подобно анализам Леонардо, венчает подчас загадочная улыбка), основываясь на психологии и на возможностях эффектов, точно рассчитал реакцию своенго читателя 27. При таком подходе всякое смещение эленментов, произведенное с тем, чтобы его заметили и оценнили, зависит от ряда общих законов и от частного, занранее рассчитанного восприятия определенной категонрии умов, которой оно непосредственно адресовано; твонрение искусства становится, таким образом, механизнмом, призванным порождать и комбинировать индивидунальные порождения этих умов. Я предчувствую негодонвание, которое может вызвать эта мысль, совсем лишеннная привычной возвышенности; но само это негодование послужит прекрасным свидетельством в пользу выдвиннутой здесь идеи, без того, впрочем, чтобы она имела хоть что-либо общее с произведением искусства. * Букв.: идолы пещеры (латин. ) -- выражение, заимствованнное у Р. Бэкона (прим. перев. ). Я вижу, как Леонардо да Винчи углубляет эту менханику, которую он называл раем наук, с той же принродной энергией, какую он вкладывал в создание чиснтых, подернутых дымкой лиц. И та же светящаяся пронтяженность, с ее послушными мыслимыми сущностями, служит ему местом поисков, застывающих в форме отдельных творений. Сам он не делал различия между этими двумя страстями: на последней странице тонкой тетради, заполненной его тайными письменами и дерзнкими выкладками, в которых нащупывает пути его люнбимое детище -- воздухоплавание, он восклицает, -- и эта неукротимая убежденность обрушивается, как молния, на незавершенность его трудов, озаряет его терпение и все преграды вспышкой высшего ясновидения: "Взобнравшись на исполинского лебедя, большая птица отпранвится в первый полет и наполнит весь мир изумлением, и наполнит молвой о себе все писания, -- вечная хвала родившему ее гнезду!" -- "Piglierа il primo volo il grande uccello sopra del dosso del suo magnio cecero e empiendo l'universo di stupore, empiendo di sua fama tutte le scritнture e grogria eterna al nido dove nacque". Примечания * * Заметки на полях П. Валери (см. Комментарий). 1* Я написал бы теперь этот первый раздел совершенно иначе; но я сохранил бы его суть и его назначение. Ибо он должен привести к мысли о принципиальной допустинмости подобной работы, что значит к мысли о состоянии и средстнвах разума в его попытке вообразить некий разум. 2* По существу, я назвал человеком и Леонардо то, в чем усматривал в ту пору могущество разума. 3* Универсум, Мироздание означают здесь, скорее, универсальнность. Я хотел сослаться не на мифическое Единое (которое слово "универсум" обычно подразумевает) 1, но на сознание принадлежнности всякой вещи к некоей системе, содержащей в себе (гипотетинчески) все необходимое, чтобы всякую вещь обозначить... 4* Автор, составляющий биографию, может попытаться вжиться в своего героя либо его построить. Это -- две взаимоисключающих возможности. Вжиться значит облечься в неполноту. Жизнь в этом смысле вся складывается из анекдотов, деталей, мгновений. Построение же, напротив, предполагает априорность условий ненкоего существования, которое могло бы стать -- совершенно иным. 5* Эффекты произведения никогда не бывают простыми следнствиями условий его возникновения. Напротив, можно сказать, что тайная цель произведения заключается в том, чтобы внушить мысль о стихийном его возникновении, которое столь же неправдоподобно, сколь и несбыточно. 6* Возможно ли, создавая нечто, избежать заблуждения относинтельно характера создаваемой вещи?.. Целью художника является не столько само произведение, сколько возможный отклик на него, который никогда не бывает прямым результатом того, что оно есть 2. 7* Основное различие наук и искусств заключается в том, что первые должны стремиться к точным и максимально вероятным рензультатам, тогда как последние могут рассчитывать лишь на резульнтаты, вероятность которых непредсказуема. 8* Между способом образования и продуктом возникает протинворечие. 9* Термин "связность" здесь совершенно неуместен. Насколько я помню, я не сумел подыскать более точное слово. Я хотел сказать: между явлениями, которые мы не способны включить или перенести в систему совокупности наших действий. Что значит: в систему наших возможностей. 10* Это наблюдение (перехода к пределу психической непрерывнности) заслуживало бы более подробного анализа. Оно должно предполагать исследование природы времени, -- того, что я иногда называю давлением времени, -- роли внешних обстоятельств, сознательного выбора определенных порогов. Мы сталкиваемся здесь с чрезвычайно тонкой механикой внутнреннего бытия, в которой различные отрезки времени играют важннейшую роль, вмещаются один в другом и т. д. 11* Мне кажется, что секрет этой логики или математической индукции заключается в своего рода сознании независимости операнции от ее материала. 12* Таков главный порок философии. Она -- явление личностное, но быть таковой отказывается. Она хочет составить, подобно науке, некий движимый капитал, который мог бы постепенно возрастать. Отсюда системы, притязаюнщие на безличность 3. 13* Польза художников. Сохранение чувственной утонченности и подвижности. Современный художник вынужден отдавать две трети своего времени попыткам увидеть видимое, а главное, не видеть невидинмого. Философы весьма часто должны расплачиваться за ошибочность действия противоположного. 14* Всякое произведение должно убеждать нас, что мы еще не видели того, что мы видим. 15* To есть: способности видеть больше вещей, чем их знаешь. Таково наивно выраженное, но привычное для автора сомнение относительно истинной ценности или истинной роли слов. Слова (обиходного языка) отнюдь не созданы для логики. В постоянстве и универсальности их значений никогда нельзя быть уверенным. 16* Юношеская попытка представить "универсум" личности. "Я" и его Универсум, при допущении, что эти мифы небеспонлезны, -- должны связываться в любой системе теми же отношениянми, какими связаны сетчатка и источник света. 17 Диспропорция выступает с необходимостью; сознание, по природе своей, неустойчиво. 18* Это -- интуиции в самом точном и этимологическом смысле слова. Данный образ может являться предвидением по отношению к другому образу. 19* Устойчивость ощущений как фактор решающий. Существует некая симметрия между двумя этими превращениянми, противоположными по своей направленности. Опространствованию временной непрерывности соответствует то, что я некогда именовал хронолизом пространства. 20* Вот что могли бы мы увидеть на известном уровне, если бы на этом уровне еще сохранялись свет и сетчатка. Но видеть предменты мы уже не могли бы. Следовательно, функция разума сводится здесь к сочетанию несовместимых порядков величин или свойств, взаимоисключающих аккомодаций... 21* Все та же сила диспропорции. 22* Снова диспропорция. Переход от "меньше" к "больше" стихиен. Переход от "больше" к "меньше" сознателен, редкостей; это -- усилие наперекор привычнке и мнимому пониманию. 23* Если бы все было упорядочено или же, наоборот, беспоряндочно, мысли не стало бы, ибо мысль есть не что иное, как попытнка перейти от беспорядка к порядку; ей необходимы поэтому слунчаи первого и образцы последнего. 24* Все изолированное, единичное, индивидуальное не поддается объяснению; иначе говоря, оно может быть выражено только через себя самое. Непреодолимые трудности простейших чисел. 25* Наиболее доступна воображению -- хотя ее крайне трудно определить. Весь этот фрагмент представляет собой незрелую и весьма ненуклюжую попытку описания простейших интуиции, которым подчас удается связать в одно целое мир образов и систему понятий. 26* Теперь -- в 1930 году -- наступает момент, когда эти пробнлемы становятся безотлагательными. В 1894 году я весьма приблинженно выразил это нынешнее состояние, когда мы вынуждены отканзаться от всякого образного -- и даже мыслимого -- толкования. 27* Одним словом, происходит своего рода приспособление к разнообразию, множественности и изменчивости фактов. 28* Это удивительным образом подтверждается сегодня, триндцать шесть лет спустя, -- в 1930 году. Теоретическая физика, самая бесстрашная и самая углубленнная, принуждена была отказаться от образов, от зрительных и двингательных уподоблений: чтобы суметь охватить свое необъятное царство, чтобы связать воедино законы и обусловить их местом. временем и движением наблюдателя, она должна руководствоватьнся единственно аналогией формул 4. 29* Подобные наброски чрезвычайно многочисленны в рукопинсях Леонардо. Мы видим в них, как его точное воображение рисует то, что в наши дни фотография сделала зримым. 30* Тем самым работа его мысли включается в многовековое переосмысление понятия пространства, которое из пустого вместилинща и изотропного объема постепенно превратилось в систему, неотнделимую от заключенного в нем вещества -- и от времени. 31* Я написал бы теперь, что число возможных для данной личнности употреблений того или иного слова более важно, нежели конличество слов, которыми эта личность располагает. Ср.: Расин, В. Гюго. 32* Дидро в этом ряду чужой. Все, что связывало его с философией, -- это легкость, которая необходима философам и которой, нужно добавить, многие из них лишены. 33* Эта независимость есть основа формального поиска. Но на следующем этапе художник пытается восстановить особенность и даже единичность, которые он сначала не принимал во внимание. 34* Инстинкт есть побуждение, чья причина и цель удалены в бесконечность, -- если допустить, что причина и цель в этом случае нечто значат. 35* Речь идет здесь отнюдь не об однородности в техническом значении этого термина. Я хотел лишь сказать, что самые различнные свойства, поскольку они выражены в неких величинах, сущенственны для расчета и на время расчета только как числа. Так, художник в процессе работы видит в предметах цвета и в цветах -- элементы своих операций. 36* Предвидение этих бесконечно разнообразных углов зрения-- наиболее сложная проблема архитектуры как искусства. Для самой же постройки -- это рискованное испытание, которого она не выдерживает, если строитель хотел лишь создать некую театральную декорацию. 37* Как я уже отметил выше, феномены умственных образов чрезвычайно мало изучены. Их важность по-прежнему для меня очевидна. Я убежден, что в числе законов, управляющих этими фенноменами, есть законы основополагающего значения и необычайнно широкого охвата; что трансформации образов, ограничения, конторым эти образы подвергаются, стихийная выработка ответных обнразов и образов дополнительных позволяют нам проникать в самые различные миры -- такие, как мир сна, мир мистического состояния и мир суждении по аналогии. 38* Сегодня это мировые линии, которые, однако, нельзя больше видеть. Может быть -- слышать?.. ибо только движения, угадываемые в музыке, способны помочь нам как-то понять или вообразить транекторию во времени-пространстве. Длительный звук означает точку. 39* Невозможно больше говорить о каком-то механизме. Это -- иной мир. 40* Ничто не укладывается с таким трудом в сознании публинки -- и даже критики, -- как эта некомпетентность автора в своем творении, коль скоро оно появилось на свет. ЗАМЕТКА И ОТСТУПЛЕНИЕ (Фрагмент) Почему, -- спрашивают обычно, -- автор заставил своего героя отнправиться в Венгрию? Потому, что ему хотелось, чтобы он послушал немного инструменнтальной музыки из венгерских менлодий. Он искренне в этом сознанется. Он бы заставил его поехать куда угодно, если бы нашел для этого малейший повод. Г. Берлиоз. Предисловие к "Гибенли Фауста" Нужно простить мне такое претенциозное и поистинне обманчивое заглавие 1. У меня не было намерения вводить в заблуждение, когда я ставил его над этим ненбольшим трудом. Но прошло двадцать пять лет с тех пор, как я написал его, и после столь длительного охлаждения название представляется мне излишне сильнным. Его самоуверенность надлежало бы смягчить. Что касается текста... Но теперь и в голову не пришло бы его написать. Немыслимо! -- сказал бы ныне разум. Дойдя до n-го хода шахматной партии, которую знание играет с бытием, мы обольщаем себя тем, что обучены противником; мы принимаем соответствующий вид; мы становимся жестокими к молодому человеку, которого поневоле приходится признавать своим предком; мы нанходим у него необъяснимые слабости, которые почитанлись его подвигами; мы восстанавливаем его наивность. Но это означает, что мы кажемся себе более глупыми, чем были на самом деле. Но -- глупыми по необходимонсти, глупыми по "государственным" соображениям. Быть может, нет более жгучего, более глубокого, более плодотворного соблазна, чем соблазн самоотречения: кажндый новый день ревнует к отошедшим, и его обязаннность именно в этом и состоит; мысль с отчаянием отнвергает, что она раньше была сильнее; ясность сегоднняшнего дня не желает озарять в прошлом дни, котонрые были еще яснее; и первые слова, которые восход солнца заставляет нашептывать пробуждающийся разум, звучат в этом Мемноне так: "Nihil reputare actum... " * * Ничто не считать законченным (латин. ). Перечитывать, следовательно, -- перечитывать после забвения, перечитывать себя без тени нежности, без чувства отцовства, с холодной и критической остротой, в жестоко творческом ожидании смешного и уничижинтельного, с полным безучастием, с рассудительным взглядом, -- значит, переделать свой труд или предчувнствовать, что можно переделать его совсем наново. 1* Предмет заслуживал бы этого. Но он не переставал быть выше моих сил. Я никогда и не мечтал взяться за него: появлением этого небольшого очерка я обязан госнпоже Жюльетте Адан, которая в конце 1894 года, по любезной рекомендации господина Леона Доде, просила меня написать его для "Нового обозрения". Несмотря на свои двадцать три года, я был в чрезнмерном затруднении. Я понимал, что знал Леонардо знанчительно меньше, нежели его почитал. Я видел в нем главного героя той Интеллектуальной комедии, которая еще по сию пору не нашла своего поэнта и которая для моих вкусов была бы много ценнее Человеческой комедии и, быть может, даже Комедии Божественной. Я чувствовал, что этот мастер своих вознможностей, этот властелин рисунка, образов, расчета нашел основную исходную точку, с которой всякие нанчинания в области знания и все операции искусства станновятся одинаково легкими, а счастливые взаимодействия анализа и актов -- странно правдоподобными: мысль чундодейственно возбуждающая. Но то была мысль слишком непосредственная -- мысль без значимости -- мысль бесконечно распространненная и, следовательно, пригодная для беседы, но не для писательства. 2* Этот Аполлон очаровывал меня до крайности. Что может быть привлекательнее божества, которое отвернгает всякую загадочность, которое не строит своего монгущества на смятении наших чувств, не направляет свой престиж на самые темные, самые нежные или санмые мрачные стороны нашего существа, вынуждает нас соглашаться, а не подчиняться, и полагает свое основнное чудо лишь в том, что разоблачает себя, а свою глубину -- только в хорошо выведенной перспективе. И есть ли лучший признак подлинной и законной влансти, чем пользование ею без всяких покровов? -- Нинкогда у Диониса не было врага более решительного, ни более чистого, ни более вооруженного знаниями, неженли этот герой, который был занят не столько подчиненнием или уничтожением чудищ, сколько изучением двинжущих сил, и который пренебрегал пронзать их стреланми, ибо пронзал их вопросами; он был скорее их вернховным вождем, чем победителем, а это значит, что для него не было более полной победы, нежели возможность их понять, -- почти до возможности воспроизвести и понвторить их; и едва только он улавливал регулирующий их закон, как отбрасывал их, смехотворно низводя к убогому состоянию вполне частных явлений и объяснинмых парадоксов. Как ни поверхностно изучил я его рисунки и рукопинси, они меня ослепили. Эти тысячи заметок и зарисовок отложили во мне потрясающее впечатление некой кошнмарной совокупности искр, вызванных разнообразнейншими ударами какого-то фантастического производства. Изречения, рецепты, советы самому себе, опыты разнмышлений, вновь возобновляющихся; иногда законченнное описание, иногда разговор с самим собой, обращенние к себе на "ты"... Но у меня не было никакого желания повторять, что он был тем-то и тем-то: и художником, и математиком, и... Словом, -- художником самой вселенной 2. Всякому ведомо это. 3* Я не считал себя достаточно ученым, чтобы пытать- ея развернуть детали его изысканий, попробовать, нанпример, определить точный смысл его Impeto 3, которым он так широко пользуется в своей динамике; или пуснтиться в рассуждения по поводу его Sfumato 4, которое он ввел в свою живопись; не был я и достаточно эрудинтом (и того меньше -- склонен быть им), дабы помышнлять способствовать, хотя бы в самой малой дозе, увенличению уже давно известных фактов. Я не чувствовал к эрудиции того ревностного усердия, которое ей подонбает. Изумительный дар собеседования Марселя Швонба 5 больше влек меня к личной его обаятельности, ненжели к его научным источникам. Я упивался беседой, пока она продолжалась. Я получал удовольствие, не зантрачивая труда. Но в итоге я спохватывался; моя лень восставала против идеи безнадежных чтений, бесконечнных 4* проверок, дотошных методов, предохраняющих от уверенности. Я говорил своему другу, что ученые люди рискуют много больше других, ибо они заключают панри, а мы остаемся вне игры, причем у них есть две возможности ошибаться: наша, которая чрезвычайно легнка, и их собственная, требующая больших усилий. Еснли на их долю и выпадает счастье раскрыть некоторые факты, то самое количество восстановленных материнальных истин подвергает опасности подлинную реальнность, искомую ими. Истина, в ее грубом состоянии, бонлее поддельна, чем сама подделка. Документы с одинанковой случайностью информируют нас и об общих занконах и об их исключениях. Сами летописцы предпочинтают сохранять для нас странности своей эпохи. Но то, что верно в отношении эпохи или личности, не всегда позволяет лучше познать их. Никто не тождествен совокупности своих внешних признаков; кто из нас не гонворил или не сделал того, что ему несвойственно! Поднражание или ляпсус, -- случайность или возрастающая усталость оставаться тем, каков ты есть на самом деле, тебя самого подчас искажают; нас зарисовывают во вренмя какого-нибудь обеда; этот листок переходит в понтомство, богатое эрудитами, и вот мы закреплены во всей красе на всю литературную вечность. Фотография лица, в ту минуту искаженного гримасой, -- неопровернжимый документ. Но покажите этот документ кому-нинбудь из друзей модели -- и они его не узнают. У меня было достаточно других софизмов для оправндания своих антипатий, -- так изобретательно отвращенние к длительному труду. Все же, быть может, я не понбоялся бы встречи с этими неприятностями, если бы дунмал, что они приведут меня к желанной цели. Влек же меня, в моих тайниках, интимный закон этого великого Леонардо. Мне не нужно было ни его истории, ни даже плодов его мыслей... От этого чела, украшенного венканми, я мечтал обрести лишь одну миндалину. Что же делать среди стольких отречений, когда у тенбя пет ничего, кроме желаний, и вместе с тем ты опьяннен интеллектуальной жаждой и гордостью? Обольщать себя надеждами? Привить себе некотонрую литературную горячку? Лелеять ее исступление? Я страстно искал красивой темы. Но как этого мало перед бумагой! Великая жажда, конечно, чревата сама по себе свернкающими видениями; она воздействует на какие-то скрытые субстанции, как невидимый свет на богемское стекло, богатое окисью урана; она освещает все, чего кансается, она заставляет бриллиантами светиться кувшинны, она придает опаловый блеск графинам... Но те нанпитки, которые она рождает, обладают только видимонстью правдоподобия. Я же считал всегда, и считаю понсейчас, недостойным писать из энтузиазма. Энтузиазм -- не есть душевное состояние писателя 6. Как бы ни было велико могущество огня, оно станновится полезным и движущим только благодаря маншине, в которую его вводит искусство; нужно, чтобы хорошо размещенные преграды затрудняли его полное рассеяние и чтобы задержка, удачно противопоставленнная неумолимому восстановлению равновесия, дала вознможность кое-что спасти от бесполезного охлаждения жара. Когда дело идет о речи, автор, обдумывающий ее, нанчинает чувствовать себя одновременно и источником, и инженером, и регулятором: одно в нем является возбундителем, другое предусматривает, сочетает, умеряет, отнкидывает; третье -- логика и память -- устанавливает факты, охраняет связи, обеспечивает известную длительнность искомого, желаемую совокупность. Писать -- это значит настолько крепко и настолько точно, насколько это в наших силах, создавать такой механизм языка, при помощи которого разряд возбужденной мысли в состоянии одолевать реальные сопротивнления, а это требует от писателя, чтобы он раздвоился наперекор себе. И именно в этом исключительном смыснле человек в целом становится автором. Все остальное не от него, а от какой-то его части, от него оторвавшейнся. Его дело состоит в том, чтобы между эмоцией, или первоначальным намерением, и теми конечными заверншениями, какими являются забвение, смутность -- фантальные следствия мысли, -- ввести созданные им пронтиворечия, дабы в качестве посредствующих звеньев они извлекали из чисто преходящей природы внутренних явлений немного обновляющейся активности и незавинсимого существования... 5* Возможно, что в те времена я преувеличивал явные недостатки всякой литературы, никогда не дающей удовлетворения всем запросам духа. Мне не нравилось, что одни функции оставались праздными, а другими пользовались. Я могу также сказать (это значит -- сканзать то же самое), что выше всего я ставил сознательнность; я отдал бы много шедевров, казавшихся мне ненпроизвольными, за одну страницу явственно целеустремнленную. Эти ошибки, которые было бы легко защитить и конторые я далеко не считаю настолько неплодотворными, чтобы подчас к ним не возвращаться, -- отравляли мои попытки. Все мои предписания, слишком настойчивые и слишком точные, были вместе с тем слишком общими, чтобы суметь помочь мне при каких бы то ни было обнстоятельствах. Нужны долгие годы, дабы истины, котонрые мы создаем себе, стали в нас плотью. Таким образом, вместо того чтобы найти в себе эти условия и эти преграды, подобные высшим силам, конторые позволяют нам продвигаться вперед вопреки пернвоначальному нашему намерению, -- я натыкался на ненвзыскательно расставленное крючкотворство; и я умышленно представлял себе вещи сложнее, чем они должны были казаться глазам столь молодого человека, каким я был. А с другой стороны, я видел повсюду одни лишь потуги, приспособленчество, отвратительную легкость: все это случайное богатство, пустое, как роскошь снов, где смешивается и переплетается бесконечность изноншенных вещей. Ежели я отдавал себя игре случайностей на бумаге, мне на ум приходили лишь слова, свидетельствовавшие о немощи мысли: гений, тайна, глубина... -- определенния, пригодные для пустоты, говорящие меньше о преднмете, нежели о лице, пользующемся им. Как ни старалнся я себя обмануть, эта умственная политика оказалась куцей: беспощадностью суждений я так стремительно отвечал предложениям, зарождающимся во мне, что итонгом обмена каждую данную минуту был нуль 7. В довершение несчастия я обожал, смущенно, но страстно, точность: я смутно притязал управлять своинми мыслями. 7* 6* Я чувствовал, конечно, что по необходимости -- и иначе не может быть -- наш разум должен считаться со своими случайностями; созданный для неожиданнонсти, он ее дает и ее получает: его намеренные ожиданния остаются без непосредственных результатов, а его волеустремления или точные действия оказываются понлезными лишь после совершившегося, -- как в некой втонричной жизни, рождающейся в какой-то высший миг его просветления. Но я не верил в особое могущество безунмия, в необходимость невежества, в проблески бессмыснлия, в творческий сумбур. У того, что нам дарит слунчай, всегда есть несколько капель отцовской крови. Нанши откровения, думал я, лишь явления определенного порядка, и нужно еще суметь объяснить эти постижинмые явления. Это нужно всегда. Даже удачнейшие из наших интуиции оказываются в какой-то степени итогами, неточными от избытка, в сравнении с нашей обычнной ясностью, и неточными от недостачи, в сравнении с бесконечной сложностью тех даже незначительных венщей и реальных случаев, которые интуиция притязает подчинить нам. Наша личная заслуга, по которой мы томимся, заключается не столько в том, чтоб вынести их, сколько в том, чтоб их уловить, и не столько в том, чтоб их уловить, сколько в том, чтоб в них разобратьнся. И наша отповедь своему "гению" подчас значительнно ценнее, нежели его атака. Впрочем, мы прекрасно понимаем, что вероятность неблагосклонна этому соблазну: разум бесстыдно наншептывает нам миллион глупостей за одну красивую идею, которую нам оставляет; но и сама эта удача принобретает в итоге некоторое значение лишь соответственнно тому, что принесет она нашей цели. Так, руда, лишеннная ценности в пластах и залежах, приобретает значинмость на солнце благодаря обработке на поверхности. Таким образом, отнюдь не интуитивные элементы придают произведениям их ценность: отнимите самые произведения, и ваши просветления станут не больше как умственными случайностями в статистике местной жизни мозга. Их подлинная ценность не обусловлена ни мраком их зарождения, ни предполагаемой глубиной, откуда мы наивно любим выводить их, ни драгоценным изумлением, которое они в нас самих вызывают, но всенго лишь совпадением с нашими потребностями и тем обдуманным применением, которое мы сумеем для них найти, -- иначе говоря, полнотой сотрудничества всего человека. 8* Но если ясно, что наши самые большие прозрения интимно переплетаются с самыми большими вероятнонстями ошибок и что равнодействующая наших мыслей в известном смысле лишена значимости, то мы должны приучить к безустанному труду ту часть нашего "Я", которая производит отбор и созидательно действует. Об остальном, ни от кого не зависящем, говорить так же бесполезно, как о прошлогоднем снеге. Ему дают именна, его обожествляют, его терзают, но всуе: это может привести лишь к увеличению притворства и обмана и так естественно связано с честолюбием, что не знаешь, является ли фальшь ее основой или производным. Дурнная привычка принимать метонимию за открытие, метанфору за доказательство, словоизвержение за поток капинтальных знаний, а себя самого за пророка, -- это зло рождается вместе с нами. У Леонардо да Винчи нет ничего общего с этим сумнбуром. Среди множества идолов, из числа которых мы должны выбирать, поскольку необходимо поклоняться хотя бы одному из них, он остановил свой взгляд на той Упорной Строгости, которая сама себя почитает наибонлее требовательным божеством (но, видимо, наименее грубым из всех, поскольку все остальные сообща ненанвидят ее). Только при такой Строгости возможна положительнная свобода, тогда как внешняя свобода есть только подчинение всякому велению случая; чем больше мы ею пользуемся, тем сильнее мы остаемся привязанными к одной и той же точке, подобно пробке на море, котонрую никто не держит, которую все притягивает и в конторой взаимно сталкиваются и взаимно уничтожаются все силы вселенной. Совокупность деятельности этого великого Леонардо единственно вытекает из его великой цели, словно бы не отдельная личность была связана с ней, -- его мысль кажется более универсальной, более последовательной и более изолированной, чем могла бы быть любая инндивидуальная мысль. Очень возвышенный человек нинкогда не бывает оригинален 8. Его личность в меру знанчительна. Мало несоответствий, никаких интеллектуальных предрассудков. Нет пустых страхов. Он не боится анализов, -- он их доводит, или они его доводят, до отндаленных последствий; он возвращается к реальности без всяких усилий. Он подражает; он открывает; он не отвергает старого из-за того, что оно старо, и не отвернгает нового из-за того, что оно ново; но он извлекает из него нечто извечно актуальное. 9* Ему предельно чужда та сильная и малопонятная вражда, которую полтораста лет спустя провозгласил между духом тонкости и духом геометрии человек 9, сонвершенно не воспринимавший искусства, который не мог представить себе это деликатное, но вполне естественнное соединение различных наклонностей; который дунмал, что живопись -- суета; что подлинное красноречие смеется над красноречием; который вовлекает нас в панри, где он теряет всю тонкость и всю геометрию, -- и конторый, обменяв новую лампу на старую, стал заниматьнся подшиванием бумаг из своих карманов в то время, когда наступил час дать Франции славу исчисления беснконечности... Для Леонардо не существовало откровений. Не было и пропастей по сторонам. Пропасть заставила бы его лишь подумать о мосте. Пропасть послужила бы лишь толчком для опытов над некой большой механической птицей... И сам он должен был рассматривать себя как обранзец красивого мыслящего животного, предельно гибконго и свободного, наделенного различного рода движенниями, умеющего, по малейшему желанию всадника, без сопротивления и без промедления переходить от однного аллюра к другому. Чутье тонкости и чувство геонметрии, -- их используешь и их оставляешь наподобие образцовой лошади, меняющей последовательность ритнма... В совершенстве координированному существу донстаточно предписать себе некоторые перемены, скрытые и весьма простые в волевом отношении, чтобы он мог тотчас же перейти из области чисто формальных превранщений и символических действий в область несовершеннных знаний и непосредственной реальности. Обладать этой свободой глубоких перемен, вводить в действие танкой регистр приспособлений, -- это значит лишь пользонваться полнотой человеческих возможностей, той, ка- кою наше воображение наделяет людей античности. 10* Высшее изящество нас смущает. Это отсутствие смянтенности, пророчествования и патетизма; эта четкость целей; это примирение между вниманием к частности и мощью мысли, вечно достигаемое мастером равновесия; это презрение к иллюзионизму и к искусственности; это пренебрежение театральностью у самого изобретательнного из людей -- представляется нам скандалом. Есть ли что-либо более трудное для нас, бедных, которые созндают себе из "чувствительности" некую профессию, прентендуют на то, что обладают всем, при помощи нескольнких примитивных эффектов контраста и отклика, и что понимают все, создавая себе иллюзию самоотождествленния с зыбкой и подвижной сущностью нашего времени? Но Леонардо, от искания к исканию, с чрезвычайной простотой становится все более замечательным наезднинком собственной своей натуры; он бесконечно подымает свои мысли, совершенствует взгляды, развивает дейстнвия; он приучает и ту и другую руку к точнейшему ринсунку; он распускает и собирает все вновь, он устанавнливает соответствие своих желаний с возможностями, продвигает исследующую мысль в искусство и сохранянет свое изящество... Такой свободный ум доходит в своем движении до неожиданных положений и поражает нас наподобие танцовщицы, которая принимает и сохраняет некоторое время положение полнейшей неустойчивости. Его незанвисимость шокирует наши инстинкты и издевается над нашими желаниями. Трудно себе представить что-либо более свободное, то есть менее человеческое, чем его суждения о любви и смерти. Он позволяет нам догадынваться о них по отдельным отрывкам в его тетрадях. 11* "Любовь в своем исступлении (так приблизительно говорит он) настолько безобразна, что человеческая paн са погибла бы -- la natura si perderebbe, -- если бы те, которые занимаются ею, могли узреть себя". Это прензрение он подтверждает многими рисунками, ибо полннота презрения к известным вещам наступает тогда, когнда можно длительно глядеть на них. И вот он рисует, здесь и там, эти анатомические сочетания, ужасающие разрезы полового акта. Эротическая машина его интенресует, ибо животная механика является его излюбленнной областью; но борющиеся до пота и задыхания opнranti *, чудовища противоположных мускулатур, превнращение в животных, -- это вызывает в нем словно бы только отвращение и презрение. * Действующие, работающие, творящие (староитал. ). Его суждение о смерти можно извлечь из весьма ненбольшого отрывка античной полноты и простоты, котонрый, вероятно, должен был стать частью вступления к трактату, так и оставшемуся неоконченным, о Человеченском Теле. Этот человек, который вскрыл десять трупов, чтобы проследить за прохождением каких-то вен, думает: строение нашего тела представляет собой такое чудо, что душа, несмотря на свою божественность, расстается лишь с большими муками с этим телом, в котором она жила; и мне кажется, -- говорит Леонардо, -- что ее слензы, и скорбь не лишены основания... 10. Не будем углублять природу того сомнения, полного определенного смысла, которое заключается в этих слонвах. Достаточно видеть эту огромную тень, которую бросает сюда некая зарождающаяся мысль: смерть, раснсматриваемая как бедствие для души, смерть тела -- как уничтожение этой божественной вещи! Смерть, понражающая душу до слез, в самом дорогом для него денле, вследствие разрушения той архитектуры, которую она себе создала для жилья! Я не хочу из этих звучных слов вывести некую леоннардовскую метафизику; но я готов идти на довольно легкое сопоставление, поскольку оно само собой зарожндается в наших мыслях. Для такого любителя организнмов тело не является презренной ветошью; в этом теле слишком много свойств, оно разрешает слишком много проблем, оно обладает слишком многими функциями, чтобы не соответствовать каким-то трансцендентным требованиям, достаточно могущественным, чтобы его сонздать, но не настолько сильным, чтобы обойтись без его сложности. Оно является творением и инструментом конго-то, кто в нем нуждается, кто неохотно его отбрасынвает и кто оплакивает его, как оплакивают власть... Та- ково ощущение Леонардо 11. 12* Его философия вполне натуралистична, очень недрунжелюбна к спиритуализму, очень склонна к буквальнонму физико-механическому толкованию. Что же касается души, то здесь она совпадает с философией католиченской церкви. Католическая церковь -- поскольку она по крайней мере связана с учением Фомы Аквинского -- не оставляет душе, отделенной от тела, сколько-нибудь завидного существования. Нет ничего более жалкого, чем эта душа, потерявшая тело. Ей остается только однно существование: это -- логический минимум, некая понтаенная жизнь, в которой она совершенно непостижинма для нас и, несомненно, для себя самой. Она совлекала с себя все: силу, желания, может быть -- познание. Я не уверен даже, может ли вспоминать она хотя бы о том, что она была, во времени и где-то, формой и дейнствием своего тела. У нее осталась лишь честь своей независимости... Такое пустое и нелепое положение явнляется, к счастью, только преходящим, -- если это слонво, вне времени, имеет какой-нибудь смысл: разум тренбует, а догма обязывает, чтобы плоть была восстановленна. Конечно, свойства этой высшей плоти должны знанчительно отличаться от тех, которыми наша плоть обнладала. Здесь, думается мне, следует допустить нечто совсем другое, нежели простое осуществление неверонятного. Впрочем, бесполезно забираться в дебри физики, мечтать о некоем могущественном теле, чья масса оканзалась бы в ином взаимоотношении с универсальным притяжением, нежели наша, причем эта изменчивая масса была бы в такой связи со скоростью света, чтонбы предначертанное ей проворство превращений могло реализоваться... Как бы то ни было, обнаженная душа должна, согласно теологии, вновь найти в некоем теле некую функциональную жизнь, а благодаря этому новонму телу -- и особый вид материи, которая позволила бы ей действовать и наполнила бы непреходящими ценнонстями ее пустые умственные категории. Догма, признающая за телесной организацией такую едва ли второстепенную значимость; заметно принижанющая душу; запрещающая нам и даже избавляющая нас от смешного желания эту душу себе представить; доходящая до того, что обязывает ее перевоплотиться, дабы иметь возможность участвовать в полноте извечнной жизни, -- такая догма, столь отчетливо противопонложная чистейшему спиритуализму, -- отделяет самым чувствительным образом католическую церковь от всех других христианских верований. Мне кажется, что на протяжении двух-трех веков нет другого такого вопросa, мимо которого религиозная литература проходила бы с большей легкостью. Апологеты, проповедники об этом не говорят... Причина этого полузамалчивания мне непонятна. Я так далеко забрел в Леонардо, что совсем не знаю, как вернуться к самому себе... пусть так! Любой путь приведет меня сюда: в этом состоит определение "самонго себя". Оно не может затеряться, -- оно лишь напраснно теряет время... Примечания 1* Это был мой первый "заказ" 1. 2* Я всегда различаю две эти функции. Если бы я занимался лишь тем, что меня увлекает, я писал бы лишь для того, чтобы нечто искать или нечто удерживать. Слово, если оно не записано, находит прежде, чем начинает иснкать 2. 3* Признаться, я не понимал интереса бесконечных деталей, занставляющих эрудита рыться в библиотеках. Какой, думал я, смысл в том, что не повторяется? История для меня возбудитель, но отнюдь не пища. То, чему она учит, не преобразуется в модели действий, в функции и опенрации нашего разума. Когда разум бодрствует, он нуждается лишь в настоящем и в себе самом. Я не ищу утраченного времени, от которого предпочел бы отнречься 3. Мой разум находит себя только в действии. 4* То, что в че