Рассказ
---------------------------------------------------------------
Данное художественное произведение распространяется в
электронной форме с ведома и согласия владельца авторских
прав на некоммерческой основе при условии сохранения
целостности и неизменности текста, включая сохранение
настоящего уведомления. Любое коммерческое использование
настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца
авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
По вопросам коммерческого использования данного произведения
обращайтесь к владельцу авторских прав непосредственно или по
следующим адресам:
Internet: barros@tf.spb.su Тел. (812)-245-4064
FidoNet: 2:5030/581 Сергей Бережной (Serge Berezhnoy)
----------------------------------------------------------------------
(C) Александр Етоев, 1997
----------------------------------------------------------------------
Его волосы были рыжие, как на закате медь. Шапки их не любили,
гребешки боялись пуще огня, а Женя волосами гордился.
Они горели рыжей горой над плоским асфальтом улицы, они грели
глаза, они солнцем плавали над толпой, восхищая ее и возмущая.
Милицейский "козел", что вечно пасся возле сквера у гастронома,
всякий раз совал свою морду в рыжую Женину жизнь. "Козла"
дразнил этот цвет. "Козел" его ненавидел. "Козел" ему мстил,
штрафуя и обривая наголо. Он напускал на Женю
комсомольцев-оперотрядовцев, неугомонную свору с зубами навыкате
и профилем Дзержинского, вытатуированным на сердце.
Женя от ментов отворачивался. Он был к ним равнодушен. Он
плевать хотел на ораву блеющих козлонавтов, на участкового Грома
по прозвищу Пистолет, на алкашей обеего пола, на трусов,
фарцовщиков, попрошаек, блядей и прочее местное трудовое
население.
Он жил своей жизнью, Женя. Она была у него одна, и он хотел
прожить ее так, чтобы всякая сволочь ему поменьше мешала.
И он прожил ее так.
Когда Женя умирал, а умирал он с улыбкой и хорошо, лет ему
исполнилось двадцать пять. Капля крови под левым соском темнела,
словно родимое пятнышко, и пулю, гладко вошедшую в сердце, так и
не отыскали.
Участковый Гром, стрелявший из своего "макарова", не такой был
мудак, чтобы заряжать пистолет шестой заповедью Моисеевой.
Короткий рассказ о Жениной смерти фантастичен и ненаучен. Но мы
сами научены нашей паскудной действительностью, и любая
отечественная фантастика, любая дьявольщина и гробовщина так
скоро претворяются в жизнь, что трудно подчас сказать, кто кого
породил. Фантастика ли жизнь нашу. Жизнь ли наша фантастику. Или
они -- единое целое, как тело с душой, и разнимая их, получаем
гроб, пахнущий тленом.
Женя... Фамилию его я не знал. Никто не знал, я спрашивал
многих. Даже Грома спросил, но Гром, сука порядочная, он уже
знать ничего не знает. Из ментов Грома погнали. Но пожалели,
обнаружив при медэкспертизе срастание мозговых полушарий и
диффузию серого вещества. Посему срока решили не вешать и
пристроили Пистолета приемщиком стеклотары в подвале на
Баклажанной. Тоже местная власть, чтоб ее.
Проживал Женя один. То есть в коммуналке, когда по утрам в
воскресенье выстраивалась очередь опорожняться, народу
набиралось прилично. Конечно, не как в Мавзолей, но человек
восемнадцать-двадцать бывало всегда. Это в зависимости от
масштабов субботней пьянки.
Сам Женя не пил. Просто не пил, не хотел. Его блевать тянуло от
одного вида воскресной очереди: похмельных пролетариев, мелких
конторских служек и их жеванных-пережеванных от рожи до жопы
баб. Особенно пугали пустые синие титьки, вываливающиеся из-под
махровых халатов.
Комнатка его, узкая, как челнок, окнами выплывала на двор, на
плоскую крышу сарая, по ветхости опиравшегося на забор. За
забором жили дохлые кошки.
Потом на пустыре за забором стали собираться трансляторы. Это
были вполне нормальные люди, и никто никогда бы на них внимания
не обратил, если бы они не обратили его на себя сами.
Их долго не замечали. На пустырь выходила лишь часть дворового
флигеля -- самый его торец. Справа пустырь охраняла хмурая
глухая стена, протянувшаяся далеко вглубь квартала. Слева стоял
немой корпус фабрики мягкой игрушки. Окна корпуса покрывала
такая густая грязь, что даже прутья решетки на фоне фабричной
грязи проступали только при ярком свете луны.
А из шести комнат жилого флигеля, окна которых смотрели на
пустырь, в четырех -- люди не жили, там сваливали ненужный хлам,
в одной жила полуслепая старушка, а еще в одной на втором этаже
проживал Женя.
Но Женя трансляторов заметил не сразу. Так что смотреть поначалу
на них было просто некому.
Сам Женя потому их приметил не сразу, что в то лето вечерами
работал. Здесь стоит сказать несколько слов о Жениной трудовой
деятельности.
В работе, если работал, он считал себя специалистом широкого
профиля. Даже слишком широкого. Вот выбранные места из всех ста
томов его трудовых книжек. Завод "Электосила", рабочий... Матрос
в ресторане "Парус"... ДК им.Цюрюпы, руководитель шахматной
секции... Общество "Знание", лектор... Никольский собор,
иподиакон... Лаборант... Мойщик окон... Сторож... Снова
матрос... Опять руководитель, но уже хора старых большевиков все
в том же ДК Цюрюпы...
Приступы трудовой активности на Женю находили не часто. Обычно
ближе к весне, и длились, большее, до середины лета.
Это внешняя стороны Жениной жизни -- общественная, или дневная.
Ночная, та, что была скрыта внутри, под тонкой кожей, крапленой
рыжими пятнышками веснушек, и в печке Жениной головы -- о ней не
знали даже в Шестом отделении милиции.
Теперь о трансляторах.
Появлялись они всегда по одному, вечерами, часам, примерно, к
шести. Друг друга никогда не приветствовали -- казалось, просто
не обращали друг на друга внимания. Как лунатики.
Шли тихо, молчком. Очень тихо. Хотя ясно было, что дорогу они не
выбирали. Словно слышали некий зов, неслышный для обыкновенного
уха, но для них -- как ангельский голос или дьявольское
насвистывание.
Было странно видеть, как рядом взбираются на забор пожилой
человек в форме железнодорожника и длинный волосатый громила.
Оба сопят, царапаются о шляпки гвоздей. Но не матерятся, лезут
сосредоточенно. Или седой профессор с трещащим по швам
портфельчиком и метрах в двух от него какая-нибудь испитая тетка
-- в руке рыболовная сеть, в ней пустые бутылки, а на ногах
грязное трико по колено.
Так они собирались. Не по-человечески странно.
Впрочем, смотреть на них все равно было некому. Кроме слепых
фабричных окошек, абсолютно глухой стены, немого забора да
сумасшедших городских облаков.
Потом они сходились в кружок и так стояли: молча, глаза уперев в
землю. Стояли полчаса, час. Как завороженные. Молчали, не
двигались, не шевелили губами. Глаза открыты, руки сцеплены, как
замки.
Женя, когда увидел, первое что подумал -- сектанты. Потом достал
купленный по случаю телескоп и рассмотрел лица. Они были разные.
Старые, очень старые и не очень, молодые, с усами и с пучками
жестких волос, по-гусарски торчащих из бородавок.
Лиц он всего насчитал двенадцать -- число апостольское.
Но несмотря на разницу лиц, возрастов и одежды, неподвижность и
сосредоточенность взгляда делали их похожими.
В первый раз увидев трансляторов из окна, Женя не узнал самого
главного. Это главное открылось спустя короткое время.
Надо сказать, ко дню знакомства с трансляторами Женя как раз
свел счеты с хором старых большевиков. Те его сами выжили,
посчитав цвет Жениной головы глумлением над красным знаменем и
их революционными идеалами. Женя на большевиков не обиделся.
Взял расчет и, зайдя по дороге в комиссионку, купил за сто
пятьдесят рублей телескоп.
Кружок из странных людей очень его озадачил. Он не мог просто
смотреть из окна, окно мешало, искажая истину и природу. Оно
чего-то не договаривало. И даже теплое стеклышко окуляра держало
сторону не его, Жениного, удивления, а той холодной и плоской
уловки, изобретенной обывателям на потребу.
Ни в какой секте трансляторы, конечно, не состояли.
Женя это понял потом, когда, пружиня головой о забор и посасывая
заноженный палец, разглядывал собравшихся в дырочку. Он все
ждал, чем же закончится их затянувшееся молчание.
Время шло. Трансляторы стояли, словно переодетые в людей рыбы.
Женя устал ждать и уже собрался оставить этот молчаливый
аквариум, когда появился звук.
...Тихо дрожала листва. Серебряный колокольчик звенел то громче,
то совсем умирая. Из глубины леса, из влажной бархатной темноты
смотрели большие птицы. Крик их, похожий на вздох, был глух и
печален от старости и тоски. Ударила капля, другая. Застучала
дождевая вода. Лес зашумел, задвигался, птицы в чаще умолкли.
Голос дождя крепчал...
Сначала Женя подумал, что в доме включили радио. Он оглянулся на
темную стену флигеля. Дом молчал.
И вдруг за забором что-то переменилось. Звук не утих, он
сделался громче и внятней. Продолжали шуметь деревья, и капли
стучали по листьям. Но появилось другое. Появились пропавшие
лица. Лица трансляторов из масок со стеклянными пуговицами
оживали, ожили. Женя увидел, как свет растекается по желобкам
морщин, по вмятинам и небритой коже. Лица преображались. Это
были лица детей, радующихся празднику звуков. Они стояли по
кругу и слушали лес, слушали птиц и дождь, слушали дальний мир,
бывший вне их и одновременно с ними.
Женя был не из тех, кто спешил разложить любую тайну по
полочкам. К позитивистам он относился как к глухонемым -- жалел
их и отходил в сторону. Рационалистов, традиционных марксистов и
неомарксистов-ленинцев, отчасти даже прагматиков он считал
одноногими инвалидами, из глупой гордости не желающих
пользоваться костылями.
Он сразу решил, пусть тайна останется тайной, и раз ему выпало
прикоснуться к ней краем уха, то и того достаточно. Он был не
жадный. И не хотел развести волшебно звучащий круг.
Собрание трансляторов повторилось на другой вечер, и через день,
и в среду. Женя уже заранее ждал, когда последний перевалится
через забор, и приникал к заветной дырочке в дощатой стене.
Последним обычно перелезал белый, как кость, старик в помятой
рабочей робе. Лез он медленно и с одышкой. Жене всякий раз
хотелось его подсадить. Но показываться им на глаза он не
решался.
Теперь он знал, что молчание трансляторов -- лишь ожидание. И он
терпеливо ждал.
Звуки не повторялись. Если в первый раз говорил лес, то на
другой день запела упругая, как струна, тишина. Он никогда не
думал, что тишина способна звучать. Она рассып[/]алась на
разноцветные капли звуков, ни на мгновение не затихала, а жила
глубиной и наполненной звездами бесконечностью.
Женя понял, что это было. Космос. Великий Космос. Здесь, за
простым заборчиком, на затертом среди домов пустырьке.
Сердце его дрожало.
На третий вечер Женя услышал речь. Это не был голос никого из
двенадцати. Странный, ни на что не похожий, он разливался
волнами и мягко касался слуха. Не похожий и вместе с тем
похожий. В нем звучал и шум леса, и плеск дождя, и дыхание
Великого Космоса. Казалось, он вобрал в себя все голоса мира и
одновременно оставался самим собой.
Женя вслушивался, прильнув к забору. Он боялся дышать. Он хотел
проникнуть в смысл непонятной речи. Он сердцем чувствовал, нет
слов важнее. Вот-вот, и тонкая пленка непонимания лопнет. Еще
немного...
-- Эй, там! Никому не двигаться, стреляю.
Участковый Гром стоял на краю огромной, как смерть, стены, что
саваном застилала полнеба. Снизу он казался маленьким, как
лесной паучок, и таким же игрушечным и не страшным.
Никто и не думал двигаться.
Грому этого показалось мало.
-- Чтобы ни одна сука у меня...-- И не допищав до конца, он
спрятался за кваканье пистолета.
Эхо облетело пустырь, и уже слаженный лягушачий хор, не хуже
краснознаменного, запел, будоража воздух.
Но все это было мелко, как мелкое пригородное болото. Никто из
двенадцати, и даже тринадцатый, Женя, не заметил ни кваканья, ни
брюзжанья с края стены.
Голос. Другой. Высокий, как само небо. Он нисходил на них, как
огненные языки на апостолов в праздник Пятидесятницы. Он не
отпускал, и разве слушающим его было дело до какого-то Грома --
пустячка-паучка, чертом заброшенного на крышу.
Сверху по стене поползла тонкая нить паутины. Чем ниже она
спускалась, тем становилась толще, и вдруг у самой земли
оказалась мощным витым канатом.
Женя не сразу понял, что происходит. Крик и выстрел он слышал,
но они чиркнули серной молнийкой по самому краю сознания, не
оставив на нем ни царапины. Не в молнийке было дело. В глазу
сидела ресница. Она досаждала и мешала смотреть, погружаясь в
зрачок, как вражеская подводная лодка. Она угрожала свободе.
Женя сначала мизинцем, потом краем воротника попытался спасти
попавший в беду зрачок. Но простые средства не помогали. И не
мудрено -- когда ресница в фуражке и у нее расстегнута кобура,
мизинец помощник неважный.
Гром, как капля чернил, стекал по канату вниз. Он уже пересек
огромную смоляную надпись, протянувшуюся поперек стены.
"Гаврилов -- фашист и жадина" -- было выведено аршинными
буквами. Гром как раз закрывал фуражкой жирную шестирукую Ж.
Пистолет он держал в зубах и походил сейчас на дворнягу,
подобравшую обгорелую кость. В глазах стоял немой лай, фуражка
ремешком цеплялась за подбородок.
И тут до Жени дошло, наконец. Он понял: как только этот
подавившийся костью висельник сапогами коснется земли -- всему
конец. Ничего больше не будет. Ни Голоса, ни трансляторов.
Ничего.
Боль проткнула его тупым острием гвоздя.
Дыхание будущей пустоты охолодило тело.
И Женя -- Красное солнышко, рыжий, упрямый Женя -- уже летел
ракетой вперед, туда, к свисающей плети каната.
Он бежал ровнехонько вдоль стены, золотистые кольца пыли
цеплялись ему за подошвы. Добежав до каната, он ухватил его
крепко -- прямо за размочаленную мотню. И не останавливаясь,
побежал дальше. Канат в руке натянулся, стрела огромного
маятника с гирькой, сработанной под милиционера, пошла скользить
вдоль стены.
Выше, выше -- пока рука удерживала канат. Потом эстафетную
палочку перехватила инерция.
Маятник отмерял время. Стрела то взметывалась под самую крышу,
то по закону иуды Ньютона, придуманному властям на погибель,
набирала силу и камнем ухала вниз. Но и там, внизу у земли,
летучее тело Грома не задерживалось ни на секунду.
Когда движение начинало гаснуть, Женя снова вступал в славную
должность часовщика. Он подводил часы, оттягивая канат до
предела, и все повторялось опять.
Железный кляп пистолета не давал Грому кричать. Сама качка его
не пугала, на голову Гром был крепок. Но чтобы удерживаться на
ходу, он все же вплелся в канат синей государственной нитью.
Минут через пять полета, ворочая языком и потихоньку приразжимая
зубы, ему удалось-таки переместить пистолет в щербатую половину
рта. Рукоятка клином вошла в тесную челюстную расщелину, и
теперь он мог подавать голос.
-- Питалас! -- прокричал он криком кастрата.
-- Посазу!
-- Рызый, концай кацать! Падази, вытасю изюбов питалет.
Но Женя его не слушал. Женя смеялся бешено, как рыжий бесенок,
отыскавший управу на самого Балду.
Трансляторов уже давно не было. Женя сам не заметил, как они
покинули поле боя. Ему сделалось хорошо. Голос спасен, он спас
его от страшного ненебесного Грома. Теперь Гром не страшен.
-- Все, прощаю,-- крикнул он вверх, в торчащие из-под фуражки
лимонные дольки ушей.
Женя остановил канат.
Уже на пиках забора он оглянулся. Но не на Грома, на само место,
словно хотел увидеть дрожащие в воздухе золотинки, следы
чудесного Голоса.
Пустырь сиротливо молчал, золота не плавало ни крупицы.
Нет, он увидел, одна незнакомая звездочка расправила острые
хоботки. Лучи потянулись к нему, на лету превращаясь в стрелы.
Земля закачалась, потом завертелась волчком, и последнее, что он
увидел, это узкие струны забора и голубокрылого ангела, черным
блестящим смычком играющего на заборе Шопена.
Неизвестно, где Женю похоронили. Неизвестно, кто были его
родители. Может быть, он и родился-то не у нас на Земле, а упал
к нам однажды с близкой планеты Солнце, до которой в осенние дни
так просто дотянуться рукой.
Сентябрь 1989
Last-modified: Mon, 24 Mar 1997 06:52:01 GMT