Оцените этот текст:



                                 Особая благодарность моим вдохновителям -
                                 Владимиру Хаецкому и Григорию Жаркову.



     Я ненавижу рабство. Когда в Вавилоне  были  выборы,  я  голосовал  за
мэра-аболициониста. Он, конечно, еще худший вор, чем  тот,  кого  все-таки
избрали, но зато он обещал отменить рабство.
     И рабов я тоже ненавижу...
     ...А вам бы хотелось, чтобы по вашему малогабаритному жилью слонялось
чужое существо, бестолковое и нерадивое?
     Я - рабовладелец.  Разумеется,  не  своей  волей.  Раба  мне  всучили
любящие родители.
     Родители много хорошего сделали для  меня.  Во-первых,  конечно,  они
меня зачали и потрудились выносить  и  выродить.  За  это  я  им  сердечно
благодарен. Особенно матушке.
     Потом они дали мне хорошее образование. Его как раз хватает для того,
чтобы работать там, где я сейчас работаю, но о работе после.
     Затем они не позволили мне жениться на  девушке,  в  которую  я  было
влюбился в семнадцать лет. Поэтому я свободен и счастлив.
     Был. Пока они не озаботились повесить мне на шею раба.


     Наутро после тридцать первого дня моего рождения  я  лежал,  насмерть
разбитый похмельем.
     В дверь позвонили. Решил не открывать. На опохмелку денег не было,  а
остальное меня не занимало.
     У двери звонили  долго,  настырно.  И  скреблись,  и  копошились.  Я,
недвижный, злобился. Одна  особо  злокозненная  пружина  впивалась  мне  в
ребра, но я даже не шевелился. Знал: стоит повернуться, и диван подо  мной
завопит на разные голоса.
     Стоящий под дверью начал стучать.
     Я был уверен, что  явились  из  жилконторы.  По  поводу  неуплаты  за
квартиру. Я злостный неплательщик, меня дважды пытались выселить.
     У двери потоптались. Чем-то пошуршали, звякнули. Потом, после  паузы,
еще раз аккуратно постучали.
     Да ну их совсем.
     - Кто там? - гаркнул я, не поднимая головы с подушки.
     - Господин Даян дома? - спросил незнакомый мужской голос.
     - Я дома, - сипло сказал я. - Пшел вон.
     - Господин Даян! - крикнули из-за двери. Вежливо,  даже  жалобно  как
будто. - Откройте! Меня прислала ваша высокочтимая матушка... То есть,  по
ее поручению...
     Я сел на диване. Мне было невыносимо.
     - У тебя деньги есть, ты?
     - Немного. Мне выдали, когда к вам направляли...
     Я пал с дивана на четвереньки. Покачал головой, попытался встать,  но
не смог. Если бы я встал, то все равно бы упал.
     Уподобившись четвероногому скоту и отчаянно стуча мослами, я двинулся
к двери.
     Там ждали.
     Я выпрямился, стоя на коленях и цепляясь руками за стену.
     - Сичас, - сказал я.
     За дверью понимающе сопели и топтались. Я откинул  крючок,  отодвинул
засов и выпал  из  квартиры  вместе  с  дверью,  распахнувшейся  под  моей
тяжестью.
     Выпав, я оказался в объятиях широкоплечего детины. Он подхватил  меня
сильными руками и прижал к груди. Потом сжал за плечи и осторожно утвердил
меня в вертикальном положении.
     Я рыгнул ему в лицо - не нарочно. Он стерпел.
     Посланец матушки был приблизительно моих лет.  Верхняя  губа  пухлого
рта оперена черной щетинкой, темные глаза глядят из-под широких бровей.
     - Господин Даян... - в третий или четвертый раз повторил он.
     Меня зовут Даян. Это древнее и  славное  вавилонское  имя.  Нужно  ли
говорить, что уже в детском дошкольном учреждении  мое  имя  переделали  в
"Баяна", да так и повелось. Я и не сопротивлялся.
     - Слушай, ты, - сказал я детине. - Сколько у тебя денег, а?
     У него оказалось три сикля. На противопохмельные колеса хватит.  Если
брать не самые дорогие.
     - Брат, - сказал я  проникновенно  и  взял  его  за  руку.  -  Дуй  в
аптеку...
     И объяснил, зачем.
     Он внес меня в квартиру, помог улечься на диван, подал воды и ушел  в
аптеку. Я бессильно смотрел на дверь, которую он забыл за собой закрыть, и
терзался от сквозняка.
     Детина вернулся через час. Объяснил, что искал аптеку.
     Вместе с ним притащилась вечно беременная серая кошка, жившая в нашем
подвале.
     Предки кошки были породистыми голубыми тварями из храма Исет,  а  эта
была плодом любви священной храмовой кошки с каким-то безродным  полосатым
сердцеедом.
     Каждые два месяца  Плод  Любви  исправно  наводняла  двор  маленькими
плодами своей любви. Любила она много и  разнообразно.  Что,  естественно,
отражалось на плодах.
     Детина выпихнул  кошку,  незлобиво  поддев  ее  ногой  под  брюхо,  и
захлопнул дверь.
     - Давай, - сказал я, слабо барахтаясь на диване.
     Он подал мне  таблетку,  растворив  ее  в  воде.  Таблетка  шипела  и
плясала. У нее был мрачный, средневековый вид. Именно так травили  королей
в одном историко-приключенческом сериале.
     Я выпил, отдал стакан и лег, закрыв глаза, - ждать,  пока  полегчает.
Детина громоздился надо мной.
     Я открыл глаза.
     - Слушай, - сказал я детине, - а кто ты такой? А?..
     Вот тут и открылась страшная правда.
     - Ваш раб, господин, - сказал детина.
     - У меня нет рабов, - сказал я. - У меня принципиально не может  быть
рабов. Я аболиционист.
     - Ваша высокочтимая матушка так и говорила - ну, этому,  на  бирже...
Как их? Агенту, - поведал детина. - Мол, мой сын против рабства,  но  хочу
сделать ему подарок... От материнского подарка,  мол,  не  откажется...  У
него, мол, - ну, у вас то есть, - в квартире не хватает хозяйской руки...
     Так. У меня в квартире не хватает  хозяйской  руки.  Поэтому  мне  не
позволили жениться, а вместо того  подсунули  чужого  человека,  чтобы  он
сделался этой самой хозяйской рукой в моем  доме...  Подсунули,  пользуясь
моей сегодняшней слабостью. В другой  день  я  просто  спустил  бы  его  с
лестницы. А сегодня я мог только одно: расслабленно стонать.
     Естественно, я сразу же возненавидел своего раба.
     Все в нем было противное. И брови эти его широкие,  блестящие,  будто
маслом намазанные. И щетина над губой. И ямка в пухлом подбородке.
     - Уйди, - сказал я.
     Он растерялся.
     - Куда я пойду, господин?
     - Куда-нибудь, - пояснил я. - Чтобы я тебя не видел.
     И заснул.


     Я проснулся, когда уже стемнело. Во рту  было  гадко,  но  голова  не
болела и острая невыносимость оставила плоть.
     Я  осторожно  сел.  Очень  хотелось  пить.  И  еще  глодало  ощущение
какого-то несчастья, которое постигло меня в те часы, пока я спал.  Что-то
в моей жизни изменилось к худшему.
     Вот в углу что-то зашевелилось...  Сполз  с  кресла  старый  вытертый
плед. Из-под пледа протянулась и коснулась  пола  босая  нога.  Нога  была
толстая, как фонарный столб, белая, густо поросшая волосом.
     Раб!
     - Пить хочу, - сказал я грубо.
     Он поморгал сонно, завернулся в плед и пошлепал на кухню.  Его  пятки
приклеивались к недавно отлакированному паркету.
     Пока я пил, он скромно стоял в сторонке. Я отдал ему стакан и сказал:
     - Я буду звать тебя Барсик.
     - Барсик? - переспросил он, озадаченный.
     -  Не  нравится  "Барсик"?  -  сказал  я.  -  Тогда  Мурзик.   Будешь
откликаться на Мурзика?
     Мурзик сказал, что будет.


     Вы, конечно, скажете,  что  я  засранец.  Что  нельзя  так  с  людьми
обращаться. А я и не говорю, что  можно.  Конечно,  нельзя.  Поэтому  я  и
голосовал за мэра-аболициониста. Пусть он вор, но он тоже против рабства.
     Если кто-то отдан тебе в полное владение, ты обязательно  будешь  над
ним измываться. И не захочешь, а  будешь.  Само  собой  как-то  получится.
Закон природы.
     Конечно,  я  над  Мурзиком  измывался.  Конечно,  он  меня,  пьяного,
раздевал и умывал. Конечно, он вскакивал по ночам, когда я сонно  требовал
молока, портвейна или бабу. И бежал искать для меня молоко,  портвейн  или
бабу.
     Матушке я сказал, что очень доволен Мурзиком. Матушка была довольна.
     Мой раб наводит в доме порядок. То  есть,  он  наводит  беспорядок  -
только не мой, а свой собственный. Это и называется - "хозяйская рука".
     А я должен его кормить и терпеть.


     - Мурзик, - молвил я обессиленно. - Мурзик...
     Шли вторые сутки пребывания меня в статусе рабовладельца.
     Я замолчал. Как объяснить рабу, что...
     ...Когда  мне  было  пять  лет,  меня  отдали  в  детское  дошкольное
учреждение. В детском дошкольном  учреждении  меня  кормили  сарделькой  с
макаронами. Сарделька  была  толстая,  как  гусеница.  От  сытости  у  нее
лопалась жесткая шкура.
     Потом я томился  в  закрытом  учебном  заведении,  ужасно  дорогом  и
престижном. Родители выложили немалые деньги за право заточить меня  туда.
Считалось, что там, за четырьмя стенами, я получаю бесценное образование и
рациональное питание. Насчет образования - возможно. Что  до  питания,  то
нас кормили все той же сиротской сарделькой с макаронами.
     Обретя свободу в двадцать с небольшим лет, я думал, что с  сарделькой
покончено навсегда.
     Не поймите так, что я какой-нибудь растленный гурман. Но ведь не  для
того же я терплю дома это нелепое животное (Мурзика),  чтобы  вернуться  -
пусть только гастрономически - в те безотрадные годы!..
     Мурзик растерянно смотрел,  как  я  бушую  над  тарелкой.  Бушевал  я
бессловесно - мыча, будто умалишенный.
     Мой раб вздохнул (сволочь!), уселся за стол против меня и уставился с
сочувствием.
     - Мурзик, -  проговорил  я  наконец,  -  ты  знаешь  ли,  я  ненавижу
сардельки с макаронами... - И вдруг заорал, срываясь на визг: -  Ненавижу,
ненавижу, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИИИЖУУУ...
     - Да?  -  искренне  поразился  Мурзик.  Его  маслянисто-черные  брови
поползли вверх, по мясистому лбу зазмеились морщинки.
     - Да, - повторил я.  -  Твоим  рабским  умишком  этого  не  охватить,
Мурзик,  но,  представь  себе,  свободный  человек,  гражданин   Вавилона,
избиратель и налогоплательщик, может не любить сардельку  с  макаронами...
Кстати,  эти  сардельки  делают  из  туалетной  бумаги,  а  мясной   запах
фальсифицируют,  поливая  туалетную  бумагу  кровью.  А  кровь  берут   со
скотобойни... И там, между прочим, повсюду ходят  крысы.  У  моей  матушки
одна знакомая нашла в сардельках крысиный хвост.
     - Я не знал... - растерянно проговорил Мурзик. Совсем по-человечески.
- Ну, то есть, я не знал, что можно не любить сардельки... Меня никогда не
кормили сардельками...
     - Ну так жри!.. - рявкнул я, отпихивая от себя тарелку. - Подавись!..
     - Можно?
     - Да!!! - заорал я страшным голосом.
     Мурзик потрясенно взял  с  моей  тарелки  сардельку,  повертел  ее  в
пальцах и, трепещущую, сунул в рот. Пососал.
     Я отвернулся. Мурзик с сочным чавканьем прожевал сардельку.  Когда  я
снова повернулся, мой раб уже наматывал на свой  толстый  палец  макароны,
вытягивая их из моей тарелки.
     Я взял кетчуп и полил его палец.
     - Спасибо, господин, - пробормотал Мурзик с  набитым  ртом.  И  сунул
палец в рот. Макароны повисли по углам его широких губ.
     - Милосердный Мардук... - простонал я.
     Раб шумно проглотил макароны. Я ждал - что еще отмочит Мурзик.
     Мурзик взял мою тарелку и слизал масло, прилипшее к краю. Нос у  него
залоснился.
     - Я голоден, - напомнил я, нервно постукивая пальцами по столу.
     Мурзик подавился. Он покраснел, глаза у него выпучились. Я  испугался
- не блеванул бы.
     - Может, пиццу? - прошептал Мурзик между приступами кашля.
     - Да ты готовить-то умеешь, смерд? - заревел  я.  Я  так  ревел,  что
люстра из фальшивого хрусталя тихонько задребезжала у меня над головой.  -
Тебя, между прочим, как квалифицированную  домашнюю  прислугу  продали!  С
сертификатом! Для чего к тебе сертификат приложен? Любоваться на него?
     Мурзик стал бледен, как молоко. Даже синевой пошел. Залепетал:
     - В супермар...кете... От фирмы "Истарванни"...  Пицца...  По  восемь
сиклей...
     Вот тут-то первое  подозрение  относительно  Мурзика  превратилось  в
железную уверенность. В стальную. В такую,  что  и  в  космос  слетать  не
стыдно - вот какую.
     - А теперь, - объявил я, доставая  кофеварку,  -  ты  расскажешь  мне
правду.
     - Ка...кую правду?
     Он действительно испугался. Я был доволен.
     - Кто ты такой?
     - Ваш раб, господин.
     Мурзик чуть не плакал.
     Я был очень доволен.
     - Я могу подвергнуть тебя пыткам, - сообщил я  и  включил  кофеварку.
Она зашипела, исходя паром.
     - Можете, господин, - с надеждой сказал Мурзик.
     - Но я не стану этого делать, - продолжил я.
     - Спасибо, господин.
     Мурзик снова запустил палец в тарелку. Макароны уже остыли.
     - Сними рубашку, - велел я.
     - Что?
     - Рубашку сними! - заорал я.
     Люстра опять  дрогнула.  Кофеварка  зашипела  и  начала  плеваться  в
хрустальный бокал в виде отрубленной головы сарацина.  Сарацин  постепенно
чернел.
     Мурзик встал. Медленно  расстегнул  верхнюю  пуговицу.  Посмотрел  на
меня. Я  ждал.  У  меня  было  каменное  лицо.  Мурзик  расстегнул  вторую
пуговицу.  Третью.  Снял  рубашку.  Под  рубашкой  оказалась   голубенькая
застиранная майка, из-под которой во  все  стороны  торчали  буйные  кудри
темных волос.
     - Майку... тоже? - шепнул Мурзик.
     - Не надо, - позволил я. Меня тошнило от его волосатости.
     Все левое плечо Мурзика было  в  синих  клеймах.  И  на  правом  тоже
обнаружилось  две  штуки.  Мурзик   представлял   собою   живой   монумент
государственному строительству в  нашем  богамиспасаемом  отечестве.  Чего
только не отпечаталось на его шкуре! Гербы  строек  эпохи  Восстановления,
нефтяных вышек Андаррана, портового комплекса на границе с Ашшуром, медных
рудников, хуррумских угольных шахт и даже железной дороги "Ниневия-Евфрат,
Трансмеждуречье".
     Под всем этим великолепием моргала подслеповатым глазом полустершаяся
русалка  похабного  вида,  а  на  правом  предплечье  имелось  изображение
скованных наручниками кайла и лопаты с надписью "Не забуду восьмой забой!"
     - Все, - сказал я. - Можешь одеваться.
     Трясущимися лапами Мурзик натянул на себя рубаху. Забыв заправить  ее
в штаны, сел. Машинально доел макароны. Вид у него был убитый.
     - Мурзик, - сказал я. - Сукин ты сын. Где тебя добыла моя матушка, а?
     - На бирже, - сказал Мурзик и рыгнул. - Простите.
     Я растерялся. То есть, я  по-настоящему  растерялся.  Матушка  всегда
покупала товары с гарантией.  Даже  из  комиссионных  магазинов  неизменно
выцеживала какую-нибудь филькину грамоту, по которой потом имела право  на
бесплатный или льготный ремонт. По части филькиных грамот  моя  матушка  -
великая  искусница.  Как  же  ее  угораздило  вместо   добропорядочной   и
квалифицированной домашней прислуги приобрести беглого каторжника?..
     У Мурзика подрагивали толстые губы.
     - Ну, ну, - сказал я наконец. - Рассказывай уж все, без  утайки.  Как
ты надул их?
     - Не надувал я никого, - пробубнил скисший  Мурзик.  -  Знаете  такую
лавочку - "Набу энд Син работорговая компани лимитед"? Слыхали?
     - Ну, - буркнул я. Я не знал такой компании. Я противник рабства.
     - Они скупили у нас, на железке - ну, "Трансмеждуречье", шпалоукладка
- большую партию отбракованных рабов, - продолжал Мурзик.
     - Так ты еще и отбракованный?
     Мурзик кивнул.
     - Так вышло, - пояснил он. - Да я-то уж точно ничего не делал,  ну  -
ничего такого... Он случайно упал.
     - Кто?
     - Прораб. Он в котел упал. - Добавил тише: - Ну, со смолой  -  котел,
то есть. А спичку уронил  вообще  не  я...  Ну,  нас  и  отбраковали.  Всю
смену...
     Я налил себе кофе в чашку из  широко  раздутых  ноздрей  хрустального
сарацина. Сел с чашкой.
     Мой раб уныло и многословно бубнил, что не  ронял  он  спички  и  что
прораб  упал  в  котел  случайно,  а  всю  смену  отбраковали   и   хотели
общественно-показательно повесить, но тут как раз кстати  нагрянули  ушлые
ребята из этой "энд Син работорговой"  и  вошли  в  сложные  переговоры  с
руководством строительной компании. Вернее, с подрядчиком. Вернее, с одним
мудаком, который всей этой богадельней заведовал.
     Вследствие  чего  всю  отбракованную  смену  "энд  Син  работорговая"
скупила по баснословной дешевке. А на  биржу  сдала,  понятное  дело,  уже
втридорога,  снабдив  каждого  сертификатом   квалифицированной   домашней
прислуги и липовой справкой об отличном состоянии здоровья.
     - У нас двое чахоточных были, - сообщил Мурзик. -  Я  с  ними  еще  с
рудника. Один так вообще кровью харкал...
     - Как же ему справку?.. - спросил я и тут же осознал свою наивность и
слабую подготовленность к жизни. У работорговой компании этих справок  как
грязи.
     Желая сделать мне подарок на  день  рождения,  матушка  направила  на
биржу запрос. Оттуда прислали личное дело моего Мурзика  -  с  фотографией
располагающего  к  себе  киноактера,  с  липовыми   данными,   с   липовой
квалификацией, с липовой характеристикой с  места  последнего  служения  -
вообще, сплошную липу. И стоила эта липа очень-очень дорого. И уж  конечно
на липу полагалась гарантия. Естественно, настоящая.
     Пока я все это соображал, Мурзик в тоске глядел в стену и ждал.
     ...А что я должен  теперь  со  всем  этим  дерьмом  делать?  Отослать
Мурзика обратно на биржу? Чтобы его благополучно перепродали какому-нибудь
другому честному налогоплательщику? Разбить сердце матушки, которая до сих
пор свято верит справкам, личным делам  -  вообще  всему,  что  выбито  на
глиняных таблицах?
     - Ну, - уронил я наконец, - так что делать будем?
     Он повернулся ко мне и разом просветлел лицом. Я еще ничего не решил,
а он уж почуял, подлец, что обратно на биржу его не отправлю.  Пробормотал
что-то вроде "до последней капли крови" и "ноги мыть и воду пить".
     Я сдался. Я дал ему восемь  сиклей.  Я  велел  принести  пиццу  фирмы
"Истарджонни" или как там. Я допил кофе.
     Съел пиццу -  холодной,  ибо  разогреть  ее  в  духовке  мой  раб  не
догадался. Сварил себе еще кофе. На душе у меня было погано.


     Ну вот, теперь вы все знаете о том, как я живу, какие у меня родители
и какой у меня замечательный раб Мурзик.


     Нашу фирму основал мой одноклассник и сосед по двору Ицхак-иддин.  Он
наполовину   семит.   Ицхак    является    полноценным    избирателем    и
налогоплательщиком и  вообще  ничем  не  отличается  от  таких,  как  я  -
представителей древних родов. Ничем, кроме ума. Ума у него больше. Так  он
говорит. Я с ним не спорю. Он организовал фирму  и  регулярно  выплачивает
мне зарплату - самую большую, после своей, конечно.
     Фирма наша называется "Энкиду прорицейшн корпорэйтед. Долгосрочные  и
кратковременные прогнозы: бизнес, политика, тенденции мирового развития".
     Вы скажете, что  в  повседневном  быту  потребителя  мало  интересуют
тенденции мирового развития. Что рядовой потребитель и  слов-то  таких  не
знает, а если знает,  то  выговаривает  спотыкаясь,  через  два  клина  на
третий.
     Во-первых, при  помощи  хорошо  поставленной  рекламной  кампании  мы
научили потребителя произносить эти слова. И  внушили  ему,  что  прогнозы
необходимы.
     А во-вторых, они и в самом деле необходимы...
     Кое  в  чем  наша  небольшая  лавочка  успешно  конкурирует  даже   с
Государственным  Оракулом.  Оракул  слишком  полагается  на  искусственный
интеллект,  считает  Ицхак.  Пренебрегает  мудростью  предков  и  на   том
периодически горит. Предки - они ведь тоже не  пальцем  были  деланные.  А
компьютеров у предков не было.  Предки  совершали  предсказания  иначе.  И
память об этом сохранилась в нашем богатом, выразительном языке.
     Ицхак  заканчивал  кафедру  темпоральной  лингвистики  Гелиопольского
университета - за границей учился, подлец, в  Египте.  Гордясь  семитскими
корнями, Ицхак неизменно именовал Египет "страной  изгнания"  и  "державой
Миср". Наш бухгалтер не  любит,  когда  Ицхак  называет  Египет  "Мисром".
Говорит, что это неприлично.
     Бухгалтер у нас женщина, Истар-аннини. Аннини училась с нами в  одном
классе. Была отличницей. Даже, кажется, золотой медалисткой.
     Изучая темпоральную лингвистику, Ицхак набрел на простую,  дешевую  и
практически безошибочную методику прогнозирования.
     Запатентовался, взял лицензию и начал собирать сотрудников.


     Ицхак позвонил мне грустным летним днем. Я лежал на диване и плевал в
потолок. Потолки у нас в доме высокие, поэтому  я  ухитрился  заплевать  и
стены, и самого себя, и диванную подушку, набитую скрипучими опилками.
     - Баян? - произнес в телефоне мужской голос.
     - Это кто? - мрачно спросил я.
     В трубке хихикнули.
     - Угадай!
     Я уже  хотел  швырнуть  трубку,  но  на  том  конце  провода  вовремя
сообразили:
     - Это я, Ицхак.
     - Сукин сын, - сказал я.
     Ицхак обиделся. Сказал, что по  семитской  традиции  голубизна  крови
передается по материнской линии. И чтобы я поэтому не смел ничего говорить
плохого о его происхождении.
     - Я знаю, что ты по матери голубой, - сказал я.
     Ицхак подумал-подумал и  решил  больше  не  обижаться.  У  него  было
хорошее настроение. Такое хорошее, что из телефона аж задувало.
     - Баян, дело такое... Нет, по телефону нельзя. Я приду.
     - Не вздумай, - сказал я.
     Но он уже повесил трубку и через час с небольшим нарисовался у меня в
квартире.
     Мурзик проводил его  в  мою  маленькую  комнату.  Я  сел  на  диване,
отодвинул ногой пыльные пивные бутылки и мутно уставился на Ицхака.
     Ицхак был отвратителен. Его длинный, перебитый в двух  местах  нос  -
будто вихляющий -  свисал  почти  до  губы.  Губы  оттопыривались,  причем
верхняя нависала над нижней. Глаза сияли. Они всегда были у него лучистые,
странно светлые. Ицхак называл их "золотистыми", а мы, его  одноклассники,
- "цвета детской неожиданности".
     На нем были черные идеально отутюженные брюки со стрелочками, которые
все равно мешковато болтались на  его  тощей  заднице.  Пиджак  малинового
цвета с искрой источал запах парикмахерской. Редеющие темные  волосы  были
гладко зализаны и чем-то смазаны.
     Он сел на  принесенный  Мурзиком  из  кухни  табурет,  предварительно
проверив, не подкосятся ли ножки. Достал из кармана огромные часы, щелкнул
крышкой. Часы фальшиво исполнили Национальный Вавилонский Гимн.
     - Это еще зачем? - спросил я злобясь. На мне  были  черные  трусы  до
колен и майка.
     - Чтобы ты встал, - добродушно ответствовал Ицхак. - Гимн  полагается
слушать стоя.
     Я действительно встал. Мурзик подал мне халат,  полосатый,  с  дыркой
под мышкой. Я всунулся в халат и обернулся теплыми полами.  Мурзик  сказал
шепотом:
     - Я чаю поставлю.
     - Иди, - раздраженно велел я. - Поставь.
     Мурзик вышел. Он  боялся  меня  гневать.  Пока  гарантийный  срок  не
выйдет, будет как шелковый. А  потом,  небось,  осмелеет,  хамить  начнет.
Сдать раба обратно на биржу по гарантийке - плевое  дело,  но  когда  срок
заканчивается, никто за мерзавца больше ответственности  не  несет.  Кроме
хозяина, конечно. И продавать его снова -  занятие  откровенно  убыточное.
Особенно Мурзика. На нем и так клейма негде ставить.
     Ицхак смотрел на меня и улыбался. В детстве у него были желтые кривые
зубы. Теперь же они дивным образом побелели и выпрямились и  скалились  на
меня, как лейб-гвардейцы на параде: ровные и прямые. Металлокерамику  себе
поставил, подлец.
     - Ну, - сказал я после долгого молчания.
     Ицхак заговорил:
     - Слышь, Баян... Дело такое. Я открываю свою фирму.
     - Профиль? - спросил я.
     - Прогнозы.
     - Слушай, Ицхак, ты хоть и семит, а полный болван.  Прогоришь.  Здесь
же все схвачено. Прогнозами сейчас только  ленивый  не  занимается...  Эти
лавочки горят только так.
     - Моя не прогорит, - сказал Ицхак уверенно. И я понял, что он  что-то
знает. На жилу какую-то золотую набрел.
     Он и  в  детстве  таким  был.  Однажды  в  третьем  классе  мы  нашли
запрятанную кем-то из  старшеклассников  картинку  "Пляжная  девочка".  Мы
подрались и случайно порвали ее. Даже тогда мне досталась тупая морда этой
бабы, а Ицхаку - все интересное.
     Ицхак уперся кулаками в табурет и подался вперед. От него так  разило
одеколоном, что я закашлялся.
     - Прогноз, Баян, - дело тонкое. Знаешь, на чем горят другие?
     - На вранье.
     - На неправильной технологии.  Только  Оракул  держится.  Но  Оракул,
во-первых, находится на государственной  дотации  и  обслуживает  интересы
государства... Там кое-какие грязные делишки, не хочу сейчас вдаваться.  -
Он дал мне понять, что ему ведомо очень и очень многое.
     Со своей стороны, я очень удачно выказал  полное  безразличие  к  его
осведомленности.
     Тут вошел Мурзик и подал чай.
     Я приучил Мурзика сервировать столик на  колесиках.  Поначалу  Мурзик
думал, что это забавка такая. Даже кататься пытался,  взгромоздив  зад  на
хрупкую мебель. Был вразумлен.
     Ицхак схватил чашку, пролил себе на брюки, но даже не заметил этого.
     - Баян, - проговорил он многозначительно,  -  слушай...  Темпоральная
лингвистика...
     Некоторое время Ицхак объяснял мне, что это такое. Я почти не слушал.
Так, цеплял краем уха некоторые слова.
     - Память языка прочнее  памяти  текста...  Национальное  достояние...
Кладезь технических решений древности...
     Наконец он заговорил о деле.
     - Знаешь такую поговорку - "жопой чую"? - спросил он, блестя глазами.
Вспомнил о чае, выпил. Чай уже остыл.
     Я сказал, что знаю много поговорок родного языка. И  что  большинство
этих поговорок - дурацкие. И что только сумасшедший семит может  видеть  в
них кладезь технических решений древности. У предков в древности  не  было
никаких технических решений. У  них  ничего  не  было,  кроме  зиккуратов,
которые они возводили по темноте, невежеству и неверию в прогресс.
     - Прогнозы являются неточными, потому  что  базируются  на  ошибочной
технологии, - сказал Ицхак. - Откуда это безграничное доверие к  бездушной
технике? Откуда недооценка естественных возможностей  человека  -  кстати,
никем до конца не изученных? Известно, что мы используем наше  тело  всего
на восемнадцать и одну шестую процента, а мозг - вообще на сотую долю...
     Суть  идеи  Ицхака  заключалась  в  том,   что   жопа   вавилонянина,
получившего высшее техническое образование  в  лучшем  вузе  столицы,  при
надлежащей тренировке, уходе и квалификации может  предсказывать  грядущее
значительно точнее, чем это дано искусственному интеллекту.
     - Ну ты даешь!.. - сказал я. - Правду говорят про  семитов,  что  они
все того...
     - Учти, Баян,  проект  секретный,  -  предупредил  Ицхак.  -  Золотая
жила... Кавияр столовыми ложками жрать  будем,  рояль  купим,  шампанского
туда нальем, метресок нагоним - хоть в два ряда на койку клади...
     Я подумал немного.
     - Так ты что... ты что это, мне жопу тренировать предлагаешь?
     - Ну! - сказал Ицхак. -  Сам  подумай,  Баян.  Не  хочу  в  это  дело
посторонних мешать,  а  ты  все-таки  одноклассник...  Я  вообще  не  хочу
развозить большой штат сотрудников. Мы с тобой, менеджер - чтоб на машинке
было кому печатать, а в бухгалтеры Аньку позовем.
     - Кого?
     - Аннини. Помнишь, мы у нее списывали...
     Я вспомнил не без труда. Толстая девочка с тугими косичками.  От  нее
всегда пахло потом.
     - Но - все в тайне, - повторил Ицхак. - Идея  на  поверхности  лежит,
удивляюсь, как никто еще за нее не уцепился. Эх...
     Он обернулся и посмотрел на Мурзика. Мурзик  пялился  на  него,  явно
ничего не понимая из того, что говорилось. Даже рот приоткрыл.
     - Слушай, Баян, а это кто? - спросил вдруг Ицхак.
     - Мой раб, - нехотя ответил я. - Мама на  день  рождения  прислала...
прямо с биржи.
     Ицхак еще раз пристально оглядел Мурзика и вдруг сказал:
     - Слышь, Баян, давай его убьем. Разгласит, паскуда...  Вон,  какая  у
него морда неправдивая...
     - Еще чего, - сказал я. - Это мой Мурзик. Мне его мамочка подарила.
     - Он все слышал, - упрямо сказал Ицхак и пожевал губами. - Разгласит.
     - Молчать будет, - сказал я.
     - Ну хоть язык ему отрежь, - попросил Ицхак. - Эх, недоглядел я, надо
было его сразу из комнаты выставить.
     - Своего раба заводи и отрезай ему, что хочешь, - огрызнулся я. - Мне
его потом без языка не продать будет.
     - Под твою ответственность, - молвил Ицхак и встал,  сверкнув  искрой
на пиджаке.


     Сказать по правде, лучше всех в нашей фирме живется моей жопе.
     Кстати, я не такой хам,  как  это  может  показаться.  Да,  я  говорю
"жопа". Я открыто говорю "жопа" и никак иначе. Но это проистекает вовсе не
от хамства.
     Конечно, я мог  бы  называть  жопу,  например,  ягодицами,  задницей,
окрестностями ануса, пятой точкой, седалищем, мягким местом, пониже  спины
и даже "мясистыми лепестками предивного лотоса, сомкнутыми над  источником
бед  и  наслаждений,  подобно   ладоням,   заключающим   в   себе   родник
неиссякаемый", как именуется  жопа  в  одном  гомосексуально-эзотерическом
труде.
     Однако я предпочитаю  называть  жопу  жопой,  поскольку  это  научный
термин, зафиксированный в ицхаковой темпоральной лингвистике. "Жопой чую",
говорили предки. Они ясно отдавали себе отчет в  том,  чем  именно  чуяли.
Если бы они чуяли "мясистыми лепестками лотоса", то так бы  и  выражались:
мол, мясистыми окрестностями ощущаю. Предки - они  тоже  не  дураки  были,
хотя искусственного интеллекта не изобрели. Им жопы хватало.
     Разумеется, Ицхак мгновенно озаботился запатентовать свое открытие  и
защитил две диссертации: спафариевскую  и  магистерскую.  После  этого  он
начал  давать  интервью  везде,  где  брали,  и  пописывать   статейки   в
научно-популярные журналы. Все его статейки так или иначе  были  посвящены
жопе: "Жопа как рупор прогресса", "Жопа -  тончайший  уловитель  колебаний
космических энергий", "Жопа и фазы Луны", "Неизведанная жопа", "Еще раз  о
жопе" и так далее.
     Читать их мне было странно и в то же время приятно. Не только потому,
что писал Ицхак доходчиво, внятным, прозрачным языком, не без остроумия  и
в то же время глубоко  научно.  Но  и  потому,  что  все  эти  перлы  были
посвящены именно моей жопе.
     Жопу изучали студенты. Ицхак стал получать неплохие прибыли от высших
научных учреждений. Приезжали практиканты из страны Миср, из Ашшура и даже
откуда-то с севера - те были черные, как сапог.
     Все  они  благоговейно  созерцали  мою  жопу,   разглядывали   кривые
колебаний, переписывали в блокнотик данные. Ицхак  с  важным  видом  водил
указкой по кривым, подробно останавливаясь на пиках и впадинах.  Время  от
времени указка от графика переходила на мою жопу, деликатно устремляясь то
к  одной,  то  к  другой  точке,  а  затем  вновь  обращалась  к  наглядно
представленным данным.
     В день Сина менеджер - довольно скучный, стертый  молодой  человек  -
выкладывал Ицхаку на  стол  пачку  заказов.  У  нас  было  довольно  много
постоянных клиентов, в том числе два крупных частных банка.
     В день Мардука я восходил на открытую площадку обсерватории,  обнажал
орудие прогнозирования, подставляя его  всем  четырем  ветрам.  Приборы  с
датчиками, издав чмоканье, приникали к моей  драгоценной  жопе  резиновыми
присосочками.  Приятное  щекотание  от  слабого  тока  начинало   тихонько
потряхивать мясистые лепестки.
     Я замирал, отключив сознание, и полностью отдавался на  волю  стихий.
Внизу, в лаборатории, оживал самописец. С тихим  тараканьим  стуком  бегал
вверх-вниз по длинному ватманскому листу,  вычерчивая  пики  и  впадины  в
сложной системе координат.
     Систему  разработали  мы  с  Ицхаком.  Он  называл  мне   показатели,
например, курс валют, динамика цен на нефтепродукты,  колебания  в  добыче
нефрита и золота, урожайность злаковых  на  предмет  долгоносика,  уровень
воды в Евфрате - и так далее. А я располагал эти показатели на осях.
     Данные мы зашифровывали, чтобы их не могли похитить конкуренты. Ицхак
довольно бойко писал по-мисрски. И  добыл  где-то  конвертор,  переводящий
клинопись  в  иероглифы.  Мы  забивали  данные  в  компьютер  на   обычной
клинописи, затем  конвертировали  в  мисрские  иероглифы,  архивировали  и
прятали под шифр.
     День Иштар  был  посвящен  у  нас  непосредственно  уходу  за  жопой.
Приходящая  потаскушка  из  храма  Инанны  умащала  ее  розовыми  маслами,
растирала, добиваясь нежнейшей и чувствительнейшей кожи, совершала массаж,
иглоукалывание и другие нужные процедуры.
     Дабы не повредить жопе, Ицхак накупил атласных подушек и не  позволял
мне сидеть на жестких конторских табуретах.
     Вообще с моей жопы сдували пылинки, чего не скажешь обо мне самом:  я
продолжал вкалывать, как проклятый, поскольку обработка  данных  полностью
оставалась моей обязанностью.


     Фирма наша очень быстро стала процветать. Дела шли все лучше и лучше.
Ицхак трижды поднимал зарплату.
     Бывшая  золотая  медалистка  Аннини,  которая  из   толстой   девочки
превратилась в толстую женщину-бухгалтера, аккуратно вела наши дела и  уже
несколько раз преискусно  отбивала  атаки  налогового  ведомства,  которое
пыталось уличить нас в сокрытии доходов.
     Я был доволен. Матушка моя была довольна (мнением батюшки  давно  уже
никто не интересовался).
     Однажды посетив меня и хлебнув очень дорогого сливового вина, матушка
призналась мне, что уж отчаялась увидеть меня дельным человеком.
     Как всегда, матушка с  ее  склонностью  устанавливать  ложные  связи,
приписала мой успех в жизни исключительно своим заслугам. Ведь процветание
моей жопы началось с того самого дня, как она прислала мне  это  бесценное
сокровище - раба Мурзика. Раб же  Мурзик  взял  мое  хозяйство  в  твердые
умелые руки и тем самым позволил мне  вырваться  на  необозримые  просторы
творческой инициативы.
     По  матушкиной  просьбе,  я  рассказал  ей  все  о  нашей  фирме.  Об
однокласснице Аннини, отличнице и бухгалтере, о неинтересном менеджере и о
начальнике, который все это и задумал, - то есть об Ицхаке, друге детства.
     - Ицхак? - переспросила матушка, сдвигая в  мучительном  воспоминании
выщипанные тонкие брови. - Изя? Помню, конечно. Милый  мальчик.  На  твоем
одиннадцатилетии он подложил мне на стул кремовую розочку...
     Она  качала  головой,  умилялась   на   себя   и   свою   материнскую
заботливость,  очень  быстро  опьянела  от  сливового  вина  и   сделалась
чрезвычайно многословна. Она рассказала мне и внимавшему из угла Мурзику о
том, каким чудесным ребенком был я двадцать  лет  назад.  А  еще  лучше  -
двадцать пять. И о том, сколько трудов неустанных, ночей бессонных,  забот
безмолвных и так далее.
     На прощанье я обнял ее. Она испачкала мне щеку помадой.
     Мурзик, выждав, пробрался к ней  поближе  и,  гулко  пав  на  колени,
чмокнул  матушкину  ногу  в   сандалете   на   подошве   "платформа".   От
неожиданности матушка дрогнула, но тут же снова расплылась в улыбке.
     - А, - молвила она.  -  Ну,  береги  моего  сына.  Он  у  меня  такой
беспомощный...
     - Пшел, - прошипел я Мурзику. - Прибери посуду...
     Матушка  еще  раз  придушила  меня  запахом   крепкой   косметики   и
тяжеловесно упорхнула.
     Из множества  отвратительных  привычек  Мурзика  самым  гнусным  было
обыкновение петь во время мытья посуды. Громко, не стесняясь, он  исполнял
заунывные каторжные песни. Привык, небось, в забое глотку драть. Иные были
совершенно непристойны, о чем Мурзик не то не догадывался, не то позабыл.
     Вот и сейчас, прибирая за моей матерью тарелки и грязные  бокалы,  он
выводил на весь дом со слезливым энтузиазмом:
     - Некому бамбук завити-заломати, некому молодца потрахать-поебати...
     Слушать это было невозможно,  поэтому  я,  хлопнув  дверью,  ушел  на
работу.


     Я тоже хотел написать диссертацию. Что, у нас один Ицхак такой умный?
Да и чья, в конце концов, жопа  сделалась  для  фирмы  "Энкиду"  настоящим
рогом изобилия?
     Ответ: жопа коренного вавилонянина, налогоплательщика  и  избирателя,
представителя древнего вавилонского рода, давшего родной  державе  пятерых
жрецов  Мардука  и  одного  еретика-уклониста,  поклонявшегося  Атону   из
Мисра...
     То есть, моя.
     Правда, для диссертации одной жопы мало. Но и  без  жопы  диссера  не
напишешь. Кстати - тоже мудрость предков.
     Меня  интересовала  тема  взаимосвязи  точности  прогнозов   жопы   с
видимостью   Мардука.   Какова   динамика    колебаний    погрешности    в
прогнозировании с точки зрения яркости Мардука? Не  божества,  конечно,  а
планеты. Недаром жопа в большей мере присуща тем людям, в  чьем  гороскопе
ярко светит Мардук - податель благ и сытости. Память об этом  запечатлена,
согласно темпоральной лингвистике, в таких поговорках, как "жопу  наел"  и
"хоть жопой ешь".
     Я просидел над вычислениями всю ночь. Наутро - это был день Набу -  я
отпросился у Ицхака и понес жопу домой,  отдыхать.  Ицхак  лично  проводил
меня, следя за тем, чтобы я не попал с  недосыпу  под  машину.  И  хоть  я
понимал, о чем на самом деле ицхакова забота, а все равно был растроган.
     Мой шеф и одноклассник сдал  меня  с  рук  на  руки  Мурзику.  Молвил
строго, глядя на Мурзика поверх своего вихляющего длинного носа:
     - Нерадивое говорящее орудие, внимай.
     Говорящее орудие подняло глаза  -  сонные,  без  малейшего  проблеска
мысли.
     Ицхак вручил ему меня.
     - Вот твой господин, - торжественно изрек Ицхак.
     Мурзик перевел тупой взор на меня.  Я  ответил  ему  столь  же  тупым
взором. Передо моими глазами все медленно плыло, я хотел спать.
     - Твой  господин,  -  медленно,  раздельно  произносил  Ицхак,  будто
разговаривал с иностранцем или умалишенным, - не спал всю ночь.  Сидел  на
стуле и мял жопу.
     - Не жопу мял, а утруждал свой ум, - возразил я, но слабо.
     Ицхак бессовестно пользовался моим состоянием. Он не обратил никакого
внимания на слабый протест. Вместо того продолжал речь, обращенную к моему
рабу:
     - Тебе надлежит уложить господина в постель. Жопой вверх!  Не  забудь
накрыть одеялом. Жопе должно быть комфортно.
     - Комфортно... - прошептал сраженный Мурзик.
     Ицхак подвигал носом, как муравьед. Эта мимическая игра  сопровождает
у него мыслительные процессы.
     - Жопе должно быть тепло, - пояснил он Мурзику. - К вечеру вызови для
господина девку из храма.
     - А храмовую-то зачем? - спросил Мурзик. -  К  нему  любая  с  охотой
пойдет... и свободная, и какая хочешь...
     - Любая, может, и пойдет, да не всякая подойдет. Жопе  нужно  сделать
массаж, - пояснил Ицхак. - Квалифицированный массаж. Фирма платит. Иначе в
день Мардука твой господин может ошибиться. Мы повысили точность на восемь
процентов и не имеем права снижать показатели.
     Последняя фраза предназначалась мне. Для того,  чтобы  пробудить  мою
совесть.
     Сделав такое наставление и окончательно  запугав  моего  раба,  Ицхак
удалился.
     Мурзик довел меня до дивана и позволил  упасть.  Затем  снял  с  меня
ботинки и штаны, накрыл колючим шерстяным пледом -  у  меня  не  было  сил
протестовать и требовать атласное одеяло - и удалился.
     И я провалился в небытие, полное графиков и цифр.


     - Господин! - кричал у меня над ухом Мурзик. - Господин!..
     Я приоткрыл один глаз. Мурзик стоял над диваном, держа в  одной  руке
мой магнитофон, а в другой стакан с мутной желтоватой жидкостью.
     - Что тебе, говорящее орудие? - вопросил я, недовольный.
     - Ох... господин! - вскричал Мурзик плачуще. - Ох! Вы очнулись!
     Я пошевелился. Руки у меня онемели.
     - Я спал, - сказал я. - Зачем ты меня разбудил, смердящий раб?
     - Вы говорили во сне, господин, - сказал Мурзик. - Выпейте.
     И протянул мне стакан.
     Я взял,  недоверчиво  понюхал.  Мутная  жидкость  оказалась  сливовым
вином. Я выхлебал вино, громко глотая.
     Мурзик забрал стакан. Постепенно он успокаивался.
     Я потер лицо ладонями.
     - Сколько времени?
     - Шестая стража.
     - Ну я и выспался... - сказал я. - Ничего не  помню.  Как  провалился
куда-то.
     - Знать бы, куда, - многозначительно проговорил Мурзик.
     И включил магнитофон. Я мутно уставился на него. Из колонки донеслось
бурчание. Потом визгливый, противный голос заговорил на непонятном  языке.
Несколько раз речь прерывалась стонами,  вздохами  и  шорохом,  как  будто
кто-то ворочался на кровати. Дважды лязгнули пружины. В голосе было что-то
отвратительное и в то же время знакомое.
     Наконец я понял. Это был мой голос.
     - Я... говорил во сне? - спросил я Мурзика.
     - Да... - Он опять начал бояться. - Вы... это... Вас  господин  Ицхак
привел. Велел уложить. А вы совсем мутные были, сонные или  что...  Может,
опоил вас кто? - предположил Мурзик испуганно.
     - Я работал, - сказал я, рассердившись. - Обрабатывал данные.
     - Ох, не знаю... - закручинился Мурзик совершенно по-бабьи. И головой
покрутил. - В общем, он привел вас и велел уложить жопой кверху.
     Для  стороннего  наблюдателя  наш  разговор,  возможно,  выглядел  бы
совершеннейшей  дикостью.  Какие-то   толки   в   сообществе   рехнувшихся
гомосеков.
     - Я послушался господина Ицхака, господин, - продолжало  присмиревшее
говорящее орудие. - Я уложил вас на диван жопой кверху и накрыл одеялом. И
вы заснули. Сперва вы спокойно стали, потом заворочались. Я  подумал,  что
надо бы девку из храма вызвать, как господин Ицхак велел. И тут  вы  вроде
как заговорили. Я услыхал, как вы с дивана что-то говорите, и говорю: "А?"
А вы что-то непонятное сказали.  Я  опять  говорю:  "А?"  А  вы...  Тут  я
подумал: ведь не понимаю ничего, а вдруг распоряжение какое важное... Ну и
ткнул в эту штуку, в магнитофон ваш, чтобы записать,  а  потом,  чтобы  вы
послушали и растолковали,  о  чем  приказ  был.  Чтобы  не  ослушаться  по
непониманию...
     - Что, Мурзик, - сказал я злорадно, - очень назад на биржу не хочешь?
     - Так... - Тут Мурзик заморгал, зашевелил широкими бровями. - Так мне
с биржи один путь -  на  какие-нибудь  копи,  либо  галеры,  а  кому  туда
охота...
     - Никому не охота, - согласился я. - Дай-ка я еще раз прослушаю.
     Он перемотал пленку и снова включил. Отрешившись от того,  что  голос
такой противный, я вник. И ничего не понял. Язык, на котором  я  что-то  с
жаром толмил и даже как будто сердился, был совершенно мне незнаком.
     Тут уже и я растерялся.
     - Мурзик, а что это было?
     Он затряс головой. Он не знал. Самое глупое, что я тоже не знал.
     - Может, это вы по-семитски? - предположил Мурзик.  -  Надо  бы  дать
господину Ицхаку послушать.
     - Господин Ицхак такой же семит, как я -  плоскорожий  ордынец.  Одна
только спесь, - проворчал я. -  У  них  в  семье  семитский  язык  уж  три
поколения как забыли...
     Я  стал  думать.  Это  не  семитский  язык.  И  не  ашшурский.  И  не
мицраимский. Это вообще не язык. То есть... то есть, ни  слова  знакомого.
Даже не ухватить, где  там  глагол,  а  где  какая-нибудь  восклицательная
частица...
     Я велел подать мне телефон и набрал номер Ицхака, бессердечно оторвав
того от ужина.
     - Очнулся, академик? - невежливо сказал Ицхак. И сразу озаботился:  -
Ну, как наша дорогая? Не помял?
     - Слушай, Ицхак, - сказал я. - Тут такое дело... Приезжай немедленно.
     И положил трубку.
     Я  здорово  его   напугал.   Он   примчался   на   рикше.   Клепсидра
пятидесятиминутка еще свое не  отбулькала,  а  Ицхак  уже  вываливался  из
неуклюжей тележки, сплетенной  из  упругого  ивового  прута.  Рикша,  весь
потный, заломил полуторную  цену.  Я  слышал,  как  они  с  Ицхаком  шумно
торгуются у меня под окнами.
     Наконец Мурзик открыл Ицхаку дверь.  Мой  шеф-одноклассник  ввалился,
отирая пот со лба - будто он вез на себе рикшу, а не наоборот - и устремил
на нас с Мурзиком дикий взор светлых глаз.
     - Ну?! - закричал он с порога. - Что случилось?!.
     - Проходи, - молвил я, наслаждаясь. - Садись. Мурзик,  приготовь  нам
зеленого чаю.
     Мурзик с каким-то вихляющим холуйским  поклоном  увильнул  на  кухню.
Загремел оттуда чайником.
     Ицхак сказал мне, свирепея:
     - Ты!.. Бесплатное приложение к  заднице!..  Учти,  мои  предки  были
кочевниками и приносили кровавые жертвы!..
     - Мои до сих пор приносят, - попытался я защитить вавилонскую  честь,
но по ухмылке Ицхака понял, что опять сморозил невпопад.
     Он уже почти успокоился. Развалился на моем диване, как у себя  дома,
раскинул руки.
     - Что случилось-то? - осведомился он. -  Чего  названиваешь  на  ночь
глядя?
     - Сейчас узнаешь. - Я хлопнул в ладоши и гаркнул: - Мурзик!
     Мурзик, дребезжа чашками и сахарницей, вкатил столик на колесиках.
     Мы с Ицхаком взяли по  чашке.  Медленно,  значительно  отхлебнули.  Я
встретился глазами с выжидающим Мурзиком и кивнул ему. Мурзик торжественно
подал магнитофон.
     - Жми, - распорядился я.
     Толстый мурзиков палец вдавил холеную  черную  кнопку.  Стереосистема
выдала: "агх... ирр-кка! Энк л'хма!" - и так далее, все в таком же духе, с
жаром,  выразительно,  с  визгливым,  каким-то  дергающимся  интонационным
рисунком.
     Поначалу  Ицхак  слушал  с  интересом.  Сделал  голову   набок,   как
удивленная собака. Даже про чай забыл. А магнитофон все изрыгал и  изрыгал
малопонятные звуки. Ицхак соскучился.  Отпил  чаю,  взял  сахар,  принялся
шумно сосать.
     Потом вдруг его осенило. Я понял это потому, что изменилось выражение
его лица. На место фальшивой сосредоточенности пришла осмысленность.
     - Это что... это твой голос, что ли? - спросил он меня.
     - А! Наконец дошло, - сказал я, очень довольный. - Для начальника  ты
неплохо соображаешь. Анька бы сразу догадалась.
     Он отмахнулся.
     - Лучше скажи, на каком это языке ты так разоряешься.
     - Это я у тебя хотел спросить.
     Повисло молчание. Я смотрел на Ицхака, а Ицхак смотрел на меня. Потом
он аккуратно поставил свою чашку на столик и  голосом  полевого  командира
отрывисто велел моему рабу:
     - Мурзик! Выйди!
     Мурзик послушно слинял на кухню.
     Ицхак повернулся  в  мою  сторону.  Пошевелил  губами  и  носом.  Мне
показалось, что сейчас он начнет жевать свой нос.
     Но Ицхак только проговорил - очень тихо:
     - Баян... Ты хоть понимаешь, что произошло?
     - Нет, - честно сказал я. - Я поэтому тебе и позвонил. Мурзик в штаны
едва не наложил от страха, а я растерялся. Ты ведь  у  нас  в  классе  был
самый умный...
     - Умный, да... - как-то стариковски уронил Ицхак. И замолчал надолго.
     Мне надоело ждать, пока его семитские мозги  разродятся  какой-нибудь
приемлемой гипотезой. И снова включил магнитофон. Ицхак послушал-послушал.
     - Это не древнесемитский? - спросил я.
     - Нет, - уверенно сказал Ицхак.
     - Откуда ты знаешь?
     На этот раз он  не  стал  рассказывать  о  своих  предках-скотоводах.
Просто пожал плечами. И я сразу поверил ему.
     - И не древнемицраимский?
     - Нет. Я тебе как лингвист говорю. Разве ты сам не слышишь?
     А что там было слышать? "Аргх... Крр-а! А! А-гха-гх'л!"
     Мы сидели до глубокой ночи, вслушиваясь  в  эти  полузвериные  звуки.
Мурзик так и заснул на кухне, свернувшись на полу  перед  газовой  плитой.
Потом Ицхак взял с меня слово, что буду молчать,  и  ушел.  Он  был  очень
встревожен.


     На следующий день нам стало не до  лингвистических  изысков.  На  нас
подали в суд.
     Ицхак собрал всю фирму - всех троих сотрудников - в офисе.  Мы  чинно
утонули в черном кожаном диване, сложив руки на  коленях.  Рядом  со  мной
сидела Аннини. Я видел ее румяную толстую щеку с  завитком  черных  волос,
вдыхал резкий запах туалетной воды "Дыня Сарона", модной  в  этом  сезоне.
Аннини была очень взволнована. На нее никогда еще не подавали в суд.
     Ицхак небрежно сидел  боком  на  холеном  офисном  столе,  сдвинув  в
сторону клавиатуру компьютера. По темно-лазурному экрану медленно  ползли,
чередуясь, быки и воины. Ицхак считал, что это патриотично.
     Болтая тощей ногой в ослепительно лакированном ботинке, Ицхак  прочел
нам иск,  выдвинутый  против  фирмы  "Энкиду  прорицейшн"  общественностью
микрорайона во главе с детским дошкольным учреждением, располагающимся как
раз напротив нашего офиса.
     "...подрастающее поколение, юные  вавилоняне,  вынуждены  еженедельно
наблюдать,  как  на  крыше  так  называемой  обсерватории  так  называемой
прогностической фирмы, взявшей себе гордое имя легендарного героя  Энкиду,
появляется  -  как  они  сами  не  стыдятся  называть  -  ЖОПА,  утыканная
проводками.  Это  зрелище,  само  по  себе  отвратительное,   усугубляется
длительностью   пребывания   "жопы"   на    свободном    обозрении    всех
налогоплательщиков микрорайона. Согласитесь, что вид обнаженной задницы  и
сопутствующих ей гениталий размером с  козье  вымя  оскорбляет..."  и  так
далее.
     Дочитав до "козьего вымени", Ицхак устремил на меня пристальный взор.
Я приготовился достойно ответить. Но Ицхак только круто взвел одну бровь и
продолжил чтение иска. Это взбесило меня куда больше.
     Закончив читать,  он  аккуратно  убрал  иск  в  глянцевую  папочку  и
защелкнул замочком, чтобы не  потерялось.  Некоторое  время  все  молчали.
Потом Ицхак хмыкнул:
     - "Вымя"!.. В бинокль разглядывали,  что  ли,  эти  сдуревшие  старые
девы?
     За это я сразу простил Ицхаку  и  многозначительную  паузу  во  время
чтения, и поднятую бровь.
     Мы стали обсуждать ответные действия. Ицхак сказал, что один из наших
одноклассников, бывший  троечник  Буллит,  является  теперь  преуспевающим
юристом. Сошлись на том, что надо позвонить Буллиту и нанять его. Один раз
он похоронил в куче компоста классный журнал, где  сумасшедшая  биологичка
выставила одиннадцать двоек. Буллит, несомненно, заслуживал доверия.


     Буллит явился на следующий день - адвокат. Высок, строен, подчеркнуто
вежлив, нелюбопытен, немногословен. Пиджак с  искрой,  как  у  Ицхака,  но
зеленый. Если Ицхак, даже  и  одетый  с  иголочки,  все  равно  производил
неряшливое впечатление, то о Буллите этого никак не скажешь. Он и  в  робе
выглядел бы подтянутым.
     Они с Ицхаком уединились в кабинете.  Из-за  запертой  двери  лязгали
замки  сейфа,  щелкали  зажимы  папок,   деликатно   постукивали   клавиши
компьютера. Пару раз они приоткрывали дверь и призывали к себе Аннини,  но
потом опять ее выпускали и запирались. Наконец они предстали пред народом,
одинаково красные и торжествующие.
     Ответный  иск  предусматривал  выплату  фирме  круглой  суммы  -   за
нагнетание нездоровой атмосферы вокруг нашей прогностической деятельности.
И отдельно - иск лично от моего имени, за нанесение морального ущерба.
     Поначалу я обрадовался, но потом как представил себе, что это  "вымя"
будет обмусоливаться на процессе и еще, упаси Нергал, попадет в газеты...
     Однако Ицхак велел мне молчать. Как начальник велел. И я замолчал.
     Буллит забрал все бумаги, сложив  их  в  свою  глянцевую  папочку,  в
точности такую же, как у Ицхака, защелкнул замочек и откланялся.


     Поначалу мы ждали чего-то. Было тревожно, любопытно и даже,  пожалуй,
радостно - как во время  революции.  Казалось,  уже  наутро  мы  проснемся
посреди  кольца  баррикад,  окруженные  знаменами   и   взаимоисключающими
лозунгами: "Долой жопу!" и "Даешь жопу!"
     Хотелось, чтобы в дверь властно постучали жандармы  -  меня  на  муки
влечь.  Чтобы  яростно  митинговали  растрепанные  женщины   в   сбившихся
набекрень покрывалах: "Не дадим жопе растлить  молодое  поколение!"  Чтобы
толпа  билась   о   закрытые   намертво   бронзовые   двери   вавилонского
судотворилища. Чтобы судья с лазоревой, заплетенной в шестнадцать косичек,
бородой бил молоточком по бронзовому столу и зычно оглашал приговор. Чтобы
Ицхака вводили в кандалах...
     Словом, хотелось острых переживаний. А их все не было и не было.
     Буллит присылал нам сводки с фронта. Сводки были скучные:  акт,  иск,
справка, копия свидетельства о...
     Я стал плохо спать. Мурзик трактовал это по-своему. Вздыхал и бубнил,
что "на рудниках - оно несладко"...
     Постепенно Мурзик приобщался к цивилизации. Читать он, понятное дело,
не умел. Консервов пугался - не верил, что в банках действительно  сокрыта
еда. На объяснения продавцов - "видите,  тут  написано"  -  ворчал  разные
непотребства.
     Свой долг квалифицированной домашней прислуги Мурзик исполнял так.
     Проводив меня поутру на  работу,  первым  делом  заходил  в  подсобку
мясной лавки и там грозно требовал, чтобы мясо рубили у него на глазах.
     Чтоб натуральное. Чтоб он,  Мурзик,  своими  глазами  видел.  И  чтоб
сомнений не было. То есть, чтоб ни капелюшечки сомнений не возникало даже.
Не то потравят дорогого господина, а ему, Мурзику, потом... ТОГО!.. Мясник
даже и не представляет себе - ЧЕГО!
     Устрашив мясника и купив  говядины  какая  покраснее,  направлялся  в
зеленную лавку. Придирчиво брал морковь и капусту. Побольше.
     Картошке в силу своей каторжанской косности  решительно  не  доверял.
Продукт привозной, им, Мурзиком, на зуб не пробованный. Мало ли что. Вдруг
господину с того худо сделается? Мурзик очень не хотел обратно на биржу.
     Все купленное мой раб кое-как споласкивал холодной водой и загружал в
бак, где в дни большой стирки обычно кипятил белье.  Варил  до  готовности
мяса. Иногда солил.
     И кормил меня.
     Я ел...
     А что из достижений цивилизации Мурзик любил, так  это  телевизор.  У
них на угольной шахте был один, в бараке.  Ловил  только  одну  программу,
центральную, по которой весь официоз  гоняют.  Но  и  там  порой  мелькало
что-нибудь стоящее. Например, футбол. Или жизнь пляжных девочек. В  футбол
и пляжных девочек на шахте, понятное дело, не  верили.  Больше  потешались
над тем, как горазды врать телеведущие.
     В мое отсутствие Мурзик разваливался на моем  диване  и  бессмысленно
пялился в телевизор. Смотрел все  тридцать  две  программы,  включая  одну
эламскую и две ашшурских - те шли на незнакомых Мурзику (да и мне) языках.
Выяснилось это следующим образом.
     Когда я стал плохо спать, мой раб вдруг заявил глубокомысленно:
     - Господин, на вас навели порчу.
     Я поперхнулся. Мурзик глядел на меня торжествующе.
     - Порча это у вас, - повторил он. - Все признаки, это... налицо.
     Я, наконец, обрел дар речи.
     - Мурзик, ты хоть соображаешь, что говоришь?
     - Ну...
     Тут-то я и догадался, чем он занимается,  пока  я  вкалываю  в  фирме
"Энкиду" и в прямом смысле слова подставляю свою жопу под все удары.
     - Что, в ящик пялишься? Программу "Час Оракула" смотришь?
     Мурзик побледнел. Понял - не то что-то  сморозил.  Но  отпираться  не
стал. Смысла уже не было.
     - Ну... И еще "Тайное" и "Сокровенное", и "Руки Силы", и "Треугольник
Власти", и "Коррекция судеб"...
     Меня поразила даже не наглость моего раба. Меня поразило,  что  слово
"коррекция" этот беглый каторжник выговорил без запинки.
     Я сел. Диван сдавленно хрипнул подо мною.
     - Ты... - вымолвил я.
     И замолчал надолго.
     Мурзик опустился передо мной на колени и заглянул мне  в  лицо  снизу
вверх, как собака.
     - Господин, - сказал он, - а что, если это правда?..
     - Что правда?
     - Ну,  все  эти...  коррекции...  Вы  ведь  тоже  у  себя  на  работе
предсказаниями занимаетесь...
     Я закричал:
     -  Я  занимаюсь  не  предсказаниями,   ты,   ублюдок!   Я   занимаюсь
прогнозированием! Понял? Прогнозированием! Наша  методика,  основанная  на
глубоком погружении в технологию древних, абсолютно научна!
     Мурзик  кивал  на  каждое  мое  слово.  Когда   я   выдохся,   сказал
проникновенно:
     - Так ведь эти, которые в телевизоре, то же  самое  говорят.  Научная
эта...
     - Методика, - машинально подсказал я.
     - И древнее все... Смерть какое древнее... А  на  вас  порчу  навели,
господин, все приметы налицо, как говорится, очевидно безоружным глазом...
С  лица  бледный,  спите  плохо,  беспокойно...   Раздражительны,   быстро
утомляетесь... Вчерась по морде меня просто  так  заехали,  для  душевного
расслабления - думаете, я не понимаю? У нас на руднике, еще  в  Свинцовом,
был один варнак, его туда для наказания сослали,  -  он  говорил:  бывало,
такая тоска накатит, пойдешь, зарежешь кого-нибудь - и легче делается...
     У меня не было сил даже просто ему по морде дать, чтобы  замолчал.  Я
вынужденно слушал. А Мурзик, насосавшись тех помоев, какими щедро поливали
его из телевизора, невозбранно разливался соловушкой.
     - Может, оно, конечно, и родовая  это  у  вас  порча,  какая  еще  от
дедов-прадедов в унаследование досталась, но мне-то думается - сглазил вас
кто-то недобрый. Позавидовал да сглазил... Может, дворник наш? Ух,  злющий
да завидущий... Вы-то его и не замечаете... Так, вьется кто-то под  ногами
с метлой. А я примечаю: нехороший у  него  глаз,  очень  нехороший...  Как
глянет, бывало, вслед, так аж ноги подогнутся  -  такая  сила  у  него  во
взгляде...
     Я молчал, собираясь с силами.
     И собрался.
     Ка-ак разину рот!
     Ка-ак взреву полковым фельдфебелем:
     - Ма-а-а-лчаттть!..
     И сам даже себе удивился.
     Тишина после этого зазвенела, прошлась по всем стеклам, аж  буфет  на
кухне тронула - рюмки звякнули.
     - Ух...  -  прошептал  Мурзик  восхищенно.  И  принялся  мои  ботинки
расшнуровывать.
     Я улегся на диван и стал думать  о  чем-нибудь  приятном.  Что-нибудь
приятное на ум не шло. А вертелись назойливо мурзиковы соображения  насчет
порчи.
     Дворник - это, конечно, полная чушь. Это на Мурзика  дворник  смотрит
неодобрительно. А на меня он вообще не смотрит. Не того полета птица. Дети
в песочнице - они тоже не на взрослых смотрят, взрослые для них  -  только
ноги в брюках, дети - они на детей смотрят.
     Но вот проклятие...  порча...  Слова-то  какие  нехорошие...  И  этот
странный сон, когда я вдруг заговорил на непонятном языке... На нас  сразу
после того в суд подали, и мы с Ицхаком почти забыли  про  тот  случай.  А
случай - он, между прочим, с тех пор никуда не делся. На пленку записан.
     Я велел подать магнитофон. Поставил кассету.
     "Арргх!.." - с готовностью прогневался я из стереоколонки.
     А тот я, что был простерт на диване, глядел в потолок и страдал.  Да,
что-то во мне ощутимо испортилось. Будто  пружинка  какая-то  в  механизме
сдвинулась. И непонятно, когда и как.
     - Арргх!.. - неожиданно выговорил я вслух в унисон записи.  И  тотчас
же мне полегчало. Прибавилось решимости и уверенности. - Л'гхма! - рявкнул
я. Глаза у меня засверкали.
     Я не знал, что такое "л'гхама", но слово было  энергичное.  Радостное
даже. Я попробовал на вкус еще несколько:  "Ирр-кка!  Энк  н'хгрр-ааа!"  И
засмеялся.
     Мой раб глядел на меня с благоговейным ужасом.  Неожиданно  я  понял,
что произношу эти слова без заминки. Они  подозрительно  легко  сходили  с
моего  языка.  Как  будто  мне  уже  приходилось  разговаривать  на   этом
нечеловеческом наречии.
     - Мурзик! - вскричал я, озоруя. - Гнанн-орра!
     Устрашенный Мурзик безмолвно повалился на  колени.  А  я,  довольный,
захихикал на диване.  Я  чувствовал  себя  грозным  и  ужасным.  И  Мурзик
чувствовал меня таким же.
     - А знаешь что, ты, говорящее орудие, - обратился я к своему рабу,  -
давай, тащи меня к  своим  колдунам-экстрасенсам.  Я  им  покажу  порчу  и
родовое проклятие, арргхх!..


     Назавтра я сказался больным, довольно натурально похрипел  в  телефон
Ицхаку,  а  когда  он  посмел  усомниться,  надрывно   закашлялся.   Ицхак
озаботился моим здоровьем и велел мне как следует отлежаться.
     Я сказал, что простудился,  подставляя  свою  драгоценную  жопу  всем
ветрам. Я сказал, что пострадал через усердие на  работе.  Я  сказал,  что
мне, как заболевшему на боевом посту, полагается оплата за счет фирмы всех
потребных мне лекарств.
     Ицхак сказал, что купит мне микстуру. Очень горькую.  А  также  лично
придет ставить клизму. После этого я быстро завершил разговор.
     Мурзик   осторожно   спросил   разрешения   набрать   номер    салона
Корректирующей Магии  "Белая  Аркана".  Он  почему-то  проникся  особенным
доверием к этому заведению. Номер запомнил, когда называли по телевизору.
     Мурзик дозвонился туда и стал договариваться о посещении. Несмотря на
то, что мой раб плохо понимал слова "пациент", "сеанс", "гонорар", а  слов
"экстрасенсорика" и "психика"  не  понимал  вовсе,  он  сумел  объясниться
довольно бойко.
     Адрес - в квартале Шуанна и время - через полторы стражи  -  повторил
вслух, кося на меня темным глазом: как?
     Я кивнул. Я был не против.
     Я велел подать мне черный свитер и черные брюки, затянулся серебряным
ремнем. Посмотрел на себя в  пыльное  зеркало.  Видно  было  плохо,  но  я
остался доволен.
     От усталости я был  бледен,  как  смерть.  Мурзик  с  его  внешностью
застенчивого громилы выглядел вполне  подходящим  спутником  для  носителя
родового проклятия. Я похлопал его по спине, и мы вышли из дома.


     Салон Корректирующей  Магии  размещался  на  третьем  этаже  большого
доходного дома в скучном спальном  квартале  Шуанна.  На  темной  лестнице
остро пахло  кошками.  Мы  поднялись  по  вытертым  ступеням.  Мурзик  шел
впереди, я держал его за полу куртки, чтобы не споткнуться - в отличие  от
моего раба, я почти ничего не вижу в темноте. У железной двери без  номера
и каких-либо опознавательных надписей Мурзик  остановился  и  нерешительно
обернулся на меня.
     - Что встал, - проворчал я. - Звони.
     Мурзик  надавил  на  звонок  толстым  пальцем.   Сперва   ничего   не
происходило.  Потом  послышались  стремительные  легкие  шаги,   и   дверь
распахнулась. Из темноты длинного коридора повеяло прохладой.
     На пороге появилась белокурая девушка в одежде египетского  мальчика:
накрахмаленная набедренная повязка из тончайшего полотна и широкий круглый
воротник, встопорщенный  ее  маленькими  конусовидными  грудями.  Соски  с
озорным ехидством глядели из-под воротника. Воротник показался золотым, но
присмотревшись, я определил, что это позолоченная пластмасса.
     Девица оглядела нас с ног  до  головы,  подняв  круглые  вызолоченные
брови. Мурзик медленно покраснел.
     После краткой, выразительной паузы девушка бросила:
     - Идемте.
     И повернулась к нам спиной. Острые лопатки торчали  из-под  воротника
почти так же вызывающе, как грудки. Плавно  переступая  босыми  ногами  по
темному старому паркету, она поплыла в недра коридора.
     Из одной двери выбралась старая бабка в необъятном фланелевом халате.
Тяжко пронесла большую кастрюлю, откуда поднимался дымок. Поглядела на нас
неодобрительно, пожевала беззубым ртом. Из кастрюли пахло домашней  пищей.
Я вдруг сглотнул - после мурзиковой-то стряпни!..
     Бабка сказала полуголой девице, наряженной египетским мальчиком:
     - От мужчин стыдно, тьфу!..
     И прошлепала по коридору в сторону кухни.
     Мы  протиснулись   боком   мимо   вешалки,   ломящейся   от   старых,
полусъеденных молью  шуб.  Вернее,  протиснулись  девица  и  я,  а  Мурзик
безнадежно запутался в шубах и своротил несколько. Когда я обернулся,  мой
раб лихорадочно водружал их на место, цепляя за прорехи в воротниках и  за
петли.
     - Пошли, - прошипел я.
     Девица уже стояла в открытых дверях.
     - Входите, - молвила она.
     И улыбнулась холодной улыбкой. Губы у нее  были  выкрашены  блестящей
сиреневой помадой.
     Хозяйка  салона,  госпожа  Алкуина,  оказалась  внушительной   особой
размером с добрую священную корову. Ее серебряные волосы длинными  прядями
падали на плечи. У нее были красивые густые волосы. И  свои.  Это  был  не
парик, я потом потихоньку проверил.
     Одета она была в парчовое платье с разрезами по бокам и  на  рукавах.
Ее полные белые руки с длинными черными ногтями медленно перебирали колоду
карт.
     Завидев нас, она царственно улыбнулась,  еле  подняв  уголки  пухлых,
густо накрашенных губ. Такую улыбку можно было  бы  назвать  "тонкой",  не
будь ее рот столь устрашающе велик.
     Резко подведенные синей краской глаза  казались  черными.  На  скулах
мерцали искры золотой пудры.
     От нее пахло всем сразу: благовонными маслами всех городов  Двуречья,
свечным воском, курениями и крепким дешевым табаком.
     Мой раб был сражен. Распахнул глаза, побагровел, в углу  рта  у  него
скопилась слюна, а широкие, блестящие, будто натертые маслом  брови  ожили
на лбу и сами собой заходили ходуном.
     Госпожа Алкуина оценила произведенный ею эффект. Улыбнулась еще  раз,
еще тоньше, с оттенком сердечности. Глубоким, низким голосом  осведомилась
о причине нашего посещения. Левой рукой небрежно  двинула  в  мою  сторону
глянцевый листок с рекламой  салона  "Белая  Аркана".  Я  мельком  глянул:
"снятие порчи...  сглаза...  навсегда  приворожу...  спасу,  когда  другие
отказались..."
     Я кашлянул. Глянул на Мурзика. А тот набрался наглости и брякнул:
     - Такое вот, значит, дело,  госпожа...  Сглазили  господина  моего...
Порчу навели... И то сказать: с лица спал, почти не спит, во  сне  словеса
плетет непонятные... Тревога его ест, что ли...
     И замолчал, заметно вспотев.
     Госпожа Алкуина глянула на меня.
     - Ваш раб, как я вижу, весьма встревожен вашей судьбой, дорогуша.
     Я пожал плечами. Кроме всего прочего, мне  не  понравилось  обращение
"дорогуша".
     А госпожа Алкуина уже рассматривала мою руку.
     - Да, дорогуша, - молвила она наконец, - у вас сильные  линии,  очень
сильные...
     И подозвала девушку-мальчика согнутым пальцем. Та подошла, склонилась
над моей ладонью. У  нее  под  мышками  курчавились  рыжеватые  волосы.  Я
смотрел на эти волосы. И еще на маленькие косточки на  ее  острых  плечах.
Обожаю такие плечики.
     - Моя ученица, - пояснила мне госпожа Алкуина. И  девушке:  -  Глянь,
дорогуша, какие линии... Вот, - острый черный  ноготь  прочертил  по  моей
ладони полоску, - линия интеллекта... Очень сильная линия интеллекта...  И
линия  таланта...  -  Быстрый  близкий  взгляд  влажных  глаз:  -  Нечасто
встретишь такую мощную линию интеллекта... У вас, дорогуша, очень  красные
линии, видите?
     Она отогнула мою ладонь назад. Линии действительно покраснели.
     - Да? - глупо переспросил я. - И что это значит?
     - У вас сильные страсти, -  молвила  госпожа  Алкуина.  -  Да,  вы  -
сильный человек, дорогуша, и вами владеют сильные страсти.
     И выпустила мою руку.  Девушка-мальчик  с  каменным  лицом  отошла  в
сторону и замерла, чуть выдвинув вперед  левую  ногу.  У  нее  были  узкие
коленки, безупречно холеные.
     Полные белые руки госпожи  Алкуины  вспорхнули  над  колодой.  Карты,
шурша, раскладывались на столе - будто сами собой.
     - Свечу, - не глядя, бросила она своей ученице.
     Девушка, глядя куда-то поверх голов, двумя руками водрузила  на  стол
свечу. Свеча была синяя, в виде  крылатой  женщины  с  золотыми  крыльями.
Ученица зажгла свечу. Огонь красиво озарил восковую фигурку.
     Госпожа Алкуина склонилась над картами. Некоторое время созерцала их.
Иногда восклицала: "Так!..", "Ясно!..", "Не может быть!"  или  "О,  боги!"
Иногда брала из колоды еще одну или две  и  клала  их  накрест,  а  затем,
поводив над ними ладонью, переворачивала. Рассматривала, поднося к глазам.
     Свеча,  треща,  горела.  Комната  постепенно  наполнялась   удушливым
запахом воска. Краска катастрофически облезала с изящной восковой фигурки,
так что синяя крылатая женщина очень быстро сделалась похожей на пациентку
городского лепрозория.
     Наконец  госпожа  Алкуина  решительным  движением  смешала  карты   и
отодвинула их в сторону. Подняла на меня глаза.  Я  сидел,  смирно  сложив
руки на коленях. Я чувствовал себя полным дураком.
     Она это знала. Снисходительно улыбнулась. Кивнула на карты:
     - Объяснять долго и не к чему. Вы пришли не  объяснения  слушать.  Вы
пришли ко мне за помощью. Вы  очень  и  очень  нуждаетесь  в  действенной,
решительной помощи. Черные силы уже проникли в вашу жизнь. Но  к  счастью,
дорогуша, вы пришли вовремя.  Еще  несколько  дней  промедления  -  и  вас
постерегло бы несчастье... А теперь вы предупреждены. Кто  предупрежден  -
тот вооружен.
     - Какое еще несчастье?
     - У вас огромные дыры в поле,  -  мрачным  тоном  произнесла  госпожа
Алкуина. - Я пыталась узнать,  кто  навел  на  вас  порчу,  но  ответа  не
получила. Вижу только, что порча есть, что она  велика  и,  кажется,  была
передана вам по наследству.
     - По какой линии? -  поинтересовался  я.  -  По  материнской  или  по
отцовской?
     Госпожа Алкуина бросила на меня проницательный взгляд.
     - Я знаю, вы мне не верите. Я и не прошу вас верить. Зачем?  Я  прошу
одного: позвольте помочь вам. Это моя работа -  помогать  таким,  как  вы.
Помогать, а не учить... Помогать, а не задавать вопросы... Для этого  я  и
получала посвящение, для этого я и обретала Силу ценой усилий, которых вам
не понять...
     Разговор с госпожой Алкуиной нравился мне  все  меньше  и  меньше.  Я
поерзал, мысленно решив выпороть Мурзика.
     Она уже кивала мне на табурет, стоявший посреди комнаты.
     - Сядьте, - властно молвила она.
     Я подчинился.
     Она поднялась. Прошумела парча. В разрезах мелькнули ее белые ноги, в
вырезе колыхнулась большая молочная грудь.
     - Отвлекитесь от лишних мыслей, - проговорила девица-мальчик строго.
     Госпожа Алкуина, улыбаясь, прошла  мимо  меня  и  встала  у  меня  за
спиной. Девица присоединилась к ней.
     В зеркало на стене я видел, что Мурзик изо всех сил тянет шею, силясь
что-то разглядеть.
     Госпожа Алкуина провела руками над моей спиной, не касаясь тела.
     - Сосредоточьтесь, - велела она. - Перестаньте думать о  моей  груди.
Сейчас не это главное.
     Я слегка покраснел.
     - Так-то лучше, дорогуша,  -  усмешливо  сказала  госпожа  Алкуина  и
слегка коснулась моей макушки.  Затем  голос  ее  сделался  серьезен.  Она
больше не разговаривала  со  мной.  Она  обращалась  к  девице.  -  Видишь
пробоины в биополе?
     После краткой паузы девица ответила замогильным голосом:
     - Вижу...
     - Черное пятно на пятом уровне - видишь?
     - Да...
     Она поводила руками. Девица с выражением невыносимого усилия  двигала
пальцами вслед за нею.
     - Помогай! - почти выкрикнула госпожа Алкуина.
     - Я... липкий, гад! А! - вскрикнула девица.
     - Скорей! Стряхивай! Да не сюда! Сюда! Вон туда!
     Девица, растопырив  пальцы,  стремительно  пробежала  через  комнату.
Мурзик шарахнулся, давая ей дорогу. Девица прошуршала шторами  у  двери  и
канула.
     Я обернулся. Госпожа Алкуина вся лоснилась от пота. Грудь  ее  тяжело
вздымалась, она трудно дышала. Встретив мой взгляд, она улыбнулась усталой
улыбкой рабочего, возвращающегося  после  ночной  смены  откуда-нибудь  из
забоя.
     - Все  в  порядке,  -  ободряюще  сказала  она.  -  Сидите  спокойно,
дорогуша. Очень липкий гад попался.
     - Какой еще гад?
     - Который сидел на вашем биополе и  перекрывал  вам  доступ  энергии.
Неужели вы не чувствовали? Он высасывал вашу энергию.
     - Не знаю... - растерялся я.
     Ее пальцы легли на мои плечи и слегка смяли их. По моей коже побежали
мурашки, совсем как от подключения к датчикам на крыше обсерватории.
     - Спокойно, спокойно... - бормотала она.  -  Сейчас  качнем  энергии,
восстановим связи  с  космосом...  И  как  только  почувствуете,  что  гад
возвращается - немедленно ко мне. Я отважу его навсегда... Сейчас поставлю
вам защиты...
     Прошелестела штора - вошла  девица.  Неслышно  прошествовала,  встала
рядом - неподвижная, суровая. Госпожа Алкуина кивнула мне на нее.
     - Моя лучшая  ученица.  Каждый  день  рискует  жизнью,  унося  гадов.
Отважная девушка.
     - Да уж, - сказал я.
     - А куда она их уносит? - неожиданно встрял Мурзик. - В сортире,  что
ли, топит?
     - Простите его, - поспешно сказал я и  скорчил  Мурзику  через  плечо
свирепую рожу. - Это говорящее орудие само не понимает, что молотит...
     - О, пустяки... - Жирно накрашенный рот госпожи Алкуины  в  очередной
раз тронула тонкая улыбка. - Многие относятся  скептически,  тем  более  -
необразованный раб... Ведь он любит вас? - И она устремила  на  него  свой
магнетический взор.  -  Ты  ведь  любишь  своего  господина,  не  так  ли,
дорогуша?
     - Ну... - пробормотал Мурзик. - Я больше... женщин...
     Я побагровел. Госпожа Алкуина тихонько рассмеялась.
     - Ведь это ты звонил? Ведь это ты беспокоился о порче?
     - Ну...
     Мурзик смутился окончательно. Девица повернулась к нему и  уставилась
на него немигающими глазами.
     - Не сердитесь на него, - сказала мне госпожа Алкуина.  -  Астральных
вампиров невозможно утопить в унитазе. Если бы все было  так  просто,  как
говорит ваш раб...  -  Она  вздохнула,  взмахнула  ресницами.  -  Нет,  мы
заключаем их в серебряный контейнер...
     Внезапно девица вмешалась в разговор.
     - Госпожа, - сказала она резко, - гада нет, но пробоина осталась... и
края светятся красным - видите? Боюсь, все  не  так  просто.  Это  родовое
проклятие. Он должен вспомнить, кто в их роду был проклят. Кем. И за  что.
Он должен провести ритуалы очищения...
     - Арргх! - неожиданно вырвалось у меня. - Гхнамм!.. Арр!..
     Пальцы госпожи Алкуины на моих плечах дрогнули.
     - Что?.. Что вы сказали?
     - А? - Я посмотрел  на  нее  невинным  взором.  -  Понятия  не  имею,
дорогуша.
     - Это что-то... - Она метнулась глазами к своей ученице, к Мурзику. -
Что-то древнее... непонятное...
     - Это как-то связано с родовым проклятием? - быстро спросил я.
     - Не знаю... Откуда у вас это?
     - Если бы я знал... Однажды я пришел домой усталый, заснул и  во  сне
говорил на этом языке. Мой  раб  записал  мою  речь  на  пленку.  Потом  я
несколько раз слушал, но не мог разобрать ни слова.
     - Странно, - промолвила она. Теперь в ее низком  голосе  не  было  ни
придыханий, ни деланной задушевности. - Нет, это действительно странно.  Я
видела в картах, что ваш  кармический  путь  не  похож  на  другие.  Карты
говорили о великом прошлом, об очень великом прошлом... О древней крови...
Нет, не той, что течет в ваших жилах, хотя вы,  несомненно,  старинного  и
очень хорошего вавилонского рода... Друг мой,  чтобы  определить  это,  не
нужно карт, достаточно взглянуть на линии вашего рта...
     Я польщенно улыбнулся.
     - Нет, - продолжала госпожа Алкуина. Она прошуршала парчой и  уселась
напротив  меня  в  кресло.  В  ее  пальцах  откуда-то  появилась   дешевая
папироска, из тех, что курят работяги. - Нет, я говорю не о  крови  вашего
нынешнего воплощения, лейкоцитах-эритроцитах. Я говорю о  крови  духа,  об
ахоре.
     - Простите?
     - Ахор - кровь богов. - Снова тонкая улыбка. В три затяжки она  съела
папироску, придавила окурок о серебряный подлокотник.  На  окурке  остался
жирный  след  помады.  -  Ахором  у  нас  принято  называть  ту   духовную
субстанцию, которая заменяет кровь. Несет в себе  генетический  код  души,
знаки ее древности, ее благородства... Ваш ахор  говорит  о  происхождении
едва ли не божественном... Я не поверила картам. Да, впервые в жизни я  не
поверила картам. Но вы - вы поверьте. Карты никогда не лгут...
     Девушка-мальчик  скрестила  руки  под   воротником,   задрав   соски.
Уставилась в пустоту. Замерла.
     Я кивнул на нее и спросил госпожу Алкуину:
     - Я могу с ней переспать?
     - Нет, - спокойно ответила госпожа Алкуина.
     - Жаль, - сказал я.
     Лицо девушки осталось совершенно бесстрастным.
     - Сколько я вам должен, госпожа Алкуина? - спросил я.
     - Я работаю не для денег, - сказала госпожа Алкуина. - Но когда  дают
- не отказываюсь. Таковы наши правила.
     Я дал ей десять сиклей ассигнациями. Она не притронулась  к  деньгам,
кивком велела положить на стол. Придавила подсвечником.  Восковая  фигурка
догорела. От нее осталось только неопрятное пятно.
     Я поцеловал руку госпожи Алкуины, встал.  Девушка-мальчик  придержала
штору, открыла перед нами дверь.
     Я вышел в  коридор  и  наткнулся  на  бабку.  Та  копалась  в  шубах,
рухнувших с вешалки. Пыталась водрузить их на место. Шубы падали  снова  и
снова, обдавая бабку пылью, молью и трухой.
     Завидев  нас,  старуха  выпрямилась  и  разразилась  длинной  бранной
тирадой. Девица не осталась  в  долгу  и  вступила  в  склоку.  Затем  они
вцепились друг другу в волосы.
     Мурзик хотел остаться  поглядеть  на  драку,  но  я  уже  выходил  из
квартиры, и раб поплелся за мною следом.


     Я был зол на него за всю эту историю. После слов госпожи Алкуины  мне
сделалось совсем худо. Теперь я точно знал, что  где-то  поблизости  может
оказаться  невидимый  "гад",  буде  он  вырвется  из  серебряного  сосуда.
Передвижения гада не отследить, а он того и гляди  снова  вопьется  в  мой
загривок. "Пятый уровень". Интересно, где это?
     Я потер шею. На ощупь ничего не обнаружил.
     И дыры в биополе... Красные... Пульсирующие...  Нет,  она  сказала  -
светящиеся... Мне было зябко, как будто я зимой в одних  трусах  вышел  на
набережную  Евфрата.  В  дыры  ощутимо  задувал  ледяной  ветер.  Это  был
космический ветер. Или ветер тысячелетий.
     Ахор неприятно стучал в висках. Хотелось выпить и одновременно с  тем
хотелось выпороть раба.
     Я решительно свернул на Пятую Хлопковую, где располагался центральный
городской экзекутарий. Одно время, после мятежа мар-бани, когда в  Великом
Городе расплодилось множество мелких кооперативных  лавочек,  появились  и
частные  рабопоролища,  но  государство,  этот  хищный  бык  Ваал,  быстро
смекнуло что  к  чему.  Порка  рабов,  особенно  после  мятежа,  приносила
неслыханные  сверхприбыли.  Дело  это   было   настолько   доходным,   что
Вавилонская администрация  не  поленилась  разогнать  частные  поролища  и
особым  указом  -  через  парламент  протащила!  -  объявить  порку  рабов
государственной монополией.
     Центральный экзекутарий был оснащен новейшим оборудованием -  отчасти
отечественными разработками, отчасти выписанными из дружественного Ашшура.
     Мурзик, не подозревая о том, куда я его привел,  открыл  передо  мной
тяжелую респектабельную дверь с блестящей медной ручкой. Мы  поднялись  по
мраморной лестнице и оказались в вестибюле.
     Я приник  к  регистрационному  окошечку,  оставив  Мурзика  изумленно
таращиться на себя в блестящее серебряное зеркало. Из окошечка  показалась
строгая старуха.
     - Первое посещение? - спросила она неожиданно любезно. И придвинула к
себе пухлый регистрационный журнал.
     - Первое.
     - Имя, адрес.
     Я назвал.
     - Имя поромого?
     Я не знал имени Мурзика. Я сразу дал ему  кличку.  О  чем  и  поведал
строгой бабушке.
     - Мурзик, - повторила она, вписывая, и снова подняла ко мне взгляд. -
Два сикля обследование и диагностика, один сикль три лепты  -  медицинское
заключение, пять сиклей - услуга и четверть быка - налог на себестоимость.
     Я заплатил. Она  выписала  мне  квитанцию  об  уплате,  дала  круглый
железный ярлык с грубо выбитым номером "18" и показала по лестнице наверх.
     - Лаборатория - на  третьем  этаже,  порольня-автомат  -  там  же  по
коридору налево.
     -  А  что  на  четвертом?  -  заинтересовался  я.  Пока   что   чисто
теоретически. На всякий случай.
     - Кастрационный зал  и  пыточная.  Но  там  другие  расценки.  Работа
ручная, подход индивидуальный. Необходимо сделать предварительный заказ.
     - Намного дороже?
     - Существенно. - Она с сомнением поглядела на Мурзика. - Вам ведь это
пока что не нужно?
     И улыбнулась еще раз, показав длинные желтые зубы.
     Я кивнул Мурзику и стал подниматься по лестнице.
     Перед лабораторией сидела небольшая  очередь.  Поромые  скитались  по
маленькому висячему  садику,  созерцая  крошечные  фонтанчики,  спрятанные
среди искусственных деревец. Деревца были сделаны с таким мастерством, что
их  было  не  отличить   от   настоящих.   Поромые   недоверчиво   трогали
синтетические листья и качали головами.
     Хозяева с каменными лицами сидели на скамьях. Я спросил, у кого номер
"17" и послушно уселся в очередь. Мурзик отправился к  остальным  рабам  -
щупать листья, цокать языком и качать головой.
     Очередь двигалась  быстро.  Наконец  нас  пригласили  в  лабораторию.
Мурзик вошел и разом оробел до слабости в коленях. Белые стены  ослепляли.
Прибор, похожий на бак для кипячения воды, но холеный,  с  длинной  тонкой
трубкой, с резиновыми насадками и зелеными деликатными огоньками на табло,
лишил моего раба дара речи.
     Однако до прибора дело так и  не  дошло.  Санитар  -  гориллообразный
мужчина  лет  пятидесяти  -  что-то   писал   неразборчивым   почерком   в
растрепанном гроссбухе. Не поворачивая головы в нашу сторону, он бросил:
     - Ярлык.
     Я положил ярлык на гроссбух.  Санитар  аккуратно  щелкнул  ярлыком  о
пачку других, нацарапал "18" в гроссбухе и спросил:
     - Жалобы есть?
     - Совсем распустился, мерзавец... - начал  было  перечислять  я  свои
жалобы на Мурзика,  но  санитар,  скучая  моей  тупостью,  перебил:  -  На
здоровье раба жалобы есть?
     - А?
     Я обернулся к Мурзику. Тот был подавлен  великолепием  обстановки  и,
похоже, до сих пор не сообразил, куда его привели и зачем.
     - Мурзик, - спросил я, - как у тебя со здоровьем?
     - Ну... - сказал раб и покраснел. - В общем...
     Санитар  равнодушно  нацарапал  в  графе  "жалобы"  длинный  неровный
прочерк.
     - А на приборе обследовать не будете? - спросил я.  Мне  самому  было
любопытно посмотреть, как действует эта штука.
     - Голубчик, - сказал санитар, быстро вписывая что-то неразборчивое на
листок, - на этом приборе никого не обследуют. А жалобы...  это  только  у
стариков, так их не порют. Или если кто кровью харкает. Так этих  не  сюда
пороть водят...
     Мурзик насторожился. Санитар шлепнул на справку печать и вручил  мне.
Я тут же размазал свежие чернила и заполучил фиолетовое пятно на палец.
     - Идем, что стоишь, - сказал я Мурзику, подталкивая того к выходу.
     Санитар протянул руку и надавил на кнопку, вмонтированную в стол. Над
дверью загорелась лампочка с надписью "входите".
     Мы с Мурзиком вышли  в  коридор,  прошли,  следуя  указанию  любезной
старухи в регистратуре, направо и оказались перед большой белой  дверью  с
надписью "Государственный Экзекутарий. Порольня-автомат.  Вход  строго  по
приглашению." Перед дверью никого не было.
     - Сюда, - сказал я.
     Мы  толкнули  дверь  и  оказались  в   большом   зале,   похожем   на
физкультурный. Пахло здесь, как в зверинце. По всему залу  стояли  длинные
кушетки, над которыми  имелись  откидные  крышки,  по  форме  напоминающие
гробы. Сбоку от кушетки имелась небольшая приборная доска.
     К нам подошла, переваливаясь, толстая  женщина  в  голубом  халате  -
оператор.
     - Давайте, - не глядя на нас, сказала она.
     Я вложил в ее сарделькообразные пальцы бумажку, выписанную санитаром.
Она мельком глянула на  нее,  потом  повернула  вверх  ногами  и  еще  раз
глянула. Затем перевела взгляд на Мурзика.
     - Этот? - на всякий случай спросила она.
     Я покраснел и прогневался.
     - Арргх!.. - заклокотало у меня  в  горле.  Но  женщину-оператора,  в
отличие от госпожи Алкуины, это не тронуло.
     - Мало ли, -  невозмутимо  ответствовала  она.  -  С  этой  модой  не
угонишься, кто во что одет да какую морду наел... А то бывает, что  раб  в
офисе работает, а господин на мотоцикле гоняет, вот и разбирайся, кто кого
пороть привел. Был такой случай... Перепутали...
     Она еще раз посмотрела в справку и велела Мурзику раздеваться. Мурзик
избавился  от  свитера,  принялся  копаться   в   застежке   на   джинсах.
Женщина-оператор уже шла к кушетке.
     - Сюда ложись! - крикнула она, шевеля откинутый гроб.
     Сверкнув голой задницей, Мурзик неловко пошел к кушетке.
     - Рубаху сними, -  сказала  она  укоризненно.  -  Что  ты  как  чурка
безмозглый. Первый раз, что ли...
     Мурзик снял рубашку и майку и остался совершенно голый. Ежась, улегся
на кушетку. Хрустнул полиэтилен.
     - Во, - одобрительно сказала ему оператор. И мне:  -  Рот  заклеивать
будем, чтоб не орал? Четверть быка за клейкую ленту.
     - Не надо, - сказал я. - Он и так орать не будет, верно, Мурзик?
     Мурзик не отозвался.
     - Розги у нас одноразовые, -  поясняла  между  тем  женщина-оператор,
вытаскивая из ведра, пахнущего медицинской дрянью, четыре березовых прута.
- Так что заразы не опасайтесь. А  постоянные  клиенты  со  своими  ходят.
Кстати, имейте  в  виду.  Вам  какой  материал?  Можно  и  синтетикой,  но
большинство предпочитает березу.  Ближе  к  природе.  Естественное  -  оно
всегда лучше.
     Она взмахнула прутами, пробуя их и стряхивая с них капли той дряни, в
которой они были замочены. Вставила их в пазы. Прутья легко ушли во  чрево
гроба.
     - Ну, - бодро сказала оператор, - поехали...
     И надавила обеими ручищами  на  белый  блестящий  гроб.  Гроб  плавно
опустился и накрыл простертого на кушетке Мурзика.
     - Здоровье в порядке, уровень жалоб  второй...  -  пробормотала  она,
шевеля пальцами над кнопками пульта.
     - Что значит - "второй"?
     - Стал много  себе  позволять,  высказывает  свое  мнение,  проявляет
лишнюю инициативу... - пояснила  она.  И  повела  пальцем  по  инструкции,
выбитой  на  металлической  пластинке  и  прикрученной  к  боку  гроба.  -
Рекомендуется десять ударов без оттяжки.
     - Хватит и пяти, - сказал я.
     - Дело ваше.
     Она нацарапала  цифру  "5"  на  заранее  проштампованном  стандартном
бланке  "Справка  Государственного  Экзекутария.  Экзекуция   произведена.
Порольня-автомат номер 11", криво расписалась. Отдала бумажку мне. Набрала
несколько цифр на табло.
     В машине что-то зажужжало и тихонько запело. Потом свистнуло.  Мурзик
тихонько охнул из-под гроба.
     Порольная машина работала  с  небольшими  интервалами.  После  пятого
мурзикова оха она перестала жужжать и  как  бы  умерла.  Оператор  подняла
гроб. На спине Мурзика опечатались пять ровных красных полосок. Мурзик был
потный и несчастный.
     Мурзик сполз с кушетки и принялся одеваться.  Он  заметно  присмирел.
Женщина-оператор выдернула березовые  пруты  и  бросила  их  в  корзину  с
надписью "использованные". Я поблагодарил ее и вышел из порольни. Я  решил
ждать Мурзика в коридоре.
     Мурзик появился - тихий, даже какой-то задумчивый. Свитер он надел на
левую сторону.
     - Переодень, - велел я, - не то побьют.
     - Уже, - сказал Мурзик. Но свитер переодел.
     Мы вышли из экзекутария. Я вдруг понял, что очень проголодался.
     - Мурзик, - сказал я, - сегодня ты стряпать не  будешь.  Я  этого  не
выдержу. Ты пойдешь в ближайший ресторан  и  возьмешь  там  готовый  обед.
Пусть запакуют. Скажи: герметично.
     Мурзик повторил, как болванчик:
     - Это... герметично.
     Я продолжал:
     - Суп из морепродуктов, пареный  рис  с  маслом,  тушеная  свинина  и
светлое легкое пиво. Запомнил?
     Мурзик ошеломленно кивнул. Я вручил ему  сорок  сиклей  и  отправился
домой.


     Два дня после посещения экзекутария прошли тихо и незаметно. Все было
как обычно. В день Мардука я вознесся  на  вершину  обсерватории,  обнажил
орудие прогнозирования и бездумно отдался  на  волю  присосок  и  насадок.
Легкий ток приятно отозвался во всем моем естестве. Все  неприятные  мысли
разом покинули меня. Мне было хорошо - вольно и покойно.
     Приятный ветерок долетал  до  башни  обсерватории  со  стороны  садов
Семирамис. Еле слышно доносилась музыка - в садах играл духовой оркестр.
     Здесь, над Городом, все выглядело иначе. Суета,  бедность,  уродливые
лица,  неуверенность  в  будущем,  зависимость  -  все,  что  слагается  в
отвратительную гримасу мегаполиса, - все это осталось внизу, на  мостовой,
у подножья высокой башни. Вокруг открытой площадки на крыше медленно плыли
облака. Тягуче раскинулся  лазоревый  небосвод.  Кое-где  высились  другие
башни, но даже и башня  Этеменанки  выглядела  мне  ровней  -  отсюда,  из
обсерватории.
     Здесь я переставал быть собой - Даяном из древнего вавилонского рода,
маменькиным  (что  скрывать!)  сынком,  повелителем  Мурзика,   обитателем
маленькой однокомнатной квартирки, захламленной  и  пропыленной.  Здесь  я
вообще переставал БЫТЬ. Я растворялся в эфире! Я парил в Будущем!
     Словом, вы понимаете, что я хочу сказать.
     Я предавался этим ощущениям, а  жопа  моя  тихонько  потряхивалась  и
передавала данные вниз, на самописец. Все шло, как обычно.
     Когда время истекло, я отключился от приборов, оделся и нырнул в люк,
на чугунную винтовую лестницу.
     - Все в порядке? - спросил я Ицхака.
     Он кивнул, не отводя сосредоточенного взгляда  от  кривых.  Самописец
замер на высшей точке одного из пиков.
     Ицхак был не  в  костюме,  как  обычно,  а  в  стареньких  джинсах  и
просторном студенческом свитере. В этой одежде он утопал, как в море. Один
только нос наружу торчал.
     - Сегодня у нас комиссия, - сказал Ицхак.  Он  наконец  обернулся  ко
мне, и я увидел, как он устал. По его  пройдошливой  физиономии  разлилась
зеленоватая бледность. Мне даже жаль его стало.
     Я спросил:
     - Какая еще комиссия?..
     - Из числа представителей охлоса, вот какая, - сквозь зубы  выговорил
Ицхак. - Работу нашей фирмы проверять будет.
     - Эти? - поразился я. - Да что они понимают?
     - Ничего, - согласился Ицхак. - Кстати, будет также пресса.
     - "Вавилонский Быстроног"?
     - Хуже. "Этеменанки-курьер". "Обсерер", то есть, "Обсервер", конечно.
И - держись за что-нибудь - "Ниппурская правда"...
     - "Ниппурская правда"? - Я был поражен. - Это же желтый листок...
     Ицхак пожал костлявыми плечами.
     - Вот именно. Любимая газета охлоса. Считается оппозиционной.
     Я надулся. Я распушился. Я сказал,  что  как  представитель  древнего
вавилонского рода не потерплю присутствия грязных комми...
     Ицхак молчал. По тому, как он молчал, я понял, что комми будут.


     Посетителей оказалось даже больше, чем я предполагал.
     Охлос был представлен тремя дородными дамами из детского  дошкольного
учреждения. Они ровным счетом ничего не понимали, хотя  тщились.  Задавали
вопросы.  Требовали  объяснять  помедленнее.  Одна   особенно   гневалась,
наливалась краской.
     - Не частите, господин Ицхак, это у вас не пройдет! Объясняйте нам  с
толком, медленно! Что значит - "диагностика"?
     Имелась, кроме того, тощая долговязая девица со строгим взором сквозь
толстые очки. Девица была в пушистом свитере и очень короткой юбке.  В  ее
облике сквозило что-то от  выработавшейся  клячи,  несмотря  на  очевидную
молодость. Откуда взялась эта девица, мы не поняли.
     Несколько  мужчин   в   мешковато   сидящих   пиджаках   представляли
эксплуатирующую организацию. Имелось в виду то  структурное  подразделение
вавилонской администрации, которое в нашем микрорайоне не  подает  вовремя
горячую воду, приписывает в наши счета свои перерасходы  электроэнергии  и
творит иные мелкие пакости за наш счет.
     Эти воспринимали любое разъяснение как личное оскорбление.  Один  все
время перебивал и кричал, судорожно подергивая  ногой,  как  бы  порываясь
топнуть ею об пол:
     - Вы меня не учите! Мы ученые!  У  меня,  между  прочим,  технический
техникум за спиной!
     Фотокорреспондент неопознанного издания, чернобородый мужчина в тугих
джинсах, лязгал вспышкой в самые неподходящие моменты.
     Растрепанная  корреспондентка  в  короткой   кожаной   юбке,   храбро
обнажающей ее кривоватые ноги, все время лезла микрофоном Ицхаку в рот. Он
брезгливо отворачивался, а она резким тоном приказывала  ему  не  воротить
морду от требований народа. Это была коммунистка.
     Флегматичный толстяк из "Курьера" все время усмехался в бороду, будто
гадость какую-то в мыслях затаил, а крепко сбитый паренек из "Обсерера"  с
табличкой на сгибе локтя непрерывно царапал палочкой по  влажной  глине  и
вообще глаз не поднимал. "Обсерер" - журнал богатый, выходит  на  глине  с
цветными  иллюстрациями.  Даже  корреспондентам,  смотри  ты,  выдают   не
блокноты, а глиняные таблички.
     Вся эта орава вломилась в  "Энкиду  прорицейшн"  сразу  после  обеда.
Ицхак сам вышел их встречать.  Представился.  Был  безукоризненно  вежлив.
"Обсерер"  потом  отмечал  резкий  контраст  между  изысканными   манерами
руководителя фирмы и его подчеркнуто простым, близким  к  народу  имиджем.
Счел, что это шикарно. Что это, во всяком случае, производит впечатление.
     Топая по лестнице, гости поднялись в офис. Наша  толстая  бухгалтерша
Аннини, густо покраснев, поднялась  им  навстречу.  Показала  компьютер  с
нашими  бухгалтерскими  отчетами.  Сами   отчеты   открыть,   естественно,
отказалась. Коммерческая  тайна.  Впрочем,  посетители  и  не  настаивали.
Понимали. Это они понимали.
     Зато наш менеджер оказался на высоте. Вскочил. Заговорил. Говорил  он
долго,  перебивать  себя  не  позволял.  Я  оценил   этого   человека   по
достоинству, пожалуй, только сейчас. Никто из  присутствующих,  включая  и
меня самого, не понимал  из  произносимого  менеджером  ни  слова,  однако
слушали как зачарованные. И послушно двигали глазами вслед за его руками.
     А он все пел и пел,  все  показывал  и  показывал  какие-то  схемы  и
графики, какие-то цветные столбцы: на  четыре  процента,  на  две  и  одну
десятую процента...
     Наконец одна из детсадовских дам  очнулась  от  наваждения.  Тряхнула
прической, величественно поблагодарила и попросила продемонстрировать само
скандальное место.
     - Прошу.
     С широким гостеприимным жестом Ицхак пропустил ее вперед, и вся орава
двинулась по коридору к лестнице. В  дверях  Ицхак  повернулся  ко  мне  и
сделал мне знак идти следом. На лице моего одноклассника-семита  появилась
ехидная улыбочка.
     Одним прыжком я оказался возле Ицхака.
     - Ты чего лыбишься? - шепотом спросил я,  предчувствуя  нехорошее.  -
Если это из-за моей жо...
     Он покачал головой. Улыбочка сделалась еще отвратительней.
     Я вспыхнул.
     - Слушай, Изя... Если ты...
     -  Тсс...  -  Он  помахал  мне  рукой.  -  Не  дрейфь,  Баян...   Все
продумано...
     Я сразу доверился ему. У Ицхака действительно всегда все продумано.
     Крутая винтовая лестница, ведущая на крышу  обсерватории,  вызвала  у
общественности замешательство. Дородные дамы - представительницы охлоса  -
топтались возле нее в явном испуге.
     - Прошу, - безукоризненно вежливо молвил им Ицхак. И подтолкнул  одну
под локоток.
     Она как-то мужицки крякнула и полезла вверх. Мы снизу  смотрели,  как
ее могучий, обтянутый цветастым шелком зад описывает круги, вздымаясь  все
выше и выше.
     Следом за первой дамой двинулась вторая.  Третья  наотрез  отказалась
участвовать в авантюре. И  одарила  Ицхака  гневным  взглядом.  Он  только
поклонился.
     Девица в пушистом свитере  взлетела  наверх,  даже  не  удостоив  нас
вопроса. Следом за ней  деловито  вскарабкалась  коммунистка.  Толстяк  из
"Курьера" улыбнулся  Ицхаку  -  профессионал  профессионалу  -  и  покачал
головой.
     Дешевые пиджаки из эксплуатирующей организации двигались по  ступеням
один за другим, шаг в шаг. Они были похожи на муравьев.
     Наверху царил божественный покой. Ветерок приятно студил лица. Девица
в свитере любовалась раскинувшимся внизу Вавилоном, слегка щуря глаза.
     Коммунистка несколько мгновений вглядывалась в великолепную  панораму
Великого Города, с недовольным видом  морща  губы,  точно  скрытый  подвох
высматривала, после чего прошипела что-то насчет "эксплоататоров" и, как в
штыковую атаку, устремилась на Ицхака с микрофоном.
     - Загнивший  класс  рабовладельцев,  воздвигших  на  крови  трудового
народа свои башни-кровопийцы... - начала она.
     Ицхак слушал, вежливо улыбаясь.
     Однако детсадовские активистки перебили настырную  бабу.  Они  просто
отмели ее в сторону вместе с ее микрофоном.  Я  оценил  их  педагогическое
мастерство.
     - Мы вас слушаем, - величественно молвила Ицхаку та дама, что полезла
на лестницу первой.
     Ицхак заговорил.
     Я невольно залюбовался им. В то мгновение, когда он  вещал  охлосу  о
древности, простоте и непогрешимости своего изобретения, он  был  воистину
велик. И я вполне  верил,  что  его  предки-кочевники  завоевали  половину
Ойкумены и приносили кровавые жертвы.
     - Проблема не в том,  насколько  "приличной"  кажется  наша  методика
прогнозирования  ханжам  и  необразованным  святошам,  -  говорил   Ицхак.
Педагогические дамы строго кивали. Можно было подумать, что он отвечает им
урок, а они довольны его прилежанием. - Проблема в том, насколько методика
точна. Мы используем древний, освященный веками метод.
     Он примолк, щурясь на солнце.
     - Все это хорошо, - проговорила детсадовская дама потоньше, -  однако
не разъясняет главного вопроса.  Почему  наши  дети,  наше  будущее,  наше
подрастающее поколение должны взрастать на  вавилонской  почве,  постоянно
имея перед глазами, извините, жопу?
     Я почувствовал, что краснею.
     Ицхак спокойно возразил:
     - Не жопу, госпожа,  а  научный  прибор  в  форме  жопы.  Это  тонкая
разница, которую, однако же, образованный ум...
     Он сделал паузу. Дамы дали ему понять, что  говоря  об  "образованном
уме", он имеет в виду именно их.
     Ицхак вздохнул.
     - В конце концов, методика проста до изумления. Мы усложнили ее  лишь
потому, что прогнозирование, которым занимается фирма "Энкиду  прорицейшн"
охватывает  несколько  сфер  человеческой  деятельности.  Однако   сегодня
специально для вас мы разработали несколько простых и наглядных...
     Он разъяснял еще довольно долго. Сыпал терминами. Утомил слушателей.
     Коммунистка слушала терпеливо, сверкая глазами. Юноша из  "Обсервера"
соскучился,  перестал  писать,  начал  шарить  вокруг  глазами.  Наткнулся
взглядом на девицу в пушистом свитере. Оглядел ее с ног до головы.  Девица
ему не понравилась. Он вздохнул и начал созерцать окрестности.
     Представители эксплуатирующей организации увлеченно разглядывали свой
микрорайон с вершины  башни.  Нашли  какую-то  котельную  и  обрадовались.
Похоже, происходящее на башне их мало интересовало.
     Между тем Ицхак предложил нашим "дорогим гостям" опробовать  на  себе
нашу методику прогнозирования.
     - Возможно, - добавил он, лучезарно улыбаясь,  -  вас  это  настолько
впечатлит, что вы сделаетесь нашими постоянными клиентами.
     Только сейчас замысел Ицхака развернулся передо мною во  всей  красе.
Он начертил простенькие оси с примитивными запросами, вроде "удачный брак"
и "повышение зарплаты".
     Мы никогда прежде не делали прогнозов для частных лиц. Ицхак  не  без
оснований полагал, что моя жопа не в  состоянии  почуять,  приведет  ли  к
желаемому зачатию спаривание госпожи  Н.  с  господином  М.  в  день  Набу
четвертой недели месяца аррапху. Для того, чтобы почуять это,  нужна  жопа
госпожи Н. Или, на худой конец, господина М.
     И вот...
     -  Попробуйте  сами,  -  с  обольстительной  миной  уговаривал  Ицхак
смутившихся  представителей   охлоса.   Нос   Ицхака   шевелился,   обретя
самостоятельное бытие. - И вам не  захочется  ничего  иного...  Доверьтесь
своей жопе. Жопа - тончайший  инструмент  человеческой  души.  В  какой-то
степени она - зеркало личности. В статье "Неизведанная жопа"  я  писал  об
этом...
     Тощая девица оторвалась  от  любования  башней  Этеменанки,  тряхнула
головой  и  решительно  заявила,  что  готова  подставить  свою  жопу  под
эксперимент. Она-де изучает нераскрытые возможности человеческой личности.
Это-де тема ее дипломной работы в институте Парапсихологии Личности.
     Коммунистка немедленно налетела на нее разъяренной курицей.
     - Представители эксплоатирующих классов, изучающие в  своих  насквозь
прогнивших институтах опиум, каким опаивают потом  оболваненный  народ,  -
начала она.
     Мы так поняли, что эта кривоногая особа  также  не  прочь  подставить
задницу.
     Но и девицу, и коммунистку медленным, величавым, почти  императорским
жестом отмела в сторону педагогическая дама.
     -  Поскольку  наиболее  пострадавшей  от  ваших   аморальных   опытов
организацией является наш детский садик, - сказала  она,  -  то  я  готова
пойти на этот омерзительный эксперимент.
     Ицхак почтительно поклонился этой  даме,  затем  повернулся  к  обеим
девицам и  слегка  комически  пожал  плечами.  Даже  подмигнул.  Девка  из
института  Парапсихологии  Личности  ему  явно  глянулась.  Впрочем,   она
осталась к семитским ужимкам Ицхака совершенно равнодушной.
     - Прошу всех покинуть лабораторию,  -  произнес  Ицхак  таким  тоном,
будто распоряжался где-нибудь  на  ракетном  полигоне.  -  Господин  Даян,
будьте любезны проводить наших посетителей в  лабораторию  и  показать  им
работу графопостроителя.
     - Прошу, - сказал я, невольно подражая изысканным манерам Ицхака.
     Один за другим наши посетители исчезали с площадки. Ицхак  между  тем
демонстрировал педагогической даме насадки и присоски, показывая -  но  не
прикасаясь - к каким местам задницы надлежит их присоединять.
     Дама кивала. Ее пышная прическа слегка растрепалась.
     Наконец мы с Ицхаком также спустились в лабораторию. Ицхак  вложил  в
держатель свежий лист ватмана. Нажал на кнопку. Прозвучал далекий  сигнал.
Следом за сигналом донесся голос дамы:
     - Поехали!
     Ицхак нажал другую кнопку.  Дама  отозвалась  приглушенным  визгом  и
девическим хихиканьем.
     - Щекотно!.. - крикнула она нам. - Ой! Мамочки...
     Две другие педагогические дамы переглянулись между собою и  прыснули.
Коммунистка побагровела. Вложила микрофон  в  черную  коленкоровую  сумку,
похожую на футляр от армейского  прибора  обнаружения  боевых  отравляющих
веществ.
     Прошипела:
     - Здесь происходит глумление!
     - Отнюдь, сударыня, - молвил Ицхак.
     Коммунистка тряхнула растрепанными желтыми волосами и резко бросила:
     - Я ухожу! Я видела предостаточно! Народ будет оповещен обо всех  тех
непотребствах и бесчинствах, которые... И пусть ваш холуй проводит меня  к
выходу!
     - Здесь нет холуев, сударыня, - еще  вежливее  ответил  ей  Ицхак.  -
Только сотрудники.
     - Какая разница! - рявкнула коммунистка. И, вильнув крепкой попкой  в
кожаной мини-юбке, направилась прочь по коридору. Тяжелая сумка била ее по
бедру.
     Я посмотрел ей вслед, но провожать почему-то не захотел.
     Самописец вычертил на ватмане несколько  кривых  и  умер.  Вскоре  на
лестнице послышалась возня. Ицхак подбежал - ловить даму, буде та упадет.
     Дама  благополучно  одолела  последнюю  ступеньку  и   вывалилась   в
помещение лаборатории. Она была очень красна.
     Одернув платье, она подошла к ватману. Уставилась на кривые.
     - Что вас интересовало? - спросил Ицхак. - Как видите, здесь  имеются
пики и впадины, характеризующие положительные и  отрицательные  показатели
интересующего вас процесса в его динамическом развитии...
     Дама сердито спросила:
     - Что значит - "в динамическом развитии"?
     -  На  горизонтальной  оси  мы  традиционно   откладываем   временные
интервалы... Вертикальная характеризует сам процесс.
     - А...
     Дама, проявив неожиданную сметку, поняла. Приблизила лицо к  графику.
Хмыкнула. Остальные дамы обступили ее. Поизучав график - потом  оказалось,
что даму интересовало  финансирование  детских  дошкольных  учреждений  на
ближайший квартал - дамы воззрились на Ицхака куда более приветливо.
     - Я могу это взять? - спросила дама-экспериментатор. И, не  дожидаясь
ответа, потянулась к ватманскому листу.
     Ицхак только склонил голову.
     Дама выдернула лист и ловко свернула его в трубку.
     Ицхак направился к выходу. Открыл дверь.
     - Если у вас больше нет вопросов, господа...
     - Все, что мы здесь увидели, чрезвычайно любопытно, - сказала  другая
педагогическая дама. - И,  возможно,  имеет  большой  практический  смысл.
Однако это не снимает  главной  проблемы:  проблемы  соблюдения  приличий.
Нельзя ли как-нибудь оградить... от обозрения... жопу?
     - Сударыня, - терпеливо сказал Ицхак, - жопа должна быть  подставлена
всем ветрам. Это одно из основных условий. Без этого прогноз может  многое
потерять в точности.
     - А может, и пес с ней, с точностью? - спросила самая  молчаливая  из
трех дам. Судя по ее виду, она была  кем-то  вроде  завхоза.  -  Моральный
облик, знаете ли, дороже...
     - В таком случае, мы сталкиваемся с неразрешимой проблемой... - начал
было я. Мне захотелось поучаствовать в разговоре.
     -  Неразрешимых  проблем   не   бывает,   -   брякнул   представитель
эксплуатирующей организации.
     Девица в пушистом свитере подошла к  Ицхаку  и  молча,  очень  крепко
пожала ему руку. Ицхак ухмыльнулся ей. Она с каменным видом повернулась  и
направилась к выходу.
     Ицхак по очереди обменялся рукопожатием со всеми  пиджаками.  Толстяк
из  "Курьера"  хлопнул  его  по  спине  и  ободряюще  кивнул.  Ему   здесь
понравилось, я видел. Крепко сбитый паренек из "Обсервера" сложил глиняные
таблички в холщовые карманы,  свернул  и  убрал  в  фирменный  портфель  с
жесткими стенками. Высокомерно кивнул Ицхаку, а на меня вообще не  обратил
внимания.
     Всей толпой мы направились к выходу. В темных коридорах наткнулись на
коммунистку. Она безнадежно заблудилась и теперь плутала по  башне,  уныло
дергая то одну, то другую запертую дверь.
     Наконец, гости покинули "Энкиду прорицейшн". Ицхак вытер пот со лба.
     - Ты молодец, - сказал я.
     Он улыбнулся.
     - Ты просто гений, - добавил я.
     А бывшая золотая медалистка Аннини робко спросила:
     - Они насовсем ушли?
     - Нет, - сказал Ицхак.  И  повалился  на  диван.  -  Ребята,  давайте
звякнем Буллиту и надеремся все вместе, как сволочи?..


     Я проснулся среди ночи оттого, что  страшно  хотел  пить.  Простонал,
мотнул головой по подушке  -  туда,  сюда.  В  диванном  валике  скрипнули
влажноватые стружки. Я взбил ногами скомканное непостижимым образом одеяло
и слабо позвал Мурзика.
     Тот спал крепким, безмятежным сном и даже не пошевелился.
     Обычно мой раб устраивался спать возле моего дивана на полу - вернее,
на вытертой циновке. Не такой уж я кровосос, чтоб человека на  голом  полу
держать. Я ему даже старый плед позволил брать. Кстати, Мурзик был  вполне
доволен. В бараке он вообще на досках спал, а случись перебор крутых - так
и вовсе под нарами. Это мне сам Мурзик простодушно рассказывал.
     Простертый в бессилии, я дотянулся до палки, какой обычно  задергиваю
шторы, уцепил ее пальцами и потыкал в бесформенную черную массу  на  полу.
Масса дернулась и обрела форму Мурзика.
     - А? - нелепо вскрикнул мой раб.
     - Воды! - потребовал я. - С лимонным соком!.. Живо, ты!..
     - А... - простонал Мурзик.  Встал  на  четвереньки,  потряс  головой.
Поднялся и, то и дело припадая к стенам, направился  на  кухню.  Громыхнул
чайником, сдавленно выругался. Вожделенно забулькал жидкостями: наливал  в
стакан воду и лимонный сок.
     Я терпеливо ждал. Я очень долго ждал. Когда  у  моих  губ  неожиданно
возник холодный и мокрый стакан, я вздрогнул.
     - Давай.
     Я отобрал у него стакан и выхлебал до  дна.  Оставшиеся  капли  ловко
выплеснул Мурзику в морду.
     - Что ходил так долго? Еще!..
     Процедура повторилась. Поставив стакан на пол, я словил моего раба за
ухо и сильно вывернул.
     - Ай, - сказал Мурзик, окончательно обретая бодрость.
     - Это за то, что ползаешь мухой,  когда  господин  твой  страдает,  -
пояснил я. Мне значительно полегчало. - Ну, ладно. Ступай спать.
     Мурзик невнятно промычал и снова растянулся на полу. Он  улегся  так,
чтобы холодный пол студил вывернутое ухо. Вскоре он  снова  спал  -  сопел
ровно и спокойно.
     А мне не спалось. Жажда была утолена, и голова болела не так  сильно,
но зато я  стал  мерзнуть.  Космический  ветер  задувал  в  прорехи  моего
биополя. Я ощутимо зяб.
     Хуже  всего  было  то,  что  гад,   кажется,   вернулся.   Он   снова
взгромоздился на мой  загривок  и  принялся  сосать  космические  энергии.
Предназначенные и отпущенные, между прочим,  мне!  Сущий  глист.  Я  почти
физически чувствовал, как он раздувается у меня на загривке.
     Я лег на спину, чтобы придавить гада. Похоже, это мало ему повредило.
Не зная, что еще сделать против гада,  я  постановил  себе  наутро  побить
Мурзика. И посетить кого-нибудь более научно  обоснованного,  чем  госпожа
Алкуина. Например, психотерапевта.
     С этой мыслью я заснул.


     Утром, когда зевающий во всю  необъятную  пасть  Мурзик  подавал  мне
завтрак (комковатую манную кашу, сваренную на воде), я обратился к рабу  с
речью.
     - Мурзик, - молвил я, - ты помнишь госпожу Алкуину?
     Глаза Мурзика помутнели. Беловатая слюна вдруг показалась в углу рта.
     - Да кто ж такое забудет... - еле слышно отозвался он.
     Я удивленно посмотрел на него.
     - У тебя что, давно женщин не было?
     - У меня их, почитай что, никогда толком и  не  было,  -  простодушно
ответил Мурзик.
     - Ну и дурак, - пробормотал я. - Ладно. Подойди-ка и встань у меня за
спиной.
     Мурзик отложил ложку (во время разговора  он  выскребывал  кастрюлю).
Осторожно приблизился. Встал, где я велел.
     - Глянь, как там у меня мои дыры поживают, - распорядился я.
     Мурзик застыл в каменной неподвижности. Я повернулся посмотреть,  что
такое с моим рабом. Мурзик был красен и растерян.
     - В чем дело? - резковато спросил я.
     - Так я... ну... господин... даже на руднике, где  баб  годами  не...
Неудобно как-то! - выпалил  он  наконец,  прерывая  собственный  смущенный
лепет. - Все же деньги за меня заплачены! Как же я вас...
     Я встал, опрокинув табурет. Развернулся к Мурзику всем корпусом. И  -
хрясь! - треснул его по морде. У него аж щеки студнем затряслись.
     - Хам! - взвизгнул я не своим голосом.
     Мурзик заморгал. На скуле  у  него  отпечатались  мои  пальцы  -  три
красных пятна.
     - Это... - вымолвил он.
     - Я тебя... - задыхаясь от гнева, крикнул я. - Я  тебя...  обратно!..
На Ниппурской Атомной сгниешь, сука!
     Мурзик моргал и вздыхал, глазами ерзал, с ноги на ногу мялся.
     Поуспокоившись, я поднял табурет и сел. Мурзик все стоял  надо  мной,
искренне опечаленный.
     - Так это... - повторил он. И снова заглох.
     - Дыры в биополе, - процедил я. - В биополе, болван. А не там, где ты
подумал, грязное  животное.  Госпожа  Алкуина  говорила,  что  у  меня  на
загривке был гад. Гад проел в биополе дырки. Как моль, когда до шерстяного
доберется. - И взревел, чувствуя, что потею: - Понял?!
     Мурзик кивнул.
     Я перевел дух.
     - Пощупай, не вернулся ли гад.
     Мурзик с опаской приблизил к моей шее  свои  красные  лапы.  Подвигал
сперва над загривком, потом вокруг лопаток. Осторожно  потыкал  пальцем  в
мою спину.
     - Не видать, - сказал он сокрушенным тоном. - Где-то прячется,  вишь,
скот... - И надавил на мой загривок посильнее.
     - Что ты меня мнешь? - капризно сказал я, роняя ложку  в  кашу.  Каша
остыла и сделалась совершенно несъедобной. - Я тебе что - девка?
     Мурзик замер, закономерно ожидая побоев. Я  милостиво  махнул  рукой,
чтоб не боялся.
     - Может, оно как гной? - предположил осмелевший  Мурзик.  -  Ну,  как
этот... фунику... У меня раз были по всей  шее,  когда  застудился...  Нас
тогда зимой в шахте завалило,  почти  сутки  на  морозе  проторчали,  пока
раскопали...
     - Убери лапы, - проворчал я. - Ничего-то  ты  не  видишь,  ничего  не
чувствуешь. Черствый ты, Мурзик. У меня гад все биополе  изъел.  Я  теперь
уязвимый. Любая сволочуга косо посмотрит  -  и  все,  готов  твой  хозяин.
Сгибну ни за что от неведомой хвори, и  никто  не  спасет,  не  вылечит...
Ладно, я пошел в офис. Подай куртку. Да ботинки  сперва  на  меня  надень,
чурка безмозглая...


     Первым, что увидел в офисе, был Ицхак. Ничего  удивительного:  иногда
мне начинало казаться, что Ицхак даже ночует в своей конторе.
     Любопытно было  другое:  рядом  с  Ицхаком  на  нашем  черном  диване
мостилась костлявая девица из Института Парапсихологии. На ней было  синее
платье и коротенький желтый пиджачок с вышивкой.  Из-под  умопомрачительно
короткого платья невозбранно торчали мослатые колени.
     Она утыкалась своими толстыми очками в  какие-то  распечатки.  Ицхак,
зависая над ее ушком, вкрадчиво нашептывал - давал пояснения  к  графикам.
При этом он рассеянно лапал девицу за плоскую грудь. Девица не обращала на
это внимания.
     - Привет, - сказал я.
     Ицхак досадливо метнулся ко мне глазами. Я пожал плечами и направился
по коридору на третий этаж, в лабораторию. У меня хватало дел и там.
     Через два часа Ицхак поднялся ко  мне.  Он  был  слегка  растрепан  и
румян.
     - Очень перспективная девушка, - сказал  он  с  наигранной  деловитой
бодростью. - Изучает скрытые возможности человека.  Я  хочу  помочь  ей  с
дипломом.
     - А на работу брать ее не собираешься? - ядовито поинтересовался я.
     - Ну... Не в штат, конечно... Но... Ее Луринду зовут, кстати...
     - Да ладно тебе, Иська. - Я перешел на дружеский тон. - Как она?
     - Она? - Носатая физиономия Ицхака мечтательно затуманилась. - Она  -
высший класс! А вот диван у нас в офисе сущее дерьмо... - добавил он ни  с
того ни с сего.
     - Что, проваливались? Слишком мягкий оказался?
     Ицхак кивнул. И хитренько так прищурился:
     - Хотя не так, как с этой толстушкой...
     Тут уж я по-настоящему удивился.
     - Ты что, и с Аннини?..
     Он кивнул и зашевелил своим длинным кривым носом.
     - Ну ты даешь, Иська! Она же замужем! Мать троих детей!
     - Ну и что? - беспечно махнул рукой мой одноклассник. - Я с  седьмого
класса мечтал ее выебать. С тех пор,  как  не  дала  физику  списать.  Мне
физичка пару влепила, отец выпорол, мать завелась, как по  покойнику:  для
того ль растили-кормили-поили - ну, что обычно... Вот  тогда  и  поклялся.
Лежал распухшей жопой кверху и клялся богами предков: гадом будешь, Иська,
если эту сучку не выебешь!
     Я покачал головой.
     - Вечно у тебя приключения...
     - Да ладно тебе... Ты прямо как моя мамаша...
     Мы оба засмеялись.
     Потом Ицхак сказал, что у него неотложные дела в городе, и отбыл.
     Пользуясь его отсутствием, я поработал еще немного над своей темой, а
потом закрыл ящик стола на ключ, выключил свет и пошел домой.


     Я застал у себя матушку. Она полулежала на  моем  диване.  Перед  ней
стоял столик на колесиках, сервированный с наибольшим изяществом, на какое
только способен мой раб.
     Матушка  вкушала  чай.  Мурзик,  эта  каторжная  морда,   что-то   ей
втолковывал, подкладывая на тарелочку то варенье, то печенье.
     - И с лица спал, -  сообщал  Мурзик.  -  Настроение  у  него,  это...
неуравновешенное. Говорит - гад какой-то меня всего, точно ржа, источил...
     - Боги! - пугалась матушка, посасывая печенье.
     - И это еще не все... - продолжал Мурзик.
     Тут я распахнул дверь.
     - А вот и ты, дорогой, - приветствовала меня матушка с дивана.
     Мурзик подбежал и принялся вытаскивать меня из куртки. Я отпихнул его
руки.
     - Пусти, я сам... У тебя лапы липкие...
     Мурзик  обсосал  с  пальцев  варенье  и,  встав  на   колени,   начал
расшнуровывать мои грязные ботинки. Я освободился от обуви.  Мурзик  подал
мне тапочки и ушел с ботинками в коридор. Повернувшись, я крикнул ему:
     - Руки после обуви вымой, чувырла!
     Матушка глядела на меня озабоченно.
     Меня трясло от гнева. Вот, значит, как!.. Вот, значит, для  чего  она
мне подсунула этого грязного раба!.. Чтобы он за мной следил!..  Чтобы  он
матушке про меня все докладывал!..
     - Сынок, - начала матушка.
     Я перебил ее.
     - Матушка, вы вынуждаете меня просить избавить...  избавить  меня  от
этого соглядатая!..
     Она подняла выщипанные брови. Пошевелилась на диване,  потянулась  ко
мне, взяла за руку.
     - Сядь. Хочешь чаю?
     - Нет.
     Но сел.
     Матушка погладила меня по плечу.
     - За тобой  никто  не  шпионит.  Я  зашла  случайно,  поверь.  Можешь
спросить соседей... твоего отца...
     Я сердито молчал.
     - Ну хорошо, - сдалась матушка. - Твой раб позвонил  мне  сегодня  по
телефону. Попросил  зайти.  Сказал,  что  это  касается  твоего  здоровья.
Неужели ты думаешь, что материнское сердце...
     - Ладно, - оборвал я. - И что он вам натрепал?
     - Я встревожена, - сказала матушка. - И  твой  раб  встревожен  тоже.
Напрасно ты им недоволен...
     - Что, жаловался?
     - Кто?
     - Ну, Мурзик... Ныл, небось, что я его пороть водил?
     - Пороть? Ты хочешь сказать, что водил его в экзекутарий?
     Я кивнул.
     - Первый раз  слышу,  -  заявила  матушка.  -  Нет,  он  на  тебя  не
жаловался.  Он  бесконечно   счастлив   прислуживать   потомку   древнего,
славного...
     Я видел, что она не  лжет.  Я  всегда  вижу,  когда  матушка  изволит
говорить неправду.
     - Нет, его искренне беспокоит твое здоровье.
     - Понятное дело, - проворчал я. - Если я загнусь...
     Матушка положила свою крашеную сандалом ладонь мне на губы.
     - Не смей так говорить! Не гневи богов!
     - Хорошо, - промычал я из-под ладони. Она убрала руку.
     - Скажи, - приступила матушка, - неужто это правда, что в  биополе  у
тебя прорехи?
     - Да, - нехотя сказал я. - Светящиеся, она сказала. Или  красные,  не
помню.
     - Ты  должен  посетить  Трехглазого  Пахирту,  -  решительно  заявила
матушка.
     -  Это  еще  что?  -  спросил  я.  -  Вообще-то  я  думал   зайти   к
психотерапевту...
     - К психотерапевту надо таскаться год, а то и два. И  платить  деньги
за каждый визит. И то еще неизвестно, будет ли толк.
     И крикнула:
     - Эй, кваллу!
     Она называла раба "кваллу", старинным словом, обозначающим  "холопа".
Матушка вообще любила ввернуть древнее словечко. Так она подчеркивала нашу
принадлежность к одному из старейших вавилонских  родов.  Это  производило
впечатление. Я не понимал только, зачем ей  "производить  впечатление"  на
меня или на Мурзика. Я и сам принадлежу к этому роду, а что до Мурзика, то
он без всяких "кваллу" ей под ноги стелется.
     Мой раб тут же выскочил из-за двери. Подслушивал, конечно.
     - Ты можешь находиться в комнате, - позволила матушка.
     Я скрипнул зубами, но возражать не стал. Не хватало еще при Мурзике с
родной матерью ругаться. Эдак он совсем всякое почтение ко мне потеряет.
     - Подай мою сумку, - велела  матушка  моему  рабу.  -  Вон  ту,  будь
любезен.
     Она покопалась в сумке, вывалила на колени связку ключей,  скомканный
носовой платок,  измазанный  помадой,  треснувшее  зеркальце  и  несколько
колотых глиняных табличек. Наконец она извлекла мятую газетку. Развернула.
Ткнула пальцем:
     - На, прочитай.
     И откинулась на диване, прикрыв глаза. Я, как дурак, принялся усердно
читать вслух.
     ...Мне снова десять лет. Сижу я на низенькой скамеечке в атрии нашего
престижного закрытого учебного заведения.  Мне  хочется  писать.  В  атрии
вкрадчиво журчит фонтанчик -  провоцирует.  Напротив  меня,  на  мраморной
скамье, восседает матушка - пришла  навестить  отпрыска.  За  моей  спиной
маячит жрец-преподаватель. Матушка-то не видит, а я прекрасно вижу, что он
прячет за спиной розги. По просьбе матушки,  я  показываю,  каких  успехов
добился за минувшую неделю.  Я  громко,  прилежно  читаю  вслух  "Песнь  о
встрече Гильгамеша и Энкиду":

             Вскричал он в изумлении: "Кто сей, что так рычит?
             Кто в гневном ослеплении погибель нам сулит?!"

     Матушка кивает с довольным видом. Жрец похлопывает в  такт  чеканному
ритму "Песни" розгами по ладони...
     ...Проклятье! Я и без всякого психотерапевта знаю, что у меня  сильно
развита зависимость от матери. Еще бы ей не развиться,  этой  зависимости,
если до двадцати пяти лет я жил на матушкины деньги.
     Статья, которую я читал по просьбе матушки, была такова:

     ВЗГЛЯНИ НА МИР ГЛАЗАМИ НАДЕЖДЫ
     Признаться честно, поначалу я не  верил,  что  Трехглазый  Пахирту  в
состоянии мне помочь. Ситуация моя складывалась безнадежно.  Я  женат  уже
двадцать лет. И вот случилось несчастье - я полюбил другую  женщину.  Жена
моя является владелицей всего нашего состояния. Если я разведусь с ней, то
останусь нищим. Взять же  вторую  жену  я  не  осмеливаюсь.  Жена  слишком
деспотично относится к нашему браку. Она никогда  не  позволит  мне  взять
вторую жену. Если я даже заикнусь об этом, то  она  немедленно  подаст  на
развод и бросит меня без гроша.
     В состоянии полного отчаяния я пришел к известному магу  и  целителю.
Не стану говорить о том, что между нами  происходило,  -  это  сокровенно.
Скажу только, что никогда не встречал человека, способного В ПОЛНОМ СМЫСЛЕ
СЛОВА заглянуть в душу. Заглянуть - и увидеть все ее раны,  увидеть  почти
плотским зрением. А затем - прикоснуться и исцелить.
     Я вышел от Трехглазого Пахирту обновленным. Я стал другим  человеком.
Я успешно разрешил все свои проблемы. Теперь моя  жизнь  идет  по  новому,
светлому пути.
     И всякому, кому кажется, будто горькая судьбина загнала его в черный,
безвыходный тупик, я скажу: "Не отчаивайся, брат! Иди на  улицу  Бунаниту,
дом 31, инсула 6 на прием к доброму белому магу Трехглазому Пахирту, и  он
научит тебя смотреть на мир ГЛАЗАМИ НАДЕЖДЫ!"
     Подписано было "наш корреспондент".

     Глаза матушки сияли.
     - Ну, как? - спросила она.
     Я молча отдал ей газету. Я не знал, что сказать. Кроме всего прочего,
жизнь вовсе не представлялась мне безнадежным тупиком. Мне просто  было...
неуютно, что ли.
     Неожиданно Мурзик выпалил с жаром:
     - Госпожа дело  говорит,  господин!  Вам  надо  сходить  к  этому,  к
трехглазому!.. Он вам  и  гада  придавит,  и  дырки  все  зашьет...  какие
лишние...
     Матушка засмеялась.
     -  Послушай  своего  кваллу,  сынок,  если  не  хочешь  родную   мать
послушать. Сходи, что тебе стоит? Увидишь...
     - Матушка! - взмолился я. - У меня работы много...
     Она потрепала меня по щеке.
     - Сходи, - повторила она. -  Много  времени  у  тебя  не  займет.  Не
поможет - что ж... А вдруг поможет? Денег дать?
     - Матушка! - закричал я. - Да есть у меня деньги, есть! Мы  с  Иськой
знаете сколько зарабатываем!..
     - Вот и хорошо, - ничуть не смутилась матушка. И  полезла  с  дивана,
едва не своротив столик.
     Мурзик обул-одел ее, поцеловал ее руку и проводил до такси. В окно  я
видел, как он выплясывает вокруг  нее,  будто  стремясь  оберечь  даже  от
городского воздуха. Матушка уселась в машину и отчалила.  Мурзик  поплелся
домой.
     Я не стал его бить. Я даже бранить его поленился. Да и что толку...


     Естественно, я потащился к трехглазому. Мурзик напросился со мной.  Я
видел, что он очень возбужден, и спросил, в чем дело. Раб ответил просто:
     - Если вы меня продадите, будет потом, что вспомнить...
     - А тебе и вспомнить нечего? Как в шахте вас завалило, как мастера вы
спалили живьем - это тебе не воспоминания, что ли?
     Мурзик отмахнулся.
     - Какие это воспоминания, господин...  Так,  сплошь  страх  ночной...
Бывает, такое на ум лезет, сам дивуешься: до чего живучая сволочь человек,
да только разве это жизнь... А вот госпожа Алкуина или этот  трехглазый  -
вот это... - Он тихо вздохнул и вымолвил заветное: - Это власть!
     От неожиданности я споткнулся и попал ногой в лужу.
     - Ты, Мурзик, никак о мировом господстве грезишь?
     - А?
     - Что такое, по-твоему, власть?
     - Ну... Это когда вы изволите меня по морде бить, а  я  духом  это...
воспаряю... невзирая...
     Я только рукой махнул. Что с ним, с этим кваллу, разговаривать.
     Добрый белый маг Трехглазый Пахирту обитал  в  престижном  загородном
квартале  Кандигирра,  на  Пятом  километре  Урукского  шоссе.   Небольшие
нарядные дома, выстроенные на месте  сгоревших  трущоб,  тонули  в  зелени
садов. Инсула мага помещалась на втором  этаже  шестиинсульного  дома.  На
доме призывно белела табличка  с  изображением  симпатичного  белобородого
дедушки в высоком звездном колпаке. Над дедушкой отечественной  клинописью
и мицраимскими иероглифами было начертано:

                        МАГИЯ ХАЛДЕЙСКИХ МУДРЕЦОВ
                        Утраченные секреты древности

     - Это здесь, - сказал я.
     Мурзик обогнал меня, отворил калитку. Я  вошел.  Мурзик  зачем-то  на
цыпочках прошествовал следом.
     Мы позвонили. Дверь была новая,  обитая  коленкором.  Под  коленкором
чувствовалась пуленепробиваемая стальная пластина.
     Дверь распахнулась сразу, стремительным энергичным движением.
     На пороге  стоял  моложавый  мужчина  невысокого  роста,  узкоплечий,
стройный. На нем были джинсы и клетчатая рубашка, как на рабочем.
     - Проходите, братья, - ни о чем не спрашивая, сказал добрый маг.
     - Мы не братья, - сердито сказал я. - Вот еще не хватало.
     Он удивленно-ласково посмотрел мне в глаза.
     - Все люди братья, - проговорил он. И направился в комнаты.
     Мы прошли следом. Мне сразу все не  понравилось.  Не  хочу  я,  чтобы
какой-нибудь Мурзик числился моим братом.
     В комнате у доброго мага не продохнуть было от идолов и божков. Набу,
Син, Инанна и Нергал таращились из каждого  угла.  Но  больше  всего  было
изображений Бэла.
     - Садись, брат, - молвил маг, придвигая мне тяжелое  кресло.  Сам  он
уселся за стол и вперился в меня взглядом. Я чувствовал  себя  так,  будто
меня привели на допрос.
     Мурзик уселся на корточки у двери и, тихонько  покачиваясь,  принялся
оглядываться по  сторонам.  Он  даже  рот  приоткрыл,  так  ему  все  было
любопытно.
     - В общем, так... - начал я, но трехглазый Пахирту перебил:
     - Молчи, брат! Я буду смотреть! Я увижу!
     Я замолчал. В комнате стало тихо. Только часы тикали, да  добрый  маг
то и дело громко сглатывал слюну.
     Наконец он заговорил отрывисто, задыхаясь:
     - Да... Крепко потрепали тебя в астральных боях, воин... Но ты будешь
исцелен. Работа предстоит тяжкая,  опасная.  Плечом  к  плечу  одолеем  мы
врагов, брат. Ты должен верить и сражаться. Я дам тебе  астральный  меч  и
астральный щит и никакая атака не будет тебе страшна!
     - Я ни с кем не... - начал было я.
     Он вскинул руку.
     - О, молчи! Молю, молчи! Я вижу следы астральных ран на твоем  тонком
теле!
     Мурзик обеспокоенно заворочался у двери.
     - Я и то говорю ему, господин: "Вы  бы  кушали,  господин!  Вас  мало
ветром не качает..." Это у него все от переживаний. И на  работе  себя  не
жалеет. С чего тут телу полным быть? Будет тут тело тонкое...
     - Я об ином теле, брат, - живо обратился к Мурзику добрый  белый  маг
Пахирту. - Я о том тонком астральном теле, которое... Я вижу, что у твоего
брата оно изранено острыми  мечами.  Он  -  отважный  воин.  -  Маг  снова
повернулся ко мне. - Да, ты отважный воин, брат! Следы  множества  схваток
остались и кровоточат...
     - Видите ли... - начал я снова.
     - Называй меня "брат", - вскричал белый маг. - Умоляю,  называй  меня
братом, брат! Иначе моя магия будет бессильна...
     - Видишь ли, брат, - через силу вымолвил я, - за  несколько  дней  до
того, как прийти к... тебе, я посещал иное место. Госпожа Алкуина...
     Пахирту сделал кислое лицо.
     - Для женщин, желающих найти себе мужа, - в  самый  раз.  Но  не  для
воина же, не для астрального бойца! Брат мой,  ты  правильно  сделал,  что
пришел ко мне. Кто еще поймет  воина,  как  не  воин!  Кто  залечит  рану,
полученную в жестокой астральной битве с темными  силами,  как  не  добрый
белый маг!
     - А крепко он ранен? - спросил Мурзик от  двери.  -  Ну,  господин-то
мой. Ведь не видать глазом, не углядишь, что там с ним творится...  Может,
это... ахор сочится... Я ж не понимаю...
     - А это мы сейчас поглядим! - охотно сказал белый маг. - Для  чего  у
нас третий глаз? Наш третий магический глаз?
     И он опустил веки.
     - Умоляю, брат,  -  прошептал  он,  -  не  шевелись.  Сиди,  думай  о
чем-нибудь...  о  чем-нибудь  приятном...  или  неприятном...  Только   не
шевелись и не прекращай потока мыслей...
     Я стал думать об Ицхаке и мослатой девице. А потом просто  о  девице.
Нет, мне ее не хотелось. И Аннини не хотелось. И даже госпожу  Алкуину  не
хотелось. Мне хотелось ту, переодетую мицраимским мальчиком.
     Тут Мурзик тихонечко сказал:
     - Ой...
     Я перевел взгляд на мага и разинул рот не хуже моего  раба.  На  лбу,
между бровей, у Пахирту открылся третий глаз. Глаз был круглый,  желтый  и
очень любопытный. Время от времени этот  глаз  затягивался  полупрозрачным
веком. Вообще же он был похож на куриный.
     Глаз пялился на меня с бесстыдным интересом.  Разглядывал  и  так,  и
эдак. Моргал. Щурился. Потом исчез.
     Пахирту открыл глаза. Вид у него был удивленный.
     - Брат, - сказал он, наклоняясь ко мне через стол, -  тебе  никто  не
говорил о том, что ты - великий воин?
     - Госпожа Алкуина.
     - Она имела в виду не то, - отмахнулся он. - Нет, я  о  другом.  Твое
астральное тело - это тело великого воина. Но оно какое-то...  изорванное,
что ли.
     - Раны залечил? - спросил  я  грубовато.  -  Или  мне  так  и  ходить
израненным?
     - Залечу, - обещал Пахирту. И придвинул ко мне прейскурант.  -  Шесть
сиклей - внутриполостная операция,  четыре  сикля  -  обычная.  Заживление
астрального рубца  -  два  сикля.  Можно  также  произвести  косметическую
операцию по улучшению цвета астрального лица на сорок один процент, но,  я
думаю, тебе это не нужно...
     - Держи десять сиклей, - решился я. - И лечи, что нужно.
     Он незаметным движением принял у меня деньги, ловко препроводив их  в
карман, и встал.
     - Прошу в операционную, - сказал он.
     Я прошел за ним в закуток,  отгороженный  от  комнаты  занавеской,  и
столкнулся нос к носу с огромным мрачным изваянием Нергала. Нергал  глядел
черными деревянными глазами, как живой. Я вздрогнул.
     Пахирту велел мне ложиться и  закрыть  глаза.  Сказал,  что  операция
продлится долго, потому что я весь изранен. Буквально разорван на кусочки.
Он, Пахирту, вообще не  понимает,  как  я  до  сих  пор  жив,  имея  такие
многочисленные ранения астрального тела.  Затронут  астральный  желудок  и
практически отказало левое астральное легкое.
     Я лег и закрыл глаза. Ничего не происходило. Пахирту стоял надо мной.
Вроде бы, водил  руками.  Время  от  времени  приоткрывал  третий  глаз  и
вглядывался.
     То и дело Пахирту хмыкал. То  ли  не  нравилось  ему  что-то,  то  ли
наоборот, нравилось.
     Наконец, я замерз и беспокойно зашевелился. Пахирту  вскоре  объявил,
что операция закончена и  жизнь  моя  вне  опасности.  Подал  руку,  помог
встать.
     - Ну как? - заботливо спросил белый маг.
     Мне и в самом деле стало легче. О чем я и поведал магу.
     - Вот и хорошо, - обрадовался он. Он обрадовался совершенно искренне.
- Надо выпить по этому поводу, брат. Я устал. Ты перенес тяжелую операцию,
а впереди у тебя отчаянные астральные битвы, я вижу.
     Мы вышли из-за занавески. Мурзик, который в наше отсутствие  забрался
в кресло для посетителей и там задремал, испуганно вскочил.
     Пахирту вытащил из нижнего ящика стола три бокала и бутылку эламского
виски. Налил. Мы выпили.  Мурзик  так  отчаянно  закашлялся,  так  потешно
вытаращил глаза, что мы с магом расхохотались.
     - Что, брат, непривычно тебе? - спросил моего раба белый маг.
     - Непри...вычно, - выдохнул Мурзик.
     - Ну и не привыкай, - сказал Пахирту. И начал рассказывать.
     Он рассказывал нам с Мурзиком о том, как вышло, что у  него  открылся
этот самый третий глаз.
     В  молодости,  то  есть,  двадцать  лет   назад,   довелось   Пахирту
участвовать  в  войне  с  грязнобородыми   эламитами.   Там,   кстати,   и
пристрастился к ихнему виски.
     - И вот, братья, можете себе  представить:  ночь,  ракеты  вспарывают
темноту, то и  дело  оживает  и  начинает  стучать  далекий  пулемет...  А
назавтра - атака! Штыковая! Мы выскакиваем  из  окопа,  несемся.  Себя  не
помним. Скорей бы добежать,  скорей  бы  вонзить  штык  в  живую  плоть...
Страшно помыслить, не то что - сотворить. И вот - кругом кипит бой. У  ног
моих корчится эламит, в животе у него торчит мой штык. А мне  тошно,  меня
рвет. И страшно, как никогда в жизни не было и, дай Нергал, уже не  будет.
Отблевался я, а эламит еще живой, корчится. Хрипит, чтоб зарезал я его.  А
я и подойти-то боюсь. Оцепенение на меня напало. От шока. Смотрю на  него,
как дурак, и жду, пока он сам отойдет.  Живучий,  падла,  попался.  Ногами
бьет, головой колотится. Пена на губах показалась. Я глаза  закрыл,  чтобы
не видеть. И представьте себе, братья, - вижу! Я покрепче веки зажмурил  -
все равно вижу! Вижу, как корчится  грязнобородый,  и  ничего  поделать  с
собой не могу. Лоб пощупал, а там... а там третий  глаз  открылся!  С  той
поры началось.  Стал  видеть  прошлое  и  будущее.  Поначалу  только  одно
разглядеть и мог: кого в следующем бою убьют. Предупреждал, как мог. Много
жизней спас. Когда война  закончилась,  только  тогда  и  осознал,  в  чем
призвание мое...
     Тут виски кончился. Трехглазый  Пахирту  дал  моему  рабу  те  десять
сиклей, что заработал на операции  по  поводу  ранения  моего  астрального
желудка и левого  легкого,  и  велел  купить  еще.  Мурзик  с  готовностью
побежал.
     Пока его не было, мы скучали. Разговор клеился плохо.  Вскоре  Мурзик
вернулся. Принес дешевое пиво, воблу и сдачу в пять сиклей и три лепты. На
стол выложил. Сикли хрустнули, лепты звякнули, пиво в бутылках стукнуло, а
вобла прошуршала.
     Мы открыли пиво и смешали  его  с  виски.  Пахирту  рассказывал  один
случай из своей практики за другим. Некоторые  были  смешные.  Я,  в  свою
очередь, пригласил его посетить нашу фирму "Энкиду прорицейшн". Узнав, что
мы с ним  не  просто  братья,  но  коллеги,  Пахирту  разрыдался  и  полез
обниматься. Я приник к его груди. Пахирту закрыл глаза. Слезы текли у него
из-под век. Третий глаз помаргивал куриным веком и растерянно озирался  по
сторонам.
     Мурзик набрался исключительно быстро и ушел блевать на газон, чтоб не
поганить господский паркет, как он потом объяснил.
     Мы засиделись у белого мага до темноты. Потом взяли рикшу и погрузили
меня в плетеную корзину. Мурзик побежал следом. Несколько раз он  падал  и
жалобно кричал из темноты, чтобы его подождали.


     На следующий день я не пошел на работу.  Лежал  на  диване,  отходил.
Грезил. Лоб себе щупал - может, и у меня  третий  глаз  откроется.  Ицхак,
забежавший проведать меня в обеденный перерыв, сказал, что  логичнее  было
бы предположить наличие третьего глаза у меня в жопе.
     Мурзик подал гренки в кефире. Я с отвращением съел. Мурзик обтер  мой
подбородок, залитый кефиром, переодел рубашку, которую  я  тоже  запачкал,
пока кушал, и ушел на кухню - мыть посуду.
     Я откинулся на диване. Позвал Мурзика. Приказал  включить  телевизор.
По телевизору  шла  всякая  муть.  Несколько  минут  Мурзик  переключал  с
программы  на  программу.  У  нашего  телевизора  есть   и   дистанционное
управление, но Мурзик ему не  доверял.  Боялся,  что  телевизор  от  этого
взорвется. Ему кто-то на строительстве железной  дороги  рассказывал,  что
был такой случай.
     Потом я велел выключить телевизор и убираться. Мурзик ушел.
     ...Может, бабу? Или нет, не надо бабу. Какая баба, себя бы  в  рамках
туловища удержать, наружу не вывернуться...
     ...Так все-таки что со мной случилось? Гад ли космическую энергию мне
перекрыл, астральные ли паскуды тело мое искромсали?  Может,  это  все  от
плохого питания?..
     Тут в дверь позвонили. Мурзик не слышал. У него в кухне вода шумела.
     - Мурзик! - крикнул я. - Мур-зик!
     Он прибежал - руки мокрые, в мыле.
     - В дверь звонят.
     Мурзик  открыл.  Кто-то,  не  переступая  порога,  заговорил.  Мурзик
вполголоса ответил. Там поговорили еще. Мурзик ответил громче:
     - Да не надо мне! Ну вас, в самом деле...
     И захлопнул дверь.
     - Мурзик! - капризничая, прокричал я с дивана. Когда он вошел и встал
в дверях, спросил: - Кто приходил? Опять дворник? Ты что,  снова  мусор  в
окно вытряхивал? А? До помойки дойти лень? Смотри у меня...
     - Да нет, - нехотя ответил Мурзик. И  отвел  глаза.  Он  был  заметно
смущен. - Это эти... из профсоюза.
     - Из какого еще профсоюза?
     - Ну, из профсоюза "Спартак", - пояснил Мурзик. - Это профсоюз  такой
рабский есть. Каждый месяц вноси в ихнюю кассу одну лепту.  На  выкуп,  то
есть. Когда подходит твой черед,  тебя  выкупают  на  профсоюзные  деньги.
Свободным, то есть, делают.
     - Никогда не слышал.
     - А зачем вам о таком слышать, господин? - удивился Мурзик.  -  Вы  -
человек благородный и знатный. Вам  рабский  профсоюз  как,  извините,  не
пришей кобыле хвост...
     - Ну, - зловеще поинтересовался я, - и почему ты им сказал, что  тебе
не надо? Ты что, Мурзик, никак, на волю не хочешь?
     - Так... а что мне на воле делать? На ту же шпалоукладку  наниматься?
В гробу я эту шпалоукладку видел... Лучше я за вами  ходить  буду.  Все  в
тепле да в ласке... Да и про этих, профсоюзных-то,  про  спартаковцев,  на
руднике знаете, что рассказывали?
     Я улегся поудобнее. Мне было муторно и скучно. Так скучно,  что  даже
мурзиковы каторжные россказни сгодятся.
     Мурзик сбегал на кухню, выключил воду.  Принес  мне  кофе.  Хоть  это
делать научился - кофе варить. Впрочем, что тут уметь  -  ткни  пальцем  в
кофеварку, а потом догадайся выключить ее, вот и вся наука.
     Я взял кофе и начал  пить.  Как  всегда,  мой  раб  навалил  полчашки
сахару. Никак не может  отделаться  от  привычки  мгновенно  пожирать  без
остатка сразу все, до чего только руки дотянулись.
     - Ну вот, - начал Мурзик. - Был у нас такой забойщик во второй смене.
Звали его Зверь-Силим. Прозвание у него такое было. Зверь.  Этот  Силим  и
рассказывал, как  связался  на  свою  голову  со  спартаковцами.  Ну,  как
сегодня: явились и предлагают - вноси,  мил-человек,  по  лепте  в  месяц.
Кассу соберем. Через два года настанет твой черед, всем миром  из  рабства
выкупим.  Вызволим,  значит.  Чем  профсоюз,  мол,   хорош?   Все   взносы
одинаковые. А цены-то на рабов разные. Если на кого не хватает - из  кассы
добавят. И эта... юридическая поддержка...  Ну,  платит  Селим,  платит...
Честно по лепте в месяц отдает...
     - А где он деньги брал, твой Силим? - перебил я.
     - А где придется, - пояснил мой раб. - Когда заработает по мелочи,  а
когда и сопрет... Ну вот. Проходит два года  -  профсоюзных  ни  слуху  ни
духу. Силим ждет-пождет, а их и не видать. Что такое? Стал искать. А их  и
нету. Сбежали. Утекли и кассу с собой унесли. Вот  ведь...  Силима  вскоре
после этого на воровстве поймали и продали. На наш рудник и  продали.  Вот
дробит  Силим  камень,  дробит,  а  сам  мечтает,  как  спартаковцев  этих
повстречает и что он с ними сделает.  А  у  него  уж  чахотка  начиналась.
Кровью харкать стал. Кровью харкает, бывало, всю  породу  заплюет,  а  сам
ярится. И вот...
     - Свари еще кофе, - перебил я.
     Мурзик резво сбегал на кухню и вскоре вернулся с новой чашкой кофе. Я
отпил два глотка.
     - Забери. Не хочу больше.
     Мурзик забрал  у  меня  чашку.  Глядел  куда-то  невидящими  глазами.
Вспоминал. Машинально отпил мой кофе.
     - Ну вот, значит, а тут пригоняют как раз новый этап, человек десять,
все свеженькие, толстенькие, кругленькие... В  шахте  оно  как?  Помашешь,
значит, кайлом с полгодика - либо подыхаешь насовсем, либо жилистый  такой
делаешься. А эти еще гладкие были. Их кнутом ударишь - кровь пойдет.  А  у
нас уж шкуры такие дубленые, что и кровь  не  проступает,  бей  не  бей...
Силим-Зверь лежит на отвалах, кашлем давится. И вдруг - аж  глаза  у  него
засветились. Узнал! А тот, профсоюзный-то, Силима не признал.  Беспечально
рядом плюхнулся. Поротую задницу потирает. Силим ему и говорит грозно так:
"Помнишь  меня?"  Тот:  "Чаво?"  Силим  поднялся.  "А  вот  чаво!"  И  все
припомнил. И про одну лепту в месяц, и про то, что через  два  года  никто
выкупать его не явился...
     - И убил? - спросил я.
     - А как же! - радостно подтвердил Мурзик. - В тот же день. В штольне.
Взял за волосы и об стену голову ему разбил. Тот сперва орал, потом мычал,
а после и мычать перестал. Обоссался и кровью изошел...
     - А Силим?
     - Зверь-то? Недолго после того прожил. Помер у меня на руках. Хороший
был человек, - с чувством проговорил Мурзик. - Перед смертью все улыбался.
Не зря, говорил, жизнь прошла, не зря...


     Когда наутро я пришел на работу, в офисе  висела  большая  стенгазета
"РУПОР ЭНКИДУ-ПРО". Иська, небось, часа два пыхтел над этим убожеством.  И
не лень же было...
     На самом видном месте  стенгазеты  красовалась  моя  фотография.  Под
фотографией было написано черным маркером:
     "ПОЗОР ПЬЯНИЦЕ И ПРОГУЛЬЩИКУ ДАЯНУ! Может ли алкоголик и рабовладелец
быть прорицателем? Вот вопрос, который волнует вавилонскую общественность!
Ибо налогоплательщику вовсе не  безразлично,  чья  именно  жопа  овевается
ветрами перемен. И если это жопа человека слабых моральных устоев, то..."
     Я не успел дочитать.  Вошел  Ицхак.  На  локте  у  него  сонно  висла
костлявая девица из Парапсихологического Института.
     - А! - торжествующе возопил Ицхак. - Читаешь?
     - Слушай, Изя... - начал я угрожающе. - Если ты думаешь, что...
     Тут  во  мне  проснулся  астральный  воин.  Я  налился  бешенством  и
заморгал.
     - Арргх! - сказал Ицхак. - Лгхама!
     - Не лгхама, а л'гхама, деревня! - поправил я.
     Девица подняла голову и слепо поглядела на меня сквозь очки.
     - Ладно, не обижайся. - Ицхак освободился от девицы и подошел ко мне.
- Хочешь, я сниму? Я просто так повесил, ради шутки.
     - Сними, - проворчал я, чувствуя, что не могу долго на него  злиться.
Есть в Ицхаке  что-то  такое  -  способное  растопить  любой  лед.  То  ли
искренность, то ли ушлость...
     Он залез на диван в ботинках и снял.
     - Забери. Можешь сжечь.
     - Уж конечно сожгу, - обещал я.
     - Кстати... - начал Ицхак, спрыгивая на пол и отдавая мне  ватманский
лист. На лоснящемся черном диване остались отпечатки подошв.
     Я забрал "стенгазету" и свернул ее в тугую трубку. Ицхак тем временем
шарил у себя по карманам и наконец извлек очень мятую газетку.  Она  имела
устрашающее сходство с той, что присватала мне матушка.
     - Прочти, - сказал Ицхак.
     Я развернул листок, расправил его и послушно забубнил вслух.
     - "Прямой  обман  масс,  который  принято  именовать  научным  словом
"прогнозирование", предназначенным сбивать с толку малообразованный  класс
трудящихся, из  которого  кровопийцы-эксплоататоры-рабовладельцы  высосали
всю кровь до последней капли крови..."
     - Ты что вслух читаешь, как малограмотный? - удивился Ицхак.
     Я покраснел. Очкастая девица пристально посмотрела на меня, но на  ее
костлявом лице не дрогнул ни один мускул. Как у нурита-ассасина пред лицом
палачей.
     "Ниппурская правда" долго поливала  нас  грязью.  Причем,  совершенно
бездоказательно. И не по делу.
     Я вернул Изе газетенку.
     - Ну и что?
     Он хихикнул.
     - А то, что теперь мы официально считаемся  еще  одной  организацией,
которой угрожают комми.
     Я все еще не понимал, что в этом хорошего. Ицхак  глядел  на  меня  с
жалостью.
     - Очень просто. Под  эту  песенку  я  вытряс  из  страховой  компании
несколько льгот. Нас перевели в группу риска  категории  "Са".  А  были  -
"Ра". Понял, троечник?
     - Ну уж... троечник... - пробормотал я. - Не при дамах же!..
     По лицу очкастой особы скользнуло подобие усмешки.
     Ицхак, конечно, гений. Из любого  дерьма  сумеет  выдавить  несколько
капелек нектара. И выгодно всучить их клиенту. И клиент будет счастлив.
     В этот момент зазвонил телефон.  Не  зазвонил  -  буквально  взревел.
Будто чуял, болван пластмассовый, что несет в себе громовые вести.
     Ицхак коршуном пал на трубку и закричал:
     - Ицхак-иддин слушает!..
     И приник. Лицо моего шефа и одноклассника исполняло  странный  танец.
Нос шевелился, губы жевали,  глаза  бегали,  брови  то  ползли  вверх,  то
сходились в непримиримом единоборстве. Даже уши - и  те  не  оставались  в
стороне.
     Наконец Ицхак нервно облизал кончик носа длинным языком и  промолвил,
окатив невидимого собеседника тайным жаром:
     - Жду!
     И швырнул трубку.
     Костлявая Луринду непринужденно развалилась на диване, уставившись  в
пустоту. Закинула ногу на ногу, выставив колени. Покачала туфелькой.
     Ицхак не обращал на нее никакого внимания. По правде  сказать,  и  на
меня тоже. Он медленно, будто боясь расплескать в себе что-то,  крался  по
офису.  Он  был  похож  на  хищника.   На   древнего   воина-скотовода   в
окровавленных козьих шкурах.
     Наконец девица равнодушно вторглась в священное молчание:
     - Что стряслось-то?
     Я думал, что Ицхак не удостоит нахалку ответом. Но он выдохнул, будто
пламенем опалил:
     - Увидите.
     Через полчаса в офис ворвался Буллит. Ицхак налетел на него так,  что
мне показалось, будто они сейчас подерутся. Буллит, смеясь, отстранил его.
     - Уймись, Иська.
     И заметил Луринду. Лицо Буллита мгновенно приняло холодное, замкнутое
выражение.
     - Все,  что  происходит  здесь,  строго  конфиденциально...  Так  что
посторонним лучше...
     Ицхак мельком оглянулся на девицу.
     - А... Ягодка, ты не могла бы подождать меня в другом месте?
     Девица, качнувшись негнущимся  корпусом,  встала  и  прошествовала  к
выходу. Она не глядела ни на одного из нас. Ицхак закрыл за  ней  дверь  и
повернулся к Буллиту.
     - Давай.
     Буллит уселся на диван - точнехонько в то место, где  осталась  после
девицы ямка - и раскрыл портфель. Хрустнула бумага, звякнули таблички.
     - Они отказались от иска.
     Ицхак выхватил у него бумаги и впился в них глазами.
     Я не выдержал:
     - Вы расскажете, наконец, что случилось?
     Ицхак сунул мне бумажку в пятьдесят сиклей.
     - Баян, - молвил он задушевно, - не в службу, а в дружбу... Сбегай за
портвейном...
     Я онемел. Потом обрел дар речи. Завопил:
     - Я - потомок древнего... В конце концов, я ведущий  специалист...  И
моя честь как вавилонского...
     Ицхак обнял меня за плечи и мягко подтолкнул к выходу.
     - Баян, - повторил он. - Будь  другом.  Принеси.  Я  тебе  потом  все
объясню... Вот вернешься - и объясню... Сразу... Честное слово...
     И выпроводил меня на  улицу.  Я  мрачно  купил  две  бутылки  дешевой
гильгамешевки и вернулся в офис. Ицхак стоял на диване - опять в  ботинках
- повернувшись спиной к выходу. Что-то лепил на стену. Буллит подавал  ему
одну бумагу за другой, вынимая их из портфеля.
     Я поставил гильгамешевку на офисный  стол  толстого  черного  стекла.
Услышав   характерный   пристук   полной   бутылки,    Ицхак    обернулся.
По-мастеровому отряхнул руки о свои богатые отутюженные брюки и спрыгнул.
     Открылась стена,  залепленная  фотографиями.  Они  были  выполнены  с
большим искусством.
     Поначалу я глядел на них разинув рот. А потом захохотал.
     Я хохотал до слез. Я обнимал Ицхака и Буллита. Я хлопал их по  спине,
а они хлопали меня и друг друга. Мы положили друг другу руки  на  плечи  и
начали раскачиваться и плясать, высоко задирая ноги.
     И когда в офис зашла бывшая золотая медалистка Аннини,  наша  дорогая
одноклассница, мы взяли ее в наш круг,  и  она  на  равных  вошла  в  нашу
победную воинскую пляску.
     Бумага была официальным извещением о том, что детский  садик  и  иные
дошкольные  учреждения  микрорайона,  убедившись  в   высоконравственности
морального облика  прогностической  фирмы  "Энкиду  прорицейшн"  полностью
снимают все свои обвинения и отказываются от судебных исков.  Кроме  того,
они обязуются возместить моральный ущерб, причиненный  нашей  компании,  в
том числе  и  публичным  выступлением  в  средствах  массовой  информации.
Господину Даяну выплачивается компенсация в размере 160 сиклей.
     На  фотографиях  была  изображена  педагогическая  дама  в  цветастом
платье. Она стояла,  сняв  трусы  и  задрав  подол.  К  ее  круглому  заду
присосались проводки. Полуобернувшись, дама с глупой улыбкой  смотрела  на
эти проводки. Ветерок слегка шевелил ее прическу.
     Одни фотографии более подробно показывали  лицо  дамы,  другие  -  ее
жопу. Она была заснята  в  разные  мгновения  своего  приобщения  к  нашей
прогностической деятельности. Но и одной фотографии хватило бы...
     - Иська! - молвил я,  откупоривая  первую  бутылку  гильгамешевки.  -
Иська, воистину, ты - гений!
     Мы сдвинули четыре стакана и выхлебали их залпом.


     Я очнулся не своей волей. Кто-то тащил  меня,  ухватив  за  ворот.  Я
слабо мычал и пытался высвободиться.
     - Ну, ну... - ласково уговаривали меня.
     Затем мне стало холодно, мокро и липко. Я пощупал лицо - оно  было  в
урук-коле - и заплакал от бессилия.
     - Что же вы... гады... делае... - пролепетал я, оседая.
     Те, которые меня держали, были крепки. Они и не думали  меня  ронять.
Пользуясь этим, я обвис у них на руках и  стал  качать  согнутыми  ногами,
озоруя.
     И тут меня стало рвать.
     Проблевавшись, я обрел некоторую ясность.  В  сумеречной  мути  моего
опьянения проступил скверик с памятником пророку Даниилу. Чугунный пророк,
склонив голову на грудь и уцепившись пальцами в бороду,  печально  смотрел
на перевернутые скамейки - их толстые короткие  ножки,  задранные  кверху,
неожиданно придали им сходство с запеченной курицей.
     При мысли о курице мне опять стало дурно.
     - Ну, ну, господин, - утешали меня.
     - М-мур...зик? - выдавил я.
     - Вот и хорошо, - обрадовался мой раб.
     - М-мурзик, где остальные?
     Мурзик прислонил меня к дереву. Я вцепился в шершавую кору, чтобы  не
упасть. Тем временем мой раб водрузил на место одну из скамеек.
     - Скорее, ты... - сказал  я,  скользя  пальцами  по  стволу.  -  Я...
падаю...
     Мурзик потащил меня к скамье.  Я  мешком  повалился  на  нее.  Мурзик
воздвигся передо мной. Он чему-то глупо радовался.
     - Что лыбишься? - осерчал я. - Пива принеси... Похмелиться желаю... И
где господин Ицхак?
     Мурзик поморгал, подвигал бровями  и  сказал,  что  господина  Ицхака
здесь нет.
     - А я, значит, есть? - закономерно поинтересовался я.
     Мурзик кивнул. У меня тут же закружилась голова. Я даже ногой топнул,
только несильно.
     - Не мотай башкой, у меня... ой. - Я рыгнул. - А я откуда здесь?
     - Не знаю, - сказал Мурзик.
     Я подумал немного. В голове тяжко ворочались неуклюжие  мысли.  Потом
мне представились фотографии педагогической дамы с голой жопой. Мне  стало
весело, и я запел:
     - Ах, Анна-Лиза, Анна-Лиза, промчались годы, пронеслися...
     - Домой бы вам надо, - сказал Мурзик. И оглянулся.
     Я тоже попытался оглянуться, но едва не  свалился  со  скамейки.  Это
рассердило меня.
     - Что ты тут... вертишься?
     - Рикшу ищу, - сказал Мурзик озабоченно. - Господин... А если я пойду
за рикшей, вы обещаете, что никуда со скамейки не пойдете?
     - Да кто ты такой, смерд, чтобы я тебе обещал? - взъярился  я.  -  Ты
откуда взялся, холоп? Да ты, кваллу...
     Тут я зевнул.
     Мурзик наклонился, крякнул, взял мои ноги  и  вынудил  меня  лечь  на
скамью. Я с наслаждением потянулся.
     - Всему тебя, Мурзик, учить надо. Даже такой ерунды  не  умеешь,  как
уложить спать вавилонского налогоплательщика...
     В последнем слове я безнадежно запутался. В моем состоянии  -  ничего
удивительного. Я видел однажды докера в моем состоянии  -  тот  в  течение
получаса не мог выговорить слова "мудак".
     Мурзик куда-то сгинул.


     Телефонный звонок. Стараясь не шевелить головой, я  протянул  руку  и
уронил телефон на пол. Из трубки слышался чей-то хриплый крик.  Я  шевелил
пальцами над трубкой, но ухватить ее не мог; оторваться же  от  дивана  не
смел.
     Трубку взял Мурзик. Приложил к моему уху.
     В трубке бесновался Ицхак.
     - Баян, твою!.. - орал он. - Ты меня слышишь?
     - Да... - слабо ответил я.
     - Я в больнице!
     - Изя! - нашел в себе силы я. - Иська, что с тобой?
     - Палец на руке сломал, - сказал Ицхак.
     - А я думал, ты это другим местом делаешь, - сказал я. -  Выписывайся
скорей и приходи, я тебе покажу. У меня тоже такая штука есть.
     Несколько минут Ицхак бессильно поливал  меня  бранью.  Потом  совсем
другим тоном сказал:
     - Баян, а ты не помнишь, что там произошло?
     - Не... - сказал я. - Меня Мурзик в сквере нашел. У Даниила. А как мы
там оказались?
     - Не знаю... Позвони Аннини, а? У  меня  пятилептовики  кончаются,  а
здесь телефон, сука, платный...
     - Иська, ты когда выписываешься?
     - Завтра.
     В трубке запищало. Ицхак еще раз выругался, и тут нас разъединило.
     Аннини была дома. Она оставила нас после первой  бутылки,  поэтому  у
нее обошлось без приключений.
     Буллит помнил немногим больше, чем я. Он  помнил,  как  мы  пришли  в
сквер и как опрокидывали скамейки. Потом вроде бы там появилась  еще  одна
компания. Сперва мы вместе пили, чокаясь с чугунным Даниилом. Затем  вдруг
обнаружилась  ицхакова  очкастая  девка.  Ее  все  лапали.   Потом   Ицхак
завелся... Или девка завелась. Она каратистка оказалась или что-то в  этом
роде...
     На этом обрывались воспоминания Буллита.
     Я снова лег и пропел потолку:
     - В чулках и платье полосатом вы  танцевали  с  вашим  братом...  Ах,
Анна-Лиза, Анна-Лиза... И ель  в  огнях  и  новогодняя  метель...  Где  вы
теперь, где вы теперь?
     И слезы навернулись у меня на глаза, а почему - и сам понять не мог.
     Мурзик воспринял мое пение как требование немедленно подать кефир.  Я
выхлебал. Спросил моего раба, как он меня разыскал. Вавилон-то  большой...
Мурзик сказал, что у него чутье.
     Кулаки у Мурзика были в свежих ссадинах. Я спросил и об этом. Мурзик,
смущаясь, объяснил, что дрался.
     Дрался он из-за меня. Отгонял каких-то юнцов, пытавшихся обтрясти мои
карманы, пока я почивал пьяный.
     - А, - молвил я. - Ну, ступай.
     И крепко, успокоенно заснул.


     История эта никаких серьезных последствий не имела. Разве  что  Ицхак
появился  на  работе  с  перевязанным  пальцем,  а  меня  несколько   дней
преследовали сны, в которых я голыми руками рвал на части  разных  крупных
животных,  чаще  всего  -  быков  и  пантер.  Но  потом  и  это  отступило
рассосалось, сменившись монотонными трудовыми буднями.
     Заказов  у  нас  все  прибывало  и  прибывало.  Ицхак  стал  серьезно
подумывать о расширении штата. Тем более, что я просил освободить мне хотя
бы четыре часа машинного времени в неделю для обработки данных для научной
работы.
     Матушка была мною довольна. Я сам был собой доволен. Жизнь  улыбалась
нам. Наконец-то я был уверен в завтрашнем дне.


     Мурзик открыл мне  дверь,  и  я  сразу  понял,  что  мой  раб  что-то
натворил. Он держался так, будто украл у  меня  деньги.  Поскольку  Мурзик
никогда ничего не крал, я предположил нечто худшее.
     - Ну? - вопросил я, по возможности сурово,  пока  он  снимал  с  меня
ботинки.
     Мурзик задрал голову. Он был бледен.
     - Так это... - сказал он. - Ну...
     В моей комнате кто-то зашевелился. Я замер.
     - Ты что, Мурзик, баб сюда водишь?
     Мурзик медленно покраснел. Ничего не ответив, он  встал  и  унес  мои
ботинки на лестницу - чистить.
     Я вошел в комнату. На моем диване сидела, закинув ногу  на  ногу,  та
самая девушка-мальчик, что ходила в ученицах у госпожи Алкуины. На ней был
тоненький свитерок, приподнятый острыми грудками, и голубенькие джинсики.
     - Привет, - сказал я.
     Она не ответила. Склонила голову набок. Перевела взгляд на окно. Чуть
зевнула.
     Я остановился посреди комнаты, не зная, что предпринять. В  принципе,
я мог бы вынести ее за порог и закрыть дверь, но не хотелось. Хотелось как
раз обратного. Однако как подступиться к строгой девушке-мальчику, я  себе
не представлял.
     Все так же глядя в окно, она лениво проговорила:
     - Можешь называть меня Цира.
     Я глупо улыбнулся и сказал:
     - Хорошо.
     Она перевела взгляд на меня. Она была очень строга. Я совсем оробел.
     - Сядь, - велела она.
     Я сел.
     Вошел Мурзик. От него пахло кремом для обуви. Примостился на  полу  у
двери, уставившись на девицу.
     Цира сказала:
     - Я ушла от Алкуины. Я осознала мою силу.  Я  сильнее,  чем  она.  Мы
вступили в магический поединок, и я победила. Теперь я делаю, что хочу.  А
она... Что ж, она больше ничему научить меня не может.
     - Как там мой гад поживает? - спросил я и показал себе  за  спину.  -
Вернулся?
     Она чуть улыбнулась. Эта тонкая улыбка  живо  напомнила  мне  госпожу
Алкуину.
     - Нет, - мягко промолвила Цира. - Гада давно нет. Да это и не  важно.
Важно совсем другое. - Она наклонилась  вперед,  всунув  сложенные  ладони
между колен. - Даян! Даже Алкуина разглядела в тебе  нечто  великое.  Даже
она, эта корова! Для меня же это было очевидно, едва ты переступил  порог.
Все в тебе кричит о величии, все!..
     Я растерянно слушал. Она вытянулась, как струна.  Вдохновение  слегка
окрасило ее бледные щеки.
     - Твоя аура, окрашенная в императорский  пурпур!  Твой  взор,  полный
тайного огня! Сила, от которой затрепетали  огни  в  светильниках!  Пойми,
твой удел - не здесь. Ты был одним из тех, кто вершил судьбы мира!
     - Был? - переспросил я.  Вся  моя  не  слишком  долгая  жизнь  быстро
перелисталась перед глазами: безоблачное младенчество, детское  дошкольное
учреждение, закрытое учебное заведение, математический университет, четыре
года  богемного  существования,  актерки  и   злоупотребление   портвейном
"Солнечный Урук", работа у Ицхака...  Когда  это  я  успел  еще  и  мирами
поворочать?..
     Цира  махнула  моему  рабу,  чтобы  принес  чаю.  В  комнате  повисло
молчание. Я чувствовал себя неловко, девушка - совершенно свободно.
     Мурзик подал чай и снова уселся у  двери.  Цира  перевела  взгляд  на
него.
     - Ты тоже выпей чаю.
     Мурзик воровато метнулся глазами в мою сторону. Но я и  сам  выглядел
растерянным не хуже моего раба.
     Мурзик встал и прокрался на кухню. Нацедил чаю  и  себе,  вернулся  и
уселся на прежнее место с чашкой. Цира протянула ему печенье. Он взял.
     Девушка, похоже, наслаждалась неловкой ситуацией, которую сама  же  и
создала. Решив, что  мы  с  Мурзиком  деморализованы  в  надлежащей  мере,
заговорила снова.
     - Мы живем на земле не однажды. Мы живем множество раз.  Мы  умираем,
чтобы  родиться  вновь.  Снова  и  снова  наша  душа  возвращается,  чтобы
совершать бесконечный свой круг по череде воплощений. Иногда она вселяется
в животных. Иногда одна душа, будучи слишком велика, не находит  для  себя
достойного тела и тогда воплощается сразу в двух человек. Что ж, случается
и такое... Мы не всегда обладаем мудростью распознать, какую именно душу в
себе носим. В тебе, Даян, живет душа  великого  человека,  умершего  много
столетий назад.
     Я приосанился. Мурзик взирал на  меня  как  поклоняющийся  на  бэлова
истукана.
     - ...Или часть души, - продолжала Цира. - Но и части довольно,  чтобы
вознести тебя над многими... Чем ты занимаешься в жизни?
     - Прогнозированием, - ответил я послушно.
     Она вскинула руку.
     - Вот! Вот! Ты прикасаешься к сокровенному! Я так и думала!  Даян!  -
Она схватила меня за руку маленькой, горячей рукой и сильно стиснула. - Ты
должен прийти к нам.
     - К кому?
     - К моему учителю, к Бэлшуну. О, если бы ты знал, какой  это  великий
человек! Никакой мистики, все строго научно. У него два  образования,  оба
технические.  Он  слесарь  и  закончил  физфак  в  Ниневии,   в   тамошнем
университете. Он открыл мое прошлое. Хочешь знать, кем я была прежде?
     Я кивнул.
     Она проговорила торжествующе:
     - В прошлом воплощении я была княгиней  Адурра,  я  возглавила  войну
моего народа против иноземных захватчиков. Когда учитель Бэлшуну  отправил
меня в  прошлое...  Я  увидела  себя  в  развевающихся  белых  одеждах  на
золоченой колеснице, среди полуобнаженных бронзовых воинов... о, Даян!
     Она еще сильнее сжала мою руку и  приблизила  свое  пылающее  лицо  к
моему. Я поцеловал ее в шевелящиеся губы, покрытые фиолетовой  помадой.  У
помады был клубничный вкус.
     - Даян, - дохнула она мне  в  рот,  -  ты  должен  побывать  в  своем
прошлом...
     - Обязательно, - сказал я и полез к ней под свитер.
     Грудки были на месте. И все такие же остренькие.  Я  уложил  Циру  на
диван и пристроился рядом.  На  мгновение  она  приподнялась  на  локте  и
глянула через мое плечо.
     - Мурзик, - позвала она, - иди к нам.
     Это было уж слишком. Я не собирался делить девушку ни с кем. И уж тем
более - с моим рабом.
     Я сел, застегнулся. Я был обижен. А Цира  продолжала  лежать,  слегка
изогнувшись и уставившись сосками  в  потолок.  Мурзик  с  разинутым  ртом
глядел на нее.
     Внезапно меня охватила злоба.
     - Ну! - крикнул я Мурзику. - Иди, трахай ее! Девушка ждет!
     -  Дурачье.  -  Она  перевернулась  набок  и  обвила  меня  ногами  в
голубеньких джинсиках. - Вы ничего не поняли, ни один, ни другой...
     Мурзик собрал посуду и вышел на  кухню.  А  я  вновь  расстегнулся  и
повалил Циру на диван.


     Когда она ушла, я зверски наорал на Мурзика. Мурзик моргал, вздыхал и
отводил глаза. Я всучил ему денег и велел сходить в экзекутарий.
     И пусть возьмет там справку, что получил  семь  ударов  березой.  Без
справки может не возвращаться. Без  справки  может  идти,  куда  хочет,  и
считаться беглым.
     Мурзик подал мне горячего молока, чтобы я успокоил взвинченные нервы,
и ушел самовыпарываться.


     Учитель Бэлшуну оказался рослым, тяжеловесным  человеком  лет  сорока
пяти, чем-то похожим на мясника - красные волосатые  ручищи,  торчащие  из
засученных рукавов, одутловатое лицо, редеющие темные волосы.
     Он встретил нас громовыми раскатами приветствий и, не дав опомниться,
препроводил к себе в гостиную.
     У него был свой дом. Нижний и три верхних этажа он сдавал жильцам,  а
весь  второй  этаж  занимали  его  лаборатория,  маленькая  гостиница  для
иногородних учеников и личные апартаменты мастера.
     Я с наслаждением погрузил свою жопу в бархатное серое кресло, которое
тут же податливо приняло форму моего тела. Мурзик в растерянности замаячил
на пороге, не решаясь ступить на пушистый, как кошка, ковер.
     - Друг мой, - зарокотал учитель Бэлшуну, -  не  смущайтесь.  Ковер  -
всего  лишь  преходящее  и  суетное.  Стоит  ли  заботиться  о  ничтожных,
подверженных тлению благах, когда впереди у нас вечность и позади  -  срок
не меньший...
     Мурзик ничего не понял.
     - Не ломайся, - перевел я бэлшуновы речи для своего раба, - иди сюда.
Только сапоги сними.
     Мурзик сковырнул с ног грязные сапоги и  остался  в  носках.  Комната
сразу наполнилась запахом мурзиковых ног.
     Девушка Цира еле заметно  сморщила  свой  точеный  носик,  а  учитель
Бэлшуну громко расхохотался и повел Мурзика в ванную  комнату.  Из  ванной
Мурзик вернулся совершенно  убитый  -  видать,  никогда  не  видел  такого
количества кафеля, никеля и ковров. Носков на нем не было,  а  босые  ноги
источали запах дорогого мыла.
     Отчаянно смущаясь, Мурзик  пристроился  в  мягкое  кресло,  на  самый
краешек.
     Учитель Бэлшуну мельком поцеловал девушку в  лоб  и  уселся  сам.  Не
уселся - развалился: большой, грузный, весь какой-то физиологический.  Все
в нем кричало - нет, даже не  кричало  -  орало!  -  о  могучей  и  грубой
витальной силе.
     - Ну-с, друзья мои, - начал он, надвинувшись на нас с Мурзиком, - моя
Цира говорит о вас невероятные вещи...
     Я ревниво поглядел на девушку, но она не сводила  с  учителя  Бэлшуну
обожающих глаз, а я для нее как будто перестал существовать.
     Я назвал свое имя и рассказал о своем  происхождении.  Упомянул  тему
научной работы  и  вскользь  коснулся  перспектив  развития  нашей  фирмы.
Рассказывая, я превосходно осознавал, что все это не  имеет  ни  малейшего
отношения к делу, ради которого мы притащились  в  этот  богатый  дом.  Но
остановиться не мог.  Сам  не  знаю,  что  на  меня  накатило.  Мне  вдруг
захотелось произвести на этого мясника хорошее, а  если  получится,  то  и
внушительное впечатление.
     К моему удивлению, он слушал внимательно, не перебивал. Ему даже  как
будто было интересно. Иногда он энергично кивал. У него были  внимательные
серые глаза и тонкий, крепко сжатый рот.
     Неожиданно он спросил - вроде бы и не обрывая мой рассказ,  а  как-то
исключительно ловко заполняя паузу:
     - Вас никогда не преследовали странные сны? Не случалось  ли  чего-то
такого, чему вы не можете найти объяснения?
     Я начал было рассказывать про астрального гада и линию интеллекта  на
ладони - даже показать порывался, но тут влез  Мурзик.  Сильно  покраснев,
мой раб выпалил:
     - А то! Как же, не случалось странного! Очень даже случалось! А  кто,
извините, тут нам высказывался, что, мол, ирр-ка нгх-аа л'гхма аанья! А?
     Стало тихо. Мурзик из красного стал белым, а  по  его  широкой  морде
расплылось тоскливое предчувствие экзекутария.
     Учитель Бэлшуну спросил меня  -  осторожно,  как  будто  обращался  к
больному:
     - На каком языке говорил сейчас ваш друг?
     - Он мне не друг, - мрачно ответил я. - Он мой раб.
     - Я спрашиваю о языке, - повторил учитель Бэлшуну. Он говорил мягким,
тихим тоном, но в его глазах появилась неприятная настойчивость.
     - Откуда мне знать, что это за язык...
     Я рассказал ему всю историю, от  начала  до  конца.  Учитель  Бэлшуну
слушал, покусывая губы. Думал. Потом хлопнул себя по коленям.
     - Так, - подытожил он. - Отнесем это к числу загадок. Продолжайте.
     Но оказалось,  что  я  сбился  с  мысли  и  запутался  в  собственном
повествовании. И что рассказывать мне, собственно говоря,  нечего.  Ничего
исключительного в моей жизни не происходило.
     Кроме того, меня раздражало, что Мурзика посадили в такое же  кресло,
как меня.
     Бэлшуну словно угадал мои мысли.
     - Перевоплощения души, ее странствия из тела  в  тело  -  реальность,
друг мой. Такая же реальность, как этот стол. И даже  в  большей  степени,
ибо стол пришел и ушел, а душа бессмертна и ее переселения вечны.  Поэтому
мы не придаем значения тем социальным, половым и прочим различиям, которые
существуют между нами в текущем земном воплощении. Ибо  настанет  срок,  и
души покинут тела, а  после  снова  воплотятся  в  материальном  мире.  И,
возможно, тогда неравенство исчезнет.  Или  поменяет  полюса.  Раб  станет
господином, а господин - рабом.
     - Это когда еще будет, - упрямо сказал я.
     - Но будет! - убежденным тоном заявил учитель Бэлшуну.
     Я решил обескуражить его каким-нибудь резким заявлением и не придумал
ничего умнее, как обвинить в симпатиях к коммунистам.
     Холеный буржуй рассмеялся. Он даже возражать мне не стал.
     - Вам трудно себе представить, какой долгий, какой славный  жизненный
опыт у вас за плечами.  Он  подавлен  гнетом  вашей  нынешней,  бесцветной
жизни. Но в прошлых воплощениях вы не были тем, чем являетесь  сейчас.  Вы
изменяли лицо мира. От вас зависело множество людей. Вы,  не  задумываясь,
бросали армию за армией в кровавую бойню, вы убивали людей и щадили их  по
своей прихоти, вы овладевали прекрасными женщинами, вы  мчались,  стоя  на
спине разъяренного быка под рев влюбленной в вас толпы!
     Я обиделся. Я вовсе не считал мое нынешнее существование бесцветным.
     Но перебить учителя Бэлшуну оказалось не так-то просто. Он порылся  в
своем столе и вытащил толстую тетрадь в  дешевом  бумажном  переплете.  На
обложке тетради было  оттиснуто  "ГЛАВНАЯ  КНИГА".  Это  была  стандартная
дешевая тетрадь, какие обычно  валяются,  замусоленные,  у  табельщицы  на
проходной государственного заводика.
     - Вы должны прочесть это, - сказал он. - Возьмите. Ознакомьтесь.
     Я потянулся,  взял  тетрадь.  Полистал.  Она  была  исписана  разными
почерками. Учитель Бэлшуну с интересом наблюдал за мной.
     - Кстати, - добавил он, - это нельзя выносить отсюда.
     Я положил тетрадь себе на  колени.  Возражать  учителю  Бэлшуну  было
очень трудно. Как будто в стенку идти. Но я все же попытался.
     - Не хотите же вы сказать, что я буду жить здесь, у вас.
     - Именно это я и хочу сказать, - бодро улыбнулся он. - Вы и ваш  друг
останетесь у меня. До тех пор, пока не поймете, какая  великая  тайна  вам
приоткрылась.
     Я встал.
     -   Я   все   понял,   -   сказал   я.   -   Здесь   подполье   левых
террористов-радикалов. Вы - нурит?
     Учитель  Бэлшуну  оглушительно  расхохотался.  У  него   даже   слезы
выступили.
     - Да сядьте вы, сядьте!.. - выговорил он сквозь смех. - Вовсе нет.  Я
предлагаю вам остановиться в  моей  гостинице  и  почитать  эту  книгу  со
всевозможным  комфортом.  Не  более  того.  Если  вы  считаете,  что   это
невозможно... Или что вам это не нужно...
     - Он сам не понимает, что ему нужно, - резковато  вмешалась  Цира.  И
посмотрела на меня отстраненно. Как чужая взрослая  тетя  на  нашкодившего
детсадовца.
     Я сдался.
     - Ну... ладно... Но позвонить-то я могу?
     Учитель Бэлшуну безмолвно придвинул ко мне телефон.  Я  набрал  номер
Ицхака и наврал ему что-то бессвязное.
     - Что, от какой-нибудь швабры оторваться не можешь? - спросил Ицхак.
     Я воровато оглянулся на Циру.
     - Не знаешь, не говори.
     - Да ладно тебе, Баян... Трахайся. Только в день Мардука чтоб  был!..
Иначе уволю, понял?
     - Понял, - сказал я и повесил трубку.
     - Договорились? - как ни в чем не бывало спросил  учитель  Бэлшуну  и
забрал от меня телефон. - Вот и хорошо. Для начала я хочу  предложить  вам
совсем простой опыт. Если вы не возражаете...
     Он посмотрел на Циру и кивнул ей на шкаф - мол, подай. Цира безмолвно
встала и вынула из  шкафа  небольшой  ящичек,  обитый  красивым  шелком  с
тисненым узором.
     Учитель Бэлшуну откинул крышку ящичка. Его широкие руки  с  вьющимися
черными  волосками  на  пальцах  выглядели   чужими   над   этой   изящной
безделушкой. Как руки вора.
     В ящичке на двух черных бархатных подушечках лежали  два  хрустальных
шара, каждый размером с мурзиков кулак.
     - Возьмите, - велел учитель Бэлшуну.  Ни  Мурзик,  ни  я  не  посмели
ослушаться. Цира погасила верхний свет. Теперь гостиная освещалась  только
настольной лампой.
     - Что мы должны делать? - спросил я.
     - Ничего, - отозвался Бэлшуну. - Просто расслабьтесь. Вам  не  грозит
никакая опасность. Не будьте так  напряжены  и  насторожены.  Сядьте  так,
чтобы вам было удобно. И смотрите на шар.
     - Больше ничего?
     - Больше ничего.
     И он широко, ободряюще улыбнулся.
     Мне стало спокойно и даже весело. В самом деле, ничего  страшного  не
происходило. Я склонился над хрустальным шаром и начал смотреть.
     Поначалу ничего не происходило. Я подумал, что у меня довольно глупый
вид, и поднял глаза. Но ни учитель Бэлшуну, ни Цира не насмехались.
     Цира кивнула мне подбородком. Ее губы прошептали: "Не отвлекайся".
     Я снова уткнулся в шар. И вот  из  замутившейся  хрустальной  глубины
поднялось лицо. Это  было  лицо  моей  матери.  Оно  сменилось  неприятной
картинкой: меня порет жрец-педагог. Я моргнул и увидел танки,  разбивающие
синий изразец Дороги Иштар. Мелькнуло смуглое лицо, почти  до  самых  глаз
скрытое черным покрывалом,  прикушенным  зубами.  Затем  возникла  девушка
такой небесной красоты, что на глаза наворачивались слезы. И  сразу  вслед
за тем все пропало.
     Я поднял голову.
     Мурзик неловко сидел на краешке кресла, сдвинув  колени.  На  коленях
покоился шар, как колобок из детской  сказки.  Широкие  брови  моего  раба
двигались, толстые губы шевелились - он вел  какой-то  долгий,  безмолвный
разговор.
     Неожиданно вспыхнул свет. Я вздрогнул, как  от  удара.  Тонкая  ручка
Циры протянулась к моему шару и забрала его. Мурзик с сожалением оторвался
от созерцания и позволил ей уложить хрустального собеседника в ящичек.
     - Ну, - промолвил учитель Бэлшуну, - что вы видели?
     Я думал, он захочет услышать о моих видениях, и  уже  приготовился  к
долгой речи, но учитель Бэлшуну смотрел на  Мурзика.  Мой  раб  поерзал  в
кресле и нерешительно ответил:
     - Так... разные вещи... вам неинтересно, господин.
     - Отчего  же,  -  возразил  учитель  Бэлшуну.  -  Если  бы  мне  было
неинтересно, я бы не спрашивал. Неужели ты думаешь, друг мой, что я  делаю
хоть что-нибудь из бесполезной вежливости?
     Мурзик так не думал.  Он  оглядел  роскошную  обстановку  гостиной  и
просто ответил:
     - С такими-то деньжищами? Да с  такими  деньжищами  можно  всю  жизнь
шептунов пускать и больше ничем не заботиться...
     Учитель Бэлшуну  откинул  голову  назад  и  разразился  оглушительным
смехом. Цира слегка покраснела. Мурзик смутился окончательно.  Но  Бэлшуну
махнул ему рукой: мол, рассказывай.
     - Ну... сперва железку нашу увидел. Ну, Трансмеждуречье... Будто мы с
одним, его потом паровозом пополам разрезало,  шпалы  укладываем...  Потом
вдруг тот дурачок, что мне русалку наколол  на  плече...  Смешной  был.  А
после все эта девушка мнилась, вон та, - он махнул в сторону Циры,  -  как
она улыбается и какие у нее сиськи, будто колючие...
     - Может, она просто у тебя в шаре отражалась? - спросил я сердито.  -
Рядом же сидит...
     - Не, - с убежденным видом ответил мой раб.  -  Здесь-то  она  одетая
сидит, а из шара-то все голенькая глядела...


     ...В той жизни я была  мужчиной,  воином.  Под  моим  началом  ходила
тысяча отчаянных головорезов. Мы носили блестящие  позолоченные  кольчуги.
Нас боялись. Я вижу бесконечную  дорогу.  Дорога  пролегает  мимо  осенних
полей, кое-где сжатых, но чаще - черных от пожарищ. Мы едем по дороге. Под
копытами коней чавкает грязь. Мы едем  шагом.  За  нашим  отрядом  тащится
телега, к телеге крепится цепь. На длинной цепи за телегой бредет  большой
полон.
     Впереди появляется всадник. Это один из моих людей.  Его  лицо  полно
гнева и ожидания боя.
     - Засада, командир! - кричит он мне.
     Я привстаю на стременах. Я отдаю команду моему отряду. Мои  отчаянные
головорезы мчатся вперед...


     ...Я вижу  себя  султаншей.  Я  красива.  Куда  красивее  всех,  кого
печатают на обложках журналов. На  мне  шелковая  одежда.  Подошвы  ног  и
ладони выкрашены у меня  охрой,  ногти  красны,  от  меня  пахнет  дорогой
косметикой - как в магазине "Око Нефертити", только еще лучше.
     Вокруг меня множество рабынь и евнухов. Все  девушки  очень  красивы.
Евнухи меня боятся. Один из них не угодил мне, и по  мановению  моей  руки
его уводят на казнь.
     Ко мне подходит слуга. У него в руках золотой бокал. Я кладу туда яд,
который храню в перстне, и говорю: "Это для султана..."


     ...Я вижу себя во главе огромного войска...


     ...Я вижу себя на сцене  великолепного  театра.  Одно  мое  появление
вызывает  гром  аплодисментов.  Я  стою  в  центре,  улыбаясь  под  маской
трагического актера...


     ...Я - принцесса крови древнего рода. Мой отец император был убит  во
время дворцового переворота. Меня спас верный самурай. Я иду по  тенистому
саду. Кричат красивые,  странные  птицы.  Я  не  могу  определить,  где  я
нахожусь. Но убийца моего отца близко...


     ...Мы любили друг друга.  Я  лежала  в  его  объятиях.  У  него  было
сумрачное, смуглое лицо с тонкими чертами, и сильные руки. Вот он  встает,
облачается в черное. Печальный, он проходит мимо моих окон.  Я  остаюсь  в
комнате. Я обречена ждать его. Так он сказал мне на  прощание.  Я  надеюсь
встретить его в этой жизни...


     Я  отложил  тетрадь.  Эти  короткие  рассказы,   написанные   разными
почерками, произвели на меня сильное впечатление, хотелось  мне  того  или
нет.
     Мы с Мурзиком читали в полутемной комнате  в  доме  Бэлшуну.  У  окна
угадывалась искусственная пальма в кадке. Легкий сквознячок  едва  шевелил
белую шелковую занавеску.
     Я лежал на  широкой,  очень  мягкой  кровати,  закутанный  скользкими
атласными одеялами. Время от времени Мурзик подносил к моим губам  горячее
молоко и, выказывая изрядную сноровку, присущую няням  грудных  младенцев,
поил меня.
     Иногда подавал мне на длинной тонкой вилочке с  перламутровой  ручкой
то кусочек персика, то кусочек банана, а то и ягодку  земляники,  выуживая
их из компота.
     Я читал вслух. Об этом настоятельно просил меня Бэлшуну. А уж  Мурзик
просто не знал, как и угодить милостивцу.
     - Ладно, - сказал  я,  опуская  "Главную  книгу"  на  одеяло.  -  Мне
надоело.
     На самом деле мне хотелось закрыть глаза и  погрузиться  в  то  самое
состояние, которое я сам для себя определял как "гнить и грезить".
     Мурзик не посмел ныть и просить.  Тихонько  сидел  рядом.  Я  опустил
веки. Задумался.
     Итак, все эти люди, которые оставили  учителю  Бэлшуну  свои  записи,
были отправлены им в их прошлое. Вернее, в  прошлое  воплощение  их  души.
Было ли это путешествие опасным? Так или иначе, но каждый из  них  пережил
незабываемое приключение.
     Картины были очень яркими, почти вещественными. При том,  что  многие
из писавших явно не обладали литературным талантом. Они  просто  описывали
то, что видели.
     Конечно, это могло быть и фикцией. Дешевым розыгрышем.
     Но зачем? Пока что учитель Бэлшуну не заговаривал  о  деньгах.  Может
быть... От последней догадки меня прошиб холодный  пот.  А  что,  если  он
завлекает доверчивых простаков, вроде меня, после  чего  вторгается  в  их
разум для постановки своих  извращенных  психологических  опытов?  Матушка
как-то предостерегала, что в Вавилоне орудуют маньяки. Заманивают, а затем
зомбируют.
     Я приоткрыл глаза. Мурзик потихоньку допивал компот.
     - Мурзик, - спросил я, - а ты ее трахал, эту Циру?
     - Ну, - сказал Мурзик. Отставил банку. Обтер липкие губы.  -  А  что,
нельзя было? Мне никто не говорил, что нельзя.
     - И когда же ты ее трахал?
     - Ну, когда пришла... Она как пришла,  сразу  по  сторонам  -  шасть!
Огляделась и говорит: ты один, мол? Я говорю: один,  госпожа,  а  господин
еще у себя в офисе. Совсем, говорю,  он  себя  не  жалеет  в  этом  офисе.
Приходит, от усталости шатается. А она взяла и сняла свитер. Раз - и...  А
под свитером у ней ничего нет, кроме сисек. Она  этими  сиськами  на  меня
надвинулась и сразу джинсы с меня долой потащила... А что, господин, разве
нельзя было? Она, вроде бы,  свободная  и  ничья,  так  что  бы  ей  и  не
порадоваться...
     Я молчал. Значит, я был у нее после раба. Объедками, значит, рабскими
пользовался... Я даже говорить ничего не мог.
     Мурзик спросил:
     - А что вы в шаре видели, господин?
     - Ничего, - процедил я.
     - Эх, лгхама! - вздохнул Мурзик.
     Ишь, освоился.
     - Мурзик, - сказал я зловеще, - кто тебе  разрешил  говорить  на  том
языке, из магнитофона? Это мой язык!
     Мурзик заморгал. А я уже ярился и бил ногами по кровати.
     - Мой! Только мой! А ты, холуй, не  смей  своей  грязной  пастью  мою
царскую речь мусолить! Понял?
     Мурзик сказал, что понял. Поправил на мне одеяло. И ушел спать  в  ту
комнату, которую Бэлшуну отвел лично ему.
     Это рабу-то!.. Личная комната!.. Да еще  ничуть  не  хуже,  чем  моя.
Только без пальмы.


     Я сказал учителю Бэлшуну, когда наутро тот пришел нас проведать:
     - Я решился участвовать в ваших опытах, господин Бэлшуну.  Но  только
сперва я хотел попросить вас об одном одолжении.
     Он расплылся в широкой улыбке. Однако  было  в  этой  улыбке  что-то,
по-моему, нехорошее. Такое, от чего в животе у меня будто  кишка  кишку  в
объятиях стиснула.
     - Разумеется, - сказал Бэлшуну. - Я готов. Любая  ваша  просьба.  Или
почти любая. Вы у меня в гостях, господин Даян.
     Стало быть, денег не спросит, подумал я. Но вслух этого  говорить  не
стал.
     Вернул ему "Главную книгу".
     Его глаза засветились.
     - Впечатляет, не так ли?
     - Да, господин Бэлшуну. Именно впечатляет.
     Он присел на край моей кровати. Я еще не переоделся  и  лежал,  будто
хворый, в ночной рубашке тончайшего батиста, обшитой кружевами.
     - Я хотел сказать, господин Бэлшуну, что сперва хотел бы убедиться  в
том, что ваши эксперименты безопасны для моей тонкой психики. Видите ли, я
человек впечатлительный, плохо  приспособленный  к  новым  переживаниям...
нервный...
     Он кивал, нетерпеливый. Я неспешно завершил:
     - Словом, для начала я не отказался бы посмотреть, как вы отправляете
в прошлые жизни других людей.
     Он развел руками.
     - Нет ничего проще. Считайте, что вы приглашены участвовать в  сеансе
в качестве наблюдателя, господин Даян.
     - Договорились, - сказал я. И крикнул: - Мурзик!..


     Мой раб лежал на узкой кушетке,  закутанный  теплым  пледом.  Девушка
Цира сидела в кресле в углу  комнаты,  уютно  поджав  ноги,  и  неподвижно
глядела в одну точку. Ее лицо было строгим и вдохновенным. До меня  ей  не
было никакого дела.
     Мне было предложено кресло в другом углу. Я потребовал  плед,  потому
что в комнате было довольно прохладно. Бэлшуну принес мне из своей спальни
второй плед и помог закутать ноги.
     Мурзик, ошалевая, следил за нами со своей кушетки. Он  был  похож  на
мумию. Вернее, он был похож на саркофаг.
     Учитель Бэлшуну встал в головах Мурзикова ложа. Мурзик поднял глаза к
нему, сверкнув белками.
     Учитель Бэлшуну был необычайно серьезен. Если теперь он и смахивал на
мясника, то, скорее, на храмового - того, что  ежегодно  убивает  быка  на
ступенях Центрального Государственного Мардукославилища.
     - Друг мой, ты слышишь меня? - вопросил он Мурзика.
     - Да, господин, - ответил Мурзик. Покосился на меня. Я сердито махнул
ему, чтоб не отвлекался. Мурзик закрыл глаза.
     - Ты не должен бояться,  друг  мой.  Мы  здесь,  с  тобой,  -  сказал
Бэлшуну. - Все, что произойдет с тобой, находится под контролем и в  любой
момент может быть прервано. Ты вернешься обратно, в  свое  нынешнее  тело,
обогащенный новым знанием о себе.
     - Господин, - сказал Мурзик и снова открыл глаза, -  а  нельзя,  пока
суд да дело, это тело... ну, немного подправить?
     Бэлшуну ошеломленно посмотрел на него.
     - Что?
     - Ну, пока я брожу, значит, духовно обогащаюсь, а тело тут без  толку
валяется... Нельзя с него убрать  хотя  бы  русалку  эту  похабную?  А  то
девушки иной раз отказываются... Сперва, вроде бы, и хотят, а  потом,  как
увидят, так сразу визг: мол, похабник... А?
     Учитель Бэлшуну сказал кратко, что поправлять тело он  не  может.  Он
вообще мало интересуется телами. Его волнуют души, эти одинокие странницы.
     И положил руку Мурзику на лоб.
     - Перенеси центр сознания в мышцы век, друг мой.
     Мурзик затих под его ладонью.
     - Расслабься. Расслабь веки. Осознай свои глаза. Перенеси туда  центр
своего  сознания.  Пусть  расслабится  глазное  яблоко.  Пусть  напряжение
оставит мышцы глаз.
     Мурзик пошевелился и спросил:
     - Господин... а что такое центр сознания?
     - Расслабься! - рявкнул  Бэлшуну.  -  Расслабляйся.  Глаза  расслабь.
Теперь лоб. Не хмурь брови.
     Он довольно долго перечислял разные части тела Мурзика,  которые  тот
должен был расслабить. Мурзик старался  изо  всех  сил.  Двигался,  ерзал.
Напрягался. Бэлшуну весь вспотел, пока заставил Мурзика расслабиться.
     Быстрым и в то же время осторожным движением Бэлшуну засучил  рукава.
При этом он не переставал уговаривать.
     - Воздух входит в твои ноздри...  Воздух  входит  и  выходит...  Тебе
приятно.  Ты  дышишь  все  глубже  и  глубже...  Ты  расслабляешься...  Ты
расслабляешься...
     К моему  величайшему  удивлению,  по  морде  Мурзика  разлился  почти
неземной покой. Он действительно расслабился.
     А Бэлшуну ворковал, как огромный, толстый, волосатый голубь:
     -  Ты  все  расслабленнее  и  расслабленнее...  Тебе  все  удобнее  и
удобнее... Удобнее и удобнее... Ты находишься в  прекрасном  месте.  Здесь
тепло и уютно...
     Он так убедительно втолковывал это моему  рабу,  что  я  вдруг  начал
завидовать Мурзику. Вот бы вокруг меня так выплясывали, вот бы  ради  меня
так пыхтели!..
     - Сегодня прекрасный день.  Ты  находишься  в  прекрасном  месте.  Ты
прекрасен. Ты расслаблен. Твой дух медленно поднимается над  твоим  телом.
Твой дух постепенно выходит из твоего тела. Посмотри на себя сверху  вниз.
Ты видишь, как лежишь, полностью расслабленный, на этой прекрасной кушетке
под этим прекрасным пледом...
     Я ровным  счетом  ничего  не  видел.  То  есть,  я  не  видел  ничего
особенного. Мой раб хамски дрых  под  шикарным  пледом.  Учитель  Бэлшуну,
отирая пот со лба, всячески старался его ублажить. Втолковывал,  что  все,
мол, прекрасно. Мурзик, кажется, верил. Бедный доверчивый Мурзик.
     А девушка Цира напряглась, широко раскрыв глаза. Она  видела  что-то.
Что-то такое, чего я при всем желании разглядеть не мог.
     - Ты поднялся над своим телом. Ты вышел из  своего  тела.  Твоя  душа
свободна.
     Если Мурзик в результате этого эксперимента просто подохнет, я получу
почти всю стоимость  раба,  за  вычетом  амортизации.  Страховку  на  него
оформили на бирже и выдали вместе с гарантийным талоном.
     - Постепенно снижайся с  высоты.  Постепенно.  Постепенно.  Медленно,
очень медленно. Когда твои ноги коснутся земли, ты окажешься  в  одной  из
твоих прошлых жизней. Твоя жизнь будет прекрасна. Ты почувствуешь, что эта
жизнь - твоя. Ты прожил ее в прошлом. Ты прожил ее до того,  как  родиться
на этот раз. Ты паришь, ты опускаешься вниз. Ты опускаешься... Все ниже  и
ниже... Медленно, осторожно. Когда ты дотронешься до земли,  ты  вспомнишь
свою   прошлую   жизнь.   Медленнее,   медленнее.   Ты   опускаешься.   Ты
дотрагиваешься ногами до земли. Свершилось!
     Он замолчал. Стало тихо. Цира пошевелилась в своем кресле, как кошка,
и опять затихла.
     - Посмотри вниз. Ты видишь землю у себя под ногами.
     Мурзик разлепил губы и проговорил:
     - Ну...
     Во взгляде учителя Бэлшуну мелькнуло торжество.
     - Переведи взгляд выше. Только не спеши.  Медленно.  Медленно...  Мир
вокруг тебя постепенно проясняется... Проясняется... Проясняется...
     Он хлопнул в ладоши.
     - Рассказывай. Что ты видишь?
     - Я вижу поля. Золотые поля. Это колосья пшеницы. Они скоро созреют.
     - Рассказывай, - подбодрил Мурзика Бэлшуну.
     - Конница мнет колосья. Я вижу множество  коней.  Мы  едем  прямо  по
полям. Полуголые крестьяне кричат нам вслед. У  них  грязные,  заплаканные
лица...
     - Ты во главе этой армии, Мурзик? - спросил Бэлшуну. - Ты полководец?
     - Я простой солдат. Не, не простой... - Он ухмыльнулся. - Наш  сотник
дал мне вчера десяток. Прежнего-то десятника-то того... Убили. А сотник  у
нас замечательный...
     - Расскажи нам об этом человеке...
     Мурзик  с  удовольствием  принялся  рассказывать.  Вскоре   мне   уже
казалось, будто я знаю об этом замечательном сотнике все.
     И какая у него борода, расчесанная надвое и выкрашенная охрой.
     И какие у него черные глаза и какая седина на висках.
     И как он седлает коня. И какая  у  него  попона  есть,  с  дли-инными
кистями.
     И как он один  из  всей  тысячи  не  побоялся  сесть  на  слона.  Во!
Представляете? У слона был во такой хобот... Яблоко спер  у  одной  девки,
принцессы, что ли - мы не разглядели - слон-то, представляете? Хохоту!..
     Еще этот сотник был ему, Мурзику, как отец. Собственноручно вынес  из
боя, пронзенного стрелой. Мол, сына ему напомнил. Сын у сотника погиб.
     Девка между ними вертелась. Простая девка, крестьянка  какая-то.  Они
дом у нее сожгли, а она потом по рукам пошла и к воинам прибилась.  Сотник
сперва сам с нею спал, а потом  Мурзику  подарил.  Она  мяконькая  была  и
ласковая.
     - Рассказывай,  рассказывай,  -  время  от  времени  понукал  Мурзика
Бэлшуну. - Мы слушаем.  Мы  с  интересом  слушаем  твой  рассказ,  сидя  в
прекрасном месте.
     - Ну вот, значит, - с охотой разливался Мурзик, -  а  я  ему  говорю:
"Ежели мы в Ниппуре фуража не добудем, то все, хана нам, значит,  с  голой
задницей останемся. За Ниппуром и полей-то толком нет... Пожгли". А  он  и
говорит: "Так-то оно так, да только сам знаешь, что будет, если мы  начнем
в Ниппуре фураж брать". А я и говорю: "Попытка не пытка.  Я  берусь.  Дашь
десяток?" А он рассмеялся... - Тут по лицу Мурзика пробежала улыбка, какой
я у моего раба никогда не видел. - Он бороду сквозь пальцы  пропустил,  аж
дернул, и говорит: "Бери десяток. Живой вернешься - десятником сделаю".  Я
и поехал...
     Все  остальные  истории  Мурзика  были  столь  же  занимательны.   Он
увлеченно,  со  слюной,   повествовал   об   оффензивах   и   диффензивах,
предпринимаемых высшим армейским начальством и младшему командному составу
непонятных. О  фураже.  О  провианте.  Провианту  уделял  изнуряюще  много
внимания. О деревнях, где брали молоко, мясо, женщин. О женщинах. Их  было
много, но все казались одинаковыми - податливыми и мяконькими.
     Раз у Мурзика в десятке приболел один воин. Мурзик  отправил  другого
воина искать лекаря. Лекаря нашли, заставили хворого воина целить, а  воин
тот возьми да и помри, невзирая ни на какое целение.  Мурзик  распорядился
лекаря повесить. Но мудрый сотник рассудил иначе. Велел  лекаря  из  петли
вынуть. И прав оказался  мудрый  сотник.  Тот  лекарь  еще  не  раз  жизнь
мурзиковым воинам спасал. Так что не жалели кормить его из общего котла.
     В одном бою сотника ранило. Бились у  стен  какого-то  города,  воины
даже не потрудились узнать название. Чужеземный какой-то  город.  Стены  у
него невысокие были, из дерьма сложенные. Из кирпичей глиняных с  соломой,
то есть.
     Тут Мурзик пустился в подробное  описание  осадных  орудий.  Их  было
несколько. Одно напоминало таран, другое лестницу,  но  оба  имели  разные
дополнительные приспособления. Мурзику  об  этих  приспособлениях  поведал
сотник.
     Там-то сотника и ранило. Стрелой. Пробило кожаный доспех  с  нашитыми
медными пластинами. Мурзик  сам  стрелу  вытащил.  Лекаря  кликнули,  чтоб
исцелил. Спас на этот раз...
     Мурзик замолчал. Бэлшуну глянул на часы,  мерцавшие  в  углу  комнаты
зелеными электронными глазами. Мурзик трепался уже полторы стражи.
     Бэлшуну молвил:
     - То была прошлая жизнь. Теперь у тебя другая  жизнь.  Ты  постепенно
возвращаешься назад, в свою нынешнюю жизнь. Твое сознание опускается вниз,
в твое тело. Оно легко опускается вниз. Легко.  Неспешно.  Постепенно.  Ты
возвращаешься. Пошевели пальцами...
     Мурзик упрямо лежал, как колода.
     - Осторожно вдохни. Глубоко, глубоко.
     Мурзик вдохнул.
     - Пошевели пальцами, - повторил Бэлшуну.
     Мурзик двинул рукой под пледом.
     - Пошевели головой. Тихо, тихо. Вправо, влево.
     Мурзик мотнул головой и застонал, как будто ему  было  больно.  Потом
открыл глаза.
     - Полежи немного, отдохни, - сказал Бэлшуну. И сам рухнул в кресло. -
Очень тяжелый клиент, - прошептал он.


     Мурзик сел, уронил плед на пол. Полез было поднимать, но схватился за
лоб.
     - А что это было? - спросил он.
     Цира легко сошла с кресла и приблизилась к нему. Взяла  за  руку.  За
его грубую лапищу своей тонкой, теплой ручкой.
     - Это была твоя прошлая жизнь, десятник, - сказала она.
     - А почему... - спросил Мурзик. - А этот человек - сотник... Он кто?
     - Твой близкий друг в прошлой жизни, - объяснила Цира.
     Бэлшуну шумно пил воду, отдуваясь над стаканом.
     - А в этой жизни он... есть?
     - Нет, в этой жизни его нет, - покачала головой Цира. - Если бы  был,
ты сразу догадался бы об этом.
     Мурзик, оглушенный, потряс головой.
     Я спросил:
     - Мурзик, ты хоть помнишь, где ты находишься и кто ты такой?
     Он вытаращил на меня глаза.
     - А то! Конечно, помню, господин.
     Стало быть, в зомби  его  не  превратили.  По  крайней  мере,  это  я
выяснил. Да и Цира не похожа на зомби. Не слишком понятно,  почему  Мурзик
увидел себя воином. Неужели в прошлой жизни он был десятником? Почему же в
этой народился рабом?
     - Новое  рождение  с  более  низким  социальным  статусом  не  всегда
является наказанием за  грехи,  совершенные  в  прошлой  жизни,  -  сказал
Бэлшуну. Я окончательно убедился в том, что он читает мои мысли. - Природа
такого сложного,  тонкого  явления,  как  странствия  души,  нами  еще  не
изучена. И  вряд  ли  будет  изучена  в  ближайшее  время.  Слишком  много
неразрешенных вопросов...
     - Десятник... - сказал я. - Странно. Все  записи,  которые  я  читал,
свидетельствуют о том, что большинство ваших клиентов командовали  армиями
или плели интриги в высших эшелонах власти.
     - Это вполне объяснимо, - чуть снисходительно ответила Цира. - Ведь к
учителю  Бэлшуну  приходят  прежде  всего  незаурядные  личности.   Ничего
удивительного в том, что и в прошлых жизнях они представляли  собою  нечто
исключительное. Обыватель, серенькая мышка, к учителю Бэлшуну  не  пойдет.
Незачем. Ведь эти двуногие животные вполне довольны своим состоянием и  не
ищут ничего свыше полученного от власти и пьяниц-родителей.
     Я призадумался над ее словами.
     Бэлшуну решительно сказал:
     - Ваш раб останется у нас еще на один день. Он должен прийти в  себя.
Подобное тонкое переживание для него непривычно и может пагубно  сказаться
на его психике. Завтра он вернется к вам.
     - Ну вот еще! - возмутился я. - Завтра у меня тяжелый день. Я работаю
над прогнозом и возвращаюсь поздно вечером  совершенно  вымотанный.  Я  не
желаю приходить в пустой дом.
     Мурзик закопошился на кушетке.
     - Да, - сказал он, -  так  не  годится.  Меня  госпожа  не  для  того
покупала, чтобы я разлеживался, пока хозяин, себя не жалея... и обещал  же
я ей, что буду приглядывать за ним...
     - К твоему возвращению из офиса он будет дома, - сказала Цира. - Ни о
чем не беспокойся.
     Я мрачно посмотрел ей в глаза. Вот ведь блядь.
     А она легко поднялась мне навстречу и бесстыдно поцеловала в губы.
     - Женское тело - колодезь бездонный, -  шепнула  она.  -  Сколько  ни
черпай, меньше не станет.
     И я сразу ей поверил. Провел ладонями по ее горячим бедрам и  страшно
ее захотел.
     - А сейчас нельзя?
     - Можно, - сказала она. И взяла меня за руку. - Идем.
     И мы с ней ушли в мою комнату с искусственной пальмой. А потом я взял
рикшу и поехал домой. Мне было тревожно и радостно, словно я был на пороге
какой-то новой, неизведанной жизни.


     Настал холодный, сырой месяц бельтану. С неба сыпался  то  дождь,  то
снег. Густые серые облака не рассеивались почти две седмицы, и  солнце  не
показывалось. Было скучно и уныло.
     Мурзик действительно возвратился от Бэлшуну в день Мардука к  вечеру.
Держался как обычно и признаков зомбированности не проявлял. Правда,  стал
лучше готовить. То ли Цира обучила - такие стервы всегда хорошо готовят  -
то ли в прошлой своей  жизни  насмотрелся,  как  мяконькие  да  податливые
стряпают.
     Ицхак решил ввести новую услугу - частное прогнозирование.  За  очень
большие  деньги  любой  свободный   вавилонский   налогоплательщик   может
подставить  собственную  жопу  ветрам  перемен.  Для   этого   планируется
оборудовать вторую обсерваторию. Мне было поручено разработать стандартные
оси для частных запросов.
     Работы поприбавилось. Я спросил Ицхака,  собирается  ли  он  повышать
зарплату. Ицхак повысил на десять сиклей,  будто  в  насмешку.  Мы  с  ним
поругались, но в общем-то я был доволен.
     Несколько раз ко мне приходила Цира, и  мы  трахались.  При  мне  она
больше не вязалась к Мурзику, но я знал,  что  с  Мурзиком  она  трахается
тоже.
     Ицхак взял на работу свою очкастую вешалку. Она  неожиданно  проявила
себя дельным программистом, и я сразу перестал на нее злобиться. По работе
с  ней  очень  даже  можно  было  общаться.  На   отвлеченные   темы   она
разговаривала с большим трудом.
     Аннини, смущаясь, рассказала мне, что опять забеременела. В четвертый
раз.
     Я  спросил  бывшую  золотую  медалистку,  почему  она  делится   этой
сногсшибательной новостью со мной. Аннини залилась краской и сказала,  что
ей нужен совет друга. И одноклассника.
     - Никак Ицхаково семя в тебе проросло, почва распаханная?
     Она кивнула. Она была очень несчастна. Я похлопал ее по плечу.
     - Не говори об этом мужу, Аннини. И Иське не говори. Муж тебя побьет,
а Иська будет требовать, чтобы ты ему ребенка отдала. Семиты  помешаны  на
детях.
     Аннини высморкалась и благодарно сказала мне,  что  теперь  ей  стало
значительно легче.
     Пригретая безответственным  Мурзиком  серая  кошка  в  очередной  раз
принесла потомство. На сей раз она  выродила  шесть  угольно-черных  котят
прямо в нашем шкафу. Я вытаскивал чистую  рубаху,  и  тут-то  эти  козявки
посыпались мне на руки.
     Я рассвирепел и велел Мурзику немедленно утопить ублюдков. Но у котят
уже открылись глазки, мутно-небесной синевы, и мой раб  наотрез  отказался
это делать. Упрямо бубнил, чтобы я сам их, значит, топил, коли не жаль мне
живого дыхания...
     Кошка, прибежавшая из кухни, смотрела на нас вытаращенными  янтарными
глазами.
     Сам я никого топить не могу. У меня ранимая душа.
     -  Небось,  когда  прораба  живьем  сожгли,  так  не   кобенились   и
чувствительных из себя корчили, - сказал я.
     Мурзик принял у меня из рук котят. Живым клубком  они  поместились  в
его ладонях.
     - Так то прораб... - сказал Мурзик, вздыхая. - А то кошененки...


     - Я знал, что вы вернетесь, - энергично  приветствовал  меня  учитель
Бэлшуну и потряс мою руку. - Проходите. Друг мой, я рад вам сердечно.
     Я протиснулся боком в  дверь.  Могучая  витальность  учителя  Бэлшуну
подавляла меня.
     - Прошу простить за беспорядок, - говорил Бэлшуну,  громко  топая  по
комнате и собирая разбросанные повсюду книги и магические предметы.  -  Не
ждал посетителей. Но вы не думайте, - он выпрямился и на мгновение  глянул
мне в глаза, да так, что дух у меня захватило, - я действительно рад вам.
     - Я взял  два  выходных,  -  сказал  я.  -  Видите  ли...  по  зрелом
размышлении... прошлые жизни... Конечно, мой раб  -  ничтожество,  поэтому
и... А Цира утверждает, будто великое прошлое и божественная кровь...
     - Цира исключительно одаренная девушка,  -  серьезно  сказал  учитель
Бэлшуну. - Во время моих сеансов она иногда видит,  как  душа  выходит  из
тела и созерцает оставленный  ею  бренный  сосуд.  В  эти  мгновения  душа
одновременно и беззащитна -  вследствие  удивления,  владеющего  ею,  -  и
всесильна, ибо неподвластна земным законам.
     - Видите ли... - продолжал мямлить я.
     Но учитель Бэлшуну все знал не хуже моего.
     -  Разумеется,  друг  мой.  Такой  незаурядной  личности,   как   вы,
необходимо заглянуть в свои прошлые  воплощения.  Вам  могут  приоткрыться
такие тайны... Не исключено, что это изменит всю вашу жизнь. Да. Это может
изменить всю вашу жизнь.
     Я немного струхнул. Мне вовсе не хотелось менять мою  жизнь.  Тем  не
менее у меня хватило сил лицемерно обрадоваться известию.
     - Нам необходимо немного подготовиться, - сказал учитель Бэлшуну. - Я
предлагаю вам посидеть со мной часок в библиотеке, побеседовать. Затем  мы
перейдем в лабораторию и...
     Библиотека  учителя  Бэлшуну  представляла  собой  огромную  комнату,
мрачную, как склеп. Шкафы стояли полупустые, а книги - гигантские  тома  и
затрепанные издания в бумажных переплетах - валялись в беспорядке на полу,
на креслах, на подоконнике. Их покрывал густой слой пыли.
     Я чихнул. Никогда не знал, что у меня аллергия на пыль.
     Учитель  Бэлшуну  уютно  устроился  на  грязном  полу  среди  книжных
развалов и принялся рассказывать мне о своих учениках и клиентах.
     Путешествия в прошлые жизни  были  настолько  захватывающими,  что  я
заслушался, изнемогая от зависти. Ожидание томило меня: когда  же  и  я?..
Если все эти торговцы подержанными автомобилями, мелкая храмовая прислуга,
мойщики  стекол,  разносчики  товаров  по  адресам,  водители   трейлеров,
реставраторы по изразцам, журналисты заштатных газетенок  и  прочий  сброд
были в прошлой жизни  принцами  и  принцессами  крови,  черными  рыцарями,
воинами Несокрушимой Тысячи императора Наву, великими актерами и  певцами,
вольными путешественниками - открывателями новых берегов, ну  -  на  худой
конец,  придворными,  музыкантами,  в  самом  крайнем  случае  -  богатыми
купцами, - если все они хоть на миг согрелись величием прошлых воплощений,
то какое же великолепное  прошлое  ожидает  меня!  Меня,  о  котором  Цира
говорит "невероятные вещи"!..
     Потомив  еще  с  полчасика,  учитель   Бэлшуну   пригласил   меня   в
лабораторию. Сказал, что достаточно сосредоточился и настроился на работу.
     Я неловко спросил его о деньгах. Он рассмеялся.
     - Друг мой, у меня их столько, что я могу приплачивать клиентам, лишь
бы приходили. Ведь каждый  опыт  возвращения  в  прошлые  жизни  добавляет
что-то в бесценную копилку знаний, которую я собирают уже не первый год.
     Больше я с ним о деньгах не заговаривал.
     Он уложил меня на кушетку и закутал пледом. Точь-в-точь как  Мурзика.
После чего встал в головах и начал ворковать, уговаривая  быть  совершенно
расслабленным в этом прекрасном месте.
     Я лежал, тяжелый, как полено. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
И в то же время всякая материальность как будто оставила меня.  Мне  вдруг
стало казаться,  что  я  воспаряю  над  кушеткой.  Вместе  с  пледом.  Все
окружающее перестало для меня существовать. Я был всем и ничем.  Мне  было
очень хорошо.
     Потом  я  начал  медленно  снижаться.  Голос  друга  и   путеводителя
посоветовал мне ласково:
     - Взгляните себе под ноги. Что вы видите?
     Я посмотрел себе под ноги. И увидел. Сперва смутно, потом все более и
более отчетливо.
     - Я вижу пол, - сказал я моему другу.
     Он обрадовался:
     - Расскажите нам об этом прекрасном поле.
     - Это дощатый пол,  -  охотно  начал  я.  -  Он  темный  от  времени,
склизкий. Он мокрый. И теплый. Я стою на нем в сапогах. Сапоги мои грязны.
     - Поднимите глаза выше. Посмотрите на свои ноги, руки. Оглядитесь  по
сторонам. Что вы видите?
     Я начал озираться. Повертел перед  глазами  растопыренными  пальцами.
То,  что  я  увидел,  мне  не  слишком  понравилось.  Мне  не   захотелось
рассказывать об этом.
     А мой друг пророкотал весело:
     -  Мы  с  интересом  ожидаем  вашего  рассказа,  находясь  здесь,   в
прекрасном месте.
     - Ну... - занудил я, совсем как Мурзик. - Это... Руки у меня, значит,
красные, распаренные. В мозолях. Я нахожусь в городской бане. Я банщик.  Я
подаю тазы и шайки, приношу мыло. Я вижу множество голых мужиков...
     - Это аристократическая баня?
     - Да  нет,  какая  там  аристократия,  господин...  Так,  фигня.  При
государе императоре-то, при Наву,  помните?  Наоткрывали  этих  бань,  ну,
общественных, чтобы народ, значит, вшей по улицам не трусил... Вот в такой
общественной,  прости  Нергал,  баньке  и  подвизаюсь.  Народишко  грубый,
хамоватый, мытья не любит. А то! С них же за это трудовую деньгу дерут.  А
коли  патруль  на  улице  на  ком  вошь  обнаружит  -  в  тюрьму  посадят.
Непременно. В  яму.  И  засекут  кнутом,  чего  доброго.  Вот  и  ходят  в
баньку-то. Скрипят, а ходят. Такие дела,  господин...  Давеча  мы  с  моим
напарником друг другу чуть бороды не поотрывали... - Я захихикал.  История
вдруг показалась мне забавной. - Напарник-то пьяный  пришел.  Ну,  я  тоже
выпивши был. Слово за слово, сцепились - за что уж,  и  не  вспомнить.  За
бороды друг друга, значит, волтузим. В парилку  влетели.  Там  пар,  сыро,
народу голого полно. А мы в сапогах  да  ватниках.  Повалились  на  пол  и
покатились. Он до горячего бассейна докатился и сверзился,  только  брызги
полетели! "Ой, - вопит, - сичас сварюсь! Братушка, вынимай  меня!"  Я  его
вытащил... Мужики хохочут, с полок падают, как те клопы...
     В таком духе я продолжал с полстражи.  Потом  учитель  Бэлшуну  начал
выводить меня обратно, в нынешнюю жизнь:
     - Я хочу, чтобы вы знали - то была прошлая жизнь. Сейчас у вас другая
жизнь. Сейчас вы вернетесь в ваше нынешнее  воплощение.  Позвольте  вашему
сознанию вернуться в ваше тело. По хлопку... алеф... бейс... гимл!
     Он хлопнул в  ладоши.  Я  открыл  глаза.  Учитель  Бэлшуну  ободряюще
улыбался  мне,  но  я  видел,  что  он  растерян.  Я  и  сам  был  здорово
обескуражен. Мне почему-то было очень стыдно. Как будто меня застукали  за
онанизмом.
     Я резко сел на кушетке. Голова у меня закружилась, и учитель  Бэлшуну
торопливо подхватил меня, не дав упасть.
     - Тише, тише, друг мой...
     - Что это было? - спросил я, лежа в его  объятиях  и  глядя  на  него
снизу вверх умоляющими глазами.
     - Только сон, - ответил он, почти матерински.
     - Нет, это был не сон, - возразил я и забарахтался. - Да пустите  же,
больше не кружится.
     - Вы не упадете?
     - Да нет, со мной уже все в порядке. Все прошло.
     Он уложил меня обратно на кушетку и сел в ногах.
     - Вы знаете, - упрямо повторил я, - что это  не  сон.  Это  подлинное
путешествие. Такое же подлинное, как у всех остальных. Я был там. Я осязал
этот склизкий пол, эти  горячие  шайки  с  водой,  слюнявую  бороду  моего
напарника... Слышал, как гулко отдается хохот по всей бане. Я был  там!  Я
там был! Я был этим...
     Мои губы искривила судорога. Я не мог больше говорить.  Я  чувствовал
себя глубоко униженным.
     Учитель Бэлшуну взял меня за руку.
     - Друг мой, - проговорил он прочувствованно, - я  удивлен  не  меньше
вашего.
     - Обещайте мне... - пролепетал я. - Обещайте, что об  этом  никто  не
узнает...
     - Разумеется. Строго конфиденциально.
     - И Цира... Цира тоже.
     - Цира? - Он поднял брови. - Помилуйте! Вы стесняетесь Циры? Это  все
равно, что стыдиться медсестры! Она научный работник.
     - Ну... Мы с ней... иногда... Мне бы не хотелось, чтобы она знала обо
мне такое...
     Он беспечно махнул рукой.
     - Да бросьте вы! Цира может что-нибудь посоветовать. В конце  концов,
она может найти этому объяснение. Да и то, дружище, - он  опять  сжал  мой
локоть, - ведь это только одна из множества ваших жизней. Вы можете прийти
ко мне на следующей седмице и мы с вами  попробуем  снова.  Отправитесь  в
другую жизнь. Я уверен, что в вас воплощена очень древняя душа. Цира -  та
просто видит это. Я непременно приглашу ее на следующий сеанс.  Она  может
углядеть что-то,  чего  мы  с  вами  при  всем  желании  разглядеть  не  в
состоянии.
     Я сдался.
     - Ну, хорошо... Только мне бы не хотелось, чтобы Цира...
     - Возможно, ваше новое путешествие доставит вам иные, более  приятные
воспоминания.
     Я попробовал сесть. Мне это  удалось.  Голова  больше  не  кружилась.
Только на душе остался противный осадок. Будто банная мокрота  пристала  к
пальцам и никак не хотела сходить.


     Не ведая ни о какой банной мокроте, Мурзик,  тем  не  менее,  о  моей
ходке к учителю Бэлшуну проведал. Не  иначе,  как  от  Циры.  Дня  полтора
вокруг меня вился, не знал, как подступиться. А  потом  вдруг  незатейливо
повалился мне в ноги и стал упрашивать, чтоб я  и  ему,  значит,  дозволил
опять к учителю Бэлшуну сходить.
     Я удивился. Поглядел сверху вниз на мурзиков толстый загривок.
     - Что, Мурзик, еще  в  какую-нибудь  жизнь  попутешествовать  хочешь?
Может, ты в позапрошлом воплощении и  вовсе  министром  был,  а?  А  то  и
императором!
     Мурзик поднял голову. На лбу у него осталось красное пятно.
     - Не, - вымолвил он. - Мне и та жизнь сгодилась, первая...
     - Понравилось десятком командовать?
     - Не, - снова повторил мой раб, - что там, командовать... Я, это... Я
по  сотнику  стосковался.  Ну  так  стосковался  -   мочи   нет!   -   Для
убедительности Мурзик ухватил себя за рубаху и сжал пальцы покрепче.  -  В
груди все горит. Родное же сердце, близкий человек...
     - У тебя точно не все дома, Мурзик.  Я  серьезно  говорю.  Этот  твой
сотник вот уж поколений пять назад  как  помер.  Как  ты  можешь  по  нему
скучать?
     Мурзик упрямо мотал головой.
     - Ну и пусть, пусть он помер, так ведь в той-то жизни, что у  учителя
Бэлшуну, - там-то он живой...
     - Учитель Бэлшуну занят важной научной работой.  Твоя  прошлая  жизнь
ему совершенно неинтересна. Для науки перевоплощений серое бытие какого-то
десятника, Мурзик, не представляет ни малейшей ценности.
     - Ну... а если вы ему записку напишете? Вам-то он не откажет. А я  уж
за то... ноги вам буду мыть и воду пить, богами клянусь!
     - Ты понимаешь, Мурзик, о чем просишь?
     Мурзик безмолвно вылупил глаза.
     -  Ты  понимаешь,  Мурзик,  что  я  не  могу  выставлять  себя  перед
господином Бэлшуну потворщиком твоих рабских капризов?
     Мурзик вздохнул, встал и уныло поплелся на кухню.
     Оставшись один, я растянулся на диване. Стал думать, глядя в потолок.
На потолке у меня жил паук. Ленивый Мурзик до сих пор  не  озаботился  его
снять, а кошке было все равно.
     Я слышал, как Мурзик на кухне сюсюкает с этой хвостатой потаскухой.
     Ладно.  Положим,  учитель  Бэлшуну  рассказал  Цире  о  том,  что   я
путешествовал в прошлое. И о моем позоре рассказал ей,  конечно,  тоже.  А
Цира, ложась под моего раба, поведала обо всем Мурзику.
     А может быть, не обо всем...
     С другой стороны, путешествие в позапрошлую жизнь может быть опасным.
Более глубокое погружение во тьму  веков,  то,  се...  Но  не  могу  же  я
навсегда остаться бывшим банщиком!
     - Мурзик! - рявкнул я.
     Мурзик появился в комнате. Он глядел себе под ноги и вообще  всячески
показывал свое уныние.
     - Ты, наверное, считаешь, Мурзик, что мы, рабовладельцы, все как один
изверги и негодяи, -  начал  я.  -  Такое  мнение  глубоко  ошибочно.  Оно
основано на твоем преступном прошлом, Мурзик.
     Мурзик поднял голову. Он явно ничего не понял из сказанного.
     Я нацарапал на обломке влажной глины записку. Просил учителя  Бэлшуну
уделить моему рабу еще толику времени. Мол, это  связано  с  экспериментом
над  моими  собственными  путешествиями.  Позволял,  кстати,  проводить  с
Мурзиком более жесткие опыты, чем со мной. Пусть учитель Бэлшуну не боится
причинить этим мне ущерб, поскольку раб застрахован, да и срок гарантии на
него еще не истек.
     - Гляди, пальцами не затри, глина еще  свежая,  -  наставил  я  моего
раба. - Завтраком меня накормишь, посуду  приберешь  -  и  можешь  идти  к
господину Бэлшуну. И веди себя там прилично.
     Мурзик просиял. Открыл рот - хотел сказать  что-то,  но  подавился  и
передумал. Я видел, что он был счастлив.


     Вечером следующего дня ко мне заглянул Ицхак.  Просто  так  заглянул,
посидеть, как он объяснил.
     В трусах и майке я восседал на диване. Ноги мои, которые,  по  правде
сказать, давно не мешало вымыть, нежились в тазу  с  горячей  водой.  Стоя
рядом на коленях, Мурзик усердно отмывал их.  Я  шевелил  пальцами,  чтобы
Мурзику было удобнее отмывать.
     Ицхак примостился рядом  на  табурете,  рассеянно  наблюдая  за  этой
патриархальной процедурой. Похоже было, что он думает о чем-то другом.
     - Вот, Изя, - сказал я, - твоя темпоральная лингвистика в действии.
     - А? - Ицхак посмотрел на меня так, будто я его разбудил.
     - Знаешь присловье "ноги мыть и воду пить"?
     - Знаю...
     Ицхаку было совершенно безразлично.
     - Да что тебя гложет, Иська?
     Он посмотрел на Мурзика, будто решая, стоит ли начинать разговор  при
рабе. Наконец, махнул рукой: какая разница. Все равно Мурзик в курсе  всех
наших дел.
     - Да девка эта, Луринду, - начал он. - Маме она не нравится. Да и мне
самому... Видишь ли... А тут еще карьера у нее в рост пошла...  Ну  нельзя
на такой жениться, нельзя! Всю кровь из тебя высосет, в тряпку  превратит,
ноги вытирать начнет...
     - Начнет, - убежденно сказал я. - Да брось ты ее.
     - "Брось"! - Он посмотрел на меня страдальчески. -  Знаешь,  как  она
трахаться здорова?
     - Будто других радостей в жизни мало, кроме как об эту доску  биться.
Да ты, Иська, может быть, в прошлой жизни императором был...  а  здесь  по
какой-то программистке с прыщами вместо сисек сохнешь...
     - Каким еще императором?
     Я принялся рассказывать ему об учителе Бэлшуну. Подробно описывал  те
истории, которые в "Главной книге" прочел.
     Мурзик вытащил мои ноги из таза, обтер  их  полотенцем  и  облачил  в
чистые носки. Потом со вздохом поднес ко рту таз с  нечистой  жидкостью  и
начал пить.
     Ицхак удивленно посмотрел на него, потом на меня.
     - Он что, всю воду из таза выпьет?
     - Не знаю. - Я пожал плечами. - А что? Говорю же  тебе,  темпоральная
лингвистика в действии. Мудрость предков налицо.
     - Да не выпьет он всю воду. Тут вон сколько. У него живот лопнет.
     - Не лопнет.
     Мурзик безмолвно хлебал.
     Ицхак вдруг растревожился:
     - Слушай, Баян, прекрати это дело. Подохнет раб-то.
     - И пусть подохнет, не жалко. Не больно-то и нужен. На него все равно
гарантия еще не кончилась.
     Мурзик пил.
     - Давай спорить, что выпьет, - предложил я. - Ставлю десять сиклей на
Мурзика.
     Ицхак ударом ноги своротил у Мурзика таз, едва не выбив ему при  этом
зубы. Таз опрокинулся, вода разлилась.
     - Прибери, - сказал я,  поднимая  ноги  в  чистых  носках,  чтобы  не
замочились. И когда Мурзик  вышел  за  тряпкой,  повернулся  к  Ицхаку:  -
Гуманист хренов! Да этот беглый каторжник спит и видит, как мы с  тобой...
и все свободные вавилонские налогоплательщики...
     Мурзик вернулся с тряпкой и принялся гонять воду. Ицхак еще некоторое
время горевал по поводу своих отношений с Луринду, а потом заинтересовался
путешествиями в прошлые жизни. Спросил меня, был ли я  уже  в  прошлом.  Я
сказал, что был и собираюсь еще.
     Мурзик на мгновение замер, а потом как бы между прочим вставил:
     - А вот у меня там такой друг остался... сотник...
     И пошло-поехало. Остановить Мурзика  было  невозможно.  Он  сидел  на
корточках с грязной тряпкой в руках и  захлебываясь  рассказывал  о  своем
сотнике.
     ...Как они в составе  тысячи  вошли  в  Вавилон.  Встречал  их  Город
цветами и кликами радости. Медленно ехали  по  лазоревой  дороге  к  храму
Инанны. И проплывали на изразцовых стенах, чередуясь, воины  в  долгополых
одеяниях, с копьями в руках, с заплетенными в косички бородами,  и  тучные
черные быки с отогнутыми назад рогами. И сказал десятнику сотник:  "Знавал
я тут одну харчевню за Харранскими воротами - ох, и знатная  же  это  была
харчевня, сынок!" И повернули коней, улучив миг, и поехали в ту харчевню.
     И  встретила  их   пригожая   харчевница,   телом   дородная,   ликом
приветливая. Руками всплеснула, на шее у сотника повисла, да  и  десятника
приветила. И угостила их кашей. Отменная была каша, домашняя,  сытная,  из
настоящей пшеницы, зернышко к зернышку. Отведали с наслаждением. Как домой
вернулись.
     А пригожая харчевница за руку  мальца  вывела  и  сотнику  на  колени
посадила: твой, говорит. Сотник на мальца  поглядел  -  тому  уже  седьмой
годок пошел - и заплакал...
     ...А то еще поехали как-то они с сотником в одну деревню.  Там  девка
жила - петь искусница. Навезли ей подарков разных.  Девка  эта  при  храме
числилась, храмовая рабыня, только не из тех, что для утехи паломников,  а
простая, для работ. Она в поле работала, а поле храмовое  было,  вот  как.
Ну, откупили они у надсмотрщиков время девкино, отвели ее на берег канала,
какой для орошения нарочно прокопан был, и дали хлеба с медом, а еще - две
цветные ленты с золотой ниткой, вплетенной узором. И петь попросили.
     Ох, как она пела! Заливалась птахой. И не было такой песни, какой она
не знала. А еще знала множество таких, каких  ни  десятник,  ни  сотник  в
жизни не слыхивали. Обо всем для них спела, а после  засмущалась  и  прочь
побежала. И ленты за ее спиной развевались вместе с волосами...
     ...А то еще раз они с сотником...
     Тут я сказал:
     - Да заткнись ты со своим сотником! Лучше убери отсюда всю эту  грязь
и согрей нам чаю. Не видишь разве, господин Ицхак в расстройстве. Да  руки
помой, прежде чем к посуде  прикасаться!  Всему  тебя  учить  надо,  чушка
неумытая...
     Мурзик послушался. Ицхак  помолчал  немного.  Видно,  грусть  в  себе
успокаивал.
     - Ты ведь всяко ее трахать сможешь, - утешил его я. - Ведь она же  не
отказывает. А жениться не обязательно.
     - Сегодня не отказывает, а завтра диссер свой защитит  -  и  откажет.
Ух, знаю я таких стервищ! - Он погрозил кулаком отсутствующей Луринду.
     Я уж и не знал, как друга утешить.
     - Ну, хочешь - я ее выебу?
     Ицхак разволновался.
     - Не смей, слышь! Баянка, не вздумай! Как друга прошу...
     - Да ладно,  -  лениво  ответил  я,  -  я  просто  так  спросил,  для
порядка... Давай Мурзика в ночной магазин  сгоняем?  Пусть  нам  портвейна
купит...
     - Не хочу портвейна, - сказал Ицхак.
     Я понял, что он всерьез прилепился душой к этой бляди.
     - Иська, есть только  один  способ.  Ты  должен  постичь  свое  былое
величие. И с высоты этого величия плюнуть.
     В глазах Ицхака появилась слабая надежда.
     - Ты думаешь, поможет?
     - Чем джанн не шутит?  Вдруг  поможет!  Вон,  Мурзик-то  у  меня  как
расцвел... десятником себя вспомнил...
     - А ты кем себя вспомнил? - спросил Ицхак.
     - О, мой опыт многообразен и неоднозначен...  Скажу  тебе,  Изя,  что
дело это серьезное и на полпути останавливаться  я  не  намерен.  Я  желаю
выяснить о себе все. Я ношу в своем теле  древнюю  душу.  Душу  славную  и
богатую подвигами. Думаешь, почему я стал ведущим специалистом?
     - Потому что я тебя пригласил, - брякнул Ицхак.
     - А пригласил ты меня потому, что ощутил скрытые во мне  возможности.
Думаешь, это все просто так?  Нет,  Изя,  просто  так  ничего  не  бывает.
Переселения души,  Изя,  вещь  тонкая,  хрупкая  даже  и  в  то  же  время
несокрушимая...
     Я долго пересказывал Ицхаку речения  учителя  Бэлшуну.  Но  ходить  к
учителю пока что запретил. Сказал, что поначалу он хочет  закончить  опыты
со мной. Поскольку видит во мне неисчерпаемые перспективы. И только  потом
я возьму на себя смелость рекомендовать  учителю  обратиться  к  опытам  с
Ицхаком.
     - Но ты будет ему настоятельно рекомендовать? -  с  надеждой  спросил
Ицхак.
     - Разумеется! - сказал я.
     Мурзик подал нам чай и вставил реплику:
     - Уж в таком-то деле, как у господина Ицхака,  сложностей  никаких  и
нет. Сходили  бы  к  той  же  Алкуине.  Уж  это-то  она  умеет:  отворочу,
приворочу...
     - Приворожу, - поправил я, чувствуя в рассуждениях моего раба отзвуки
его разговоров с Цирой. Ревность шевельнулась в моей груди. - Что для тебя
сгодится, Мурзик, то благородному господину  древних  семитских  кровей  -
ровно укус клопиный.
     - Я как лучше хотел... - проворчал Мурзик. И забрал чайник, чтобы  мы
с Ицхаком не обварились ненароком.
     Ицхак выпил чаю и молвил печально:
     - Ну, я пойду.
     Я встал его проводить.
     - Не горюй, Иська, - сказал я. - Это месяц бельтану, проклятый,  тебя
ест. Вот выпадет снежок и сразу полегчает.
     - Угу, - сказал Ицхак. - А к этому, к учителю, своди меня как-нибудь,
ладно? Может и впрямь мне это поможет... Присох к потаскухе, ну что ты тут
поделаешь. А она ведь и вправду плоская, хоть в дисковод вставляй...
     И удалился.
     Когда он ушел, я наорал на Мурзика и, обиженный, улегся спать.


     Второе путешествие в прошлое моей души было немногим удачнее первого.
На этот раз я  увидел  себя  надзирателем  полевых  работ.  Сотни  полторы
полуголых чернокожих рабочих ковырялись на пространстве в два с  половиной
суту. Рыхлили землю. По соседству еще сотня занималась прокладкой  канала.
Над ними надзирал другой смотритель.
     Мы с этим смотрителем отлично ладили. Вместе  пили  сладкое  хмельное
вино из выдолбленной тыквы. Он рассказывал мне смешные истории о жрецах  -
владельцах поля. Я хоть и боялся - вдруг боги услышат и жрецам нашепчут  -
но слушал и смеялся в кулак. А тот смотритель - он ничего не боялся. Он  и
богов не боялся, храбрец был отчаянный, богохульник, вор и  бабник.  Ну  и
выпивоха,  конечно.  Удалой  был  человек!  В  черных  волосах  аж  синева
отливает, глаза - как у дикого коня, большие  да  влажные,  из-под  бороды
алый румянец будто пожаром бьет. Женщины при виде него  таяли,  словно  от
одного взгляда на такого красавца все кости у  них  теле  размягчались.  А
детей от него почему-то не рождалось, да только  он  об  этом  не  слишком
задумывался.
     Конечно, мы с ним воровали у жрецов. И зерно воровали, и  рабов.  Тем
прижигали храмовое клеймо, ставили  другое  и  продавали  на  сторону.  Мы
понемногу крали, так что нас долго не могли уличить. Я  чувствовал,  какой
интересной, насыщенной, полной риска  и  приключений  казалась  мне  жизнь
благодаря этим кражам.
     Да, мне было интересно воровать...
     Потом  моего  напарника  все-таки  поймали  за  руку.  Обнаглел.  Его
потащили пытать. Он только головой мотал и мычал, роняя слезы. Не знаю уж,
что с ним сделали, только одно и видел: как вынесли из храма мешок,  а  из
мешка красное капало. Так в мешке и закопали. А потом  подошли  ко  мне  и
наложили на меня руки.
     Ох, и взвыл же я!..  Рвался  на  волю,  просил-умолял,  бородой  весь
храмовый двор подмел, животом вытер. Жрецам  сапоги  вылизал.  Только  без
толку. Кто у храма крадет,  тот  богов  обворовывает,  а  за  святотатство
карали тогда беспощадно.
     - Это ваша прошлая жизнь, -  заворковал  успокаивающий  голос  где-то
далеко-далеко.  Я  лежал,  простертый  на  каменном  столе,   и   жрец   с
позолоченным лицом уже изготовился содрать с меня,  живого,  кожу.  -  Эта
жизнь миновала. По вашей собственной воле вы можете выйти из этого тела  и
подняться над ним. Вы можете наблюдать  со  стороны  за  происходящим.  Вы
можете не пожелать наблюдать за происходящим, а  вернуться  сюда,  в  вашу
нынешнюю жизнь, в это прекрасное место.
     С величайшим облегчением я ворвался в свое сегодняшнее  тело.  Я  был
весь потный и дрожал. Учитель Бэлшуну обтер мне лоб  платком  и  безмолвно
налил полстакана эламского виски.
     Я жадно проглотил виски, но даже не захмелел. Меня  колотило,  я  был
готов разрыдаться.
     - Поплачьте, - сказал учитель  Бэлшуну,  внимательно  наблюдавший  за
мной. - Вас  гложет  необходимость  выплакаться.  Не  сдерживайте  эмоций.
Иногда это бывает целительно.
     Я закричал: а-а-а! Как будто с меня и вправду сдирали кожу.  И  слезы
брызнули у меня из глаз. Бэлшуну влил в меня второй стакан виски.
     - Все хорошо, мой дорогой, - сказал он. -  Все  это  миновало.  Вы  -
ведущий специалист... Кстати, как ваша работа?
     Захлебываясь  слезами,  я  стал  рассказывать  о  своей  диссертации.
Постепенно я успокаивался. Наконец я вздохнул  и  притих.  Я  почувствовал
сильную усталость.
     Учитель Бэлшуну взял телефон и набрал мой номер. Меня  поразило,  что
он еще с прошлого раза запомнил номер наизусть.
     - Мурзик? - сказал он в трубку. - Приезжай  немедленно.  Нет,  с  ним
ничего не  случилось,  просто  утомлен.  Рикшу  возьми.  Хорошо.  Конечно,
оплачу.
     И положил трубку.
     Я задремывал на кушетке. Учитель Бэлшуну  закутал  меня  пледом  и  в
задумчивости сел рядом.
     Мурзик ворвался в дом спустя четверть стражи.  Он  был  всклокочен  и
встревожен так, будто ему сообщили, что господин его при смерти.
     - Где он? - спросил он учителя Бэлшуну, поначалу  не  разглядев  меня
под ворохом пледов и одеял.
     - Здесь. Не ори, разбудишь. Он утомлен.
     Мурзик нашел меня глазами и, вроде бы, поуспокоился.
     - Что он опять натворил там, в прошлом?
     - Погиб под ножами палачей. Трагически погиб,  -  значительно  сказал
учитель Бэлшуну.
     - Ох, беда... - вздохнул мой раб. - Оно  и  понятно,  такой  великий,
это... незаурядный человек... Это  ж  какое  мужество  надо  иметь,  чтобы
возвращаться в прошлые жизни, коли там войны да сражения, битвы да смерти,
а покоя нет и вовсе...
     Я догадался, что учитель Бэлшуну представил моему  рабу  -  возможно,
через  Циру  -  мои  путешествия  как  отчаянные  предприятия  головореза,
авантюриста и великого воина. Я ощутил  благодарность  к  этому  человеку.
Какая деликатность!
     Они обсуждали мое самочувствие и способы переправить меня  домой.  Не
лучше ли вообще оставить меня у Бэлшуну? Я  нарочно  лежал,  не  шевелясь.
Пусть думают,  что  я  от  пережитых  страданий  лежу  без  чувств.  Пусть
побегают-потревожатся.
     Наконец они на том и порешили, что  трогать  меня  не  стоит.  Мурзик
заявил, что переночует  здесь  же,  на  полу.  Учитель  Бэлшуну  было  уже
согласился, но тут я решил очнуться и потребовать, чтобы меня перенесли на
постель. Мне очень понравились постели в гостинице для приезжих учеников.
     В конце концов, меня отнесли туда  и  облачили  в  батистовую  ночную
рубашку с кружевами. Вполне вознагражденный за  пережитый  ужас,  я  мирно
заснул под атласным одеялом.


     В следующей моей жизни я был женщиной. Толстушкой с длинными  черными
волосами. Волосы у меня вились.  Служанка,  суровая  старуха,  причесывала
меня. Она делала  это  раз  в  месяц,  на  новолуние.  Расплетала  прежнюю
прическу и вела меня мыться. Потом принималась  расчесывать  волосы.  Было
больно. Она дергала их гребнем, вырывала целые клоки.  Когда  волосы  были
расчесаны, я одевался ими до колен - вот такие они были  густые,  несмотря
на злодейства служанки.
     Я громко плакал, когда она расчесывала мне волосы.
     Потом она смазывала их жиром  и  заплетала  в  восемнадцать  косичек.
Косички были тяжелые и звенели - она вплетала  туда  ленты  с  серебряными
украшениями. У меня часто болела голова - волосы тянули меня к земле.
     Сверху она присыпала мою прическу золотой пудрой. Пудра приставала  к
смазанным жиром волосам и не осыпалась.
     Мой муж был старше меня.  Мы  занимались  с  ним  любовью.  Это  было
неприятно, потому что от него пахло конюшней.
     Я прежде не был толстым, меня откормили прежде, чем выдать замуж. Мой
муж считал, что это красиво.
     Вообще я считался очень красивой женщиной.
     Потом в наш город вошли нуриты. Моему мужу отрубили  голову,  а  меня
стали пороть и забили насмерть, потому что у нас в доме не  чтили  пророка
Нуру.


     Я долго не мог прийти в себя после того ужаса, который охватил  меня.
И  хотя  умелый  голос  друга  вывел  меня  из  тела  бедной  толстушки  с
восемнадцатью тяготящими голову косами, и я наблюдал за поркой  как  бы  с
высоты, отстраненно, я все равно не мог отделаться от чувства, что  это  я
лежу там внизу, содрогаясь откормленными телесами под каждым ударом кнута.
Что это моя бедная бледная  задница  трясется,  как  желе.  Что  это  меня
превратили в окровавленные лохмотья. Что это  надо  мной  стоят  свирепые,
иссушенные солнцем мужчины в черных одеждах, с закутанными лицами. Что это
мне нет ни пощады, ни спасения...
     Я безутешно рыдал и трясся под пледом, а  учитель  Бэлшуну  уж  и  не
знал, что со мной делать. Поил  меня  виски,  пока  бутылка  не  опустела.
Гладил по волосам. Уверял, что жизней у меня еще много.
     - У вас было много жизней, не только эта.
     - Да!.. - кричал я. - И все такие же. Сперва выясняется, что я банщик
в общественной бане, потом какой-то прощелыга-надсмотрщик, а теперь еще  и
это!..
     - Друг мой, что поделаешь...
     - Но почему, почему другие были рыцарями и прекрасными дамами, а я...
     Слезы душили меня. Никогда не думал, что буду так оскорблен.
     - Дружище,  -  сказал  учитель  Бэлшуну,  -  здесь  кроется  какая-то
загадка. Неужели вы отступитесь? Неужели не попытаетесь разрешить ее?  Ваш
кармический путь оказался сложнее и многообразнее,  чем  мы  предполагали.
Неужто это причина бросать начатое?
     Я отер слезы и проворчал:
     - Что такое кармический путь?..


     В тот день я вернулся от учителя Бэлшуну рано. Шла вторая стража дня.
Я открыл дверь дома и сразу учуял запах благовоний.
     - Кто здесь? - крикнул я.
     Из комнаты на меня зашипели. Шипели злобно и тихо, но я  понял  -  от
меня требуют не греметь, не вопить и не  нарушать.  Беззвучно  ругаясь,  я
разулся, бросил куртку на пол и в носках пошел в комнату.
     На диване - на моем,  на  господском  диване  -  валялся  Мурзик.  По
мурзиковой морде блуждала рассеянная улыбка. В головах у него стояла Цира.
Даже не поглядев на меня, Цира успокаивающе сказала Мурзику:
     - Теперь нас еще больше здесь, в этом прекрасном месте. И  мы  с  еще
большим интересом будем слушать твой рассказ, Мурзик.
     Подчиняясь строгому кивку Циры, я сел  на  табурет.  Некоторое  время
слушал про окопы. Сотник велел своей сотне окопать лагерь, да  хорошенько.
А другие сотники этого не сделали. И вот на рассвете следующего дня...
     Я встал и на цыпочках отправился на кухню. Мне хотелось чаю.
     Я редко бывал на кухне с тех пор, как в доме завелся Мурзик. Обычно у
меня там царила первозданная грязь. Нельзя  сказать,  чтобы  с  мурзиковым
появлением грязи поубавилось. Просто грязь стала  другой,  что  ли.  Запах
изменила и фактуру, но никуда не делась.
     В старом продавленном кресле, где прежде я  читал  газеты,  рассеянно
жуя какой-нибудь бутерброд, теперь обитала  серая  паскуда  кошка  -  Плод
Любви. Она встретила меня неодобрительным взглядом глаз-пуговиц.
     - Брысь, - сказал я, выгоняя ее с кресла. Не теряя  достоинства,  она
спрыгнула, перебралась на подоконник, разместив четыре лапы и хвост  между
кастрюлей и сковородкой,  и  оттуда  принялась  сверлить  меня  негодующим
взором.
     Я сделал еще шаг и перевернул кошкино блюдце с водой. Я был без тапок
и сразу вымочил носки. Выругался. Нацедил себе жиденького вчерашнего  чая.
Выпил без всякого удовольствия. Вернулся в комнату.
     Там мало что изменилось. Мурзик продолжал  давить  жопой  мой  диван.
Цира кивала ему и  подбадривала  ритуальными  словесами,  вроде  "Если  ты
хочешь продолжать свой интересный рассказ, то я внимательно выслушаю его".
     Я снова сел на табурет. От  скуки  принялся  разглядывать  Циру.  Она
вырядилась  в  белую  плиссированную  юбку  и   снова   приобрела   что-то
египетское. До пояса она была совершенно голенькой. У меня дома тепло,  да
еще  калорифер  они  с  Мурзиком  включили,  поэтому  гладкая  кожа   Циры
поблескивала потом. И не только потом, заметил я.  Она  насыпала  на  себя
голубой и золотистой пудры.
     При виде золотистой пудры я сразу  вспомнил  ту  несчастную  женщину,
которой я был в прошлой жизни, и настроение у меня испортилось.
     А Мурзик говорил и говорил - как прорва.
     - Этот Шарру-иддин, военачальник-то наш, был воин хоть куда. И  собой
красавец. Росту огромного, бородища чернущая, глазищи как у газели, только
не пугливые, а наглые. У них-то, у коз всяких, даром что  баб  красивых  с
ними сравнивают, зенки наглющие, замечала? Ну вот. Воины  -  те  сохли  по
нему, будто девки. А уж про девок и говорить  нечего.  И  вот  завел  себе
Шарру-иддин новую женщину...
     Ах, какая была!.. Хоть и блядь - вот уж за парасанг видно, что  блядь
- а красавица! Огонь была блядь. Две  косищи  волоса  кучерявого  -  аж  в
стороны торчат, такие густущие да пушистые.  Лицом  смугла,  почти  черна.
Губы толстые, она их светлым перламутром красила. В общем, страхолюдина, а
глаз ведь не отвести было! Что-то в ней  такое  таилось...  Еще  чуть-чуть
добавь здесь или там - и все, урод уродом. Вся ее красота будто по ниточке
ходила - качнись влево-вправо и все, разобьешься...
     Эта девка была тоже вроде воина. Мечом махаться горазда. В бой он ее,
понятно, не брал, а на всякие воинские потешки с собою водил.
     И вот раз устроили у нас - это в мирное время  было  -  одну  потешку
воинскую. Оградили луг - большой был луг, зеленый, только что скосили  его
- веревкой с флажками цветными,  воинов  собрали  и  биться  затеяли.  Ну,
шутейно, конечно, мечами тупыми. А только  даже  и  тупым  мечом  тебя  по
голове огреют - печаль настанет.
     Мы с сотником в этой потехе участия не  принимали.  Не  позвали  нас.
Только кто знатный - те бились, а мы с  сотником  что,  черная  кость.  Мы
издали смотрели - и то нам радостно было.
     Господин Шарру-иддин со своей красавицей в первом ряду бились. Славно
бились,  красиво.  Никого  даже  не  покалечили,  только  искусность  свою
показывали, себя тешили.
     Все были немного пьяны. Вином силы подкрепляли.  Так  заведено  было,
чтоб веселее.
     И вдруг попало господину Шарру по руке. Рассекли ему руку  -  хоть  и
тупое оружие, а все же тяжелое. Как ни крути,  а  ощутимо  бьет.  Кожа  на
тыльной стороне ладони лопнула, густая кровь и потекла - широко хлынула.
     А та красавица - она уж сильно сладкого вина напилась, видно  было  -
как  увидела  кровь  своего  возлюбленного,  так  задрожала  вся.  Слезами
залилась.  На  колени  перед  ним  пала,  кровь  любимую  губами   унимать
принялась. Целует ему кровавые руки, а сама плачет и рубаху на себе рвет -
перевязать.
     Засмеялся  тут  господин  Шарру,  взял  ее  на   руки.   Оба   кровью
перепачканы, оба  пьяны  да  красивы  -  так  и  ушли  с  потешки  на  луг
миловаться...
     - Ну а ты что испытывал при этом, Мурзик? - осторожно спросила  Цира.
-  Это  затронуло  твои  глубинные  комплексы?  Выявило  твою  подавленную
сексуальность?
     - Что я... Мы с сотником поглядели на них  да  порадовались...  Такую
красоту, как в тот день, мы с ним только через несколько весен  увидали  -
когда город Урук грабили... Да и то, Цирка, что Урук  вспоминать.  Хоть  и
красивый был, когда его нам на разграбление отдали, а все же  каменный.  А
тут - плоть живая... Был еще день, помню, бились мы с  утра  до  ночи.  На
реке какой-то бились. Я и названия той реки толком не знаю.  Мутная  была,
обмелевшая. Ползла, будто змея, меж скользких берегов. Бой тяжкий, до ночи
крошились, наутро опять  хотели  за  оружие  браться,  да  господин  Шарру
отступать велел. Вышли мы из боя и отошли всей сотней на закат  солнца.  И
вот лежу я на горячей траве, пальцами ее перебираю...
     Мурзик замолчал.
     - И что? - спросила Цира.
     - А ничего, - ответил Мурзик и засмеялся. - Живой я был, вот и все...


     - Та-ак, - сказал я Цире, когда  она  вывела  Мурзика  из  транса.  -
Значит, ты теперь машинистом работаешь, поезда в  былые  жизни  водишь,  в
свисток дуешь  и  за  рычаг  тянешь?  Наш  паровоз  назад  лети,  в  Уруке
остановка?..
     Цира холодно  смотрела  на  меня.  Мурзик,  наконец,  сообразил,  что
валяется на господском диване в присутствии хозяина, и забился, как  рыба,
выброшенная на берег. Цира властным жестом велела ему отлеживаться.
     - Я ведь, Даян, маг  высшего  посвящения,  -  высокомерно  произнесла
Цира. - И действия мои не обсуждают.
     - Да? - переспросил я, по возможности иронично.
     Цира не смутилась.
     - Во всяком случае, не осуждают. Сегодня я ничего дурного не сделала.
     - Кто позволил класть Мурзика на мой диван? - зарычал я.
     Она передернула плечами. Остренькие грудки колыхнулись, золотая пудра
вспыхнула.
     - Я не в первый раз кладу его на твой диван,  -  заметила  она,  -  и
ущерба тебе от того никакого не было.
     - Сучка, - простонал я. - Боги, какая же ты сучка.
     Мурзик слез с дивана и, пошатываясь, ушел в коридор -  подбирать  мою
куртку и чистить ботинки. Цира холодно посмотрела мне в лицо и  неожиданно
протянула ко мне руки. Тонкие  горячие  пальчики  ухватили  меня  за  уши.
Повинуясь, я приблизил лицо к ее лицу.  Широко  расставленные  глаза  Циры
сонно блуждали по сторонам, губы приоткрылись.
     - Глупые вы все, - прошептала Цира. И потащила меня на диван.


     Полстражи  спустя  я  лежал  в  ее  объятиях  и  взахлеб,   обиженно,
рассказывал о своих неудачах в прошлых жизнях. Я  не  собирался  ей  этого
рассказывать. Но почему-то  вдруг  мне  стало  казаться,  что  Цира  может
изменить мое прошлое к лучшему. Что именно она в состоянии нащупать что-то
такое, отчего я сразу увижу себя кем-нибудь получше банщика. Теперь я  был
согласен хотя бы на десятника.  Вон,  Мурзик  -  даже  сотником  стать  не
мечтает. Командует себе десятком и счастлив.
     Цира села, пригладила  волосы.  Она  все  еще  носила  строгое  каре,
подражая жителям древнего Мицраима. Перегнувшись через  меня,  наклонилась
за брошенной на пол юбкой.
     - Помяли, - с сожалением  сказала  она,  встряхивая  белую  ткань.  И
принялась облачаться.
     Я привстал и погладил ее грудь.  Она  не  обратила  на  это  никакого
внимания. Думала о чем-то. Надела белую прозрачную блузу. Темные  соски  и
золотая пудра просвечивали насквозь. Это было  еще  красивее,  чем  просто
голенькая Цира.
     - Можно? - крикнул из кухни Мурзик.
     - Да, мы закончили, - отозвалась Цира.
     Мурзик подал обед. Он  действительно  стал  куда  лучше  готовить.  Я
посмотрел на Циру с благодарностью. Наверняка она научила.
     Цира не позволила мне гонять раба.
     - Нет, Мурзик, ты должен взять третью  тарелку  и  обедать  вместе  с
нами.
     - Еще чего! - возмутился я. - Где это видано, чтобы рабская  прислуга
жрала за господским столом?
     - Это тебе он рабская прислуга, - сказала Цира с металлом в голосе. -
А для меня такой же мужчина, как и ты. И кое в чем даже получше.
     Мурзик побагровел. Я знал, о чем он думает. Он думает о том,  что  на
третьем этаже государственного экзекутария есть кастрационный зал. И еще о
многом другом, столь же неприятном.
     - Кроме того, - продолжала Цира, - в прошлом мы все не раз побывали и
господами, и рабами, так что разницы никакой нет.  Все,  Даян,  источилась
разница. - Она потерла пальцами. - Вот так, как клинья с  сырой  таблички.
Каждый из нас обременен кармическим путем. Долгим,  трудным,  кровавым.  В
общем, Мурзик, бери третью тарелку и садись.
     Мурзик жалобно посмотрел на меня и пошел за третьей тарелкой.  Вместе
с Мурзиком из кухни притекла кошка. Мурзик сел на табурет, взял тарелку на
колени и принялся жевать, стараясь чавкать потише. Время от времени  совал
кошке кусочки мяса.
     Мы ели запеченную курицу с картофельным пюре. В том, что Мурзик начал
доверять картошке, я также увидел заслугу Циры.
     Стояла гробовая тишина. Потом Цира заговорила. Я давно  уже  заметил,
что в самой дурацкой ситуации она не  чувствует  ни  малейшей  неловкости.
Более того, с каким-то извращенным удовольствием сама же  эти  ситуации  и
провоцирует.
     - Друзья мои, - начала Цира.  Мы  с  Мурзиком  посмотрели  на  нее  с
одинаковым изумлением. Цира чуть улыбнулась. - Да, вы оба одинаково дороги
мне.  Я  трахаюсь  с  вами.  Каждый  из  вас  доставляет   мне   особенное
удовольствие. Вы ведь не похожи друг на друга... Мы  не  раз  видели  друг
друга голыми и беспомощными, так что стыдиться нам нечего. Проблемы  Даяна
в его прошлых жизнях, мне кажется, легко разрешимы. Ему нужно  всего  лишь
снять те блоки,  которые  не  позволяют  сознанию  переместиться  в  более
древние жизни. В те жизни, где он имел славную  и  героическую  биографию.
Страх перед погружением в древность - вот что мешает...
     Она говорила довольно долго и, как я запоздало сообразил,  совершенно
опозорила меня перед моим  рабом.  С  другой  стороны,  сомневаюсь,  чтобы
Мурзик многое понял из речей Циры.
     Наконец Цира отложила на край тарелки обглоданную  куриную  косточку,
деликатно промокнула губы носовым платочком и заключила:
     - Я берусь отвести тебя, Даян, в глубокую древность.  В  глубочайшую,
седую древность. Такую, что при одной мысли захватывает  дух.  Думаю,  что
учителю Бэлшуну это не под силу. Он слишком авторитарен. Он подавляет твое
эго. Он и мое эго пытается подавить, но это не  так-то  просто  сделать  с
магом высшего посвящения.
     - А где ты получала свое высшее посвящение? - спросил  я.  И  тут  же
испугался: - То есть, если нельзя, то не говори, конечно...
     - Да нет, отчего же нельзя... - Цира тонко  улыбнулась.  -  Можно.  Я
получала магическое посвящение, Даян,  храмах  Темной  Эрешкигаль,  что  в
подземных пещерах на восемнадцатой версте Харранского шоссе...  Небось,  и
не слышал о таких?
     - Спаси Инанна, нет.
     - О, Эрешкигаль... - Взгляд Циры чуть затуманился, но почти мгновенно
прояснился. - Ладно, это вам  неинтересно.  Вы  мужчины,  а  в  эти  храмы
допускаются только женщины.
     Она поднялась, легким шагом  направилась  к  двери.  На  пороге  чуть
помедлила. Мурзик поставил свою тарелку на пол и  пошел  провожать  ее.  Я
слышал, как они возились в коридоре. Мурзик надевал на нее  легкую  шубку,
застегивал пуговки. Потом натягивал на ее  ножки  сапоги.  Я  слышал,  как
взвизгнула застежка-молния, как прошипела Цира:
     - Кретин, чулок прищемил... стрелка пойдет...
     Мурзик покаянно пробормотал что-то. Цира неожиданно засмеялась тихим,
сердечным смешком. Хлопнула входная дверь. Мурзик вошел в комнату и развел
руками:
     - Ушла...
     Я посмотрел на него и неожиданно мне расхотелось бить его по морде.
     - Прибери  все,  -  буркнул  я.  -  А  мне  включи  телевизор.  Найди
какой-нибудь фильм с драками. Чтоб побольше крови.
     На тридцать первом канале Мурзик обнаружил фильм "Безумный киллер-3".
Я сказал Мурзику, чтоб оставил - мне, мол,  это  подходит.  Правда,  канал
ханаанский, "Безумный киллер" шел на непонятном мне языке, но  там,  хвала
богам, почти и не разговаривали.


     ...И  сразу  я  увидел  себя  полуобнаженным,   волосатым   и   таким
мускулистым, что внизу живота все разом осело и сжалось. Мои руки были как
ноги. Мое тело - сплошные мышцы и жилы,  скрученные  и  надутые.  Смуглую,
почти бронзовую кожу пересекало множество шрамов,  старых  и  недавних.  Я
стоял  в  густом  лесу.  Меня   окружало   буйство   зелени,   неистовство
растительности.  Самая  почва   под   моими   босыми   ступнями   источала
животворящую силу, и такова была эта сила, что все вокруг было ею  властно
пронизано. Воздух был напоен мощью. Я был плоть от плоти  этого  молодого,
яростного мира. И сам я был яростен и велик.
     - Арргх! - закричал я и  захохотал,  гулко  стуча  себя  в  грудь.  -
Ххарр-ка! Аннья! Эк-эль-эль-эль...
     Радостное клокотание вырывалось из моего горла. И природа внимала.  И
я знал, что повсюду растворено божество.
     Люди - о, они где-то были тоже. Смутно я понимал, что и я -  человек.
Но я был настолько больше, настолько могущественнее  и  сильнее  их,  этих
пастухов в козьих шкурах. Я ловил их скот. Я мог взять козу за задние ноги
и голыми руками разорвать пополам. И время от времени так я и поступал.
     Но потом я встретил... я встретил равного. Его звали... да, его звали
Гильгамеш.
     А я был Энкиду. Вот кто я был. Энкиду. Великий герой. Друг.
     - Энки! Энлиль! Эль-эль-эль-эль!.. - клокотал я,  лежа  на  диване  в
своей малогабаритной квартире.
     Я ощущал невнятное присутствие Циры и  Мурзика.  Они  были  рядом.  Я
смущал их. От этого мне было еще радостнее. Я  грозно  рычал.  Теперь  мне
было внятно каждое слово из тех,  что  я  произносил  в  тот  день,  когда
свалился почти без чувств  от  усталости  и  недосыпания  и  заговорил  на
непонятном языке. Это был мой язык. Это была речь Энкиду.
     - Друг мой, нам было  бы  легче  понять  тебя,  если  бы  ты  говорил
по-вавилонски, - мягко уговаривала меня Цира.
     Ничтожная маленькая Цира. Я могу схватить ее за  ноги,  как  козу,  и
разорвать пополам. И печень вывалится из ее бессильного тела, и  я  поймаю
эту печень на лету зубами и начну жевать, и моя борода покраснеет от живой
крови...
     Я не желал слушаться уговоров Циры. Кто она такая, чтобы я говорил  с
ней на ее птичьем, свиристящем наречии? Я буду говорить языком  мужчин!  Я
буду говорить языком богов! Я буду говорить тем языком, каким разговаривал
с Гильгамешем!
     - Гильгамеш, хаа...аан! Р-кка! л'гхнма! Эк-эль-эль-эль!  Энки,  Энки,
Энки! А-а-а!..
     Неожиданно  оттуда  -  из  жалкого  земного  бытия  бедного  ведущего
специалиста - донесся еще один голос. Это не был  голос  бедной  маленькой
Циры. Это был голос мужчины. Голос Равного. Он пророкотал:
     - Кхма-а! Эль-аанья! Энкиду, лгх-экнн! Ннамья!
     Все мое существо радостно встрепенулось навстречу сородичу.
     - Ннамья! - закричал я. - Эль-энки?
     - Энкиду! - звал меня голос. - Ио-йо-кха, Энкиду!
     - Кха-кхх! - ответил я.
     - Ты возвращаешься в свое тело... медленно, медленно... -  вклинилась
Цира в беседу двух мужчин, двух могучих воинов.
     - Заткнись, жалкая баба! - проорал я на ее наречии и снова перешел на
свой родной язык.
     Но Цира не унималась.
     - Твое сознание опускается к твоему телу... к телу  твоего  нынешнего
воплощения... оно входит в твое тело... по счету "гимл"... алеф... бейс...
гимл!
     Она хлопнула в ладоши, и я умер.


     Я открыл глаза. Я плавал в собственном поту. Дернув ногой, я  сбросил
с себя одеяло.
     Цира была очень бледна. Она  вся  тряслась,  глядя  на  меня.  Мурзик
поднял одеяло и отложил его в сторону. Потом намочил полотенце и  принялся
обтирать меня, задрав на мне рубаху.
     - Эль-эль-эль... - затрепетало у меня в горле.
     - Нньямья, господин, - отозвался Мурзик. - Экхха?
     - Хранн... - сказал я и стянул  рубаху  через  голову.  -  Э  кваа-ль
кх-нн?
     Мурзик кивнул.
     - Нхнн-аа...
     И вытащил из шкафа свежую рубашку.
     Тут я вдруг понял, что происходит что-то не то.  Впервые  в  жизни  я
видел Циру растерянной. Она ничего не  делала,  ничего  не  говорила.  Она
молча смотрела на нас с Мурзиком широко распахнутыми глазами.
     - Ты что, Цирка? - спросил ее Мурзик почти весело.
     - Мальчики... - пролепетала Цира. - Что это было?
     - Да ты же сама отправила господина в прошлое. Ты же сулила ему,  что
быть, мол, ему великим героем? Вот он и оказался великим героем! Да я ль в
том сомневался, подруга! Кем ему еще  быть,  господину-то  моему,  как  не
героем! Вон какой ладный молодец!
     Я помог Мурзику натянуть на меня  свежую  рубашку.  Встал,  расправил
плечи. Радость еще не вполне оставила меня.
     Цира,  побелев,  как  сметана,  шагнула  ко  мне  навстречу  и  вдруг
преклонила колени.
     - Ты чего? - смутился я. Радость в моей груди вдруг разом потухла.
     - Господин Энкиду, - молвила Цира. - Я обрела тебя.
     Я поднял ее и поцеловал.
     - Что, теперь не будешь с Мурзиком трахаться?
     - Как ты велишь... - прошептала Цира. - О, я сразу увидела,  сразу...
Но я не ожидала, что ты - Энкиду...
     - Слышь, Цирка, - спросил Мурзик, бесцеремонно плюхаясь на мой диван,
- а кто такой Энкиду? Ты б хоть пояснила, а то неловко как-то...  Все  про
него речи, а я и не ведаю, об чем беседа...
     Повернувшись к Мурзику, но не ускользая из моих объятий, Цира молвила
торжественно:
     - Энкиду был велик и дик,  он  скитался  по  лесам  и  дружен  был  с
великими древними дикими животными. Но вот однажды он встретил женщину. То
была блудница, а блудницы не ведают страха - все мужчины пред ними  равны.
И возлег он с нею и познал ее...
     - Что? - переспросил Мурзик.
     - Оттрахал, Мурзик, выеб он ее, - пояснил я моему рабу.
     Цира покорно повторила:
     - И выеб Энкиду блудницу и взял из ее  рук  молоко  и  хлеб.  И  стал
Энкиду как все люди. И боялись Энкиду, ибо был он велик и страшен. Но  вот
повстречал он Гильгамеша, и оказались они равны друг другу. И  побратались
они, сделались как братья... Много подвигов совершили  вместе,  но  потом,
когда настал час умирать Гильгамешу, выступил перед богами Энкиду и принял
на себя смерть, что назначалась побратиму...
     На глазах у Мурзика выступили слезы. Настоящие слезы.
     - Вот, значит, каков он был - Энкиду,  -  прошептал  Мурзик.  И  тоже
преклонил колени. - Энкидугга, кур-галль хкханн, эллилль-нна!
     - Эллиль-нна мес-гахк, Мурзик! - милостиво молвил я  и  протянул  ему
руку. Мурзик поцеловал мне руку. Он глядел на меня с искренним обожанием.
     И тут я вспомнил магнитофонную запись.  Я  расхохотался.  Теперь  для
меня в этом не было загадки. Я поливал отборнейшей бранью всех и вся,  вот
что я говорил. Я был Энкиду в том  сне.  Смертельная  усталость  позволила
снять все барьеры, что стояли между мной нынешним и великим героем Энкиду,
которым тоже был я, только сотни поколений назад.
     И...
     Но почему Мурзик понимает мою речь? Откуда он знает этот язык?
     Я обратил пламенный взор на коленопреклоненного Мурзика.
     - Кханн, Мурзик! Элль-эоа?
     Он пожал плечами.
     - Аратт-хаа, господин.
     Я повернулся к Цире.
     - Цира, - сказал я. - Слушай... ты не могла бы поработать с Мурзиком?
     - Только не сегодня, - сказала она. -  Ты  не  рассердишься,  если  я
попрошу у тебя отсрочки на несколько дней?
     - Не рассержусь, - сказал я милостиво.  И  засмеялся.  Мне  нравилось
быть милостивым.
     Мурзик, помедлив, встал.
     - Я провожу ее, - сказал он. - Вон, вся дрожит... Устала, бедняжка.
     Я не возражал, и Мурзик увел Циру к ней домой.


     Я забросил работу над диссертацией. Дела фирмы вдруг  стали  казаться
неинтересными, а вся та возня, которую вечно поднимал Ицхак, -  пресной  и
бессмысленной. Только одно еще и держало меня на работе - часы упоения  на
крыше обсерватории. Я стоял, овеваемый ветрами, жопа моя тонко вибрировала
под датчиками, а я рычал вполголоса:
     - Арргх! Эль-эль-эль-эль!
     Ицхак ворчал, что я стал работать без души. Я огрызался:
     - Тебя никогда не беспокоила моя душа,  Изя!  Тебя  только  жопа  моя
беспокоила!
     Ицхак и сам выглядел не лучше. Плоскогрудая стерва все соки  из  него
высосала. В конце концов, я решил, что моего  шефа  и  одноклассника  пора
спасать. Решение пришло на третий день после того,  как  я  обрел  в  себе
Энкиду, вечером, когда Ицхак в очередной раз плакался мне на судьбу. Я  не
стал ничего говорить Ицхаку. Просто выслушал его, выпил с ним  харранского
коньяка и на прощание сжал ему руки. Ицхак ушел.
     Мурзик, которого никто не  спрашивал,  заявил,  закрывая  за  Ицхаком
дверь:
     - Не иначе, приворотила она его.
     Вместо того, чтобы приструнить раба, я вступил с ним в диалог.
     - Что  ж,  к  Алкуине  его  посылать?  Или  впрямь  в  прошлую  жизнь
отправить?
     Мурзик пожал плечами.
     - Это уж как лучше, господин...
     - Я с этой девкой разберусь! - вдруг вскипел я.
     Мурзик не удивился. Только сказал тихо:
     - Постарайтесь на части ее не порвать, господин. Времена  ныне  иные.
По уголовной отвечать заставят... У нас на  руднике  был  один.  Знатного,
кстати, рода. Проигрался, говорит, в кости, полез к соседке - телевизор  у
ней был новый, хороший. Вынести хотел и продать. А соседка возьми и  войди
неурочно! Он перепугался, стукнул ее чем-то. А она  возьми  и  помри!  Его
почти сразу повязали, клеймо на лоб - и  в  рудник,  до  скончания  жизни.
Быстро помер, нежный был...
     - Фу, - поморщился я. - Тебя, Мурзик, послушаешь - и вообще  жить  не
хочется.
     - Это я  к  тому,  чтоб  вы  поосторожнее,  господин,  -  невозмутимо
ответствовал Мурзик. И ушел на кухню кормить кошку.


     Плоскогрудую  девицу  я  подстерег  у  нашего  офиса.  Она   деловито
шкандыбала куда-то, колотя в мостовую каблуками.
     - Привет, - вывернул я из-за угла. И тут же взял ее под руку.
     Она метнула на меня мрачный взгляд, но ничего не сказала.  Продолжала
топать.
     - Торопишься, красавица? - спросил я.
     - А ну,  пусти!  -  резко  сказала  она  и  вывернулась.  Каратистка,
вспомнил я запоздало.
     - Стой, ты! - рявкнул я. - Поговорить надо!
     Она не отвечая, уходила прочь. Ее прямая спина была прямо-таки  голый
вызов. Достань, мол, если смеешь.
     -  Арргхх!  -  проснулся  во  мне  Энкиду.  Я  облил  ее  бранью   на
божественном языке древнего героя. Она замедлила шаг. Обернулась.
     - Что вы сказали?
     - Кхх! Нхх! Аккх! - рычал я вне себя от гнева.
     Она остановилась. Позволила мне подойти ближе. Сама  взяла  меня  под
руку.
     - Блудница, - сказал я на ее убогом наречии. - Ты что же это с  нашим
Изей делаешь? Он с лица спал!
     - Я с ним делаю? - возмутилась девица.  -  Это  он  со  мной  делает!
Работать не дает. Чуть что - сразу хвать, юбку задерет,  повалит  куда  ни
попадя и вставляет свою палку! Я на  работу  не  трахаться  хожу!  У  меня
научная тема. Достал он меня, ваш Изя. Что, у него всегда стояк?
     - Сохнет он по тебе, - сказал я. - Ты уж,  девка,  решай  что-нибудь.
Либо с работы уходи, либо давай ему безотказно, не то помрет Иська.
     - Да кто он тебе? Родственник, что ли? - Она  близоруко  прищурилась.
Ее глаза за толстыми стеклами очков казались очень маленькими.
     - Одноклассник,  -  буркнул  я.  -  Ты,  Луринду,  не  дури.  Я  тебя
предупредил. Я ведь тебя, каратистку хренову, голыми руками порвать могу.
     Она посмотрела на меня оценивающе. Чуть усмехнулась.
     - Вряд ли, - сказала она. Я видел, что она ничуть  не  испугалась.  -
Впрочем, - добавила она, покрепче уцепившись за мой локоть, - я  вовсе  не
хочу ссориться. Скажи лучше, чего ты добиваешься?
     - Если б знать... - проворчал я. - А ты его не привораживала, а?
     - Нет, - ответила она  спокойно.  Я  видел,  что  мой  вопрос  ее  не
удивляет. - Зачем мне это?
     - Мало ли...
     - По-настоящему меня интересует только моя работа, -  твердо  сказала
девица. - Если ты так дружен с нашим начальником, то попроси его не лазить
ко мне под свитер, когда я занимаюсь вычислениями. И не опрокидывать  меня
раком  на  клавиатуру  компьютера.  Это  компьютеру  не   полезно.   Может
пострадать информация. И хорошо бы он не заливал спермой мои записи, а  то
чернила расплываются. Передашь?
     Я кивнул.
     Она  вырвала  руку  и  ушла  -  бум-бум-бум  -  прямая,  как   палка,
независимая, близорукая и яростная. И что только  Иська  в  ней  нашел,  в
кочерыжке этой?..


     В дверь позвонили. Мы с Мурзиком оторвались от "Безумного  киллера-5"
и переглянулись. Я никого  не  ждал.  Вообще  не  люблю  поздних  визитов,
особенно если завтра предстоит идти на работу. В Вавилоне полно  дармоедов
и бездельников.
     Звонок повторился. Мурзик приподнялся, чтобы идти к двери. Бросил  на
меня вопросительный взгляд.
     - Открой, - сказал я, заранее сердясь. Кто-то  рвался  испортить  мне
мирный вечер с "Киллером".
     Мурзик замялся.
     - Так это... - вымолвил он.
     - Да ладно уж, - сказал я. - Открывай.
     Мурзик пошел в прихожую. Лязгнул замок.  С  порога  донеслась  возня,
потом приглушенное хныканье и шепот.
     - Кто пришел? - крикнул  я,  не  отрываясь  от  "Киллера".  Как  я  и
предвидел, безумный киллер оказался  инопланетянином.  Сейчас  он  обвивал
клейкими щупальцами башню Этеменанки. Башня шипела и плавилась. Эффектно.
     Из  прихожей  мне  не   ответили.   Мурзик   бубнил   что-то   тихое,
успокаивающее. Потом шумно потянули соплями, и в комнату вошла Цира.
     Она была в  голубеньких  джинсиках  и  кокетливой  белой  блузочке  с
кружавчиками вокруг шеи - мальчик-подросток.  Хрупкая,  чуть  угловатая  -
легкая горчинка в букете дорогого вина.
     И...
     - Инанна владычица! Цира, что у тебя с лицом?
     Под глазом у Циры горел синяк. Глаз заплыл. Глядел  из-под  взбухшего
века мертвой злобной красной щелкой.  От  ноздрей  тянулись  две  кровавые
полоски. По щеке и подбородку размазана засохшая кровь.
     - Не видишь разве? - сказала Цира. И уселась на диван, дернув лицом в
злой гримаске.
     - Мурзик! - крикнул я. - Горячей воды! Чаю!
     - Да сам уж знаю... - проворчал Мурзик.
     "Уровень жалоб второй: много стал себе  позволять,  высказывает  свое
мнение..." - подумал я.
     Цира неподвижно сидела на диване. Из-под  отека  смотрела  "Киллера".
Киллер неторопливо отрывал головы  клеркам  какой-то  мебельной  компании.
Выстроил их у стенки и брал по одному.
     Пришла кошка - посмотреть, что случилось. Залегла у Циры на  коленях,
завела песенку. За кошкой, то  и  дело  заваливаясь,  приковыляли  котята.
Кошка спрыгнула с цириных колен  и  направилась  к  потомству  -  наводить
порядок. Котята пищали и, замирая, писали.
     Затем пришел Мурзик.
     - Ну-ка, - сказал он и взял Циру за подбородок. Начал  водить  по  ее
личику мокрой тряпкой. Кровь смывал.
     - Это все, Цирка, ерунда, - приговаривал мой раб. - Вот раз был у нас
на Андарранской буровой такой случай...
     - Заткнись, Мурзик, - сказал я. - "Киллера" смотреть мешаешь.
     Цира молчала.
     Мурзик елозил тряпкой по Цире и напевал ей утешительное про  то,  как
на Андарранской буровой один мужик другого суковатым поленом отделал  -  и
то ничего.
     А еще раз - это уже на железке, Трансмеждуречье - был на шпалоукладке
один лютый убийца, так его невзлюбил один другой лютый убийца, и вот вышла
между этими двумя убийцами смертная драка...
     Подобных случаев Мурзик знал великое множество.
     - Заткнешься ты или нет! - повысил я голос.
     Мурзик тяжко вздохнул и замолчал. В тишине  раздавался  только  хруст
отрываемых киллером голов и чавканье киллеровых челюстей.
     Мурзик отложил тряпку, налил Цире горячего чаю  и,  взяв  девушку  за
шею, принялся вливать в нее чай. Чай тут же пролился и запачкал  беленькую
блузку.
     - Ой, - сказала Цира.
     Мурзик растерялся. Отставил чашку. Сел рядом и некоторое  время  тупо
смотрел в экран.
     - Кто тебя, Цирка? - вдруг  спросил  Мурзик  вполголоса,  с  угрозой.
Видно было, что он все это время только и думал, что о цирином обидчике. -
Ты нам скажи, а мы уж с господином решим, как быть. Обиду  просто  так  не
оставим, не подумай...
     Цира громко, зло рассмеялась.
     - Кто? Учитель Бэлшуну,  вот  кто!  И  ты,  Мурзик,  его  пальцем  не
тронешь! Не получится! Он тебя в жгут скрутит, прежде чем ты  к  его  дому
подойти успеешь! Нет, с учителем Бэлшуну разбираться буду я сама.
     - Ты чего... - изумился Мурзик. - Ты думаешь сама  с  таким  здоровым
мужиком разобраться?
     И скромно посмотрел на свои кулаки.
     - Почему он избил тебя? - спросил я.
     - Прознал, что я сумела вызвать  в  тебе  Энкиду.  Не  знаю  уж,  как
прознал.  Зависть,  Даян,   обыкновенная   зависть.   Он-то   сам   дальше
какого-нибудь банщика и не лазил...
     Она вздохнула. Потрогала тонкими пальчиками оплывший глаз.
     - Ты, Цира, веко не тронь, - со знанием дела сказал Мурзик. -  Не  то
грязь занесешь. Сперва гноем пойдет, а после  на  глаз  перекинется.  Глаз
может пленкой зарасти, а то и вовсе гноем взбухнет да и вытечет. У нас так
было на руднике...
     - Заткнись ты со своим рудником! - плаксиво закричала Цира.
     Мурзик вздохнул. Всем своим видом показывал, что Циру понимает  и  от
души ей сочувствует.
     - Самое безотказное средство, Цирка, это помочиться на тряпочку  и  к
глазу приложить.
     Цира так поразилась, что даже жалеть себя  забыла.  Немо  глянула  на
Мурзика здоровым глазом.
     Он покивал.
     - Дело советую, Цирка. Сам так спасался, а меня один старый  забойщик
научил. Иди в туалет и того... Или, если писать не  хочешь,  давай  я  для
тебя помочусь... Я давно уж ссать хочу, только компанию покидать  неохота.
Да и тебя в беде бросать - дело последнее, девка ты душевная,  ласковая...
А что в жизни тебе не повезло - так повезет еще, - ни с  того  ни  с  сего
добавил Мурзик.
     Я думал, что Цира отходит его по морде за дерзость. Но она встала.
     - Тряпку дай какую-нибудь, -  сказала  она  Мурзику.  -  Да  не  эту,
чистую.
     И горделиво направилась в туалет.


     Полстражи спустя, когда "Киллер" иссяк, я  выключил  телевизор.  Цира
сидела рядом, придерживая влажную тряпочку у больного глаза. От Циры несло
мочой.
     - А ночевать где будешь, Цирка? - деловито спрашивал Мурзик.
     - У вас, - ответила Цира. И повернулась ко мне. - Ты ведь не  против,
Даян?
     Ну да, конечно, я не  против,  чтобы  рядом  со  мной  спала  Цира  с
подбитым глазом.
     - Может, еще и Мурзика в постель возьмем? - спросил я.
     - А что?
     - И кошку, - добавил я.
     - И кошку, - фыркнула Цира. - Какой ты, Даян, несовременный.  Да  мне
все равно, я и на полу могу спать...
     - Ну вот еще, - встрял Мурзик. - Не, Цира, тебе на полу  не  годится.
Тебе сегодня и так досталось...


     ...И была гора Хуррум, на том  самом  точнехонько  месте,  где  много
позднее   по   рекомендации   Хеттского   геологоразведочного   управления
объединения "Халдейугольпром" были начаты масштабные разработки угля.
     И была эта гора Хуррум отцом и матерью божеству Хуваве. Сама  вложила
в недра свои Хуваву, сама выносила его и в положенный срок разверзла чрево
и исторгла его из себя, дабы поставить хранителем себе на вековечность.
     Собою был этот Хувава страшен. Глядела древность из горящих глаз его.
И было у него много рук, а ног - и  того  больше.  И  окружен  был  лучами
света, сиянием одевали его. И такова была елда его, что любую  набедренную
повязку  рвала,  а  зубов  во  рту  у  Хувавы  было  втрое  больше  против
положенного.
     И отправились Гильгамеш  и  Энкиду  этого  Хуваву  убивать.  То  было
героическое деяние - опасное без меры, невыполнимое почти,  бесполезное  и
жестокое. И рубили руки Хуваве, и ноги рубили ему. И выкололи ему глаза. И
вспороли ему живот. И не стало защитника у  горы  Хуррум,  и  пришли  туда
геологи и рекомендовали, и пришли туда бульдозеры и иные машины и вспороли
чрево горе Хуррум, и стала  там  добыча  угля,  а  прежде  было  обиталище
бессмертных кедров, их родина.
     И знал Энкиду, что один из двоих умрет за  это  деяние.  И  не  хотел
Энкиду, чтобы умер Гильгамеш. Ибо Гильгамеш был царь, а Энкиду  -  друг  и
побратим царя. А для чего у царей побратимы? Побратимы у царей  для  того,
чтобы в смерти их заменять.
     И пришла смерть, чтобы забрать Гильгамеша. А Гильгамеш спал.
     И вышел навстречу смерти Энкиду. И сказал...


     Я слушал Мурзика, и слезы текли у меня по лицу. Я весь трясся. Я тоже
был некогда Энкиду. Я тоже помнил, как спал  Гильгамеш  -  мой  друг,  мой
царь, мой побратим. Во сне был он как дитя - доверчив и беззащитен.
     И смотрела на него смерть холодными пустыми глазами.
     А я не спал. Я шевельнулся рядом и вылез  из-под  шкуры,  которой  мы
вместе с ним укрывались.
     Я взял копье и вышел ей навстречу...


     Мурзик раздувал ноздри, кривил губы, беспокойно мотал  головой.  Цира
то и дело поправляла  его,  чтобы  не  свалился.  Она  стояла  в  головах,
сосредоточенная и строгая, как всегда. Только сегодня строгость  несколько
нарушал заплывший глаз  и  опухшая,  как  бы  съехавшая  набок,  к  отеку,
мордашка.
     - Говори, говори, друг мой, мы с интересом слушаем тебя. Говори...
     - Помните, господин, как мы  вышли  ей  навстречу,  этой  суке-то?  -
обращался ко мне Мурзик. - Ну вот, вышли мы к ней и говорим: "Ну ты, сука!
Что приперлась,  так  твою  мать!.."  А  она  стервища...  да  что  я  вам
рассказываю, вы ведь знаете...
     - Ты Цире рассказывай, - сказал я сквозь слезы.
     - А... Ну вот, Цирка, ты слушай, слушай.  Мы,  значит,  с  господином
выходим. Копьецо у нас в руке. Эх, такое копье сейчас мало кто  поднять-то
может,  не  то  что  метнуть...  Здоровенное,  из  целого   кедра,   поди,
выстругано... И говорим ей: "Что, блядь, приволоклась? Тебя-то уж всяко не
звали!" А она, значит, помалкивает. На Гильгамеша,  на  побратима  нашего,
глазеет, аж слюни пускает... Такая сволочина... Ну, мы ей -  р-раз  промеж
глаз копьем! Получи, нурит, гранату! Она только зашипела. Мы  -  хохотать.
Понравилось? Еще - нна!
     Тут Мурзик увлекся и перешел на наш родной язык. Я-то понимал, о  чем
он. А  Цира  не  понимала.  Я  вполголоса  переводил  для  нее,  чтобы  не
обижалась:
     - И зашипела смерть, и отступила на шаг, а мы с Мурзиком -  то  есть,
великий герой Энкиду - наступать стали. И сказала  смерть  великому  герою
Энкиду: "Хорошо же,  Энкиду.  Будь  по-твоему.  Я  возьму  твою  жизнь,  а
Гильгамеш останется на земле, среди людей".
     - Нн-хао! Ах-ха-ха! Йо-ио-ло, Гильгамеш! Эль-эль-эль-эль! Энки-ллахх!
Энки-ллах!
     - Ведь это Энки поставил  Хуваву  на  горе  сторожить.  Мы  оскорбили
богов. Но зато мы порадовали других богов. О,  мир  полон  богов  и  полон
героев, радостно это и не жаль умирать ради Гильгамеша...  -  переводил  я
для Циры.
     Мурзик тяжко вздохнул.
     - Это всего лишь твоя прошлая жизнь, - сказала Цира. - Я хочу,  чтобы
ты знал, что в любой момент можешь вернуться в свое нынешнее воплощение  и
продолжать земное бытие.
     - А на фига мне это  бытие,  -  пробормотал  Мурзик,  -  коли  Энкиду
помер... и сотник мой тоже, я же знаю... Я помню, как он помер... Сам  его
и тащил, а кишки за ним по земле волочились... Меня на другой день  убили,
попали стрелой в глаз. Я даже детей по себе не оставил. Вот и Энкиду -  он
тоже...
     - Мурзик! - гневно сказал я. - Что еще за разговорчики?  Я  тебе  как
твой господин приказываю! Ты  обошелся  моей  матери  в  хорошенькую  кучу
сиклей, мерзавец! Забыл? По тебе давно экзекутарий плачет! Допрыгаешься...
     - Ну... - замялся Мурзик.
     - Мурзик, мы, твои друзья, хотим, чтобы ты  вернулся  к  нам,  в  это
прекрасное место, - сказала Цира. Очень строго. И добавила: - Арр-гх-энки!
     - Ну ты,  Цирка,  даешь...  -  сказал  Мурзик-Энкиду.  И  завопил:  -
Эль-эль-эль! Еб-еб-еб!
     - Не богохульствуй, Энкиду! - прикрикнула на него Цира.
     - Ах-ха! Я Энкиду! Я убил сторожа,  поставленного  богами!  Я  плюнул
смерти в харю! Мы с  сотником  перепили  трех  харранских  подпоручиков  -
уложили их под стол и сняли у них с поясов кошели!  Мне  ли  тебя,  девка,
бояться! А, Цира, девка с кривым глазом! Энн-ахха! Кх-л'гхама!
     - Мы хотим, чтобы ты вернулся в свое земное бытие,  в  свое  нынешнее
воплощение,  Мурзик,  -  настойчиво  сказала  Цира.  Я  видел,   что   она
покраснела. - Ты нужен нам  здесь,  в  этом  прекрасном  месте.  По  счету
"гимл"... алеф... бейс... гимл!
     Мурзик громко  закричал,  задрожал  всем  телом  и  распахнул  глаза.
Рванулся с дивана. Мы с Цирой едва успели его подхватить.
     - Стой, ты куда!..
     - Она заберет!.. Она заберет его!.. я не успею!..
     - Кого?
     - Гильгамеш... Ой.
     - Это я, - сказал я. - Даян.
     - Ой, - смутился Мурзик и обмяк на диване.
     Я сел рядом с ним на диван. Цира ушла в ванную - мыться. Она была вся
мокрая.
     Я крикнул ей в спину:
     - Я велю Мурзику подать тебе горячего молока!
     - Мурзика не трогай, - бросила она на ходу. - Пусть отлежится.  Лучше
сам ему молока дай.
     Еще не хватало. Чтобы я какого-то Мурзика молоком поил.
     Мурзик тихонько сказал:
     - Не надо, господин. Она просто так сказала.
     Я разозлился:
     - Что ты себе, Мурзик, позволяешь? Давно я тебя не порол!
     И ушел на кухню искать молоко.
     Кошка страшно засуетилась. Стряхнула с себя котят, повыдергивав у них
из пастей соски, и принялась виться. Я показал  ей  дулю  и  отнес  молоко
Мурзику.
     Мурзик выхлебал.
     - Ну, - сказал я. - Что же это получается, а?
     Мурзик виновато заморгал.
     - Получается, - продолжал я с  мрачным  видом,  -  что  мы  с  тобой,
Мурзик, оба являемся воплощением Энкиду.
     - Так оно не может такого быть... - сказал Мурзик.  -  Энкиду-то  был
один. А нас с вами, господин, как ни верти, все ж таки  двое.  Душа  -  не
пополам же она разорвалась...
     Я помолчал. Забрал у него грязный стакан, поставил на пол. Кошка  тут
же всунула туда рыло и стала осторожно нюхать.
     - Кыш! - сказал я, отгоняя настырную тварь.
     Мы помолчали немного. Я спросил:
     - Когда сегодня "Киллер-6"?
     - В середине восьмой стражи.
     - Надо бы посмотреть...
     - А по хорасанскому  каналу  гоняют  "Пляжных  девочек"...  -  сказал
Мурзик и вздохнул.
     Из ванной вышла Цира. На ней был мой полосатый махровый халат с дырой
под мышкой.  Мокрые  волосы  торчали,  как  перья.  К  ее  синяку  мы  уже
попривыкли, так что стало казаться, будто фингал не так уж ее  и  уродует.
Лицо как лицо. Разноцветное. Даже интереснее, что разноцветное.
     Цира улеглась рядом с Мурзиком и натянула на себя одеяло.
     Помолчала.
     Я почувствовал себя дураком. Глупо вот так сидеть  с  краешку,  когда
двое лежат и молчат. Взял и лег с другой стороны.
     Цира раскинула руки и обняла нас с Мурзиком.
     - Значит так, мальчики, - сказала она как ни в чем не бывало. -  Душа
великого воина может воплотиться и в двух, и в трех телах...  В  этом  нет
ничего экстраординарного.
     - Какого нет? - спросил Мурзик, чуть пошевелившись.
     - Ничего удивительного, - повторила Цира. - Великая  цельная  натура,
Энкиду. И душа в нем была огромная, цельная. Неструктурированная.
     - Чего? - опять перебил Мурзик.
     - Да заткнись ты, каторжанин, - не выдержал я. -  Что  ты  все  время
лезешь со своими дурацкими вопросами?
     - Так непонятно же, - проворчал Мурзик.  -  Что,  по-людски  говорить
нельзя?
     - Неструктурированная - значит, на кусочки ее не разобьешь.  Вся  как
цельный кусок камня, - пояснила Цира.
     - Вот тут ты  маху  дала,  Цирка,  -  обрадовался  Мурзик  и  блеснул
познаниями.  -  Камень  -  его  можно  взять.  Не  кайлом,  так   отбойным
молотком... Не бывает такого камня, какой на кусочки разъять невозможно. У
нас в забое был один мужик, так он  голыми  руками  мог  породу  из  стены
рвать...
     Цира положила ладошку ему на губы.
     - Замолчи. Ты понял, о чем я говорю. Энкиду был велик и  целостен.  А
после первой смерти он будто  бы  разбился,  ударившись  о  стену...  Века
мельчали, люди становились меньше, и все  теснее  делалось  душе  великого
героя. И распределялась она сперва между двумя, потом  между  четырьмя,  а
там и между шестнадцатью телами последующих воплощений... кто знает? Может
быть, не только вы -  Энкиду...  Может,  в  Вавилоне  еще  десяток  Энкиду
наберется...
     Меня окатило волной жгучей ревности.
     - Еще чего! - сказал я. - Не только мы!  Да  мне  и  то  обидно,  что
приходится великого героя с моим рабом делить, а тут еще кто-нибудь влезет
совсем посторонний...
     - Энкиду много, - твердо сказала  Цира.  -  Я  думаю,  что...  -  Она
помолчала, кусая губу, и наконец решилась: -  Я  думаю,  в  храмах  Темной
Эрешкигаль должны знать об этом.  Не  может  быть,  чтобы  не  сохранилось
никаких данных. В храмах Эрешкигаль очень много знают. Очень много...
     - Не ходи, - обеспокоился Мурзик. -  Вон,  как  тебя  этот  профессор
отделал... А там, сама говоришь, одни бабы. Бабы - народ завистливый.  Все
волосья тебе пообрывают, лысая ходить будешь...
     - Я есть хочу, - сказала Цира. - Приготовьте мне чего-нибудь...
     - Бланманже по-каторжански, - сострил я.
     - Хотя бы и бланманже, - сказала Цира, зевая. -  А  лучше  что-нибудь
мясное...
     Мурзик слез с дивана и пошел в супермаркет за пиццей.


     Цира съехала от нас на пятый день, когда отек  немного  рассосался  и
звездная  ночь  вокруг  глаза  стала  поддаваться  запудриванию.  В   моей
малогабаритной квартирке сразу стало просторно. Жуткое дело, сколько места
занимают женщины. Кажется, куда ни ступи - непременно наступишь  на  Циру.
Или на кошку.
     - Что, эта хвостатая так и будет у нас жить? - спросил я Мурзика.
     Мурзик не ответил. Только поглядел жалобно.
     Что-то неправильное происходило. Что-то такое, от чего  мне  делалось
дискомфортно. Опять потянуло посетить психоаналитика. Мурзик, прознав  про
то, чуть в ноги мне не пал.
     - Не ходите, господин! Полным психом  от  них  вернетесь!  У  нас  на
железке работали двое, не знаю уж, что  они  там  писали-сочиняли,  работу
какую-то научную... опыты над заключенными ставили.  То  одно,  то  другое
попробуют. И все вопросы какие-то дурацкие. "Представь себя на дрезине. Ты
видишь впереди на рельсах красивую девушку. Но чтобы доехать  до  девушки,
тебе надо  проехать  по  телу  твоего  друга,  который  лежит  на  рельсах
связанный. Твои действия?" Ну, заключенный ответит что-нибудь, чтоб только
отвязались, а они снова за свое: "Когда ты был маленьким, твоя мать  часто
брала тебя на колени?" От них возвращались хуже чем из пыточной, правда!..
Руки-ноги дергались, по щекам судороги бегали...
     Я сказал Мурзику, что к психоаналитику не пойду. Слово дал.  Мой  раб
успокоенно отстал.
     На восьмой день после  того,  как  Мурзик  обрел  в  себе  Энкиду,  я
отправился на рабскую биржу. Документы  на  раба  с  собой  взял,  деньги,
авторучку, новую палочку, пять чистых табличек и блокнот.
     На бирже  было  шумно.  По  периметру  большого  мраморного  зала  за
стеклянными перегородками сидели клерки. Постоянно звонили телефоны. Перед
каждым клерком стоял компьютер.
     Я нагнулся к окошку  с  надписью  "Справочное"  и  сказал,  что  хочу
освободить раба.
     - Окошко 46, - сказали мне и содрали две лепты за справку.
     Я подошел к  окошку  46.  Там  никого  не  было.  Одинокий  компьютер
посверкивал на экране праздничным салютом.
     Я постучал по стеклу монетой в четверть быка и крикнул:
     - Эй! В сорок шестом есть кто?
     Из сорок пятого окошка мне раздраженно сказали:
     - Сейчас подойдут.
     Четверть стражи спустя в окошке появилась толстая баба. Плюхнулась  в
кресло, развернулась ко мне и недовольным видом спросила:
     - Что у вас?
     - Хочу освободить раба, - сказал я, злясь.
     Она сунула мне пачку бумаг.
     - Заполните.
     Я забрал бумаги и отошел  к  черному  стеклянному  столу,  что  стоял
посреди зала. Уселся. Вытащил авторучку и стал читать бумаги.
     Это была  анкета  освобождаемого.  Необъятная.  Содержащая  множество
мучительных вопросов.
     Я быстро заполнил те  графы,  которые  касались  освобождающего:  год
рождения, место рождения,  гражданство,  количество  известных  поколений,
служили ли родовичи жрецами,  имелись  ли  случаи  уклонения  родовичей  в
какие-либо чужеземные верования, кто из родовичей,  включая  двоюродных  и
троюродных, принимал участие в военных действиях против  Ашшура,  Харрана,
Ниневии? Сведения о месте работы, о родителях. Все это я  написал  быстро,
четким почерком.
     Затем начались вопросы об освобождаемом. Год рождения. Да откуда  мне
знать год рождения Мурзика? У него на лбу  не  отпечатано.  У  Мурзика  на
шкуре что угодно отпечатано, только не год  рождения.  Подумав,  я  вписал
свой год, а дату указал на месяц позже - чтоб  не  задавался.  Не  хватало
еще, чтобы мой раб оказался меня старше!
     Место рождения. Я вписал "Вавилон".
     Имя. Подумав, я написал "Хашта". Хорошее имя,  энергичное.  Десятнику
вполне подходит. Да и сотнику такое носить не стыдно.
     Места предыдущего служения, с... по... причина перевода...
     Я встал и подошел к окошку 46.
     - Дайте мне еще одну анкету, - сказал я. - У меня возникли вопросы.
     - Думать надо, прежде чем бумаги пачкать, - сказала тетка и  вывалила
мне еще одну. - Дома заполните, тогда и приходите. У нас тут  не  комбинат
анкеты печатать...
     Я ушел, злой.


     Вечером, досмотрев "Киллера-8: космический  убийца  возвращается",  я
вытащил бумаги, разложил их на кухонном столе и призвал к себе Мурзика.
     Тот осторожно вошел, встал рядом.
     - Мурзик, - спросил я, - а тебя как зовут?
     Он растерялся. Заморгал, губами зашлепал.
     - Ну! - прикрикнул я.
     - Так это... - сказал Мурзик и заглох.
     - "Хашта" тебе подходит?
     - Подходит... А зачем это?
     - Родился когда?
     - Да кто ж его знает?
     - Через месяц после меня - сойдет?
     - Сойдет... А для чего это, а?
     - Молчи, говорящее орудие, когда к тебе  господин  обращается.  Место
рождения помнишь?
     - Ну... в бараке... или где-нибудь на задворках, в курятнике...  если
летом - так, скорее, в поле где-нибудь, а если зимой - так и в хлев  пойти
могла, спрашивать-то некого... померла мать.
     - Пишу - "Вавилон". Имя матери... а,  не  требуется.  Хорошо.  Давай,
места служения называй. "С... по..."
     Мурзик долго и мучительно давил из себя воспоминания. Где он служил и
чем там занимался - то помнилось хорошо. Кто рядом  был  -  того  тоже  не
забыл. А вот с датами у моего раба было совсем худо.
     Кое-как заполнили.
     - Свободных в роду нет?
     - Нет.
     Я поставил прочерк.
     - Какими специальностями владеешь?
     -  Ну,  забойщик...  шпалоукладка,   понятное   дело...   бульдозером
управлять мог когда-то, сейчас все перезабыл, поди...  готовить  вот  Цира
научила - спасибо ей, душевная девушка... А вы  что,  господин,  продавать
меня надумали? Гарантия еще не истекла, через биржу-то оно всяк удобнее...
     - Продавать тебя, как же! - сказал я, озлившись. -  Освобождать  тебя
буду. Не хватало еще, чтобы я,  великий  Энкиду,  самого  себя  в  рабстве
держал. Сумасшедший дом получается...
     Мурзик ойкнул и пал в продавленное кресло, спугнув кошку.
     - А что я делать буду? - спросил он. - Я свободным-то  никогда  и  не
был...
     - Откуда мне знать... Вот тут и спрашивают: что ты, освобожденный раб
Мурзик, делать будешь? Где жить  будешь,  в  частности?  Обеспечен  ли  ты
жилплощадью?  Мардук-Ваал,  ну  и  порядки!  Что  же,  теперь  и  раба  не
освободить, если квартиру ему купить  не  на  что!  Либо  на  свою  родную
жилплощадь прописывай...
     - А вы не освобождайте, - тихо сказал Мурзик.  -  Куда  я  пойду?  По
подвалам побираться?
     - Молчи, говорят тебе... Ладно, я с Ицхаком поговорю.  Все  равно  он
штат расширять собрался. Пусть тебя  в  уборщицы  возьмет  и  какую-нибудь
ведомственную комнатку даст, что ли...
     Я снова уткнулся в анкету.
     - "Есть ли на теле освобождаемого клейма или какие-либо иные знаки  и
отметины, позорящие звание вавилонского гражданина?" Мурзик, много на тебе
отметин?
     - Много, - мрачно сказал мой раб.
     - Будут проблемы с получением  гражданства.  Тут  требуется  оплатить
косметическую операцию...
     - Да не надо ничего этого, - снова завелся Мурзик.
     Я хлопнул по столу кулаком.
     - Энкиду, грх-аанья!
     - Йо-ло, - утух Мурзик.
     - То-то же. Насчет косметической операции надо будет Циру спросить...
Бабы про такие вещи хорошо знают...
     Я взял другую бумагу.  Вчитался  хорошенько.  Это  было  извещение  о
необходимости уплаты налога на  освобождаемого  раба.  Шестьдесят  сиклей.
Грабеж! На эти деньги живого раба купить можно.
     Третья квитанция была счетом в банке.  Освобождающий  обязан  открыть
освобождаемому счет в банке, дабы тот по освобождении не  стал  обузой  на
шее государства и не пополнил ряды преступников, толкаемый к тому  голодом
и нуждой. Минимальная сумма взноса - сто сиклей.
     - Полгода будешь мне свою зарплату отдавать,  -  решил  я,  складывая
бумаги. - Долговую расписку напишешь.
     И пошел спать. Мурзик долго еще сидел на кухне,  в  темноте.  Он  был
совершенно подавлен.


     Косметический салон обошелся мне без малого в 38 сиклей. Я  предъявил
документы на владение рабом, заполнил по форме расписку в том, что  снятие
клейм и татуировок с тела означенного раба  производится  с  ведома  и  по
настоянию владельца. Заплатил госпошлину в шесть сиклей три четверти быка.
Получил марку, наклеил ее на медицинскую справку.
     Затем пришлось платить еще за место в базе данных. Я говорил уже, что
мой раб представлял собою ходячее наглядное пособие  по  географии  строек
эпохи Восстановления. Данные о клеймах и отметинах Мурзиках заняли хренову
уйму килобайт и обошлись мне еще в пятнадцать сиклей.
     Хорошо  хоть,  русалка  и  "Не  забуду  восьмой  забой"  обязательной
регистрации не подлежали.
     Недешево стала и сама услуга. Правда, мази мне выдали  бесплатно,  но
не такой я дурак, чтобы не понимать: стоимость  всех  этих  притирок  была
изначально забита в стоимость услуги.
     Мурзика мне выдали через три стражи. Судя по виду моего раба, эти три
стражи он провел в непрерывных страданиях. Под свитером  бугрились  бинты,
морда бледная, как мука, -  брел,  пошатываясь,  между  двух  санитаров  в
зеленых  халатах.  Санитары  имели  вид  свирепый,  неприступный,   ручищи
волосатые, поступь твердую - я даже оробел.
     Они доставили Мурзика в холл и сдали мне  под  расписку.  Я  шкрябнул
подпись в графе "раб получен", забрал гарантийный  талон  и  пластмассовый
контейнер с лекарствами, и санитары ушли.
     Мурзик безмолвно блуждал глазами и норовил осесть на пол. Я  водрузил
его на лавку и отправился ловить рикшу.


     Очищенный от позорящих звание вавилонского гражданина отметин  Мурзик
еле добрался до дома и бесполезной колодой рухнул на мой диван. Я пошел  и
купил для него складную кровать. Установил ее на кухне. После этого  места
в кухне уже не осталось. Отправил шатающегося Мурзика на  кухню  -  нечего
мой диван своими мазями прованивать.
     Чтобы успокоить нервы, посмотрел по 22-му ашшурскому каналу  репортаж
о драке в эламском парламенте. Посмеялся. Настроение у меня улучшилось.
     Заглянул на кухню - посмотреть, не подох  ли  еще  мой  освобождаемый
раб. Уж конечно кошка, возликовав, перебралась жить на мурзикову  кровать.
И потомство свое туда же перетащила. Мурзик лежал, обсиженный котами,  пах
целебными мазями и глядел в потолок.
     Я отправился в грязноватое  кафе  на  нашей  улице  и  принес  оттуда
Мурзику прохладные котлеты и отварной рис с подливкой.
     Мурзик ел и очевидно страдал.
     - Тебя что, Мурзик, никогда не пытали? - спросил я.
     Мой раб сказал, что нет, никогда.
     - Терпи, Мурзик, свобода того стоит.
     Мурзик выразил сомнение. Я обозвал его неблагодарной скотиной. Насчет
этого Мурзик не возражал. Я видел, что ему очень плохо.
     А Цира, эта сучка, как назло,  запропала.  В  храмах  Эрешкигаль  под
землей отсиживалась, не иначе. Глаз свой залечивала.


     Назавтра я подступился к Ицхаку за справкой о трудоустройстве.
     Время для этого я выбрал не самое подходящее. Но у Ицхака сейчас и не
могло быть подходящего времени. Его разрывало на части между  потребностью
непрерывно  трахать  очкастую  девицу  и  необходимостью  расширять  сферу
деятельности нашей прогностической фирмы.
     Однако я не мог ждать, пока сложная семитская душа моего шефа обретет
надлежащий покой. И потому без затей взял его под руку во время обеденного
перерыва.
     - Блин! - сказал Ицхак, обливаясь  горячим  кофе.  -  Ты  что,  Баян,
ебанутый?
     - Сам ты ебанутый, - огрызнулся я, разом забыв о  необходимости  быть
покладистым.
     Но Ицхак только вздохнул.
     - Если бы... - сказал он мечтательно.
     - Изя, - вкрадчиво начал я, подсаживаясь к нему за столик.
     Мы обедали в маленьком кафе в трех шагах от нашего офиса. Кафе  стало
процветать одновременно  с  нами  и  отчасти  -  благодаря  нам.  Это  был
своеобразный симбиоз двух небольших частных фирм.
     - Как обычно? - спросила нас девушка, высовываясь из-за стойки.
     Мы даже не кивнули. Она крикнула повару, чтобы тот запек картофель  в
гриле и нарезал салат, только без лука.
     - Изя, - сказал я, вытирая своим носовым платком  кофейное  пятно  на
его рукаве. - Ты говорил как-то, что собираешься расширить штат.
     Ицхак склонил голову набок и зашевелил носом, как муравьед.
     - Говорил.
     - Уборщицу брать будешь?
     - Очень возможно.
     - Возьми, Изя, возьми. Дело хорошее. Я, со своей  стороны,  хотел  бы
тебе предложить одного человечка...
     -  Не  темни,  Баян.  Рассказывай  сразу  и   все.   Кто   она,   где
познакомились, здорова ли трахаться?
     - У тебя, Иська, одни бабы на уме. Это не она, а он.
     Ицхак поперхнулся и долго кашлял.
     - Не в этом смысле! - закричал я и гулко захлопал его по спине.
     Багровый Ицхак выдавил, наконец:
     - Хватит гвозди забивать...
     И отпихнул меня.
     Некоторое время мы молчали. Девушка принесла нам картофель и салат. Я
попросил  немного  жареной  рыбы,  а  Изя   незатейливо   удовольствовался
сарделькой.
     - Как ты можешь есть эту гадость? - спросил я.
     - А что? - удивился Ицхак. - Еда - она и есть еда.  Так  что  это  за
человечек такой, да еще мужеского пола?
     Я почувствовал, что краснею.
     - Да раб мой, Мурзик.
     - На заработки отпустить его хочешь?
     - Вообще отпустить хочу.
     Ицхак посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
     - А ты хоть интересовался, сколько это стоит - отпустить раба?
     - Да.
     Ицхак пожал плечами и впился в сардельку. Я наклонился над  тарелкой,
ковыряя рыбу.
     Потом Ицхак спросил, очевидно сердясь на мою глупость:
     - И зачем тебе это надо?
     - Долгая история... Изя, ты веришь в переселение душ?
     -  Я  верю  в  информацию.  В  хорошо  поставленный   менеджмент.   В
родительскую любовь. В то, что безусловно  положительные  эмоции  вызывает
только хорошая пища. Достаточно?
     - Нет, - сказал я. - Обещай, что никому не расскажешь...
     Я  наклонился  через  стол  и  вполголоса  поведал  Ицхаку  о   своем
путешествии в прошлые жизни. Рассказывать было тяжело,  потому  что  Ицхак
мне не верил. Особенно когда речь зашла о том, что мы с Мурзиком оказались
одним и тем же человеком. Да еще каким! Великим героем Энкиду!
     - Ну да, конечно, - сказал  Ицхак,  откидываясь  на  спинку  стула  и
ковыряя в зубах вилкой. - Энкиду. Не больше, не меньше.
     - Гляди, металлокерамику попортишь, - сказал я мстительно. - Я  и  не
прошу, чтобы ты мне верил. Дай справку о трудоустройстве  Мурзика,  вот  и
все, о чем я прошу.
     - Ага, - сказал Ицхак, продолжая ковырять. - Я тебе  справку  дам,  а
через месяц твой Мурзик потребует,  чтобы  я  и  вправду  предоставил  ему
работу.
     - А ты и предоставь, - разозлился я. - Что тебе, уборщица не нужна?
     - Мне нужна женщина. Ни один мужчина так не приберет, как женщина.
     - Иська,  не  жлобись.  Ты  же  знаешь  Мурзика.  Ну,  возьми  его  с
испытательным сроком...
     - Не держи меня за дурака. Кто берет уборщицу с испытательным сроком?
Это не программист и не менеджер...
     - Возьми без срока. Не понравится, уволишь.
     - А ты знаешь, Баян, что, по нашему трудовому законодательству,  если
я беру освобожденного раба на работу, то в  течение  года  не  имею  права
увольнять его?
     - Изя... - воззвал я.
     -  Погоди,  -  перебил  Ицхак,  -  а  жилплощадь?  Тебе  не  позволят
освободить раба без справки о предоставлении ему жилплощади.  Где  ты  ему
будешь площадь брать? Будешь инсулу ему покупать? Разоришься ты  на  своем
переселении душ...
     - К себе пропишу, -  разозлился  я  и  встал,  отодвигая  стул.  Стул
провизжал по каменному полу.
     Ицхак повертел пальцем у виска. И сказал:
     - Ладно, возьму твоего Мурзика на работу. Что мы  с  тобой,  в  конце
концов, не разберемся. Свои люди... Год отработает, а там  его  и  уволить
можно по закону...
     - Не придется тебе его увольнять, - сказал я. - Он хороший.


     Дома меня ждала Цира. Разъяренная. Не то сама  еще  на  лестнице  мои
шаги услышала. Не то кошка заволновалась, у двери  тереться  стала.  Я  не
выяснял.
     Цира распахнула дверь еще до того, как я полез  в  карман  куртки  за
ключами. И прямо с порога понесла:
     - Рабовладелец!.. Изувер!..
     Я попытался проникнуть за порог, но не тут-то было -  она  билась  об
меня грудью, как птичка о стекло, и все норовила заехать кулачком  мне  по
носу.
     - Погоди ты, - слабо отбивался я. - Дай хоть в дом войти...
     - Бесчеловечное животное!
     - Да замолчи! - рявкнул, наконец, я и поймал ее за руки.
     Она пискнула. Укусить меня попыталась.  Я  отодвинул  ее  в  сторону,
вошел, разулся и снял куртку.
     Цира, всхлипывая без слез, пошла за мной в комнату.
     - Скотина... - на ходу говорила она. - Низкая тварь...
     Я сел на диван, заложил ногу за ногу. Цира продолжала  разоряться.  Я
узнал о себе много нового. Наконец, она примолкла. Надо отдать ей должное,
разорялась она долго.
     - Ну, - сказал я и поднял к ней голову, - и в чем, интересно, дело?
     - В чем дело? - завопила она с новой  силой.  -  Он  еще  спрашивает!
Растленный работорговец!
     Тут я не выдержал и заревел:
     - Я противник рабства! Я аболиционист!
     - Аболиционист херов! - вцепилась Цира  в  новую  тему.  -  Противник
рабства! А сам рабов пытаешь!
     - Кого я пытаю? - надсаживаясь, заорал я. - Это  ты  меня  пытаешь!..
Сучка белобрысая!..
     - А Мурзик? - крикнула Цира. Она аж приседала от ярости.
     - Что - Мурзик?
     - Почему ты подверг его пыткам?  -  выкрикнула  она.  -  Ты  что  же,
думаешь, раз он купленный раб, то можно... так... Что он игрушка для твоей
садистской... мелкой душонки...
     Она задохнулась.
     - Цира, - сказал я, - ты можешь оскорблять  меня,  но  пожалуйста  не
трогай душу великого Энкиду.
     Она  с  размаху  плюхнулась  рядом  со  мной  на  диван   и   наконец
разревелась.
     - Ну? - спросил я. - Что еще?
     - Что ты с ним сделал? За что ты его?..
     Я встал, неторопливо открыл комод,  вытащил  из-под  стопки  футболок
пачку бумаг на освобождение Мурзика и швырнул ей на колени.
     - Читай, - сказал я. И вышел на кухню.
     Мурзику и впрямь было совсем худо. Глаз  не  открывал.  Инфекцию  ему
занесли, что ли? Костоправы, одно слово.
     Я нашел гарантийный талон и набрал  номер  телефона,  указанный  там.
Сперва долго  было  занято,  потом  не  брали  трубку.  Наконец  нелюбезно
осведомились о причине моего звонка.
     - Да человек после вашего лечения помирает.
     Там деловито осведомились:
     - Жар?
     - Да.
     - Сколько?
     Я не измерял Мурзику температуру -  какой  смысл,  если  и  без  того
видно, - но ответил уверенно:
     - Сорок.
     Медикусы любят четкие, точные, лаконичные ответы.
     - Возраст?
     - Тридцать один.
     - Хронические заболевания?
     - Отсутствуют.
     - Ждите бригаду.
     - Когда? - спросил я.
     - В течение суток.
     - Так он помрет за сутки.
     - А я что могу сделать? Дайте ему аспирин, если вы такой беспокойный.
     И повесили трубку.
     Я выругался и отправился обратно к Цире.  Она  уже  закончила  чтение
документов и сидела смущенная.
     - А, Цира, - сказал я, забирая у нее бумаги,  -  поняла  теперь,  что
невинного человека опорочить хотела?
     - Я же не знала...
     - Да. Многого ты еще не знаешь о людях, Цира.
     - А что я должна была думать, когда он открыл  мне  дверь  и  тут  же
повалился на пол? Весь забинтованный, морда опухла... Я его еле до кровати
дотащила...
     - Ты целить умеешь, Цира?
     - Нет. Я работаю только с тонкими планами.
     Я плюнул и пошел пичкать Мурзика аспирином.
     Бригада явилась через две стражи. Неопрятного вида дядя влез в кухню,
брезгливо посмотрел на Мурзика и велел мне снять с него повязки.
     Я  снял.  Под  повязками  все  распухло  и  покраснело.  Дядя  сдавил
мурзикову руку пальцами, посмотрел, не выходит ли гной. Гноя, вроде бы, не
было.
     - Так у него и не воспалилось вовсе,  -  сказал  дядя  недовольно.  -
Зачем вызывали-то?
     - Откуда мне знать? - огрызнулся я. - Я не доктор. Плохо ему,  вот  и
вызвал.
     - Ему и должно быть плохо. А чего вы ожидали? Ему вон  какую  площадь
обработали. Вам, вообще-то, говорили, что нельзя такую площадь за один раз
обрабатывать?
     - Ничего  мне  не  говорили.  Взяли  деньги  и  сделали  работу.  Вы,
костоправы, портачите, а люди страдают.
     Дядя в охотку  послал  проклятие  коллегам  и  небрежно  набросил  на
Мурзика одеяло.
     - Так что мне с ним делать? - спросил я,  понимая,  что  дядя  сейчас
сбежит и больше я его не дозовусь.
     Дядя повернулся ко мне.
     - Кормить бульоном. Следить, чтобы обязательно ел,  пусть  понемногу.
Смазывать мазью, которую вам дали. Мазь еще осталась?
     Я показал.
     - Мало, - сказал  дядя.  -  Прикупите  в  аптеке.  Я  выпишу  рецепт.
Смазывайте два раза в день.  Повязки  меняйте.  Температуру  не  сбивайте.
Только когда сердце отказывать начнет. Если через три дня не станет легче,
вызовите гарантийную бригаду еще раз.
     Он оставил рецепт и ушел, не закрыв за собой дверь.


     Мурзик оказался двужильным. Я даже и  не  знал,  как  мне  повезло  с
рабом.
     Все то время, что он помирал, Цира жила у меня. Спала со мной в одной
постели, но трахаться наотрез отказывалась. Говорила, что у  нее  кусок  в
горле застревает, не говоря уж обо всем  остальном.  Все  остальное,  надо
понимать, тоже застревает.
     Однако сидеть с Мурзиком, обтирать с него пот и поить его бульончиком
отказывалась. Больше по тонким планам ударяла, стерва.
     На третий день  Мурзику  действительно  полегчало.  Он  увидел  Циру,
боязливо втиснувшуюся на кухню за чайником, и обрадовался.
     - Цирка! - сказал он. - И ты здесь... А новости какие-нибудь есть?
     - Да, - сказала Цира. - Есть, и к тому же важные. Ты встать можешь?
     - Не знаю, - сказал Мурзик. - Сесть, вроде, могу.
     И сел.
     Я велел ему умыться и переодеться.  Мурзик  натянул  на  себя  чистую
тельняшку - едва ли не последнюю, ибо за время его болезни грязного  белья
накопился полный мешок - и,  хватаясь  за  стены,  прибрел  в  комнату.  Я
подвинулся, пуская его на диван. Цира - о диво! - сама подала чай. Правда,
половину, косорукая, ухитрилась разлить.
     Мы выпили по чашке в молчании. Потом Цира со значением сказала:
     - Ну вот, теперь я покажу вам кое-что.
     И упорхнула в прихожую.
     Мы с Мурзиком переглянулись. Я пожал плечами.
     - Понятия не имею, - ответил я на невысказанный вопрос моего раба.  -
Что ты, Циру не знаешь? Вечно у нее какие-то фейерверки...
     По лицу Мурзика я понял, что Циру-то он, может быть, и знает,  а  вот
фейерверков явно не видел...
     Цира  внесла  в  комнату  свою  сумочку.  Сумочка  выглядела  изрядно
раздувшейся. Меня всегда поражало, как  много  барахла  можно  напихать  в
самую микроскопическую дамскую сумочку.
     Цира тряхнула волосами и расстегнула сумочку.
     - Освободите столик, - распорядилась она.
     Я сдвинул чашки на край. Цира осторожно выложила перед нами несколько
глиняных  табличек,  совсем  новеньких,  незатертых   и   необколотых,   и
продолговатый футляр длиной в две ладони. Футляр был деревянный, обтянутый
потертой замшей.
     - Вот, - молвила Цира.
     Я потянулся к футляру.
     - Что это?
     Она легонько пристукнула меня по руке.
     - Не трогай пока что. Сперва послушайте таблички. Это древние  тексты
из храма Эрешкигаль.
     - Древние? - усомнился я. - Не слишком-то древними они выглядят.
     Цира метнула на меня уничтожающий взор.
     - Неужели ты думаешь, что мне позволили бы взять из храма подлинники?
Это ксерокопии.
     Она бережно взяла первую табличку и начала читать.
     Читала долго, и стихами, и  прозой.  Суть  прочитанного  сводилась  к
тому, что великий герой Энкиду носил в себе великую душу. И  столь  могуче
было тело Энкиду, что не тяготила его великая душа. Но затем, после первой
смерти Энкиду, обмельчали люди и меньше стали тела их. И разделилась  душа
Энкиду между двумя телами. Как и предполагала мудрая Цира.
     А затем, с каждой новой эпохой  человечества,  все  меньше  и  меньше
становилось  места  в  людской  груди.  Особенно  усилилась  тенденция   к
измельчанию  после  потопа.  Вавилонское   столпотворение   также   внесло
известный вклад в этот процесс.
     И все большее  и  большее  число  тел  требовалось  для  того,  чтобы
вместить в себя душу Энкиду - некогда великую и цельную.
     - Известно, что в конце  эпохи  Красного  Быка  таких  вмещающих  тел
должно быть семь, - сказала Цира, откладывая третью табличку. Голос у  нее
немного сел от долгого чтения.
     - Ничего себе... - прошептал Мурзик. - Сколько нас, оказывается...
     - А вот это - самое интересное. - Цира поднесла  к  глазам  последнюю
таблицу. - Здесь говорится о будущем...
     Ничего  утешительного  о   будущем,   естественно,   не   говорилось.
Грандиозно -  да,  захватывающе  -  конечно.  Но  отнюдь  не  утешительно.
Воистину, умалился человек и мыслит иными масштабами, вот и жутко  ему  от
великого...


     ...И когда прозреют все, кто вмещает в себя  частицу  души  героя,  и
когда обретут они в себе Энкиду, тогда соберутся вместе. И вместе уйдут  в
прошлую жизнь, в седую древность, в былое. И будет у них тот,  кто  сумеет
их отвести туда. И увидят [они] там Энкиду во всем его могуществе и  силе.
И возродятся [они] как Энкиду.
     И так будет: когда в  их  час  умрут  все  эти  вместившие,  сольются
осколки великой души в единую великую душу, и вновь родится на земле герой
Энкиду, и вернется эпоха богов и  героев,  и  настанет  новое  царство,  и
водами радуги умоется Вавилон - столица  мира  и  возлюбленная  царств,  и
восстанет [он] в изначальном сиянии...


     - Это что же получается -  как  все  соединимся,  значит,  в  едином,
это... созерцании, так сразу и копыта отбросим? - спросил Мурзик.
     - В их час умрут все вместившие душу Энкиду,  -  холодно  проговорила
Цира. - Чем ты слушал, Мурзик? Я только что читала...
     Я взял у нее табличку и перечитал:
     - Тут сказано: "Когда в их час умрут все вместившие"...
     - Знать бы, еще когда это - "их час"... - задумчиво сказал Мурзик.  -
То есть, наш час, получается... Может, этот час как раз тогда и  настанет,
когда мы все соединимся в этом... в едином порыве...
     - Может быть, - сказала Цира. - Ни одно  древнее  пророчество  нельзя
трактовать однозначно. В этом мудрость древних пророчеств.
     - Хорошенькая мудрость, - проворчал я. - Никаких  гарантий  -  и  вся
тебе мудрость... Как хочешь, так и понимай. А наебут  тебя  -  получается,
сам же и виноват, неправильно трактовал...
     - Это тебе не ремонт телевизоров, Даян, -  сказала  Цира.  -  Древние
пророчества гарантийных талонов не выдают. Зато они уважают твою свободу.
     - Какую свободу-то? Хорошенькая свобода...
     - Свобода выбора, - сказала Цира. -  То,  что  является  неотъемлемым
качеством свободной личности. Будь пророчество однозначно, то  и  выбирать
было бы нечего. То же мне, заслуга, выбрать одно из единственного...
     Я пожал плечами.
     - Не знаю...  Как-то  боязно...  Ну,  то  есть,  представь  себе.  Мы
каким-то образом разыщем всех, в  ком  есть  частица  Энкиду.  Соберем  их
вместе. Уверовать понудим. Всем  эшелоном  в  прошлое  отправим...  И  вот
тут-то всем нам карачун и  придет...  Да-а,  веселенькое  дело  -  древние
пророчества. Уверуешь в них, пойдешь на что-нибудь серьезное  -  и  тут-то
тебя и прихлопнет.
     - А ты боишься умереть? -  презрительно  спросила  Цира.  -  За  свою
жалкую  индивидуальность  трясешься?  Тебе  страшно  возродиться  вновь  в
качестве великого Энкиду?
     - Так ведь... я буду там не один.
     - Где - там?
     - Ну... в Энкиду.
     - А что, - решился вдруг  Мурзик,  -  а  давайте  соберем  всех,  кто
Энкиду. Мой господин дело говорит. Заставим их уверовать. Всех заставим. У
нас в руднике и не в такое уверовывали,  только  заставить  уметь  надо...
Сходим в прошлое... А коли помрем оттого... Да и что страшного-то  в  том,
что помрем? Все ведь когда-нибудь помрем. А так хоть польза будет... Новое
царство настанет, Вавилон радугой умоется... Только можно я, Цира, еще раз
перед смертью с сотником перевидаюсь?
     - Да ну вас, - обиделась Цира. - Развели трагедию со слезой. Будто не
понимаете. Вы - избранники! Вы - Энкиду! Вам дана такая великая  миссия  -
собраться вместе, умереть, чтобы возродиться великим  героем  и  возродить
Вавилон в изначальном блеске! Тут же не сказано, что вы этого не  увидите.
Напротив. Еще как увидите! Да вы же это и создадите!  И  будете  счастливо
жить в новом Вавилоне. В том Вавилоне, каким его задумывали боги!  Столица
мира, Возлюбленная Царств!.. Подумать - и то дух замирает...
     - Ладно, - сказал я. - Что уж там... Что  я,  за  родину  умереть  не
готов, что ли? Показывай лучше, что в ящике.
     - Индикатор, - сказала Цира. И раскрыла ящичек.
     Там лежала согнутая под прямым углом серебряная проволока,  усыпанная
крошечными бриллиантами. В комнате даже светлее стало, так они сверкали  и
переливались. Проволока была насажена на маленькую рукоятку, выточенную из
светлого ореха.
     Мурзик полез было погладить бриллиантики толстым пальцем, но Цира  не
позволила.
     - Засалишь, - сказала она. - Не трогай.
     - Это - индикатор? - удивился я. - А где приборная доска?
     - Это магический прибор, - высокомерно  ответила  Цира.  -  Здесь  не
нужна  приборная  доска.   Мудрость   предков,   поклонявшихся   подземной
Эрешкигаль, была велика. Они не нуждались в искусственном интеллекте.
     - В таком случае, как эта штука работает?
     - Очень просто. Она реагирует на биополе.  Вот  эта  рамка  настроена
конкретно на биополе великого Энкиду.
     - А как же она... - начал было Мурзик.
     - Ее создала в  глубочайшей  древности  жрица  Инанны,  которая  была
возлюбленной  Гильгамеша.  Она  ненавидела  Энкиду   и   создала   прибор,
помогавший ей отслеживать его перемещения. Рамка реагировала  на  малейшие
остаточные излучения биополя Энкиду.
     По лицу Мурзика я видел, что он ничего не понял.
     - То есть, - уточнил я, - если Энкиду недавно находился в  помещении,
с помощью рамки можно было установить это?
     - Совершенно верно.
     - И насколько чувствительна эта штука?
     - Очень чувствительна, Даян. Вот смотри... Сейчас  она  должна  будет
отреагировать на твое биополе. Ведь твое биополе содержит в  себе  частицы
биополя Энкиду.
     Цира  сомкнула  пальцы  на  рукоятке  рамки.  Поднесла  ко   мне.   Я
непроизвольно отшатнулся.
     Рамка тихо задрожала  в  руке  у  Циры,  и  неожиданно  по  алмазикам
пробежали разноцветные искры. Потом  раздалось  гудение,  и  рамка  начала
вращаться в руке у Циры, сперва медленно, потом, разгоняясь, все быстрее и
быстрее. Я ощутил знакомое потряхивание,  как  от  слабого  электрического
заряда.
     - Здорово! - восхитился Мурзик. - А как ты, Цира, это делаешь?
     - Это не я делаю, - сказала Цира. - Это рамка. Сама.
     - Сама?
     Мурзик откровенно не верил.
     Я решил вмешаться.
     - Это научный прибор, Мурзик. Цира  просто  держит  его  в  руке.  За
изолированную ручку.
     - А, - сказал Мурзик.
     Цира  отняла  рамку  от  моего  лица  и  поднесла  к  Мурзику.  Рамка
дернулась, помедлила немного и вдруг завертелась чуть ли  не  с  удвоенной
скоростью.
     - Эге, - сказала Цира, - а в Мурзике-то куда больше от Энкиду, чем  в
тебе, Даян.
     Я обиделся, а Мурзик струхнул.
     - Ты так, Цирка, не говори. Получается, что хозяин мой, значит, менее
велик, чем я...
     - Я говорила уже, что  в  бесконечной  череде  наших  жизней  все  мы
множество раз перебывали и хозяевами, и рабами, - сказала Цира. - Чему тут
удивляться?
     - Я не удивляюсь, - пробормотал  Мурзик,  -  просто...  нехорошо  это
как-то... неудобно.
     Он отстранил рамку рукой.
     Цира бережно убрала прибор в  футлярчик.  Закрыла  крышку.  Волшебный
свет алмазов погас.
     Цира сложила руки на крышке футляра.
     - Что делать будем, братья Энкиду? - спросила она. -  Спросите  себя:
тверда ли ваша решимость найти себе подобных и объединиться...  слиться  в
едином герое?
     Я знал, что мне страшно. Мне было очень страшно. У меня в животе  все
стиснулось - так мне было  страшно.  И  в  то  же  время  в  груди  что-то
расширялось и пело: еще бы, я стану, наконец,  велик!  Я  вернусь  в  себя
великого! Я вернусь... да, я вернусь домой. В изначальный Вавилон.
     А что придется прекратить бытие ведущего  специалиста  фирмы  "Энкиду
прорицейшн" - ну так и что с того... Все равно это бытие было пресным, что
тут говорить. По сравнению  с  ослепительной  жизнью  Энкиду  любое  бытие
покажется пресным, как маца.
     Стоп. Как называется наша фирма? "Энкиду прорицейшн"? Не Ицхак ли дал
ей такое название? А не проверить ли Ицхака на энкидусодержащие элементы?
     - Цира, - начал я, - мне тут пришло в голову, что я знаю  еще  одного
Энкиду...


     Приглашение  провести  вечерок  у  меня  в  гостях  Ицхак  принял   с
удовольствием. Мы даже не ожидали. Думали, начнет отговариваться, кричать,
что занят, ссылаться на  мамочку  -  мол,  мамочка  недовольна,  что  его,
Изеньки, вечно нет вечерами дома.
     Но Ицхак даже как будто обрадовался.
     Впрочем, удивлялись мы недолго. Ицхак явился не один. Он  притащил  с
собой Луринду.
     Мурзик провел их в комнату и  немного  растерянно  поглядел  на  меня
из-за ицхакова плеча. В ответ я чуть пожал плечами: что поделаешь...
     Луринду была очень некстати. Не говоря уж о  том,  что  она  -  чужой
человек,  которого  нам  вовсе  не  хотелось  посвящать  в  наши  тайны...
Неизвестно еще, как поведет себя  Ицхак  в  ее  присутствии.  Может  быть,
проявит храбрость. Или напротив, сделается очень и очень осторожным.
     В  принципе,  насколько  я  знаю  Ицхака,   он   человек   спокойный.
Непробиваемо спокойный - несмотря на все его нервические выходки.  Выходки
- это так, на публику. А там, в необозримых  глубинах  души,  пройдошливый
семит всегда ясно понимает, чего хочет. Соотносит цели и средства.
     Изредка пускается на авантюры.  То  есть,  со  стороны  это  выглядит
авантюрой, а на деле оказывается хорошо продуманной акцией. Что  дано,  то
дано - Ицхак умеет видеть на год-полтора вперед.
     Именно по этой причине  я  рассчитывал  на  успех.  Ицхак  может  нам
поверить. А поверив,  пойдет  на  эксперимент...  Последствия  могут  быть
самыми неожиданными, однако, скорее всего - опять  же,  насколько  я  знаю
своего шефа, - положительными.
     Но Луринду... Она могла спутать все наши замыслы.
     Плоскогрудая девица, естественно, сделала вид, будто не замечает, что
ей здесь вовсе не рады. Я попытался представить себе места, где  ее  ждали
хотя бы без раздражения - и не смог. Трудно будет  Ицхаку  выводить  ее  в
свет, если он все-таки на ней женится.
     Луринду плюхнулась на диван  и  уставилась  в  пустоту  отсутствующим
взглядом. Костлявые коленки Луринду обтягивали облегающие брючки, черные с
золотыми пятнами, на плечах болтался просторный свитер  из  тонкой,  очень
дорогой пряжи. Вишь ты, старательно вырядилась, собираясь к нам в гости!..
     Это мне понравилось. Даже жалко очкастую стало. Самую малость, но все
же...
     Нашей Цире тоже что-то в Луринду понравилось. Никогда не знаешь,  что
понравится  Цире,  а  что  ее  прогневает.  Она  объясняет  это  тем,  что
взаимодействие с людьми идет у нее преимущественно на тонких планах.
     Цира была ужасно холодна и строга. Ицхака заранее  пугала.  Чтобы  не
вздумал рыпаться, а шел на эксперимент.
     А Ицхак сразу заметил это и только тихонько усмехался себе  под  нос.
Не так-то просто запугать Ицхака. И уж конечно проницательный семит  сразу
увидел, что мы здесь что-то затеваем. Заговор  какой-то  сплели.  По  этой
части Изя и сам великий мастак.
     Мурзик подал ужин. Мы кушали и степенно беседовали о производственных
проблемах.
     Мы, граждане Вавилона, рядком  обсели  диван,  сдвинувшись  локоть  к
локтю, а Мурзик мостился  на  полу,  скрестив  ноги  и  держа  тарелку  на
коленях.
     Все было весьма благолепно.
     Ицхак сказал Мурзику, что решил  рискнуть  и  взять  его  к  себе  на
работу.
     - Я сознаю, что иду на определенный риск. Но как друг и  одноклассник
твоего господина, как его шеф и работодатель, я предпочитаю идти на  такой
риск. Тем более, что Баян, - тут Ицхак несолидно подтолкнул меня локтем, -
за тебя  ручается.  Говорит,  что  ты  хороший  и  мне  не  придется  тебя
увольнять.
     Мурзик уронил ложку в тарелку и испуганно заморгал.
     Я воспитал в Мурзике твердое убеждение в том,  что  в  фирме  "Энкиду
прорицейшн" могут трудиться только полубоги. Простому смертному там и  дня
не продержаться. В силу высоких запросов руководства фирмы  и  ее  ведущих
сотрудников. В силу требований высочайшего качества работы.  В  силу  ряда
иных причин, делающих  фирму  самым  желанным  и  вместе  с  тем  наименее
доступным местом в Вавилоне.
     Я внушил это моему рабу для того, чтобы он меня почитал.
     Поэтому сообщение Ицхака повергло Мурзика в понятное оцепенение.
     Ицхак отставил на столик пустую тарелку и  тайком  от  Луринду  обтер
руки о штаны.
     - Работа хоть и не самая ответственная, - проговорил Ицхак, глядя  на
моего раба удавьим взглядом, - но необходимая.  Сам  понимаешь,  ни  одной
частицы пыли  не  должно  осесть  на  компьютеры.  Технологию  освоишь  на
месте... И смотри, Мурзик, твой господин  за  тебя  поручился.  Теперь  ты
просто  не  имеешь  права  не  оправдать  доверия...  Иначе  это  подорвет
репутацию твоего господина. А репутация ведущего специалиста фирмы "Энкиду
прорицейшн" должна быть безупречной...
     В таком роде он разорялся еще некоторое время. Мурзик, приоткрыв рот,
кивал следом за каждым его словом.
     - За документами зайдешь ко мне в день Нергала, - заключил  Ицхак.  -
Выдам тебе анкету, список табельных требований  к  уборщику,  чертеж-схему
убираемых помещений, бланк для медицинской формы... Как тебя по бумагам-то
звать?
     Мурзик перевел на меня вопрошающие глаза.
     - Хашта, - напомнил я раздраженно. - Хашта тебя по бумагам звать. Мог
бы и запомнить...
     - Так это... - сказал мой раб.
     - Что - "так это"? - освирепел я. - Ты можешь выражаться внятно?
     - Ну... непривычно как-то. Хашта.
     - Привыкай. Сам же говорил, что тебе нравится...
     - А мне вообще все  нравится,  -  брякнул  Мурзик.  -  Вот  и  сотник
говорит: пока выбираешь да перебираешь, оно утекает... Ну, жизнь-то...
     - Достал со своим сотником, - сказал я. Незлобиво сказал, больше  для
порядку.
     - А сходили бы со мной вместе да познакомились, чем так-то  говорить,
- предложил Мурзик. - Я бы вас и познакомил.
     - Вот еще не хватало, с тобой по кабакам  да  казармам  таскаться,  -
сказал я. - Да еще с сотником твоим горькую пить.
     - Какой еще сотник? - спросил Ицхак. Ему было любопытно.
     - Такой, - буркнул Мурзик и пошел ставить чайник.
     Ицхак перевел взгляд на меня.
     - Разболтался он у тебя, Баян. Грубить начинает. А ведь еще даже и не
освобожден толком. Не знаю, как он на работе будет...
     - Нормально он на работе будет, - досадливо отозвался я. Ицхак просто
не понимал, что Энкиду не может  грубить  самому  себе.  А  объяснить  это
Ицхаку я пока что не мог.
     Тут девица Луринду вклинилась в  разговор.  Как  всегда,  неожиданно.
Обычно поначалу ее появление вносило  неловкость,  а  потом  о  ней  очень
быстро забывали. И когда она раскрывала рот, все поневоле вздрагивали.
     - А что, ваш раб действительно пьет горькую с  каким-то  сотником?  -
спросила Луринду.
     - Нет, это у него в прошлой жизни было...
     Цира метнула на меня пронзительный взгляд: мол, давай! Пора!..
     Момент и вправду был  удачный.  Я  принялся  рассказывать  Луринду  о
путешествиях в прошлые жизни. Раз уж Иська ее сюда притащил...
     Она слушала с интересом, хотя по ее очкам не  угадаешь  -  верит  или
просто так слушает, для общего развития.
     - Так значит, ваш раб был в  прошлой  жизни  десятником?  -  сказала,
наконец, Луринду.
     Мурзик к тому времени уже давно вернулся из кухни и слушал тоже.
     - Да неважно, кем он в той прошлой жизни был. Важно,  кем  он  был  в
другой жизни...
     - В какой - другой?
     - Так ведь не одна же прошлая жизнь у него была... У  него  их  много
было...
     - И у меня? - спросила Луринду.
     - У всех. Вон, у Ицхака тоже, хоть он и не верит.
     - Не верю, - сказал Ицхак гордо.
     - Ну и безмолвствуй. Не верь молча. Вы, семиты, твердолобы известные.
Вами хоть гвозди забивай...
     - Любопытная теория, - сказала Луринду и слегка поерзала, устраиваясь
на диване поудобнее. Она явно готовилась к долгой беседе.  -  Я  читала  о
множественности жизней и переселении душ. Правда, в  бульварных  газетках.
Их приносила моя мать и бросала в спальне... Если это возможно,  не  могли
бы вы привести несколько доказательств в пользу этой теории.
     Я не собирался что-то доказывать этой неинтересной Луринду. Мне нужен
был Ицхак. Нам всем нужен был Ицхак. Но может быть, если Луринду  поверит,
она сумеет убедить Изеньку. Кто знает, какие у них отношения.
     - Я могла бы проанализировать ваши  данные,  -  пояснила  Луринду.  -
Наверняка они поддаются алгоритмизации и потому...
     Ох,  сухарь,  подумал  я.  А  Мурзик  восхищенно  уставился  на  нее.
Наверное, думает, что она очень умная.
     Цира молча вышла на кухню и вскоре вернулась  оттуда  переодетая.  На
ней была красная туника до  пят,  схваченная  под  грудью  тонким  золотым
пояском. Золотая диадемка вздымала надо лбом  светлые  волосы.  Две  синих
подвески  качались  на  висках  Циры.  Тонкие  брови  Циры   сошлись   над
переносицей. Она подвела их синей краской.
     В руках она держала ящичек с индикатором.
     Луринду живо повернулась в  ее  сторону.  Цира  вознесла  ящичек  над
головой, показав тщательно выбритые подмышки, и  так  же  молча  поставила
ящичек на стол, среди грязных тарелок.
     Мурзик быстро и очень незаметно собрал тарелки и вынес их из комнаты.
     Цира открыла крышку. Заискрился чудесный свет алмазов.
     - Великолепная вещь, - от  души  сказал  Ицхак.  Он  понимал  толк  в
алмазах.
     - Это древний жезл-индикатор, созданный жрицей  Инанны,  возлюбленной
Гильгамеша, - проговорила Цира. - Он  способен  отследить  малейшие  следы
пребывания Энкиду...
     Она пересказала Ицхаку содержание тех табличек, что  добыла  в  храме
Эрешкигаль. Показала индикатор в работе, однако трогать не позволила.
     Хотя говорила Цира в основном для Ицхака - раз уж нам необходимо было
привлечь его на  нашу  сторону  -  слушала  ее  преимущественно  костлявая
Луринду.
     Свою лекцию Цира планировала завершить впечатляющей демонстрацией.
     - Смотри, - сказала она и взялась за  рукоятку  индикатора.  Поднесла
рамку ко  мне.  Рамка  завертелась  на  рукояти.  Потом  отпустила.  Рамка
успокоилась.
     Когда движение рамки прекратилось, Цира резко вытянула вперед руку  и
направила ее в сторону Мурзика. Рамка вздрогнула, ожила и завертелась  как
бешеная.
     - Видишь? - спросила Цира.
     Ицхак махнул рукой.
     - Дешевый фокус. По телеку в "Руках Судьбы" и не такое  показывают...
В эти штучки даже моя мамочка не верит.
     - Попробуй сам, - предложил я.
     Цира протянула ему индикатор. Ицхак недоверчиво взял  рамку  в  руки.
Рукоятка изолировала держащего от влияния излучений рамки, и потому прибор
был недвижим.
     Ицхак поднес рамку к Мурзику. Рамка, как и следовало ожидать, тут  же
приветствовала близость Энкиду.
     На носатой  физиономии  Ицхака  проступило  искреннее  изумление.  Он
посмотрел на свою руку так, будто ему всучили живую змею.
     - Что это, а?
     - Индикатор, - проговорила Цира, скрывая торжество.
     - Погоди... как это?
     - А вот так, Изя, - сказал я и отобрал у него рамку. - Понял  теперь?
Не все определяется менеджментом и родительской любовью.
     - Можно? - Луринду протянула к индикатору руку.
     Я заметил, что у нее длинные, сильные пальцы. На указательном  пальце
левой руки поблескивало кольцо с изумрудом. Безделушка старинная  и  очень
дорогая. Девка-то, похоже, из хорошей семьи.
     Я вручил Луринду рамку-индикатор.
     - Прошу.
     Она сняла очки,  поднесла  рамку  к  глазам,  близоруко  прищурилась,
рассматривая алмазы. Я едва  не  плюнул.  Бескрылая  курица.  Конечно,  ее
алмазы интересуют.
     Но я ошибся. Она  исследовала  рамку  в  поисках  блока  питания.  Не
обнаружив такового, принялась за опыты. Подносила  к  стенам,  к  окну,  к
двери. Рамка мертво посверкивала  алмазами  и  не  шевелилась.  Оказавшись
неподалеку от Мурзика, дрогнула и будто потянулась к нему.
     На лице Луринду проступило удивление. Она еще  раз  попробовала.  Да,
получается.
     Сняла очки, потерла глаза, размазав косметику. Снова нацепила  их  на
нос.
     - Дивная вещь, -  молвила,  наконец,  Луринду.  И  поднесла  рамку  к
Ицхаку.
     Мы замерли. Рамка, помедлив, качнулась и вдруг начала вращаться.
     Ицхак смотрел на рамку и изо всех сил старался  не  выглядеть  полным
дураком. Впрочем, это плохо ему удавалось.
     Луринду рассмеялась. Зубы у нее крупные, лошадиные.
     - Да ну вас!.. -  с  досадой  вскричал  Ицхак.  -  Только  бы  потеху
устроить...
     - Ты сам явился не один. Ты сам привел сюда Луринду, -  сказал  я.  -
Пришел бы один, не выглядел бы дураком в глазах любимой женщины.
     Ицхак багрово покраснел. Схватил Луринду  за  руку  и  вырвал  у  нее
рамку.
     - Ваши фокусы!.. - рявкнул он. - Да она на живое  тепло  реагирует!..
Там, небось, какой-нибудь фотоэлемент...
     - Там нет фотоэлемента, - сказала Луринду. - Я проверяла.
     - Все равно... ее к кому ни поднеси, завертится,  -  упрямо  повторил
Ицхак и поднес рамку к самому носу близорукой девицы.
     И тут...
     С тихим гудением рамка начала набирать обороты.


     Поначалу мы онемели. Потом Цира встала. Она очень побледнела.  Теперь
она смотрела на Луринду с неприкрытой  злобой.  Я  видел,  что  ее  гложет
зависть.
     - Поздравляю, - сухо сказала наконец Цира и отобрала у Луринду рамку.
- Ты тоже Энкиду, девушка.
     Луринду сняла очки.
     - А нельзя это как-нибудь проверить более  точно?  То  есть,  я  хочу
сказать - более наглядно?
     - Можно, - еще суше процедила Цира. -  Собственно,  для  этого  мы  и
пригласили Ицхака... одного, без спутников.
     - Цира, - встрял Мурзик. - Так ведь радоваться надо, что  еще  одного
скрытого Энкиду выявили...
     - Я и радуюсь, - сказала Цира злобно.
     - Да нет, подруга, ты завидуешь, - заявил  Мурзик.  -  Последнее  это
дело - завидовать. Брось. Ты и без Энкиду хороша... Лучше тебя я и не знал
никого, ни в этой жизни, ни в какой другой.
     - Кроме сотника, - все еще сердясь, сказала Цира.
     - Там другое, - отмахнулся Мурзик.
     Цира помолчала немного. Я решил ей помочь.
     - Дело в том, что наша Цира умеет отправлять людей в  путешествие  по
их прошлым жизням. Цира - маг высшего посвящения... Ей многое доступно.
     - Чего? - протянул Ицхак. - И  сколько  денег  она  делает  на  своей
магии?
     Глядя в сторону, Цира молвила ледяным тоном:
     - Представьте себе, немало.
     - Ну? - иронически произнес Ицхак и искривил  бровь.  -  И  насколько
немало?
     - Мне хватает, - отрезала Цира.
     - Так у вас, моя дорогая, и  потребности,  небось,  как  у  птички...
Запудрить носик да скушать пряник...
     - Помолчи пока, - сказал я Ицхаку. -  У  тебя,  кроме  бизнеса,  есть
что-нибудь за душой?
     - Моя семитская гордость, - сказал Ицхак.
     - Пусть твоя семитская гордость посоветует тебе не молоть  глупостей,
- сказал я. - По крайней мере, ближайшую стражу.
     Ицхак замолчал. Видать,  к  гордости  своей  прислушиваться  стал.  Я
задумался на миг, что я буду  делать,  если  гордость  присоветует  Ицхаку
начистить мне рыло. А она, гордость Ицхака, может. Еще как  может.  Потому
что любимая женщина - рядом. Все видит и все слышит. И, возможно, ждет  от
него, Ицхака, геройских подвигов.
     А Луринду встала, тряхнула волосами, поправила очки.
     - Цира, - проговорила она и поглядела прямо на нашу Циру, -  я  прошу
вас отправить меня в прошлую жизнь. В ту, где я была Энкиду...  Если  это,
конечно, возможно.
     Несколько мгновений Цира сверлила ее глазами. Потом холодно сказала:
     - Это возможно.


     Луринду лежала на моем диване, закутанная в мое одеяло. Все остальные
сидели на полу. Мурзик расстелил для нас свое одеяло, чтобы не  на  голый,
значит, пол вавилонским гражданам садиться.
     Пришла  кошка,   устроилась   в   дверях,   обмахнулась   хвостом   и
вытаращилась. Котята - слышно  было  -  бесчинствовали  на  кухне.  Роняли
что-то.
     Цира добросовестно отправила плоскогрудую  девицу  в  седые  дали,  и
теперь Луринду рычала и злобилась не хуже нас с Мурзиком. Она говорила  на
языке Энкиду. Только голос у нее остался женский, тоненький. Мы с Мурзиком
хорошо понимали, о чем она. Программистка из хорошей семьи рвала на  части
диких быков. Потом воровала скот у жалких  пастухов  и  похвалялась  этим.
Съела кого-то живьем, и это ее насмешило. Исполнила исступленную пляску  у
костра. Погрозила богам кулаками.  Обломала  ветки  у  священного  дерева.
Совершила еще серию подобных бессмысленно-героических деяний. И  пребывала
от того в упоении...
     Наконец Цира вернула ее назад и в изнеможении опустилась на мои руки.
     - Мурзик! - крикнул я. - Воды!..
     Мурзик принес стакан воды. Набрал в рот и  фыркнул  на  Циру  -  чтоб
очнулась. Цира очнулась и обругала Мурзика. Мурзик сконфузился.
     Цира уселась у меня на коленях.  Она  мелко  дрожала,  как  маленькая
птичка.
     Кошка, подумав, ушла.
     Я погладил мага высшего посвящения по волосам и  поцеловал  в  висок.
Когда я наклонился над лицом Циры,  я  увидел,  что  возле  ее  глаза  еще
осталось желтоватое пятно.
     Луринду застонала на диване. Открыла глаза. Нащупала  и  нацепила  на
нос очки.
     - Ого! - промолвила она. Я отметил, что она  очень  быстро  пришла  в
себя и мгновенно  обрела  способность  к  иронии.  Немногим  это  удается,
особенно после первого потрясения. - Вот это было да! Арргх!..
     Она посмотрела по сторонам и попросила  горячего.  Мурзик  сходил  на
кухню и принес ей чаю.
     - Как впечатления? - хмуро спросила Цира, сидя у меня на коленях.
     - Потрясающе! Все это, - она неопределенно махнула рукой, имея в виду
мою  тесную  комнатку,  -  кажется  теперь  таким  серым,  таким  тусклым,
маленьким... после того... Какой молодой мир!  Какой  огромный  человек!..
Как близки были боги!.. Какой... Неужели это - я?
     Она вытянула руки, посмотрела на свои пальцы, на  кольцо.  Вздохнула.
Мечтательно завела глаза за толстыми стеклами.
     Ицхак глядел на нее недоверчиво.
     - Ну и что? - заявил он наконец. - Вы погрузили  ее  в  гипнотический
транс. Она заснула. Любой бы заснул. Во сне хрипела, давилась  и  издавала
неприятные, нечеловеческие звуки. Потом очнулась. Рассказывает  свой  сон.
По-вашему, это должно меня убедить в том, что мой программист - Энкиду?
     - И не только она, - убежденно сказал я. - Но и  ты,  Изя.  Ты  тоже.
Отчасти.
     Ицхак покрутил пальцем у виска. Что-то больно часто стал он повторять
этот жест. В отношении меня, я имею в виду.


     На следующий день я взял Мурзика с собой в  офис.  Мурзик  откровенно
перетрусил.  По  дороге  несколько  раз  пытался  попасть  под  машину   и
оказаться, таким образом, в травматической больнице.
     Офис устрашил его даже больше, чем я подозревал. Мне пришлось  тащить
Мурзика в кабинет к Ицхаку едва ли не волоком по гладкому белому полу.
     Ицхак сидел на столе и смотрел в окно на голубей.
     - Можно? - спросил я, входя и втаскивая за собой Мурзика.
     Ицхак повернулся в нашу  сторону.  Покачал  ногой.  Молча  кивнул  на
диван.
     Я утопил Мурзика в диване, а сам сел в кресло для посетителей.
     - Ну так что, - сказал я, - ты еще  не  передумал  брать  Мурзика  на
работу?
     Ицхак вытащил  из-под  стопки  бумаг  пачку  документов,  перелистал,
скрепил степлером.
     - Держи, - сказал он мне. - Рабовладелец.
     Я тихонько зашипел. Шутки Изи  начинали  действовать  мне  на  нервы.
Ему-то мамочка никаких рабов не дарит. Ему-то не приходится тратить  целое
состояние на то, чтобы от этих рабов избавиться.
     Мурзик сидел на краешке дивана и имел несчастный, всклокоченный вид.
     - Забери, - сказал я, бросая документы  Мурзику.  -  Сам  будешь  все
оформлять. Мне некогда.
     Мурзик осторожно взял бумаги. Можно было подумать,  что  я  бросил  в
него что-то ядовитое.
     - Вы мне хоть растолкуйте, господин, - жалобно сказал он, -  про  что
тут написано... Как бы впросак, значит, не попасть...
     - А он у тебя, что, Баян, неграмотный? - осведомился Ицхак.
     - А зачем ему грамота? - удивился я. - Полы мыть грамота не нужна.
     - Да? А  если  какой-нибудь  документ  случайно...  на  пол  попадет,
должен, по-твоему, квалифицированный уборщик понять, важный  это  документ
или неважный?
     - Уборщику лучше не понимать. Вдруг документ секретный?
     - А мы ему язык отрежем, чтобы не разгласил...
     - Так если он грамотный, он написать может и разгласить письменно...
     - А мы ему пальцы отрежем, чтобы не...
     - А как он будет пол мыть, если мы ему пальцы отрежем?..
     Мурзик шумно икнул, сидя на диване. Мы с Изей перестали препираться и
поглядели на моего раба. Он был бледно-зеленого цвета. Помолчав,  сполз  с
дивана и на подгибающихся ногах приблизился к Ицхаку. Протянул ему бумаги.
     - Это... - сказал Мурзик.
     - Да перестань, - сказал Ицхак. - Это мы с Баяном так, для трепа.
     Мурзик мялся. Я видел, что он не вполне верит Ицхаку. Я  бы  тоже  на
его месте Ицхаку не верил.
     - Мурзик, - строго  сказал  я.  -  Возьми  документы.  Ты  обязан  их
оформить и получить справку о трудоустройстве. Без этого я не  смогу  тебя
освободить.
     - А может, и того... - пробормотал Мурзик.
     - Молчать! - рявкнул я. - Сам все знаешь, так что  лезешь  с  глупыми
вопросами...
     Ицхак смотрел на нас с любопытством.
     -  Слышь,  Баян,  а  что  тебе  так  приспичило  его  освобождать-то?
Подумаешь - великий Энкиду... Это когда было... Быльем уж поросло.
     - Изя, - сказал я с расстановкой. Чтобы до этого твердолобого  семита
дошло, наконец. - Обратись к Цире. Она поможет тебе увидеть Энкиду. Спроси
свою Луринду, в конце концов, если мне не доверяешь... Это не опасно, но -
как бы сказать... В  общем,  обретение  Энкиду  меняет  тебя...  В  лучшую
сторону.
     - Не заметно, - фыркнул Ицхак.
     - Позвони Цире, - повторил я. - Я тебя прошу.
     Ицхак замялся.
     - Позвони, - сказал я в третий раз. Забрал мурзиковы бумаги,  Мурзика
и вышел. Изя остался сидеть на столе, покачивая ногой.


     Цире он все-таки позвонил. Я понял это, потому что  спустя  несколько
дней - это был как раз день  Мардука  -  Изя  явился  на  работу  какой-то
растерянный  и  помятый.  Он  явно  не  мог  отделаться  от   впечатления,
произведенного встречей с самим собой - Истинным и Великим.
     Я решил помочь ему. Раскрепостить. Сделать атмосферу более дружеской,
что ли.
     - Арргх, Иська, - сказал я приветливо. - Йо-ло-ахх-аннья?
     - Нгхама...  -  растерянно  ответил  Ицхак.  -  Йо  ангья  эннл'гхама
ахха-а...
     - Йо-ло, ребята! - крикнула Луринду, бросая  сумочку  на  стул  возле
своего рабочего места. - Энн хха-хама?
     - Харркья! - ответил я.
     А Ицхак, чтобы скрыть смущение, рассмеялся.
     Теперь нас было уже четверо - обретших Энкиду. И все мы, по странному
стечению обстоятельств, работали в фирме "Энкиду прорицейшн".
     Именно этой теме было посвящено  небольшое  заседание  троих  Энкиду,
собравшихся за одним столиком в кафе во время обеденного перерыва. Жопа  у
меня еще приятно гудела после общения с проводками. И,  как  всегда  после
приемки прогностирующих ветров, я ощущал жгучий голод.
     Мы разговаривали на нашем родном языке. Во-первых, нам  было  приятно
говорить на этом языке. Во-вторых, даже случайно  никто  не  смог  бы  нас
подслушать. А нам до поры не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал,  о  чем  мы
говорим.
     - Может быть, вовсе и не случайно,  что  все  мы  сошлись  под  одной
крышей, - сказала Луринду, потягивая молочный коктейль. -  Может  быть,  в
этом есть некая закономерность...
     Ицхак посмотрел на нее с откровенной и жадной тоской.  Луринду  вдруг
осерчала:
     - Да ты не слушаешь, Изя! О чем ты думаешь?
     - О нас с тобой, - послушно сказал Ицхак.
     - Думай лучше об Энкиду.
     - Я и думаю об Энкиду. Если мы с тобой оба являемся Энкиду, то...
     - Ну, ну. Договаривай, раз уж начал.
     - Уместно ли нам трахаться, Луринду? Может ли великий Энкиду  трахать
самого себя?
     Ицхак был не на шутку огорчен. Я видел, что его искренне заботит  эта
проблема.
     - Почему же нет? - спросил я резковато.
     - Потому что... Ты, Баян, отказался владеть рабом, когда  узнал,  что
вы с ним составляете одно целое. А я теперь,  всякий  раз  вставляя  своей
девушке, представляю  себе  бородатого  мужика  с  ахреновенными  мышцами,
который валяется в буйно-первозданном лесу и дрочит...
     Луринду побагровела от ярости.
     - Так вот ты о чем думаешь! - зашипела она.
     -  Тише,  тише...  -  вмешался  я.  -  Изя,  тебе  надо   сходить   к
психоаналитику. Это рядовая сексуальная проблема... Это лечится.
     - Дебилизм не лечится, - сказала Луринду. - Я почему-то  себе  ничего
такого не представляю...
     Ицхак посмотрел на нее жалобно, вздохнул и отвернулся.
     Я взял шефа за руку.
     - Успокойся.
     - Тебе хорошо говорить! - закричал Ицхак. - У тебя таких проблем нет!
Ты трахаешь Цирку, а Мурзик у тебя просто для услужения...
     - Зато моя девушка трахается с моим рабом.
     - Ну и что? Твой раб и ты - один и тот  же  человек.  Как  ты  можешь
ревновать сам к себе?
     Я призадумался. Я действительно не ревновал Циру  к  Мурзику,  но  по
какой-то иной причине. Даже не понимал толком, по какой.
     Наконец я сказал:
     - В тебе не так уж много от Энкиду, Изя. В Мурзике куда больше.  И  в
Луринду, кстати, тоже. Трахай ее той своей частью, которая не Энкиду. Есть
же в тебе что-то от Ицхака, правда?
     - Правда, - сказал Ицхак.
     - Я думаю, что член-то у тебя точно твой собственный, - добавил я.  -
У Энкиду он был куда здоровее.
     Луринду расхохоталась и вдруг порывисто обняла Ицхака за плечи.
     - Ничего, у Изеньки он тоже хоть куда, - заявила она.
     Они поцеловались, а я потребовал, чтобы мне принесли кофе.


     - ...Притягиваются... Все Энкиду так или иначе притягиваются  друг  к
другу... полубессознательно... - бормотал я, расхаживая по своей  комнате.
- Да, разумно. Возможно. Стало быть, необходимо проверить в первую очередь
тех, кто притягивался  к...  Стоп.  А  почему?  Ах,  да.  Название  фирмы.
"Энкиду". Подсознание реагировало на название фирмы. И притягивало...  Кто
притягивался к фирме в  последние  полгода?  Буллит.  Хорошо.  Еще?..  Кто
еще?..
     Нашу бухгалтершу Аннини мы проверили на  энкидусодержание  тайком  от
нее еще несколько дней назад. Ни Аннини, ни ее ребенок отношения к  Энкиду
не имели.
     Мурзик только что вернулся домой с медицинской комиссии. Эти комиссии
занимали у него прорву времени. Поэтому жрать в доме было  нечего.  Мурзик
ворвался весь потный, жалобно извинился  за  опоздание.  Брякнул  вариться
макароны. Пока на плите булькало, Мурзик изливал мне жалобы  на  докторов.
Его общупали и обмерили всего,  заполнили  карту  цифрами  и  буквами.  По
мнению Мурзика, зловреднее всех были, как всегда, стоматологи и психологи.
     Поев, я погрузился в раздумья, а Мурзик помыл посуду и уселся на полу
- разбирать бумаги.
     - Во, господин, гляньте.
     Он протянул мне медицинскую карту. Я взял, недовольный  тем,  что  он
влез  в  стройный  ход  моих  мыслей.   Глянул.   В   графе   "психическая
нормальность"  было   проставлено:   "С   отклонениями   непатологического
характера".
     - Это еще что? - грозно зарычал я. - Почему псих написал, что у  тебя
отклонения?
     - А? - Мурзик заморгал. При виде того, как мой  раб  хлопает  веками,
ему кто угодно напишет, что он с отклонениями.
     - Что ты психу набрехал, идиот? - завопил я. - Ты хочешь, чтобы  тебя
медкомиссия зарезала? Для чего я столько денег в  тебя  вбухал,  образина?
Чтоб ты так и подох в рабстве?
     - Я, это... - пробормотал Мурзик и начал рассказывать с середины, как
всегда,  пренебрегая  преамбулой.  -  Он  меня,  значит,  посадил  и  стал
спрашивать про то,  про  это...  Ну,  глупости  всякие  спрашивал.  Что  я
чувствую, когда стою на мосту? Я говорю ему: "Знать бы, господин,  что  вы
про это спросите... Что же вы загодя задание не напишете  -  мол,  сходить
постоять на таком-то мосту да подумать, что такого при том  чувствуется...
Ведь  не  я  один  -  ведь  многие  так-то  приходят  и   неподготовленные
оказываются." Он разом осерчал. "Ты, небось, и читать-то  не  умеешь,  так
что для тебя  еще  задания  какие-то  писать".  Я  говорю:  "Ваша  правда,
господин, читать не обучен, да растолковал бы мне кто-нибудь, что от  меня
требуется... А то поди сейчас  упомни,  что  чувствую..."  А  он  говорит:
"Вспоминай  теперь".  И  карандашом  об  стол  постучал,  сердито  так.  Я
поднатужился. Потом говорю: "Ну, это... Иной раз думаю:  вот  ведь  силища
эта река - Евфрат... А иной раз просто в воду плюю и ни о чем не думается,
так - легко на душе да весело..." Он что-то начиркал в карте, не в этой, а
в той, что у него в журнале. Потом и вовсе дурной вопрос задал. "О чем ты,
- говорит, - думаешь, когда видишь этот...  Ну,  который  от  дождя...  Не
капюшон, а иначе..."
     - Зонтик? - спросил я.
     - Во! - обрадовался мой раб. - А откуда вы, господин, знаете?
     - Психоаналитики всегда про зонтик спрашивают. И что ты ответил?
     - Что в глаза такой штуки не видывал. А что я должен ему ответить?  У
нас на каторге этих зонтиков отродясь не было. И на руднике не было, и  на
угольной, и на нефтедобыче, и на шпалоукладке тоже...
     - Дурак, - сказал я. - Надо было отвечать: "О бабах думаю". Когда при
виде зонтика о бабах думают, это значит - "без патологий". Когда о мужиках
- то с патологиями... Или наоборот... Тьфу, запутался я с  тобой,  Мурзик.
Ты меня с мыслей сбил.
     Мурзик искренне огорчился. Попросил еще раз  мысли  ему  изложить.  Я
повторил ход своих рассуждений - для Мурзика.
     Мурзик призадумался. Потом сказал:
     -  А  эти-то...  писаки,  что  к  вам  в  контору  из  разных   газет
приходили... Ну, еще когда в суд на вас подавали детсадовцы...
     - Не в контору, Мурзик, а в офис. Привыкай говорить правильно.
     - Да ладно, разницы-то... Притянулись к вам писаки, верно?
     - Верно-то оно верно, Мурзик, да только как их сейчас  найдешь...  Их
всех найти  надо,  проверить  индикатором,  убедить...  Тут  нужна  долгая
индивидуальная работа.
     - А этот - ну, индикатор... циркина потешка... - сказал Мурзик. -  Он
ведь на следы Энкиду срабатывает.
     Я не понимал, к чему клонит мой раб. А Мурзик пояснил:
     - Надо взять ихние газетки да поводить  рамкой.  Если  кто-нибудь  из
писак - Энкиду, рамка задергается. И  тогда  уж  ловить  собрата  -  через
редакцию или еще как...
     Мысль была дельная. Я вытащил из-под дивана подшивку газет.  Я  храню
все газеты и журналы, где хотя бы вскользь упоминается деятельность  нашей
фирмы. Я горжусь  своей  работой.  Кроме  того,  публикации  помогают  мне
поддерживать авторитет в семье. Они производят должное впечатление на  мою
матушку.
     Позвонил Цире. Рассказал о мурзиковой  идее.  Цира  тоже  нашла  идею
вполне дельной и обещала завтра заехать с индикатором.
     Я похвалил Мурзика и велел ему идти спать.


     - Теперь "Обсервер".
     Я вытащил глянцевый журнал. Быстро  перелистал,  отыскивая  страницу,
посвященную "журналистскому расследованию", произведенному корреспондентом
в  центральном  офисе  нашей  фирмы.  Таблички   глухо   постукивали   при
перелистывании.  Статья  начиналась  так:  "Новое  и  оригинальное  -  как
правило, хорошо забытое старое и банальное. Тем не менее,  даже  древность
традиции,  возрожденной  фирмой  "Энкиду  Прорицейшн",  не  уберегла   эту
многообещающую организацию от нападок невежд..."
     Статья мне нравилась. И помещена в солидном издании. И иллюстрирована
прекрасными фотографиями: Ицхак в офисе возле компьютера, мы с  менеджером
склоняемся над столом, заваленным бланк-заказами...
     Рамка не шевелилась. Как убитая, честное слово.
     Цира отняла руку с индикатором от журнала.
     - Ничего не получается. Глупая затея. От начала и до конца - глупая.
     -  Чего  от  Мурзика  ожидать,  -  проворчал  я.  -  У  него  вон,  и
психоаналитики отклонения нашли.
     - У меня отклонения не... это... патологические, - сказал Мурзик.
     Цира с интересом посмотрела на Мурзика.
     - А ты что, правда - того?
     - Да ну вас всех,  -  обиделся  Мурзик.  -  Вы,  свободные,  вечно...
цепляетесь... Для вас кто раб, тот и того... Почем я знал, что как увидишь
зонтик - так о бабах думать надо...
     - Правда надо? - удивилась Цира. - Спасибо, Мурзик, буду знать.
     И  взяла  из  пачки  следующий  журнал.  "Вавилонский  еженедельник".
"Вавилонский" писал  о  том,  как  блестяще  сбылись  прогнозы  моей  жопы
касательно грядущего скачка цен на нефть. "Ни одна аналитическая фирма  не
могла предвидеть того, что почуяла сверхрациональным "эго" прогностическая
жопа..." - восторгался "Вавилонский". После этого случая мы получили сразу
восьмерых  постоянных  клиентов,  в  том   числе   и   "Акционерный   Банк
Эсагила-Инфо".
     Рамка не реагировала.
     - Похоже, если и был след, то слишком малозначительный, - сказал я.
     - Нам нужны все составляющие Энкиду, - твердо заявила  Цира.  -  Все.
Иначе в коллективном трансе вы не сможете воплотиться в  единого  великого
героя...
     Она отложила рамку  и  вышла  в  туалет.  Пока  ее  не  было,  Мурзик
осторожно взял  индикатор.  Повертел  и  так  и  эдак.  Покрутил  пальцем.
Индикатор не хотел вращаться.
     - Не насилуй ты его, не девка, - сердито сказал я. - Еще сломаешь.
     Когда в комнату вошла Цира, Мурзик  встал.  Увидев  у  него  в  руках
индикатор, она рассердилась.
     - Это тебе не кайло, - сказала она. - Это магический прибор.
     - Знаю. Так я же с ним ничего и не делаю.
     - Все равно. Вещь тонкая, хрупкая.
     - Как ты, - сказал Мурзик и скорчил умильную морду.
     - Отдай!
     Цира потянулась за индикатором,  но  Мурзик  в  последний  миг  успел
отдернуть руку.
     - Ну! - сказал он, с удовольствием наблюдая, как сердится Цира.
     - Отдай немедленно!
     - Отбери!
     Мурзик снова опередил Циру. Отскочил в сторону.  Дурачиться  вздумал,
смерд. Свободным себя почуял. А может, Энкиду в нем взыграл, кто знает.
     Смеясь, Мурзик направил на Циру индикатор... С тихим жужжанием  рамка
принялась крутиться.
     Мы трое замерли. Мурзик глупо раскрыл рот, глядя на рвущуюся  из  рук
рамку. По комнате медленно проплывал, вращаясь, разноцветный свет алмазов,
будто огни на детской карусели.
     Цира,  озаряемая  этим   праздничным   светом,   стояла   бледная   и
неподвижная. У нее даже губы  побледнели.  И  желтоватое  пятно  на  месте
синяка проступило более отчетливо.
     - Это... - вымолвил Мурзик. - Цирка, так ты тоже...
     И выронил индикатор.
     Рамка упала на диван и замерла.
     Цира взвизгнула и бросилась к магическому  прибору  -  проверять,  не
повредился ли. Прибор был цел. Со  вздохом  Цира  опустилась  на  диван  и
разревелась в три ручья. Мурзик сел рядом и  стал  ее  утешать.  По  спине
водил своей толстой лапой, бубнил глупости про сотника - что, мол,  сотник
в таких случаях говорил, бывало...
     - Ты ведь наш брат теперь, Цира, - сказал Мурзик под конец. - Так что
и нюнить нечего.
     - Я же помню... - всхлипывала Цира. - Мои  прошлые  жизни...  Учитель
Бэлшуну показывал мне, как я была владычицей  Адурра...  На  колеснице,  в
золоте...
     - Ну да, ну да, - утешающе кивал  Мурзик.  -  Конечно,  в  золоте.  А
теперь ты еще и Энкиду. Здорово же, Цирка!.. Все вместе мы теперь...
     Цира метнулась ко мне взглядом.  Я  увидел,  что  ей  страшновато,  и
спросил не без ехидства:
     - Что, Цира, умирать не хочется? Как других за слабость  презирать  -
так мы в первых рядах, а как самой пожертвовать...
     Она отерла слезы и гордо ответила:
     - Я знаю, ради чего отказываюсь от индивидуальности Циры. Я  осознаю,
на что иду. Я иду на смерть с открытыми  глазами.  Я  провижу  то  великое
будущее, которое сулит нам слияние в мистическом экстазе.
     - Во как, - подтвердил Мурзик и  вытащил  из  кармана  джинсов  мятую
бумажку. - Да, вот... Проверь-ка еще вот это.
     - Что это?
     - А, завалялось... "Ниппурская правда".
     Цира брезгливо взяла газетку, расстелила ее на полу. Поводила по  ней
рамкой.
     - Шевелится... - сказал Мурзик.
     - Не шевелится.
     Мне тоже не хотелось, чтобы кривоногая коммунистка оказалась  Энкиду,
как и мы. Честно говоря, я считал, что она рылом не вышла. Луринду хоть  и
страхолюдина, каких поискать, а все же хорошего происхождения и  вообще  -
нашего круга девушка. Эта же... Да и просто, не люблю я комми.
     - Не, - уверенно повторил Мурзик, - шевелится.
     Я  подошел  ближе,  пригляделся.  Поднесенная  к  статье   "КРОВОСОСЫ
МАСКИРУЮТСЯ" рамка еле заметно покачивалась в воздухе.
     - Значит, эта... Ну да, она  больше  всех  на  нас  злилась.  Сильная
эмоциональная реакция на имя "Энкиду".  Вот  здесь  -  "взявшие  себе  для
отвода глаз  имя  национального  героя  Энкиду"  и  дальше:  "беспардонная
спекуляция на национальной гордости вавилонского народа в целях обогащения
кровососов и эксплоататоров и привлечения к ним доверчивых  заказчиков..."
- сказал я.
     Цира посмотрела на нас с Мурзиком мрачно.
     - И как нам теперь быть?  Комми  ни  за  что  не  согласятся  с  нами
сотрудничать. Или еще хуже - вызнают побольше, а потом раззвонят  в  своей
газетенке. Обзовут как-нибудь типа "НОВАЯ ЗАТЕЯ КРОВОСОСОВ" или "КРОВОСОСЫ
ОБЪЕДИНЯЮТСЯ"...
     - А мы подошлем к ним представителя эксплоатируемого  большинства,  -
сказал я. - Мурзик, ты как - готов поработать во славу Энкиду?
     Мурзик сказал, что готов.
     - Пойдешь к комми и вступишь в их партию.  Твоя  задача  -  вымостить
дорожку к этой бабе, которая статью  написала.  Скажешь  ей,  что  раскрыл
новый заговор кровососов и что только  она  с  ее  партийным  сознанием  и
метким пером может его развалить. Понял?
     Мурзик сказал, что понял. Некоторое время  обдумывал  задание.  Мы  с
Цирой пока перечитывали заметку в "Ниппурской правде".
     Потом Мурзик неожиданно спросил:
     - Господин, а где те справки из экзекутария?
     Я почувствовал, что краснею.
     - Не помню.
     - Вы их не выбросили, а?
     - Да не помню я. Буду я всякую гадость помнить... На что тебе?
     - Я бы их с собой взял,  для  верности.  Показал  бы,  как  меня  тут
эксплоатировали.
     Я согнал Мурзика с Цирой  с  дивана,  открыл  крышку  и  покопался  в
разнообразном жизненном хламе, который сваливал в диван. Раз в  полгода  я
выгребал все из дивана и нес на помойку.
     Справки сохранились. Одна на пять ударов березовой розгой, другая  на
семь. Я выдал их Мурзику и закрыл крышку дивана.
     Цира плюхнулась сверху. Обхватила меня за шею  и  повалила  на  себя.
Мурзик потоптался, держа справки в руке.
     - Мне выйти? - спросил он вполголоса.
     - Останься, - сказала Цира, барахтаясь подо мной.
     - Ну вот еще, - возмутился я. - Выйди, Мурзик, и подожди на кухне.  Я
не могу, когда ты тут маячишь.
     Ицхак с его образом великого героя,  яростно  дрочащего  под  зеленым
кустом, показался мне в этот миг полным болваном.


     Мурзик вступил в компартию. Теперь его почти никогда не было  дома  -
он то оформлял документы на освобождение, то бегал по партийным  заданиям.
Я снова перешел на бутерброды с сыром  и  мокрой  вареной  колбасой,  если
только Цира, сжалившись, не заходила с домашней стряпней в термосе.
     На вопросы о том, как продвигается работа по обихаживанию  кривоногой
энкидуносной стервы, Мурзик отвечал невнятно.  Отговаривался  подпиской  о
неразглашении, которую дал при вступлении в партию.
     Наконец  мне  это  надоело,  и  я  прибег  к  последнему  средству  -
авторитету сотника.  По  моей  просьбе,  Цира  отправила  нас  с  Мурзиком
прямиком в мурзиково любимое прошлое. Обоих.


     ...Я едва успел коснуться ногами  земли,  как  меня  окатило  грязью.
Большая боевая колесница промчалась мимо, едва  не  располосовав  мне  бок
острыми ножами, вращающимися в осях колес. Вокруг кипела  битва.  Тяжелый,
как танк, мудила в доспехах мчался в мою сторону, замахиваясь бревном.
     Я уставился на него, вытаращив глаза. Мудила яростно орал на бегу.  В
этот самый миг меня сбили с ног, и я повалился лицом в сырую  растоптанную
землю. Мгновением спустя на меня сверху рухнул мудила. Все во мне кракнуло
и оборвалось, когда он всей своей тяжестью вдавил меня в  землю.  Лежа  на
мне, мудила конвульсивно  сотрясался,  потом  затих.  Мне  стало  сыро.  Я
кое-как вывернулся, и увидел, что в спине мудилы торчит секира.
     Коренастый дядька в кожаном  доспехе,  крякнув,  изъял  из  мудилиной
спины секиру и усмешливо сказал, глядя, как  я  извиваюсь  под  мудилой  в
попытках высвободиться:
     - Другой раз не зевай.
     Я вылез на волю и встал. С меня потоками текли грязь и  вода.  Дядька
вырвал у мертвого мудилы копье и всучил мне, обругав на прощание.
     Я поднял копье, проорал боевой клич Энкиду и бросился в битву.
     Мне было упоительно. Я убивал врагов без счета. То есть, я думаю, что
убил их на самом деле не очень много, просто я их не считал. И еще я знал,
что в этой жизни во мне куда  больше  от  Энкиду,  чем  в  жизни  ведущего
специалиста Даяна. И что нас, Энкиду, в этом мире меньше. И  еще  я  знал,
что коренастый дядька - не Энкиду, но тоже очень хороший человек.
     А вечером мы собрались в  лагере  за  возведенным  наспех  палисадом.
Начальство разбиралось,  кто  выиграл  сражение,  а  мы  просто  отдыхали.
Несколько человек разложили костер. Постепенно к костру собралось  десятка
три воинов, и я увидел среди них Мурзика.
     Он был младше, чем тот, кого в будущем купят для меня родители, но не
узнать его было трудно: все те же толстые губы, темные  глуповатые  глаза,
тяжеловесное сложение - когда Мурзик  наберет  возраст,  вместе  с  годами
придут к нему крепкое брюхо и бычья шея с тремя складками на затылке.
     Сейчас ему было не больше двадцати лет, и он был еще строен и поджар,
хоть и широк в кости. Он носил длинные волосы, забранные в хвост. И тонкую
золотую серьгу в виде полумесяца в левом ухе.
     Десятника звали Хашта. Он был легко ранен -  в  левое  плечо.  Сидел,
одновременно откусывая от лепешки и  затягивая  зубами  узел  на  повязке.
Хашта и слушал местного балагура, и не слушал, мимолетно улыбаясь шуткам и
поблескивая белками глаз.
     - Ну-ка! - произнес чей-то громкий голос.
     Воины загомонили, уступая место, и  к  костру  протиснулся  кряжистый
дядька. Тот, что спас мне жизнь. Это и был сотник.
     Оглядел собравшихся, хмыкнул. Его угостили лепешкой,  вином  в  полой
тыкве. Отведал и того, и другого. Встретился глазами с Хаштой, еле заметно
кивнул ему.
     Сотник сказал, что подслушивал у палатки начальства. Там решено,  что
битву выиграли мы, и потому завтра отходим к реке Дуалу.
     Известие было хорошее. Мы просидели у огня до глубокой  ночи.  Выпили
все вино, какое только нашлось. Потом заснули.


     Я очнулся. Мы с Мурзиком лежали рядком на диване,  будто  супруги  на
брачном ложе, а Цира без сил оседала на  табуретке.  Мы  видели,  как  она
кренится набок, хватаясь слабеющими руками за табуретку, но не могли  даже
пошевелиться,  чтобы  ее  подхватить.  В  конце  концов  Цира  с  грохотом
повалилась на пол и тихонько, бессильно заплакала,  скребясь  пальцами  по
полу.
     Первым пришел в себя Мурзик. Отбросил одеяло,  скатился  с  дивана  и
подобрался к Цире. Улегся рядом большой неопрятной кучей. Она подползла  к
нему и свернулась клубочком. Мурзик погладил ее, как кошку. Кое-как встал.
Поднял Циру и перетащил ее на диван.
     Цира бухнулась рядом со мной, задев меня локтем по лицу. Я простонал,
мотнул головой. Сел.
     Мурзик пошел на кухню за водой.
     Цира, громко глотая, выпила принесенную Мурзиком воду.
     - Загоняешь ты себя, - сказал ей Мурзик.
     Цира подержала стакан в руке и вдруг с визгом запустила им  в  стену.
Стакан разбился, осквернив обои остатками воды.
     - Гад! Гад! Гад! - завопила Цира, подпрыгивая на диване.  Меня  мягко
потряхивало рядом с ней. - Сукин сын! Мерзавец!
     Мурзик изумленно моргал.
     - Сволочь! Коммунистическая гадина!
     - Да что с тобой? - тихо спросил Мурзик. - Что я тебе сделал?
     - Мне?!. Мне?!. Ты всем!.. Всем нам!.. Всем! Ты... Ты!.. Ты сделал...
Ты... Энки...ду...
     Она расплакалась - бурно, навзрыд.
     Мурзик сел на пол возле дивана, заглянул Цире  в  лицо.  Вытер  своим
толстым пальцем слезы с ее щеки.
     - Ты чего, Цирка... - прошептал он. - Ты чего плачешь?..
     - Ты нас предал... Ты нас бросил... - захлебывалась Цира. - Ты погряз
в своих комми...
     - Вы же сами мне велели... Вот и господин мой  скажет...  -  бормотал
Мурзик виновато. - Я же для пользы...
     Я сел рядом с Цирой на диване и резко спросил Мурзика:
     - Нашел стерву?
     - Да... И в доверие к  ней  втерся...  Она  меня  на  курсы  всеобщей
грамотности отправила... Читать-писать обучаюсь за счет партии...
     - Мы тебя не для грамотности туда направляли!
     - Так  это...  господин...  -  сказал  Мурзик.  Он  заметно  сделался
прежним.
     - Слушай ты, Хашта, - сказал я. - Хватит  называть  меня  господином.
Привыкай теперь к Даяну.
     - Хорошо, - сказал Хашта.
     - И волосы отпусти. Не стриги под полуноль.
     - Хорошо, - повторил Хашта.
     - И серьгу себе купи. Я денег дам.
     Он заморгал.
     - Так это вы были?.. - спросил он тихо. - Тот паренек...
     Паренек?
     - А какой я был? - спросил я.
     - Нет, вы сперва скажите... У костра - это вы сидели?
     - Там много кто сидел.
     - Нет, возле самого сотника. Еще вином его поили из тыквы.
     - А... вином - это я его поил. Он мне жизнь спас.
     Хашта-Мурзик засиял. Потянулся через  Циру,  схватил  меня  за  руку.
Сжал.
     - Он этот глоток вина потом долго вспоминал...
     - Почему? - поразился я.
     Хашта пожал плечами.
     - Вино хорошее было... Он знаете как говорил? Много, говорил, я  вина
в жизни выпил, но самое лучшее - то, что от души... Одно -  в  харчевне  у
Харранских ворот, из рук пригожей девки, а другое -  поил  меня,  говорит,
один раздолбай после боя у реки Дуалу...
     - Ну, и какой я был?
     - Да такой же, как теперь, только покрепче, что ли...


     Придя домой, я застал у себя Мурзика с Цирой. Они сидели на кухне, за
столом, разложив какие-то бумаги и уткнувшись в них нос к носу.
     - Обед в термосе, - сказала Цира, не поднимая головы.
     Я вошел в комнату, снял с подоконника толстый  цирин  термос,  достал
бумажную тарелку и вытряхнул на нее содержимое термоса. В комнате  запахло
съестным. Тушеная картошка с куриными  фрикадельками.  В  томатном  соусе.
Умеет Цира порадовать мужчину.
     Сел на диван с тарелкой на коленях и начал есть. Руками. Съел быстро,
обтер руки об одеяло и направился на кухню. Выбросил пустую тарелку. Ведро
было переполнено.
     - Вынес бы ты, что ли, мусор, Хашта, - сказал я.
     Мурзик-Хашта оторвался от бумаг. Посмотрел на меня виновато.
     - Я сейчас, Цира, - сказал он. Встал, взял ведро. Потопал на помойку.
Лежавшая сверху скомканная бумажка вывалилась из ведра  и  упала  на  пол.
Тотчас же кошка, доселе невидимая, - караулила,  что  ли?  -  возникла  из
небытия и принялась с топотом гонять бумажку.
     Я всегда считал, что кошки - бесшумные твари.  Что  они  крадутся  на
мягких подушечках лапок. Наша кошка, Плод Любви, бегала с  топотом,  какой
не снился самому завзятому барабашке.
     Когда за Мурзиком захлопнулась входная дверь, я заглянул в бумаги.
     Это были грамматические упражнения.
     - Ну что ты во все суешься? - недовольно спросила Цира.  -  Кто  тебя
звал?
     - Во даешь, Цирка! - сказал я развязно. - В  конце  концов,  это  моя
квартира. А Мурзик - мой раб.
     - Он уже почти не раб.
     - Я еще не подписал все бумаги. И гражданство ему еще не выправил.
     - Все равно, Энкиду...
     - Только этого нам и не хватало, - сказал я. - Энкиду-коммунист. А ты
что тут делаешь, Цира? Помогаешь Мурзику  листовки  писать?  Призываешь  к
мятежу с бомбометанием? Злокозненным комми потворствуешь?
     - Я у Мурзика ошибки проверяю, - сказала  Цира  холодно.  -  У  него,
между прочим, завтра контрольная по вавилонскому.
     - Покажи.
     Я взял листок и стал вчитываться в мурзиковы каракули. Неумелой рукой
беглого каторжника было выведено:

        КАГДА РАБОЧИЙ КЛАС АСВАБАДИЦА,
        ТО СДОХНЕТ ВОВИЛОНСКАЯ БЛУТНИЦА.

     - "Вовилонская", - фыркнул я, бросая листок обратно на стол.
     Цира аккуратно исправила "о" на "а" и сердито велела не мешать.
     Когда Мурзик вернулся и осторожно поставил ведро на место,  я  сказал
ему:
     - Мурзик, как пишется слово "Вавилон"?
     - А?
     - Через "о" или "а"?
     Пока Мурзик соображал, Цира подняла голову от листка и встряла:
     - В "Вавилоне" и "о" и "а" есть. Головой бы думал, брат Энкиду.
     - Цира! - зашипел я. - Ты мне весь педагогический процесс ломаешь.
     Мурзик присел рядом с Цирой, но глаз от меня не отрывал. Вид  у  него
был настороженный.
     - А что, - тревожно спросил он, - не так что-то?
     Клинья, выводимые Мурзиком, шатались и  падали  друг  на  друга,  как
пьяные. У Циры  почерк  был  тонкий,  неразборчивый,  но  уверенный.  Даже
самоуверенный какой-то.
     - Дело такое, господин, - объяснил мне Мурзик шепотом, чтобы Цире  не
мешать. - Если я завтра эту контрольную хорошо напишу, корки дадут, что  я
грамотный. А с этими корками мне в редакцию ход открыт...  Там  привечают,
если кто из эксплоатируемых творить захочет... Только баба эта кривоногая,
она у них главная, оказывается, все исправляет  и  переправляет...  Только
имя оставляет, ну - подпись, то есть... Кто заметку сочинил...
     - А про что заметки?
     - Про разное. Про издевательства  рабовладельцев.  Про  эксплоатацию.
Про разные успехи...
     - Чьи?
     Цира подняла голову и сказала, что мы ей мешаем.  Мы  замолчали.  Она
снова уткнулась в мурзикову писанину, старательно шевеля губами над каждым
словом.
     Мурзик еще тише сказал:
     - Про успехи - это если кто освободился благодаря  партии  или  ловко
обличил кровососа... Я у них за бескомпромиссного борца канаю. Потому  что
под смертным приговором хожу, чудом спасся, а новый хозяин  смертным  боем
меня бьет. За это... вольнолюбивый и несгибаемый нрав.
     - Это кто тебя смертным боем бьет? - спросил я, повысив голос. -  Это
я, что ли, тебя смертным боем бью?
     Мурзик покраснел.
     - Ну так а что...
     - Да я на тебя две сотни сиклей выложил, на ублюдка,  чтобы  ты...  А
ты... Такое сказать! Про брата!..
     Цира стукнула кулачком по столу.
     - Вон из кухни! - прикрикнула она. - Оба!
     Я резко встал и вышел. Мурзик поплелся за мной, бубня:
     - Сами же велели... в доверие...
     Я не отвечал. Я и сам не знал, что меня это так разобидит.


     Седьмым Энкиду оказался наш одноклассник Буллит.  Ицхак  заявил,  что
давно подозревал нечто подобное. Любой из нас мог  заявить  то  же  самое,
просто Ицхак, как всегда, успел первым.
     Совещание проходило у меня на  квартире.  Набились  тесно  на  кухне.
Ицхак занял кресло, Луринду уселась у него на коленях. Цира пригрелась  на
ручках у меня. Я сидел на табуретке в углу. Цира мешала  мне  пить  чай  -
вечно оказывалась между мной и моей чашкой. Один  Мурзик-Хашта  сидел  без
дамы, и ему было удобно. Он начал отращивать  волосы.  Он  растил  их  уже
неделю. Пока что волосы не выросли,  но  оба  мы  знали,  что  мой  приказ
выполняется. Я купил для него серьгу. Пока не отдавал - берег до того дня,
когда Мурзик получит вавилонское гражданство.
     - Итак, - сказал Ицхак, немного  приглушенный  навалившейся  на  него
Луринду, - мы нашли седьмого. Гипотеза блестяще подтвердилась: как  только
двое Энкиду оказались достаточно близко друг к другу, один из них вспомнил
родной язык...
     - Подожди, - перебил я. - Ты имеешь в виду нас с Мурзиком?
     - Ну да, конечно.
     - Так ведь и ты, Изя, - Энкиду.
     - Я Энкиду в меньшей степени, чем Мурзик. Моего процента не  хватило,
чтобы актуализировать твои проценты... кстати, тоже не слишком большие.
     - Ладно, - махнул я рукой. - Гипотеза принимается. Все равно другой у
нас нет, да и факт, можно сказать, уже свершился, а как  его  объяснить  -
дело десятое...
     - Угу, - вставил Мурзик.
     - Я прошу вас не забывать, братья, для чего  мы  здесь  собрались,  -
напомнила Цира. Все посмотрели на нее. Лично  я  видел  только  ее  тонкий
затылок, но голос у Циры был суровый.  -  Мы  собрались  для  того,  чтобы
обсудить, каким образом два  последних  Энкиду  могут  быть  привлечены  к
нашему общему великому делу.
     - Ну, комми я беру на себя, - сказал Хашта-Мурзик. -  Скажу  им,  что
это...  что  кровососы  задумали  акцию...  Надо,  мол,  ввести  несколько
представителей народа. Большинства, то есть, эксплоатируемого.
     - Это где он так насобачился? - изумился Ицхак.
     - Мурзик - член коммунистической партии, - пояснил я. - Это сделано в
наших общих интересах.
     Ицхак присвистнул. Луринду поморщилась и потерла ухо.
     Цира спросила Мурзика:
     - Ты ручаешься за то, что комми придет?
     - А то! -  горячо  сказал  Мурзик.  -  Она  меня  этим...  самородком
называет. Говорит, кровососы нарочно таких самородков -  ну,  принижают  и
пытают всячески, чтобы им, значит, кровососам, самим процветать на  нашей,
самородковой, кровушке...
     Луринду сказала капризно:
     - Изя! Пусть он замолчит! У меня уши вянут!
     - Мурзик, высказывайся по существу, - сказал Ицхак.
     - А я и высказываюсь... Придет эта баба, никуда  не  денется.  Я  уже
понял, чем ее взять можно. Она ведь... - Тут Мурзик подался вперед,  и  на
его физиономии отпечаталось искреннее изумление. - Она ведь на самом  деле
во все это верит! Ну,  в  кровососов,  в  эксплоатируемое  большинство,  в
бомбометание... То есть, на полном  серьезе!..  А  сама  Институт  этих...
благородных дев заканчивала, правда!  Я  у  ней  дома  был,  она  вышивает
хорошо.  И  макраме  делает.   У   ней   всюду   висят,   как   шелкопряды
какие-нибудь... Замуж ее надо...
     - Вот ты и женись, коли такой добрый, - холодно сказала Цира.
     Мурзик покраснел.
     - Да нет, не хочу я... на ней.
     - Да? - Цира аж затряслась у меня на коленях.  -  Ее  ты  просто  так
трахать хочешь? Да? Порядочную вавилонянку? Институт заканчивала, надо же!
Дев! А она дева, да? Ты ее уже лишил девственности, а?  Ну?  Что  молчишь?
Холуй! Сукин сын! Ублюдок!..
     Мурзик ошеломленно глядел на Циру и молчал.  Цира  потянулась,  чтобы
огреть его по морде, своротила чашку, облила себе платье и закричала:
     - Да ебать тебя в рот!..
     - Кого? - глупо спросил Мурзик.
     - Тебя!
     - Это... ты, что ли, меня в рот ебать будешь? -  спросил  Мурзик  еще
глупее.
     - Я! - ярилась Цира.
     - Тише, Цира, замолчи, - сказал я, удерживая ее за плечи. - Не трахал
он ее. Не лишал девственности. Ведь ты не трахал коммунистку, а, Мурзик?
     Мурзик густо покраснел и не ответил.
     - Я одного не понимаю, - спокойно вмешался Ицхак. - Какое  это  имеет
отношение к делу?
     - Никакого! - уксусным голосом сказала Цира.
     Я отпустил ее. Она стрелой налетела на Мурзика. Он взял ее  за  руки,
развел их в стороны и с доброй улыбкой стал смотреть, как она дергается  и
извивается. Потом, когда она утомилась, сказал тихо:
     - Так ведь лучше тебя, Цирка, нет никого. Я дело говорю. Я  для  того
других баб и перетрогал, чтоб убедиться.
     - Так ты и других?!. - взвизгнула Цира.
     - Ну... Там много баб, среди коммунисток-то. Все бомбы мечут.  Я  так
думаю, это с недоебу у них...
     Цира изловчилась и плюнула  ему  в  глаз.  Мурзик  отпустил  ее.  Она
убежала в комнату и с размаху метнулась на мой диван.  И  там  заревела  в
голос.
     - Ну вот... - протянул Мурзик.
     - К делу, - оборвал Ицхак. - Ты берешься эту сучку сюда привести.
     - Да.
     - Она доверяет тебе?
     - А то! Я ж говорю, она думает  -  я  этот...  бескомпромиссный...  В
общем, придет.
     - В транс войти сможет?
     - Введем, - уверенно сказал  Мурзик.  -  Я  ей  скажу,  что  это  для
освобождения эксплоатируемого большинства нужно. Она для освобождения хоть
куда войдет. Отчаянная!
     - Великолепно, - сказал Ицхак  и  слегка  сдвинул  Луринду  на  своих
коленях - чтобы меня лучше видеть. - Теперь второе. Буллит. Этого я возьму
на себя.
     - А как ты его уговоришь? Булька - скептик.
     - Я его напою до изумления. Пьяный Булька хоть на что пойдет.
     - Ладно, - сказал я. -  И  последнее...  Хорошо,  соберемся  мы  все.
Положим, в офисе соберемся, там места хватит.  А  кто  нас  всех  в  транс
вводить-то будет? Не Цира же! Она ведь тоже участвует...
     - Я не смогу! - прокричала из комнаты Цира плачущим голосом. - Я тоже
Энкиду!
     Повисло молчание.
     - Может быть, на магнитофон голос ейный записать? - предложил Мурзик.
- Пусть бы Цирка наговорила, что там положено... Ну,  вы  расслаблены,  вы
расслаблены... Расслабьте глаз, расслабьте ухо... Что там  еще?  Вы,  там,
парите в воздухе...
     - Не знаешь, молчи! - опять прокричала из комнаты Цира.
     - Нет, идея дельная, - сказала  Луринду  и  пошевелилась  на  коленях
Ицхака. - Правда, дельная идея, Изенька?
     Изенька сказал, что да, дельная.
     - Цирка, ты слова наговорить можешь? - крикнул Мурзик.
     - Я с тобой не разговариваю, пидор! - отрезала Цира  и  появилась  на
кухне.  Глаза  у  нее  были  красные,  губы  распухли,  но  лицо   хранило
вызывающе-строгое выражение.
     - Ну так со мной поговори, ягодка, - сказал Ицхак.
     Цира метнула на него яростный взгляд и кисло сказала в пространство:
     - Я могу надиктовать текст и  сделать  соответствующую  магнитофонную
запись. Но процесс, который мы хотим произвести, чрезвычайно сложен. В нем
участвуют семь компонентов. И не просто компонентов.  Это  -  семь  разных
человек, разного социального положения, разного  образовательного  уровня,
разного,  в  конце  концов,  энкидусодержания.  При  этом  двое  даже   не
подозревают о своей принадлежности к великому герою.
     - Говори короче, - оборвал я.
     - Я и говорю по возможности кратко. Просто приходится  разжевывать...
для недоумков.
     Мурзик то ли не понял,  в  чей  огород  камень,  то  ли  внимания  не
обратил.
     Цира продолжала:
     -   Следовательно,    человек,    руководящий    процессом,    должен
присутствовать в комнате  физически.  Иначе  процесс  может  выйти  из-под
контроля... и привести к непредсказуемым последствиям.
     - Согласен, - сказал Ицхак.
     А я спросил:
     - Следовательно?
     -   Следовательно,   нам   необходимо   восьмое   действующее   лицо.
Путеводитель. "И будет у них тот, кто сумеет их  отвести  туда.  И  увидят
[они] там Энкиду во всем его могуществе", - процитировала  она  на  память
таблички из храма Эрешкигаль.
     - У тебя есть кто на примете? - спросил Мурзик.
     Она ответила, поджимая губы и с явной неохотой:
     - Только учитель Бэлшуну.
     - Это который синяков тебе наставил, что ли? - переспросил Мурзик.
     Цира молча кивнула.
     - Ну так и что! - решился Мурзик. - Для такого дела...
     - Он не пойдет, -  холодно  сказала  Цира.  -  Я  рассорилась  с  ним
насмерть. И вообще я не желаю его видеть.
     - Да ты перестань о себе-то думать,  -  возмутился  Мурзик.  -  Скоро
вообще уж никакой Циры больше не будет. Будет один великий Энкиду...
     Цира судорожно вздохнула. Ей было не по  себе.  Да  и  всем  нам,  по
правде сказать, не по себе было.
     - Следовательно, нам необходимо  уговорить  учителя  Бэлшуну  принять
участие в нашем эксперименте? - уточнила Луринду. - Я могу  взять  это  на
себя.
     Цира покосилась на нее неодобрительно.
     - Ты не в его вкусе, девушка.
     - Да ладно вам, - сказал Мурзик и хлопнул себя по коленям. -  Учителя
я приведу.
     - А ты - тем более, - мстительно сказала Цира.
     - Не больно-то я его спрошу, - фыркнул Мурзик. - Приведу и все.
     - Как?
     - Как? - Мой раб усмехнулся. - А компартия у  трудящего  человека  на
что? Да я и взносы им заплатил за полгода вперед...


     В тот день, когда Мурзик получил вавилонское гражданство,  неожиданно
началась весна.
     Стоял мокрый, скучный месяц нисану. То и дело принимался идти  дождь,
иной раз  в  воздухе  снова  появлялись  сырые  хлопья  снега,  тающие  на
асфальте. Так тянулось уже почти две седмицы без всякого просвета.
     Когда мы вдвоем направились в Литамское управление регистрации  актов
гражданского состояния, небо было затянуто толщей облаков. Я шел  впереди.
В одном кармане у меня лежала коробочка с  серьгой,  в  другом  -  деньги.
Мурзик шагал следом. Он тащил  увесистую  сумку  с  документами.  Таблички
глухо позвякивали.
     Я повернулся к Мурзику.
     - Ты бы их хоть в планшет положил.
     У меня был специальный фирменный планшет с  карманами  для  табличек.
Ицхак позаботился обеспечить сотрудников своей фирмы.
     Мурзик сказал, что он их положил. В планшет. Какие влезли. Мурзик был
непривычно бледен.
     - Что с тобой? - спросил я резким тоном. Потому что и  сам  почему-то
нервничал.
     - Ну... боязно как-то, - сказал мой раб, отводя глаза.
     Я остановился.
     - Месяц нисану  еще  не  истлеет,  как  мы  перестанем  существовать.
Сольемся, блин, в едином герое Энкиду.
     Мурзик нехотя подтвердил: ну да, сольемся.
     - Так что ты  ерзаешь?  Отклонения  сказываются...  непатологического
характера?
     Он пожал плечами.
     - Я не нарочно... Да и нужно ли это - ну,  освобождать  меня?  Может,
оставить нам  эту  затею,  господин?  И  так  вон  сколько  сил  да  денег
угрохали...
     - Ты что, Мурзик, с ума сошел? Хочешь влиться в нашего общего предка,
пребывая в рабском состоянии?
     - Ну и что? Мало ли куда я вливался в этом состоянии - ни от кого еще
не убыло...
     Я наорал на него, и разговор заглох.


     Процедура превращения моего раба  в  вавилонского  гражданина  заняла
ровно четверть клепсидры. Два полуголых вышколенных холуя с электрическими
факелами в руках пригласили нас в церемониальный зал.
     Зал был довольно  убого  разрисован  по  стенам  масляными  красками:
круглые белые цветы на синем фоне. Грубая имитация узоров с  ворот  Иштар.
По углам стояли гипсовые быки  Мардука,  покрашенные  золотой  краской,  и
искусственные фикусы в кадках.
     Хорошо кормленая тетя в одеянии, имитирующем одежды  царя  Хаммурапи,
поднялась нам навстречу из-за стола и для  начала  сурово  спросила  меня,
уверен ли я в своем решении отпустить этого раба Хашту на свободу.
     Я кашлянул и сказал, что да, уверен.
     Тогда она обратила взоры на Мурзика. Тот аж  присел  и  оглянулся  на
меня, будто ища поддержки. Я погрозил ему кулаком - исподтишка, конечно.
     - Освобождаемый  раб  Хашта,  -  проговорила  тетя,  -  полон  ли  ты
решимости, став вавилонским гражданином,  жить,  трудиться  и  умереть  на
славу и ради пользы Великого Города?
     - Да, - сказал Мурзик. Я знал, что он говорит правду.
     Мы все - мы, Энкиду, - были полны решимости.
     Тетя выдержала  небольшую  паузу  и  разразилась  речью  о  правах  и
обязанностях Вавилонского Гражданина. Речь была скучная. Скучно было тете,
скучно было и мне. Один только Мурзик внимал, приоткрыв рот, но не  думаю,
чтобы он много понимал.
     Наконец  тетя  угомонилась  и  торжественно   провозгласила   Мурзика
Вавилонским  Гражданином,  прозвонив  при  том  в   колокольчик.   Нам   с
гражданином Хаштой было велено зажечь две  свечи.  Мы  повиновались.  Тетя
воззвала к Бэл-Мардуку, приняла от нас документы, ввела данные в компьютер
и выдала Мурзику удостоверение личности.
     После этого она загасила свечи пальцами и  величаво  указала  нам  на
дверь.
     Мы вышли.
     - Что? - спросил  меня  Мурзик,  растерянно  вертя  в  руке  глиняную
табличку и две бумажных копии. - И это все?
     - А тебе мало? - огрызнулся я. - Хотелось боя  быков  и  человеческих
жертвоприношений?
     Мурзик помолчал немного. Пожал плечами. Поглядел на себя  в  зеркало,
висевшее в вестибюле. Видимо,  никаких  перемен  в  себе  не  обнаружил  и
растерялся окончательно.
     Я вытолкнул его из дверей управления, и тут мы  увидели,  что  облака
над Городом разошлись и проступило солнце.
     И тотчас же все заиграло. Небо наполнилось лазоревым сиянием.  Далеко
за Рекой вспыхнула золотом башня  Этеменанки.  Глубокой  синевой  заиграли
изразцы у храма Иштар.
     По Евфрату медленно шел лед. Ослепительно-белые льдины проплывали  по
черной,  будто  маслянистой  воде,  с  легким  шорохом  касались  берегов,
потрескивали и шумели, налетая на быки мостов.
     - Ух ты!.. - прошептал Мурзик.
     Я потащил его в косметический салон  -  прокалывать  ухо.  Мурзик  не
сразу догадался, куда мы идем, а сообразив - замялся.
     - Что? - сурово спросил я.
     - Ну... - пробубнил он. - В общем, там... это... А зачем это, а?
     Я вытащил из кармана золотую серьгу в форме полумесяца  и  покачал  у
него перед носом.
     - Помнишь, Хашта?
     - Это... мне, что ли?
     - Разве ты не такую носил?
     - Ну... - не стал отпираться Мурзик.
     - Идем, надо ухо проколоть.
     Я почти силой приволок  его  в  косметический  салон  и  заплатил  за
нехитрую операцию. Сам зашел  в  бордель-бистро,  открытый  для  клиентов,
вынужденных коротать время  в  ожидании.  Мурзик  вернулся  ко  мне  через
полстражи, довольный. Серьга покачивалась у него в  ухе.  Я  заметил,  что
даже выражение лица моего бывшего раба изменилось.
     - Хочешь? - спросил я, кивая на бистро.
     Мурзик честно сказал, что проголодался, а в  бистро  ему  сегодня  не
хочется.
     Я натянул штаны, заплатил девчонке пять сиклей сверх  положенного  по
прейскуранту и вышел вместе с Мурзиком из салона.


     Мы поели гамбургеров на площади Наву. Уютный  ресторан  был  построен
пять лет назад, на месте рабских бараков. Во время мятежа  мар-бани  здесь
погибли  десятки  вавилонских  граждан,  отброшенных  толпой  на   колючую
проволоку под током.
     Потом поели еще мяса из открытой жаровни  в  квартале  Литаму.  Взяли
пива.
     И еще пива.
     И еще...


     К вечеру  мы  набрались.  Бездумно  бродили  по  весеннему  Вавилону,
обнявшись и передавая из рук в руки бутылку, немузыкально горланили  песни
времен мурзикова сотника, пытались снимать девочек, озорничали и  в  конце
концов чуть не утонули в Евфрате.
     Потом Мурзик  сказал,  что  знает  одно  чудесное  место,  где  можно
отдохнуть, и мы пошли в скверик с памятником пророку Даниилу. Я улегся  на
скамью, а Мурзик направил  взор  на  задумчивого  чугунного  пророка  и  с
вызовом продекламировал:
     - Когда рабочий класс освободится, то сдохнет вавилонская блудница!
     - Хашта... - сказал я, простертый на лавке. - А  я  не  хочу...  чтоб
блудница... сдохла.
     - Сдохнет! - упрямо сказал  Мурзик.  И  ногой  топнул.  -  Непременно
сдохнет!
     - А я не хочу! - выкрикнул я со слезой. - Кого  я  ебать  буду,  если
она... сдохнет?.. Я дохлую... не буду...
     - Другая народится, - утешил меня Мурзик. И плюхнулся рядом  со  мной
на скамейку.
     Я сел, хватаясь за него. Повис у него на плечах тяжелой тряпкой. И мы
снова запели, раскачиваясь в такт:
     - Ах, Анна-Лиза, Анна-Лиза, кому вы, блядь, теперь сдалися...


     Я проснулся в своей постели. Голова у меня болела. Рядом со  мной  на
столике стоял стакан с апельсиновым  соком.  Плохо  соображая,  я  схватил
стакан и жадно приник к нему.
     На кухне заворочались. Донесся тихий смех.
     - Анна-Лиза? - крикнул я.
     - И эти две потаскушки тоже, - отозвался голос Мурзика.
     Женский голос захихикал.
     - Одна! - крикнула женщина из кухни. - И не Анна. И не Лиза.
     - Цира!
     Ну конечно, она. Тискалась  с  Мурзиком  на  его  неудобной  складной
кровати.
     Я сел на диване, подтянул трусы и взялся за свои джинсы.
     - Мурзик, - сказал  я  укоризненно,  -  у  тебя  когда-нибудь  бывает
похмелье?
     - Не, - сказал Мурзик, появляясь в комнате. Цира, приплясывая  сзади,
висла у него на плечах. - Ну как, полегчало?
     Я застегнул последнюю пуговицу на ширинке.
     - Принеси еще сока, а?
     Мурзик повернулся к Цире. Та отлепилась от его спины и  упорхнула  на
кухню.
     - Открой ставни, - сказал я.
     Мурзик подошел к окну и снял ставни. Хлынул  веселый  весенний  свет.
Золотая серьга блеснула в ухе моего бывшего раба.
     - Это ты меня домой донес?  -  спросил  я  хмуро.  И  поднял  с  пола
рубашку.
     - А кто еще?
     Цира уселась рядом со мной на диване и подала мне стакан  с  холодным
соком. Стакан запотел. Я начал пить, из-за холода почти не разбирая вкуса.
У меня сразу заломило зубы.
     Цира погладила меня по спине и  удобно  устроила  голову  у  меня  на
плече.
     - Что надо? - спросил я.
     - А просто так... - сказала Цира и вздохнула.
     Так началось утро нашего последнего дня.


     К полудню я окончательно  пришел  в  себя.  Мурзик  скормил  мне  две
противопохмельные таблетки, на всякий случай принял одну сам (я  настоял).
Пока мы собирались, Цира сидела, поджав  ноги,  на  диване  -  в  пушистом
свитерке, в голубеньких джинсиках - и играла с котятами.
     Наконец все было готово. Я остановил клепсидру, чтоб зря  не  капала,
выпустил кошку с потомством на лестницу, написал маме записку, и  мы  трое
вышли на улицу.
     Цира шла  посередине,  цепко  держа  под  руки  Мурзика  и  меня.  Мы
добрались до офиса фирмы "Энкиду прорицейшн", поднялись  на  второй  этаж.
Сегодня у нас был выходной - день Шамаша. Поэтому никого из посторонних  в
здании не было.
     Нас встретил Ицхак. Он был немного бледен и дергался больше  обычного
- нервничал.
     - Проходите наверх, ребята, - сказал он.  -  В  лабораторию.  Луринду
готовит там кофе.
     - Что с шестым Энкиду?
     - Мы с Булькой вчера нажрались, - сообщил Ицхак. - Я притащил  его  в
офис.
     - Как он?
     - Пока спит.
     - Пора будить.
     - Рано, - сказал Ицхак. - Перед трансом разбудим. Не  то  сбежит  или
гадости говорить начнет. И без него на душе херово.
     - Ну-ну, Иська. Ты нашу душу не трогай. Это не только твоя душа.  Это
душа великого героя...
     Изя посмотрел на меня с отвращением и отвернулся.
     Мурзик отцепил от своего локтя Циру и тихонько сказал:
     - Это... господин, я за своей кривоногой пошел. Ждет ведь. Да и время
не терпит.
     - Иди, Хашта, - сказал я.
     А Цира только поглядела тоскливо.
     И мы с Цирой поднялись в лабораторию.  В  лаборатории  стоял  крепкий
кофейный дух. На диванчике, среди сорванных  со  стены  схем  и  графиков,
вычерченных самописцем, дрых Буллит.
     Луринду,  до  глаз  налитая  кофе,  повернулась  в  нашу  сторону   и
улыбнулась.
     - Как настроение, братья Энкиду? - спросила она.
     Цира  ответила  ей  кислым  взглядом.  Плюхнула  на  диван,  рядом  с
Буллитом,  свою  сумочку.  Не  спросясь,  налила  себе  кофе.  Сморщилась:
горький.
     - И мне, - попросил я.
     Цира налила и мне.
     Буллит вдруг громко  всхрапнул  и  взметнул  руками.  Цирина  сумочка
повалилась на пол. Цира метнулась к сумочке, прижала ее к груди.
     - Что там у тебя? - спросил я. - Яйца?
     - Индикатор.
     - Зачем ты его взяла, Цира?
     - На всякий случай.
     Мы помолчали. Цира допила  кофе,  вытащила  рамку  и  поднесла  ее  к
спящему Буллиту. Рамка уверенно завертелась.
     - Да, все сходится... - сказала Луринду. И вздохнула.
     Внизу раздался грохот. Мы переглянулись.  Несколько  мужских  голосов
загомонили,   перебивая   друг   друга.   Голоса   были   незнакомые.    И
недружественные.
     Я оставил девушек наедине с Буллитом и сбежал по лестнице в офис.
     Два дюжих молодца в заломленных на затылок кожаных кепках  втащили  в
офис большой мешок. В мешке что-то яростно дергалось и рычало.
     Молодцы, кроме кепок, имели на  себе  стеганые  ватные  штаны  синего
цвета и такого же цвета ватники. У одного ватник был перепоясан солдатским
ремнем. Он пнул мешок ногой в кирзовом сапоге с обрезанным голенищем.
     - Цыть, сука!.. - прикрикнул молодец.
     Ицхак смотрел на них, не вставая с дивана. Мешок  покачался  немного,
завалился набок и затрясся.
     - Что здесь происхо... - начал было я.
     Другой молодец обрезал:
     - А ты, кровосос, молчи!
     - Вот, - произнес с дивана Ицхак, - товарищи  доставили  нам  учителя
Бэлшуну. По заданию партии.
     - Ну, - с удовольствием подтвердил  молодец  с  ремнем  на  брюхе.  -
Партия сказала: "Надо!" Лично товарищ Хафиза распорядилась. А что,  ошибка
какая?
     - Нет, - сказал я, глядя на  мешок.  -  Ошибки,  товарищи,  нет.  Все
правильно.
     - А коли правильно, -  сурово  молвил  мне  молодец,  -  то  извольте
расписочку... Не надейтесь,  мы  тут  поголовно  грамотные.  Читать-писать
научены. Партия позаботилась, чтоб кровососы-рабовладельцы не пользовались
нашей, значит, рабской угнетенностью...
     - В чем расписочку? - поинтересовался я.
     - А что доставлен, значит, означенный супостат в означенное место.  И
подпись с печатью. Партии для отчетности. Чтоб не говорили потом,  что  мы
народ обманываем. Лживыми посулами,  значит,  заманиваем.  Если  коммунист
сказал, что сделает, значит - сделает, и точка. И говорить не о чем.
     Мешок перестал трястись.
     - Так поглядеть сперва, наверное,  надо,  кого  вы  там  принесли?  -
спокойно сказал Ицхак.
     Я прямо-таки дивился его  равнодушию.  Эксперимент  был  под  угрозой
срыва. После такого акта  варварского  насилия,  какое  было  учинено  над
учителем Бэлшуну, вряд ли он согласится сотрудничать с нами.
     Однако Ицхак уже кивал своим носом, чтобы громилы развязали мешок. Те
нехотя распутали завязки. Из  мешка  выкатился  учитель  Бэлшуну.  Он  был
растрепан и помят. Яростно стуча головой об пол и  изрыгая  проклятия,  он
засучил ногами и задергал связанными за спиной руками.
     - Этот? - повторил громила.
     Ицхак повернулся ко мне. Вопросительно изогнул бровь.
     Я кивнул.
     - Этот...
     Громила постучал по столу корявым пальцем.
     - Расписочку... Входящий-исходящий...
     Ицхак написал: "По просьбе товарища Хафизы и товарища Хашты  кровосос
Бэлшуну кровососам Ицхак-иддину и Аххе-Даяну доставлен. Вавилон, 18 нисану
57 года от  Завоевания."  И  расписался.  Прижал  печать.  Вручил  бумажку
громиле.
     Тот повертел ее перед глазами, потом удовлетворенно кивнул, свернул и
сунул в карман под ватник.
     - Другое дело. Хоть и кровосос, а  с  понятием.  Будем  вашего  брата
резать, тебя обойдем...
     Он хохотнул, и они с другим товарищем покинули офис.
     Ицхак наклонился над учителем Бэлшуну  и  развязал  ему  руки.  Потом
помог перебраться на диван и крикнул, задирая голову вверх:
     - Луринду, ягодка! Кофе господину учителю!
     Луринду  спустилась  с  дымящейся  чашкой  на   белом   пластмассовом
подносике.
     - Прошу вас, - сказала она тихо.
     Бэлшуну взял чашку трясущейся рукой, поднес к губам.
     - Что все это значит? - спросил он  наконец.  -  Вы,  надеюсь,  не  в
сговоре с этими головорезами?
     - А что произошло? - в свою очередь спросил Ицхак.
     - Они ворвались в мой дом на рассвете. - Учитель Бэлшуну содрогнулся.
- Перебили  у  меня  посуду.  Опрокинули  аквариум...  Зачем-то...  Сперли
несколько книг - где  на  обложке  голые  женщины...  Это  были  книги  по
магическим практикам...
     Ицхак покусывал губу и мрачнел все больше  и  больше.  Потом  облизал
кончик носа.
     Учитель Бэлшуну смотрел на ицхаков нос, как  завороженный.  Наверное,
никогда не видел таких носов.
     - Рассказывайте, - подбодрил его Ицхак. И положил руку ему на плечо.
     Учитель Бэлшуну отдал пустую чашку Луринду и попросил ее сварить еще.
Луринду ушла. Она была недовольна - ей хотелось послушать.
     - Потом стали мне угрожать. Правда, я  не  понял,  из-за  чего.  Так,
бессвязные выкрики приматов... Затем... - Он потер скулу.
     - Что, побили? - спросил я.
     - В общем... - Он перевел взгляд на меня. Узнал. - Вы были у меня  на
двух, кажется, сеансах?
     - Да.
     Он помолчал немного.
     - Так это ваша месть? - спросил он наконец.
     - Месть?
     - Да. За эту потаскуху,  за  Циру.  Я  наказал  ее,  а  она  сбежала,
безответственно бросив ученичество...
     - Кстати, за что вы избили ее?
     - За вольномыслие, - отрезал Бэлшуну. -  Ученик  не  имеет  права  на
вольномыслие. Он должен только впитывать знания. Только!
     - К сожалению, - сказал Изя, - Цира действительно мыслящая девушка. А
мыслие, друг мой, бывает либо вольно-, либо недо-. Третьего не дано.
     Учитель Бэлшуну сердито посмотрел  на  него  и  не  ответил.  Луринду
явилась со второй чашкой  кофе.  Цира  бесшумно  отсиживалась  наверху,  в
лаборатории. Наверняка злобилась. Еще немного  -  и  по  лестнице  потечет
концентрированная уксусная кислота.
     - Нет, - сказал я, отвечая на первый вопрос учителя Бэлшуну. - Это не
месть, поверьте. Конечно, не помешало бы проучить вас за гнусное поведение
с нашей девушкой. Но в этом сейчас нет необходимости.  Мы  хотели  просить
вас об одолжении...
     На лице Бэлшуну появилось такое глупое и растерянное выражение, что я
едва не рассмеялся.
     - Что? - вымолвил он наконец. -  Попросить?  Да  вы...  наглец...  вы
понимаете хоть, что после того,  что  вы...  когда  вы...  натравить  этих
приматов... и после этого...
     - Да, - сказал Ицхак твердо.
     Бэлшуну опять замолчал.
     Допил кофе. Уселся поудобнее.  Пригладил  волосы.  Напустил  на  себя
строгость. А что еще ему оставалось?..
     - Я вас слушаю, - произнес он сухо.
     - Обстоятельства складываются таким  образом,  -  начал  Изя,  -  что
вынуждают нас забыть о личных обидах и амбициях. Не без помощи Циры  и  ее
связей в храме Эрешкигаль...
     Бэлшуну застонал.
     - Еще и это! Я должен был догадаться...  Нет,  увольте.  Я  не  стану
сотрудничать с темными силами. Нет. Мое посвящение не позволяет  мне  даже
приближаться...
     Он  дернулся,  чтобы  встать.  При  его  упитанности   выбраться   из
засасывающей трясины нашего дивана оказалось не так-то просто.
     Ицхак вжал его обратно в диван.
     - Сидеть, - властно сказал мой шеф. - Мы еще не закончили.
     Учитель Бэлшуну затих. Выслушал все об Энкиду. Не  поверил.  Выслушал
еще раз. Опять не поверил.
     - Цира! - крикнул Ицхак.
     Наверху не пошевелились. Ицхак повернулся к Луринду.
     - Смоковка, позови Циру.
     Луринду безмолвно повиновалась.
     Цира спустилась по лестнице. Более кислого лица я у  нее  никогда  не
видел. Глядя в сторону, молвила:
     - Ну.
     - Покажи учителю Бэлшуну магический прибор.
     - Сейчас.
     И неторопливо повернулась обратно к лестнице. Поднялась. Цок-цок-цок.
Мы ждали. Повозилась там, наверху. Снова спустилась, на этот раз с ящичком
в руках. Протянула ящичек Ицхаку.
     Полстражи ушло на ознакомление учителя Бэлшуну с магическим прибором.
Изя не торопил его.  Усердно  пичкал  кофе  и  комплиментами.  Уговаривал.
Ворковал.
     Луринду  под  шумок  незаметно  убрала  мешок  и  веревки,  чтобы  не
травмировать психику нашего будущего провожатого.
     Несмотря на уксусный вид, Цира торжествовала. Учитель Бэлшуну  -  это
просто  учитель  Бэлшуну.  Ну,  царь  Хаммурапи  в  одном  из  воплощений.
Подумаешь! А она, Цира, - великий Энкиду! Вот  так-то.  Другой  раз  будет
думать, прежде чем руку на учеников поднимать.
     Бэлшуну был растерян.  Потом  он  попросил  принести  ему  гамбургер.
Сказал, что хочет обдумать все случившееся.


     К середине  четвертой  стражи  в  офис  явился  Мурзик  с  кривоногой
коммунисткой.
     - А, товарищ Хашта, - приветствовал я его. - И товарищ Хафиза с вами,
я не ошибся?
     - Вы не ошиблись, - сказала товарищ Хафиза. И уставилась мне прямо  в
глаза открытым, ненавидящим взором.
     - Должен вам сказать, товарищ Хафиза, что  ваши  головорезы  проявили
изрядное партийное усердие, - сказал я. - Восхищен.
     Мурзик заметно обеспокоился.
     - А что они натворили?
     - Избили учителя Бэлшуну и разгромили его дом, больше ничего.
     - Блин... - выговорил Мурзик.
     Товарищ Хафиза пожала плечами.
     - Кровососом больше, кровососом меньше...
     - Да нет, товарищ Хафиза, - сказал Мурзик, - это  чрезвычайно  нужный
нашему делу кровосос. Нам необходимо его сотрудничество.
     - Добровольное, - добавил я.
     Мурзик вдруг фыркнул.
     - А не будет Цирку ни за что по морде бить, - сказал он. - Так ему  и
надо, падле.
     - Ты, десятник, ври да не  заговаривайся.  Сам  знаешь.  Заведет  нас
Бэлшуну в отместку куда-нибудь... куда не надо.
     Я с содроганием представил себе, что снова окажусь в той  жизни,  где
служил банщиком. А Мурзик лишь отмахнулся.
     - Вы мне лучше товарища Хафизу получше устройте. Устала товарищ.  Всю
ночь корректуру вычитывала,  не  хотела  партийную  газету  оставлять  без
последнего пригляду...
     У товарища Хафизы и вправду были опухшие  глаза,  что  отнюдь  ее  не
красило.
     - Ладно, - сказал я. И угораздило же великого Энкиду!..
     Подошла тихая, как кошка, Цира. Цепко поглядела на  товарища  Хафизу.
Направила рамку ей в спину. Хафиза дернулась.
     - Что это?
     - Пишталет, - мерзким голосом сказала Цира. - Не двигайся, сучка.
     Рамка вращалась. Медленно, но вращалась.
     - Все, - сказала Цира, убирая рамку в ящичек. И прищурилась.  -  Что,
больно было?
     Товарищ  Хафиза  не  ответила.  Заложила   руки   за   спину,   стала
оглядываться по сторонам.
     - Следи за ней, Хашта, - сказал я.
     - Ясно уж, - пробормотал мой бывший раб. - Неровен час  побьет  здесь
что-нибудь... Норов у нее бешеный. Говорю вам, отчаянная.
     Он поглядел мне в глаза, вздохнул и  пошел  за  товарищем  Хафизой  -
опекать.
     А на черном диване Ицхак продолжал ворковать с учителем Бэлшуну.  Тот
внимал, одновременно с тем погружая лицо в  огромный,  податливо  мнущийся
под зубами гамбургер.


     Я поднялся наверх, в лабораторию. Пора было будить Буллита.
     Однако когда я вошел туда, Буллит уже бодрствовал. Вернее -  негромко
стонал и в ужасных количествах поглощал  воду  с  лимонным  сиропом.  Цира
бросала в стакан таблетки с витамином С, растворяла их в воде и передавала
Луринду, а та заботливо поила Буллита.
     - О-ох, - сказал Буллит, завидев меня.
     - Что, Булька, худо? - спросил я.
     - О-о-ох, - согласился Буллит.
     Я присел рядом на диван, отобрал у него стакан и  выпил  сам.  Буллит
жадно смотрел, как я пью, и тяжело дышал. Потом перевел взгляд на Циру. Та
поспешно соорудила для него еще стакан.
     - Что это было? - задыхающимся шепотом спросил Буллит.
     - Похмелье это было, - сказал я. - Вы с Иськой вчера  нажрались,  как
две свиньи.
     - Этот семит... коварный... Он-то не нажрался, - выдохнул  Буллит.  -
Он  меня...  нажрал...  -  Тут  он  огляделся,  наконец,  по  сторонам   и
забеспокоился: - А где это я? И что это тут я?..
     - Да в конторе  ты,  в  конторе,  -  успокоил  его  я.  -  В  "Энкиду
прорицейшн".
     Буллит рванулся с дивана, проявив неожиданную мощь.
     - Пусти!.. Я его!.. Суку!..
     Я догадался, что он хочет убить Ицхака, и повис у него на плечах.  Мы
вдвоем рухнули на пол и забарахтались у дивана, как две рыбы,  выброшенные
на  берег.  Буллит  норовил  дотянуться  до  меня  зубами.  Я  то  и  дело
уворачивался от слюнявой пасти нашего юриста.
     - Да ты что!.. Булька!.. Тут такое дело!.. Заворачивается такое!..
     - Пусти!.. - хрипел Буллит. - Я его!.. Я убью!..
     Цира неспешно приблизилась к нам  и  вылила  на  нас  стакан  воды  с
сиропом.
     Мы оба заорали и  подскочили,  выпустив  друг  друга,  причем  Буллит
больно стукнулся о диван и тут же обвис.
     - Ну ты, Цира, бля... - сказал я. Я был весь липкий.
     - Иди умойся, -  бросила  мне  Цира.  И  присела  на  корточки  возле
Буллита.
     Я пошел в туалет. По дороге я обернулся и увидел, что  Цира  обтирает
Буллита носовым платком, а он  что-то  ей  рассказывает,  захлебываясь,  -
жалуется на Изю, не иначе. Цира сердито посмотрела на меня  поверх  головы
Буллита. Я вышел.
     Когда я вернулся, Буллит с влажными волосами, прибранный, пил кофе.
     - Здорово же я набрался, - сказал он мне вполне миролюбиво.
     Я на всякий случай сел подальше от него на стул. Пить кофе  я  больше
не мог. Меня даже от запаха кофейного мутило.
     - А что здесь, собственно, происходит? - спросил Буллит. - Почему  мы
все на работе? Выходной ведь, день Шамаша...
     - Небольшой сейшн, - небрежно сказал я. Мы еще  прежде  условились  с
Ицхаком не открывать Буллиту  всей  правды.  Булька  с  его  здравомыслием
способен все испортить.
     Буллит нахмурился.
     - Я не употребляю.
     - Да брось ты, - сказал я как можно  развязнее  и  покачал  ногой.  -
Помнишь, как нас директриса в сортире застукала? Ну, в восьмом классе...
     В восьмом классе мы с Ицхаком и Буллитом втроем заперлись  в  туалете
для мальчиков и раскурили трубку мира. Потом  нас  рвало,  но  впечатления
остались что надо.
     Я долго и старательно будил в бывшем троечнике, а ныне  преуспевающем
юристе  ностальгические  воспоминания.  Буллит  внимал  мне   затуманенным
мозгом.
     По лестнице вверх  легко  вбежал  Ицхак.  Бегло  оглядел  девушек:  в
порядке. Отеческим взором устремился на нас с Буллитом.
     Завидев Ицхака, Буллит тихо  зарычал  и  накренился  -  устремился  в
атаку.
     - Тихо, тихо, - сказал я, потрепав Буллита по плечу. - Это же Изя.
     - Вижу, что Изя!..
     Ицхак ничуть не испугался. И даже не смутился.
     - Ты как, Булька, в порядке?
     - Я тебе... в порядке...
     Ицхак безбоязненно плюхнулся на диван рядом с Буллитом. Начал  врать.
И каким-то хитрым образом - я даже не понял, как это произошло - соблазнил
его поучаствовать в "сейшне". Мол, такой улет... Мол, улетим  так,  что...
И, главное, привыкания нет. И химии никакой нет.
     - Трава?  -  спросил  Буллит,  морщась  с  отвращением,  но  уже  без
враждебности.
     - И не трава!
     Ицхак зазывно засмеялся. Мне стало противно. Ни дать ни  взять  шлюха
из притонов Нового Тубы. "Никакой  гонореи,  никакого  СПИДа,  одноразовый
презерватив, мистер".
     Буллит с подозрением посмотрел на Ицхака, потом на  девиц  -  строгую
Циру, утомленную Луринду.
     - Если не трава и не химия, то что?
     -  Психология!  -  радостно  объявил  Ицхак  и  задвигал   носом.   -
Безболезненно, безвредно и никаких пагубных привычек.
     - Сядешь ты, Иська, за свое  экспериментаторство,  -  сказал  Буллит.
Дружески.
     - Решено? - жадно спросил Ицхак. - Участвуешь?
     Буллит кивнул и тут же схватился за лоб. У него болела голова.
     - Луринду! - гаркнул Ицхак. - Таблетку господину юристу!
     Луринду стремительно вынула из кармана  таблетку  от  головной  боли.
Ицхак впихнул таблетку Буллиту за щеку.
     - Что это? - спросил Буллит.
     - Это для начала, - сказал Ицхак.
     - Ты же обещал... никакой химии.
     - Это от головной боли. Глотай.
     Буллит послушно проглотил. Поприслушивался к себе. Сказал капризно:
     - Все равно болит.
     - Сейчас перестанет.
     Ицхак кивнул девушкам, чтобы спускались вниз, подхватил  Буллита  под
руку и сказал мне:
     - Помогай.
     Вдвоем с  Ицхаком  мы  спустили  Буллита  на  второй  этаж.  Там  уже
собрались Луринду, Цира, товарищ Хафиза и мой бывший  раб  Мурзик.  Мурзик
накачивал "грушей" надувные  матрасы,  купленные  изобретательным  Ицхаком
нарочно для этого случая.
     Учитель  Бэлшуну,  расхаживая  взад-вперед,  что-то  втолковывал  им.
Объяснял, видать, про путешествия в прошлые жизни. Товарищ Хафиза сверлила
Бэлшуну глазами: искала возможность  вклиниться  в  гладкую  речь  учителя
каким-нибудь ядовитым замечанием.
     Завидев нас, учитель Бэлшуну прервал пояснения и махнул рукой.
     - Все в сборе? Великолепно. У нас все готово. Прошу.
     Он показал на матрасы. Мурзик заткнул пробкой последний,  проверил  -
не спускает ли воздух. К каждому матрасу прилагалось одеяло.
     - Если вы задумали глумление... - начала товарищ Хафиза.
     Мурзик вовремя прервал ее.
     - А на что здесь мы с вами, товарищ Хафиза? Если кровососы и задумали
глумление, то народ пресечет их коварные замыслы.
     Это, как ни странно, успокоило товарища Хафизу. Она вызывающе глянула
на  учителя  Бэлшуну  и,  прошипев  что-то,  первая  улеглась  на  матрас.
Вытянулась, уставилась в потолок. Мурзик заботливо закутал ее одеялом.
     Я хотел попрощаться с Цирой, но она даже не смотрела в  мою  сторону.
Легла на самый крайний матрас. Отвернулась к стене.
     - Лягте на спину, - велел ей учитель Бэлшуну. Как незнакомой.
     Цира послушалась, но закрыла глаза.
     - Арргх, - ласково сказал Ицхак и  поцеловал  Луринду.  Они  улеглись
рядом. Я видел, что они держались за руки.
     - Руки отпустить, - велел учитель Бэлшуну. Он тоже, конечно  же,  это
видел.
     - Ну что, Булька, пошли? - сказал я Буллиту.
     Он хмыкнул. Улегся. Поинтересовался:
     - А что будет-то?
     - Что надо, то и будет, - сказал я, натягивая одеяло до подбородка. -
Ты, Буллит, укройся. От этой штуки холодно будет.
     - Не надейтесь обмануть народ! - неожиданно громко произнесла товарищ
Хафиза, после чего опять затихла.
     Учитель Бэлшуну прошелся  перед  нами.  Мы  лежали  рядком  на  полу,
закутанные в одеяла, и бессмысленно пялились в  потолок.  Только  Цира  не
открывала глаз.
     - Готовы? - еще раз спросил Бэлшуну. Он потер руки и начал: - Я хочу,
чтобы  все  вы  расслабились.  Чтобы  вы  осознали,  в  каком   спокойном,
прекрасном месте вы находитесь...


     Это было похоже на оргазм.  На  неистовое  купание  в  океане  света.
Синева небес проламывалась в  бесконечность.  Ледниковая  белизна  облаков
проносилась над головой. Мир был пронизан  сиянием.  Каждый  лист,  каждая
травина трепетали. Море зелени разливалось вокруг. И каждая капля  в  этом
море сама по себе была неповторимой жизнью.
     Я шел по лесу. Я был огромен. Нет, я был  просто  человеком  высокого
роста и большой физической силы, но все  мои  чувства  были  обострены  до
предела. Я был чрезмерен, как и тот мир, в котором я оказался.
     Я был - Энкиду. Я был истинный Энкиду, полный...
     Боги Эсагилы! Если мое повседневное существование подобно оргазму, то
каков же будет мой оргазм? Не разорвутся ли горы,  не  треснет  ли  земля,
когда я войду своей плотью в женскую плоть и орошу ее семенами жизни?
     Я засмеялся, подумав об этом. Я остановился, положил руки на бедра  и
расхохотался. Где-то наверху, над головой, заверещали  обезьяны.  Взлетели
несколько птиц, розовых и золотых.
     Да, я был полон.
     И пришло знание. Завтра - да, завтра  я  войду  в  Город.  Это  будет
гнилой, печальный Город.  Поникли  его  золотые  башни,  и  увяли  некогда
зеленые сады, иссякли его  фонтаны,  пали  изразцы,  сделанные  по  образу
исступленного неба, что горит у меня над головой.
     Я подниму Город, я сделаю его великим. Возлюбленной Царств. И  еще  я
подумал о маленькой статуе пророка Даниила. О грустном  чугунном  пророке.
Когда-то, когда я был умален и унижен, я  встречался  с  этой  фигурой.  Я
сохраню ее, а остальные - да, остальные я брошу в Евфрат.  И  поглотит  их
Великая Река.
     И будет радостен и полон Вавилон, Столица Мира.
     Я отвел ветви в сторону и шагнул на поляну.
     И увидел второго человека.
     Он спал.
     Он не был полон, как я. Он был - не до конца, что ли, здесь...  Я  не
мог найти слов, когда глядел на него, чтобы объяснить свои  ощущения.  Он,
несомненно, был велик, как и я. Он был равен мне и превосходил меня, но он
был здесь НЕ ВЕСЬ.
     Потом он открыл глаза и улыбнулся мне.
     - Энкиду, - сказал он.
     Это было мое имя. Он знал его, и пленил меня.  И  я  полюбил  его.  И
бросился я в битву и стал сражаться с ним. И было нам обоим радостно.
     - Гильгамеш, - сказал я ему. - Я помню тебя. Ты Гильгамеш.
     - Ты говоришь это, - сказал он и засмеялся.
     Мы долго бились, и взаправду, и шутейно, и просто катались по  траве,
и молотили друг друга кулаками, и гонялись друг за другом по первозданному
лесу, а потом взялись за руки и поклялись быть друг другу братьями.
     Но Город так и не встал перед нами.


     И я рассыпался. Я пал со страшной высоты и грянулся о землю. Взлетели
брызги бытия, взорвались искры, все мое существо разлетелось  на  куски  и
осело на землю бесформенными хлопьями. Я  умирал  и  воскресал,  умирал  и
воскресал бессчетно во время этого бесконечного падения.  Я  кричал  и  не
слышал своего голоса. Я разлетался на части. Я всплескивал,  как  вода,  и
разбрызгивался по Вселенной. Я  разбегался,  как  ртуть.  Я  делился,  как
амеба. Части меня то сползались, то расползались, то сливались,  то  вновь
разделялись.
     Я был мертв и жив, я жил ужасной жизнью по другую  сторону  бытия.  И
конца этому не было.
     - Мама! - закричал я пронзительно и жалобно, остатками голоса.
     И зазвенело что-то, будто разбились  тысячи  зеркал,  и,  изрезанный,
искалеченный, я коснулся, наконец, земли и остался недвижим и мертв.


     Когда  я  очнулся,  было  темно.  Я  медленно   пошевелил   пальцами.
Двигались. Попытался понять, нет ли крови. Крови, вроде бы, не было. Я был
тяжел, как чугунная плита.
     Согнул ногу. Согнулась.
     Набрался наглости и приподнял голову. Тут же уронил ее обратно.
     - Ой, - прошептал я. Голоса у меня не было - сорвал.
     Мне было холодно. Я был жив.
     Я снова закрыл глаза.
     И стал ждать.


     Неожиданно рядом послышался стон. Очень тихий.
     - Цира? - спросил я одними губами.
     Но это стонала товарищ Хафиза. Ей было очень худо. Еще  бы,  ведь  из
всех в ней меньше всего было от Энкиду. Да и к такому путешествию она была
не готова.
     Шепот:
     - Товарищ Хафиза! Вы живы?
     - Хашта, - позвал я.
     Мой бывший раб пошевелился и сел.
     - Ох, - донесся сиплый голос Буллита. - Чем это мы так ушмыгались?  И
где этот главный шмыгала? Я ему зенки выдавлю...
     - Ты сначала встань, - прошептал я.
     - Иська! - с неожиданной силой закричал  Буллит.  -  Иська!  Я  тебя,
подлеца...
     Ицхак и Луринду молчали. Померли, что ли?
     - Изя, - просипел я.
     - Хрр... - отозвался мой шеф.
     Луринду спокойно проговорила, как будто ничего не случилось:
     - Где мои очки?
     - Цирка! - обеспокоенно звал Мурзик. - Цира!
     - Да здесь я, - прозвучал раздраженный голос Циры. - А  коновал  этот
где? Бэлшуну? Зажгите кто-нибудь свет!
     Мурзик встал и, покачиваясь, побрел к выключателю.
     Вспыхнул свет. Жалкая пародия  на  тот,  в  который  окунулся  Энкиду
несколько страж назад.
     Мы бессильно копошились на полу. Учитель  Бэлшуну  сидел  на  диване,
запрокинув голову на спинку. Он был без сознания. Из ушей и  носа  у  него
сочилась кровь.
     Мурзик бросился к нему, пал рядом на диван,  зажал  ему  нос.  Спустя
несколько секунд учитель Бэлшуну громко застонал и качнул головой, пытаясь
освободиться от мурзиковых пальцев.
     - Живой, - сказал  мой  бывший  раб  успокоенно  и  отнял  пальцы  от
бэлшунова носа. - Надо бы скорую вызвать.
     - Что это было? - снова спросил Буллит. - Иська, чем ты нас потравил?
Это галлюциногены?
     - Я тебе... потом... - прохрипел Ицхак.
     Мурзик уложил учителя Бэлшуну на  диване,  пристроил  его  голову  на
мягкий валик. Сходил к своему месту, взял одеяло и укрыл.
     - Дать чего? - спросил он. - Может, воды?
     Учитель Бэлшуну не ответил.
     - Кончается, что ли? - снова озаботился Мурзик-Хашта.
     - Дай гляну, - с трудом выговорила Цира. Приподнялась на четвереньки.
Завалилась набок.
     Мурзик подошел к ней. Подцепил ее за подмышку. Поднял.
     - Ну, ты как? - спросил он, усмехаясь. - Живая?
     Цира повисла на нем, как тряпка. Мурзик-Хашта потрепал ее по волосам.
     - Эх, Цирка!..
     Она сердито отстранилась.
     - Чего лыбишься, дурак?
     - Ну... так... - неопределенно ответил Мурзик.
     Он подвел Циру к учителю Бэлшуну.
     - Отпусти.
     Цира высвободилась и встала. Мурзик на всякий случай остался рядом  -
подхватить, если упадет.
     Цира закрыла глаза и протянула над  учителем  руки  с  растопыренными
пальцами. Поводила. Потом открыла глаза.
     - Переутомление, - сказала она медицинским голосом. -  Отдых.  Покой.
Хорошее белковое питание. Тепло.
     - А, - понимающе сказал Мурзик. И еще раз поправил на учителе Бэлшуну
свое одеяло. - Да нам всем бы выспаться не мешало...
     - Я не останусь  в  этом  притоне...  кровососов...  -  забарахталась
товарищ Хафиза. - Товарищ Хашта, отвезите меня в штаб!
     - Какой вам штаб, - сказал Мурзик.  -  На  ноги  бы  встали  -  и  то
ладно...
     - Я... революционный процесс...
     - Да будет вам, товарищ Хафиза, - сказал Буллит. -  Отдохните  здесь.
Ничего с вашим процессом без вас не сделается за четыре стражи.
     - Это провокация! - сказала товарищ Хафиза бессильно.  -  Завтра  все
народные массы  будут  оповещены  о  дьявольских  оргиях,  предпринимаемых
кровососами ради удовлетворения своих низменных...
     Она закашлялась.
     - Дура, - прошипела Цира.
     Мурзик выключил свет.
     Почему-то я почувствовал облегчение. Я закрыл  глаза  и  почти  сразу
заснул.


     Наутро был в  день  Сина.  Нас  разбудил  телефон.  Звонил  менеджер.
Спрашивал, почему дверь закрыта и на звонки внизу никто не отвечает.
     Ицхак выругался, извинился. Менеджер сказал, что через полчаса будет.
Ицхак одобрил. Положил трубку. Оглядел разгром.
     Учитель Бэлшуну спал на диване, страдальчески морщась во сне.  Темные
кровавые полоски уродовали его холеное барское лицо.
     Товарищ Хафиза приподнялась на локте. Осведомилась, дозволено  ли  ей
покинуть этот  вертеп  эксплоататорского  разврата  или  кровососы  желают
задержать ее и подвергнуть пыткам.
     Изя раздраженно сказал, что если дама просит подвергнуть  ее  пыткам,
то это можно устроить. Хотя ему, Изе, больше бы понравилось, если  бы  она
покинула-таки этот вертеп. Причем навсегда.
     Товарищ Хафиза ледяным тоном поблагодарила и,  забрав  сумку,  вышла.
Внизу хлопнула дверь.
     Мурзик  и  Цира  спали,  обнявшись.  Когда   хлопнула   дверь,   Цира
пошевелилась и что-то пробормотала Мурзику  в  ухо,  едва  шевеля  губами.
Мурзик улыбнулся.
     Луринду сонно потянулась. Без очков она была куда симпатичнее, чем  в
очках. Не такая сушеная, что ли. Однако она тут же их нашла и водрузила на
нос.
     - Что, уже утро? - спросила она. - Я пойду готовить кофе.  Кто  хочет
кофе, господа?
     Кофе хотели все. Луринду встала, охнула, засмеялась.  Влезла  в  свои
туфли на сбитых каблуках и  поковыляла  по  лестнице  в  лабораторию,  где
осталась кофеварка.
     Я сел. Потер виски. Растолкал Буллита. Мы убрали  матрасы  и  одеяла.
Попинали Мурзика с Цирой, чтоб вставали тоже. Те нехотя отлепились друг от
друга и включились в уборку. То есть, включился Мурзик -  добыл  швабру  и
быстренько махнул пол, стирая  пятнышки  крови,  накапавшие  из  бэлшунова
носа. Цира тем временем, храня суровость, надзирала.
     Через полстражи в офисе появился менеджер с пачкой заказов на текущую
неделю.  Изумленно  поглядел  на  спящего  на  диване  Бэлшуну.  Никак  не
комментируя наличие в офисе окровавленного человека, Ицхак забрал заказы и
ушел с ними в кабинет. Менеджер пошел с ним вместе.
     Луринду понесла им туда кофе.
     Начиналась обычная трудовая неделя.


     Мы с Мурзиком проводили Циру и взяли с нее слово,  что  она  ляжет  в
постель. И позвонит нам вечером и скажет, как себя чувствует. Цира  велела
нам убираться.
     Мы взяли рикшу и поехали к себе, в квартал Литаму.
     Всю дорогу мы молчали. Мурзик просто наслаждался поездкой,  а  я  был
придавлен смертельной усталостью и мечтал только о своем диване.
     Моя маленькая квартира была,  казалось,  оставлена  нами  тысячу  лет
назад. Уютный забытый, почти несбыточный островок прошлого.
     Я открыл дверь. Пустил кошку - она уже куда-то  дела  своих  котят  и
теперь терлась с вполне независимым  видом.  Нашел  на  столе  и  разорвал
записку, которую оставлял матушке.
     В комнате было пыльно, очень обжито и спокойно.
     Я лег на диван, вытянулся, закрыл глаза.
     Я  был  ведущим  специалистом  фирмы  "Энкиду   прорицейшн".   Бывшим
рабовладельцем, а ныне  свободным  гражданином.  Я  был  Аххе-Даяном,  для
одноклассников - "Баяном". И все. Больше я никем на данным момент не был.
     Ну, еще я был полутрупом, сонно грезящим, лежа на диване.
     В кухне шуршал мой бывший раб Мурзик,  то  есть  Хашта.  Вокруг  него
вилась кошка. Лязгала складная кровать - Хашта устраивался отдыхать.
     В немытое окно бесполезно светило солнце.
     День был полон суетных вещей, мелких проблем,  несущественных  забот.
За окном догнивал печальный Вавилон, павшая Возлюбленная  Царств.  Неяркая
весна медленно входила в Город, гнала по  Евфрату  тающий  лед.  Завтра  я
возьму пива и пойду смотреть на ледоход.
     И со мной будут Хашта и Цира, эта строгая  и  бесполезная  стерва.  И
Цира будет трахаться со мной  и  с  Хаштой.  И  мы  с  Хаштой  купим  Цире
мороженого.
     В этих мыслях я заснул.


     И - ничего не произошло.
     Ровным счетом ничего.
     Каждое утро мой бывший раб Хашта поднимался на три часа раньше  меня,
наспех жарил яичницу на двоих,  съедал  свою  половину  и  убегал  в  офис
"Энкиду прорицейшн" производить утреннюю уборку.
     Я вставал с постели, съедал оставленный Хаштой холодный завтрак и шел
на  работу.  Сидел  над  своими  вычислениями.  В   день   Иштар   посещал
массажистку. Работал над подготовкой к дню Мардука, когда  мне  предстояло
взойти на крышу обсерватории. Диссертацию пописывал.
     Кроме того, в  мои  обязанности  теперь  входили  инструктирование  и
подготовка частных клиентов. Ицхак клялся взять на  должность  инструктора
специального человека, а пока что поднял мне зарплату.
     Все  мы  разговаривали  друг  с  другом  только  по  работе.  Луринду
поставила себе на стол второй компьютер, соединила их в локальную  сеть  и
вообще выключилась из общения.
     С Мурзиком-Хаштой я почти  не  виделся.  О  его  присутствии  в  доме
свидетельствовали только помытая после меня посуда и остывшие завтраки  по
утрам.
     Кошка перебралась спать ко мне и по ночам шумно мурлыкала.  Иногда  я
просыпался оттого, что она холодным мокрым носом обнюхивает мое лицо.
     Так минула седмица.
     В день Нергала ко мне явилась матушка. Я вытряхнул ее  из  гигантской
шубы и провел в комнату. Матушка была разгневана. Я понял это сразу  -  по
тому,  как  она  отводила  глаза,  как  поджимала  губы.  Даже  по   цвету
ядовито-фиолетовой помады.
     - Чаю? - предложил я.
     - Где твой раб? - спросила матушка.
     Я не нашел ничего умнее, как ответить ей правду.
     - По бабам пошел.
     Мурзик и вправду оставил мне в этот день записку: "БУДУ ПОЗДНА, ПАШЕЛ
ПА БАБАМ".
     - И ты дозволил! - взорвалась матушка. - Ты!.. Ты распустил его, да -
ты   распустил   его...   Я   подарила   тебе    хорошо    вышколенного...
квалифицированного... И вот результат!.. Ничего сам  не  можешь!..  Только
портить можешь!..
     - Я его испортил? - неожиданно заорал я на матушку. - Я? Да  вы  хоть
знаете, КОГО мне подарили?
     Матушка не слушала.
     - Любую хорошую вещь, попади она тебе в руки, ломаешь!.. Тебе  ничего
доверять нельзя!..
     - Мне нельзя?!. - ревел я.
     - Поясок я тебе в детстве дарила - сломал!.. Пряжку оторвал!..
     - Это не я!.. Его собака погрызла!
     - И веер мой взял с туалетного столика и сломал!..
     - Какой веер?
     - Он даже не помнит! Испаганский, вот  какой!  Из  перьев!  А  сверху
домики на шелке!.. Сломал!..
     Я вспомнил этот веер. Я им  своего  друга,  дворницкого  сына  Кадала
огрел по башке, когда мы подрались. Мне было тогда шесть лет.
     - Думала, он вырос!.. Думала, он большой!.. Раба ему  подарила!..  По
бабам пошел!.. Надо же!.. И ты позволяешь!.. Испортил!..
     - Матушка! - возопил я на октаву выше. Визг проник в матушкины уши, и
она на мгновение замолчала. - Матушка, вы хоть знаете, кого вам всучили на
бирже?
     Пауза. Потом матушка совершенно спокойно спросила:
     - Кого?
     - Беглого каторжника - вот кого.
     - Да? - почему-то не удивилась  матушка.  -  Так  давай  его  обратно
сдадим. Гарантия еще не закончилась.
     - Поздно, - сказал я с неприкрытым злорадством. - Я его отпустил.  Он
теперь вообще вавилонский гражданин. И реализует свои гражданские права на
полную катушку. В частности, шляется по бабам.
     Матушка на  миг  задохнулась.  Я  видел,  как  она  быстро  произвела
необходимые расчеты: почем нынче стоит отпустить раба, какой жилплощадью я
его, скорее всего, обеспечил...
     Я приготовился...
     - Вот как  ты  обращаешься  с  материнскими  подарками!  -  закричала
матушка с новой силой. - Тебе ничего дарить нельзя! Ты  все  портишь,  все
ломаешь!..
     Эти разговоры я веду с ней всю жизнь. Я никогда  не  понимал,  почему
должен отчитываться перед ней за каждый ее подарок. Ведь  это  теперь  МОЯ
вещь, МОЯ!
     - И паровозик сломал, я тебе дарила!.. - начала матушка свой  обычный
поминальный список.
     - Это был мой паровозик! - завопил я как резаный. - МОЙ! Вы  мне  его
УЖЕ подарили! В СОБСТВЕННОСТЬ!.. Я мог делать с ним, что  хотел!..  Вы  же
сами сказали: теперь он ТВОЙ!
     - И компьютер уронил, - продолжала матушка. - И чашку разбил, синюю с
золотым цветком на донышке!..
     Тут у двери завозились, и в квартире появился Мурзик. Он был весел  и
румян. От него вкусно пахло пивом. В руке он держал еще  две  бутылки.  Он
зазывно позвякал ими друг о друга.
     - Пива хотите, господин? - закричал он еще с порога.
     Матушка напряглась. На ее щеках проступили красные пятна.
     Мурзик ворвался в комнату, увидел матушку.
     - Госпожа... - сказал он, расплываясь еще шире. -  Ох,  радости-то!..
Пива хотите?
     Матушка встала. Выпрямилась. И огрела его по морде.
     Мурзик моргнул, отдал мне бутылки.
     - Это... - промолвил  он.  На  щеке  у  него  отпечаталась  матушкина
ладонь, выкрашенная охрой.
     - Каторжная морда! - ледяным тоном промолвила  матушка.  -  Мерзавец!
Подлец! Обманщик! Втерся в доверие! Разорил  моего  сына!..  Заставил  его
связаться с комми!.. Заманил его в секту!..
     - Какую секту? - пролепетал я.  Это  было  уже  что-то  новенькое.  -
Какие... комми?..
     Она повернулась ко мне.
     - Одумайся, Даян! А пока не одумаешься - ты мне не сын!..
     И швырнула в меня какой-то скомканной бумажкой.
     - И не смейте меня провожать! - крикнула она, выходя из комнаты. Хотя
ни один из нас не пошевелился.
     Хлопнула дверь. Мурзик пошел заложить засов. Я развернул бумажку. Это
была вырезка из "Ниппурской правды".
     Товарищ Хафиза постаралась. Расписала нашу неудачную попытку  слиться
в едином герое как омерзительное сектантское радение.
     Я был выставлен в  очерке  как  грязный  и  растленный  рабовладелец,
жестокое животное и главарь бесстыдной шайки, а Мурзик - как  моя  жертва,
вовлеченная в отвратительные сектантские практики побоями и запугиванием.
     Досталось и остальным, в частности  -  Цире  ("испорченная  до  мозга
костей проститутка, использующая похотливые устремления кровососов в целях
собственной  наживы"),  Луринду  ("погрязшая  в  расчетливом  разврате   с
хозяином  так  называемой  фирмы"),   Ицхаку   ("кровосос,   эксплоататор,
растленный тип, извращенец, чье грязное воображение..." и т.д.)
     Очерк назывался "КРОВОСОСЫ РАСПОЯСАЛИСЬ".  Кто-то  заботливо  вырезал
его из газеты и потрудился прислать моей матушке.
     Мурзик спросил жалобно:
     - И что теперь будет?
     - Позлится и перестанет, - сказал я. Но на душе у меня стало погано.
     Мурзик взял бутылки и пошел на  кухню  их  открывать.  Вернулся.  Сел
рядом на диван, протянул одну мне, к другой приложился сам.
     - Хорошо хоть по бабам прошелся? - спросил  я.  Я  понял  вдруг,  что
скучал без Мурзика.
     - Ага, - сказал Мурзик между двумя глотками пива.
     Нам вдруг разом полегчало. Я фыркнул.
     - Паровозик я сломал, надо же! До сих пор обижается...
     - А что, правда сломали?
     - Да не помню я...
     Мы помолчали. Мурзик вздохнул тихонько. Хорошее настроение постепенно
возвращалось к нему.
     Вдруг я заговорил о том, что не выходило у меня  из  головы  все  эти
дни.
     - Слушай, Хашта... Как это все-таки вышло...
     - Что мы с Энкиду так опозорились-то? - договорил за меня  Мурзик.  Я
понял, что и он об этом неотступно думал. -  Да  вот,  мыслишки  разные...
Поначалу тоже думал: может, туфта все... Может, грезилось нам... Может, не
Энкиду мы вовсе... А потом другая мысль пришла... Видать, не  всех  Энкиду
мы вместе собрали...
     - В табличках у Циры сказано - "семь". Нас и было семь. И на каждого,
заметь, цирина рамка вставала.
     - Так-то оно так... - Мурзик вздохнул. - А ведь я - не знаю  уж,  как
вы - там не только Энкиду видал...
     - Там был Гильгамеш.
     - Во. И он был... как бы это выразить...
     - Не весь, - сказал я. - Гильгамеш был не весь. А Энкиду - весь.
     Мы помолчали еще. Мурзик сказал, что, пожалуй, еще  пива  возьмет.  И
ушел.
     Пришла кошка. Поинтересовалась бутылками. Ушла, подняв хвост.
     Затем вернулся Мурзик. В карманах у него звякали бутылки.
     Сел рядом со мной, протянул одну мне, другую взял себе.  Снял  зубами
пробку. Потом, по моей просьбе, снял и на моей бутылке тоже.
     Мы продолжили.
     - Стало быть, один из семерых - Гильгамеш, - сказал Мурзик. - Я  пока
за пивом ходил, вот что подумал...
     А я пока Мурзика ждал, ни о чем  не  думал.  У  меня  пиво  в  голове
гуляло.
     - Стало быть, Энкиду был тоже не весь. Не хватало  какой-то  малости.
Ну, самой малой малости. Такой малой, что мы и не заметили... А седьмой из
нас - Гильгамеш.
     - Так рамка же вставала...
     - А может, она и на Энкиду,  и  на  Гильгамеша  встает...  Мы  же  не
проверяли...
     И с бульканием влил в себя сразу полбутылки.
     Я глотнул пива. Подумал. Еще раз глотнул. Еще немного подумал.
     - Ты Энкиду. Мы проверяли. Я тоже Энкиду, правильно?
     Мурзик молча кивнул.
     Я продолжил ход своих мыслей.
     - Луринду с Изей - тоже. Они были в прошлом, видели...
     - Стало быть, кто-то из тех, кто в прошлом не  был.  Господин  Буллит
или товарищ Хафиза.
     - Ты предлагаешь учинить над ними эксперимент?
     - Да не знаю я!.. Пойдут ли на такое... По-моему, мы здорово их тогда
напугали.
     - Твою  Хафизу  напугаешь,  -  проворчал  я,  снова  вспомнив  статью
"КРОВОСОСЫ РАСПОЯСАЛИСЬ".
     Мурзик покраснел.
     - Кто ж знал, что она такая дура...
     Мы допили пиво.  Поставили  бутылки  на  пол.  Уставились  в  пустоту
невидящими глазами. Мы думали.
     Потом я сказал:
     - Слушай, Хашта. А ведь мы еще Циру не проверяли...
     - А эту как проверишь? Сама себя она  в  прошлое  не  отправит.  А  к
Бэлшуну ни за что не пойдет. Как завидит, так от злобы аж зубами  клацает.
И он ее очень не любит... Боится, что ли?
     Мы снова задумались. Я понимал, что  рано  или  поздно  нам  придется
вернуться к нашему опыту. Мы  должны  найти  седьмого  Энкиду,  мы  должны
слиться в едином герое и изменить мир.  Иначе  нас  до  конца  дней  будет
мучить совесть. По крайней мере, меня.
     Смертный приговор не был отменен. Он просто  откладывался.  Честь  не
позволяла отступить с поля боя. Мы были должны. Должны!..
     Я покосился на Мурзика. Того, похоже, не слишком мучили  сомнения.  А
что ему!.. Сперва по рудникам-шпалоукладкам таскался, потом я его по морде
бил, а теперь вот шваброй грязь по нашему офису возит... Тоже мне, веселая
жизнь. Ясное дело, Мурзику милее в единого героя влиться.
     А вот мне... да, мне было что терять. И оттого я малодушничал.
     Мурзик встал и подошел к телефону. Я следил за ним мрачным взором, но
не останавливал.
     - Дело такое, Цира... - сказал Мурзик в трубку. Ни  здрасьте,  ни  до
свидания. Это была его обычная манера разговаривать по телефону. - Мы  тут
с господином кумекали и докумекались вот до чего...  В  общем,  бери  свой
алмазный член и приезжай. Проверим, как и на что он  встает.  Ага.  Ну,  к
нам. Пива хочешь? Я еще схожу. Мне получку сегодня дали...
     Он положил трубку и повернулся ко мне.
     - Приедет.
     - Ты что же это, Хашта, получку пропиваешь?
     - А что? - удивился Мурзик. - Что еще с ней делать? Глядеть на нее?
     - Ты ее мне отдавать должен, - сказал я.  -  Я  на  тебя  кучу  денег
угрохал. Забыл?
     - Так с вами же ее и пропиваю, - объяснил Мурзик.
     В этом была своя логика. К тому же Цира обещала приехать. И жить  нам
оставалось очень недолго.
     Я махнул рукой.
     - Возьми еще пива... И крекеров каких-нибудь, что ли...


     Мурзик ушел за пивом, крекерами и апельсиновым  соком.  Я  улегся  на
диван,  стряхнув  на  пол  книжку  "Солдат  и   королевна.   Повесть   для
малограмотных".  Это  Мурзику  партия  подарила.  Вместе  с   дипломом   о
ликвидированной безграмотности. На  обложке  надписала:  "В  ознаменование
успешно завершенных курсов всеобщей  грамотности  от  единственной  партии
трудящихся". И печать  поставила.  Фиолетовую.  Печать  въелась  в  плохую
бумагу и проникла на обратную сторону листа.
     Мурзик старательно читал "Солдата и королевну". Реализовывал право на
всеобщую  грамотность.  Буквы  в  книге  были  крупные,  так   что   право
реализовывалось быстро.
     Я лениво включил  телевизор.  Шла  передача  "Око  Света".  В  экране
маячила госпожа Алкуина. Рассказывала что-то о лечении с помощью биополей.
Как она, Алкуина, биополя зашивает и через то хвори и  болезни  с  клиента
напрочь сводит. В телевизоре она казалась еще толще и молочней, чем была в
жизни.
     Тут в дверь позвонили. Я выключил Алкуину, встал и лениво  отпер.  На
пороге стояли мой бывший раб Хашта в обнимку с Цирой. Встретились на улице
возле магазина. У Хашты руки были полны пакетов со снедью,  Цира  висла  у
него на локте. На плече у Циры болталась легкая сумочка.
     Я освободил Мурзика от пакетов и пошел на кухню - распаковывать. Чего
они  только  не  натащили!   Хорошее   вино   (небось,   Цира   решительно
воспротивилась идее накачаться пивом,  сказала,  что  от  пива  толстеют),
маслины, несколько очень красных яблок, синий виноград в бумажном  кульке,
четыре румяных, пушистых, похожих на жопу персика  (судя  по  изысканности
шутки - затея Мурзика), гадкая мокрая салями, от которой свирепо бурчит  в
животе, и длинный батон.
     Я вывалил все это на две больших  пластмассовых  тарелки  и  понес  в
комнату.
     Мы втроем улеглись на диван, а яства поставили на пол.
     Пришла кошка. Строго обнюхала. Схитила кусок колбасы и  отбежала  его
заглатывать.
     - Ну, - молвил Хашта, разливая вино по  стаканам,  -  будем,  значит,
здоровы!..
     Мы  выпили.  После  пива  вино  показалось  приторно-сладким.  Хаште,
кажется, все равно - что пиво хлестать, что изысканную  кровь  лозы.  Цира
мелко глотала из стакана и  улыбалась  с  многозначительным  видом.  Будто
знала что-то эдакое. Хотя ничего она, конечно, толком не знала.
     Хашта поставил стакан на пол и затолкал в рот большой  кусок  салями.
Добавил туда винограда. Поправил пальцем. И сильно задвигал челюстями.
     Я взял персик,  повертел  в  пальцах.  Глядя  на  меня,  Хашта  вдруг
двусмысленно захихикал. Точно, его идея была - купить персики.
     А  Цира  перевернулась  набок  и  взяла  свою  сумку.  Кошка   тотчас
вспрыгнула на диван и пристроилась поближе к Цире. Потом и вовсе на колени
к ней перебралась.
     - Возьми. - Цира вынула из сумки индикатор, протянула Мурзику. -  Как
ты хочешь проверять?
     Мурзик обтер руки о свитер и взял рамку. Подул на нее любовно.
     - Красивая...
     И направил рамку на Циру.
     Жуя, я повернулся  к  ним.  Стал  смотреть.  Хотя  на  что  тут  было
смотреть? Ну, Цира. Ну, рамка. Ну, алмазы. Ну, кошка...
     Рамка качнулась вправо-влево... и  застыла.  Мурзик  с  глупым  видом
поглядел на нее. Потряс немного за рукоятку.
     - Это... засорилась, что ли?
     Он  немного  пошевелил  рукоятку  пальцем.  Поднес  ко   мне.   Рамка
завертелась.
     - А, - сказал Хашта, довольный. - Заработала. Саботаж, значит...
     Я отметил в речи моего бывшего раба новое слово.  Наверняка  товарищи
по партии научили. Вот ведь суки.
     Хашта  снова  надвинул  рамку  на   Циру.   Поглаживая   кошку   чуть
вздрагивающей рукой, Цира глядела на рамку. Как кролик на удава.
     Рамка опять качнулась взад-вперед... и замерла.
     - Засорилась,  что  ли?  Цирка,  что  это  с  ней?  -  спросил  Хашта
недоуменно. - Или ты это... больше не Энкиду?
     - Так не бывает, - холодно сказала Цира. - Человек  или  Энкиду,  или
нет. Третьего не дано.
     - А эта дура-то что стоит? - закономерно поинтересовался Хашта.
     - Почем я знаю, - сказала Цира. - Может, ты неправильно ее держишь.
     - Да нет, Цирка, правильно я ее держу. Я ведь ее и раньше так держал.
     - Так ведь раньше она вертелась?
     - Раньше вертелась. А теперь вот клинит.
     Он снова  проверил  исправность  рамки  на  мне.  На  меня  индикатор
реагировал, на Циру - хоть убей.
     Мурзик подумал немного. Поковырял индикатором в ухе. Цира зашипела  и
дернулась,  чтобы   отобрать.   Кошка,   недовольная   резким   движением,
тяжеловесно спрыгнула на пол, опрокинув при том тарелку с виноградом.
     И тут рамка, точно бешеная, завертелась  в  пальцах  у  Мурзика.  Как
будто до сих пор что-то сдерживало ее естественные порывы.
     - Бля! - изумился Мурзик. - Заработала!
     В наши затуманенные алкоголем мозги  с  мучительным  скрежетом  вошла
новая информация. Итак, индикатор все-таки среагировал на Циру. Яростно, я
бы сказал, среагировал. Это значит, что...
     - Значит, прежде что-то сдерживало, а теперь, значит, не  сдерживает,
- подытожил Хашта-Мурзик.
     Мне стало обидно. Почему мой бывший раб додумался и сформулировал,  а
я нет? Почему это он нашел единственно точное слово, а я...
     - Мурзик, ты когда-нибудь напиваешься пьян? - спросил я.
     - Ну... - призадумался Мурзик. - Может... хотя... Вот у  Трехглазого,
после той дряни... Или... А! - он просиял. - Раз мы  с  сотником,  значит,
зашли в одно место...
     - Я же говорила: человек или Энкиду, или  нет,  -  холодно  процедила
Цира. Она не могла простить нам того, что мы в ней усомнились.
     - Да брось ты, Цирка, в самом деле дуться! Кто в тебе  сомневался?  -
спросил проницательный Хашта-Мурзик.
     - Кто дуется? - взъелась Цира. Отчетливо понесло уксусом.
     - Да ты и дуешься! - добродушно засмеялся Мурзик. - Не, тут  какая-то
загвоздка другая... Во...
     Он поднес рамку ко мне. Рамка послушно завертелась, ровно,  уверенно,
хотя и не слишком быстро.
     Затем Мурзик поднес рамку к Цире. Рамка сначала  остановилась.  Потом
качнулась... и завертелась в обратную сторону.
     - Все! - торжествующе крикнул Мурзик. - Все! Все ясно!
     И захохотал. Полез целоваться к Цире, опрокинул ее.  Цира  дернула  в
воздухе ногами, затихла. Мурзик слез с нее и повернулся ко мне. Налил  мне
вина, бросился чокаться. Облил мои джинсы, а заодно и свой  новый  свитер.
Ему Цира на освобождение подарила.
     - Цирка! Ты это...
     Цира продолжала лежать. Видать, ждала,  пока  он  снова  целовать  ее
начнет. Но Мурзик с этим не спешил. Он выпил со мной. Тогда Цира  села,  с
независимым видом поправила волосы и взяла яблоко.
     - Ты, Цира, не Энкиду, - сказал Мурзик. -  Мы  просто  не  отследили.
Рамка на тебя в другую сторону вертится. Ты, Цира,  -  Гильгамеш.  Вот  ты
кто. Потому и не слились мы, значит, в едином экстазе...
     - А почему, в таком случае, раньше рамка стояла? Почему не вращалась?
- спросил я.
     Я плохо соображал. Мне было мутно.
     - Потому что рамка может или в одну сторону крутиться, или в  другую,
- сказал мой бывший раб. Вишь, насобачился в диалектике. - В  обе  стороны
сразу  она  вертеться  никак  не  может.  Противоречит...  эта...  законам
природы.
     - Мурзик... тебя товарищи что, еще природоведению там обучали?
     - Не, сам допер, - гордо сказал Мурзик-Хашта.
     - Заткнись, Даян, - прошипела Цира.
     - Что, Цирочка, исключительность свою тешишь? Все  Энкиду,  одна  ты,
видите ли, Гильгамеш? - съязвил я.
     Цира не ответила.
     Хашта вскочил и забегал по комнате.
     - Если она не может вертеться сразу в обе стороны, стало  быть...  ей
Энкиду мешал.  Фонил  Энкиду  какой-то.  Создавал  эти...  неблагоприятные
помехи.
     - Какой ты умный,  Мурзик,  -  сказал  я,  -  неблагоприятные  помехи
вычленил.
     - Стало быть, Энкиду рядом фонил...
     - Да я и фонил! - заорал я. - Я-то Энкиду! Я рядом был!
     -  Нет,  господин,  -  твердо  сказал  Мурзик.  И  даже  остановился.
Уставился на меня. Измерил глазами расстояние от меня до Циры. - И допрежь
мы на таком же расстоянии были, когда поначалу индикатором  баловались.  И
все в порядке было, вертелся, как миленький. В обе стороны... Не...
     И тут мы поняли. Все трое. Одновременно.
     Энкиду был в комнате. Еще один Энкиду. Не я и не Мурзик. Третий.
     Когда рамку заклинило, он лежал у Циры на коленях и наблюдал за  нами
холодными янтарными глазами.
     Сейчас он жрал второй кусок колбасы, похищенный с блюда. Порыкивал на
всякий случай, чтобы не отобрали. И хвост у него от жадности трясся.
     - Цира... -  сказал  я.  -  Скажи,  Цира...  Разве  души  могут...  в
животных...
     - Могут, - сказала Цира. - Могут. Души все могут... Кис-кис...
     - Измельчание, бля, - сказал Мурзик.
     Доев  колбасу,  кошка  принялась  умываться.  Выставила  заднюю  лапу
пистолетом, яростно вылизала себе живот.  На  цирины  "кис-кис"  никак  не
отзывалась.
     - Малая малость, - сказал задумчиво Хашта. И сел  на  диван  рядом  с
Цирой. - Такая малая, что мы и не заметили, как ее недостает...
     - Без этой малости вам не слиться, - сказала Цира. - Никогда.
     Кошка подняла голову и строго поглядела на Циру.
     - А эта хвостатая... - начал я.
     Мурзик хмыкнул.
     - Эта-то? Она ни в жизнь не войдет в транс. У ней мозгов не хватит.
     - В принципе, кошки хорошо расслабляются, - сказала Цира.  -  Но  вот
насчет остального...
     Мы посидели немного в молчании. Допили вино. Доели салями и виноград,
надежно обеспечив себе на завтра понос.


     В тот вечер мы так  толком  и  не  осознали,  что  смертный  приговор
отменяется. До конца нашей маленькой жизни, во всяком случае.


     Мы возвращались после производственного собрания. В принципе, Мурзику
присутствовать на  нем  было  не  обязательно.  Изя  так  и  сказал:  мол,
обслуживающий персонал может  идти  домой.  Но  Мурзик-Хашта  заявил,  что
подождет уж господина Даяна. Все равно ведь по дороге. Так  чтоб  идти  не
скучно было. Заодно и пивка попьем.
     Ицхак оповестил нас о  своем  решении  расширить  сферу  деятельности
фирмы  и  заниматься  не  только  прогностической  деятельностью,   но   и
организацией культурного досуга и отдыха вавилонян.
     "Энкиду трэвел: незабываемые  путешествия  в  собственное  прошлое  -
откройте для себя удивительный мир своей неповторимой личности!"
     Неплохо. По крайней мере, звучало это очень неплохо.
     Ицхак сказал,  что  провел  тщательный  анализ.  Новая  идея  обещает
хорошие прибыли. В качестве ведущего специалиста  Ицхак  хотел  пригласить
учителя Бэлшуну. Такая работа дала  бы  ему  бесценный  материал  для  его
исследований. Вторую вакансию Ицхак собирался предложить Цире.
     Цира мрачно заявила, что не будет  работать  под  руководством  этого
коновала. Изя пояснил: ни о каком  руководстве  речи  не  идет.  Сферы  их
деятельности в "Энкиду трэвел" будут строго разграничены в соответствии  с
потенциалом каждого  из  сотрудников.  Так,  если  учителю  Бэлшуну  будет
предоставлена работа с потоком, то  Цире  -  единичные,  наиболее  дорогие
клиенты, которым необходимо максимально  глубокое  погружение.  Для  этого
нужен виртуоз, а  Цира,  по  нашему  общему  мнению,  именно  виртуозом  и
является. Мастером, так сказать, штучной работы.
     Цира сказала, что подумает.
     Расширение фирмы предполагало создание  восьми  новых  рабочих  мест.
Доходы обещали увеличиться на 28 процентов. По  предварительным  расчетам,
разумеется. Возможно, что и выше. Хотя государство  не  преминет  наложить
лапку  на  заработанные  нами  денежки,  так   что   предстоит   тщательно
потрудиться над тем, как скостить налоги.
     Нашей растущей фирме  необходимы  также  второй  менеджер  и  младший
бухгалтер в помощь беременной Аннини.
     Я напомнил Ицхаку о его  обещании  взять  инструктора  для  единичных
клиентов, нуждающихся в прогностических услугах. Изя сказал,  что  помнит.
Что он работает над этим.
     Луринду потребовала поставить ей третий компьютер.  И  желательно,  с
программистом. Чтобы немного разгрузить ее, Луринду.
     Изя раздраженно сказал, что помнит он, помнит.


     В принципе, несмотря на многочисленные претензии к руководству фирмы,
мы расходились с собрания  довольные.  Цира  возмущенно  ворчала,  что  не
станет она работать с  Бэлшуну,  этим  ублюдком  от  Искусства,  но  мы  с
Мурзиком видели - новые перспективы ее воодушевили. К тому же  Изя  хорошо
платит. И нет оснований  думать,  будто  с  расширением  фирмы  он  станет
платить хуже.
     Мы шли втроем по набережной Евфрата. Весна властно входила  в  Город.
Сады Семирамис покрылись нежным налетом  зелени.  Будто  дунул  кто-то  из
пульверизатора - легонько-легонько - и обрызгал еще голые ветки деревьев.
     Лед почти сошел. Только в середине реки иной  раз  проплывала  тающая
льдина.
     Цира тяжко висела у меня  на  локте.  А  Мурзик  сбоку  топал,  пивко
прихлебывал. Он был без шапки. Не холодно ему, морде  каторжанской.  Время
от времени Цира у него из бутылки потягивала.
     А  я  из  своей  бутылки  пил.  Цира  иной  раз  и  из  моей  бутылки
глоточек-другой ухватывала.
     И было нам почему-то  весело.  Хотя  по-настоящему  беззаботная  рожа
только у Мурзика  была,  а  мы  с  Цирой  делали  вид,  будто  нас  разные
производственные заботы одолевают.
     Да только Мурзик-Хашта нам не верил.
     Да мы и сами себе не очень-то верили.


     Придя домой, Хашта  сразу  на  кухню  направился  -  ставить  чайник.
Загремел там жестяными коробками. Крикнул:
     - Может, кофе сварить?
     Цира, обессиленно пав на диван, потребовала кофе. А я - чаю.
     - Пон'л, - сказал Мурзик из кухни.
     Цира покачала в воздухе ножками. Я наклонился над нею и  снял  сперва
один сапожок, потом другой. У Циры была мудреная шнуровка на  сапожках,  о
сорока дырочках, если не больше. Потом я вынул Циру из ее легкой  беличьей
шубки.
     Цира улеглась на животе и лениво взялась за мурзикову книгу "Солдат и
королевна". Полистала. Посмотрела картинки.
     С кухни доносился голос Мурзика.  Он  варил  кофе  и,  не  стесняясь,
распевал очередную каторжную песню.
     - Мурзик! - крикнул я, перекрывая пение. - А ты что, и  в  офисе  это
поешь? Когда подметаешь?
     Мурзик на миг прервался.
     - Ну, - сказал он. - А что, это нельзя?
     - Можно, - сказал я. - Только не очень прилично.
     - Да ну еще, - проворчал Мурзик. И возобновил пение.
     Цира вдруг громко фыркнула и отбросила мурзикову книгу.
     - Ты чего? - спросил я, садясь рядом.
     - Ничего...
     Я взял "Солдата и королевну". Цира перекатилась на спину и уставилась
в потолок. С потолка на нее уставился паук.
     Цира любит пауков. Считает, что пауки - к счастью.
     Паук, подумав, повис над  Цирой  и  немного  покачался  на  невидимой
нитке.
     Я долистал мурзикову  книгу.  Повесть  для  малограмотных  "Солдат  и
королевна" заканчивалась так, как  и  положено  сказке:  "...И  стали  они
жить-поживать, добра наживать".
     А под цветочком и яблочком в корзине с бантиком - финальной виньеткой
- корявым почерком Мурзика было дописано: "...И ТРАХОЦА".

Last-modified: Mon, 08 Dec 1997 16:01:45 GMT

Оцените этот текст: