только своей семьей сидели в
угольной комнате; второе же, то есть в отношении Владимира Андреича, отчасти
оправдалось:  он был,  видно, чем-то очень серьезным расстроен, а вследствие
того и вся семья была не в духе; но Феоктиста Саввишна не оробела перед этим
не  совсем благоприятным для нее обстоятельством и  решилась во что бы то ни
стало начать свое дело.
     - Что  это  нынче  за  времена,  -  начала  она,  просидев с  полчаса и
переговоря о  различных предметах,  -  что это нынче за  годы?  Прошла целая
зима... танцевали... ездили на балы... тоже веселились, а свадьбы ни одной.
     На  это замечание никто не ответил;  Владимир Андреич поднял,  впрочем,
нахмуренные глаза и поглядел на нее.
     - А ведь женихи-то есть, и очень бы желали, - продолжала она.
     - Да  где  вы  нашли  женихов?  -  проговорил  Владимир  Андреич.  -  И
танцевали, наша братья, женатые да мальчишки.
     - Мало ли есть,  которые и не выезжают.  Право,  нынче молодой человек,
который посолиднее,  то  и  не поедет в  общество-то.  Не те времена:  жизнь
как-то  не  веселит.   Вот,   например,  Василья  Петровича  Бешметева  сын:
прекраснейший человек, а никуда не ездит, все сидит дома.
     - Это  тюфяк-то?  -  перебила блондинка.  -  Мы  еще у  вас его видели:
смирный такой.
     - И который еще рук не моет? - прибавила насмешливо брюнетка.
     - То-то и есть!  Я не знавши это говорила,  ан вышло не то, - возразила
увертливая Феоктиста Саввишна.  -  После,  как узнала,  так вышел человек-то
умный;  не  шаркун,  правда;  что  ж  такое?  Занимается  своим  семейством,
хозяйством,  читает книги,  пятьдесят душ чистого имения,  а  в доме-то чего
нет? Одного серебра два пуда, да еще после тетки достанется душ восемьдесят.
Кроме того,  у Перепетуи Петровны и деньги есть;  я это наверно знаю. Чем не
жених? По моему мнению, так всякую девушку может осчастливить.
     Родитель и родительница весь этот рассказ выслушали очень внимательно.
     - Да это его сестра за Масуровым? - спросила мать.
     - Его самого.
     - Семейство-то  очень  уж  дурное:  тетка Перепетуя Петровна...  сестра
Масурова -  бог знает что такое!  - говорила Кураева, глядя на мужа и как бы
спрашивая его: "Следует ли это говорить?"
     - Что ж такое сестра?  - возразила Феоктиста Саввишна. - Она совершенно
отделена.  Если и  действительно про  нее  есть там,  как говорят,  какие-то
слухи, она не указчица брату.
     - Это  пустяки:  что такое сестра?  -  проговорил Кураев.  -  Служит он
где-нибудь?
     - Нет, нигде не служит.
     - Отчего же? Ленив, что ли?
     - Ай нет;  как это возможно! Холостой человек, одинокий: думает, не для
чего:  состояние обеспеченное,  у  него уж три чина:  он какой-то коллежский
регистратор, что ли.
     - Коллежский секретарь?
     - Так точно, коллежский секретарь.
     Феоктиста Саввишна, сметливая в деле сватанья, очень хорошо поняла, что
родители были почти на  ее стороне;  впрочем,  она даже несколько удивилась,
что так скоро успела.  "Видно, больно уж делишки-то плохи", - подумала она и
прямо решилась приступить к делу.
     - Я,  признаться сказать,  -  начала она не  совсем твердым голосом,  -
нарочно  сегодня  к  вам  и  приехала.  В  своем  семействе  можно  говорить
откровенно -  он очень меня просил узнать,  какое было бы ваше мнение насчет
Юлии Владимировны?
     - Насчет меня? - спросила брюнетка и побледнела.
     - То  есть  в  каком же  отношении насчет?  -  сказал Владимир Андреич,
переглянувшись с женою.
     - Ну,  то есть известно,  в каком.  Он видел Юлию Владимировну: она ему
очень понравилась,  так он  очень бы желал быть осчастливлен.  Конечно,  его
мало знают,  но он говорит:  "Я,  говорит,  со временем постараюсь, говорит,
заслужить".
     Владимир Андреич думал.  Впрочем,  по  выражению его глаз заметно было,
что слова Феоктисты Саввишны были ему не неприятны.
     - Что ж, он делает формальное предложение, что ли? - спросил он.
     - Да!..   Конечно...  все  равно  и  через  меня...  делает  формальное
предложение.
     - Формальное предложение,  -  проговорил как  бы  сам с  собою Владимир
Андреич и поглядел на дочь.
     Юлия сидела почти не жива;  на глазах ее навернулись слезы. Блондинка с
испуганным и  жалким лицом смотрела на сестру;  у нее тоже показались слезы.
Марья Ивановна глядела то на дочь,  то на мужа. Несколько минут продолжалось
молчание.
     - Как ты думаешь, Марья Ивановна? - начал Владимир Андреич, обращаясь к
жене. Та глядела ему в глаза и ничего не отвечала.
     - Ну, а ты что, Юлия? - отнесся он к дочери.
     Юлия Владимировна едва собралась с духом отвечать.
     - Я не хочу еще замуж, папенька.
     - Это пустое ты говоришь: всякая девушка замуж хочет.
     - Он мне не нравится, папенька.
     - И это пустое...
     Решив таким образом,  Владимир Андреич встал и начал ходить по комнате;
все  другие сидели молча и  потупившись.  У  Феоктисты Саввишны очень билось
сердце, и она беспокойным взором следила за Кураевым.
     - Пойдем туда,  Маша,  - проговорил, наконец, Владимир Андреич, показав
жене глазами на  кабинет.  Марья Ивановна встала и  пошла за мужем.  Барышни
тоже недолго сидели в  угольной.  Брюнетка взглянула исподлобья на Феоктисту
Саввишну и, взяв сестру за руку, ушла с нею в другую комнату.
     Феоктиста Саввишна,  чтобы не мешать семейному совещанию,  тоже вышла в
залу  и,  прислонившись  к  печке,  с  удовольствием начала  припоминать  ту
ловкость,  которую обнаружила в этом деле.  "Задала же я им задачу, - думала
она:  - господи, хоть бы мне эту свадьбу устроить: четвертый год без всякого
дела.  Старики-то,  кажется, на моей стороне; невеста, пожалуй, заупрямится;
ну да Владимир Андреич не очень чувствительный родитель: у него и не хочешь,
да запляшешь.  Признаться сказать,  не ожидала я для себя этого. Делишки-то,
главное,  делишки,  видно,  больно плохи.  Как бы подслушать, что барышни-то
говорят?"  -  подумала Феоктиста Саввишна и,  зная очень хорошо расположение
дружественного для  нее  дома,  тотчас  нашла  дверь  в  комнату барышень и,
подойдя  весьма  осторожно,  приложила  к  небольшой  щели  ухо.  В  комнате
царствовало молчание и  только слышались глухие рыдания.  Феоктиста Саввишна
тотчас же догадалась, что это плачет невеста.
     - Не плачь,  ma soeur,  - заговорила блондинка, - папенька, может быть,
еще не  согласится...  Ты скажи,  что просто не можешь,  что у  тебя к  нему
антипатия.
     - Какая тут антипатий?  Больше,  ma soeur, чем антипатия. Я представить
его  не  могу,  имя  его теперь уж  мне противно.  Что это такое?  Выдают за
дурака!
     - Именно,  -  подхватила блондинка,  -  лицо гадкое, ноги кривые. Очень
весело...  такой  муж  своими немытыми руками будет обнимать.  Фуй,  гадость
какая!
     Брюнетка ничего не отвечала: несколько минут не было слышно ни слова.
     - Если меня выдадут за него, - начала довольно тихо брюнетка, - я знаю,
что делать.
     - А что такое, ma soeur?
     - А вот увидишь.
     - Скажи, душенька!
     - А то, что я буду держать его, как лакея...
     - Конечно: он того и стоит.
     - Еще как стоит!
     Снова продолжалось несколько минут молчание.
     - Мне тебя,  ma soeur,  - начала блондинка, - очень жаль: мы с тобой уж
не будем жить вместе.
     Брюнетка молчала.
     - Все это гадкая Феоктиста Саввишна, - продолжала блондинка.
     - Конечно, она, урод проклятый! - подхватила Юлия.
     - Дыня гнилая!
     - Киевская ведьма!
     - Черт с хвостом!
     Феоктиста Саввишна не сочла за нужное долее подслушивать и  снова вышла
в  залу.  Ей очень была обидна неблагодарность Юлии Владимировны,  о счастии
которой она старалась. "Впрочем, бог с ней! - подумала она. - Это происходит
от глупости и молодости:  им бы все за богачей выдавай; где же их взять? Для
меня  бы  все  равно  сватать;  сами  виноваты;  хороший-то  жених спросит и
приданого,  а  приданое в  трубе прогорело,  даром что  модницы этакие!  Вот
посмотрим,  сколько отвалят;  ан  смотришь:  старую перину,  новый  веник да
полтину денег; конечно, тряпок много, да ведь на тряпки-то хорошего человека
не  приобретешь".  Феоктиста Саввишна много еще  думала в  этом же  роде:  в
голове ее проходили довольно серьезные мысли.  Так, например: что если нет в
виду хорошего приданого,  так девушек не  следует по моде и  воспитывать,  а
главное дело  -  не  нужно  учить по-французски:  что  от  этого они  только
важничают, а толку нет, и тому подобное.
     Но еще более серьезные мысли,  как и  надобно было ожидать,  высказывал
Владимир Андреич в своем совещании с супругою.
     - Как ты думаешь, Марья Ивановна? - начал он.
     - Я,  ей-богу,  еще,  Владимир Андреич, опомниться не могу. Мне кажется
это даже дерзостью.
     - Пустое! Где же тут дерзость?
     Марья Ивановна не отвечала.
     - Я тебя спрашиваю: где же тут дерзость?
     - Конечно, если уж не дерзость, так, сам согласись, странность.
     - И  странности никакой нет.  А это не странность,  что у нас имение-то
все с  молотка продадут?  Это не странность,  что я  в  пятьдесят лет должен
ехать  в  Петербург  -  надевать  лямку  и  тереться  в  частной  службе  за
какие-нибудь четыре тысячи в  год?  Это  не  странность,  по-вашему,  это не
странность? Понимаете ли вы, что из этого выйдет?
     - Я сама знаю, Владимир Андреич, что наше состояние очень расстроено.
     - Не расстроено, сударыня, а совсем его нет. Что теперь у нас? Домашняя
рухлядь да экипажи;  далеко-то не уедешь. Хорошо, что еще хоть частное место
удастся приятелям выхлопотать,  а  то хоть по миру ступай;  впору с одной-то
возиться. Слава богу, что выискался добрый человек да берет, что называется,
из одного расположения.  Нет уж,  сударыня,  по милости вашей у  меня шея-то
болит давно; вам все готово, а я, может быть, целые ночи верчусь, как карась
на горячей сковороде;  у меня только и молитвы было,  чтобы взял кто-нибудь;
знаешь ли ты,  что через месяц мы должны ехать отсюда?  Ну, если б еще здесь
оставались,  можно бы было погодить,  да и то...  четыре зимы их вывозили, а
что  толку-то?  Ездили,  ухаживали,  обедали,  а  ни  один  не  присватался;
припомни,   сколько  было   этих  франтов-то:   Портнов,   Караев,   Мелуса,
Коваревский, Умнов, Глазопалов, Бахтиаров; а ведь ни одного не умели завлечь
хорошенько; сами виноваты, мне делать нечего, в самого себя уж не влюбишь.
     - Конечно... впрочем, все-таки... ты не рассердись, Владимир Андреич, я
говорю это так: все-таки ужасно пожертвовать дочерью...
     - Да какой черт ею жертвует?  Не в Сибирь ссылают, замуж выдают; она, я
думаю, сама этого желает. Жертвуют ею! В этом деле скорей наш брат жертвует.
Будь у  меня состояние,  я,  может быть,  в  зятья-то пригнул бы и не такого
человека.
     - Да ведь это я так только сказала...
     - И так говорить не следует. Надобно ли нам о себе-то подумать?
     - Конечно, надобно.
     - Наш ведь век еще не определен!
     - Конечно, еще не определен: может быть, мы еще долго будем жить.
     - То-то и есть:  долго жить. Теперь позови-ка Юлию... Я поговорю с ней,
а  после и ты ей внуши хорошенько:  во-первых,  что она бедная девушка,  что
лучше  ей  жениха быть  не  может,  а  в  девках оставаться нехорошо,  да  и
неприлично в наш век.
     Марья Ивановна вышла.  Владимир Андреич,  оставшись один,  погрузился в
размышления. Через несколько минут вошла, в сопровождении матери, невеста, с
заплаканными глазами и бледная, как полотно.
     - Поди, поцелуй меня, Юлия, - сказал Владимир Андреич ласковым тоном, -
сядь поближе.
     Юлия поцеловала отца и села.
     - Знаешь ли  ты,  -  начал он  своим внушительным тоном,  -  что всякая
порядочная девушка в двадцать лет должна думать выйти замуж?
     - Знаю, папа.
     - Ты порядочная девушка?
     Юлия молчала.
     - Тебе двадцать лет?  Что ж из этого следует?  То, что ты должна думать
выйти замуж.
     - Но, папа, я еще не хочу.
     - Ты  не  можешь не  хотеть,  на  том  основании,  как  я  сказал,  что
порядочная девушка в двадцать лет хочет замуж;  но теперь другой вопрос:  за
кого выйти замуж?
     - Мне он очень гадок.
     - Хорошо: этот гадок, положим, так. Стало быть, ты кого-нибудь имеешь в
виду. Может быть, в тебя кто-нибудь влюблен и уж делал тебе предложение? Кто
ж это такой? Бахтиаров, что ли?
     - Мне  никто  не  делал  предложения,   -   отвечала,   вспыхнув,  Юлия
Владимировна. - Я пойду, папенька, в монастырь.
     - Прекрасно!  Ступай  в  монастырь,  только завтра же;  зачем  же  тебе
отягощать нас?  Мы,  стало быть,  ничего уже не  можем для тебя сделать.  Мы
поедем в Петербург, а ты ступай в монастырь.
     Юлия залилась слезами.
     - Вот  видишь,  -  начал снова Владимир Андреич,  -  это  только пустые
слова,  а  в  таком важном деле  пустых слов  говорить не  следует.  Плакать
нечего, а надобно слушать, что говорят.
     - Мне хочется, папенька, пожить с вами.
     - Пожить с нами!  Это всего лучше! На все, сударыня, свое время: с нами
ты  уж  пожила;  теперь тебе  надобно выйти замуж,  -  ведь ты  с  этим сама
согласна. Ну, скажи, согласна ли?
     - Согласна.
     - Прекрасно! Что ж тебя останавливает? Каков этот человек?
     - Он совершенный тюфяк, папа.
     - Вот то-то и есть;  тебе,  по молодости, не должно ни в чем полагаться
на  собственные понятия.  А  я  тебе лучше растолкую,  что  это за  человек.
Во-первых,  я знал его отца и мать;  отец был очень честный человек,  а мать
умная и добрая женщина;  во-вторых, он сам учился а университете и имеет уже
три чина. Что же из этого выходит? Этот жених умный человек, по месту своего
воспитания,  потому что это высшее заведение,  и должен быть добрый человек,
по семейству,  в котором он родился,  а главное -  состояние:  пятьдесят душ
незаложенных;  это значит сто душ;  дом как полная чаша;  это я знаю, потому
что у  Василья Петровича бывал на завтраках;  экипаж будет у тебя приличный;
знакома ты  можешь быть со  всеми;  будешь дамой,  муж будет служить,  а  ты
будешь веселиться; народятся дети, к этому времени тетка умрет: вот вам и на
воспитание их. Чего ж недостает в этом женихе?
     - Он очень необразован, папа.
     - Нет,  необразован быть он не может;  разве только неловок, не шаркун;
да  ведь муж не  танцевальный учитель.  Это ведь в  танцмейстеры да в  паяцы
выбирают ловких.
     Владимир  Андреич  замолчал.  Из  всех  его  рассуждений  Юлия  поняла,
кажется, только то, что папенька непременно решился ее выдать за Бешметева и
что теперь он говорит ласково,  только убеждает,  а потом,  пожалуй,  начнет
кричать и, чего доброго, посадит в монастырь.
     - Ну,  Марья Ивановна,  ты  теперь с  нею поговори,  -  сказал Владимир
Андреич и вышел.
     Юлия  по  уходе  отца  принялась  плакать.  Марья  Ивановна  тоже  едва
удерживалась.
     - Он меня, пожалуй, прогонит, - говорила Юлия, утирая слезы.
     - Что мудреного, друг мой? Выходи лучше, Джулинька. Что? Бог милостив.
     - Да он мне гадок, maman.
     - Привыкнешь,  душа моя, ей-богу, привыкнешь. Этого ведь нельзя наперед
сказать; сначала не нравится, а после полюбишь; а иногда и по любви выходят,
да  после даже ненавидят друг друга.  Он добрый человек:  по крайней мере он
будет тебе повиноваться, а не ты ему.
     - Да, уж если я выйду, - сказала разгневанным голосом Юлия, - так я ему
дам знать себя; я ему докажу, что значит жениться насильно. У него пятьдесят
душ, maman?
     - Пятьдесят душ, мой ангел.
     - Сколько же это доходу?
     - Я думаю, тысяч до трех; да еще, я думаю, деньги у них должны быть.
     - Все деньги себе буду брать;  ему никогда копейки не дам;  буду ездить
по знакомым, по балам; дома решительно не стану сидеть.
     - Да это как ты хочешь...  - говорила мать. - Ну, что пользы-то, посуди
ты сама:  вот я  вышла за Владимира Андреича;  ну,  молодец,  умен и  богат.
Конечно,  жила в обществе, зато домашнего-то удовольствия никакого не имела.
Решись, мой друг; в наше время в девушках оставаться даже неприлично.
     И  на  это  замечание Юлия  ничего  не  отвечала и,  казалось,  была  в
раздумье.
     - Позвольте мне,  maman,  поговорить с  сестрой,  -  сказала она  после
минутного размышления.
     Марья Ивановна вышла в угольную комнату:  там сидели Владимир Андреич и
Надя.
     - Ну, что? - спросил он, увидя жену.
     - Она  почти  согласна,  -  отвечала Марья Ивановна,  -  хочет только с
сестрой поговорить.
     Надя встала и хотела было идти.
     - Постой,  - сказал Владимир Андреич. - Ты смотри не разбивай сестру; я
ведь после узнаю. Ты скажи, что ты бы на ее месте тотчас пошла.
     - Да ведь он очень смешон, папа, - возразила блондинка.
     - Я  тебе за  это уши выдеру!  Болтунья этакая!  -  прикрикнул Владимир
Андреич.
     У блондинки на глазах навернулись слезы.
     - Ты  должна ей  говорить,  что ей  необходимо выйти замуж,  потому что
этого хотят родители, а родителей должно уважать, - что папенька, то есть я,
рассердится и отдаст в монастырь... ступай!
     Блондинка вошла к сестре, которая сидела в задумчивости.
     - Меня за  тебя,  ma  soeur,  прибранил папа,  -  сказала она,  садясь,
надувши губы, на диван.
     - За что?
     - Что ты  замуж не выходишь.  Выходи,  пожалуйста,  скорее...  Я-то чем
виновата? Он и тебя хочет посадить в монастырь.
     - Я лишу его этого удовольствия, потому что выйду замуж.
     - Я  сама бы  вышла за  кого-нибудь замуж;  все  бранятся беспрестанно:
сегодня третий раз.
     - Знаешь, ma soeur, кого мне хочется взбесить, если я выйду замуж?
     - Кого?.. Б...?
     - Ну  да.  Ты  не  знаешь еще,  какой он ужасный чело" век.  Мне именно
хочется выйти замуж, чтоб доказать ему...
     - Он славно ездит верхом, - перебила блондинка.
     - Конечно,  хорошо.  А  все-таки  ужасный человек:  ты  не  знаешь  еще
всего...  Помнишь,  как он летом за мной ухаживал?  Ну,  я думала,  что он в
самом деле ко мне неравнодушен.
     - Ты в него,  ma soeur, была ведь очень влюблена, - перебила блондинка,
- целые ночи все говорила о нем.
     - Ну да,  конечно.  Но вообрази себе,  что он сделал со мной на обеде у
Жарковых:  я стою у окна,  он подходит ко мне.  "Что вы делаете, говорит, на
что вы смотрите? Не заветные ли вензеля пишете?" А я и говорю: "Да, заветный
вензель".  Он говорит:  "Напишите при мне". Я думаю, что ж такое? Взяла да и
написала его  вензель.  Он  посмотрел на  окошко,  сделал,  знаешь,  эту его
насмешливую гримасу и отошел.  Самолюбие у меня вспыхнуло, и с этих же пор я
перестала его замечать.  После он  очень опять ухаживал:  нет,  извините,  -
теперь пусть поймет,  что это значит.  Я сделаюсь дамой и решительно не буду
обращать на него внимания. Он, говорят, дам гораздо больше любит.
     Сестры несколько минут молчали.
     - Где папенька? - спросила, наконец, брюнетка.
     - В угольной: сидит с мама.
     - Поди,  скажи,  что  я  согласна...  -  произнесла  Юлия  Владимировна
решительным тоном.
     - В самом деле, ma soeur? - спросила та.
     - В самом деле.
     - Я пойду скажу.
     - Поди.
     - Ты не шутишь?
     - Нет.
     Наденька постояла еще  несколько минут,  ожидая,  что  не  откажется ли
сестра от  своего намерения.  Но Юлия Владимировна молчала,  и  Надя вошла в
угольную комнату.
     - Сестра согласна, папа, - сказала она, войдя к Владимиру Андреичу.
     - И прекрасно!  -  сказал тот с просветлевшим лицом.  -  Что ж она сама
нейдет?
     - Она там, папа.
     Владимир Андреич вошел в кабинет.
     - Ну что, Джули?
     - Я согласна.
     - Поцелуй  меня,   душа  моя...   нет,   поцелуй  три  раза...  в  этих
торжественных случаях целуются по  три раза.  Ты  теперешним своим поступком
очень хорошо зарекомендовала себя:  во-первых,  ты показала,  что ты девушка
умная,   потому  что  понимаешь,   что  тебе  говорят,  а  во-вторых,  своим
повиновением обнаружила доброе и родителям покорное сердце; а из этих данных
наперед можно пророчить,  что из  тебя выйдет хорошая жена и  что ты  будешь
счастлива в своей семейной жизни.
     Юлия хотела поцеловать руку отца, но Владимир Андреич не позволил этого
сделать и сам поцеловал ее в лоб.
     - Ты посиди здесь, а я переговорю с Феоктистой Саввишной.
     Сказав это, Владимир Андреич вышел в угольную и снова уселся на диване.
Через четверть часа предстала перед ним и Феоктиста Саввишна.
     - Ну что, любезнейшая моя Феоктиста Саввишна? - начал Владимир Андреич.
- Так как вы,  я  думаю,  и сами знаете,  что дочери моей,  с одной стороны,
торопиться замуж еще нечего:  женихов у  ней было и будет;  но,  принимая во
внимание,  с другой стороны,  что и хорошего человека обегать не следует,  а
потому  я  прошу,  не  угодно ли  будет  господину Бешметеву завтрашний день
самому пожаловать к нам для личных объяснений; и я бы ему кое-что сообщил, и
он бы мне объяснил о себе.
     - Да  верно ли это,  батюшка Владимир Андреич?  Верно ли это по крайней
мере?
     - Почти верно.
     - Он,  признаться сказать, мало надеется и говорил мне: "Я бы, говорит,
Феоктиста Саввишна,  и  сам сделал предложение,  да  сами посудите,  я  ведь
решительно не знаю, как обо мне разумеют".
     - Невеста и  все  наше семейство разумеют о  нем очень хорошо.  Вы  его
ободрите.
     - Можно ли, Владимир Андреич, надежду-то ему подать?
     - Даже больше чем надежду. Мы хорошего человека никогда не обегали.
     Феоктиста Саввишна была почти в восторге.  Она очень хорошо поняла, что
Владимир Андреич делает эту  маленькую проволочку так только,  для тону,  по
своему самолюбивому характеру,  и потому,  не входя в дальнейшие объяснения,
отправилась домой.  Ехавши, Феоктиста Саввишна вспомнила, что она еще ничего
не  слыхала от самого Бешметева и  что говорила только его сестра,  и  та не
упоминала ни слова о формальном предложении.
     "Что,  если он откажется,  даже потому только,  - подумала она, - что у
них к свадьбе ничего не готово?"
     Эта  мысль сильно беспокоила немного далеко взявшую сваху.  Она  тотчас
было хотела ехать к  Лизавете Васильевне,  но  было уже  довольно поздно,  и
потому она только написала к ней письмо, содержание которого читатель увидит
в следующей главе.


        IX

        ПОМОЛВКА С ПРЕДЫДУЩИМИ
                         И ПОСЛЕДУЮЩИМИ ЕЙ СЦЕНАМИ

     Павел ничего не знал о  переговорах сестры с Феоктистой Саввишной,  и в
то самое время, как Владимир Андреич решал его участь, он думал совершенно о
другом и был под влиянием совершенно иных впечатлений. Долго не мог он после
посещения тетки опомниться. Ему очень было жаль сестры.
     "Бедная Лиза,  -  думал он,  -  теперь отнимают у  тебя  и  доброе имя,
бесславят тебя,  взводя нелепые клеветы.  Что мне делать? - спрашивал он сам
себя.  -  Не  лучше ли передать ей об обидных сплетнях?  По крайней мере она
остережется;  но  каким  образом сказать?  Этот  предмет так  щекотлив!  Она
никогда не  говорит со  мною о  Бахтиарове.  Я  передам ей только разговор с
теткою", - решил Павел и приехал к сестре.
     Но ему,  как мы видели,  не удалось этого сделать. С расстроенным духом
возвратился он домой и целую почти ночь не спал.  "Что,  если она его любит,
если эти сплетни имеют некоторое основание?" -  думал Павел и,  сам не желая
того,  начинал припоминать небольшие странности, которые замечал в обращении
сестры с Бахтиаровым.
     Так,  например,  Лизавета Васильевна,  не любившая очень карт,  часто и
даже очень часто садилась около мужа в  то  время,  как  тот  играл с  своим
приятелем,  и  в  продолжение целого вечера не сходила с места;  или...  это
было,  впрочем,  один только раз... она, по обыкновению как бы совершенно не
замечавшая Бахтиарова,  вдруг осталась с  ним вдвоем в  гостиной и просидела
более часа.  Павел в  это  время под  диктовку Масурова переписывал какую-то
бумагу в  соседней комнате,  и  когда он  вошел,  то  заметил на лицах обоих
собеседников сильное волнение; видно было, что они о чем-то говорили, но при
его появлении замолчали,  и потом Бахтиаров,  чем-то расстроенный, тотчас же
уехал,  а  Лизавета  Васильевна,  ссылаясь на  обыкновенную свою  болезнь  -
головную боль, улеглась в постель.
     Размышления Павла были  прерваны приездом Лизаветы Васильевны,  которая
прошла прямо к  нему в  комнату.  Увидя сестру,  он несколько смешался.  Ему
предстояло рассказать ей все,  что говорила тетка;  но герою моему, как уже,
может быть,  успел заметить читатель, всегда было трудно говорить о том, что
лежало у него на сердце.  Лизавета Васильевна вошла с веселым лицом и, почти
ни  слова  не  говоря,  подала Павлу какое-то  письмо.  Бешметев,  ничего не
подозревая,  начал читать и,  прочитав,  весь растерялся:  лицо его  приняло
такое странное и  даже смешное выражение,  что Лизавета Васильевна не  могла
удержаться и расхохоталась.
     - Что с тобой, Поль? - проговорила она.
     Павел молчал.
     Письмо это было от Феоктисты Саввишны, довольно оригинальной орфографии
и следующего содержания:

     "Почтеннюющая Илисавета Васильевна, ни магу выразить, скаким нетерпенем
спишу ваз уведомить,  што я,  пожеланию вашому,  вчерас была у В.А., зделала
предложение насчет  вашаго браца  к  Юли  Владимировны,  оне  поблагородству
собственной души  незахотят  мне  зделать  неприятности и  непреставять миня
лгуньею прид  таким  прекрасным семейством,  сегодняшнего числа  в  двенацат
часов поедут кним знакомитца,  там  они  все узнают,  принося мое почтение и
цолуя ваших милых детачек остаюсь
                                                          покорная к услугам
                                                      Феоктиста Панамарева".

     - Я тебе все скажу,  - начала Лизавета Васильевна. - Вчера мне пришло в
голову попросить Феоктисту Саввишну узнать,  как о тебе думают у Кураевых, а
она не только что узнала,  но даже сделала предложение,  и они,  как видишь,
согласны.
     Павел все еще не мог прийти в себя.
     - Извольте одеваться и ехать: вас ждут, - продолжала Масурова.
     - Но это,  должно быть,  какая-нибудь болтовня,  -  возразил,  наконец,
Бешметев.
     - Нечего тут рассуждать,  а извольте одеваться и ехать. Константин! Дай
барину одеться.
     И Лизавета Васильевна вместе с лакеем начали наряжать брата.  Герой мой
как будто был не  совсем в  своем уме,  по  крайней мере решительно не  имел
ясного сознания и,  только одевшись,  немного опомнился:  уселся на  диван и
объявил,  что не поедет,  потому что Феоктиста Саввишна врунья и что,  может
быть,  все это вздор. Лизавета Васильевна начала терять надежду; но от свахи
получено было новое,  исполненное отчаяния письмо,  в  котором она заклинала
Павла ехать скорее и  умоляла не  губить ее.  Этот новый толчок и  убеждения
Лизаветы Васильевны подействовали на  Павла как одуряющее средство:  утратив
опять ясное сознание,  он сел на дрожки и,  не замечая сам того,  очутился в
передней Кураевых,  а  потом объявил свое имя лакею,  который и  не замедлил
просить его в гостиную.
     Простояв несколько минут на  одном месте и  видя,  что  уже нет никакой
возможности вернуться назад, Павел быстро пошел по зале; решившись во что бы
то ни стало не конфузиться,  и действительно,  войдя в гостиную, он довольно
свободно подошел к Кураеву и произнес обычное: "Честь имею представиться".
     - Очень приятно, весьма приятно, - перебил Владимир Андреич, взяв гостя
за обе руки, - милости прошу садиться... Сюда, на диван.
     Павел сел. Владимир Андреич внимательным взором осмотрел гостя с головы
до ног. Бешметеву начало становиться неловко. Он чувствовал, что ему надобно
было что-нибудь заговорить,  но  ни  одна приличная фраза не приходила ему в
голову.
     - Я знал вашего батюшку и матушку,  -  начал опять Владимир Андреич.  -
Мне очень приятно вас видеть у  себя в  доме.  Вы,  как слышно,  не любитель
общества: сидите больше дома, занимаетесь науками.
     - Да, я больше бываю дома, - проговорил, наконец, Павел.
     - Это  очень  похвально...   Рассеянные  молодые  люди  как-то   бывают
неспособны к  семейной жизни:  теряются...  заматываются...  Конечно...  кто
говорит? С одной стороны, не должно бегать и людей...
     Владимир Андреич остановился с  тем,  чтобы дать возможность заговорить
своему собеседнику; но Павел молчал.
     "Уж  чересчур неговорлив:  видно,  самому придется начать",  -  подумал
Владимир Андреич и начал:
     - Вчерашний день Феоктиста Саввишна...
     Здесь опять он замолчал и  остановился в  ожидании,  не перебьет ли его
речь Бешметев;  но тот сидел,  потупившись,  и при последних словах его весь
вспыхнул.
     - Через Феоктисту Саввишну, - продолжал Владимир Андреич, - угодно было
вам сделать нам честь... искать руки нашей старшей дочери.
     - Я был бы очень счастлив... - проговорил, наконец, Павел.
     - Очень верю и благодарю вас за это,  - возразил Владимир Андреич, - но
позвольте мне с вами говорить откровенно:  участь ваша совершенно зависит от
выбора дочери, которой волю мы не смеем стеснять. Очень естественно, и в чем
я даже почти уверен, что она, руководствуясь своим сердцем, согласна. Но мы,
старики-родители,  на эти вещи смотрим иначе:  во-первых,  нам кажется,  что
дочь наша еще молода,  нам как-то страшно отпустить ее в чужие руки, и очень
натурально,  что нас беспокоит, как она будет жить? Любовь - сама по себе, а
средства жизненные -  сами по себе,  и поэтому, изъявляя наше согласие, нам,
по  крайней мере для собственного спокойствия,  хотелось бы знать,  что она,
будучи награждена от нас по нашим силам,  идет тоже не на бедность; и потому
позвольте узнать ваше состояние?
     - У меня пятьдесят душ.
     - Чистые?
     - Чистые-с.
     - И деньги есть?
     - Есть небольшие.
     - Примерно - сколько?
     - Тысяч пять.
     - Стало быть,  после старика-батюшки ничего еще не продано, не заложено
и не истрачено?
     - Нет, ничего-с.
     - Благодарю вас за откровенность;  я, признаться сказать... вы извините
меня;  теперь,  конечно, прошлое дело, - я, признаться, как-то не решался...
мало даже советовал...  но,  заметя ее  собственное желание...  счел себя не
вправе противоречить;  голос ее сердца в  этом случае старше всех...  у  нее
были  прежде,  даже  и  теперь  много  есть  женихов -  очень  настоятельных
искателей; но что ж делать? не нравятся... Так богу угодно... Родством своим
я могу похвастать:  вот вы,  когда войдете в наше семейство, увидите сами, и
надеюсь,  что вы любовию своею и  уважением вознаградите нас за нашу в  этом
случае жертву... Сейчас я приглашу жену... Марья Ивановна!
     Марья Ивановна вошла и,  жеманно поклонившись Павлу,  села на ближайшее
кресло.
     - Павел Васильич,  -  начал Кураев,  -  делает честь нашему семейству и
просит руки Юлии. Я говорил им, что это зависит от нее самой.
     - Конечно,  это  зависит совершенно от  ее  желания,  -  отвечала Марья
Ивановна.
     - Нынче на брак,  -  подхватил Владимир Андреич,  - не так уже смотрят,
как прежде:  тогда,  бывало,  невест и связанных венчали.  Мы это себе уж не
позволим сделать.
     - Как можно?  Мы этого никогда не позволим себе сделать,  - подтвердила
Марья Ивановна.
     - Позовите же Юлию.
     Марья Ивановна вышла и скоро возвратилась с Юлиею.
     - Подойди сюда  поближе,  Джули,  -  начал  Владимир Андреич.  -  Павел
Васильевич делает тебе честь и  просит твоей руки,  на что ты вчерашний день
некоторым образом и изъявила уже твое согласие. Повтори теперь твои слова.
     Юлия,   с  бледным  лицом,   с  висящими  на  ресницах  слезами,   тихо
проговорила:
     - Я согласна.
     Павел,  кажется,  ничего  не  слышал,  ничего  не  понимал;  он  стоял,
потупившись,  как бы не смея ни на кого взглянуть, и только опомнился, когда
Владимир Андреич сказал ему, подавая руку дочери:
     - Примите, Павел Васильич, и, как водится, поцелуйте.
     Бешметев схватил руку и  поцеловал.  Он  чувствовал,  как  рука невесты
дрожала в его руке, и, взглянув, наконец, на нее, увидел на глазах ее слезы!
Как  хороша показалась она  ему с  своим печальным лицом!  Как жаль ему было
видеть ее  слезы!  Он готов был броситься перед ней на колени,  молить ее не
плакать,  потому что  намерен посвятить всю  свою  жизнь  для  ее  счастия и
спокойствия; но он ничего этого не сказал и только тяжело вздохнул.
     - Как вы  думаете насчет сговора,  Павел Васильич?  -  спросил Владимир
Андреич.
     - Я не знаю.
     - Не угодно ли вам сегодня?
     - Очень рад.
     - И прекрасно! Священник готов.
     Все вошли в залу.
     Священник был действительно готов и сидел около образов.  При появлении
Кураевых он  указал молча жениху и  невесте их  места.  Павел и  Юлия  стали
рядом,  но довольно далеко друг от друга; Владимир Андреич, Марья Ивановна и
Наденька молились.  Несколько горничных девок выглядывало из коридора, чтобы
посмотреть на  церемонию и  на  жениха;  насчет последнего сделано было  ими
несколько замечаний.
     - Ой, какой нехороший! - говорила белобрысая девка.
     - Нехорош и есть, девонька, - подхватила женщина с сердитым лицом.
     - Лицо-то какое широкое! - заметила девчонка лет тринадцати.
     - Постойте,  чертовки,  дайте-ко  посмотреть,  -  говорила,  продираясь
сквозь толпу, прачка. - Ах, какой славный! Красавец!
     Горничные  потихоньку засмеялись над  простодушием прачки.  Лакеи  тоже
выдвинулись из  лакейской,  но  они стояли молча;  только один из  них,  лет
шестидесяти старик,  в  длинном замасленном сюртуке и  в  белых воротничках,
клал беспрестанно земные поклоны и  потихоньку подтягивал дьячку.  Церемония
кончилась.
     - Шампанского! - закричал Владимир Андреич.
     Но шампанское что-то долго не подавалось. В буфете вышел спор. Старик в
белых воротничках никому не хотел уступить честь разносить.
     - Полно,  старый хрен: разобьешь, ведь оно двенадцать рублев, - говорил
молодой лакей, отнимая у старика поднос.
     - Ах ты,  молокосос!  Давно ли был ты свинопасом-то?  Туда же, учить...
Анна Семеновна,  разлей,  матушка,  напиток-то,  -  говорил старый лакей, не
давая подноса и обращаясь к ключнице.
     - Не тронь, Сеня, его, - говорила та и разлила вино.
     Спиридон  Спиридоныч  (так  звали  старика)  с  довольным  лицом  вынес
шампанское в залу. Он шел очень модно, как следует старинному лакею.
     - Разве там других нет?  -  спросил Кураев,  недовольный тем, что перед
женихом явился лакей в замасленном сюртуке.
     - Извините,   батюшка  Владимир  Андреич,   -   отвечал  старик,  -  по
собственному моему расположению я отнял у Семена: молоденек еще.
     - Это слуга моего отца,  -  сказал Кураев, обращаясь к Павлу, - и по сю
пору большой охотник до всех церемоний. Батюшка жил барином.
     - Блаженной памяти Андрей Михайлыч,  -  отвечал старик, - изволили меня
любить и имели всегда большие празднества: нас по трое за каретой ездило.
     - Довольно. Подавай, - проговорил Владимир Андреич.
     Начались поздравления.  Первый поздравил жениха и  невесту сам  хозяин,
потом Марья Ивановна, потом Наденька и, наконец, священник.
     - Осмелюсь, батюшка Владимир Андреич, - заговорил опять Спиридон, - и я
проздравить от моей персоны.
     Все захохотали, даже Павел улыбнулся.
     - Ну,   поздравь,   -   сказал   Владимир  Андреич,   -   да,   знаешь,
повысокопарнее, своим слогом...
     - По  недоразумению моему готов:  честь имею вас  проздравить,  батюшка
Владимир Андреич,  и честь имею вас проздравить,  благодетельница наша Марья
Ивановна. Проздравление мое приношу вам, Надежда Владимировна, - говорил он,
подходя к руке барина,  барыни и барышни,  -  а вам и выразить,  не могу,  -
отнесся он к  невесте.  -  А вам осмеливаюсь только кланяться и возносить за
вас молитвы к богу,  -  заключил он, обращаясь к жениху, и раскланялся перед
ним, шаркнувши обеими ногами.
     - Позови же  и  других,  -  сказал Владимир Андреич,  желая перед зятем
похвастать количеством дворни.
     - Не молоденьки ли еще,  батюшка Владимир Андреич?  - заметил Спиридон,
видно, не желавший, чтобы прочая прислуга удостоилась чести поздравления.
     - Нет, позови, - повторил Кураев. - Преуморительный старик! - продолжал
он,  когда Спиридон вышел. - Впрочем, довольно еще здоровый: больше делает у
меня молодых-то.
     - Какое,  папа,  больше делает,  ничего не  может  делать,  -  перебила
блондинка.
     Владимир Андреич значительно посмотрел на дочь.
     - Он преусердный,  престарательный,  -  заметила Марья Ивановна,  вторя
мужу.
     Между тем Спиридон Спиридоныч прошел в девичью.
     - Ступайте вы, егозы: проздравьте господ-то!
     - Да что, приказано, что ли? - спросила баба с сердитым лицом.
     - Приказано не  приказано,  а  порядок такой.  Эх  вы,  необразованные!
Смотрите, хорошенько поцелуйте у всех руки.
     - Спиридон  Спиридоныч,   поучи-ко,  как  поздравить-то,  -  сказала  с
насмешкою молоденькая горничная, очень хорошенькая собой, так что в нее был,
говорят, влюблен какой-то поручик.
     - Ну,  как проздравлять! - отвечал Спиридон Спиридоныч, очень довольный
тем, что у него просят советов. - Известно как: имею-де счастие обличить вам
свое проздравление.
     Научивши таким образом,  старый лакей прошел в  лакейскую и  там  велел
идти к поздравлению.
     В  залу  начала входить целая гурьба горничных,  с  различными лицами и
талиями.  Все начали подходить сначала к  руке жениха и  невесты,  а потом к
Владимиру Андреичу,  Марье Ивановне и  Наденьке.  Молодые свои  поздравления
бормотали сквозь зубы и  улыбались,  но старые говорили ясно и  с серьезными
лицами. Спиридон Спиридоныч и в этот раз не утерпел, чтоб не поздравить еще:
он подошел к  жениху,  говоря:  "Честь имею еще раз кланяться!" -  поцеловал
руку  и  шепнул  ему  на  ухо:   "Я,   батюшка,  иду  в  приданое  за  Юлией
Владимировной".  Павел хотел было дать ему денег,  а  вместе с тем вспомнил,
что и  всем следовало бы  дать;  но денег с  ним не было;  это еще более его
сконфузило.
     Наконец, поздравления кончились, и скоро сели за стол. Жениха и невесту
поместили,  как следует, рядом, но они в продолжение целого обеда не сказали
друг другу ни слова. Юлия сидела с печальным лицом и закутавшись в шаль. Что
же  касается до  Павла,  то  выражение лица  его  если не  было смешно,  то,
ей-богу,  было  очень  странно.  Он  несвязно и  отрывисто отвечал Владимиру
Андреичу,  беспрестанно вызывавшему его  на  разговор,  взглядывал иногда на
невесту, в намерении заговорить с ней, но, видно, ни одна приличная фраза не
приходила ему в голову.  Блондинка нехотя рассказывала матери, что поутру их
поваренок очень больно треснул чью-то  чужую собаку,  зашедшую в  кухню ради
ремонта,  так что та,  бедная,  с полчаса бегала,  поджавши хвост, кругом по
двору, визжала и лизала, для уврачевания, расшибленный свой бок. Вообще всем
как-то было неловка.
     После обеда Павел хотел ехать домой, но Владимир Андреич не отпустил. К
вечеру  невеста сделалась внимательнее к  Павлу:  она  получила от  папеньки
выговор за то, что была неласкова с женихом, и обязана была впредь, особенно
при  посторонних людях,  как  можно  больше обнаруживать чувства любви и  не
слишком  хмуриться.  Часу  в  восьмом  съехались друзья  Владимира Андреича:
откупщик,  председатель уголовной палаты,  статский советник Коротаев, одним
словом,  тузы губернские.  Пошли новые поздравления. Павел очень конфузился,
невеста делала над собою видимое усилие, чтобы казаться веселою. Скоро гости
уселись за карты. Юлия подошла, села около жениха и начала с ним разговор.
     - Вы не любите играть в карты?
     - Нет-с, не люблю.
     - А  я  так очень люблю...  я умею даже в штос...  Меня выучил один мой
cousin*; он теперь, говорят, совсем проигрался.
     ______________
     * двоюродный брат (франц.).

     Павел ничего не отвечал; разговор прервался.
     - А вы где до сих пор жили? - заговорила опять Юлия.
     - Я жил в Москве.
     - Что ж вы там делали?
     - Я учился в университете.
     - Учились? Который же вам год?
     - Двадцать второй.
     - Зачем же вы так долго учились?
     - У  нас  велик  курс:  я  был  четыре  года  в  гимназии да  четыре  в
университете.
     - Сколько же вы времени учились?
     - Восемь лет.
     - Как долго!..  Вам,  я думаю, очень наскучило. Я всего два года была в
пансионе, и то каждый день плакала.
     - Я не скучал.
     Разговор опять прервался.
     - Я  здесь  не  думал  остаться,  -  начал Павел после продолжительного
молчания.
     - Зачем же остались?
     Читатель,  конечно,  согласится,  что на этот вопрос Павлу следовало бы
отвечать таким образом:  "Я остался потому, что встретил вас, что вы явились
передо мною каким-то видением,  которое сказало мне:  останься,  и  я..."  и
проч.,  как сказал бы, конечно, всякий молодой человек, понимающий обращение
с дамами.  Но Павел если и чувствовал,  что надобно было сказать нечто вроде
этого, проговорил только:
     - Я остался по обстоятельствам.
     - Напрасно. В Москве, я думаю, веселей здешнего жить.
     И  здесь опять следовало Павлу объяснить,  что ему теперь в этом городе
веселее,  чем во  всей вселенной;  но  он  даже ничего не сказал и  только в
следующее затем довольно продолжительное молчание робко взглядывал на  Юлию.
Она вздохнула.
     - Вы так печальны! - едва слышным голосом проговорил Бешметев.
     - На моем месте каждая была бы грустна.
     - Отчего же?
     Невеста отвечала только горькою улыбкою.
     Вечер кончился.  При прощании Юлия сказала жениху довольно громко,  так
что все слышали:
     - Ж