ток собственных условий и не допускает их излишка. Именно здесь истина становится смыслом и продуктивностью. И решения рождаются именно в тот момент, когда проблема определяет сама себя. Вот почему, как правило, считается, что решение закрывает проблему, что оно задним числом приписывает ей статус субъективного момента, неизбежно преодолеваемого, как только находится соответствующее решение. Хотя справедливо и обратное. Посредством соответствующих процессов проблема определяется в пространстве и времени, и как только она опреде-

167 ЛОГИКА СМЫСЛА

ляется, она задает решения, в которых продолжает существовать. Именно синтез проблемы с ее условиями порождает предложения, их измерения и корреляты.

Таким образом, смысл выражается как проблема, которой соответствуют предложения, указывающие на специфические ответы, последние же, в свою очередь, означают отдельные случаи общего решения и манифестируют субъективные акты вынесения решения. .Вот почему прежде чем выражать смысл в инфинитивной или причастной форме (быть-белым снегом, будучи-белизной снега) желательно выразить его в вопросительной форме. Верно, что вопросительная форма понятна только на основе уже готового решения или решения, которое осталось только отыскать, что она - всего лишь нейтрализованный двойник ответа, которым уже кто-то обладает (какого цвета снег? который час?). По крайней мере у вопросительной формы уже то преимущество, что она указывает путь к тому, что мы ищем: к подлинной проблеме, ничуть не похожей на предложения, которые она подчиняет себе. Настоящая проблема порождает предложения так же, как она полагает собственные условия, и предписывает индивидуальный порядок преобразования порожденных ею предложений в рамках общих сигнификаций и личных манифестаций. Вопрошание - только тень намечаемой или, точнее, реконструируемой на базе эмпирических предложений проблемы. Но сама по себе проблема есть реальность генетического элемента - сложная тема, которую нельзя свести к какому-либо тезису, высказанному предложением'. Равным образом иллюзорно эмпирически формулировать проблему посредством предложений, которые служат "ответами" на нее, философски или научно определять ее через форму возможности "соответствующих" предложений. Такая возможность может быть как логической, так и геометрической, алгебраической, физической, трансцендентальной, моральной и так далее. До тех пор, пока мы опре-
________
1 В предисловии к Феноменологии духа Гегель ясно показывает, что философская (или научная) истина не есть предложение, отвечающее на простой вопрос типа "когда родился Цезарь?" О различии между проблемой, или темой, и предложением, см. Лейбниц, Nouveaux essais, 4, ch. I.

168 СТАТИЧНЫЙ ЛОГИЧЕСКИЙ ГЕНЕЗИС

деляем проблему через ее "разрешимость", мы путаем смысл с сигнификацией и понимаем условие только в образе обусловленного. На деле область разрешимости относительна к процессам само-определения проблемы. Синтез проблемы с ее собственными условиями полагает нечто идеальное, не-обусловленное, задающее сразу и условие, и обусловленное - то есть область разрешимости и решения, присутствующие в этой области; форму предложений и их заданность в этой форме; сигнификацию как условие истины и предложение как условную истину. Проблема не может быть уподоблена ни предложениям, которые ей подчинены, ни отношениям, которые она порождает в предложении: проблема не является предложением, хотя и не существует вне выражающих ее предложений. Таким образом, нельзя согласиться с Гуссерлем, когда он заявляет, что выражение - лишь двойник, с необходимостью имеющий то же "содержание", как и то, что им выражено. Тогда и проблематическое - не более, чем одна из разновидностей предложения среди прочих, а "нейтральность" оказывается от него по другую сторону, противостоя всему, что содержит предложение вообще, но лишь с тем, чтобы представлять другой способ понимания выражаемого как двойника соответствующего предложения. Мы снова сталкиваемся с альтернативой сознания, предложенной Гуссерлем, - альтернативой между "моделью" и "тенью", которые суть два модуса-двойника2. Напротив, проблема - как тема и выражаемый смысл - обладает сущностной нейтральностью, хотя ни в коем случае не является ни моделью или тенью, ни двойником выражающих ее предложений.

Проблема нейтральна в отношении любого из модусов предложения. Animal tantum... Окружность как таковая не является ни какой-то конкретной окружностью, ни понятием, представленным в уравнении, общие термины которого должны принимать частное значение в каждом конкретном случае. Окружность, скорее, представляет собой дифференциальную систему, которой соответствует излучение сингулярностей3. То, что проблема

_______________
2 Идеи, 114, 124.
3 Борде-Демулен в своей замечательной книге Le Cartyesianisme ou la veritable renoyation des sciences (Paris: Gauthier-Villars, 1843) ясно показал различие между этими окружностями: x2+y2-R2=O и ydy+xdx=0. В первом уравнении я, несомненно, могу приписать разные значения каждому термину, но я должен приписать им одно конкретное значение для каждого случая. Во втором уравнении dx и dy не зависят ни от какого конкретного значения, и их отношение отсылает только к сингулярностям, определяющим тригонометрический тангенс угла, образуемого касательной к кривой с осью абсцисс (dy/dx=-x/y).

169 ЛОГИКА СМЫСЛА

не существует вне предложений, которые выражают ее как свой смысл, означает, что проблемы, собственно говоря, нет: она присуща предложениям, поддерживается ими, сливаясь с тем сверх-бытием, с которым мы столкнулись раньше. Однако, такое небытие не является бытием негативного; скорее, это бытие проблематического, которое следовало бы писать как "(не)-бытие" или "?-бытие". Проблема не зависит ни от отрицания, ни от утверждения; тем не менее, у нее есть позитивность, отвечающая ее положению в качестве проблемы. Точно так же и чистое событие обретает подобную позитивность, превосходящую утверждение и отрицание. Событие обращает последние в частные случаи решения проблемы, которая теперь определяется через происходящее и посредством сингулярностей, "полагаемых" или "устраняемых" этим событием. Evenit... "Некоторые предложения низлагают (abdicativae): они освобождают, отказывают объекту в чем-то. Значит, когда мы говорим, что удовольствие не является благом, мы лишаем его качества благости. Однако стоики считали, что такое предложение тем не менее позитивно (dedicativa). Они утверждали, что не быть благом для удовольствия равнозначно констатации того, что произошло с этим удовольствием..."4.

Итак, необходимо развести понятия двойничества и нейтральности. Смысл нейтрален, но при этом он не является ни двойником предложений, его выражающих, ни двойником положений вещей, в которых он происходит и которые выступают в качестве денотатов этих предложений. Вот почему, оставаясь внутри цикла предложения, смысл можно вывести только косвенно. Как мы видели, напрямую смысл можно уловить только ра-
_____________
4 Апулей, Об интерпретации. (См. о терминологической паре abdicativus-dedicativus).

170 СТАТИЧНЫЙ ЛОГИЧЕСКИЙ ГЕНЕЗИС

зорвав этот круг подобно тому, как была разорвана и развернута лента Мебиуса. Нельзя мыслить условие в образе обусловленного. Очистить трансцендентальное поле от следов какого-либо подобия сознанию и когито - такова задача философии, не желающей попасть в их западню. Но чтобы соответствовать такому требованию, нужно отыскать нечто безусловное, которое осуществляло бы неоднородный синтез условия в автономной фигуре, совмещающей в себе нейтральность и генетическую силу. Когда выше мы вели речь о нейтральности смысла и трактовали эту нейтральность как некоего двойника (предложения), то разговор велся не с точки зрения генезиса, где смысл обладает генетической силой, полученной от квази-причины, а с совершенно иной точки зрения, согласно которой смысл выступает прежде всего как эффект, произведенный телесными причинами: бесстрастный и стерильный эффект поверхности. Как совместить и утвердить два одновременных обстоятельства: и то, что смысл производит те самые положения вещей, в которых он воплощается, и то, что он сам производится этими положениями вещей, действиями и страданиями тел (непорочное зачатие)?

Сама идея статичного генезиса устраняет это противоречие. Когда мы говорим, что тела и их смеси производят смысл, то это происходит отнюдь не благодаря индивидуализации, которая бы уже предполагала наличие смысла. Индивидуализация в телах, мера в смешениях тел, игра личностей и понятий в изменениях тел - весь этот порядок в целом предполагает наличие смысла и до-индивидуального и безличного нейтрального поля, внутри которого разворачивается смысл. Следовательно, смысл производится телами неким иным способом. Речь теперь идет о телах, взятых в их недифференцированной глубине и беспорядочной пульсации. Глубина действует здесь необычным образом: посредством своей способности организовывать поверхности и сворачиваться внутри поверхностей. А пульсация действует то формируя минимум поверхности с максимумом материи (то есть, формируя сферы), то наращивая поверхности и размножая их посредством различных процессов (растягивание, расчленение, сдавливание, высушивание

171 ЛОГИКА СМЫСЛА

и увлажнение, всасывание, вспенивание, превращение в эмульсию и так далее). Все приключения Алисы нужно перечитать с этой точки зрения: ее сжатие и рост, ее одержимость пищеварением и мочеиспусканием, ее столкновения со сферами. Поверхность ни активна, ни пассивна, она - продукт действий и страданий перемешанных тел. Поверхность отличает то, что она скользит над своим полем, бесстрастная и нераздельная, как те тонкие и легкие волны, о которых Плотин говорит, что когда они идут непрерывной и стройной чередой, кажется, что сама вода, пропитывая их, перетекает с одной стороны на другую5. Вмещая лишь мономолекулярные слои, поверхность обеспечивает неразрывность и взаимосцепление двух лишенных толщины слоев - внутреннего и внешнего. Как чистый эффект, она тем не менее является местом квази-причины, поскольку поверхностная энергия - это даже не энергия самой поверхности, а энергия поверхностных формаций. От поверхности исходит фиктивное поверхностное напряжение в виде силы, проявляющейся на плоскости поверхности. Эта сила и выполняет работу по увеличению поверхности. В качестве театра, где разыгрываются неожиданные сгущения, расплавления, изменения состояний одномерных слоев, распределения и перетасовки сингулярностей, - поверхность может неопределенно широко разрастаться, как, например, в случае двух растворяющихся друг в друге жидкостей. Следовательно, имеется целая физика поверхностей как эффект смесей в глубине - физика, вбирающая в себя бесконечные изменения и пульсации всего универсума, охватывающая их внутри этих подвижных пределов. Но такой физике поверхностей с необходимостью соответствует метафизическая поверхность. Будем называть метафизической поверхностью (трансцендентальным полем) границу, которая устанавливается между телами, взятыми в их цельной совокупности внутри охватывающих их границ, с одной стороны, и предложениями как таковыми, - с другой. Как мы увидим, эта граница имеет по отношению к поверхности определенные свойства звука, которые делают возможным четкое
__________
5 Плотин, 2,7,1.

172 СТАТИЧНЫЙ ЛОГИЧЕСКИЙ ГЕНЕЗИС

распределение языка и тел, телесной глубины и звукового континуума. Во всех этих отношениях поверхность выступает в качестве трансцендентального поля как такового, места смысла и выражения. Смысл есть то, что формируется и развертывается на поверхности. Даже описанная выше граница является тут не неким водоразделом, а, скорее, связующим элементом, так что смысл предстает и как то, что случается с телами, и как то, что упорствует в предложениях. Таким образом, мы должны мыслить совместно и то, что смысл - это некое раздвоение, и что нейтральность смысла неотделима от его раздвоенности. Надо только помнить, что раздвоенность вовсе не означает мимолетного и развоплощ▒нного сходства, безплотного образа вроде улыбки без кота. Точнее ее можно определить как производство поверхностей, их размножение и закрепление. Такое раздвоение - это неразрывность обратной и лицевой сторон, искусство полагать подобную непрерывность так, чтобы смысл распределялся на поверхности сразу с обеих сторон - и как выраженное в предложении, и как событие, происходящее в состояниях тел. Когда такое производство рушится, или когда поверхность терзают разрывы и вмешательства извне, тела снова проваливаются в собственную глубину; все снова погружается в анонимные пульсации, где слова суть не более чем телесные аффекты - все проваливается в первичный порядок, грохочущий под вторичной организацией смысла. И наоборот, до тех пор, пока поверхность сохраняется невредимой, смысл не только разворачивается на ней как эффект, но и становится частью квази-причины, тесно связанной с ней. В свою очередь, он производит индивидуализацию и все, что участвует затем в процессе полагания тел и их размеренных смесей; а также сигнификацию со всем тем, что происходит затем в процессе полагания предложений и приписываемых им отношений. Другими словами, он производит всю третичную организацию, или объект статичного генезиса.

Восемнадцатая серия: три образа философов

Образ философа - как популярный, так и профессиональный - сформировался, судя по всему, благодаря платонизму: философ - это путник, оставивший пещеру и восходящий ввысь. И чем выше подъем, тем полнее очищение. На почве такой "психологии восхождения" образуются тесные связи между моралью и философией, аскетическим идеалом и идеей мысли. Этим и определяется как популярный образ философа, витающего в облаках, так и его научный образ, согласно которому философские небеса хотя и обладают интеллигибельной природой, но не отрывают нас от земли, поскольку последняя живет по их закону. Однако и в том, и в другом случае все происходит в высоте (даже если это высота личности в небесах морального закона). Как только мы спрашиваем: "Что значит ориентироваться в мысли?", то оказывается, что мысль сама предполагает оси и направления, по которым она развивается, что у нее есть география еще до того, как появится история, и что она намечает измерения систем до их конституирован™. Собственно говоря, высота - это платонический Восток. И философская работа всегда задается как восхождение и преображение, то есть, как движение навстречу высшему принципу, определяющему само это движение - как движение самополагания, самоисполнения и познания. Мы вовсе не собираемся сравнивать философию с болезнью, но существуют и собственно философские болезни. Идеализм - врожденная болезнь платонизма, который со всей его чередой взлетов и падений логично расценивать как маниакально-депрессивную форму философии. Мания вдохновляет и ведет Платона. Диалектика - это полет идей, Ideenflucht. Как говорит об Идее

174 ТРИ ОБРАЗА ФИЛОСОФОВ

сам Платон: "Она летит или гибнет..." И даже в смерти Сократа есть что-то от депрессивного самоубийства. Ницше не доверял ориентации на высоту. Он спрашивал, не свидетельствует ли она, начиная с Сократа, скорее о вырождении и тупиковом заблуждении философии, чем о верном исполнении последней своего дела. Таким образом, Ницше вновь поднимает всю проблему ориентации мысли: разве акт мышления происходит не в мысли, а сам мыслитель разве мыслит вне жизни? Ницше применяет изобретенный им метод: нельзя ограничиваться ни биографией, ни библиографией, надо стараться найти ту скрытую точку, где житейский анекдот и афоризм мысли сливаются воедино - подобно смыслу, который с одной стороны есть атрибут жизненных ситуаций, а с другой - содержание мыслимых предложений. Тут существуют свои особые измерения, свои времена и пространства, свои ледники или тропики - короче, целая экзотическая география, характеризующая как способ мышления, так и стиль жизни. Возможно, предвосхищением этого метода можно считать лучшие страницы Диогена Лаэртского, где он подбирает жизненные Афоризмы, которые в то же время были и Анекдотами мысли - таков подлинный уест философов. Так, например, история Эмпедокла и Этны - философский анекдот подобного рода. Он не слабее истории про смерть Сократа, но вся суть в том, что его воздействие относится к иному измерению. Философ-досократик не выходит из пещеры; напротив, он полагает, что мы не вполне углубились в нее, недостаточно поглощены ею. В сказании о Тесее, герой отказывается от путеводной нити: "Какое нам дело до вашей дороги вверх, до вашей нити, ведущей наружу - к счастью и истине? Вы хотите спасти нас этой нитью? Мы же от души желаем вам повеситься на ней?" Досократики помещали мысль внутрь пещер и жизни, в глубину. Они искали тайну воды и огня, и, подобно сокрушающему статуи Эмпедоклу, они философствовали молотом - молотом геолога и спелеолога. С потоками воды и огня вулкан выбросил все, что осталось от Эмпедокла - его свинцовую сандалию. Сандалия Эмпедокла противостоит крыльям платоновской души, доказывая, что Эмпедокл от земли, из-под земли, что

175 ЛОГИКА СМЫСЛА

он автохтонен. Взмахам платоновских крыльев противостоит удар молота досократиков; платоновскому вознесению - досократическое низвержение. Потаенные глубины показались Ницше подлинным ориентиром философии, открытием досократиков, которое нужно возродить в философии будущего - всеми силами жизни, которая вместе с тем и мысль, всеми силами языка, который также и тело. "За каждой пещерой находится другая, еще более глубокая; а за ней еще другая пещера. За поверхностью существует более обширный, странный, богатый мир, пропасть под каждым основанием"1. В начале была шизофрения: досократическая философия - это собственно философская шизофрения, абсолютная глубина, вскрытая в телах и в мысли. Поэтому Г▒льдерлин пришел к открытию Эмпедокла раньше Ницше. В знаменитом чередовании [мировых циклов - пер.] Эмпедокла, в неразрывности ненависти и любви мы сталкиваемся, с одной стороны, с телом ненависти, с расчлененным телом-решетом: "головы без шей, руки без плеч, глаза без лица"*; а с другой - видим великолепное тело без органов: "отлитое из одного куска", без членов, без голоса и без пола. Так Дионис обращает к нам свои два лица - вскрытое, изорванное тело и бесстрастную голову
_________
1 Странно, что Башляр, говоря о ницшеанском воображении, пытается представить его в свете "психологии восхождения" (L'Air et les songes, ch.5). Он не только сводит к минимуму роль земли и поверхности у Ницше, но и интерпретирует ницшеанскую "вертикальность" прежде всего как высоту и восхождение, тогда как на самом деле это глубина и спуск. Стервятник поднимается вверх лишь .в редких случаях: он парит и "падает". Относительно Ницше следует также сказать, что глубина служит разоблачению идеи высоты и идеала восхождения; высота - не более чем мистификация, поверхностный эффект, который не вводит в заблуждение глаз глубины и рушится под его взглядом. См. по этому поводу комментарии Мишеля Фуко в "Nietzche, Freud, Marx", in Nietyhe, Cahiers de Royamnont, ed. de Minuit, Paris, 1967, pp.186-187.
* "Выросло много голов, затылка лишенных и шеи, Голые руки блуждали, в плечах не имея приюта, Очи скитались по свету, одни, безо лбов сиротея". (Цит, по: Тит Лукреций Кар, О природе, вещей, - М., Художественная литература, 1985 - С.282) - Примечание переводчика.

176 ТРИ ОБРАЗА ФИЛОСОФОВ

без органов: Дионис расчлененный, но и Дионис непроницаемый.

Ницше смог переоткрыть глубину только после того, как овладел поверхностью. Но он не остался на ней, считая, что поверхность необходимо осудить с новой точки зрения - взгляда из глубины. Ницше мало интересовался тем, чего достигла философия после Платона, полагая, что это наверняка было лишь продолжением долгого упадка. Нам же представляется, однако, что здесь, согласно его методу, возникает некий третий образ философов. И по их адресу заявление Ницше звучит особенно уместно: сколь основательны греки в силу своей поверхностности!2 Эти - третьи - греки уже не вполне и греки. Они больше не ждут спасения из глубин земли; не ждут они его и с небес или от Идеи. Скорее, они ожидают его от события - с Востока, где, по словам Кэррола, все идет к лучшему. С мегариков, киников и стоиков начинается новая философия и новый тип анекдота. Перечитывая лучшие главы Диогена Лаэртского - главы, посвященные Диогену Кинику и Хрисиппу Стоику, - мы наблюдаем за развитием удивительной системы провокаций. С одной стороны, философ ест с крайней прожорливостью, объедаясь сверх меры; прилюдно мастурбирует, сетуя при этом, что голод нельзя утолить так же просто; не осуждает инцест с матерью, сестрой или дочерью; терпим к каннибализму и антропофагии - но при всем при том он в высшей степени трезв и целомудрен. С другой стороны, философ хранит молчание, когда люди его о чем-то спрашивают, либо награждает их ударами посоха. Когда ему задают абстрактные и трудные вопросы, он в ответ указывает на пищу или подает вам всю торбу с едой, которую не преминет затем вывалить на вас, как всегда со всей силы. И все-таки он - носитель нового дискурса, нового логоса, оживляемого парадоксами и насыщенного новым философским содержанием. Да, мы ощущаем:

эти анекдоты уже не про платоников и досократиков. Налицо переориентация всей мысли и того, что подразумевается под способностью мыслить: больше нет ни
_________________
2 Nietzsche centre Wagner, epilogue 2.

177 ЛОГИКА СМЫСЛА

глубины, ни высоты. Не счесть насмешек в адрес Платона со стороны киников и стоиков. И всегда речь идет о том, чтобы низвергнуть Идеи, показать, что бестелесное пребывает не в вышине, а на поверхности и что оно - не верховная причина, а лишь поверхностный эффект, не Сущность, а событие. А в отношении глубины доказывали, что она - пищеварительная иллюзия, дополняющая идеальную оптическую иллюзию. Что же на самом деле означает такая прожорливость, апология инцеста и каннибализма? Последняя тема присутствует как у Хрисиппа, так и у Диогена Киника. И хотя Диоген Лаэртский не разъясняет взглядов Хрисиппа, он дает весьма подробное пояснение относительно Диогена: "Нет ничего дурного в том, чтобы отведать мяса любого животного: даже питаться человеческим мясом не будет преступно, как явствует из обычаев других народов. В самом деле, ведь все существует во всем и через все: в хлебе содержится мясо, в овощах - хлеб, и вообще все тела как бы прообразно проникают друг в друга мельчайшими частицами через незримые поры. Так разъясняет он в своем "Фиесте", если только трагедия написана им..."" Данное высказывание, применимое в том числе и к инцесту, утверждает, что в глубине тел все является смесью. Однако нет таких правил, по которым одну смесь можно было бы признать хуже другой. Вопреки тому, во что верил Платон, не существует никакой внешней высшей меры для таких смесей и комбинации Идей, которая позволяла бы определить хорошие и плохие смеси. И так же, вопреки досократикам, нет никакой имманентной меры, способной фиксировать порядок и последовательность смешения в глубине Природы: любая смесь не лучше и не хуже пронизывающих друг друга тел и сосуществующих частей. Как же при этом миру смесей не быть миром черной глубины, где все дозволено?

Хрисипп различал два типа смесей: несовершенные смеси, изменяющие тела; и совершенные смеси, оставляющие тела незатронутыми, в которых тела сосуществуют,
____________
** Диоген Лаэртский, О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов,- М., Мысль, 1979-С.257-258. - Примечание переводчика.

178 ТРИ ОБРАЗА ФИЛОСОФОВ

соприкасаясь всеми своими частями. Разумеется, совершенная и жидкая смесь, где все существует именно в космическом настоящем, задается единством телесных причин. Но тела, взятые в специфике их ограниченного настоящего, непосредственно не совпадают с порядком их причинности, которая относится только к целому, охватывающему все их комбинации сразу. Вот почему какая-то смесь может быть названа хорошей или плохой: хорошей в порядке целого, но несовершенной, плохой и даже отвратительной в порядке частных сочетаний. Как можно осуждать инцест и каннибализм в той области, где страсти сами являются телами, пронизывающими другие тела, и где каждая отдельная воля является радикальным злом? Вспомним пример из выдающейся трагедии Сенеки. Спрашивается: что общего между стоической мыслью и этой трагической мыслью, впервые выведшей на сцену персонажей, целиком отдавшихся злу, и предвосхитившей в этом Елизаветинский театр? Чтобы достичь того же, стоических хоров маловато. Подлинно стоическое здесь - в открытии страданий-тел и инфернальных смесей, которые образуются этими телами и которым тела покоряются: огненные яды и педофагические трапезы. Трагический ужин Фиеста - это не только утраченная рукопись Диогена, но и, к счастью, сохранившийся сюжет Сенеки. Губительное действие отравленной туники начинается с того, что она сжигает кожу и пожирает поверхность; затем отрава проникает еще глубже и превращает перфорированное тело в расчлененное, membra discerpta. Повсюду в глубине тела кипят отравленные смеси; вызревает отвратительная некромантия, торжествуются инцест и людоедство. Посмотрим, нет ли какого-нибудь противоядия или защиты: герой трагедии Сенеки и всей стоической мысли - Геракл. Геракл всегда соотнесен с тремя сферами: адской бездной, звездной высотой и поверхностью земли. В адских глубинах он находит только ужасные смеси; в небесах - пустоту и астральных чудовищ, подобных чудовищам ада. Но на земле он миротворец и путешественник, странствующий даже по поверхности вод. Он всегда и всеми доступными ему способами поднимается или спускается к поверхности, приводя с собой

179 ЛОГИКА СМЫСЛА

то адского или звездного пса, то адского или небесного змея. Речь идет уже не об упавшем на дно Дионисе и не о поднявшемся ввысь .Аполлоне, речь - о Геракле на поверхности, ведущем сражение на два фронта - как против глубины, так и против высоты: полная переориентация мысли и новая география.

Иногда стоицизм рассматривают как отход от платонизма, как возврат к досократикам, например - к миру Гераклита. Но вернее было бы сказать о переоценке стоиками всего досократического мира. Истолковывая этот мир как физику смесей в глубине, киники и стоики отчасти отдают его во власть всевозможных локальных беспорядков, примиряющихся только в Великой смеси, то есть в единстве взаимосвязанных причин. Это мир ужаса и жестокости, инцеста и антропофагии. Но можно, конечно, взглянуть на него и иначе: а именно, ^ точки зрения того, что выбирается из гераклитовского мира на поверхность и обретает совершенно новый статус. Это - событие, по самой своей природе отличное от причин-тел, Эон в его сущностном отличии от всепожирающего Хроноса. Параллельно и платонизм претерпевает такую же полную переориентацию: он хотел бы закопать досократический мир еще глубже, принизить его еще сильнее и раздавить всей тяжестью своих высот. Но как мы видим, теперь он сам лишается своей высоты, а Идея спускается обратно на поверхность как простой бестелесный эффект. Автономия поверхности, независимой от глубины и высоты и им противостоящей; обнаружение бестелесных событий, смыслов и эффектов, несводимых ни к глубинам тел, ни к высоким Идеям, - вот главные открытия стоиков, направленные как против досократиков, так и против Платона. Все, что происходит, и все, что высказывается, происходит и высказывается на поверхности. Поверхность столь же мало исследована и познана, как глубина и высота, выступающие в качестве нонсенса. Принципиальная граница сместилась. Она больше не проходит ни в высоте - между универсальным и частным; ни в глубине - между субстанцией и акциденцией. Может быть, именно Антисфена следует благодарить за новую демаркационную линию, проведенную между вещами и предложениями самими по себе.

180 ТРИ ОБРАЗА ФИЛОСОФОВ

Граница пролегла между вещью как таковой, обозначенной предложением, и выраженным в предложении, не существующим вне последнего. (Субстанция - не более чем вторичное определение вещи, а универсальное - не более чем вторичное определение выраженного в предложении).

Поверхность, занавес, ковер, мантия - вот где обосновались и чем окружили себя киники и стоики. Двойной смысл поверхности, неразрывность изнанки и лицевой стороны сменяют высоту и глубину. За занавесом ничего нет, кроме безымянных смесей. Нет ничего и над ковром, кроме пустого неба. Смысл появляется и разыгрывается на поверхности - по крайней мере, если мы умеем правильно смешивать его - где из пыли образуются буквы. Поверхность подобна запотевшему стеклу, на котором можно писать пальцем. Философия бьющего посоха киников и стоиков вытесняет философию ударов молота. Философ теперь не пещерное существо и не платоновская душа-птица, а плоское животное поверхности - клещ или блоха. Философским символом становится, сменяя платоновские крылья и эмпедокловскую сандалию, выворачивающийся плащ Антисфена и Диогена: посох и плащ, напоминающие Геркулеса с его дубиной и львиной шкурой. Как назвать это новое философское свершение, противостоящее сразу и платоновскому преображению, и низвержению досократиков? Может быть, извращением, которое, по крайней мере, согласуется с системой провокаций этого нового типа философа - если верно, что извращение предполагает особое искусство поверхностей.

Девятнадцатая серия: юмор

На первый взгляд может показаться, что язык не имеет достаточных оснований ни в состояниях того, кто в нем выражает себя, ни в обозначаемых чувственных вещах, ни даже в Идеях, дающих языку возможность нести как истину, так и ложь. И не будь Идеи "именами-в-себе", осталось бы непонятным, каким чудом предложения сопричастны Идеям в большей степени, чем тела - которые сами говорят, или о которых мы говорим. А с другой стороны, не могут ли тела служить лучшим основанием языка? Когда звуки проникают в тела и становятся действиями и страданиями смешанных тел, они - всего лишь носители мучительного нонсенса. Одна за другой обнаруживается несостоятельность платонического и досократического, идеалистического и физического языков, а также маниакального языка и языка шизофрении. В результате возникает безвыходная альтернатива: либо ничего не говорить, либо поглощать, то есть съедать сказанные кем-то слова. Как выразился Хрисипп: "Ты говоришь "телега". Стало быть, телега проходит через твой рот". Даже если это Идея телеги, то легче от этого не становится.

Идеалистический язык состоит из гипостазированных значений. Но всякий раз, когда нас спросят о таких, например, означаемых: "Что такое Красота, Справедливость, Человек?" - мы ответим, обозначая тело, указывая на объект, который можно имитировать, или даже съесть, или, в крайнем случае, можно ответить ударом посоха (посох - инструмент всякого возможного обозначения). В ответ на платоново определение человека как "существа двуногого и без перьев" Диоген Киник бросил к ногам Платона ощипанного петуха. А тому, кто спрашивал: "Что такое философия?", Диоген вместо от-

182 ЮМОР

вета указал на рыбу. Действительно, рыба - наиболее оральное из живых существ; она олицетворяет проблему немоты, съедобности и согласного звука во влажной стихии, - короче, проблему языка. Платон смеялся над теми, кого удовлетворяли данные примеры - указующие и обозначающие, но не достигающие Сущности: Я не спрашиваю вас (говорил он), кто справедлив, я спрашиваю, что такое справедливость сама по себе. Значит, можно легко заставить Платона спуститься по той тропе, по которой он призывает нас подниматься. Всякий раз, когда нас спрашивают о значении, мы отвечаем обозначением и чистым казательством [monstration]*. И чтобы убедить зрителя, что речь идет не просто о "примере", что проблема Платона неверно поставлена, мы готовы имитировать то, что обозначаем, съесть то, чему подражаем, разрушить то, что предъявляем. Важно сделать это быстро - быстро найти что-нибудь, что можно обозначить, съесть и разрушить; это смещает значение (Идею), которое вас просят отыскать. И чем быстрее, тем лучше - поскольку нет сходства (да его и не может быть) между тем, на что указывают, и тем, о чем спрашивают. Есть только сложное отношение, исключающее ложную платоновскую дуальность сущности и примера. Такой опыт, состоящий в замене значений на обозначения, казательства, поедание и прямое разрушение, требует особого настроения, знания того, как "снизойти" - то есть юмора, противостоящего и сократической иронии, и технике восхождения.

Но куда нас заведет такой спуск? Он низводит нас в основание тел и в безосновность их смесей. Любая денотация находит свое продолжение в поглощении, перемалывании и разрушении. И нет никакой возможности остановить этот процесс, как если бы посох разбивал все, на что указал. Отсюда ясно, что язык основан на денотации не больше, чем на сигнификации. Когда последняя отбрасывает нас к чистой денотации, смещающей и отрицающей сигнификацию, мы сталкиваемся с абсурдом как тем, что существует без значения. Но ко-
______________
* Слово, подчеркивающее операцию, обратную "доказательству" (monstration вместо demonstration). - Примечание переводчика.

183 ЛОГИКА СМЫСЛА

гда денотация, в свою очередь, низвергает нас в деструктивное пищеварительное основание, мы сталкиваемся с нонсенсом глубины как под-смыслом или Untersinn [подсознанием - нем.]. Нет ли иного выхода? Тот же самый поток, который низводит язык с высот и затем погружает его на дно, должен вести нас к поверхности - туда, где не осталось ничего, что подлежало бы денота-ции и даже сигнификации, но где производится чистый смысл. Смысл производится в своем сущностном отношении с третьим элементом - на этот раз с нонсенсом поверхности. И опять здесь важно действовать быстро. Все дело в скорости.

Что же мудрец находит на поверхности? Чистые события, взятые в их вечной истине, то есть с точки зрения их субстанции, которая противо-лежит событиям, независимая от их пространственно-временного осуществления в положениях вещей. Или, что то же самое, он находит чистые сингулярности, излучаемые случайным элементом, независимым от индивидуальностей и личностей, воплощающих или осуществляющих эти сингулярности. Первым, кто испытал это приключение юмора, это двойное устранение высоты и глубины ради поверхности, был мудрец-стоик. Но позже, и в другом контексте, в то же приключение пустились мудрецы Дзена - против глубин Брахмана и высот Будды. Знаменитые проблемы-тесты, вопросы-ответы, коаны демонстрируют абсурдность сигнификации и нонсенс денотаций. Посох - универсальный инструмент, мастер вопросов; мимикрия и пожирание - ответ. Вернувшись на поверхность, мудрец открывает объекты-события, коммуницирующие в пустоте, образующей их субстанцию - Эон, где они проступают и развиваются, никогда не заполняя его1. Событие - это тождество формы и пустоты. Событие - не объект денотаций, а, скорее, объект выражения, то, что
_____________
1 Стоики уже разработали очень элегантную теорию Пустоты, как одновременно и сверх-бытия и упорства. Если бестелесные события - это логические атрибуты бытия и тел, то пустота подобна субстанции таких атрибутов. Она по природе отличается от телесной субстанции в том смысле, что нельзя даже сказать, что мир находится "в" пустоте. см. Брейе, La Theorie des incorporels dans I'ancien stoicisme, ch.3.

184 ЮМОР

может быть выражено. Оно - не настоящее, а всегда либо то, что уже в прошлом, либо то, что вот-вот произойдет. Как у Малларме: событие значимо своим отсутствием или отменой, поскольку отсутствие (abdicatio) как раз и является его положением в пустоте в качестве чистого События (dedicatio). "Если у тебя есть трость, - скажет учитель Дзен, - я дарю ее тебе. Если у тебя нет трости, я отбираю ее назад". (Или, как говорил Хрисипп: "Чего ты не потерял, то ты имеешь. Рогов ты не потерял. Стало быть, ты рогат".)** Отрицание больше не выражает ничего негативного, оно высвобождает чистое выражаемое с его двумя неравными половинами. Одной половине всегда недостает другой, поскольку она перевешивает именно в силу собственной ущербности, даже если это проявляется в ее избыточности - слово = х для вещи = х. Это ясно видно в искусстве Дзен: не только в искусстве рисования, где кисточка, которой водит не имеющая опоры рука, уравновешивает форму и пустоту, распределяет сингулярности чистого события в сериях неожиданных мазков и "пушистых линий", но и в искусстве садоводства, экибаны, чайной церемонии, в искусстве стрельбы из лука и фехтования, где изумительное "цветение железа" возникает из полной пустоты. Пронизывая отмененные сигнификации и утраченные денотации, пустота становится местом смысла-события, гармонично уравновешенного своим нонсенсом, - местом, где место только и имеет место. Сама пустота - это парадоксальный элемент, нонсенс поверхности, всегда лишенная места случайная точка, в которой событие вспыхивает как см