Поль Валери. Об искусстве --------------------------------------------------------------- Издание подготовил В. М. КОЗОВОЙ Предисловие А. А. ВИШНЕВСКОГО Издательство "Искусство", М., 1976 г. OCR -- Alex Prodan, alexpro@enteh.com --------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ О ПОЛЕ ВАЛЕРИ. А. Вишневский I ВВЕДЕНИЕ В СИСТЕМУ ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ. Перевод В. Козового ПРИМЕЧАНИЯ. Перевод В. Козового ЗАМЕТКА И ОТСТУПЛЕНИЕ. Перевод С. Ромова ПРИМЕЧАНИЯ. Перевод В. Козового ВЕЧЕР С ГОСПОДИНОМ ТЭСТОМ. Перевод С. Ромова КРИЗИС ДУХА. Перевод А. Эфроса "ЭСТЕТИЧЕСКАЯ БЕСКОНЕЧНОСТЬ". Перевод В. Козового ВСЕОБЩЕЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ ИСКУССТВА. Перевод В. Конзового ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ТВОРЧЕСТВО. Перевод В. Козового ИЗ "ТЕТРАДЕЙ". Перевод В. Козового СМЕСЬ. Перевод В. Козового II ЭВПАЛИНОС, ИЛИ АРХИТЕКТОР. Перевод В. Козового ДУША И ТАНЕЦ. Перевод В. Козового ПРОБЛЕМА МУЗЕЕВ. Перевод А. Эфроса ФРЕСКИ ПАОЛО ВЕРОНЕЗЕ. Перевод В. Козового ВОКРУГ КОРО. Перевод В. Козового ТРИУМФ МАНЕ. Перевод А. Эфроса БЕРТА МОРИЗО. Перевод В. Козового ДЕГА, ТАНЕЦ, РИСУНОК. Перевод В. Козового СЛОВО К ХУДОЖНИКАМ-ГРАВЕРАМ. Перевод В. Козового МОИ ТЕАТРЫ. Перевод В. Козового ВЗГЛЯД НА МОРЕ. Перевод В. Козового III ЛЮБИТЕЛЬ ПОЭЗИИ. Перевод В. Козового ПИСЬМО О МИФАХ. Перевод В. Козового ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ К "ПОЗНАНИЮ БОГИНИ". Перевод В. Козового ЧИСТАЯ ПОЭЗИЯ. Перевод В. Козового ВОПРОСЫ ПОЭЗИИ. Перевод В. Козового ПОЭЗИЯ И АБСТРАКТНАЯ МЫСЛЬ. Перевод В. Козового ПОЛОЖЕНИЕ БОДЛЕРА. Перевод А. Эфроса ПИСЬМО О МАЛЛАРМЕ. Перевод А. Эфроса Я ГОВОРИЛ ПОРОЙ СТЕФАНУ МАЛЛАРМЕ... Перевод В. Козового ПРЕДИСЛОВИЕ К "ПЕРСИДСКИМ ПИСЬМАМ". Перевод В. Козового ИСКУШЕНИЕ (СВЯТОГО) ФЛОБЕРА. Перевод В. Козового КОММЕНТАРИИ. В. Козовой ПОЛЬ ВАЛЕРИ. (Хронологический очерк жизни и творчестнва). В. Козовой БИБЛИОГРАФИЯ. Составил В. Козовой О ПОЛЕ ВАЛЕРИ Замедлил бледный луч заката В высоком, невзначай, окне... А. Блок Цикл стихотворений Поля Валери, созданный на рубеже 20-х гондов нашего века, значил в литературе Франции больше, чем сотни страниц его прозы на случай -- так думали наши старшие совренменники накануне второй мировой войны. Тогда слава Валери-поэта была в зените. Но прошли годы, Валери-поэт давно замолк, Валери-человек умер на следующий день после победы, и стало очевидным, как высоко стоят в мнении читателей и критиков его произведения в прозе -- эссе, диалоги, речи, статьи, комментарии -- свидетельства глубокого проникновения писателя в духовные перинпетии своего века, его сознательного отпора помрачению искусства и мысли XX столетия на Западе. На первый план вышел Валери -- моралист, критик, мыслитель. Но путь его переоценок и сегодня не пройден до конца. Теперь "тайну" Валери все усерднее ищут не в его произведениях в стинхах и прозе, а в опубликованных посмертно и пока еще не полнностью разгаданных личных "Тетрадях", куда в течение всей своей жизни он заносил для самого себя, без строгой системы, мысли, наброски, наблюдения, выводы критического, аналитического, экснпериментального характера. В своих догадках и поисках, в бесчиснленных записях, образующих фрагменты любопытной летописи его интеллектуальной жизни, уже объявленных кое-кем "главным пронизведением" Валери, он то и дело совершал, как отметили новейншие критики, смелые вторжения (позднее вошедшие в такую моду!) в сферы математики и физики, современной логики и знаковых систем, семантики и анализа структур и т. п. Мы не станем решать здесь предвзятый или попросту праздный вопрос: кем был, в сущности, Валери -- лирическим поэтом, тоннким эссеистом доброй французской школы или не ведавшим того пророком некоторых духовных неврозов нашего великого века? Тем более что предлагаемая читателю книга идет своим путем: она не содержит ни переводов лирики Валери, ни систематического собрания его трактатов и статей, а строится по свободному плану антологии, охватывающей опыты и размышления писателя об иснкусстве и творчестве. И пусть этот подлинный материал, становянщийся впервые доступным на русском языке, говорит сам за себя. Далекий от претензии на полноту истины о Валери, а пуще от всякой модернизации, автор этих строк хотел бы следовать по понрядку за фактами. Именно поэзия принесла Валери литературную известность, и в ней корень и начало его личности и параболы его творчества. Поэзия других стран, других языков -- трудный предмет для описания и разбора. Он тем более труден, когда речь идет о вренмени коренных перемен, целого стихийного переворота, каким было начало нынешнего века в судьбах поэзии и каким оно отошло в литературное прошлое. Когда сегодня обращаешься к Валери-поэнту, испытываешь ощущение завершенного этапа, давно перевернунтой страницы. Среди гроз, крушений и конвульсий междувоенного двадцатилетия на Западе эта страница хранила отблески более ранннего состояния буржуазной культуры -- того этапа, когда, за поронгом декаданса в его "мирной", романтической фазе, только начинали вырисовываться контуры надвигавшейся вальпургиевой ночи модерннизма, его крайних, судорожно изменчивых форм. К этому специфическому моменту рубежа между поэзией симнволизма конца предыдущего века и атакой авангардизма XX стонлетия, между закатом пресловутой "прекрасной эпохи" сытой бурнжуазной Франции "fin de siиcle" и более поздними стадиями упадка целиком относится поэзия Валери. Все его стихотворенния, опубликованные к началу 20-х годов, составили томик в канкую-нибудь сотню страниц. На этом, собственно, поэтическое творнчество Валери прекратилось. Но во Франции и за ее рубежами оно заполнило своим эхом все годы до начала второго мирового конфликта. Рильке, увлекавшийся в последний период своей жизни переводом стихов Валери на немецкий язык, писал при посылке этих переводов своим французским корреспондентам: "Как могло быть, что я не знал о нем ничего столько лет... Я был один, я ожидал, все мое творчество ожидало. Но вот я прочел Валери, и я понял, что ожидание мое окончилось... ". Но и французский литературный мир до этой поры, по сущестнву, не знал Валери. Когда были созданы и изданы его лучшие стинхотворения, поэту исполнилось пятьдесят лет. Среди избранных завсегдатаев литературных салонов, среди писателей и поэтов -- друзей и просто знакомых, среди издателей и критиков модернистнского и консервативного толка, в публикациях для немногих и в солидных буржуазных журналах поэтические опыты Валери внензапно приобрели огромный престиж и признание. Поразительное сочетание в этих лирических композициях строгой традиционной формы с глубоко затаенным смыслом, мерцающим сквозь образно-языковую ткань, казалось почти сенсационным. Одного этого было бы достаточно для объяснения литературного успеха убеленного сединами "дебютанта", и не только в буржуазной Франции XX венка. Но чтобы понять по существу явление Валери-поэта, надо занглянуть и дальше, и глубже. Его путь к известности был невидим со стороны, но это был необычный путь, не лишенный значительности. Уроженец французского города Сэт на побережье Лангедока, по семейным истокам, полуитальянец с примесью корсиканской кронви, выходец из чиновничьей буржуазной среды, Валери на пороге 90-х годов прошлого века слушает курс юридических наук в Моннпелье. Рано погрузившись в мир французского символизма, в его пряную тепличную атмосферу, он пробует силы в поэзии, завязынвает дружеские отношения с молодыми столичными литераторами, публикует с их помощью первые стихи. В двадцатитрехлетнем вознрасте он переезжает в Париж, где сближается с кругом Малларме и самим "мэтром", который, втайне священнодействуя над своим последним замыслом "абсолютной поэмы", ведет уединенную жизнь отставного преподавателя лицея и общается только со своими "вернными". Увлечения, связи, благосклонность "мэтра" -- все сулило молодому Валери карьеру келейного литератора, служителя модной "магии слова", эпигона эпигонов символизма. Но духовные кризисы юности, жестокие сомнения в себе самом и своих пристрастиях, взыскательность интеллекта и вкуса, необычный для среды и вознраста диапазон умственных интересов сделали свое. Валери не стал литератором. "Когда мне минуло двадцать лет, -- писал он впонследствии, -- я как бы преобразился вследствие душевных и умстнвенных терзаний... Отчаянный натиск этой внутренней самозащиты разрывал мое сознание, противопоставляя меня самому себе и принводя к самым суровым суждениям обо всем, что было до тех пор предметом моего обожания, восхищения и страстного увлечения". Перелом во всем его значении раскрылся не сразу. Как раз к этому трудному, памятному на всю жизнь моменту личного развинтия -- середине последнего десятилетия прошлого века -- относитнся трактат Валери, озаглавленный "Введение в систему Леонардо да Винчи". В этом сочинении поры страданий молодости -- страданний не сентиментального, а сугубо интеллектуального свойства -- нашла отражение вся мятущаяся кризисная проблематика, одоленвавшая сознание двадцатипятилетнего писателя: диалектика личного и сверхличного, эмоционального и рационального у художника, пониски собственного "я" в ослепительном свете небывалых, дерзких абстракций. Блестящие изыскания, содержащие квинтэссенцию мнонгих разновидностей идеализма, изложенные в изящной, хотя и трудной, загадочно-затемненной форме, сохранили притягательную силу прообраза для литературы такого рода и в наши дни, как можно судить по комментариям и принятым трактовкам этого трунда Валери на Западе. Спекулятивный замысел молодого Валери не был порожден интересом к теории изобразительного искусства. Его трактат был мировоззренческим исповеданием веры, зеркалом погружения автора в сферу математических, логических, естественннонаучных штудий. Невозмутимо серьезный тон и абстрактный язык этой умозрительной экзегезы были под стать претензии молодого мыслителя -- охватить и выразить духовные основы творческого акта, законы и отношения искусства и познания. Тогда же он пишет "Вечер с господином Тэстом" -- парадокнсальный портрет воображаемого персонажа, некоего "чудовища интеллектуальности и самосознания", замкнутого в собственном ненпроницаемом мире, -- своеобразный недосказанный комментарий к "болезни века", исходу целого мира искусства, будь то символизм в поэзии или импрессионизм в живописи, содержащий немалую донлю самоотрицания и скрытой иронии автора над собой, своими маниями и кумирами, быть может даже (по догадкам некоторых критиков) над такими фигурами, как Малларме или Дега. (Первое предположение Валери решительно отвергал. ) Опубликованные в журналах узких литературных котерий, эти произведения в свое время не привлекли к себе внимания. Однако они, как оказалось впоследствии, знаменовали собой важный дунховный этап -- прощание Валери с литературными увлечениями и прегрешениями юности. За несколько лет до начала нового века он надолго расстается с писательством -- и с поэзией и с прозой -- в пользу интеллектуальной дисциплины точных и естественных наук. Начинается период "молчания", период непрекращающейся работы саморазвития, которая выливается в ежедневные записи в личных тетрадях. "Я работаю для кого-то, кто придет потом", -- заносит он в тетрадь уже в 1898 году. Эта огромная внутренняя черновая работа -- необычная замена принятых форм литературной активнности -- не прекращалась всю жизнь, до самой смерти писателя. Она частично увидела свет только в недавнее время и еще ждет своих исследователей. Между тем для современников литературное молчание Валери продолжалось по меньшей мере два десятилетия. Все это время он поддерживает прежние связи в литературных кругах, где ценят его ум и взыскательность, хотя, быть может, и побаиваются интеллекнтуального превосходства, смягчаемого, правда, обаянием скромнности и простоты в обращении с другими. К этим связям добавнляются новые -- в артистических кругах, среди живописцев и знантоков искусства. Семья инженера и известного коллекционера Анри Руара, чьи сыновья были близкими друзьями Валери, а дом -- одним из гнезд художественной жизни Парижа на пороге нового века, ввела Валери в среду последних представителей поколения импрессионистов. Он сам прилежно рисовал и гравировал. В 1900 гонду, женившись, Валери вошел в семью родных и наследников изнвестной художницы Берты Моризо, принадлежавшей к более раннему кругу соратников главы школы -- Эдуарда Мане. Он встренчался по-домашнему с Дега, знал лично Ренуара и других мастеров тогдашней парижской школы, и живая память этих встреч воскренсает на многих страницах позднейшей прозы Валери. Свою жизненную проблему Валери решает по-своему: он постунпает на службу, сначала в одну из канцелярий военного министернства, затем в информационное агентство Гавас, где двадцать два года подряд выполняет обязанности личного помощника одного из директоров-администраторов агентства. Эта служба, оставлявшая много времени для личных занятий, позволяла ему находиться в курсе мировых событий, что в какой-то мере удовлетворяло его склонностям моралиста-созерцателя. Надо было разразиться исторической буре XX века -- первой мировой войне, чтобы вывести Валери из найденного им искусстнвенного состояния равновесия. Оказавшись в годы войны где-то в стороне от драмы века, не призванный по возрасту на фронт, Валери неожиданно для самого себя углубляется в свои старые поэтические опыты двадцатипятилетней давности и, более того, обндумывает новые. В чем состояла связь между событиями века и возвращением Валери к поэзии? Ответ на этот вопрос не лежит на поверхности, и к нему стоит еще вернуться. По настоянию друзей, которые давнно убеждали его переиздать стихи своей юности, он наконец заннялся их пересмотром, но тем временем создал новую поэму. Так родилась "Юная Парка" (1917) -- пятьсот с лишним алекнсандрийских стихов, чудо классической просодии, где музыкальные "модуляции" и наития на грани сновидений сплетаются с фантанзиями ума и предания, с тревожным диалогом разума и чувственнности в единую ткань некой "интеллектуальной поэзии". "Преднставьте себе, -- объяснял он позднее, -- что кто-то просыпается среди ночи и что вся жизнь пробуждается и говорит сама с собою и о себе... ". Трудночитаемая поэма, признавался Валери; но "ее темннота вывела меня на свет", шутил он, имея в виду ее нежданный успех и тот ореол, каким она окружила его имя в литературной среде послевоенных лет. Теперь Валери на время всерьез становится поэтом. Возвративншись на какой-то момент к своим символистским истокам, он перениздает в несколько обновленном виде два десятка из числа своих стихотворений начала 90-х годов ("Альбом старых стихов"). Тогда же, в течение каких-нибудь четырех лет (1918-- 1921), создаются и сразу публикуются в журналах новые, самые значительные пронизведения лирики Валери, которые вскоре образуют сборник "Charmes" (1922). Это заглавие обычно переводится "чары" или "заклятия" -- по словарному значению французского слова; однако здесь оно выходит за рамки такого смысла. В заглавии цикла пренобладает этимологический оттенок: charme от латинского carmen, то есть песнь, поэма, стихи. Не случайно сборник в некоторых принжизненных изданиях назывался "Чары, или Поэмы" и был снабжен эпиграфом "deducere carmen" -- классическим латинским оборотом, означающим "писать в стихах". Цикл, объединенный заглавием "Charmes", -- это подлинный кладезь образности и музыки поэтического слова, классических метнров и ритмов строго традиционного регулярного стиха. Он содержит оды, сонеты, стансы, отрывки в эпическом роде, заключенные в классическую оправу александрийского стиха или какой-либо пренкрасной, но забытой одической строфы из арсенала старых франнцузских поэтов XVI-- XVII веков. Драгоценные продукты таинственнной поэтической лаборатории, эти произведения проникнуты то линрическими, то ораторскими интонациями, поражают необычными сочетаниями слова и смысла, нередко далекими, как бы отрешеннными от предметов, к которым они, казалось бы, должны отнонситься. Среди поэтических тем или "доминант" этих стихотворений фигурируют Заря, Пальма, Платан, Пчела, Поэзия, Нарцисс, Пифия, Змея, Колонны храма, Спящая женщина, Гранаты, Гребец и т. д., -- здесь упомянуты лишь некоторые мотивы и образы, вокруг котонрых строятся двадцать две пьесы этого цикла. Сюда относится и знаменитое "Морское кладбище" -- пример высокой одической поэнзии природы и мысли, душевного томления и интеллектуального порыва, прихотливого сплава логики и музыки слова, представляюнщий собою вершину лирического творчества Валери. Конечно, художественный язык его поэзии несет на себе отпенчаток времени, кричащего разрыва между формой и предметом искусства, но в нем сохраняются возвышенность и красота выраженния, не сводимые ни к субъективному произволу эстетизма, ни к общему месту поддельного неоклассицизма, имевшего широкое хожндение в 20-е годы XX века. Валери-поэт стоит одиноко среди своих современников на Западе по гуманистической окраске художественнного содержания, по чистоте и строгости прекрасной поэтической формы. Его сближали с Т. С. Элиотом. Но между этими двумя поэтами пролегают глубочайшие языковые, идеальные и формальнные рубежи, которые делают их сопоставление беспредметным. Двадцатый век создал в поэзии "несообщающиеся провинции", ограниченные невиданными в прошлом веке национальными барьеранми, и творчество Валери, как, впрочем, и Элиота, не относилось к явлениям, помогавшим национальной поэзии развиваться к слиянию в единую мировую. Наоборот, оно утверждало непроницаемость собственного поэтического мира. Немногочисленные переводы стихонтворений Валери на русский язык мало говорят о природе его поэнзии. Причину этого попять нетрудно. Русской поэзии, даже на ее модернистском этапе, не было свойственно углубление в дебри квазиклассического сопряжения звучаний и смыслов, отличавшего опыты Валери. Подобные крайнности интеллектуализма в лирике, сугубо французские по традиции и методу, чужды духу нашего языка и эволюции русской поэзии -- при всем том, что и она в свое время пережила немало удивительнных превращений, подчас болезненных, на недолгом историческом отрезке жизни чуть ли не одного поколения -- от Белого и Хлебнникова до Цветаевой и Пастернака. Если искать в русских стихах подобие поэтического строя Ванлери (точнее, его цикла "Чар"), то следует, пожалуй, вспомнить одно стихотворение О. Мандельштама, правда стоящее особняком в творчестве этого поэта, -- его мажорную и призрачную "Гринфельную оду" (1923): Звезда с звездой -- могучий стык, Кремнистый путь из старой песни, Кремня и воздуха язык, Кремень с водой, с подковой перстень... Ломаю ночь, горящий мел, Для твердой записи мгновенной. Меняю шум на пенье стрел, Меняю строй на стрепет гневный... Здесь не прямое соответствие и тем более не влияние, а именнно подобие -- совпадение исторической фазы, созвучие своенравной разрушительной работы слова, идущей сходными путями на двух разных меридианах. В обоих случаях, однако, эта роковая отрицантельная работа включала в себя моменты сохранения традиционнных форм, что сообщало ее плодам особенный вкус и характер, решительно отличный от наваждений сюрреалистского толка, раснпространявшихся тогда на Западе. "Литература интересует меня глубоко, -- объяснял свою поэтическую позицию Валери, -- только в той мере, в какой она упражняет ум определенными трансформанциями -- теми, в которых главная роль принадлежит особенностям языка... Способность подчинять обычные слова непредвиденным целям, не ломая освященных традициями форм, схватывание и пенредача трудновыразимых вещей и в особенности одновременное проведение синтаксиса, гармонического звучания и мысли (в чем и состоит чистейшая задача поэзии) -- все это образует, на мой взгляд, высший предмет нашего искусства". Мы уже видели, что лирика Валери начала 20-х годов с ее строгой формой и мудреным, отвлеченным смыслом сразу покоринла искушенных современников. Не заставило себя ждать и признанние более широкой читающей публики. И все же поражает быстнрота, с какой воспользовалась новорожденной славой Валери официальная Франция Третьей республики. Уже в 1925 году он был избран членом Французской Академии и в 1927 году занял там освободившееся кресло Анатоля Франса. Поэзия Валери принобрела отпечаток общепризнанной, была сразу приобщена к национнальному художественному достоянию. А сам Валери наконец стал тем, кем он не был и не хотел быть до тех пор, -- литератором по профессии. На это у него было свое объяснение, не лишенное тона изящнной мистификации, в котором он любил обращаться к читателям. В 1922 году, утверждал он, за смертью своего патрона он потерял работу в агентстве Гавас, ему нечем стало жить и пришлось писать, писать, не давая себе отдыха, хотя и поневоле. Верить ли этим словам поэта? Существенным в его превращенниях было то, что среди книг, созданных Валери за последнюю четверть века его жизни, не было больше ни одного сборника стинхотворений. После начала 20-х годов Валери уже не вернулся к поэзии. Как бы очнувшись в XX веке от символистского полусна, поэнзия Валери приобрела в грозовые годы новой эпохи необщую худонжественную физиономию и с нею некий отпечаток равновесия, вознникшего в какой-то миг на крутой траектории нисхождения модерннистского искусства. Продлиться такое мгновение не могло. Валенри -- чуткий рецептор общественных и духовных перемен -- не искал возвращения счастливого момента относительной гармонии и меры, отметивших его кратковременный поэтический взлет. К "поэтическому периоду" хронологически относятся два его знаменитых диалога в "сократическом" роде -- "Эвпалинос, или Архитектор" и "Душа и танец" (1921). Эти любопытные размышнления об искусстве, артистические "pastiches" (подражания) в изнлюбленном французском роде, овеянные поэтической атмосферой античных образцов, стоят как бы на грани между поэзией и музынкальной философской прозой. Но собственно поэтические опыты Ванлери остались позади. Теперь Поль Валери -- знаменитый писатель, "бессмертный", президент французского Пен-клуба, председатель и оратор многих комитетов и конференций, позднее профессор Коллеж де Франс, где специально для него была учреждена кафедра "поэтики". Автор "Юной Парки" и "Чар" стал модной литературной фигурой; его имя украшает литературные собрания, салоны и обложки дорогих изданий для знатоков; он совершает поездки по Европе в качестве "посла французской культуры". Из-под его пера выходят многончисленные эссе об искусстве, о собственном поэтическом творчестве, о природе поэзии, очерки и лекции о поэтах и художниках недавннего прошлого -- Бодлере, Верлене, Э. По, Малларме, Коро, Мане, Дега, введения к произведениям Декарта, Расина, Лафонтена, Стенндаля и других классиков, академические юбилейные речи, журнальнные статьи публицистического характера на актуальные темы совнременности, -- труды, которых литературные сферы и издатели напенребой добивались от нового кумира. Большинство его произведений (вместе с трактатом о Леонардо и "Г-ном Тэстом", воскрешенными им самим из забвения и снабнженными авторскими комментариями) много раз переиздавалось при жизни писателя, отдельно или в составе сборников эссе и стантей на темы искусства и на злободневные политические темы. В 30-х годах вышел в свет том его публицистики "Взгляд на совнременный мир"; эссе, статьи и очерки были собраны в книгах "Разные статьи" (пять томов) и "Статьи об искусстве". Поздннее Валери создал книги особого жанра -- сборники фрагментов, афоризмов, парадоксов, размышлений, частью почерпнутых из уже упомянутых личных тетрадей, частью возникших как заготовки к новым, незавершенным замыслам. К такому роду книг конца 30-х -- начала 40-х годов относятся "Смесь", "Так, как есть" (два тома), "Скверные мысли и прочее" -- все они содержат наброски и фрагнменты, возникшие раньше, в 30-х и даже 20-х годах. По свидетельству Валери, все, что им написано в прозе, нанписано на случай и по заказу, под давлением неумолимых обстоянтельств и требований его литературной карьеры. Можно ли верить без оговорок и этим его объяснениям? Как бы ни обстояло дело в его собственном представлении, труды Валери-литератора утверндили значение его критической и эстетической мысли, раскрыли глубину и проницательность его позиций, только на первый взгляд казавшихся отвлеченными от дел и страстей мира сего. В сущнности, вся эссеистика Валери, изящная и глубокомысленная, может быть понята в целом как система отталкивания от современного искусства буржуазного упадка, его произвола и мистификации, от его суррогатов новизны и погони за все более шокирующими внешнними формами, от методов психологической атаки на вкусы пубнлики и подмены сознательного содержания культом самовыражения. Все же литературная деятельность Валери и на склоне его жизни была не менее противоречива, чем перипетии его творчества в молодые и зрелые годы. Писатель большого таланта, силы ума, высокой эстетической и гуманитарной культуры, он посвятил многие годы трудам, которые при всем их значении в духовной летописи века следовали за капризами внешнего случая, не подчиняясь какой-либо определенной, вперед задуманной писателем программе. При внутренней связности и постоянном возвращении определенных монтивов они производили впечатление не единства и цельности, а разннообразия. Их богатство представало в рассеянном виде, оно могло показаться легковесным. "Литература, в которой видна система, -- это пропащая литература", -- считал Валери. Мы будем оставаться в недоумении перед феноменом Валери до тех пор, пока не придем к пониманию того, что этот "случайнный" характер его творчества не был делом случая. Им управляла определенная логика, которая одна способна была примирить стронгие требования интеллекта и остро самокритический склад ума с долгим добровольным служением в качестве официальной фигуры своего времени, некоего "Боссюэ Третьей республики" (как шутил сам Валери), старательно исполнявшего в литературе и жизни ринтуальные обязанности "бессмертного". "Проблема" Валери состоит, между прочим, в том, чтобы поннять с более высокой точки зрения, как общественный факт, логику этого его жизненного служения. "Искус" многолетнего "молчания", отказа от писательской деятельности, затем внезапный, но мимолетнный "поэтический период" означали в конечном счете неприятие в широком смысле условий творчества в эпоху, которая именовалась "прекрасной" на языке благополучного буржуа, но вскоре оберннулась ужасами мировой войны. Литературная активность Валери на последующем этапе не означала примирения с этими условиями в меняющемся мире. Намеренно "случайный", "светский", "не обянзательный" характер прозы Валери его последней "мягкой" манеры, такой привлекательной для интеллигентного читателя, был чем-то большим, чем просто отголоском завидной свободы "дилетантства", которую всегда высоко ценил писатель. Вольный, ненарочитый ханрактер его творчества содержал в себе глубокий смысл. В нем был заложен солидный потенциал полемики против литературы модерннизма, ее позы и ходячих мифологических схем. Первым среди ее обязательных мифов был миф о страдальце-новаторе в терновом венце, непонятом гении, гонимом тупой и враждебной средой. Эта ситуация уходила корнями в "героическую" эпоху "проклятых" художников -- Бодлера, Верлена, Рембо, Ван Гога. Но она подверглась девальвации уже в начале нового века, на переломе от декадентства к авангардизму. Современник этих событий, Валери был свидетелем превращения трагической ситуации в условную формулу, в разменную монету успеха с отчеканенным па ней софизмом: "Все, что отвергнуто, достойно восхищения". Эта принудительная обратная логика, возведенная в эстетический приннцип, послужила для оправдания многих разломов и сдвигов в линтературе и искусстве Запада в течение всей первой половины XX века. Валери отказывался подчиняться этой автоматической символинке модернизма, сулившей спасение и славу ценою тотального разнрыва с прошлым и жестокого конфликта с нормальными, очелонвеченными формами художественного сознания. Ради спасения в себе художника он уже в юности предпочел надолго отказаться от литературы как профессии. Рано наступивший кризис самоотнрицания не заставил его превратить личную горечь разочарования и свою внутреннюю коллизию в витрину чудес на потребу публике зевак и пресыщенных снобов. Поза непонятого гения претила ему; он не мог не видеть, что как профессия такая поза смешна. Он не из самодовольства скорбел о неустройстве среди культуры, о потрясениях современной цивинлизации. Раззолоченный мундир академика он избрал не из сленпого тщеславия, а с открытыми глазами, желая отгородиться не от тревог современности, а от враждебной и неприемлемой для его сознания стихии произвола и культурного одичания, неотделимой от деградации искусства его времени. Непонимание этого поворота мыснли Валери было подчас источником предвзятых обвинений, вроде тех, -- в "капитальной заурядности мыслей" и "непроницаемости к новизне идей", -- какими критик А. Эфрос в 30-е годы награждал нашего писателя за его академические лавры. Между тем ничто не было, по существу, более чуждо его натуре, чем жажда почестей и знаков внимания, которыми он щеднро был награжден. Среди французских литераторов, согретых офинциальной славой, едва ли можно было найти в то время человека более скромного, бескорыстного, сдержанного и требовательного к самому себе, более чуждавшегося даже тени самоудовлетвореннности, апломба и писательского высокомерия. Ни духовно, пи мантериально Валери не принадлежал к уже мощной в его время фанланге артистической богемы. Конечно, в позиции Валери была очевидная односторонность, ее нельзя назвать сильной, по было бы неверным вообще отрицать за ней всякое преимущество. Пример высокой честности и личного достоинства, он мог обманываться в эстетических и философских позициях, мог поддаваться в железный век иллюзиям либерализма, но не мог изменить своему гуманистическому призванию, своему гражданскому бескорыстию. Тяжелыми были его последние годы в период нацистской оккунпации Франции, все фазы которой он по воле обстоятельств перенжил на родине. Хотя и сравнительно далекий от активного движенния Сопротивления, он пронес незапятнанными через испытания тех лет свою репутацию писателя и совесть антифашиста. Не забыты и прямые акты гражданского мужества Валери. В 1940 году в оккупированном Париже на заседании Французской Академии он первым предложил отклонить похвальную резолюцию Петэну. Полнгода спустя, также на заседании Академии, он публично произнес слово памяти философа Анри Бергсона -- жертвы позорных нацинстских гонений. С начала 1942 года Валери входил в Национальный комитет писателей -- один из центров антифашистского сопротивления франнцузской интеллигенции. Любопытное обстоятельство: Валери и на этот раз верен себе. В годы разгрома и национального унижения, как некогда в годы первой мировой войны, он находит давно нехоженые пути, обранщается к новому поэтическому замыслу. В моменты уединения и одиночества старый писатель набрасывает род драматических дианлогов или поэтической драмы в прозе на тему о Фаусте и Мефинстофеле. Но творческие силы иссякли. Часть фрагментов к "Моему Фаусту" появилась в печати, но само это произведение, обещавшее стать "сардоническим завещанием" поэта, так никогда и не было закончено. Накануне смерти, которая настигла его в памятные для Европы дни послевоенного воодушевления лета 1945 года, Валери смог принветствовать освобождение Франции и победу над германским фаншизмом. Жестокий опыт военных лет оставил глубокий след, приннес с собою новые прозрения, осветил новым светом для самого Валери его место в бушевавшей тогда борьбе умов вокруг идеи "завербованности" художника. Вскоре после освобождения Парижа Валери был официальным оратором в Сорбонне на академическом акте в честь 250-летия рожндения Вольтера. Решающий для бессмертия Вольтера факт его жизнни -- это его превращение в "друга и защитника рода человеченского", с восхищением говорил Валери. С этого момента "все пронисходило так, как если бы он был руководим и движим только одной заботой -- заботой об общественном благе". На чьей же стороне в историческом споре современности оказался в конце концов Поль Валери? Драматический контекст этой речи содержит некоторые элементы ответа. Они слышатся и в заявлениях о геронике Сопротивления, и в инвективах по адресу злодеяний нацизма. "Где тот Вольтер, который бросит обвинение в лицо современному миру?.. Какой гигантский Вольтер, под стать нашему миру в огне, должен сыскаться сегодня, чтобы осудить, проклясть, заклеймить это чудовищное преступление планетарного масштаба, совершенное под знаком кровавой уголовщины!" В гневных акцентах предсмертного слова о Вольтере трудно узнать присущий прозе Валери музыкальный строй, ее прежний тон уравновешенной сдержанности. За этой переменой скрывался, быть может, целый водоворот жизненных итогов и выводов из опыта долгого пути... 20 июля 1945 года Валери не стало. По настоянию генерала де Голля ему были устроены в Париже торжественные национальнные похороны с ночной церемонией прощания и траурным шествинем, в котором участвовали тысячи французов. Его прах покоится на "морском кладбище" его родного города Сэт, па самом берегу Средиземного моря. В памяти людей он остался как высокий ханрактер, взыскательный талант, поэт и писатель проницательной мысли и несравненного вкуса. Доброй славе Валери может повредить только одно -- ложь преувеличения, попытка поставить его в ряд героических фигур художественной жизни XX столетия, неосторожно причислить к поборникам всего передового и доброго в революционную эпоху. Такой фигурой Валери не был. Мы уже отмечали слабости его позиции. Огромная часть современного ему мира -- идеи и реальнность социализма -- вообще осталась для него закрытой книгой. Но то, что было ему дано, он совершил с большим человеческим достоинством. Главные принципы и ценности, которые он отстаивал с примерной последовательностью, высоко поднимали его позицию над уровнем ходячих воззрений эпохи. Он был непреклонно тверд, когда речь шла об искусстве. Искусство и творчество для Валери немыслимы вне сферы сознания, вне работы интеллекта. Духовное в глазах Валери -- это прежде всего интеллектуальное. Поэзия -- дитя разума в не меньшей мере, чем дитя языка, предания, воплощенного в слове. Слепые стихии экстаза и вдохновения -- часто лишь ложные оправдания пробелов сознания. Подлинный поэт -- не медиум, которому не положено понимать смысл своих действий; он по необходимости критик, в том числе собственного произвола. "Что имеет цену только для одного меня, то не имеет никакой цены -- таков железный закон литературы", -- говорил Валери. Его привязанность к сознательному, рациональному началу, к "правилам" в поэзии родственна идеалу французской классики. Самосознание писателя, всегда подвластное строгому самоконтролю, не оборачивается у Валери самодовлеющей рефлексией. Его сменшат усилия критиков, усматривающих в его прозе "метафизические борения", а в поэзии -- "метафизический лиризм" и "мистику ненбытия". Мнимые проблемы метафизики не занимают Валери хотя бы потому, что "их постановка -- результат простого словесного произвола, а их решения могут быть какими угодно". Свой скепсис Валери распространяет и на новейшие теории бессознательного и методы психоанализа. "Я -- наименее фрейдистский из людей", -- замечает он как-то в одном письме. Отчуждение и отчаяние -- два стоглавых чудовища модернизма -- бессильны перед трезвым, аналитическим умом Валери, его рационализмом, который иногда напрасно принимают за сухую рассудочность. За вычетом лириченской поэзии литература существует для него, как писателя, только в обнаженной идеологической форме. Он признается, что не любит повествовательной психологической прозы, не хочет "делать книги ни из собственной жизни, как она есть, ни из жизни других людей". В этом круге идей Валери -- чистый "классик", приверженец хладнокровия, сдержанности и метода в духе любимого им XVII венка. Поэтика принципиальной "новизны" лишена для него всякой привлекательности. Новое ради нового как эстетическая позиция недостойна художника. По парадоксальному замечанию Валери, "новое по самому своему определению -- это преходящая сторона вещей... Самое лучшее в новом то, что отвечает старому желанию". В другом месте (в одном из писем) та же мысль высказана иначе: "... по самой своей природе я не терплю никакого продвижения впенред (в чем бы то ни было), если оно не содержит в себе и не разнвивает уже приобретенные качества и возможности. Новое в чинстом виде, новое только потому, что оно ново, ничего для меня не значит". Правда, этот "классик" вышел из школы Малларме и сам стал автором необычных поэтических творений, которые, с их грузом фантазии, традиции и учености, стоят на грани гениальных лабонраторных опытов. Но его никогда не прельщала роль законодантеля новой поэтической секты. В творчестве и жизни он решительно шел "вопреки главному течению века", по выражению одного франнцузского критика. Отсюда, конечно, не следует, что многими сторонами своего мировоззрения, своих вкусов, иллюзий и эстетических позиций Ванлери не принадлежал вполне своему веку. Его идейные заблужденния и противоречия могли бы дать пищу для поучительного ананлиза. Его поэзия, отвлеченная и зашифрованная, неотделима от модернистской эволюции начала нынешнего века, хотя в силу своей отрешенности она и не создала "школы" в отличие от других совнременных ей движений в искусстве. И тем не менее главное сонстояло в том, что как идеолог, критик, писатель он стоял по друнгую сторону всевозможных анархо-декадентских течений, отражавнших упадок духовной культуры в буржуазную эпоху и провознглашавших произвол современного "мифотворчества" и причуды "самовыражения" в противовес формам искусства и воззрениям, унаследованным от классической или более поздней, но еще отнонсительно счастливой поры развития. С завидной невозмутимостью Валери позволял себе полностью игнорировать всю эту шумную процедуру, принимавшую временами в поэзии, литературе, изобранзительном искусстве больные, горячечные формы. Он всегда и всюнду держал себя так, как если бы "последнее слово" в искусстве оставалось за Вагнером, Малларме и Дега, и, видимо, ставил себе это в заслугу. Но противопоставлять себя другим, отвергать своих современнников или умалять их значение не было в правилах Валери. Его строгость и требовательность не знали другого выражения, кроме снисходительной сдержанности, его полемика никогда не переходинл