в бледно-розовые шелка,  то и дело соскальзывавшие с ее
желтых,  как  воск,  плеч,  наяривала на  пианино,  и  под дребезжащие звуки
пошлейшего европейского вальса голые занзибарские девки неистово отплясывали
при  свете керосиновых фонарей.  Бина  восседал в  кресле и  смотрел на  них
невидящими глазами,  но  потом  вихрь  танца и  оглушающее бренчание пианино
вторглись в  алкоголь,  который тек по  его жилам вместо крови,  и  лицо его
просветлело.  Дик грубо ухватил его за подбородок и  обернул лицом к  свету.
Мадам  Бина  глянула через  плечо  и  обнажила в  улыбке несметное множество
зубов.  Дик прислонился к стене и рисовал добрый час, но вот уже керосиновые
фонари начали чадить,  а  девки в  изнеможении попадали на плотно утоптанную
землю дворика.  Тогда Дик захлопнул альбом и собрался уходить, но Бина повис
у него на локте.
     - Покажите мне,  -  принялся он канючить.  - Когда-то и я был художник,
да,  и я тоже!  -  Дик показал ему свой незавершенный набросок. - И это я? -
возопил Бина.  - И вы теперь увезете это с собой да станете показывать всему
миру, какой такой есть я, Бина?
     Он застонал и расплакался.
     - Мосье изволили уплатить за все сполна,  -  сказала мадам. - Мы всегда
рады видеть мосье у себя в доме.
     Ворота затворились,  и  Дик быстро пошел по песчаной улочке в ближайший
адоподобный игорный дом,  где  был тоже хорошо известен.  "Если удача мне не
изменит,  это будет добрым знаком,  если же я проиграю,  значит, мне суждено
здесь  остаться".  Он  живописно разложил  деньги  на  столе,  едва  решаясь
взглянуть,  что же  из этого вышло.  Удача не изменила.  Три оборота рулетки
приумножили его наличность на  двадцать фунтов,  после чего он  отправился в
порт, где свел знакомство с капитаном дряхлого пакетбота, откуда высадился в
Лондоне,  имея в кармане совсем уж ничтожную сумму,  которая, по его мнению,
даже в счет не шла.


     Над городом висел редкий серый туман,  и на улицах свирепствовал холод:
английское лето было в разгаре.
     "Веселенькая пустыня,  и вряд ли она может хоть в чем-то измениться,  -
подумал Дик,  шагая от портовых доков на запад.  - Итак, что же мне делать?"
Дома,  тесно лепившиеся друг к  другу,  молчали.  Дик вглядывался в  длинные
темноватые улицы, видел стремительное движение экипажей и людские толпы.
     - Ну ладно же,  крольчатники!  - сказал он, обращаясь к благопристойным
двухквартирным особнякам.  -  А знаете ли вы,  что вам предстоит в ближайшем
будущем?  Вам  предстоит обеспечить меня  лакеями и  горничными,  -  тут  он
причмокнул губами,  - и в придачу королевской казной. Покамест же куплю-ка я
себе новое платье и обувь,  а потом вернусь да расправлюсь с вами.  -  И Дик
решительно продолжал путь;  он  заметил,  что  один  его  ботинок прохудился
сбоку. Когда он нагнулся, разглядывая дыру, какой-то прохожий столкнул его в
сточную канаву.  -  Ладно же,  - сказал он. - Мы и это возьмем на заметку. Я
вас всех тоже столкну, дайте срок.
     Хорошее платье и  обувь  стоят  недешево,  и  Дик  вышел из  последнего
магазина, сознавая, что на какое-то время он обеспечен приличной одеждой, но
в  кармане у  него всего-навсего пятьдесят шиллингов.  Он вернулся на улицы,
прилегающие к  докам,  и  снял комнату,  где на постельное белье были нашиты
крупные метки  во  избежание кражи,  и  никто,  казалось,  вообще никогда не
ложился на кровать. Когда доставили платье Дика, он отыскал Центрально-южное
агентство, спросил там адрес Торпенхау, который тотчас же получил, узнав при
этом, что ему еще причитаются деньги.
     - А  много ли?  -  осведомился Дик с такой небрежностью,  словно привык
ворочать миллионами.
     - Фунтов тридцать или сорок.  Если вам угодно,  мы,  разумеется,  можем
уплатить сейчас  же,  но  обычно  мы  рассчитываемся ежемесячно,  по  первым
числам.
     "Если я  дам понять,  что мне срочно нужны деньги,  мое дело дохлое,  -
сказал он себе. - Со временем я возьму свое". Вслух же произнес:
     - Не стоит беспокоиться. Кстати, я уезжаю на месяц из города. Обождите,
покуда я вернусь, а там сочтемся.
     - Но  мы надеемся,  мистер Хелдар,  что вы не намерены порывать с  нами
отношения?
     Дик всю жизнь изучал человеческие лица и  теперь пристально вгляделся в
собеседника.
     "Этот человек о  чем-то  умалчивает,  -  решил он.  -  Не  стану ничего
предпринимать до встречи с Торпенхау. Кажется, предстоят большие дела".
     Не  дав определенного ответа,  он  вернулся в  свою каморку близ доков.
Было только седьмое число,  а  в месяце,  как сразу сообразил Дик,  тридцать
один день.
     Человеку  с  разносторонними вкусами  и  здоровым  аппетитом отнюдь  не
просто прожить двадцать четыре дня на  пятьдесят шиллингов.  И  мало радости
начинать эту  жизнь в  одиночку среди унылой серой пустыни Лондона.  Комнату
Дик снял за семь шиллингов в неделю,  так что на еду и питье у него осталось
меньше  шиллинга  в  день.   Само  собой,   перво-наперво  он  приобрел  все
необходимое для  своего ремесла:  этого он  был лишен очень давно.  Потом за
какие-нибудь  полдня,  пробуя  и  сравнивая,  он  убедился,  что  сосиски  с
картофельным пюре,  по  два  пенса за  порцию,  ему более всего по  карману.
Конечно, сосиски вовсе не плохой завтрак раз или два в неделю. Но к полудню,
даже с  картофельным пюре,  они приедаются.  А  уж на обед и вовсе несносны.
Через три дня Дик возненавидел сосиски,  отнес в  заклад часы и устроил себе
пир,  приобретя баранью голову,  которая обошлась отнюдь не так дешево,  как
можно было предположить,  поскольку в  ней множество костей и  к тому же она
изрядно ужарилась. Потом он снова перешел на сосиски с пюре. Но настал день,
когда  пришлось питаться одним  пюре,  и  он  почувствовал щемящую пустоту в
желудке.  Тогда он отдал в заклад жилет и галстук,  с сожалением вспоминая о
тех  деньгах,  которые  легкомысленно  растранжирил  в  былые  времена.  Для
Искусства бывает  весьма  и  весьма пользительно,  когда  у  художника брюхо
подводит с  голоду,  и Дик,  изредка выходя на улицу -  вообще-то он избегал
прогулок, ибо они возбуждали желания, которые невозможно было удовлетворить,
- убедился,  что делит все человечество на две половины:  одни люди, судя по
внешности,  могли дать ему что-нибудь поесть,  вид же других не сулил ничего
подобного.  "Оказывается,  до сих пор я  совсем не разбирался в человеческих
лицах",  -  подумал он,  и,  словно в награду за такое смирение,  провидение
внушило какому-то извозчику в сосисочной,  куда Дик зашел в тот вечер, мысль
оставить толстый  недоеденный ломоть  хлеба.  Дик  немедля схватил ломоть  -
готовый сражаться ради  него против всего мира,  -  и  удача вселила в  него
бодрость.
     Но вот месяц кончился,  и Дик,  едва удерживая себя,  дабы не пуститься
бегом  от  нетерпения,  отправился за  деньгами.  После  этого он  торопливо
зашагал к  дому,  где жил Торпенхау,  а  там,  из коридоров меблирашек,  шел
соблазнительный дух жареного мяса.  Торпенхау обитал на самом верхнем этаже.
Дик ворвался в  его комнату и  сразу же попал в  объятия,  от которых у него
затрещали ребра,  вслед за  чем Торпенхау увлек его к  столу и  единым духом
выпалил два десятка разных вопросов:
     - Кстати, ты, вижу я, изрядно отощал, - заключил он.
     - У  тебя  перекусить  найдется?   -  спросил  Дик,  обшаривая  комнату
взглядом.
     - Завтрак будет готов сию минуту.  Если я предложу тебе сосисок,  ты не
будешь против?
     - Все,  что угодно,  только не сосиски!  Торп, я просуществовал на этой
мерзкой конине тридцать дней и тридцать ночей, да и то впроголодь.
     - Ну,  выкладывай,  что  за  безумная выходка  взбрела  тебе  в  голову
напоследок?
     Дик  дал волю языку и  поведал,  как он  прожил минувшие недели.  Потом
расстегнул пиджак: жилета не было.
     - Я  удачно его  сбыл,  просто на  редкость удачно,  и  все же  еле-еле
дотянул.
     - Мозгов у тебя не густо,  зато сила воли по крайней мере есть.  Ладно,
ешь, а потом потолкуем.
     Дик  жадно  набросился на  яичницу  с  ветчиной  и  наелся  до  отвала.
Торпенхау подал ему набитую трубку,  и  он  затянулся с  таким наслаждением,
какое может испытывать человек, три недели не куривший хорошего табака.
     - Ух ты! - вскричал он. - Это просто божественно! Ну так что же?
     - Почему, скажи на милость, ты не пришел ко мне сразу?
     - Не мог: ведь я и без того слишком многим обязан тебе, дружище. К тому
же у меня было суеверное предчувствие,  что такая временная голодовка -  да,
именно голодовка, и притом очень мучительная - принесет мне удачу в будущем.
Но  отныне с  этим  покончено,  дело прошлое,  никто в  агентстве не  знает,
сколько я хлебнул горя. А теперь выкладывай все начистоту. Какие у меня виды
на будущее?
     - Ты  получил телеграмму?  Да,  ты  стал модным.  Все без ума от  твоих
рисунков.  Право,  не знаю отчего,  но это бесспорно.  Говорят,  что у  тебя
свежая манера и новый художественный почерк. А поскольку в большинстве своем
это  доморощенные английские знатоки,  они  говорят,  что ты  наделен особым
чутьем. Тебе предлагают сотрудничать в десятке газет, иллюстрировать книги.
     Дик презрительно фыркнул.
     - И  еще  тебе  предлагают  написать  по  собственным  эскизам  большие
полотна,  от скупщиков отбоя нет. Видно, они полагают, что твои работы могут
оказаться  выгодным  помещением денег.  Вот  черт!  Кто  способен  разгадать
непостижимую глупость публики?
     - Они на редкость разумные люди.
     - Скажи лучше -  люди, обуреваемые нелепыми прихотями. Ты стал новейшей
прихотью  для   тех,   которые  именуют  себя  поборниками  так  называемого
Искусства.  И вот теперь ты -  модный художник, ты редкостное явление и все,
что только тебе будет угодно.  При этом оказалось, что один я знаю, кто ты и
что ты,  я  показал влиятельным людям твои рисунки,  которые ты  изредка мне
дарил.  Те самые, которые не сгодились для Центрально-южного агентства. Тебе
привалила удача, счастливчик.
     - Гм!  Ничего  себе  счастливчик!  Вот  уж  поистине счастлив тот,  кто
гоняется за  удачей по  всему  белому свету и  не  чает,  когда она  наконец
привалит!  Нет,  они еще увидят,  какой я  счастливчик.  Но прежде всего мне
нужна мастерская.
     - Поди сюда,  -  сказал Торпенхау и  пересек лестничную площадку.  -  В
сущности, это помещение - обширная кладовая, но тебя это вполне устроит. Вот
верхний свет,  или северный свет, или как там у вас называются такие окошки;
здесь достаточно места для всякого хлама. А рядом спальня. Чего же тебе еще?
     - Ладно,  сойдет,  -  сказал Дик, оглядывая помещение, которое занимало
добрую треть верхнего этажа в ветхом доме, обращенном к Темзе. Тускло-желтое
солнце  заглядывало в  окно  и  освещало  неописуемо  грязную  комнату.  Три
ступеньки вели  от  двери  на  площадку,  а  оттуда еще  три  -  в  квартиру
Торпенхау.  Лестничная клетка тонула в темноте,  и там,  внизу, едва видными
точками мерцали газовые рожки, слышались мужские голоса и хлопанье дверей на
всех семи этажах, окутанных теплой мглой.
     - Предоставят ли мне полную свободу? - спросил Дик с опаской.
     Он слишком долго скитался по свету и знал цену независимости.
     - Да  делай все,  что  душе угодно:  получишь ключи и  всяческие права.
Почти все мы проживаем здесь постоянно. Союзу Молодых Христиан я бы этот дом
рекомендовать воздержался,  но  нас он  устраивает.  Я  оставил за тобой эти
комнаты, как только послал телеграмму.
     - Не знаю, как мне тебя и благодарить, дружище.
     - Уж не думал ли ты всегда жить со мной врозь?
     Торпенхау обнял  Дика  за  плечи,  и  они  стали  молча  расхаживать по
комнате,  которой отныне предстояло именоваться мастерской, испытывая друг к
другу взаимную привязанность. Внезапно послышался стук в дверь Торпенхау.
     - Какому-то  бродяге не  терпится глотку промочить,  вот  он  и  пришел
клянчить, - сказал Торпенхау и бодрым голосом окликнул гостя.
     Вошел отнюдь не бродяга,  а представительный пожилой господин в сюртуке
с атласными лацканами.  Бледные губы его были приоткрыты,  под глазами зияли
темные ямы.
     "Сердце шалит,  -  подумал Дик,  а  когда они  обменялись рукопожатием,
заключил: - Да еще как. Пульс даже в пальцах колотится".
     Посетитель отрекомендовался как  глава  Центрально-южного  агентства  и
"один  из  самых  пылких  поклонников вашего  таланта,  мистер Хелдар.  Смею
заверить от  имени агентства,  что мы  вам бесконечно признательны.  Надеюсь
также,  мистер Хелдар,  вы не забудете, что мы приложили немало усилий, дабы
создать вам известность". Преодолев семь лестничных маршей, он пыхтел и едва
переводил дух.
     Дик покосился на Торпенхау, а тот подмигнул ему левым глазом.
     - Не   забуду,   -   сказал  Дик,   в   котором  сразу  же   проснулись
настороженность и безотчетная готовность к самозащите.  -  Ведь вы так щедро
платили, что этого, право, нельзя забыть. Кстати, когда я здесь обоснуюсь, я
хотел бы прислать за своими рисунками. Их у вас, помнится, сотни полторы.
     - М-да...  вот именно...  э-э...  об этом самом я  и пришел поговорить.
Боюсь,  мистер Хелдар,  что мы  никак не можем их вернуть.  Ввиду отсутствия
особого соглашения эти рисунки являются нашей неотъемлемой собственностью.
     - Уж не взбрело ли вам в голову их присвоить?
     - Они у нас, и мы надеемся, мистер Хелдар, что вы сами назовете условия
и  окажете нам  содействие в  устройстве небольшой выставки,  каковая,  если
учесть  репутацию  нашего  агентства  и  то  влияние,  которое  мы,  как  вы
понимаете, имеем на прессу, будет вам весьма полезна. Ведь эти рисунки...
     - Принадлежат мне.  Вы  наняли меня телеграммой и  без зазрения совести
платили мне  жалкие  гроши.  Так  выбросьте же  из  головы  самую  мысль  их
присвоить! Черт бы вас взял, почтеннейший, ведь это единственное, что у меня
есть в жизни!
     Торпенхау заглянул Дику в лицо и присвистнул.
     Дик в задумчивости расхаживал по комнате. Он видел, что всеми скромными
плодами его трудов,  главным его оружием еще до  начала борьбы беззастенчиво
завладел этот пожилой господин,  чью  фамилию он  толком даже не  расслышал,
причем   господин  этот   отрекомендовался  главою  агентства,   которое  не
заслуживало ни  малейшего уважения.  Самая несправедливость свершившегося не
очень-то его волновала: слишком уж часто доводилось ему во время скитаний по
свету видеть торжество грубой силы,  и  его  нисколько не  волновал вопрос о
чьей-либо  нравственной правоте или  неправоте.  Но  он  жаждал крови  этого
пожилого человека в сюртуке,  и, когда заговорил снова, в голосе его звучала
напускная  любезность,  а  это,  как  прекрасно знал  Торпенхау,  предвещало
схватку не на жизнь, а на смерть.
     - Прошу прощения,  сэр, но не найдется ли у вас для переговоров со мной
кого-нибудь... м-м... помоложе?
     - Я  говорю от имени агентства.  И  не вижу причин вмешивать в это дело
третье лицо...
     - Сию секунду увидите. Будьте столь любезны незамедлительно вернуть мне
мои рисунки, все до единого.
     Посетитель  в   замешательстве  взглянул  сперва  на  Дика,   потом  на
Торпенхау, который стоял, прислонясь к стене. Он не привык, чтобы его бывшие
сотрудники требовали подобной любезности.
     - М-да,  это  прямо-таки  грабеж среди бела  дня,  -  внушительно изрек
Торпенхау,  -  но я опасаюсь,  очень и очень серьезно опасаюсь, что вы не на
того напали.  А ты,  Дик,  будь осмотрительней:  помни, что ты все-таки не в
Судане.
     - Если учесть, как много сделало для вас агентство, благодаря чему вы и
приобрели столь широкую известность...
     Это было сказано весьма некстати:  Дик сразу же вспомнил годы скитаний,
одиночество, нужду и тщетные мечты. Такие воспоминания отнюдь не расположили
его в пользу благополучного и состоятельного господина,  который намеревался
теперь пожать плоды тех горьких лет.
     - Просто не  знаю,  что с  вами и  делать,  -  сказал Дик задумчиво.  -
Конечно,  вы вор,  и  за это вас надо бы избить до полусмерти,  но при таком
хилом здоровье из вас недолго и вовсе дух вышибить.  Нет,  я не хочу,  чтобы
ваш  труп валялся здесь,  на  полу,  и  вообще,  это  дурная примета,  когда
празднуешь новоселье.  Спокойно, сэр, вы только зря себя волнуете. - Он сжал
посетителю запястье,  а другой рукой ощупал пухлое тело под сюртуком.  - Вот
чертовщина!  -  сказал он,  обращаясь к  Торпенхау.  -  И этот разнесчастный
ублюдок  решается на  кражу!  Однажды в  Эснехе  у  меня  на  глазах  одному
караванщику всыпали таких плетей,  что  кожа с  его черномазой спины слезала
лохмотьями,  за  то  лишь,  что  он  посмел украсть жалкие полфунта фиников,
причем тот был жилист и крепок, как сама плеть. А эта туша мягкая, как баба.
     Нет  большего унижения,  чем  попасть в  руки  человека,  который может
сделать со своей жертвой все,  что ему угодно,  но избивать ее и  не думает.
Глава агентства начал задыхаться.  А  Дик похаживал вокруг,  потрагивал его,
как  игривый  кот  трогает  лапой  пушистый  коврик.   Наконец  он  коснулся
свинцово-серых ям под глазами гостя и покачал головой.
     - Вы хотели украсть мое достояние -  мое, мое, мое! Это вы-то, мозгляк,
невесть в  чем душа держится.  Живо кропайте записку в  свое агентство -  вы
ведь  назвались его  главой -  да  распорядитесь,  чтоб  там  немедля отдали
Торпенхау мои рисунки, все до единого. Минуточку: у вас рука дрожит. Ну-ка!
     Дик подсунул ему блокнот.  Записка тотчас же  была написана.  Торпенхау
взял  ее  и  вышел,   не  сказав  ни  слова,  а  Дик  все  похаживал  вокруг
завороженного пленника  и  с  полнейшей искренностью давал  душеспасительные
советы.  Когда Торпенхау вернулся с пухлой папкой, он услышал, как Дик почти
ласково увещевал:
     - Ну вот,  надеюсь, этот случай послужит вам хорошим уроком, и если вы,
когда  я  всерьез  примусь  за  работу,  вздумаете вчинить мне  какой-нибудь
дурацкий иск за угрозу оскорбления действием,  уж будьте уверены, я вас живо
отыщу и  отправлю прямиком на  тот  свет.  А  вам  и  без того жить осталось
недолго. Ступайте же! Имши вутсак - иди, куда велено!
     Бедняга ушел, спотыкаясь, как слепой. Дик глубоко вздохнул.
     - Уф!  Что за бессовестные людишки!  Бедный сиротинушка и шагу не успел
ступить,  как сразу же столкнулся с бандой мошенников и умышленным грабежом!
Вообрази только,  какая грязная душа  у  этого человека!  Все  ли  рисунки в
целости, Торп?
     - Да,  их  тут сто сорок семь штук ровным счетом.  Ну-с,  Дик,  скажу я
тебе, право слово, начал ты недурственно.
     - Он хотел встать мне поперек пути. Для него это всего несколько фунтов
прибыли,  а для меня целая жизнь. Не думаю, чтоб он осмелился вчинить иск. Я
совершенно бескорыстно дал  ему  ценнейшие медицинские советы касательно его
здоровья.  Правда,  при этом он испытал легкое волнение, но, в общем, дешево
отделался. А теперь взглянем на рисунки.
     Через  две  минуты  Дик  уже  лежал  на  полу  подле  раскрытой  папки,
самовлюбленно посмеивался,  перебирал рисунки и размышлял о том, какой ценой
они ему достались.  Когда уже вечерело, Торпенхау заглянул в дверь и увидел,
что Дик отплясывает у окна неистовую сарабанду.
     - Я сам не знал,  что работа моя так прекрасна,  Торп, - сказал Дик, не
переставая плясать.  -  Мои  рисунки  хороши!  Чертовски хороши!  Это  будет
сенсация!  Я  устрою выставку на  собственный риск!  А  этот  мошенник хотел
украсть их у  меня!  Знаешь,  теперь я жалею,  что в самом деле не набил ему
морду!
     - Ступай-ка на улицу,  - сказал Торпенхау, - ступай да помолись богу об
избавлении от  соблазна тщеславия,  хотя от этого соблазна тебе все равно не
избавиться до гробовой доски.  Принеси свое барахло из каморки, в которой ты
ютился, и мы постараемся навести в этом свинарнике мало-мальский порядок.
     - И тогда -  вот уж тогда,  -  сказал Дик,  все еще приплясывая,  -  мы
оберем египтян до нитки.


                                  Глава IV

                                    Волчонок, таясь, в чащобе залег,
                                       Когда дым от костра витал:
                                    Загрызть добычу хотел он и мог,
                                       И где мать с олененком дремлет, знал.
                                       Но вдруг луна пробилась сквозь дым,
                                    И пришлось другую поживу искать,
                                    Решил он телка на ферме задрать
                                       И завыл на луну, что висела над ним.

                                                                   "В Сеони"

     - Ну и как,  сладостен ли вкус преуспеяния?  - спросил Торпенхау спустя
три  месяца.  Он  некоторое время отдыхал за  городом и  только что вернулся
домой.
     - Вполне,   -  ответил  Дик,  сидя  в  мастерской  перед  мольбертом  и
облизываясь.  - Но мне нужно больше - несравненно больше. Тощие годы позади,
теперь наступили тучные.
     - Смотри, дружище, не оплошай. Этак недолго стать плохим ремесленником.
     Торпенхау сидел,  развалясь в кресле,  на коленях у него спал крошечный
фокстерьер,  а  Дик натягивал холст на  подрамник.  Только помост,  задник и
манекен оставались здесь всегда на одном и том же месте. Они возвышались над
грудой  хлама,  где  было  решительно все,  от  фляжек  в  войлочных чехлах,
портупей и военных знаков различия до тюка поношенных мундиров и пирамиды из
всевозможного оружия.  Отпечатки грязных следов на помосте свидетельствовали
о том, что натурщик недавно ушел. Водянистый свет осеннего солнца постепенно
мерк, и по углам мастерской стлались тени.
     - Да,  -  сказал Дик,  помолчав,  - я люблю власть, люблю удовольствия,
люблю сенсацию,  но  пуще  всего люблю деньги.  Я  готов любить даже  людей,
которые создают сенсацию и платят деньги. Почти что. Но это странная публика
- на редкость странная!
     - Тебя  по  крайней мере приняли как  нельзя лучше.  Пошлейшая выставка
твоих рисунков наверняка принесла тебе кругленькую сумму.  Ты  видал,  что в
газетах ее называли "Галереей невообразимых диковин"?
     - Ну  и  пусть.   Я  продал  все  холсты,  какие  намеревался,  все  до
последнего. И право, я уверен, удалось это мне потому, что все убеждены, что
я самоучка, который зарабатывал тем, что рисовал на тротуарах. Мне заплатили
бы  куда щедрей,  когда бы  я  рисовал на сукне или гравировал на верблюжьей
кости,  заместо того чтоб просто пользоваться карандашом и красками.  Вот уж
действительно  престранная  публика.   Этих   людишек  даже   мало   назвать
недалекими. На днях один умник уверял меня, что тени на белом песке никак не
могут быть синими -  ультрамариновыми,  - хотя в действительности это именно
так.  Потом я  узнал,  что сам он  не  бывал дальше пляжа в  Брайтоне,  зато
Искусство знает до  тонкости.  Он  прочитал мне  целую лекцию и  посоветовал
поступить  в  школу,  дабы  выучиться элементарным приемам.  Любопытно,  что
сказал бы на это старикан Ками.
     - Когда и где ты учился у Ками, ты, молодой да ранний?
     - В Париже,  битых два года.  Он обучал с помощью внушения.  От него мы
только и слышали:  "Continue,  enfant"*,  - а там каждый должен был понимать
это,  как мог.  Он обладал неподражаемой живописной манерой,  да и  цветовые
оттенки  чувствовал неплохо.  Этот  Ками  порой  видел  цветные  сны.  Готов
поклясться,  что он  никогда не  замечал самой натуры,  но зато имел богатое
воображение, и получалось просто великолепно.
     ______________
     * Продолжайте, дети мои (фр.).

     - А  помнишь,  какими  пейзажами  мы  любовались  в  Судане?  -  сказал
Торпенхау, умышленно подзадоривая друга.
     Дик сморщился.
     - Лучше и не напоминай. Меня так влечет в те края. Какие там были тона!
Опаловые и янтарные,  янтарные и бордовые, кирпично-красные и серно-желтые -
на коричневом фоне,  а среди всего этого угольно-черные скалы,  и живописная
вереница  верблюдов  вырисовывалась  на  ясно-бирюзовом  небе.  -  Он  начал
расхаживать по мастерской. - Но, видишь ли, если изображать все так, как это
сотворено  богом,  для  человеческого  восприятия  и  в  полную  силу  моего
таланта...
     - Потрясающая скромность! Ну, дальше.
     - Горстка невежественных юнцов,  кастраты,  которые сроду  не  бывали в
Алжире,  скажут, что, во-первых, это плохое подражание природе, а во-вторых,
не имеет ничего общего с Искусством.
     - Стоило мне отлучиться на месяц,  и вот что вышло. Дикки, ты наверняка
шлялся тут без меня по модным лавкам и наслушался всякого вздора.
     - Никак не мог удержаться,  - виновато отвечал Дик. - Тебя не было, и я
изнывал от  одиночества в  бесконечно долгие вечера.  Нельзя же работать без
передышки круглые сутки.
     - Пошел бы да выпил, как порядочный человек.
     - Если  б   я   мог  это  сделать!   Но  я  свел  знакомство  с  самыми
разношерстными людьми.  Все они величают себя художниками, и я убедился, что
некоторые из  них  впрямь  умеют  рисовать,  но  не  думают этим  заниматься
всерьез.  Они  предлагали мне  попить чаю -  в  пять часов пополудни!  -  да
толковали  об  Искусстве  и  о  своем  душевном  состоянии.   Будто  кого-то
интересуют ихние души. Я наслушался разговоров об Искусстве гораздо больше и
увидел гораздо меньше,  нежели за всю жизнь. Помнишь Кассаветти - он работал
в пустыне на какое-то европейское агентство, числился при одной из войсковых
колонн?  Когда он отправлялся в поход со всей своей амуницией, то наряжался,
как  рождественская елка,  -  при  фляге,  бинокле,  револьвере,  планшетке,
вещевом мешке,  в  окулярах и  бог весть в чем еще.  Он часто перебирал свое
добро и показывал,  как с ним надо обращаться, а сам, помнится, бездельничал
и лишь изредка списывал корреспонденции у Антилопы Нильгау. Правда ведь?
     - Славный старик Нильгау!  Он сейчас в  Лондоне и  растолстел еще пуще.
Обещал  зайти  ко  мне  нынче  вечером.  Я  прекрасно понимаю  смысл  твоего
сравнения.  Держался бы  ты  подальше от этих модисточек в  штанах.  Поделом
тебе, и, надеюсь, теперь уж ты возьмешься за ум.
     - Как бы  не  так.  Зато я  постиг,  что такое Искусство -  возвышенное
святое Искусство.
     - Стало быть,  ты  тут  без меня постиг великую премудрость.  И  что же
такое Искусство?
     - Надо  просто изображать то,  что  им  знакомо,  лиха  беда начало,  и
продолжать в том же духе.  - Дик повернул картину, обращенную к стене. - Вот
образец   подлинного  Искусства.   Репродукция  будет   помещена   в   одном
еженедельнике.   Я  назвал  картину  "Его  последний  выстрел".  Срисовал  с
давнишней своей акварельки, которую написал близ Эль-Магриба. Заманил к себе
одного  красавца  из  стрелкового полка,  посулил  ему  выпивку  и  малевал,
подмалевывал, размалевывал, пока не изобразил истового и неистового пропойцу
с багровой рожей,  шлем на затылке,  взгляд застыл от ужаса перед смертью, а
на  ноге,  повыше лодыжки,  кровавая рана.  Не  больно красив на  вид,  зато
геройский солдат и настоящий мужчина.
     - Опять, мой мальчик, ты скромничаешь!
     Дик рассмеялся.
     - Ну, это я только тебе признался. Ведь я сделал все, что можно сделать
такими  дрянными  красками.   А   заведующий  от