Оцените этот текст:






     Летом 1522 года, в дождь, на городском кладбище Раменсбурга  хоронили
девочку двенадцати лет, умершую, по слухам, лютой смертью - от яда.
     Сиротка, которую подобрали из милости лет пять назад. И никому до нее
не было дела, покуда не умерла, а на похороны пришел почти  весь  город  -
поглядеть, правда ли, что маленькая Вейде  лицом  почернела,  а  язык  так
распух, что во рту не помещается.
     Взрыли землю,  разворошили  бедняцкую  могилу,  чтобы  подселить  еще
одного постояльца. Девочка лежала на носилках -  ждала,  пока  ее  зароют.
Белое платьице, всего несколько раз  надеванное,  прикрывало  тощее  тело.
Худенькие руки, сложенные на груди, норовили соскользнуть, упасть в жидкую
грязь. К платью двумя стежками  приметана  поминальная  молитва,  второпях
нацарапанная на обрывке ткани отцом Якобом, настоятелем горняцкой  церкви.
И без того кривые буквы  совсем  расползлись  от  сырости.  Дождь  заливал
бесцветное остренькое личико мертвого ребенка.
     Спрятав библию, чтобы не повредить, отец Якоб пробубнил, как  помнил,
обещание вечной жизни.  Не  слишком  убедительно  прозвучало  оно,  словно
священник и сам слабо верил в то, что говорил. Да  и  латынь,  которой  не
понимал, перевирал просто безбожно.
     Под  носом  у  отца  Якоба,  брызгая  на  его  рясу  жидкой   глиной,
Крамер-Могильщик  совал  лопату  в  раскисшую  землю,  отворачивал  жирные
пласты, покуда не ткнулся гулко в чей-то гроб.
     На Крамера никто привычно не обращал  внимания.  Калека,  одноглазый,
безъязыкий, что с него взять. Он и о себе-то ничего толком  рассказать  не
мог - только мычал иногда и размахивал руками.  Пришел  в  город  неведомо
откуда однажды осенью - рот окровавлен, в глазнице заживающая рана, вокруг
вытекшего глаза страшный багровый ожог - факелом ткнули, что  ли.  Сел  на
ступенях церкви, просидел весь день, а когда мимо пропылил  отец  Якоб,  -
замычал, схватил за подол, скривил лицо в гримасу. И отец Якоб, даром  что
слыл  человеком  жадноватым  и  черствым,  пожалел  убогого,  оставил  при
кладбище.
     В толпе прихожанок заливалась искренними  слезами  Доротея  Хильгерс,
толстая тридцатилетняя женщина с лицом, похожим на подушку. Пятнадцать лет
назад Эгберт Хильгерс взял ее в жены. Отец Якоб  обвенчал  их  в  красивой
горняцкой церкви Раменсбурга. С тех пор  Доротея  усердно  производила  на
свет детей, попеременно то мальчиков, то девочек, но ни один из четырех ее
отпрысков не задержался на земле, все  умирали.  Сейчас  она  снова  ждала
ребенка.
     Всякий раз, когда Доротея бросала взгляд в сторону  мертвой  девочки,
слезы с новой силой заливали ее простое, доброе лицо, и пухлые белые  щеки
женщины подрагивали.
     За ее спиной хмурился, отворачивался Эгберт. То  и  дело  касался  ее
плеча тяжелой рукой. Она словно не  замечала  -  продолжала  убиваться  по
сиротке, точно сама ее родила.
     Хильгерс был старше жены  на  десять  лет.  Широкоплечий,  крепкий  в
кости, давно бы уже заплыл жиром, если бы не работал на руднике.
     В Раменсбурге почти все работают на этом руднике.  Город  и  построен
был ради  рудника.  Раменсбург-об-дер-Оттербах,  то  есть  "Раменсбург  на
Гадючьем Ручье". Красивый, нарядный город о восьми красных башнях,  хорошо
укрепленный. Лакомый кусочек. Гадючья Шкурка - называют его завистники.
     Вот уже несколько десятков лет облизываются на него курфюрсты -  и  в
Хагенау, и в Клостерфельде. Но маркграф Раменсбургский Дагарих держит  его
железной  рукой.  Здесь  медь  и  серебро,  главное  богатство  небольшого
графства, затерянного в горах.
     Рядом с Эгбертом -  его  друг,  Конрад  Харш,  столько  лет  работают
вместе, столько опасностей миновали, спускаясь в Субтерраниум, в подземный
мир, чтобы вырвать у недр потребное человеку.
     "Субтерраниум"  -  ученое  словцо,  пущенное   Бальтазаром   Фихтеле,
двоюродным братом Доротеи. Бальтазар Фихтеле слыл в городе  чудаком.  Если
бы не был родней Хильгерсам, семейству почтенному и зажиточному, плохо  бы
ему пришлось в Раменсбурге.
     Да и что хорошего ожидать от человека, который в шестнадцать лет ушел
из дома, бродяжничал, учился (все по слухам) в Хайдельберге год  или  два,
после опять бродяжничал - носило Бальтазара неведомо где.  И  вот,  спустя
столько-то лет, возвратился в родной город - без гроша в кармане, без царя
в голове и без креста на шее.
     Вызвался работать на шахте взрывником. Эгберт по свойству взял его  к
себе. Шурин доставлял ему немало хлопот. Слишком уж увлечен своим порохом.
Во  время  воскресных  семейных  обедов  Эгберт  частенько  ворчал:   быть
Бальтазару с оторванными яйцами, если не уймется. Доротея густо  краснела,
махала на мужа пухлой рукой.
     Долговязый Бальтазар возвышался над толпой - в кого  только  уродился
такой оглоблей? Нос на семерых рос, на  лице  черные  оспины  -  пороховая
отметка. Поглядывал на Вейде, такую смирную в смертных одеждах, кривил рот
- жалел.
     Закончив молитву, отец Якоб отступил в сторону и поджал губы: он свое
дело сделал, теперь черед могильщика. Крамер понял - лопату бросил в лужу,
нагнулся над покойной.
     - Эй, погоди-ка! - всполошилась одна из прихожанок,  убаюканная  было
мерной речью отца Якоба.
     Бальтазар поморщился: Лиза, жена трактирщика  Готтеспфеннинга,  тощая
баба - старая, болтливая, суеверная. И от  нее  всегда  несло  чесноком  и
прогорклым салом.
     - На-ко, - сказала Лиза, протолкавшись к Крамеру, - положи ей  это  в
рот, а этим прижми подбородок.
     Крамер выпрямился, тупо поглядел на женщину. Та настойчиво совала ему
тусклую медную монету и круглый камешек, подобранный, видимо, по  пути  на
кладбище.
     - Монету в рот ей положи, - назидательно повторила женщина. -  Камень
подсунь под челюсть. А этим обвяжи губы.
     И вынула лоскут - старый, засаленный.  Грязную  посуду  этой  тряпкой
протирала, что ли.
     Крамер  замычал,  заводил  головой.   Лиза   с   вызовом   оглядывала
собравшихся, показывая, что не собирается отступаться.
     - А что, - сказала напористо. - Да я сама, своими ушами слыхала,  что
иные мертвецы неспокойны в своих могилах. И  плачут,  и  на  волю  рвутся,
живых пугают. Попадаются и такие, что поедают  все,  что  чего  только  ни
дотягиваются. И могильный холст, и собственную плоть, и волосы. И хрюкают,
как свиньи.
     - Дура, - пробормотал Бальтазар (как считал, тихо).
     - А ты не  ухмыляйся,  -  напустилась  на  него  Лиза.  -  Мог  бы  и
послушать, когда дело говорят! Молод еще губы-то распускать! Люди  зря  не
скажут. Девчонка померла странной смертью, что и говорить. Так что ежели и
ожидать хрюканья или еще чего такого, так от нее.
     - Может, и правда, - проговорила в толпе еще одна женщина.
     Крамер снова замычал, но на него никто не обращал внимания. Несколько
человек яростно заспорили между  собой:  а  ну  как  захрюкает  сиротка  в
могиле?
     Лиза продолжала совать Крамеру в руку камень и лоскут.
     По щекам мертвого ребенка стекали  капли  дождя,  как  будто  девочка
плакала.
     - Прекратите, - проговорил чей-то голос за спинами прихожан. Звучный,
молодой.
     И все, как по команде, замолчали, повернулись в  ту  сторону,  откуда
доносился голос. А там стоял  широкоплечий  рослый  человек  в  монашеском
плаще. У него было простое крестьянское лицо, лоб и правую  щеку  наискось
пересекал шрам от удара мечом.
     Человек подошел поближе к разрытой могиле и оставил на влажной  земле
следы босых ног.
     Светлые волосы, широко расставленные ясные глаза. Если  бы  не  шрам,
молодого человека можно было бы назвать красивым.
     Все смотрели на него - кто со страхом, а кто и с ненавистью.
     Ремедий Гааз, инквизитор.
     Ремедий оттолкнул Лизу, склонился над мертвой и сам бережно  завернул
ее в саван, точно младенца запеленал. Поцеловал  в  холодный  мокрый  лоб,
вдохнул запах едва тронутой разложением плоти - такой знакомый. И  опустил
в разинутую пасть сырой земли.
     Отец Якоб насупленно следил за ним.
     Лиза прикусила губу. Если бы  могла  -  убила  бы  проклятого  монаха
взглядом.
     Но не могла.
     Даже шипеть за его спиной не решалась.
     - У отца инквизитора  замашки  ландскнехта,  -  проговорил  Бальтазар
вполголоса, то ли с восхищением, то ли осуждающе. Эгберт,  к  которому  он
обращался, даже охнул: отрезать бы племяннику язык,  как  Крамеру,  меньше
было бы неприятностей у семьи.
     Но Ремедий Гааз не услышал. Или не захотел услышать.
     Крамер забросал могилу землей, установил простой деревянный крест.
     С тем и разошлись.





     Доротея  Хильгерс  проснулась,  как  всегда,  затемно.  Привыкла   за
пятнадцать лет жизни с горняком. Приподнялась на локте, мутно поглядела на
спящего Эгберта: лежит на спине,  задрав  нос  к  низкому  потолку,  мерно
храпит.
     Тяжко вздохнула, колыхнувшись обширным телом.
     Обеими руками поддерживая живот, села на кровати.
     Зашуршало  постеленное  на  полу  свежее  сено.  Словно  в  ответ  за
закрытыми   ставнями   послышались   звуки   -   первые   утренние   звуки
просыпающегося города. Шлепая деревянными башмаками  по  вылитым  за  ночь
помоям и содержимому ночных горшков, пастухи гнали большое стадо свиней  -
пастись за городские стены.
     Тихо вышла Доротея из спальни, спустилась на кухню. Поверх просторной
ночной рубахи повязала фартук, весь в пятнах жира.
     На кухне было еще темно.  Ощупью  отыскала  сальную  свечку,  зажгла,
вставила в кулак оловянному рудокопу - свадебный  подарок  Марты  Фихтеле,
любимой тетки, матери Бальтазара.
     Марта была низенькой, пухленькой. На руках у нее были ямочки. Доротея
хорошо помнила себя девочкой: стоит в  кухне,  влюбленно  смотрит  на  эти
белые руки, ловко разделывающие тесто. Когда  Бальтазар  уходил  из  дома,
Марта едва доставала макушкой ему до плеча. А возвращения сына  так  и  не
дождалась.
     В память о Марте и непутевому Бальтазару открыта  дверь  этого  дома.
Хотя, как подумаешь, так поневоле на ум придет:  гнать  парня  нужно  вон,
покуда не наделал бед.
     Доротея бросила взгляд  в  окно.  Через  полчаса  на  кухню  ворвется
солнечный луч. Засверкают медью на беленых стенах кастрюли  и  сковородки,
доротеина гордость. По праздникам она начищает их до блеска, а в будни  не
трогает. Вся еда варится в большой трехногой кастрюле, доставшейся еще  от
бабки.
     Доротея потянулась за ножом, разделала на куски колбасу, другим ножом
нарезала хлеб вчерашней выпечки. В очаге развела  огонь,  разогрела  бобы,
сваренные с вечера.
     Стояла, смотрела, как кипит в кастрюле суп, как мелькают в нем  бобы.
"Ведьмины головы", называл  их  Бальтазар,  когда  оба  они  были  детьми,
вспомнила Доротея.
     Однажды брат не  на  шутку  напугал  ее  -  рассказал  про  "ведьмину
голову", а потом, когда тетка Марта позвала их обедать, все  подмигивал  и
тишком корчил рожи, так что Доротея в конце концов подавилась. "Ты слопала
целую толпу ведьм, сестра", - шепнул он ей, улучив момент, с хитрым видом.
После этого девочка мучилась почти неделю, боялась -  вдруг  действительно
проглотила злых духов. Будет теперь  одержима,  как  та  несчастная  бабка
Аулула, трактирная прислуга, которая то и дело бросалась на землю и вопила
на разные голоса...
     На похоронах своего  второго  ребенка  Доротее  невольно  подумалось:
может, и впрямь кто-то положил на нее дурной глаз? Как в воду глядел тогда
Бальтазар...
     Доротея отбросила с груди за  спину  две  толстые  желтые  косы.  Так
задумалась, что вздрогнула, когда сзади подошел Эгберт.
     - Опять завтрак задержала? - недовольно проговорил он, усаживаясь  за
стол.
     Доротея поставила перед ним тарелку, встала, сложив руки  на  животе.
Молча стояла, ждала, пока муж позавтракает, чтобы можно было убрать за ним
посуду.
     - Устал я от твоего брата, Доротея,  -  сказал  Эгберт  таким  тоном,
будто жена навязала ему подрывника на шею. - Все эти новшества до добра не
доведут.
     Доротея подала хлеб, колбасу, налила хлебного кваса.
     - Раньше добывали  руду  без  всякого  пороха,  -  продолжал  Эгберт,
отлично зная о том, что жена не слушает. - Я начинал еще в те годы,  когда
твердь размягчали  огнем,  а  не  порохом.  Раскладывали  мы  тогда  перед
плоскостью забоя костерчик, повыше, чем те, на которых  отцы  Иеронимус  и
Ремедий  поджаривают  оттербахских  ведьм.  Опасное  дело  было,  чуть   с
проветриванием недогляд - беда, все задохнутся.
     Доротея думала о ведьмах. И  о  девочке,  которую  похоронили  вчера.
Тяжело вздохнула, всей грудью.
     Эгберт все не унимался:
     -  Горячий  камень,  бывало,  обливаешь  водой,  все  вокруг   шипит,
потрескивает. Вобьешь в трещину мокрый деревянный  клин,  он  разбухает  и
камень крошится... Так и работали, хоть и опасно, но  проверенно.  А  твой
Бальтазар чуть что - сразу сует свой длинный нос: подорвем да подорвем. От
его озорства Ханнес Зефцер оглох и головой трясет,  а  крепкий  еще  мужик
был...
     Отодвинул тарелку, встал, пошел к двери.
     - Эгберт, - сказала женщина ему в спину.
     Эгберт обернулся через плечо.
     - Что?
     -  Третьего  дня  заходила  Рехильда  Миллер,  -  начала  Доротея,  -
вызывалась помочь с родами.
     - Это ваше бабье дело, - отрезал Эгберт.
     - Так идти мне к ней? - несмело спросила Доротея. - Звала.
     - Сходи, если надо.
     - Так... девчонка-то вчерашняя, которую хоронили, ведь у  Рехильды  в
прислугах была.
     - При чем тут девочка?
     - Как с кладбища шли, Лиза говорила... будто сама Рехильда девчонку и
извела.
     - Не морочь мне голову, дурища, - рассердился Эгберт.
     - Так идти к ней? - повторила Доротея.
     - Боишься - так не ходи, - сказал Эгберт. - Мало,  что  ли,  толковых
баб вокруг. Попроси Катерину Харш, она поможет.
     И вышел, хлопнув дверью.
     Доротея нахмурила светлые брови, почти не  видные  на  бледном  лице.
Медленно проходили мысли в голове у Доротеи.
     Мертвая девочка.
     Красавица Рехильда Миллер, добрая, отзывчивая.
     Дети Доротеи.
     Эгберт-младший, умер в полтора года от скарлатины.
     Марта, три года, от удушья.
     Николаус, два года, утонул в Оттербахе (и как недоглядели?)
     Анна, полгода...
     Доротея тряхнула головой, провела рукой по животу.  И  снова  потекли
знакомые, много раз пережеванные мысли.
     ...Сходить на рынок, купить мяса...
     ...Пригласить ли Бальтазара на воскресный обед?..
     ...Заглянуть к Катерине Харш, жене Николауса...
     Неспешно передвигались доротеины мысли. Как коровы на лугу.  Куда  им
спешить? Вчера они были и будут завтра.
     Как восход и закат.


     После вчерашнего дождя земля раскисла, так  и  липнет  к  ногам.  Еще
неделя таких дождей - и не дай Бог не выдержит плотина, возведенная вокруг
шахты, чтобы не затопило ливневыми водами. Строили-то ее шесть лет  назад,
еще при прежнем бургомистре.
     Грунтовые воды из  шахтных  стволов  откачивали  при  помощи  конного
ворота. Старый Тенебриус, известный в городе нищий, который  знал  все  на
свете, относился к этому с нескрываемым  неодобрением:  для  такой  работы
лошади, мол, слишком дороги. И пускался в мутные  воспоминания:  в  его-де
время ворот крутили  рабы.  "Да  какие  еще  рабы,  Тенебриус?"  -  ярился
Бальтазар Фихтеле, местный умник, наседая на старика со  своими  дурацкими
расспросами. Тот отмахивался, плевался - не хотел попусту тратить слова на
разговоры с молокососом.
     Тенебриус был странным человеком. На вид  ему  можно  было  дать  лет
шестьдесят. А можно и все сто. Можно и двести, но лучше об этом не думать.
     У него неопрятная лохматая голова, серые волосы, крупный острый нос и
большой рот без единого зуба. На загорелом до  красноты  морщинистом  лице
горят крошечные черные  глаза  -  невольно  поежишься,  если  зацепишь  их
взглядом.
     Нищий жил в лачуге, кое-как слепленной из  всякого  хлама,  на  самом
берегу Оттербаха,  у  старого,  давно  уже  обвалившегося  забоя.  Туда  и
ходить-то не любили.
     Среди горняков бродили упорные слухи  о  призраках,  гнездящихся  под
землей, в затопленных или засыпанных шахтах. С этим  суеверием  ничего  не
могла поделать даже католическая  церковь.  Время  от  времени  отец  Якоб
вдохновлялся той или иной буллой, добравшейся из Рима до дикого горняцкого
прихода, затерянного среди Разрушенных гор. И отважно выступал в  одинокий
крестовый поход против шахтерского язычества. Но его  пламенные  проповеди
скоро забывались, а страхи - вот они, страхи, каждый день рядом и забыть о
себе не дадут.
     Куда больше  успеха  имели  рассказы  доротеиного  брата  Бальтазара.
Чему-чему, а складно врать, подливать масла в огонь да стращать глупых баб
и суеверных рабочих в университете его научили.  И  нужно  отдать  должное
Бальтазару - истории он сплетал преискуснейше, просто  мороз  по  коже.  И
хочется уйти, а любопытство не отпускает, заставляет слушать дальше.  Хоть
все и понимали, что подрывник Фихтеле - сумасшедший,  а  поневоле  верили.
Больно уж убедительно врал.
     Шахта, которую  облюбовал  Тенебриус  в  качестве  соседки,  и  вовсе
пользовалась недоброй славой, вполне заслуженной.  Ее  называли  "Обжора",
потому что там постоянно гибли люди - то обвал,  то  вентиляционный  ствол
рухнет. Но больно уж много серебра добывали из ненасытного брюха Обжоры. И
горняки, в который уже махнув на все рукой, брались за выгодный подряд.  И
Обжора проглатывала их, одного за другим. Так и шло  год  за  годом,  пока
однажды не обвалилась, погребая под собой и серебро, и пятерых человек,  и
все их оборудование.
     Это случилось  почти  двадцать  лет  назад,  таким  же  тихим  летним
вечером, как и  во  время  вчерашних  похорон.  Отец  Якоб  вел  службу  в
горняцкой церкви. Туда ворвались люди - грязные, с окровавленными  руками,
и следом за ними ворвалась в церковь большая беда и закричала  о  себе  во
всю глотку.
     Эгберт, тогда еще подросток, завопил тонким голосом:
     - Обжора рухнула!
     Все в один миг пожрала Обжора - и  тихий  вечер,  и  богослужение,  и
человеческий покой. Запах пыли и пота  поглотил  запах  горящих  свечей  и
ладана. Прихожане повскакивали со скамей, хлынули к выходу. В спешке сбили
с ног отца Якоба, хлынули к выходу.
     До ночи раскапывали завал, потом  стало  темно,  и  пошли  по  домам.
Только Эгберт и еще двое (теперь-то они уже  умерли)  возились  всю  ночь,
ворочали камни. У Эгберта остался под завалом старший брат, кормилец  всей
семьи.
     Утром никто не вышел на работу.  Разбирались:  кто  первым  додумался
нарушить  цеховой  устав,  работать  на  закате,  когда  всякую   трудовую
деятельность положено прекращать? Так ни до чего и  не  договорились;  все
виновные погибли вместе со своей виной.
     Ожесточенно спорили: разбирать ли  завал,  доставать  ли  тела.  Одни
требовали, чтобы погибших извлекли из-под  камней,  предали  христианскому
погребению. Не собаки ведь, добрые католики. Разве они заслужили, чтобы их
бросили в чреве Обжоры, как ненужный хлам?
     Другие возражали: хватит смертей, мало, что  ли,  людей  погибло  уже
из-за своей жадности? Шахта старая, укреплена  плохо,  кое-где  деревянные
распорки подгнили - неровен час засыплет и живых, и мертвых, всех погребет
в одной могиле.
     Наконец остановились на вполне здравой мысли - освятить землю  вокруг
шахты и поставить на ней крест. Долго уламывали  отца  Якоба,  который  не
упустил случая выторговать для церкви хорошую  серебряную  дароносицу.  На
том и ударили по рукам  со  святой  католической  церковью  раменсбургские
горняки.
     Обжору  с  тех  пор,  понятное  дело,  старались  обходить  стороной.
Остановиться у черного креста - и то казалось дурной приметой.
     Именно там Тенебриус выстроил себе хижину.
     Иногда он приходил к началу работ, топтался  возле  шахтных  стволов,
вступал в беседу с людьми. Его вежливо выслушивали, угощали - неровен  час
рассердится Тенебриус.
     Был  он,  по  шахтерскому  понятию,  чем-то   вроде   духа-охранителя
оттербахского рудника.  К  людям  не  добрый,  не  злой,  а  к  руднику  -
по-хозяйски бережливый. И потому лучше его не гневить.
     Иногда Тенебриус давал советы. К ним прислушивались - старик  говорил
дело.
     Его знали все. Дюжина свирепых псов, охраняющих рудник по ночам,  ели
из его рук. И не  было  в  Раменсбурге  человека,  который  не  помнил  бы
Тенебриуса таким, каким он был сейчас: глубоким стариком, мудрым недоброй,
какой-то нехристианской мудростью, уродливым и страшным.


     Бальтазар Фихтеле идет к руднику. Широким шагом идет, словно собрался
пройти много миль, - бродяга.
     Где тебя носило, Бальтазар Фихтеле, когда мать ждала тебя домой?
     Рот до ушей, на поясе  кувалда  и  три  железных  зубила,  мешочки  с
проклятым пороховым зельем, запалы, кресало, все это болтается, вихляется,
звякает.
     Навстречу  идет  женщина,  Рехильда  Миллер,  молодая  жена   старого
Николауса Миллера. Лет двадцати трех, не старше. Копна пшеничных  вьющихся
волос, большие светлые глаза, крупный рот. Круглые белые плечи под  тонким
полотном рубашки, зеленых корсаж, красная полосатая юбка.
     Улыбнулась, задела подолом.
     Бальтазар остановился,  разинул  рот  -  глядел  ей  вслед,  пока  не
скрылась.
     - Что встал?
     Эгберт.
     Бальтазар вздрогнул, точно очнулся после забытья.
     - Задумался.
     - Думать будешь, когда ни на что другое сил уже не останется. Идем, -
не слишком приветливо сказал ему свойственник.
     И они пошли дальше.


     Что есть рудник? Вход в подземное  царство.  Шахта  зияет  разверстым
лоном и ежедневно принимает в себя людей. По узкому проходу, по  лестнице,
а то и просто по древесному стволу с обрубленными ветками, спускаются  они
в лоно земли.
     Неисчислимые сокровища спрятаны там, среди бесконечных опасностей.
     Что есть рудник,  как  не  микрокосмос,  каждой  своей  малой  частью
повторяющий великие  составляющие  Вселенной?  Разве  нет  здесь  небесной
тверди - деревянных распорок, земной основы  -  влажной  почвы  выработки,
звезд - самородков, бури - взрывов, разве не таит шахта своей благодати  и
своей напасти?
     Здесь добывают  руду  темно-серебристого  цвета,  с  холодным  хищным
блеском, - на свинец и серебро. И золотистую - на медь.  И  очень  немного
добывают здесь золота.
     Руду дробят пестами, молотами, промывают в  деревянных  корытах.  Это
тяжелая работа и за нее мало платят.
     Потомственные горняки не занимаются этим. Ежедневно - и  так  год  за
годом - спускаются в шахту.
     Что есть человек, как не микрокосмос, повторяющий каждым своим членом
Вселенную? Разве нет у него  своего  солнца  -  сердца,  и  своей  луны  -
желудка, своих вод и своей земли, разве не из глины он слеплен,  разве  не
Духом Божием осиян?
     Год за годом  микрокосмос  спускается  в  микрокосмос,  и  неохватная
вселенная обнимает их своими благодатными руками.


     В  968  году  три  старателя  перевалили   Разрушенные   горы   и   с
северо-востока спустились к Оттербаху. Они  шли  со  стороны  Энцерсдорфа,
большой деревни, сейчас разрушенной.
     Имя одного было Клаппиан, второго - Нойке; третье же имя потерялось.
     Несколько месяцев назад они  сошлись  вместе,  решив  воспользоваться
правом горных свобод. Тогдашний правитель Раменсбурга, Гоциус  Длинноусый,
предоставлял возможность изыскивать руды и  драгоценные  камни  всем,  кто
только ни захочет, - только десятину плати.
     Труден  был  их  путь,  много  невзгод  претерпели  на  пути,  дважды
отбивались от разбойников, едва не были завербованы в армию. Но  тот,  чье
имя потерялось, был человеком твердой воли. Найдем свое  счастье,  твердил
он ослабевшим товарищам, не отступимся.
     Съели последнюю крошку хлеба. И отчаяние охватило их сердца.
     И вот, когда заночевали на берегу  Оттербаха,  всем  троим  приснился
один и тот же сон.
     Сперва на небе появилось светлое пятно. Все ярче горел  небосклон,  и
вот облака раздвинулись,  а  следом  раздвинулась  и  твердь  небесная,  и
промелькнуло такое сияние, что  больно  стало  глазам.  Как  будто  золото
кипело за синим занавесом.
     И - пролилось на землю дождем.
     Но не падали капли этого золотого  потока,  а  застывали  в  воздухе,
образуя лестницу. И золотой была эта лестница от неба до земли.
     А потом на нее ступила сама Богоматерь. Все трое старателей встали на
колени вокруг лестницы и преклонили  головы.  Медленно  ступала  Пресвятая
Дева по дивным ступенькам. Синие одежды  струились  с  ее  плеч,  а  лицо,
преисполненное сострадания,  было  таким  прекрасным,  что  смотреть  было
больнее, чем на свет.
     Огромные глаза у нее были, темно-синие. Ласково смотрела она на  трех
старателей и улыбалась. А потом сказала:
     - Как бы ни было вам трудно, вы никогда не забывали помолиться мне на
ночь или утром, и потому благосклонна я к вам. Там, где уперлась  лестница
в землю, начните копать. Здесь земля  хранит  свои  богатства  -  серебро,
медь, свинец, золото. Но будьте усердны, благочестивы и  не  ожесточайтесь
сердцем...
     И с тем исчезла картина.
     Проснувшись наутро, старатели вознесли горячие молитвы пресвятой деве
и взялись за лопаты.
     Так был заложен оттербахский рудник, один из самых богатых в стране.





     Часы на городской башне пробили полдень.  Открылась  дверца,  в  иное
время запечатанная золотом солнца и серебром луны. Медленно  прошелся  над
Раменсбургом хоровод, возглавляемый скелетом с косой. Все смешалось  в  по
ту сторону жизни. Рыцарь в доспехах вел за руку крестьянку, купец тащил за
собой неверного сарацина, монах обнимал распутницу, святой отшельник подал
руку вору, старик поспевал за дитятей, король следовал за  нищим.  И  всех
увела в бездну Смерть.
     Не то мертвым  напоследок  показала  мир  живых.  Не  то  миру  живых
предъявила свою богатую добычу.
     С легким щелчком захлопнулась дверца. Мыслям о вечности - пять  минут
после полудня; прочее же время - работе.


     - Ах, Вейде, - сказала Рехильда Миллер, и цветы на гобелене,  который
ткала, медленно увяли под ее искусными пальцами, - ах, Вейде... бедная моя
Вейде.


     Во имя Господа. Аминь. В год 1522 от  рождества  Христова,  6-го  дня
июня  месяца,  в  моем  присутствии,   а   также   в   присутствии   члена
инквизиционного трибунала  Ремедиоса  Гааза  и  писаря  Иоганна  Штаппера,
нижеподписавшегося, явилась свидетельница Элизабет Гарс, жена  Хуго  Гарса
по  прозванию  Божий  Грош  (Готтеспфеннинг),   трактирщика,   из   города
Раменсбурга, и была приведена к присяге на четырех Евангелиях.  Упомянутой
Элизабет Гарс было сказано, что поднимая правую руку с тремя вытянутыми  и
двумя согнутыми пальцами, она призывает в свидетели своей  правоты  святую
Троицу и призывает проклятие на свою душу и тело в том случае, если скажет
неправду.
     Будучи спрошена о том, откуда она знает  о  злодеянии,  свидетельница
сказала, что давно приглядывалась к подозреваемой, Рехильде  Миллер,  жене
почтенного Николауса Миллера, и многое видела своими  глазами.  Упомянутая
Элизабет Гарс клятвенно обещала рассказать все по порядку, заверяя в  том,
что сведения ее достоверны и подтверждаются многими фактами.
     На вопрос о том, как давно  свидетельница  знакома  с  подозреваемой,
упомянутая Гарс ответила, что с рождения последней,  ибо  жили  неподалеку
друг от друга. О подозреваемой шла добрая молва, по словам  свидетельницы,
поскольку та ловко изображала добросердечие и  часто  вызывалась  помогать
людям, преследуя злокозненные цели, о чем мало кто догадывался. Что же  до
морали подозреваемой, то наиболее прозорливые считают, что она  занимается
колдовством.
     - Кто считает? - тихо спросил человек в грубой коричневой рясе.
     Доносчица вздрогнула, услышав этот голос. Спрашивал  не  молодой,  не
Ремедий Гааз. Второй. Его имя - Иеронимус фон Шпейер.
     Писарь,  тощий  малый  с  бородавкой  на  подбородке,  и   без   того
выступающем вперед, отложил перо, склонил голову набок. Поковырял в ухе.
     -  В  трактире  у  моего  мужа  люди  говорили,  -  сказала   наконец
свидетельница.
     Писарь записал.
     - Подробнее, - еще тише велел Иеронимус фон Шпейер.
     - Да хотя бы Катерина Харш,  жена  Конрада  Харша,  мастера  с  шахты
"Девка-Нараспашку"... - выпалила Элизабет.
     Будучи спрошена о фактах, позволяющих сделать подобное предположение,
свидетельница отвечала,  что  когда  у  другой  ее  соседки,  почтенной  и
богобоязненной дамы Катерины Харш, был  приступ  головной  боли,  так  что
несчастная не могла пошевелиться и едва не отдала  Богу  душу,  означенная
Рехильда Миллер неожиданно вошла в дом и спросила, не  страдает  ли  здесь
кто-нибудь. Катерина Харш  сказала,  что  больна.  Тогда  Рехильда  Миллер
коснулась рукой ее головы  и  тотчас  же  отдернула  ладонь,  сказав,  что
обожглась, хотя горячки у Катерины Харш не было в помине.  Затем  села  на
постель возле больной и принялась бормотать. На вопрос Катерины Харш,  что
она такое бормочет, Рехильда Миллер сперва не ответила, а  потом  сказала,
что будто бы молится. Затем она вышла и вскоре возвратилась, держа в  руке
некий драгоценный камень.
     - Какой камень? - перебил Иеронимус.
     - Не знаю, - сказала Лиза, придвигаясь ближе и  окатывая  его  густым
чесночным запахом, - не хочу врать. Катерина не разглядела.  Вроде  как  в
платок был завернут.
     - Так ты не была там?
     - Нет. Но Катерина обсказала  мне  все  достоверно,  слово  в  слово,
можете поверить.
     - У Катерины Харш сохранился этот камень?
     - Нет, бесовка унесла его с собой,  господин,  -  извиняющимся  тоном
проговорила Лиза.
     - Продолжай, - сказал Иеронимус фон Шпейер.
     О том, как  происходило  нечестивое  деяние  в  доме  Катерины  Харш,
свидетельница дала следующее разъяснение: упомянутая Рехильда Миллер взяла
камень, завернутый в платок, и  привязала  его  кожаной  лентой  к  голове
Катерины Харш, громко сказав при этом:  "Как  Господь  низринул  в  бездны
первого своего ангела, так пусть будет низвергнута мозговая горячка в этот
камень и пусть возвратится к тебе ясный рассудок!"
     Означенный камень оставался на голове Катерины Харш целый час, во все
время которого Рехильда Миллер неотлучно находилась рядом.  Головная  боль
отпустила Катерину и больше, по словам последней, никогда  ее  не  мучила.
Камень же рассыпался в песок, что можно было видеть даже через платок.  И,
по словам свидетельницы, Рехильда  Миллер  унесла  боль  Катерины  Харш  с
собой, заключив ее в песке, оставшемся от камня, чтобы впоследствии  можно
было подсыпать тому, на кого пожелает наслать порчу.
     - Это подтвердилось? - спросил Иеронимус фон Шпейер.
     - Да, господин, - поспешно сказала Лиза и  затараторила:  -  Еще  как
подтвердилось. Взять хотя бы тот случай, когда  мы  с  ней  повздорили,  с
Рехильдой-то. Как было? Стояла,  чертовка,  у  рудника,  сиськи  бесстыжие
вывалила так, что из рубахи вот-вот выскочат, глазами стреляла.  Ну,  этот
бесноватый, Бальтазар Фихтеле сразу к ней помчался,  как  кобель,  завидев
сучку. А я и сказала: "Стыдно тебе, Хильда, напоказ-то  себя  выставлять".
Она только глазами зыркнула, а уж у меня как схватило и живот, и голову, и
поясницу, все вместе, милая моя, еле до дома дошла...
     Указанная Элизабет  Гарс,  будучи  околдована  подозреваемой  в  силу
крайней злобы и распутности последней,  перемогая  невыносимые  страдания,
тщательно вымела всю пыль из своего дома и как только подмела под  порогом
насыпанную туда грязь,  как  боль  мгновенно  отпустила.  Вследствие  чего
вполне допустимо сделать предположение, что подозреваемая Рехильда  Миллер
высыпала песок, заключающий  в  себе  болезнь  Катерины  Харш,  под  порог
Элизабет Гарс, к  которой  всегда  питала  неприязнь.  Будучи  спрошена  о
причинах этой неприязни, Элизабет Гарс отвечала:
     -  Норовистая  девка  и  развратная,  я  всегда  ее  осуждала.  Когда
маленькой была, учить пыталась, да разве такая послушает  старших?  Теперь
уж учить поздно.
     - Вернемся к делу. - Теперь  заговорил  второй  инквизитор,  Ремедий,
которого Лиза не боялась. - К убийству.
     - Хорошо, - с  готовностью  согласилась  Лиза.  -  Вот  я  и  говорю.
Девчонку-то, Вейде, она и извела, Рехильда. Уж я знаю.  Колдовством  своим
поганым убила. Не семи пядей во лбу надо быть, чтобы понять это.
     - Из чего это следует? - спросил инквизитор.
     - Из всего! - окрысилась  Лиза.  -  Рехильда  Миллер  ведьма,  я  это
утверждаю, не боясь никакого проклятия, потому  что  мои  слова  -  святая
истинная правда.
     Спрошенная  о  том,  не  утаивает  ли  чего-либо  из   страха   перед
подозреваемой, свидетельница отвечала отрицательно.
     Свидетельнице было предписано держать свои показания в тайне, о чем и
присягнула вновь  на  четырех  евангелиях  в  присутствии  моем,  а  также
Ремедиоса Гааза и писаря Иоганна Штаппера, что  и  засвидетельствовано  их
подписями.





     Горняцкая  церковь  в  Раменсбурге  небольшая,  старой  постройки,  с
плоским деревянным потолком, одиннадцатью рядами простых  скамей  светлого
дерева, алтарь украшен тем, что  подарила  земля  -  рыжим  халькопиритом,
седым марказитом, грозовым  галенитом,  снежным  баритом.  Алтарная  икона
изображает явление девы Марии трем старателям.
     Служба давно закончилась. Толстая женщина сидит на  скамье,  пытается
глазами встретиться со взглядом богоматери на иконе, но святая  дева,  как
нарочно, отворачивается.
     Когда рядом кто-то сел, женщина сильно вздрогнула от неожиданности.
     - Бальтазар! - пробормотала она укоризненно. - Ты опять испугал меня.
     В полумраке Бальтазар грустно улыбнулся  ей.  Когда-то  Доротея  была
хорошенькой пухленькой девочкой с румяными щеками и почти белыми волосами.
Она была очень смешлива и жизнерадостна. И очень чувствительна. Сколько он
знал Доротею, вечно у нее наготове и смех, и страх, и обида,  и  прощение.
Бальтазар, более изобретательный и любопытный,  чем  другие  дети,  подчас
изводил ее страшными рассказами, и она очень обижалась. Но все  равно  они
оставались друзьями, брат и сестра.
     Теперешняя Доротея больше не смеялась.
     - Ты придешь к нам обедать в воскресенье? - спросила она.
     - Спасибо, - ответил Бальтазар. - Конечно, я приду.
     Доротея заговорила о своей беременности, о  повитухе,  о  предложении
Катерины Харш и о предложении Рехильды Миллер, о своем страхе, об  умерших
детях, а под конец расплакалась.
     - Эгберт не хочет об этом слушать, - добавила она, извиняясь, - а мне
больше и посоветоваться не с кем.
     Бальтазар молчал, чувствуя, как  сжимается  у  него  сердце.  Наконец
выговорил:
     - Не ходи к Рехильде.
     Доротея живо повернулась к нему. Слезы  высохли,  только  на  кончике
носа повисла капля.
     - Почему?
     Бальтазар не ответил.
     Доротея схватила его руку, сжала.
     - Ты опять хочешь испугать меня?
     Бальтазар смотрел на икону и старался забыть о  том,  что  слышал  от
Тенебриуса.
     С этого все начинается, думал он.
     Сперва сомнения.
     Потом он начинает утаивать кое-что на исповеди.
     И вот он уже краснеет, когда видит образ Божьей Матери.
     - Доротея, - выговорил Бальтазар через  силу,  -  ты  спросила  моего
совета. Я тебе ответил: к Рехильде не ходи.
     - Почему? - совсем неслышным шепотом повторила  Доротея.  И  он  всей
кожей ощутил ее страх.
     - Я думаю, что Рехильда ведьма, - сказал Бальтазар.  И  рука  Доротеи
застыла в его руке.
     - Откуда ты знаешь?
     - Я спал с нею, - сказал Бальтазар.
     - Она же замужем, - вымолвила Доротея, леденея.  -  Что  ты  наделал,
Бальтазар!
     Он покачал головой.
     - Если бы ты знала, сестра, ЧТО я делал, когда был  солдатом,  ты  не
стала бы так ужасаться.
     Доротея  выпустила  его  руку  и  заревела,   как   корова.   Старая,
расплывшаяся, толстая.


     Рехильде Дорн было девятнадцать лет, а Николаусу Миллеру сорок  семь,
когда он попросил ее руки.
     Рехильда жила с теткой, Маргаритой Дорн. Тетка Маргарита зарабатывала
на жизнь ткацким ремеслом. Девочку рано приставила к станку. Рука у  тетки
была тяжелая, кормила она плохо,  а  доброго  слова  от  нее  и  вовсе  не
дождешься. Рехильде было все равно, лишь бы  вырваться  из  неласкового  и
бедного дома.
     Медник Миллер был  человеком  зажиточным.  Невысок  ростом,  хром,  с
седыми волосами и ярко-синими глазами. Он был терпелив и  добр  с  молодой
женой. Красиво одевал ее, не бранил, взял в дом прислугу,  чтобы  избавить
от тяжелой работы. И женщина постепенно расцветала.
     А когда расцвела, заскучала.


     Вернувшись в родной город, Бальтазар не забыл заглянуть и  к  старому
Тенебриусу, принести ему медовых лепешек и ягод черной смородины.  Доротея
поворчала немного, но дорогу к старику показала. Бальтазар шел  и  дивился
про себя тому, что древний дед, пугавший их, когда они были детьми, до сих
пор еще жив.
     У черного креста, воздвигнутого на обвалившейся  Обжоре,  замешкался,
сотворил было краткую молитву, но и этой договорить не дали - откуда-то из
кучи мусора выскочил безобразный старик в лохмотьях,  заверещал,  застучал
ногами, начал визгливо браниться.
     - Это я, Тенебриус, - сказал молодой человек и слегка  поклонился.  -
Пришел навестить.
     Старик замолчал посреди бранной  фразы,  прищурился,  скривил  рот  в
ухмылке.
     - Никак сам Бальтазар Фихтеле пожаловал?
     - Я.
     - Входи, засранец.
     Просеменил в сторону, показал лаз  в  нору,  вырытую  им  в  отвалах.
Пригнув голову, Бальтазар вошел.
     Лачуга старика была такой же неопрятной, причудливой и  грязной,  как
он сам. Рота ландскнехтов вместе с их лошадьми и девками, не сумели бы так
загадить помещение, как это удалось одному дряхлому старцу.
     Бальтазар  осторожно  пристроил  тощий  зад  на  бочонок,   служивший
креслом, но старик согнал его:
     - Пошел вон, щенок. Это мой стул.
     Бальтазар уселся на полу.
     - Что принес? - жадно полюбопытствовал Тенебриус.
     - Лепешки.
     - Давай.
     И впился беззубыми деснами.
     - Доротея готовила? - с набитым ртом поинтересовался старик.
     Бальтазар кивнул. Тенебриус захихикал.
     - Небось, ругала тебя, когда ко мне  собрался.  Говорила,  поди,  что
незачем ко мне таскаться, а? Пугливая, богобоязненная Доротея. Помню,  как
допекал ты ее в детстве. Кроткий характер был у  покойной  Марты  Фихтеле,
драть тебя надо было побольше, сироту, тогда  бы  вырос  человеком,  а  не
говном. Зачем приперся?
     - Тебя повидать, - сказал Бальтазар.
     - Мало ты див видал, пока топтал землю?
     - Мало, - честно  признался  Бальтазар.  -  Самым  большим  дивом  ты
остался, Тенебриус.
     Тенебриус захихикал. Затрясся всем телом. И растрепанные серые волосы
старика, свалявшиеся, как шерсть у барана, затряслись.
     Отсмеявшись, велел:
     - Пошарь-ка на полке, что над дверью. Возьми там плошку с вином.
     Бальтазар встал. Старик прикрикнул:
     - Голову-то пригни, каланча, потолок мне своротишь!
     Бальтазар нащупал среди всевозможного хлама липкую на ощупь  глиняную
чашку. Взял в руки,  поднес  к  носу,  сморщился.  Старик  с  любопытством
наблюдал за ним, и когда Бальтазар перевел на него взгляд, распорядился:
     - Выпей.
     - Ты уверен, что не насрал в этот горшок? - спросил Бальтазар.
     - Уверен, - огрызнулся дед.
     - А я нет.
     - Пока не выпьешь, разговору не будет.
     Втихаря обмахнув рот крестом, Бальтазар проглотил содержимое  кружки.
Оказалось - плохонькое винцо, сильно  отдающее  пылью  и  плесенью.  Обтер
губы, обернулся к старику.  Тот  созерцал  своего  гостя,  склонив  голову
набок.
     - Хоть бы  спросил  сперва,  что  я  тебе  подсунул.  Вдруг  отравить
надумал?
     - Что ты мне подсунул, Тенебриус?
     Старик откинул голову назад и захохотал, дергая  кадыком  на  красной
морщинистой шее.
     - Много ты повидал, солдат, а ума не набрался. Ладно, скажу. То,  что
ты выпил, - лучшее средство для укрепления ума.  Многократно  опробованное
на самых безнадежных болванах.
     - Что за средство?
     - Вино, настоенное на сапфирах.
     - Откуда у тебя сапфиры, Тенебриус?
     - Ты еще не городской судья, Бальтазар Фихтеле. Мало ли  что  у  меня
есть, все тебе скажи. Чем глупости спрашивать, спросил бы лучше главное  -
как действует сие зелье?
     - Тошнотворно действует, - сказал Бальтазар. - Сейчас блевану тебе  в
хижине.
     - От этого в моей хижине грязнее не станет, - отозвался Тенебриус.  -
Блюй, если тебе от этого легче. Но лучше бы тебе удержать напиток в  себе.
Ибо сказано о камне сем: "Кто же настолько глуп, что  отсутствует  у  него
всякое понятие и представление, но хочет стать умным и  не  может  обрести
ума, пусть со смирением лижет сапфир, и скрытый в камне жар, соединенный с
теплой влажностью слюны, вытянет соки, угнетающие рассудок, и так  обретет
ясный ум".
     Цитату старик выпалил одним махом, победоносно.
     - Кто это сказал?
     - Одна дура. Святая Хильдегард фон Бинген.
     - Как ты можешь так отзываться о ней, если она была святая?
     Тенебриус пренебрежительно махнул рукой.
     - Это для для таких, как ты, она святая. А для меня  все  вы  хлам  и
мусор. И вся эта земля хлам и мусор.
     Бальтазар поежился.
     - Не знаю, что и сказать на это,  Тенебриус.  Пока  я  был  солдатом,
несколько раз случалось так, что смерть подходила ко мне  слишком  близко.
Теперь, когда я остался жив, мир не кажется мне такой уж помойкой.
     - Это потому, что ты здесь ненадолго, - сказал Тенебриус. - Поживи  с
мое...
     Он пожевал губами, порылся в мешочке, который принес  ему  Бальтазар,
вынул оттуда горстку ягод и отправил в рот. По острому подбородку  старика
потекла темная слюна, окрашенная соком ягод.
     -  Ты  знаешь,  как  был  заложен  этот  рудник?  -  спросил  наконец
Тенебриус.
     - Кто же этого не знает в долине Оттербаха?
     - То-то и оно... - Тенебриус вздохнул. - Хочешь, расскажу,  как  было
на самом деле?
     Бальтазар ответил "да"  и  сразу  понял,  что  ему  этого  совсем  не
хочется. А Тенебриус жевал и говорил, говорил и жевал,  и  под  конец  уже
стало казаться, что он жует свой рассказ, обильно приправляя его слюной  и
ядом.
     - Клаппиан и Нойке, - бормотал  старик,  -  благочестивые  старатели,
сукины дети, мать их. "А имя третьего потерялось". Потерялось, да.  Потому
что это МОЕ имя, и оно действительно потерялось. И  я  взял  себе  другое,
Тенебриус, и уж оно-то останется.
     Мы спустились с Разрушенных гор, голод и волки шли за нами по  пятам.
Тогда эти земли тоже разрывала война, другая война, и оружие у солдат было
другим, а лица - те же самые... Я много видел с тех пор солдат,  и  у  них
всегда одни и те же лица.
     Мы шли по берегу Оттербаха, ветер плевал в нас холодом, ягоды в  лесу
еще  не  созрели,  мы  жрали  молодые  шишки,  кору  деревьев,  выкапывали
съедобные корни. У нас был понос от сладких корней аира, и мы воняли,  как
три отхожих места, можешь мне поверить.
     Ежевечерние  молитвы  пресвятой  деве?  Хрен  ей,   а   не   молитвы.
Ежевечерняя брань, которую мы адресовали ей,  и  всем  святым,  и  господу
богу, который создал людей ненасытными, а землю бесплодной.
     В тот вечер мы встретили дезертира. Он был один, нас трое. И  у  него
был хлеб. Мы убили его молотками, которыми разбивали камни. Мы разбили его
голову и бросили труп на песке. Оттербах  мелел  с  каждым  днем,  и  вода
уползала от покойника, как брезгливая  девка  от  грязного  мужика,  точно
боялась замараться.
     Мы сняли с трупа мешок, вытащили еду и тут  же,  прямо  возле  трупа,
разорвали зубами хлеб. Три голодных пса. Клаппиан стоял в луже  крови,  но
даже не замечал этого, а когда заметил, то выругался и пошел мыть  ноги  в
реке. А я пошел срать.
     Ты замечал когда-нибудь, Бальтазар,  что  самые  замечательные  мысли
приходят в голову именно тогда, когда ты сидишь, скорчившись, где-нибудь в
кустах и давишь из себя говно? Я срал и думал о том, что в желудке у  меня
камнем лежит чужой хлеб и что скоро придется прирезать Нойке и  жрать  его
плоть, если мы не найдем себе пропитания. Вот о чем я думал.
     И тут мой взгляд привлек какой-то блестящий предмет. Я протянул  руку
и взял его. Медный самородок.
     Поначалу я принял  его  за  золотой  и  завопил,  как  безумный.  Мои
товарищи примчались на этот крик. А я вскочил,  забыв  подтереть  задницу,
сжал пальцы на самородке и зарычал, что убью любого, кто подойдет ко мне и
попытается отобрать мое сокровище. И они  тоже  ощерились,  схватились  за
молотки.
     А потом Клаппиан сказал:
     - Давайте поищем еще.
     И мы стали искать.
     - И нашли, - сказал Бальтазар.
     Старик засмеялся.
     - И нашли. А потом оба моих товарища умерли, - сказал он. -  И  не  я
убил их. Они умерли в своей постели, исповедавшись  и  причастившись,  чин
чинарем. А я - живу и живу. Уже семьсот лет как  живу.  И  все  здесь,  на
руднике.
     Бальтазар встал.
     - Уже уходишь? - спросил старик и захихикал.
     - Да, - ответил Бальтазар. Он чувствовал себя отравленным.
     И когда закрыл за собой дверь хижины, понял, что старик причинил  ему
куда больше зла, чем он, Бальтазар, в состоянии оценить.





     Инквизиционный трибунал разместился за толстыми стенами Командорского
дома Иоаннитского ордена, одного из самых больших домов в  Раменсбурге.  В
большой комнате,  под  низким  потолком,  втянув  голову  в  плечи,  стоит
Рехильда Миллер - как давит на нее этот низкий свод! В комнате  почти  нет
мебели, только у полукруглого, словно бы приплюснутого оконца  разместился
толстоногий стол.
     За столом сидит монах, пишет. Тяжелые сутулые  плечи  монаха  покрыты
коричневым плащом.
     Рехильда смотрит на него, молчит.
     - Расскажи мне о целительстве, - спрашивает он наконец,  не  поднимая
глаз. - Чем ты пользовалась, Рехильда Миллер?
     Какой тихий у него голос. До костей пробирает.
     - Только тем, что дала мне природа, - насилу выговаривает женщина.  -
Важно не иметь, важно уметь воспользоваться.
     Он роется в своих записях, едва слушает ее ответ. Потом задает  новый
вопрос:
     - Свидетели утверждают, что ты умела заключать чужую  боль  в  камни.
Это правда?
     - Да, господин.
     Быстрый взгляд поверх бумаг.
     - Каким образом?
     - В камнях содержится божественная сила. Этому  учит  Хильдегард  фон
Бинген.
     - Труды Хильдегард фон Бинген  мало  известны  и,  следовательно,  не
являлись предметом анализа отцов церкви,  так  что  ссылаться  на  них  не
следует, - скучным скрипучим голосом сказал монах. - Но  тебе  разрешается
частично изложить учение, которым ты руководствовалась, если бы оно даже и
было еретичным.
     Рехильда слегка подалась вперед, заговорила  чуть  задыхаясь,  -  она
волновалась.
     - Когда Бог сотворил своего первого  ангела  и  дал  ему  имя  Ангела
Света, Люцифера, Он украсил его драгоценными камнями. Хильдегард  говорит,
что камни и свет имеют одну природу, ссылаясь на слова Иезекииля: "Ты  был
на святой горе Божией, ходил среди  огнистых  камней".  Когда  же  Люцифер
через свою гордыню был низвергнут в ад, весь прежний свет и  вся  мудрость
первого ангела перешла в камни и была рассеяна по земле.
     Иеронимус фон Шпейер  слушал.  Какое  высокомерное  лицо.  Невозможно
угадать, о чем он думает.
     - Ты чтишь Люцифера превыше своего Господа?
     И этот его ужасный голос, скрипучий, еле слышный.
     Рехильда побледнела. Только и смогла, что покачать головой.
     Он ждал. Тогда она сказала:
     - Нет. Я хотела  только  одного  -  избавить  людей  от  страданий  и
болезней. В чем же моя вина?
     - Ты нарушала естественный ход вещей, - сказал Иеронимус фон Шпейер.
     Помолчав несколько секунд, Рехильда осмелилась:
     - Что такое "естественный ход вещей", господин?
     -  Совокупность  вторичных  причин,  направляемых  силою  судьбы  для
достижения предначертанного Богом, - ответил Иеронимус еще  более  скучным
тоном, и Рехильда утратила охоту  задавать  ему  вопросы.  Она  попыталась
объясниться иначе:
     - Но для чего же тогда существуют врачи? - сказала она.  -  Зачем  же
люди дозволяют им лечить больных, облегчать страдания умирающих? Пусть  бы
умирали без всякой надежды, без помощи.
     - Человеческую хворь исцеляют  естественными  средствами,  -  ответил
Иеронимус. - Естественный  ход  вещей  подобен  спокойной  воде  в  пруду.
Прибегая к колдовству, ты бросаешь камень  в  этот  пруд.  Как  ты  можешь
заранее сказать, кого и как заденут волны, разбежавшиеся во все стороны?
     - То, что я делала, не было колдовством, - возразила  Рехильда.  -  Я
лишь применила силу, заключенную в камнях. Она УЖЕ была там. Мои  действия
только высвободили ее. Если бы я умела делать это раньше, я спасла бы дочь
Доротеи,  которая  умерла  от  удушья,  и  несчастная  женщина  обрела  бы
утешение.
     - Доротея была в числе тех, кто донес на тебя, - сказал Иеронимус.
     Рехильда онемела на мгновение. Потом вымолвила:
     - Зачем вы говорите мне об этом?
     Иеронимус поднялся из-за стола, отложил перо.
     - Чтобы лишить тебя мужества.
     - В таком случае, вы не боитесь, что мое колдовство  может  повредить
ей?
     - Нет, - сказал инквизитор.
     - Можно, я сяду? - спросила женщина, чувствуя, что слабеет.
     - Нет, - спокойно сказал Иеронимус фон Шпейер, и она осталась стоять.
     Он прошелся по комнате, о чем-то раздумывая. Потом резко повернулся к
ней и спросил:
     - Расскажи, как ты повстречала его.
     - Кого? - пролепетала женщина.
     - Ты знаешь, о ком я говорю, - сказал Иеронимус. - И не  лги  мне.  Я
тоже встречался с ним.
     - Я не понимаю...
     Иеронимус отвернулся, подошел к столу, взял какой-то документ.
     - Ты умеешь читать?
     - Немного.
     Он сунул листок ей под нос, но из рук не выпустил. Рехильда наклонила
голову, зашевелила губами, разбирая четкие буквы:
     "...сбивчивые и недостоверные показания наряду с прямыми и косвенными
уликами, указывающими на несомненную причастность к колдовству  и  грубому
суеверию, приводят нас  к  выводу  о  необходимости  провести  допрос  под
пытками. По этой причине  мы  объявляем  и  постановляем,  что  обвиняемая
Рехильда Миллер, жена медника Николауса Миллера,  из  города  Раменсбурга,
должна будет подвергнута пыткам сегодня,  ....  в  семь  часов  пополудни.
Приговор произнесен..."
     Иеронимус отобрал листок,  аккуратно  положил  его  на  стол,  прижал
уголок листка тяжелым подсвечником. Женщина почувствовала, как онемели  ее
пальцы.
     Иеронимус взял ее за руку.
     - Идем, - сказал он.
     Безвольно пошла она за ним, спустилась в подвал, чтобы увидеть то,  о
чем прежде лишь слышала: заостренные козлы, на которые  усаживают  верхом,
привязав к ногам груз, на 36  часов;  кресло,  утыканное  острыми  иглами;
тиски, в которых дробят пальцы рук и ног, колесо и дыбу. Ее затошнило, она
схватилась за горло, покачнулась и чтобы удержаться на ногах, вцепилась  в
одежду Иеронимуса.
     Он поддержал ее, но не позволил ни уйти, ни отвернуться, а когда  она
прикрыла глаза, хлопнул по щеке.
     - Смотри, - сказал он еле слышно, - не отворачивайся, Рехильда.
     Она слабо дернулась, попыталась вырваться. Но выхода отсюда не  было.
Кругом  только  толстые  стены,  рядом  только  страшный  монах  в  грубом
коричневом плаще. Холод и  одиночество  охватили  ее,  в  горле  зародился
смертный вой и вырвался наружу отчаянным зовом брошенного ребенка:
     - Агеларре!..


     Почти  два  года  назад,  таким  же  жарким  летом,  Николаус  Миллер
отправился в соседний Хербертинген, небольшой  город  к  северо-западу  от
Раменсбурга, куда выдали замуж его  младшую  сестру.  Рехильда  поехала  с
мужем.
     Это была ее первая отлучка из дома за все неполные  двадцать  лет  ее
жизни. Сидя в крытой телеге и слушая, как бубнит под нос возница,  нанятый
Николаусом:

                      O reiserei, du harte speis,
                      wie tust du mir so we im pauch!
                      Im stro so peissen mich die leus,
                      die leilach sind mir viel zu rauch...
                              [Бродяжить - вот горькая сладость,
                              Солома в волосьях, а в брюхе уж гадость.
                              Трясусь я в телеге, голодный, больной.
                              Что станется завтра со мной?..]

     Рехильда оживленно вертела  головой,  смотрела,  как  поля  сменяются
лесом,  густые  заросли  -  прогалинами  и  вырубками.  В   тысячный   раз
благословляла она Николауса, который вырвал ее из скучного, беспросветного
бытия у тетки Маргариты, показал все эти чудеса. И столько их еще впереди.
Только бы он прожил подольше, ее добрый муж.
     Душу бы дьяволу отдала, только бы с ним ничего не случилось, подумала
Рехильда и тут же, по молодой беспечности, забыла об этой мысли.
     - Через три версты деревня, Штайнпендель, Каменный Маятник, -  сказал
возница, обрывая монотонное пение, похожее на гудение толстого  шмеля.  Он
обернулся к Николаусу, уловил одобрение на лице  хозяина  и  сам,  в  свою
очередь, покивал. - Лучше там и заночевать, господин Миллер. Дальше дорога
пустая до самого Линденбурга... Да что я рассказываю, сами знаете.
     - Хорошо, - сказал Николаус.
     Рехильда сжала его руку, улыбнулась. Она была рада  всему  -  и  этой
поездке, и долгой дороге,  и  предстоящему  ночлегу  в  чужой  деревне,  у
которой такое странное название - Каменный Маятник.
     Возница  чмокнул  губами,   и   лошадь   побежала   быстрее.   Телегу
подбрасывало и трясло на лесной дороге.
     - Дымом пахнет, - сказал вдруг возница.
     Николаус встревожился, выпустил руку жены, высунулся наружу, а  потом
и вовсе перебрался к вознице на козлы.
     А Рехильда продолжала смотреть на дорогу и блаженно улыбаться.
     Николаус вернулся лишь на секунду - взять  длинноствольный  пистолет,
без которого никогда не пускался в путь.
     Война бродила по этим землям многие годы, приучив и  мирных  людей  к
оружию.  Отдаленной  грозой  то  и  дело  гремела   на   дальних   рубежах
Раменсбургской марки. Сам город не видел чужих солдат вот уже  лет  сорок.
Правда, за  год  до  того,  как  Рехильда  вышла  замуж,  бесноватый  граф
Эйтельфриц сунулся было сюда, но был позорно разбит под Брейзахом и дальше
не пошел.
     До самого Штайнпенделя они никого не встретили. Не  было  людей  и  в
деревне. Да и деревни, по сути дела, уже не было. Только  дымящиеся  руины
открылись перед путешественниками.
     Возница присвистывал и ругался сквозь зубы, Николаус каменно молчал.
     Пока мужчины осматривали развалины домов. Рехильда ждала их,  сидя  в
телеге. Потом выбралась и, потрепав смирную лошадку по ноздрям,  принялась
бродить между остатками домов.
     Кое-кто из солдат разбитой армии Эйтельфрица до  сих  пор  бродил  по
стране. Такие банды  мародеров  опаснее  всего,  люди  в  них  подбираются
опытные, безжалостные,  не  имеющие  ни  прошлого,  ни  будущего,  заранее
готовые отправиться в ад. Какая разница, рассуждают они, разве  здесь,  на
земле, не живут они в самом настоящем аду?
     - С неделю тлеть будет, - услышала Рехильда голос своего мужа.
     Возница  солидно  соглашался,  обстоятельно  припоминал  подобные  же
случаи в других деревнях.
     "Где же люди? - думала Рехильда. - Если их убили, то где же их тела?"
     Словно услышав ее безмолвный вопрос, возница проговорил, обращаясь  к
Николаусу:
     - Местных-то, похоже, всех в один дом - да спалили.
     Мужчины выбрали сарай, уцелевший после пожара, и расположились там на
ночлег. Рехильде постелили  соломы,  укрыли  теплым  дорожным  плащом.  Но
женщина долго лежала без сна.
     Мир оказался таким огромным. Ему нет конца. Можно ехать всю  жизнь  и
никогда не увидеть края земли. От этой мысли захватывало дух.
     Николаус и возница уже спали. Один -  беззвучно,  другой  -  беспечно
похрапывал, разинув рот, где недоставало половины зубов.
     Осторожно, чтобы не разбудить мужчин, Рехильда встала,  закуталась  в
плащ, выбралась из сарая. Звездное небо простерлось над ней, и запах  дыма
ударил ей в ноздри.
     Но был еще один запах, и он манил и тянул к себе. Это был запах леса,
такой настойчивый ночью. Словно услышав зов, женщина вошла в чащу. И сразу
в ней все раскрылось: и слух, и обоняние. У нее начались месячные, но  она
даже не заметила этого.
     Она улавливала звуки, которые никогда раньше не  достигали  ее  ушей.
Она могла слышать, как в нескольких милях отсюда хрустнула  ветка,  как  в
десятках шагов на муравейник падает с дерева лист.
     Ее чуткие ноздри ловили сотни ароматов: опавшей хвои,  папоротника  и
мха, можжевельника и дикой смородины. И  запах  теплой  крови  -  какой-то
крупный зверь проходит невдалеке, олень, должно быть.
     Рехильда шла, не веря себе, и тонула в новых ощущениях. Ей  казалось,
что она вернулась домой. В дом, которого никогда  не  знала.  Наконец  она
вырвалась из плена тесных стен и вечных обязательств перед людьми, для нее
почти чужих, - теткой Маргаритой, мужем.
     Только лес и она, Рехильда Дорн [Dorn - колючка (нем)].
     Хильда Колючка.
     А потом и она исчезла тоже. Остался только  лес.  Рехильда  перестала
ощущать себя, она  точно  растворилась  во  всем,  что  ощущала,  осязала,
обоняла, слышала. И стала частицей ночной тьмы.
     Потом из этой тьмы вышла вторая черная тень,  такая  же  невесомая  и
несуществующая, как сама Рехильда, и потому женщина не испугалась.
     В лунном свете она разглядела незнакомца. Это был  мужчина,  высокого
роста, бледный, растрепанный. У него был большой  тонкогубый  рот,  острый
нос. Пристально глядели на Рехильду светлые глаза.  Прядь  вьющихся  волос
выбилась из-под капюшона, упала на лоб, разделив лицо словно бы шрамом.
     - Здравствуй, Хильда Колючка, - сказал мужчина.
     - Здравствуйте, господин, - ответила Рехильда и поклонилась.
     Он подал ей руку, и она приняла эту руку - холодную, сухую, узкую.  И
они вместе пошли по тропинке, углубляясь все дальше в лес.
     - Можешь называть меня Агеларре, - сказал незнакомый человек.
     Имя было чужеземное, но Рехильду это не удивило. И она снова  нагнула
голову в легком поклоне:
     - Хорошо, господин Агеларре.
     Агеларре рассмеялся негромким, хрипловатым смешком.
     - Умница, моя девочка.
     Она улыбнулась в  темноте.  Ей  было  хорошо  с  этим  человеком.  Он
нравился ей. Она вспомнила о сожженной деревне и подумала: его обязательно
нужно предупредить о том, что в этих краях небезопасно.
     - Поблизости бродит банда мародеров,  господин  Агеларре,  -  сказала
Рехильда. - Будьте осторожны, прошу вас.
     - Спасибо, мышка.
     Она удивленно вскинула на него глаза - что за странное обращение.  Но
большой рот улыбнулся ей, и глаза улыбнулись, и она покрепче уцепилась  за
его острый локоть.
     - Божье попустительство заходит слишком далеко, - проговорил Агеларре
и скривил губы, - если он позволяет всякому зверью убивать  ни  в  чем  не
повинных людей, сжигать их дома и посевы.
     - Вряд ли  те  солдаты,  которые  сделали  это,  счастливы,  -  робко
возразила Рехильда. - Их грех - самое тяжкое из наказаний. Так говорит наш
священник, отец Якоб, и мой муж тоже так считает.
     - Да, но они живы, эти солдаты, а их жертвы - мертвы. Разве жить - не
высшее благо, доступное человеку?
     - Разбойники попадут в ад, - убежденно сказала Рехильда.
     - В ад, - задумчиво повторил  Агеларре.  -  Но  когда?  Не  лучше  ли
позаботиться о живых, чем оплакивать  мертвых?  Девочка,  я  вижу  в  тебе
доброе сердце. Скажи, что бы ты отдала за дар помогать людям?
     - О, - не задумываясь, ответила Рехильда, - все, что угодно.
     И ее глаза наполнились слезами.
     Господин Агеларре провел рукой  по  ее  волосам,  ловко  и  незаметно
распустил ее прическу, и волна светлых, рыжеватых  волос  упала  на  плечи
женщины, закутала ее почти до пояса.
     - Какие прекрасные косы, - сказал Агеларре.
     - Вы хотите взять их? - спросила Рехильда.
     - Нет. - Он помолчал немного. -  Ты  никому  не  расскажешь  о  нашей
встрече, девочка-Колючка?
     - Нет, господин. Конечно же, нет.
     Рехильде и в голову не приходило, что возможно иное.
     - Так ты думаешь сейчас, пока ночь и мы  с  тобой  в  лесу.  А  когда
настанет утро?
     Рехильда остановилась на лесной  тропинке,  удивленно  посмотрела  на
него.
     - А когда ты пойдешь в церковь? - сказал Агеларре.
     - Я никому не скажу, - повторила Рехильда.
     Он поцеловал ее в лоб холодными губами.
     - Умница. - Он  улыбнулся.  -  На  Оттербахском  руднике  живет  один
безобразный старик, Тенебриус. Тебе он знаком?
     - Да, господин. Кто же в Раменсбурге не знает Тенебриуса?
     - Он непригляден внешностью, но  хранит  в  уме  несметные  богатства
знания. Сходи к нему, мышка. Ему  можешь  назвать  мое  имя.  Только  ему,
поняла?
     Он взял ее за подбородок, обратил к  себе  прекрасное  лицо.  Женщина
смотрела на него не мигая, преданно, с  любовью.  Потом  отпустил,  и  она
прижалась к его плечу.
     - Слушай, - сказал Агеларре. - Слушай темноту.
     Рехильда снова раскрылась ночному лесу, окружавшему ее, и  неожиданно
услышала: где-то плакал тоненький голосок.
     - Кто там? - спросила она.
     Агеларре взял ее за плечо и слегка оттолкнул от себя.
     - Иди, Рехильда Миллер. Под кучей палой листвы найдешь огонек  жизни,
готовый угаснуть.
     Рехильда доверчиво посмотрела в ночную темноту. И пошла на звук.  Она
даже не заметила, как Агеларре исчез.
     Неожиданно она споткнулась о что-то теплое и  мягкое.  Плач  сменился
придушенным  визгом.  Какое-то  существо  начало  барахтаться  под  руками
Рехильды, отбиваться, лягаться. Острые зубы попытались ее укусить.
     Рехильда вскрикнула.
     Существо вырвалось и бросилось бежать. И вдруг остановилось, медленно
повернулось, наклонило голову.
     - Не бойся меня, - сказала Рехильда Миллер.
     - Где солдаты? - спросило существо.
     Это был ребенок. Девочка лет десяти.
     - Не знаю. Они ушли.
     - Деревня сгорела?
     - Да. Дотла.
     - А люди?..
     - В деревне никого нет, - сказала Рехильда. -  Может  быть,  остались
еще живые, которым удалось бежать, как тебе.
     - Но мне вовсе не удалось бежать,  -  сказала  девочка.  -  Это  двое
солдат утащили меня в лес, чтобы им не помешали... А потом бросили здесь.
     Рехильда осторожно подошла поближе.
     - Как тебя зовут, дитя мое?
     - Вейде, - сказала девочка. И осмелев спросила: - А вас, госпожа?
     - Рехильда Миллер.
     Она протянула Вейде руку и крепко сжала детские пальцы. И  они  пошли
по тропинке из леса, к тлеющим развалинам деревни. Когда женщина и девочка
выходили из леса, одежда у обеих была в крови.
     Разоренное  человеческое   жилье   еще   сохраняло   тепло   людского
присутствия. Как не остывшее еще одеяло, где только что спали.


     - Значит, он назвался "Агеларре"? - переспросил  Иеронимус,  улыбаясь
уголками губ. - Как он выглядел?
     - Рослый. Бледный. Худой. У него  большой  рот.  И  глаза  как  будто
глядят в самую душу.
     - Он красив?
     Женщина смутилась. Она никогда не задумывалась  над  тем,  красив  ли
господин Агеларре.
     - Не знаю... С ним спокойно. Он добрый.
     - "Добрый бог для людей", не так ли?
     - Если угодно. -  Рехильда  побледнела,  сообразив,  что  только  что
призналась в святотатстве. - Вы не записали этого, господин? Я  совсем  не
то хотела сказать.
     - Я допрашиваю тебя  без  нотариуса,  -  напомнил  ей  Иеронимус  фон
Шпейер. - Нас только двое, ты и я. Для  того,  чтобы  твои  слова  осудили
тебя, необходимо по крайней мере наличие двух свидетелей.
     Он видел, что эти простые слова успокоили женщину.
     Она заговорила снова, более ровным голосом:
     - Я хотела сказать, что он... он как отец.
     - Он твой любовник?
     И снова Рехильда смутилась.
     - Я отвечу вам правду, господин.
     Иеронимус фон Шпейер повернулся к  ней.  Она  уже  привыкла  к  этому
выражению его лица -  замкнутому,  высокомерному.  Оно  становилось  таким
всякий раз, когда Иеронимус фон Шпейер слушал особенно внимательно.
     - Вы поверите мне?
     - Да, - сказал Мракобес.
     - Я не знаю.


     В следующий раз Агеларре пришел к Рехильде Миллер ночью. Она спала  в
доме Николауса Миллера и вдруг открыла глаза. И когда она раскрыла  глаза,
то увидела его рядом с собой и ничуть  не  удивилась.  Он  сидел  на  краю
постели и смотрел на нее. В темноте от его бледного  лица  исходил  слабый
свет.
     - Идем, - сказал ей Агеларре.
     - Куда? - спросила женщина.
     - Там чистые луга, там светлые поля, там высокие  стога,  там  черная
земля, - сказал Агеларре, - там ходят солнце и  луна,  там  не  будешь  ты
одна...
     Потом он встал и вышел. Она пошла за  ним,  шаг  в  шаг  -  прочь  из
комнаты, прочь из  дома,  прочь  из  города  -  не  зная  даже,  спит  или
бодрствует. Лишь когда резкий запах  теплой  крови,  исходящий  от  людей,
остался позади, они остановились  -  посреди  поля,  где  выращивают  лен,
посреди  тончайшей  паутины,  усыпанной  крохотными,  нежнейшими  голубыми
звездочками. И лен, это чудо небесной  кружевницы,  не  пригнулся  под  их
ногами.
     Агеларре смотрел на нее и улыбался.
     Она никогда не могла понять, был  ли  он  ее  возлюбленным.  То,  что
происходило между ними в странном полусне, несомненно,  было  изменой.  Но
было ли это супружеской изменой Николаусу?
     Агеларре дал ей драгоценные камни, объяснил,  как  ими  пользоваться,
исцеляя человеческую боль. Он ничего не "вкладывал" в нее - просто раскрыл
те источники, что всегда таились под смертной оболочкой, и дал им выйти на
волю.
     Потом заговорил с ней о другом:
     - Вот уже несколько  десятков  лет  я  ощущаю  хрупкость  равновесия,
установившегося в мире.
     - Равновесия? - Женщина была счастлива,  ей  не  хотелось  вникать  в
мысли мужчины.
     - Между тем, что церковники называют "злом" и "добром", а  я  называю
"Искусством" и "мракобесием", - настойчиво сказал Агеларре и  коснулся  ее
плеча.
     И она поняла, что для него это важно, и заставила себя слушать.
     - Мир остановился на перепутье двух дорог, замер,  не  зная,  на  что
решиться. Католическая церковь тянет в одну сторону, древнее  Знание  -  в
другую. Церковники хотят, чтобы человек пользовался только теми  орудиями,
которые можно  сделать  из  дерева  или  металла,  из  камня  или  пеньки.
Церковники  запрещают  пользоваться  магией,  волшебной   силой,   которая
струится из наших рук. Но это все равно что сказать  зрячему:  "Ослепни!",
крылатому: "Ходи пешком!", здоровому  -  приказать  стать  калекой...  Как
можно забыть то, что уже узнал? Как можно оставить то, что уже достигнуто?
И ты -  одна  из  тех,  кто  может  повернуть  человечество  к  Знанию,  к
Искусству.
     - Я не понимаю, -  сказала  женщина.  -  Что  плохого  может  быть  в
Искусстве? Ты научил меня помогать людям, избавлять их  от  страданий.  Ты
открыл мне красоту и богатство мира. Нет ничего плохого в том, что делаю я
или делаешь ты. За что же они так стремятся уничтожить нас?
     - Из страха, - сказал Агеларре. - Им ненавистно все,  что  непонятно.
Такова толпа. А церковники возглавляют ее. Все, кто осмеливаются  мыслить,
любить, смеяться, отличать добро от зла, - все ЕРЕТИКИ.
     Женщина вздрогнула всем телом, но тяжелая рука Агеларре,  лежащая  на
ее плече свинцовым грузом, уняла дрожь.
     - Ты не должна позволить им убить тебя. Обещай, что будешь осторожна,
Хильда Колючка.
     - Да, - еле слышно сказала она.
     - Сейчас в вашем городе лютует Иеронимус фон Шпейер.  Страшной  косой
выкашивает всех, кто хоть на ладонь превосходит других красотой,  талантом
или  знанием.  Трудно  тебе  будет  ускользнуть  от  него.  Страшнее  чумы
Мракобес, будь он проклят.
     Он повернулся, чтобы уйти, оставить ее одну посреди поля.
     - Постой, - крикнула она ему в спину - узкую, прямую.
     - Иди домой, женщина, - сказал Агеларре, не оборачиваясь. - Храни мои
дары. Тенебриус расскажет тебе то, что не успел рассказать я.
     - Когда мы увидимся снова?
     - Я приду. Иди домой, Хильда.
     Рехильда закрыла глаза, чтобы удержать слезы, а когда  вновь  открыла
их, то увидела, что лежит у себя в спальне, и Вейде стоит над ней, держа в
руках большую чашку для умывания.


     Тихий шорох камней под ногами.
     Как горы, громоздятся отвалы, закрывают черное небо. Луна то ныряет в
тучи, то  вновь  показывается.  Черный  крест,  вбитый  в  глотку  Обжоры,
распростер руки, словно хочет схватить ночного путника.
     Закутанный в темный плащ с капюшоном, пробирается по отвалам человек.
Еще один камешек срывается из-под башмака, скатывается  вниз.  И  замирает
человек - черная тень на черном фоне отвала.
     Семь сотен лет назад пришли на эту землю люди с кирками  и  лопатами,
разрыли берег  Оттербаха,  расковыряли  склоны  Разрушенных  гор,  прорыли
глубокие шахты, построили лестницы в бездну. С той поры  земля  стонет  от
человеческой грубости.  То  и  дело  смыкается  над  шальными  человечьими
головами. Но люди не отступаются,  снова  и  снова  грызут  породу  своими
инструментами.
     Солдаты, в доспехах насилующие непорочных монахинь, не так грубы, как
горняки.
     Даже  сквозь  подошвы  башмаков  ощутим  жар  страдающей  земли,   ее
бесконечная горячка. Здесь больна земля, почему  же  никто  не  слышит  ее
стона?
     У человека в плаще  есть  драгоценный  камень.  Не  куплен,  подарен,
передан из рук в руки. На него  не  налипла  грязь  купли-продажи  -  всем
известно, то, что сойдет с купеческой руки, вовек не отмоется.
     В пальцах вертит камень. В бледном лунном свете  мелькает  светлейшая
зелень. Два кристалла-близнеца, как два маленьких белых  гриба,  сросшиеся
между собой. Грани слабо выражены. "Обсосаны", говорят рудознатцы.
     Слово искривляет губы,  видные  из-под  капюшона.  Крупные,  красивые
губы.
     Светлая прядь выбивается из-под черной ткани.
     Женщина.
     Стоит на отвалах, возле могильного креста,  над  мертвыми  горняками,
озаренная мимолетным лунным светом. Капюшон упал на спину, волосы  кажутся
седыми; в руке камень.
     Шорох за спиной - одна из собак, охраняющих по ночам рудник. Огромный
сторожевой пес, пасть  беззвучно  раскрыта,  сверкают  клыки.  Не  брехать
обучено животное; убивать. Женщина протягивает руку. Ей  незачем  бояться,
знает заклинание от собачьего лая и собачьего гнева.
     - Пропусти меня, сукин сын, - говорит она звонким, красивым  голосом.
- Я за распутством пришла, не за кражей.
     Пес замирает на месте, тяжко  дыша.  Злоба  душит  его.  Чужая  воля,
сильнее собачьей, не дает ему сделать ни шагу.  А  женщина  тихо  смеется,
поддразнивает, спиной поворачивается. Впиться бы в  этот  тонкий  затылок.
Пес не понимает, что мешает ему  сдвинуться  с  места,  тихонько,  жалобно
скулит. Горящие песьи глаза провожают ведьму долгим взглядом.
     Ощупью нашла  дверь  в  знакомую  хижину  Тенебриуса,  поскреблась  у
порога. Скрипучий голос спрашивает в темноту:
     - Ты, Кунна?
     Настоящее  имя  женщины  -  Рехильда   Миллер,   красавица,   умница,
целительница. Но какое дело Тенебриусу до имен?
     - Я принесла, - тихо говорит женщина.
     Дверь бесшумно приоткрылась, на пороге возникла угловатая тень.
     - А... Ну, проходи. Что торчишь на пороге?  Комаров  напустишь.  Одни
неприятности с вами, бабами.
     Женщина поспешно входит в дом, и старик захлопывает за ней дверь.  Не
успела отдышаться и оглядеться, как уже тянет руку к ее сокровищу:
     - А ну покажи.
     Она отдергивает руку.
     - Да не прячь ты его, как малолетка пизду,  -  ворчит  старик.  -  Не
девочка уже.
     Нехотя она разжимает пальцы. При ярком  свете  свечи  камень  кажется
мельче, тусклее, белесее.
     - Хорош, - завистливо бормочет старик. - Кто тебе дал его, а?
     - Агеларре.
     Имя дьявола само собой сошло с ее губ, красивое, как громовой  раскат
июльской ночью.
     - Неужто сам? -  Тенебриус  трясет  неопрятными  лохмами.  -  Хороший
камешек...
     Глаза - две ярких черных  точки  на  древнем  лице  -  уставились  на
женщину с непонятным, страшноватым выражением. Всякий раз  при  виде  этих
глаз Рехильда пугается, всякий раз привыкает к отшельнику заново.
     - Согрей воды, Кунна, - говорит старик.
     Женщина снимает плащ, собирает распущенные волосы в узел на  затылке.
Как простая деревенская баба, наклоняется над большим трехногим чаном, где
вода  кипит  без  огня,  ковшом  сливает  в  деревянную  бадью.  От   воды
поднимается пар, заволакивает  жалкую  комнатушку.  Тонут  в  полумраке  и
тумане куча грязных тряпок в углу - постель старика, бочонок - его кресло,
засаленная корзина с черствым хлебом - его ужин, покосившаяся полочка  над
дверью, где собрано все его богатство  -  горы  глиняной  посуды,  что  ни
склянка, то тайна или чудо,  здесь  под  плесенью  варенье,  там  целебные
коренья, кость верблюда из Алеппо,  грандиозна  и  нелепа,  от  сожженного
еретика полусгоревшая рука, амбры серой два комка, желтой серы три  куска,
все вокруг пропахло гнилью, все покрыто жирной пылью...
     Кряхтя и охая, но камень из руки не выпуская, старик  задирает  подол
своего ветхого одеяния, засовывает тощие ноги  в  бадью.  От  удовольствия
стонет.
     - Как из дома-то выбралась, нормально? Муж не поймал?
     - Он спит, - сказала Рехильда нехотя. - Ни о чем не догадывается.
     Неумолимое время одерживало последнюю победу над Николаусом.  У  него
все чаще болела  хромая  нога.  Рехильда  подолгу  просиживала  возле  его
постели. От прикосновения ее теплой,  сильной  ладони  становилось  легче,
боль словно стекала, уходила прочь.
     Этот немолодой, некрасивый, молчаливый человек,  всегда  так  добр  к
своей жене. Рехильда и к ведьмовству обратилась только  ради  того,  чтобы
помочь своему мужу, избавить его от боли.
     А потом стала  помогать  и  другим.  Люди  приходили  к  ней  хворые,
бессильные, а уходили исцеленные, избавленные от недугов.
     Она  жадно  училась.  Боялась  не  успеть  узнать   всего,   что   ей
понадобится. Потому что Николаус становился  старым  и  больным.  Настанет
день, когда она отплатит ему за его терпение  и  доброту,  вырвет  из  лап
смерти, как некогда он спас ее от нищеты и голода.
     В нерешительности  стояла  Рехильда  возле  бесноватого  старца.  Тот
неожиданно вскинул к ней лицо, сморщил гримасу.
     - Глядишь, как собака на хозяина,  когда  куска  просит,  только  что
хвостом не виляешь, Кунна.
     - Скажи, Тенебриус, почему ты называешь  "Кунна"?  Что  означает  это
имя? - только и спросила.
     - Имя латинское,  обозначает  сущность  женскую,  сиречь  "блядь",  -
охотно разъяснил старик. - Все вы на одно лицо, бабы... Недосуг запоминать
ваши клички. В мое время у женщин вовсе не было имен.
     Тенебриус такой древний, что невозможно понять, хочет ли  он  обидеть
или же просто болтает, что на ум пришло.
     - А звали ваше сорочье племя по отцу, либо по мужу. И если бы у  меня
была жена, ей имя было бы - Тенебрия, вот и все.
     Переступил в бадье ногами, плеснул водой через край. Не  заговорил  -
забормотал себе под нос, так что женщина вынуждена была низко  наклониться
к нему ухом:
     - Природой тепел берилл, силой наливается  в  третий  час  пополудни.
Пена воды вскипает в тот час, когда солнце входит в расцвет свой, и оттого
крепок берилл. И сила его более от воздуха и воды...
     И повернул  к  женщине  уродливую  рожу.  У  самых  глаз  Рехильды  -
разинутый беззубый рот. Изо рта вместе с гнилым запахом вылетел вопрос:
     - Поняла, блядища?
     - Да.
     Она выпрямилась, стряхнула с платья капли воды.
     Красивая  женщина  Рехильда,  рослая,  статная,  с  густыми  светлыми
волосами, в зените женской зрелости.
     Старческие глазки оглядели ее с неудовольствием.
     - Много о себе думаешь, - рявкнул Тенебриус, - мало о природе  вещей.
Все вы, бабы, таковы...
     Погрозил ей костлявым пальцем.
     - Ступку возьмешь яшмовую, пест тоже из яшмы, но иного цвета.  Ступку
лучше зеленую, пест черный, - поучающе сказал старик.
     Женщина  вся  слух  и  внимание:  в  книгах  того,  что  рассказывает
Тенебриус - из какой преисподней появился жуткий старец? - не найти.
     - Изотрешь камень в порошок.
     Сильнее стискивает Рехильда пальцы над  камнем,  ощущает  его  теплые
грани. Как жаль ей дробить это природное совершенство.
     - Изотрешь, - повторил дед, который словно бы прочел ее  мысли,  -  в
тончайший порошок. И поместив в сосуд яшмовый, храни, дура-баба, тщательно
храни. Это хорошее противоядие. Насыпь порошка  в  ключевую  воду...  Есть
теперь в городе ключевая вода-то?
     Рехильда кивнула.
     - И дай страдальцу выпить. Пусть на пустой желудок пьет, нечего брюхо
набивать. И высрет с говном всю свою отраву. Раньше  это  средство  всегда
помогало, когда хотелось, чтобы помогло. А хотелось не всегда, но  про  то
другой разговор. Ты-то, потаскуха, всех  жалеешь,  ну  ладно,  дело  твое.
Жалела бы через одного, прожила бы с мое, а так не дотянешь и до сорока.
     Женщина вздрогнула. Старик  заметил  это,  захохотал,  забил  в  воде
ногами.
     - Напугалась? Так тебе и надо.
     - Откуда тебе известно, что будет?
     - Время, - сказал старик.
     И замолчал. Рехильда терпеливо ждала, стоя с кувшином в  руке.  Потом
Тенебриус проскрипел как-то особенно неприятно:
     - Время имеет начало и имеет конец, как все, что  было  сотворено.  И
этот конец уже существует. Что же препятствует тебе ходить взад-вперед  по
уже проторенной дороге? Многие делают это. А ты почему не можешь?
     Он так долго смотрел на Рехильду, что та смутилась.
     - Не знаю.
     - А я знаю, - рассердился старик, махнул сухой рукой. -  Оттого,  что
ты дура-баба. Подлей кипятку-то. Остыла вода за болтовней.
     Женщина повиновалась.
     - Как я умру? - отважилась спросить она.
     - Глупой смертью, - отрезал Тенебриус.
     И прикрыв глаза,  заговорил  о  другом,  заговорил  так  быстро,  что
Рехильде  пришлось  отбросить  все  другие  мысли  -  только   слушать   и
запоминать, потому что писать она не умела.


     Каждая болезнь  из  одолевающих  человека  подобна  изгнанию  падшего
ангела из божьего рая. Ибо почему заболевает человек? Потому, что  у  него
недостает некоей  добродетели,  а  именно  -  той,  отсутствие  которой  и
вызывает соответствующую болезнь. Излечение возможно лишь  в  том  случае,
если больной вынужден осознать эту  недостачу  и  обретает  таким  образом
надлежащую добродетель.
     Так,   распущенность   исцеляется    дисциплиной,    бесстыдство    -
стыдливостью,  жестокость  -  милосердием,  трусость  -   победоносностью,
гневливость - терпением, непотребство -  сдержанностью,  ожесточенность  -
великодушием, ложь - правдой, задиристость -  миролюбием,  непослушание  -
подчинением, бесхребетность - силой воли...
     Человек с Божьей помощью наделен пятью органами чувств. Цвет и символ
предназначены для глаз, звук - для уха, запах - для носа, вкус  и  речь  -
для языка, осязание - для  кожи.  Трусость  -  болезнь  кожи,  от  которой
последняя покрывается мурашками, и потому надлежит кожные болезни исцелять
камнями, которые предназначены также для изгнания  трусости.  Лучше  всего
служит для этой цели фиолетовый аметист...
                                       (Из поучений Хильдегард фон Бинген)





     - Когда ты повстречала Агеларре, тебе было одиноко и скучно, - сказал
Иеронимус.
     Рехильда смотрела в тяжелое лицо инквизитора, молчала. Ее душил  этот
подвал, где застоялся запах страха.  Он  не  торопил  ее,  пусть  обдумает
ответ.
     Сейчас они просто разговаривали, два человека, случайно встретившиеся
в мрачном лесу страхов и страданий, где вместо деревьев  -  орудия  пытки,
вместо рек - желобки для стока крови, вместо неба -  закопченный  потолок,
вместо солнца - пыточный горн, вместо звезд - тусклые свечи.
     Наконец Рехильда сказала:
     - Когда вы произносите его имя, господин,  страх  уходит  из  меня  и
возвращается надежда.
     - Так сильно ты его любишь?
     - Наверное. Он показал мне, какой чудесной силой я обладаю, и  в  мою
жизнь вошла радость. Он задавал вопросы, которых  не  задавал  мне  раньше
никто, ему было интересно все, что было интересно мне.  Я  думаю,  что  он
по-настоящему полюбил меня, потому что ему нужна была моя душа, а  не  мое
тело.
     - Настоящая любовь часто минует  тело,  обращаясь  прямо  к  душе,  -
согласился Иеронимус.
     - Раньше моя жизнь протекала как во сне, а  потом  словно  забрезжила
заря, - сказала Рехильда. - Вот что такое для меня  господин  Агеларре.  С
его помощью я стала побеждать болезни и страдание и узнала, что такое быть
счастливой.
     - К чему ты стремилась, Рехильда?
     Она замолчала, ошеломленная. Потом вымолвила:
     - Вы  иногда  задаете  мне  точно  такие  же  вопросы,  как  господин
Агеларре.
     - Потому что меня тоже интересует твоя душа, - сказал Иеронимус.


     - К чему ты стремишься? - спросил ее однажды Агеларре.
     И она удивилась. Разве это не очевидно?
     - Я хочу, чтобы люди стали счастливее.
     - Разве это достижимо? - поинтересовался Агеларре.
     - Конечно. Когда что-то болит, а  потом  перестает  болеть,  -  разве
человек в этот момент не счастлив?
     - Возможно. Пока еще помнится боль. Но  не  означает  ли  это  также,
Рехильда, что  для  того,  чтобы  человек  обрел  свое  жалкое  мимолетное
счастье, его нужно сперва припугнуть? Показать, что он может потерять даже
то ничтожное достояние, которым обладает, а потом - не отобрать?
     И, видя, что женщина не понимает, добавил:
     - Наслав болезнь, потом исцелить ее.





     Ее знобило. Ноги стали как из ваты. Когда утром Иеронимус фон  Шпейер
вошел в камеру, где была  заперта  Рехильда,  женщина  не  смогла  встать.
Поднялась - и тут же мешком осела на пол. Ремедиос  Гааз  подхватил  ее  и
подивился тому, каким горячим было ее тело. Даже сквозь грубую рубаху кожа
Рехильды обжигала ладони. Голова ее клонилась, глаза  сонно  закатывались.
Она еле ворочала языком.
     Ее потащили куда-то и заставили стоять и отвечать на вопросы,  и  она
бормотала, бормотала, только бы угодить им, только бы наелись ее  ответами
и оставили бы ее одну - сгорать в этом огне.


     Ведьмы подвергаются более легким или более мучительным пыткам, смотря
по тяжести преступления. Во время пыток им задаются вопросы касательно тех
проступков, за которые их  пытают.  Допрос  во  время  пыток  записывается
нотариусом. Если умеренно пытаемый продолжает  запираться,  то  перед  ним
раскладываются иные орудия пытки, и  он  предупреждается,  что  они  будут
применены к нему, если  он  не  скажет  правды.  Если  он  и  после  этого
упорствует, то в его присутствии читается приговор о  продолжении  допроса
под пыткой на второй или третий день.
     Судье следует позаботиться о том, чтобы заключенный все  время  между
пытками был под наблюдением стражи. Ведь черт  посетит  его  и  будет  его
искушать наложить на себя руки...
                                                   ("Malleus Maleficarum")





     Усталость пересиливала все - и страх,  и  боль.  То  и  дело  женщина
проваливалась в бесконечный ватный сон.  Но  через  мгновение  новая  боль
вырывала ее из сна и заставляла грезить и мучиться.
     Сначала ей думалось о матери, почти  совершенно  забытой.  Мать  была
сухопарой женщиной, у которой дурно пахло изо рта. Мать наклонялась совсем
низко над маленькой девочкой и бранила ее этим вонючим  ртом  за  какие-то
провинности - ребенок не понимал, за какие. Однажды мать легла  на  лавку,
тяжелая, деревянная. Девочка коснулась ее руки и испугалась: рука была как
полено. Ребенка грубо отпихнули  -  она  не  видела,  кто,  видела  только
засаленную юбку. Она вцепилась в эту юбку,  как  вошь,  и  ей  было  очень
страшно.
     Потом  настало  время  тетки  Маргариты.  Ее  лицо  почти  ничем   не
отличалось  от  материнского.  Но  побои  Маргариты  помнились  лучше.   И
постоянный голод.
     Маргарита Дорн скончалась от удара полгода назад...
     - Я убила ее, - торжествующе сказала Рехильда Миллер.  -  Ее  дряблое
горло сочилось у меня между пальцев, как сырая глина.
     Это был лучший день ее жизни. Она помнила его почти по минутам.
     Утро,  светлое  окно,  она  сидит  за  ткацким  станком.   В   груди,
глубоко-глубоко запрятанное от всех,  зарождается  и  растет  предчувствие
огромного  счастья.  Она  боится  пошевелиться,  чтобы  не  спугнуть   это
ощущение, чуткое, как лесной зверек. Она знала: ночью  Агеларре  придет  к
ней.
     Вот как это было.
     Он появился, едва только рогатый месяц поднялся над водами Оттербаха.
У него было прекрасное сияющее лицо. Я полюбила этот большой рот и  острый
нос. Может быть, я заманила  в  свою  постель  Бальтазара  Фихтеле  только
потому, что он немного похож на Агеларре. Но я не хочу сейчас  говорить  о
Бальтазаре Фихтеле. Я хочу говорить об Агеларре.
     У него светились руки. Он осторожно раздел меня. Впервые  в  жизни  я
стояла обнаженная перед мужчиной. Я вообще впервые сняла с себя все одежды
и не спешила надеть их снова. И мне не было ни страшно, ни стыдно.
     С ним не бывает ни страшно, ни стыдно.
     Он провел рукой по моему телу, и  оно  стало  светиться,  как  и  его
пальцы. Он коснулся моих локтевых впадин, и ключиц, и подмышек, он  накрыл
ладонью мой пах. Больше ничего не делал, только  прикасался.  Но  от  этих
прикосновений все мое тело загорелось, и меня пронзило наслаждение, какого
я никогда не знала. Ни в те дни, когда Николаус Миллер был еще в силе.  Ни
потом, когда легла в объятия Бальтазара Фихтеле. Бальтазар - мальчишка  по
сравнению с Агеларре. Одно прикосновение руки моего господина  значит  для
меня больше, чем вся любовь Бальтазара.
     Но он не занимался со мной любовью, мой господин.
     Неожиданно я испугалась, потому  что  настал  день.  Он  заметил  мой
испуг, засмеялся и сказал, что я глупышка. Ночь едва  началась.  Просто  я
стала видеть в темноте. И я поняла, что он прав. Он никогда не  ошибается.
Кто угодно может ошибиться, только не Агеларре.
     Он взял меня за руку и вывел из дома. Мы прошли через город, и  никто
нас не видел, хотя мы встретили  несколько  человек  на  улицах  -  ночную
стражу и кривого Крамера-Мусорщика. Мне показалось, что он-то как раз  нас
и заметил, но потом я сообразила, что он  немой  и  все  равно  никому  не
расскажет, и засмеялась.
     Я смеялась и смеялась, и мое тело становилось все легче и легче,  как
будто земле было весело нести на себе такой легкий груз, как мое тело. И я
поняла, что могу взлететь,  если  захочу.  Но  я  не  хотела,  потому  что
Агеларре шел по земле.
     И вот мы уже за городом, на склоне холма. Черный Оттербах течет перед
нами, черный крест над Обжорой вырисовывается на фоне неба, где еще не  до
конца угасла заря.
     Мне всегда было страшновато возле зловещего креста, но  сегодня  меня
просто передернуло, когда я его увидела, и я поскорее  отвернулась.  Кроме
того, я знала, что там, под крестом, схоронен новый мертвец.  И  лучше  бы
ему  оставаться  мертвым,  подумала  я,  потому  что  он,  вероятно,   мог
воскреснуть и отомстить мне.
     Но потом я опять вспомнила - рядом с господином Агеларре можно ничего
не бояться. И снова меня разобрал смех.
     Он сломал ветку со старой ивы и провел по  ней  рукой,  так  что  она
засветилась и засияла, как будто там, внутри, горела свеча. Он  взял  меня
рукой за бедро и заставил расставить ноги пошире, а потом вложил мне между
ног эту ветку, как будто  я  ее  оседлала.  И  от  этой  ветки  шло  такое
нестерпимое наслаждение, что мне захотелось плакать. А он отпустил меня  и
крикнул:
     - Лети!
     И я взлетела.
     Земля простерлась подо мной. Она  была  залита  светом,  точно  стоял
ясный день. Только гораздо более ярким, чем бывает даже в самый  солнечный
день. Вот наш город и наша  улица,  а  вот  луга,  куда  пастухи  выгоняют
пастись городское стадо; дальше поля, возделанные под  рожь;  видела  я  и
рудник, и реку, и Разрушенные горы, откуда много столетий назад спустились
три старателя.
     Чем выше я взлетала, тем прекраснее казалось мне все,  что  я  видела
внизу.
     Чудесный полет открывал мне красоту земли,  на  которой  я  живу.  Он
преобразил все вокруг, озарил дивным светом давно  знакомые  места.  Какой
желанной была эта красота! Сперва мне захотелось перенести ее на  гобелен,
показать другим, создать работу, которой восхитился бы весь мир. А потом я
поняла, что совсем не этого мне страстно хочется. Я жаждала обладать  этой
красотой одна. Я мечтала властвовать над нею.
     Я увидела Агеларре, он простирал ко мне руки, и я влетела прямо в его
объятия, хохоча и рыдая, и он прижал меня к своей груди.
     - Ты никогда не сможешь забыть того, что видела, -  сказал  он,  и  я
знала, что он говорит правду.
     И он сказал мне, что сейчас я могу сделать все, что захочу.
     - Ты видела совершенство, Рехильда Миллер, - сказал он. -  Лучшее  из
сотворенного. Весь мир лежит у твоих ног.
     Таков был дар Агеларре.
     И я была согласна с ним - всей душой.
     Тогда он заговорил о  тех,  кто  марает  прекрасную  землю.  О  злых,
увечных душах. О жадных, о бесчестных. И после увиденного люди  показались
мне ничтожнее вшей.
     Он дал мне  право  судить  их.  Разве  не  вычищаем  свое  платье  от
насекомых?
     И я подумала о тетке Маргарите, о ее грязной убогой лачуге,  о  вони,
которая расползалась от ее лохмотьев, о ее убогой стряпне, тяжелой руке, и
ее сердце представилось мне подобным заплесневелой корке хлеба.
     Агеларре жадно смотрел на меня. Казалось, он видит все мои  мысли.  И
когда я подумала о тетке Маргарите, он крикнул:
     - Убей ее, Хильда!
     Я протянула руки. И мои руки стали бесконечно  длинными,  они  прошли
сквозь городские стены, сквозь стены домов, они добрались до  горла  тетки
Маргариты и стиснули на нем пальцы. Я видела,  как  она  корчится  и  бьет
ногами по кровати, а потом обмякает и обвисает, и  мне  было  весело,  мне
было очень весело, и Агеларре стоял рядом, и я думала о том, что теперь мы
двое властвуем над этим великолепным миром.





     Обнаженная женщина лежала на лавке.  На  пересохших  губах  запеклась
кровь. Губы шевелились, выталкивая все новые и новые слова.
     Иеронимус фон Шпейер стоял в ногах скамьи и  безразлично  смотрел  на
эту содрогающуюся окровавленную плоть. Когда она замолчала, он сделал знак
палачу, жилистому малому в кожаном фартуке, и тот  окатил  женщину  ведром
холодной воды, в который уже раз вырывая ее из  небытия.  Иоганн  Штаппер,
писарь, усердно строчил, скорчившись за маленьким столиком.

     "Обвиняемая Рехильда Миллер, будучи подвергнута допросу под  пытками,
созналась в том, что вступила в преступные сношения  с  дьяволом,  который
обучил  ее  множеству  мерзостей.  По  наущению  дьявола   и   с   божьего
попустительства означенная  Рехильда  Миллер  творила  свои  черные  дела,
как-то убийство  своей  родственницы,  Маргариты  Дорн,  убийство  нищего,
известного в городе как Тенебриус, убийство  своей  прислуги,  Анны  Занг,
известной также под прозвищем Вейде ("Лужайка")...
     Принимая во  внимание  тяжесть  преступлений,  совершенных  Рехильдой
Миллер..."


     Она звала, звала его - своего господина. Того, кто показал ей красоту
мира и научил радости властвовать.
     И он пришел, и его красота была такой, что ей стало больно. Он провел
пальцами по ее страдающему телу, и оно перестало воспринимать боль.
     Но потом появился другой - безобразный, с темными волосами и  тяжелым
взглядом. И светлый господин отшатнулся, тонкие черты  его  исказились,  и
женщина с ужасом заметила в них тот же страх, что терзал ее.
     Несколько мгновений Иеронимус смотрел  на  дьявола,  а  потом  сказал
сквозь зубы:
     - Пшел вон.
     И Агеларре съежился и уполз куда-то в темную щель. Рехильда смотрела,
как мерцает искорка - в дальнем углу, там, куда упирался желобок для стока
крови. А потом искорка погасла.
     И вернулась боль.


     Той ночью Рехильда снова пришла к Тенебриусу, своему учителю. Пришла,
кипя от гнева, переполненная горем.
     Старик услышал, как она скребется под дверью, отворил. Рехильда вошла
и с порога сказала:
     - Вейде умерла.
     - Не забивай мне голову, - рассердился Тенебриус. - Эка новость.
     - Ты виноват в ее смерти, - сказала Рехильда, еле сдерживая ярость.
     - Я в глаза ее не видел, твою Вейде, - напомнил женщине старик.
     - Ты, - с ненавистью повторила Рехильда.
     - Отчего девчонка померла? - спросил старик деловито.
     - От яда.
     - Сама и отравила, поди?
     Рехильда сдалась - заплакала.
     - Я не убивала ее.
     - Ладно  тебе  по  какой-то  девке  убиваться,  -  миролюбивым  тоном
проговорил старик. - Цена ей была в базарный  день  два  гроша.  Благодаря
тебе она лишних два года на этом свете проторчала.  Без  тебя  подохла  бы
куда раньше. Об этом думай, а не о  глупостях,  которые  по  бабьему  делу
натворила.
     - Я на похороны не пошла, - сказала  Рехильда.  -  Обрядила  ее,  мою
девочку, и отдала в руки соседей.
     - Ну и дура, что не пошла. Теперь говорить начнут, что  ты  извела  и
что боялась рядом встать, чтобы из девки яд не пошел. Знаешь ведь,  что  в
присутствии убийцы из отравленного начинает вытекать отрава. Из  ушей,  из
носа, изо рта...
     - Перестань, - взмолилась Рехильда.
     - Не перестану! - озлился старик. - Молода еще учить меня. Ходишь  ко
мне, так слушай, когда я говорю.
     - Ты мало говоришь.
     - На большее у тебя все равно ума не хватит.
     - Я не хочу, чтобы из-за моего невежества гибли люди.
     - Чем больше ты будешь знать, тем больше людей  будет  умирать  из-за
тебя, Рехильда  Миллер.  Таков  закон.  Причиняемые  человеком  разрушения
становятся страшнее по мере возрастания его возможностей.
     - Ты должен научить меня, - повторила Рехильда с непонятной угрозой в
голосе.
     - Мне некогда. Я устал. Я очень устал.
     Тенебриус помолчал, пошевелил грязными пальцами босых ног.
     - Устал. Надоела. Блядища. Уходи.
     - Это я устала ходить к тебе, как  побирушка,  выцарапывать  из  тебя
жалкие крупицы знания! -  закричала  Рехильда  Миллер.  -  Старый  вонючий
козел!
     - Убирайся.
     - Дай мне хотя бы книг, - в исступлении крикнула женщина. -  Дай  мне
книги, и я прочту их.
     - Сперва научись читать!
     - Николаус  учил  меня,  я  уже  знаю  буквы,  -  запальчиво  сказала
Рехильда. - Из-за моего невежества могут погибнуть люди. Я хочу  приносить
им добро, только добро.
     - От баб только зло. Я бы стал учить мужчину, если бы он  пришел.  Но
мужчина не приходит.
     Рехильда выпрямилась во весь рост, скрестила руки на груди.
     - Но я должна знать, - сказала она. - Знать то, что скрываешь ты. Где
ты хранишь свои знания, Тенебриус?
     - В голове, - рявкнул старик и снова затрясся от хохота.
     Женщина отвернулась, пошарила возле печки. И неожиданно  в  ее  руках
оказалась кочерга.
     - В голове? - переспросила она странно севшим голосом.  -  Хорошо,  я
открою этот тайник.
     Старик поднял руку, беспомощно прикрыл лицо. Удар  кочерги  обрушился
на копну растрепанных волос. Раздался хруст. Тенебриус упал.
     Женщина промахнулась, кочерга лишь задела кость,  и  старик  был  еще
жив. Он копошился на полу  своей  хижины,  бил  ногами,  в  горле  у  него
клокотало.
     Рехильда размахнулась и ударила второй раз. Попала по руке, перешибла
кость. Старик покатился в сторону.
     Третьим  ударом  она  разворотила  ему  ребра.  Обезумев  от   ужаса,
выдернула кочергу из изуродованного тела и наконец раскроила голову.
     И хлынула не кровь и не мозги.  Труха  и  пыль  потекли  из  страшной
зияющей раны. Отбросив кочергу, Рехильда опустилась на  колени,  запустила
руку в рану. Вынула свиток, потом второй, третий. Всего их было девять.  И
каждый, оказавшись на открытом воздухе - пусть даже это был спертый воздух
хижины - чернел и рассыпался в прах.


     - Я убила его за то, что  он  не  хотел  меня  научить.  Он  дал  мне
неполное знание, это хуже, чем никакого. Я хотела  добыть  его  книги.  Он
посмеялся надо мной, он посмеялся над Агеларре, уже за одно только это  он
был достоин смерти.
     - Расскажи, как ты убила Вейде.


     Вейде.
     При звуке этого  имени  сердце  Рехильды  болезненно  сжалась.  Такая
нежная, такая беспомощная, остроносенькая девочка с  испуганным  взглядом.
Вейде была по-собачьи привязана к своей госпоже, ела  из  ее  рук,  готова
была спать у ее  постели.  Когда  Рехильда  занялась  составлением  нового
противоядия, девочка сидела у ее ног, смотрела. Ей ничего не  нужно  было,
только находиться рядом, угождать, ловить каждое слово Рехильды. Красивой,
доброй.
     Закончив работу, Рехильда вытерла руки. А  потом  что-то  подтолкнуло
ее, и она взяла с полки коробку, где хранила яды.
     Велела  Вейде  принести  вина.  Та  повиновалась,  вернулась  быстрее
молнии. Рехильда высыпала в бокал щепотку яда. Встала - в одной руке бокал
с отравой,  в  другой  -  с  противоядием,  чудесным  даром  Тенебриуса  и
Агеларре.
     И девочка тоже встала, повернулась к своей госпоже, запрокинула лицо,
доверчиво улыбаясь.
     Рехильда протянула ей бокал с ядом и сказала:
     - Пей.
     Вейде взяла, подержала мгновение в  руке  и  не  задумываясь  выпила.
Любящим взором следила за ней Рехильда, свято  веря  в  чудесные  свойства
своего противоядия. И дала девочке второй бокал, с противоядием.  И  снова
сказала:
     - Пей.
     И Вейде выпила второй бокал.
     А потом побледнела и осела на пол.
     Она умерла почти мгновенно. Как будто заснула у ног своей госпожи.


     Страдающему от лихорадки можно  присоветовать  обратиться  к  топазу,
прозрачному драгоценному камню, и пусть в хлебе или мясе или любом  другом
кушанье сделает три углубления. И пусть нальет в них вино и увидит в  этом
вине свое отражение. И пусть  скажет:  "Созерцаю  себя  в  вине  сем,  как
херувим в зерцале божьем, дабы сия лихоманка оставила меня и сия лихорадка
сошла с меня в отражение мое". Пусть делает так трижды в день и исцелится.
     Если же в хлебе или мясе или в любом другом кушанье, в воде, вине или
любом другом напитке заключается яд и  топаз  лежит  поблизости  от  этого
кушанья или питья, то поднимется шум великий, как если бы  рядом  плескало
море, как если бы невдалеке волны прибоя с силой бросали на скалы мусор от
кораблекрушения...
                                       (Из поучений Хильдегард фон Бинген)


     Волны с силой обрушивались на скалы, разбивая  об  их  крутые  острые
бока  мусор  кораблекрушения,  и  имя  скалы  было  Рехильда  Миллер.  Она
задыхалась. Волны причиняли ей нестерпимую боль, сломанные мачты ранили ее
тело, мокрые паруса залепляли рот и глаза.
     - Она еще не очнулась, - донесся голос Иеронимуса.
     Вторая волна.
     Третья.
     Рехильда  простонала,  шевельнулась,   и   Иеронимус   поднял   руку,
останавливая палача с занесенным было ведром.
     - Я не хотела убивать Вейде, - пролепетала  Рехильда  Миллер.  -  Это
вышло случайно.
     Иеронимус фон Шпейер долго смотрел на нее  своим  непонятным  тяжелым
взглядом. Потом сказал:
     - Злые поступки совершаются добровольно.





     Он пришел.
     Рослым, в великолепной сверкающей одежде, с  пылающими  глазами,  рот
дергается, кривится. Вьется в руке хлыст.
     Красавица  Рехильда   Миллер   в   грубой   рубахе,   исхудавшая,   с
забинтованными руками, корчилась на жесткой лавке, пытаясь заснуть.
     Агеларре остановился над ней, посмотрел. Она  не  замечала  его,  все
ворочалась, стонала, бормотала себе под нос. И тогда он огрел ее  хлыстом,
так что она вскрикнула и подскочила.
     И увидела над собой яростное прекрасное лицо дьявола.
     - Ты предала меня, - сказал Агеларре. - Ты  разболтала  ему  о  нашей
любви.
     - Агеларре, - выговорила Рехильда и потянулась к нему руками.
     И дьявол снова хлестнул ее кнутом.
     - Ты продалась Иеронимусу, - повторил он. - Завтра ты умрешь.
     Она села на лавке, сложила на коленях руки в  толстых  серых  бинтах,
нагнула голову.
     Агеларре  засмеялся,  и  подвальная  камера  наполнилась  серебристым
лунным светом.
     - Дура, - сказал он. И засмеялся еще громче. - Кунна.
     Женщина заметно вздрогнула.
     Агеларре привзвизгнул от удовольствия.
     - Ты умрешь, - повторил он. - И твой бог не примет тебя.
     - Почему я должна умереть? - тупо спросила женщина.
     - Если Иеронимус фон Шпейер обещал тебе жизнь - не верь.  Они  всегда
обещают, а заканчивается одинаково. Один судья клянется, что не тронет  ни
волоса на твоей голове, а потом другой,  такой  же  лицемерный,  с  чистой
совестью отправит тебя на казнь.
     - Иеронимус фон Шпейер? - повторила Рехильда Миллер. Подумала.  Потом
качнула головой, мотнув слипшимися от  пота  волосами:  -  Нет,  Агеларре.
Иеронимус фон Шпейер ничего не обещал мне.
     Агеларре заскрежетал зубами.
     Она подняла голову, посмотрела.
     - Ты уходишь?
     - Будь ты проклята, Рехильда Миллер, - сказал Агеларре.


     Иеронимус  проснулся  оттого,  что  Ремедиос  трясет  его  за  плечо.
Оттолкнул его руку, сел, потер лицо.
     - Что случилось?
     - Ведьма кричит, - сказал Ремедиос.
     Иеронимус прислушался, но ничего не  услышал.  Однако  слуху  бывшего
солдата поверил, потому встал, машинально  подхватил  со  стола  латинскую
библию и пошел по коридору, к лестнице, ведущей в подвал.
     Ремедиос шел за ним следом, держа горящую  свечу  в  высоко  поднятой
руке. На ходу Иеронимус спросил:
     - Она звала именно меня?
     - Она никого не звала, -  ответил  Ремедиос.  -  Просто  кричала.  От
страха или боли. Я подумал, что она нуждается в утешении.
     - Вероятно, - согласился Иеронимус. - А почему ты сам не зашел к ней?
     Ремедиос помолчал, прежде чем честно ответить:
     - Я испугался.
     Больше Иеронимус ни о чем его не спрашивал.


     В камере было пусто.
     - Сбежала, - шепнул Ремедиос.
     Иеронимус забрал у Ремедиоса свечу и подтолкнул его к выходу.
     - Никуда она сбежать отсюда не могла, - сказал Иеронимус. - Не сквозь
стену же прошла. Иди спать, Ремедий.
     Ремедиос помялся на пороге, а потом дал стрекача.
     Иеронимус внимательно  осмотрелся  по  сторонам,  поставил  свечу  на
лавку.
     - Рехильда, - позвал он.
     Женщина выбралась из кучи соломы - под глазами синяки, через все лицо
три красных полосы от бича, в волосах сухая трава.
     Иеронимус  поджал   губы,   слегка   наклонил   голову,   внимательно
рассматривая ее.
     - Кто ты? - спросила Рехильда хрипло.
     - Иеронимус фон Шпейер, инквизитор.
     Она смотрела, широко открыв глаза,  как  он  снимает  с  себя  грубый
коричневый плащ, остается  в  белой  рубахе.  Годы  не  прибавили  красоты
Иеронимусу, но его это не заботило.  Он  расстелил  плащ  на  полу  у  ног
женщины, неторопливыми, уверенными движениями. Выпрямился, сел на лавку.
     Дикий ужас в ее глазах.
     - Я пришел забрать твои страхи, - сказал Иеронимус. - Клади их  сюда,
на плащ.
     - А что ты будешь делать с ними? - спросила она.
     Иеронимус пожал плечами.
     - Спалю в печке, - сказал он.
     - А со мной?
     Он не ответил.
     - То же самое, - сказала Рехильда Миллер. - Спалишь.
     - Он приходил к тебе?
     Женщина промолчала. Ее  начала  трясти  крупная  дрожь,  и  Иеронимус
прикрикнул:
     - Успокойся, ты, потаскуха!
     Из ее глаз хлынули слезы. Иеронимус брезгливо поморщился - терпеть не
мог женских слез.
     - Он пришел, но не захотел вызволить  меня,  -  пролепетала  Рехильда
Миллер. - Он избил меня за то, что я предала его.  Это  ты  заставил  меня
говорить, ты силой вырвал у меня признание.
     - Разве ты говорила не то, что думала? - удивленно спросил Иеронимус.
     - Он смеялся надо мной. Он ушел, не простившись.
     - Да пошел он в задницу, твой Агеларре, -  сказал  Иеронимус.  -  Что
тебя так испугало?
     - Он проклял меня.
     Иеронимус пошевелил ногой свой плащ, расстеленный на полу.
     - Блюй, - сказал он. - Ну, давай, выблевывай  все  страхи,  все,  что
тебя мучает. Все сюда - и я выкину их вон.
     Женщина смотрела на монаха, как на  сумасшедшего.  Она  действительно
ощутила, как к горлу подступает  комок.  Иеронимус  наблюдал  за  ней  без
всякого интереса.
     - Тебя ведь тошнит, не так ли? - сказал он.
     И не успел он договорить, как ее начало рвать.  Прямо  на  монашеский
плащ. Скудной тюремной похлебкой, плохо переваренной  рыбой,  которую  она
ела прямо с костями. Потом просто водой. Рехильда  давилась  и  рыдала,  а
потом устала плакать и постепенно успокоилась. Обтерла лицо.
     Иеронимус сидел на лавке все в той же позе.
     - Все в порядке? - спросил он как ни в чем не бывало. - Заверни  это,
не так вонять будет.
     Она подчинилась. Она действительно почти успокоилась.
     И только когда зловонный сверток  исчез  в  груде  соломы,  вернулась
память и вместе с ней набросился прежний ужас: завтра она умрет.
     Но Иеронимус опередил ее.
     - Сядь, - велел он.
     Она оглянулась по сторонам и села прямо на пол, у его ног.
     - Ты плохо слушала отца Якоба, Рехильда Миллер, - сказал Иеронимус. -
Трудно винить тебя. Отец Якоб косноязычен, хотя чист душой и,  несомненно,
является достойным пастырем Оттербахского рудника.
     - Избавь меня от проповедей, святоша, - прошептала Рехильда Миллер.
     - Я всегда был противником проповедей, - невозмутимо сказал Иеронимус
фон Шпейер. -  Было  сказано  Слово,  нет  смысла  передавать  его  своими
словами, которые все равно будут хуже однажды изреченных.
     И раскрыл библию.
     Начал читать.
     Не по-латыни - на своем  родном  языке.  Поначалу  Рехильда  даже  не
поняла,  что  именно  он  читает.  Потом  сказала  -  и  ужас  ее   возрос
многократно:
     - Это же запрещено!
     - Срал я на все, что запрещено, - оборвал ее  Иеронимус.  -  Я  хочу,
чтобы ты поняла. Если сказанное на латыни слово не трогает тебя, я передам
его на языке, который будет тебе понятен.
     - Это ересь, - сказала Рехильда, не веря собственным ушам.
     И надежда затеплилась в ней.
     - Даже ересь может послужить доброму делу,  -  ответил  Иеронимус.  -
Иначе зачем Бог допускает ее существование?
     Он продолжал пересказывать священное писание,  на  ходу  перекладывая
его на свой язык. Оба вскоре забыли, где находятся,  завороженные  книгой.
Иеронимус охрип, но даже не заметил этого, заново открывая для себя каждое
слово. Он понял, что ошибался, самонадеянно полагая, что знает все  четыре
евангелия наизусть.
     В тюремной камере, где разило прелой соломой, блевотиной,  потом,  на
лавке из неструганых досок, при свете маленькой  свечки  заново  рождались
великие слова. Монах читал, ведьма слушала.
     Потом не стало ни монаха, ни ведьмы.
     Selig sind, die ihre Kleider waschen, dass sie teilhaben an dem  Baum
des Lebens und zu den Toren hineingehen in die Stadt.
     Draussen sind die Hunde und die Zauberer und die Unzuchtigen und  die
Morder und die Gotzendiener und alle, die die Luge lieben und tun.
     Слово  "Zauberer"  разрушило  странное  состояние  полусна,  полуяви,
напомнив о том, что происходит на самом деле.
     Камера.
     Ведьма.
     Инквизитор.
     Библия, прочитанная на немецком языке. Искаженная.
     Агеларре, должно быть, помирает со смеху.
     Иеронимус отложил книгу,  прокашлялся  и  понял,  что  сорвал  голос.
Первый солнечный луч уже проник  в  город,  гуляет  по  начищенным  медным
сковородкам  Доротеи  Хильгерс,  золотит  солому  в  растрепанных  волосах
Рехильды Миллер.
     Рехильда спала на полу  у  ног  Иеронимуса.  И  когда  он  увидел  ее
прекрасное умиротворенное лицо, он заплакал.


     "Дабы обвиняемая Рехильда Миллер из Раменсбурга спасла  свою  душу  и
миновала смерти ада для души, мы пытались обратить ее на путь  спасения  и
употребляли для этого различные способы. Однако, обуянная низкими  мыслями
и безнадежно совращенная злым духом, означенная Рехильда Миллер  предпочла
скорее быть пытаема ужасными  вечными  мучениями  в  аду  и  быть  телесно
сожженной здесь, на земле, преходящим огнем, чем, следуя разумному совету,
отстать от достойных проклятия и приносящих заразу лжеучений и  стремиться
в лоно и к милосердию  святой  матери-церкви.  Так  как  церковь  Господня
ничего более не знает, что она еще  может  для  обвиняемой  сделать  ввиду
того, что она  уже  сделала  все,  что  могла,  мы  присуждаем  означенную
Рехильду Миллер  к  передаче  светской  власти,  которую  нарочито  просим
умерить строгость приговора и избегнуть кровопролития".

Last-modified: Mon, 08 Dec 1997 15:29:19 GMT

Оцените этот текст: