шло? - не я рассказываю, рассказывает дед. До появления этого Густава - зайцев было столько в округе, что буквально спотыкаешься об них, по ним скользишь и падаешь... Так исчезли для начала все зайцы, потом косули - нет, он в них не стрелял, они пропали сами собой. (А л е х е ): Позови старичка Вову. В о в а подходит. Взглянув сначала на В и т ю, потом на контр-адмирала, подрагивая, ждет подвоха... П р о х о р о в. Вова, ты из деревни. Ты можешь представить себе, что ты на берегу пруда... произрастаешь... тебя зовут Рододендрон. А на той стороне пруда - жид, сидит и на тебя смотрит..? В о в а. Нет, не могу... что вот произрастаю и... П р о х о р о в. Ну, к чертям собачьим радодендрон. Вот, вообрази себе, Вова: ты - белая лебедь и сидишь на берегу пруда - а напротив тебя сидит жид и очень внимательно на тебя... В о в а. Нет, белой лебедью я тоже не могу, это мне трудно. Я могу... могу представить, что я стая белых лебедей... П р о х о р о в. Прекрасно, Вова, ты стая белых лебедей, на берегу пруда, - а напротив... В о в а. Ну, я, конечно, разлетаюсь... кто куда... страшно... П р о х о р о в. Алеха, уведи Вовочку... Вот видишь, Гуревич? Г у р е в и ч (с трудом улыбается). Ну, ладно. (С тревогой взглядывает в сторону В и т и, потом наблюдает, как сосед адмирал делает вздорные попытки вырваться из пут.) А этого за что? П р о х о р о в. Делириум тременс. Изменил Родине и помыслом и намерением. Короче, не пьет и не курит. Все бы ничего, но мы тут как-то стояли в туалете, зашла речь о спирте, о его жуткой калорийности, - так этот вот говноед ляпнул примерно такое: из всех поглощаемых нами продуктов спирт, при всей его высокой калорийности, - весьма примитивного химического строения и очень беден структурной информацией. Он еще и тогда поплатился за свои хамские эрудиции: я открыл форточку, втиснул его туда и свесил за ногу вниз - а этаж все-таки четвертый - и так держал, пока он не отрекся от своих еретических доктрин... Сегодня он, решением Бога и Народа, приговорен к вышке... Я не очень верю, что вначале было Слово, но хоть какое-то задрипанное - оно должно быть в конце, так что пусть этот пиздобол лежит и размышляет... Г у р е в и ч. А скажи мне, Прохоров, тебя облекли полномочиями... э-э-э... в одной только этой палате или..? П р о х о р о в. Да, конечно, нет! Все, что по ту сторону Вити (оба взглядывают туда, Г у р е в и ч отворачивается), - это все мои подмандатные территории, но тебе повезло: завтрашний процесс будет внутрипалатным, да еще уголовным, к тому же. Гриша!!! Сними с себя простыню! Это Пашка Еремин, комсорг, так вроде ничего, подонок как подонок, но дело серьезное - членовредительство в семействе Клейнмихель! С е р е ж а К л е й н м и х е л ь (заслыша свою фамилию, встает и подползает в сторону П р о х о р о в а). Запишите: у мамы только одна нога осталась на месте... все другие были откручены, и руки тоже, все вместе лежали на буфете... А крестная в это время ушла за бубликами... Г у р е в и ч. Мдаа... в самом деле... Крестная ушла за бубликами - какой смысл кричать? С т а с и к (как всегда проходя мимо). У всех у нас крестные за бубликами поразошлись: кричи-кричи - ни до кого не докричишься... С е р е ж а. Да нет же... Причем тут бублики?.. Ну как вы не понимаете? Ведь он сначала оторвал ей голову, а уж потом... П р о х о р о в. До завтра, до завтра все это. До завтра, Сережа, уползи. Так вот, слушай меня, Гуревич; как видишь, у нас случаются мелкие бытовые несообразности. А так - у нас жить можно. Недели две-три тебя поколют, потом таблетки, потом пинка под жопу - и катись. У нас даже цветной телевизор есть. Кенор с канарейкой. Они только сегодня помалкивают - поскольку завтра Первомай. А так - поют. Витя решил их даже не трогать и на вкус не пробовать, - а это ли не высшая аттестация для вокалиста, а Гуревич? А вон там, повыше, с самого верху - попугай, родом, говорят, из Хиндустана..... А может быть, и в самом деле из Хиндустана, наверняка оттуда, потому что молчит целые сутки. Молчит, молчит. Но как только пробьет шесть тридцать утра, - вот ты увидишь, - он начинает, не гнусаво, не металлично, а как-то еще в тыщу раз попугаевее: "Влади-мир Сергеич! ...Влади-мир Сергеич! на работу - на работу - на работу - на хуй - на хуй - на хуй - на хуй". А потом - потом чуток помолчит, для куражу, и снова: "Влади-мир Сергеич! Владимир Сергеич! На работу, на работу, (все учащеннее) на работу, на работу, на хуй, на хуй, на хуй, на хуй, на хуй..." И все это ровно в 6.30, можно даже не справляться по курантам и рубиновым звездам... А вот от шашек и домино ничего не осталось - все слопал Витя, одну за другой. Чудом уцелела шесть-шесть, Хохуля спрятал ее под подушку и сам с собой играл в шесть-шесть, и всегда выигрывал. А дня через три - небывалое: из-под подушки исчезла шесть-шесть. Хохуля не знает, куда деваться от рыданий, Витя улыбается. Все кончается тем, что Хохуля впадает еще в какую-то прострацию, глохнет и становится сексуальным мистиком... А Витя тем временем берется за шахматы... Г у р е в и ч рассматривает, на тумбочке в центре палаты лежит пустая шахматная доска, и на ней - белый ферзь. С т а с и к (подскакивая). И ведь все умял! почему только жалеет до сих пор белую королеву? Он ведь у нас такой бедовый; и тайм-аут съел, и ферзевый гамбит, и сицилианскую защиту... П р о х о р о в. Вот что, Витя (присаживается к В и т е на постель), Витя. Ты скушал все настольные игры. Скажи мне, ты их скушал просто из нравственных соображений, да? Они показались тебе слишком азартными? Здесь со мной доктор из центра (показывает на Г у р е в и ч а). О! Это такой доктор! (палец вверх). Он любопытствует: отчего ты так много кушаешь! Тебе не хватает фуражу-провианту?.. В и т я (не выдерживает взгляда старосты, перестает гладить пузо, стыдливо прикрывается рукавом). Вкусно... П р о х о р о в. А белого ферзи почему пожалел? а? В и т я. Жалко... Он такой одинокий... П р о х о р о в. Понимаю... А скажи мне, Витенька, - тебе и во сне одна только жратва снится?.. В и т я. Нет, нет... Царевна... П р о х о р о в. Царевна? ...Мертвая? В и т я. Да нет, живая царевна... И вся из себя такая и с голубым бантиком. Как золушка... а вокруг нее все принц ходит... и все бьет ее по голове хрустальным башмачком... П р о х о р о в. А ты бы съел ...этот хрустальный башмачок? (показывает). Ав-Ав! С т а с и к. Его не Витя надо называть. Его надо называть Нина. Чав-чав-адзе... В и т я. А башмачок съел бы... чтоб он только ее не бил. Г у р е в и ч. Ну, а если уж царевна мертвая, ну, то есть, он ее добил? До смерти. Ты съел бы мертвую царевну? В и т я (улыбается). Да... Г у р е в и ч. А если бы семь богатырей при ней - то как же? В и т я. И семь богатырей бы тоже... Г у р е в и ч. Ну, а тридцать три богатыря..? В и т я. Да... если б медсестрички не торопили... конечно... Г у р е в и ч. А... послушай-ка... А двадцать восемь героев-панфиловцев? В и т я (с тою же беззаботной и страшной улыбкой). Да... (мечтает). Г у р е в и ч (упорно). А... Двадцать шесть бакинских комиссаров - неужели тоже?.. П р о х о р о в (врывается в беседу). Ну, все: завтра мы тебе и комсорга Пашку. Какая тебе разница? От адмирала ты отказался - я тебя понимаю. Адмиралы - они хрустят на зубах, а вот настоящие комсорги - никогда не хрустят... Сережа! Клейнмихель! Подойди сюда... скажи... Замечал ли ты на лице преступника следы хоть малого раскаяния? С е р е ж а. Нет, не замечал... И мама моя покойная в тот день мне моргнула: понаблюдай, мол, за Пашкой - будет ли ему хоть немножко стыдно, что он со мной так поозоровал, - нет, ему не было стыдно, он весь вечер после того водку пьянствовал и дисциплину хулиганил...И запрещал мне форточку проветривать, чтоб в доме мамой не пахло... С т а с и к (проходя мимо, как всегда). Приятно все-таки жить в эпоху всеобщего распада. Только одно нехорошо. Не надо было лишать человека лимфатических желез. То, что его лишили бубликов и соленых огурцов, - это еще ладно. И то, что лишили дынь, - чепуха, можно прожить и без дынь. И плебисцидов нам не надо. Но оставьте нам хотя бы наши лимфатические железы... Покуда витийствовал С т а с и к, растворились обе двери 3-й палаты, и на пороге - Медбрат Б о р е н ь к а и медсестра Т а м а р о ч к а. Оба они не смотрят на больных, а харкают в них глазами. Оба понимают, что одним своим появлением вызывают во всех палатах мгновенное оцепенение и скорбь - которой много и без того. П р о х о р о в. Встать! Всем встать! Обход! Все медленно встают, кроме X о х у л и, старичка В о в ы и Г у р е в и ч а. Б о р я - М о р д о в о р о т (у него из-под халата - ухоженный шоколадный костюм и, поверх тугой сорочки, галстук на толстой шее. В этом обличий его редко кто видел: просто он сегодня дежурный постовой Медбрат в Первомайскую ночь. Шутейно подступает к С т а с и к у, который застыл в позе "с рукой под козырек"). Так тебе, блядина, значит, не хватает каких-то там желез?.. Т а м а р а. Не бздюмо, парень, сейчас у тебя все железы будут на месте. Б о р я, играя, молниеносно бьет С т а с и к а в поддых, тот в корчах опускается на пол. Т а м а р а (указывая пальцем на В о в у). А этот засратый сморчок - почему не встает, вопреки приказу? Б о р я. А это мы спросим у него самого... Вовочка, есть какие жалобы? В о в а. Нет... на здоровье жалоб никаких... Только я домой очень хочу... Там сейчас медуницы цветут... конец апреля... Там у меня, как сойдешь с порога, целая поляна медуниц, от края до края, и пчелки уже над ними... Б о р я (поправляя галстук). Ннну... я житель городской, в гробу видал все твои медуницы. А какого они цвета, Вовочка? В о в а. Ну, как сказать?.. синенькие они, лазоревые... ну, как в конце апреля небо после заката... Б о р я под смех Т а м а р о ч к и - ногтями впивается в кончик Вовиного носа и делает несколько вращательных движений. Вовин нос становится под цвет апрельской медуницы. В о в а плачет. Б о р я (продолжает обход). Как дышим, Хохуля? Минут через пять к тебе придет Игорь Львович, с веселым инструментом, придется немножко покорячиться... А тебе, Коленька? К о л я. У меня жалоба. Я в этой палате уже который год. Потому мне сказали, что я эстонец и что у меня голова болит... Но ведь я давно уже не эстонец, и голова давно перестала болеть, а меня все держат и держат... Т а м а р о ч к а (тем временем, привлеченная зрелищем справа: С е р е ж а К л е й н м и х е л ь, отвернувшись к окошку, тихонько молится). А! Ты опять за свое, припизднутый! (Раздувая сизые щеки, направляется к нему.) Сколько раз тебя можно учить! Сначала - к правому плечу, а уж потом - к левому. Вот, смотри! (Хватает его за шиворот и, сплюнув ему в лицо, вначале ударяет его кулаком по лбу, потом - с размаху - в правое плечо, потом в левое, потом под ребра.) Повторить еще раз? (Повторяет то же самое еще раз, только с большей мощью и веселым удальством.) Говно на лопате! еще раз увижу, что крестишься, - утоплю в помойном ведре!.. Б о р я. Да брось ты, Томочка, руки марать. Поди-ка лучше сюда. (Отшвырнув К о л ю, движется в сторону адмирала, В и т и и Г у р е в и ч а. За ним - свита: староста П р о х о р о в, А л е х а - Диссидент и Т а м а р о ч к а.) П р о х о р о в. Товарищ контр-адмирал, как видите, не может стать перед вами во фрукт. Наказан за буйство и растленную агентурность. Вернее, за агентурную растленность и буйство. Б о р я. Понятно, понятно... (Краем глаза скользнув по Г у р е в и чу, вдумчиво грызущему ногти, - проходит к В и т е. В и т я, с розовой улыбкой, покоится в раскладушке, разбросанный как гран-пасьянс.) Т а м а р о ч к а. Здравствуй, Витенька, здравствуй, золотце... (Широкой ладонью, смаху, шлепает Витю по животу. У В и т и исчезает улыбка.) Как обстоит дело с нашим пищеварением, Витюнчик? В и т я. Больно... Б о р я (хохочет вместе с Т а м а р о ч к о й). А остальным нашим уважаемым пациентам - разве не больно? Вот они почему-то хором запросились домой - а почему, Витюша? Очень просто: ты доставил им боль, ты лишил их интеллектуальных развлечений. Взгляни, какие у них у всех страдальческие хари. Так что вот: давай договоримся, сегодня же... Т а м а р о ч к а. ...сегодня же, когда пойдешь насчет посрать, - чтобы все настольные игры были на месте. Иначе - придется начинать вскрытие. А ты сам знаешь, голубок, что живых людей мы не вскрываем, а только трупы... П р о х о р о в между тем, с тревогой следит за А л е х о й - Диссидентом. Но об этом чуть пониже. Б о р я (расставив ноги в шоколадных штанах и скрестив руки, застывает над сидящим Г у р е в и ч е м). Встать. Т а м а р о ч к а. А почему у этого жиденка до сих пор постель не убрата?.. Б о р я (все так же негромко). Встать. (Г у р е в и ч остается погруженным в себя самого. Всеобщая тишина.) Б о р я (одним пальчиком приподымая подбородок Г у р е в и ч а). Встать!!! Г у р е в и ч тихонько подымается и - врасплох для всех - с коротким выкриком - вонзает кулак в челюсть Б о р е н ь к и. Несколько секунд тишины, если не принимать в расчет Т а м а р о ч к и н а взвизга. Б о р е н ь к а, не изменившись ни в чем, хладнокровно, хватает Г у р е в и ч а, подымает его в воздух и со всею силою обрушивает об пол. С таким расчетом, чтобы тот боком угодил о край железной кровати. Потом - два-три пинка в район печенки, просто из пижонства. Б о р я (к Т а м а р о ч к е). Больному приготовить сульфу, укол буду делать сам. П р о х о р о в. Что же поделаешь, Борис... Новичок... Бред правдоискательства, чувство ложно понятой чести и прочие атавизмы... Б о р я. А тебе бы лучше помолчать. Жопа. Люди в белых халатах удаляются. П р о х о р о в. Алеха! А л е х а. Да, я тут. П р о х о р о в. Первую помощь всем пострадавшим от налета!.. Стасик, подымайся, ничего страшного, они упиздюхали. Ничего экстраординарного. Все лучшее - еще впереди. Сначала - к Гуревичу... П р о х о р о в и А л е х а, со слабой помощью К о л и, втаскивают на кровать почти не дышащего Г у р е в и ч а, накрывают его одеялами, обсаживают. П р о х о р о в. Всем хороши эти люди, евреи. Но только вот беда - жить они совсем не умеют. Ведь они его теперь вконец ухайдакают... это точно. (Шепотом). Гу-ре-вич... Г у р е в и ч (немножко стонет, и говорить трудно). Ничего... не ухайдакают... Я тоже... готовлю им... подарок... П р о х о р о в (в восторге от того, что Г у р е в и ч жив и мобилен). Первомайский подарок, это славно. Только ведь сначала они тебе его сделают, минут через пять... Рассмешить тебя, Гуревич, в ожидании маленькой пытки? За тебя расплатится мой верный наперсник, Алеха. Ты знаешь, как он стал диссидентом? Сейчас расскажу. Ты ведь знаешь: в каждом российском селении есть придурок... Какое же это русское селение, если в нем ни одного придурка? На это селение смотрят, как на какую-нибудь Британию, в которой до сих пор нет ни одной Конституции... Так вот: Алеха в Павлово-Посаде ходил в таких задвинутых. На вокзальной площади что-нибудь подметет, поможет погрузить... но была в нем пламенная страсть, и до сих пор осталась... Алеха ведь у нас исполин по части физиогномизма, - ему стоит только взглянуть на мордася - и он уже точно знал, где и в каком качестве служит вот этот ублюдок. Безошибочным раздражителем вот что для него было: отутюженность и галстух. И что он делал? - он ничего не делал, он незаметно приближался к своей жертве, сжимая ноздрю - издали - и - вот то, что надо, уже висит на галстуке. Весь город звал его диссидентом, их ошеломила безнаказанность и новизна борьбы против существующего порядка вещей и субординации... Два месяца назад его приволокли сюда. Г у р е в и ч. Чудесно... Сколько я приглядывался к нации... чего она хочет... именно такие сейчас ей нужны... без всех остальных... она обойдется... П р о х о р о в. А четкость! четкость, Гуревич! Великий Леонардо, ходят слухи, был не дурак по части баллистики. Но что он против Алехи! Ал-ле-ха! А л е х а. Я все время тут. П р о х о р о в. Ну вот и отлично. А ты не находишь, Алеха, что твоя метода борьбы с мировым злом... ну, несколько неаппетитна, что ли... Мы все понимаем, дело в белых перчатках не делают... Но с чего ты решил, что коль уж перчатки не кровавые, так они непременно должны быть в говне, соплях или блевотине? Ты пореже читай левых... итальяшек всяких... А л е х а. Упаси Господь, я читаю только маршала Василевского... и то говорят, что маршал ошибался, что надо было идти не с востока на запад, а с запада на восток... П р о х о р о в (пробуя еще хоть чуть-чуть развеселить Г у р е в и ч а перед пыткою). Современное диссидентство, в лице Алехи, упускает из виду то, что во-первых надо выдирать с корнем - а уж потом выдерется с тем же поганым корнем и все остальное, - надо менять наши улицы и площадя: ну, посудите сами, у них Мост Любовных Вздохов, переулок Святой Женевьевы, Бульвар Неясного Томления и все такое... а у нас - ну, перечислите улицы своей округи, - душа зачахнет. Для начала надо так: Столичная - посередке, конечно, параллельно - Юбилейная, в бюстиках и тополях. Все пересекает и все затмевает Московская Особая. В испуге от ее красот от нее во все стороны разбегаются: Перцовая, Имбирная, Стрелецкая, Донская Степная, Старорусская, Полынная. Их, конечно, соединяют переулки: Десертные, Сухие, Полусухие, Сладкие, Полусладкие. И какие через все это переброшены мосты: Белый Крепкий, Розовый Крепленый - какая разница? - а у их подножия - отели: "Бенедиктин", "Шартрез" - высятся вдоль набережной - а под ними гуляют кавалеры и дамы, кавалеры будут смотреть на дам и на облака, а дамы - на облака и на кавалеров. А все вместе будут пускать пыль в глаза народам Европы. А в это время народы Европы, отряхнув пыль... Снова распахиваются двери палаты. Старший врач больницы И г о р ь Л ь в о в и ч Р а н и н с о н. За ним - Медбрат Б о р я, со шприцем в руке. Шприц никого не удивляет - все рассматривают диковинный чемодан в руках Р а н и н с о н а. Б о р я. Вон туда (показывает Р а н и н с о н у в сторону X о х у л и. Р а н и н с о н - непроницаем. X о х у л я - тоже. Р а н и н с о н, раскладывая свой ящик с электрошнурами, брезгливо осматривает пациента. Пациент X о х у л я вообще не смотрит на доктора, у него своих мыслей довольно.) Б о р я (приближаясь к постели Г у р е в и ч а). Ну-с... Прохоров, переверните больного, оголите ему ягодицу. Г у р е в и ч. Я... сссам (со стоном переворачивается на живот, А л е х а и П р о х о р о в ему помогают). Б о р я (без всякого злорадства, но и не без демонстрации всесилия, стоит с вертикально поднятым шприцом, чуть-чуть им попрыскивая. Потом наклоняется и всаживает укол). Накройте его. П р о х о р о в. Ему бы надо второе одеяло, температура подскочит за ночь выше сорока, я ведь знаю... Б о р я. Никаких одеял. Не положено. А если будет слишком жарко - пусть гуляет, дышит... Если сумеет шевельнуть хоть одной левой... Гуревич! Если ты вечером не загнешься от сульфазина, - прошу жаловать ко мне на ужин. Вернее, на маевку. Слабость твоя, Наталья Алексеевна, сама будет стол сервировать... Ну, как? Г у р е в и ч (с большим трудом). Я... буду... Б о р я (хохочет, но совсем упускает из виду, что с одним пальцем на ноздре к нему приближается диссидент А л е х а). А мы сегодня - гостеприимны... Я - в особенности. Угостим тебя по-свойски, инкрустируем тебя самоцветами... Г у р е в и ч. Я же... я же... сказал, что буду... Приду... А л е х а действительно, со знанием дела, выстреливает правой ноздрей. Палата оглушается криком, никем в палате пока еще не слыханным: дело в том, что доктор Р а н и н с о н сделал свое высоковольтное дело с бедолагой X о х у л е й. Б о р я (хватая за горло диссидента А л е х у). А с тобой - с тобой потом... Знаешь, что, Алешенька, - Игорь Львович здесь... Как только он уйдет - мы с тобой отсморкаемся, хорошо? (Носовым платком оттирая галстук.) Р а н и н с о н (проходя через палату с диавольским своим сундучкам, озирает больных: на всех физиономиях, кроме прохоровской и алехиной, лежит печать вечности - но вовсе не той Вечности, которой мы все ожидаем). С наступающим праздником международной солидарности трудящихся всех вас, товарищи больные. Пойдемте со мной, Борис Анатольевич, вы мне нужны. (Уходят.) П р о х о р о в (как только скрываются белые халаты, повисает на шее А л е х и - Диссидента). Алеха! да ты же - гиперборей! Алкивиад! смарагд! да ты же Мюрат, на белом коне вступающий на Арбат! Ты Фарабундо Марти! Нет, русский народ не скудеет подвижниками, и никогда не оскудеет! Судите сами: не успел окачуриться яснополянский граф - пожалуйста, уже в пеленках лежит товарищ Кокинаки... и уже воскрылия у него за плечами! В 21-м году отдает концы Александр Блок, - ничего не поделаешь, все мы смертны, даже Блок, - и что же? Ровно через полтора года рождается Космодемьянская Зоя!.. Бессмертная!.. Г у р е в и ч (одобрительно приподымается на локте). Совершенно верно, староста. А л е х а (окрыленный). Надо было и в Игоря Львовича пальнуть чуток... П р о х о р о в. Ну ты, витязь, даешь..! Вот это было бы излишне... Не будем усложнять сужет происходящей драмы... мелкими побочными интригами... Правильно я говорю, Гуревич?.. Человечество больше не нуждается в дюдюктивностях, человечеству дурно от острых фабул... Г у р е в и ч. Еще как дурно... Да еще - зачем затевать эти фабулы с ними? Ведь... их же, в сущности, нет... Мы же психи... а эти, фантасмагории, в белом, являются нам временами... Тошнит, конечно, но что же делать? Ну, являются... ну, исчезают... ставят из себя полнокровных жизнелюбцев... П р о х о р о в. Верно, верно, и Боря с Тамарочкой хохочут и обжимаются, чтоб нас уверить в своей всамделишности... что они вовсе не наши химеры и бреды, - а взаправдашние... Г у р е в и ч. Поди-ка ко мне. Прохоров... к вопросу о химерах... Вот это вот (показывая на укол) - это долго будет болеть? П р о х о р о в. Болеть? ха-ха. "Болеть" - не то слово. Начнется у тебя через час-полтора. А дня через три-четыре ты, пожалуй, сможешь передвигать свои ножки. Ничего, Гуревич, рассосется... Я тебя развлеку, как сумею: буду петь тебе детские песенки товарища Раухвергера... или там Оскара Фельцмана, Френкеля, Льва Книппера и Даниила Покрасс... короче, все, что на слова Симеона Лазаревича Шульмана, Инны Гофф и Соломона Фогельсона... Г у р е в и ч. Прохоров... умоляю... П р о х о р о в. И не умоляй, Гуревич... Мы с Алехой на руках оттащим тебя к цветному телевизору. Евгений Иосифович Габрилович, Алексей Яковлевич Каплер, Хейфиц и Ромм, Эрмлер, Столпер и Файнциммер. Суламифь Моисеевна Цыбульник. Одним словом, боли в тазобедренном суставе у тебя поубавятся. А если не поубавятся - к твоим услугам Волькенштейн, Кригер, Гребнер, Крепс - всем хорош парень, но зачем он начал работать в соавторстве с Гендельштейном?.. Г у р е в и ч. А скажи, Прохоров, есть какое-нибудь, от этого укола "сульфы", в самом деле облегчающее средство? Кроме Файициммера и Суламифи Моисеевны Цыбульник? П р о х о р о в. Ничего нет проще... Хороший стопарь водяры. А чистый спирт - и того лучше... (шепчет на ухо Гуревичу нечто). Г у р е в и ч. И это - точно? П р о х о р о в. Во всяком случае, Натали сегодня заменяет и дежурную хозяйку. Все ключи у нее, Гуревич. Она их не доверяет даже своему бэль-ами, Бореньке Мордовороту... Г у р е в и ч (цепенеет, пробует встать). Вот оно что... (и снова цепенеет от такой неслыханности). У меня есть мысль. П р о х о р о в. Я догадываюсь, что это за мысль. Г у р е в и ч. Нет-нет, гораздо дерзновеннее, чем ты думаешь... Я их взорву сегодня ночью! За дверью голос медсестрички Л ю с и: "Мальчики, на укольчики!" "Мальчики! в процедурный кабинет, на укольчики!" В 3-й палате никто не внемлет. Один только Г у р е в и ч делает пробные шаги. Гуревич (еще шепчет что-то П р о х о р о в у. Потом). Так я вернусь. Минут через пятнадцать, Увенчанный или увечный. Все равно. П р о х о р о в. Браво! да ты поэт, Гуревич! Г у р е в и ч. Еще бы! пожелай удачи... Буду Иль на щите и с фонарем под глазом фьолетовым, но... но всего скорей, И со щитом. И - и без фонарей. ЗАНАВЕС ТРЕТИЙ АКТ Лирическое интермецио. Процедурный кабинет. Н а т а л и, сидя в пухлом кресле, кропает какие-то бумаги. В соседнем, аминазиновом, кабинете - его отделяет от процедурного какое-то подобие ширмы - молчаливая очередь за уколами. И голос оттуда - исключительно Т а м а р о ч к и н. И голос - примерно такой: "Ну, сколько я давала тебе в жопу уколов! - а ты все дурак и дурак!.. Следующий!! Больно? Уж так я тебе и поверила! уж не пизди маманя!.. А ты - чего пристал ко мне со своим аспирином? Фон-барон какой! Аспирин ему понадобился! Тихонечко и так подохнешь! без всякого аспирина. Кому ты вообще нужен, разъебай?.. Следующий!.." Н а т а л и настолько с этим свыклась, что не морщится, да и не слушает. Она вся в своих отчетных писульках. Стук в дверь. Г у р е в и ч (устало). Натали?.. Н а т а л и. Я так и знала, ты придешь, Гуревич. Но - что с тобой?.. Г у р е в и ч. Немножечко побит. Но - снова Тасс у ног Элеоноры!.. Н а т а л и. А почему хромает этот Тасс? Г у р е в и ч. Неужто непонятно?.. Твой болван Мордоворот совсем и не забыл... Как только ты вошла в покой приемной, Я сразу ведь заметил, что он сразу Заметил, что... Н а т а л и. Какой болван? Какой Мордоворот? При чем тут Борька? Что тебе сказали? Как много можно наплести придурку Всего за два часа!.. Гуревич, милый, Иди сюда, дурашка... И наконец, объятия. С оглядкой на входную дверь. Н а т а л и. Ты сколько лет здесь не был, охламон? Г у р е в и ч. Ты знаешь ведь, как измеряют время И я, и мне чумоподобные... (нежно): Наталья... Н а т а л и. Ну, что, глупыш?.. Тебя и не узнать. Сознайся, ты ведь пил по страшной силе... Г у р е в и ч. Да нет же... так... слегка... по временам... Н а т а л и. А ручки, Лева, отчего дрожат? Г у р е в и ч. О милая, как ты не понимаешь?! Рука дрожит - и пусть ее дрожит. Причем же здесь водяра? Дрожь в руках Бывает от бездомности души, (тычет себя в грудь) От вдохновенности, недоеданья, гнева И утомленья сердца, Роковых предчувствий. От гибельных страстей, алканной встречи (Н а т а л и чуть улыбается) И от любви к отчизне, наконец. Да нет, не "наконец"! Всего важнее - Присутствие такого божества, Где ямочка, и бюст, и... Н а т а л и (закрывает ему рот ладошкой). Ну, понес, балаболка, понес... Дай-ка лучше я тебе немножко глюкозы волью... Ты же весь иссох, почернел... Г у р е в и ч. Не по тебе ли, Натали? Н а т а л и. Ха-ха! Так я тебе и поверила. (Встает, из правого кармана халатика достает связку ключей, открывает шкап. Долго возится с ампулами, пробирками, шприцами. Г у р е в и ч, кусая ногти по обыкновению, не отрывает взгляда ни от ключей, ни от колдовских телодвижений Н а т а л и.) Г у р е в и ч. Вот пишут: у маленькой морской амфиоды глаза занимают почти одну треть всего ее тела. У тебя примерно то же самое... Но две остальные трети меня сегодня почему-то больше треволнуют. Да еще эта победоносная заколка в волосах. Ты - чистая, как прибыль. Как роса На лепестках чего-то там такого. Как... Н а т а л и. Помолчал бы уж... (подходит к нему со шприцом) Не бойся, Лев, я сделаю совсем-совсем не больно, ты даже не заметишь. Начинает процедуру, глюкоза потихоньку вливается. Она и он смотрят друг на дружку. Г о л о с Т а м а р о ч к и (по ту сторону ширмы). Ну чего, чего ты орешь, как резаный? Перед тобой - колола человека, - так ему хоть бы хуй по деревне... Следующий! Чего-чего? Какую еще наволочку сменить? Заебешься пыль глотать, братишка... Ты! хуй неумытый! Видел у пищеблока кучу отходов? так вот завтра мы таких умников, как ты, закопаем туда и вывезем на грузовиках... Следующий! Н а т а л и. Ты о чем задумался, Гуревич? Ты ее не слушай, ты смотри на меня. Г у р е в и ч. Так я так и делаю. Только я подумал: как все-таки стремглав мельчает человечество. От блистательной царицы Тамар - до этой вот Тамарочки. От Франсиско Гойи - до его соплеменника и тезки генерала Франко. От Гая Юлия Цезаря - к Цезарю Кюи, - а от него уж совсем - к Цезарю Солодарю. От гуманиста Короленко - до прокурора Крыленко. Да и что Короленко? - если от Иммануила Канта - до "Степного музыканта". А от Витуса Беринга - к Герману Герингу. А от псалмопевца Давида - к Давиду Тухманову. А от... Н а та л и (на ту же иглу накручивает какую-то новую хреновину и продолжает вливать еще что-то). А ты-то, Лев, ты - лучше прежних Львов? Как ты считаешь?.. Г у р е в и ч. Не лучше, но иначе прежних Львов. Со мной была история - вот какая: мы, ну чуть-чуть подвыпивши, стояли на морозе и ожидали - Бог весть, чего мы ожидали, да и не в этом дело. Главное: у всех троих моих случайных друзей струился пар изо рта - да еще бы, при таком-то морозе! А у меня вот - нет. И они это заметили. Они спросили: "Почему такой мороз, а у тебя пар не идет ниоткуда? Ну-ка, еще раз, выдохни!" Я выдохнул - опять никакого пару. Все трое сказали: "Тут что-то не то, надо сообщить куда следует". Н а та л и (прыскает). И сообщили? Г у р е в и ч. Еще как сообщили. Меня тут же вызвали в какой-то здравпункт или диспансер. И задали только один вопрос: "По какой причине у вас пар?" Я им говорю: "Да ведь как раз пара-то у меня и нет". А они: "Нет-нет. Отвечайте на вопрос: на каком основании у вас пар..?" Если б такой вопрос задали, допустим, Рене Декарту, он просто бы обрушился в русские сугробы и ничего не сказал бы. А я - сказал: отвезите меня в 126-е отделение милиции. У меня есть кое-что сообщить им о Корнелии Сулле. И меня повезли... Н а та л и. Ты прямо так и брякнул про Суллу? И они чего-нибудь поняли?.. Г у р е в и ч. Ничего не поняли, но привезли в 126-е. Спросили: "Вы Гуревич?" - "Да, - говорю, - Гуревич. Я здесь по подозренью в суперменстве. Вы правы до каких-то степеней: Да, да. Сверхчеловек я, и ничто Сверхчеловеческое мне не чуждо. Как Бонапарт, я не умею плавать. Я не расчесываюсь, как Бетховен, И языков не знаю, как Чапай. Я малопродуктивен, как Веспуччи Или Коперник: сорок-сорок восемь Страниц за весь свой агромадный век. Я, как святой Антоний Падуанский, По месяцам не мою ног. И не стригу Ногтей, как Гельдерлин, поэт германский. По нескольку недель - да нет же - лет Рубашек не меняю, как вот эта Эрцгерцогиня Изабелла, мать ети, Жена Альбрехта Австрийского. Но Она то совершила по обету: До полного Ост-Индского триумфа. И я не стану переодеваться И тоже по обету: не напялю Ни рубашонки до тех пор, пока Последний антибольшевик на Запад Не умыльнет и не очистит воздух! Итак, сродни я всем великим. Но, В отличье от Филиппа номер два Гишпанского, - чесоткой не владею. Да, это правда. (Со вздохом.) Но имею вшей, Которыми в достатке оделен был Корнелий Сулла, повелитель Рима. Могу я быть свободен?.." "Можете, - мне сказали, - конечно, можете. Сейчас мы вас отвезем домой на собственной машине..." И привезли сюда. Н а т а л и. А как же шпиль горкома комсомола? Г у р е в и ч. Ну... это я для отвода глаз... и чтобы тебе там, в приемной, не было так грустно. Н а т а л и. Слушай, Лев, ты выпить немножко хочешь? Только - тссс! Г у р е в и ч. О Натали! Всем существом взыскую! Для воскрешенья. Не для куражу. Пока Н а т а л и что-то наливает и разбавляет водой из-под крана, из-за ширмы продолжается: "Перебзди, приятель, ничего страшного!.. Будь мужчиной, пиздюк малосольный!.. Следующий!.. А штанов-то, штанов сколько на себя нацепил! ведь все мудя сопреют и отвалятся!.. Давай-давай! А ты - отьебись, не мешай работать... Следующий... Ничего, старина, у тебя все идет на поправку, походишь вот так, в раскорячку еще недельки две и - хуй на ны! - от нас до морга всего триста метров!.. Следующий!.." Н а т а л и подносит стакан. Г у р е в и ч медленно тянет - потом благодарно приникает губами к руке Н а т а л и. Г у р е в и ч. Она имеет грубую психею. Так Гераклит Эфесский говорил. Н а т а л и. Это ты о ком? Г у р е в и ч. Да я все об этой Тамарочке, сестре милосердия. Ты заметила, как дурнеют в русском народе нравственные принсипы. Даже в прибаутках. Прежде, когда посреди разговора наступала внезапная тишина, - русский мужик говорил обычно: "Тихий ангел пролетел"... А теперь, в этом же случае: "Где-то милиционер издох!.." "Гром не прогремит - мужик не перекрестится", вот как было раньше. А сейчас: "Пока жареный петух в жопу не клюнет..." Или помнишь? - "Любви все возрасты покорны". А теперь всего-навсего: "Хуй ровесников не ищет". Хо-хо. Или, вот еще: ведь как было трогательно: "Для милого семь верст - не околица". А слушай, как теперь: "Для бешеного кобеля - сто килуометров не круг". (Н а т а л и смеется.) А это вот - еще чище. Старая русская пословица: "Не плюй в колодец - пригодится воды напиться" - она преобразилась вот каким манером: "Не ссы в компот - там повар ноги моет". Н а т а л и смеется уже так, что раздвигается ширма и сквозь нее просовывается физиономия сестры милосердия Т а м а р о ч к и. Т а м а р о ч к а. Ого! Что ни день, то новый кавалер у Натальи Алексеевны! А сегодня - краше всех прежних. И жидяра, и псих - два угодья в нем. Н а т а л и (смиряя бунтующего Г у р е в и ч а, - строго к Т а м а р о ч к е). После смены, Тамара Макаровна, мы с вами побеседуем. А сейчас у меня дела... Т а м а р о ч к а скрывается и там возобновляется все прежнее: "Как же! Снотворного ему подай - получишь ты от хуя уши... Перестань дрожать! и попробуй только пискни, разъебай!.." И пр. Н а т а л и. Лева, милый, успокойся (целует его, целует) - еще не то будет, вот увидишь. И все равно не надо бесноваться. Здесь, в этом доме, пациенты, а их все-таки большинство, не имеют права оскорблением отвечать на оскорбление. И уж - Боже упаси - ударом на удар. Здесь даже плакать нельзя, ты знаешь? Заколют, задушат нейролептиками, за один только плач... Тебе приходилось, Лев, хоть когда-нибудь поплакать? Г у р е в и ч. Хо! Бывало время - я этим зарабатывал на жизнь. Н а т а л и. Слезами зарабатывал на жизнь? Ничего не понимаю. Г у р е в и ч. А очень даже просто. В студенческие годы, например... - ой, не могу, опять приступаю к ямбам. Ты знаешь, Натали, как я ревел? Совсем ни от чего. А по заказу. Все вызнали, что это я могу. Мне скажут, например: "Реви, Гуревич! - Среди вакхических и прочих дел: Реви, Гуревич, в тридцать три ручья". И я реву. А за ручей - полтинник. И ты - ты понимаешь, Натали?- В любой момент! По всякому заказу! И слезы - подлинные! И с надрывом. Я, громкий отрок, не подозревал, Что есть людское, жидовское горе. И горе титаническое. Так что Об остальных слезах - не говорю... Н а т а л и. И знаешь, что еще, Гуревич: пятистопными ямбами говорить избегай - с врачами особенно - сочтут за издевательство над ними. Начнут лечение сульфазином или чем-нибудь еще похлеще... Ну, пожалуста... ради меня... не надо... Г у р е в и ч. Боже! Так зачем же я здесь?! - вот я чего не понимаю. Да и остальные пациенты - тоже - зачем? Они же все нормальны, ваши люди, Головоногие моллюски, дети, Они чуточек впали в забытье. Никто из них себя не воображает Ни лампочкой в сто ватт, ни тротуаром, Ни оттепелью в первых числах марта, Ни муэдзином, ни Пизанской башней И ни поправкой Джексона-Фульбрайта К решениям Конгресса. И ни даже Кометой Швассман-Вахмана-один. Зачем я здесь, коли здоров, как бык? Н а т а л и. Послушай-ка, Фульбрайт, ты жив пока, Пока что не болеешь, - а потом?.. - Чего ж тут непонятного, Гуревич? Бациллы, вирусы - все на тебя глядят И, морщась, отворачиваются. Г у р е в и ч. Браво. Полна чудес могучая природа Как говорил товарищ Берендей. Но только я отлично обошелся бы и без вас. Кроме тебя, конечно, Натали. Ведь посуди сама: я сам себе роскошный лазарет, я сам себе - укол пирацетама в попу. Я сам себе - легавый, да и свисток в зубах его - я тоже. Я и пожар, но я же и брандмейстер. Н а т а л и. Гуревич, милый, ты все-таки немножко опустился... Г у р е в и ч. Что это значит? Ну, допустим. Но в сравнении с тем, сколько я прожил и сколько протек, - как мало я опустился! Наша великая национальная река Волга течет 3700 км, чтоб опуститься при этом всего на 221 метр. Брокгауз. Я - весь в нее. Только я немножко не доглядел - и невзначай испепелил в себе кучу разных разностей. А вовсе не опустился. Каждое тело, даже небесное тело (значительно оглядывает всю Н а т а л и) - так вот, даже небесное тело имеет свои собственные вихри. Рене Декарт. А я - сколько я истребил в себе собственных вихрей, сколько чистых и кротких порывов? Сколько сжег в себе орлеанских дев, сколько попридушил бледнеющих дездемон?! А сколько утопил в себе Муму и Чапаев!.. Н а т а л и. Какой ты экстренный, однако, баламут! Г у р е в и ч. Не экстренный. Я просто - интенсивный. И я сегодня... да почти сейчас... Не опускаться - падать начинаю. Я нынче ночью разорву в клочки Трагедию, где под запретом ямбы. Короче, я взрываю этот дом! Тем более - я ведь совсем и забыл. - Сегодня же ночью с 30 апреля на 1 мая. Ночь Вальпургии, сестры Святого Ведекинда. А эта ночь, с конца восьмого века начиная, всегда знаменовалась чем-нибудь устрашающим и чудодейственным. И с участием Сатаны. Не знаю, состоится ли сегодня шабаш, но что-нибудь да состоится!.. Н а т а л и. Ты уж, Левушка, меня не пугай - мне сегодня дежурить всю ночь. Г у р е в и ч. С любезным другом Боренькой на пару? С Мордоворотом? Н а т а л и. Да, представь себе. С любезным другом. И с чистейшим спиртом. И с тортами - я делала сама, - И с песнями Иосифа Кобзона. Вот так-то вот, экс-миленький экс-мой! Г у р е в и ч. Не помню точно, в какой державе, Натали, за такие шуточки даму бьют по заду букетом голубых левкоев... Но я, если хочешь, лучше тебя воспою - в манере Николая Некрасова, конечно. Н а т а л и. Давай, воспевай, глупыш. Г у р е в и ч. Под Николая Некрасова! Роман сказал: глазастая! Демьян сказал: сисястая! Лука сказал: сойдет. И попочка добротная, - Сказали братья Губины Иван и Митродор. Старик Пахом потужился И молвил, в землю глядючи: Далась вам эта попочка!