Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Перевод с английского М. Бологовской
     Издательство АЛНА Литера, 1991, Вильнюс
     OCR: Сергей Васильченко
---------------------------------------------------------------

     РОМАН
     Перевод с английского М. Бологовской




     Несколько  лет тому  назад,  как  раз за год до зулусской  войны,  один
европеец путешествовал  по Наталю.  Имя  его не имеет  значения, так  как не
играет никакой роли в этой истории.
     Путник вез  с  собой два  фургона  с товаром и направлялся  в Преторию.
Погода  была  холодная,  травы очень мало,  а иногда  и  вовсе не  было, что
представляло немалое затруднение для прокорма волов и усложняло путешествие.
Европейца соблазняла, однако,  высокая ценность  его транспорта  в это время
года, которая должна вознаградить его за  возможную потерю скота.  Он храбро
продвигался вперед. Все шло хорошо до маленького города Тангера, на  берегах
р. Дугузы,  где находился крааль  Чеки, первого царя зулусов, приходившегося
дядей Сетивайо.
     В  первую  же  ночь,  после  отбытия  из  Тангера,  погода  значительно
посвежела, густые серые облака заволокли небо и скрыли звезды.
     "Однако, если  бы я не знал, что нахожусь  в Натале,  я сказал бы,  что
надвигается снежная  буря, -- подумал про себя  европеец. --  Я часто  видел
такое небо в Шотландии -- оно всегда предвещало снег!"
     Затем он  вспомнил,  что  в Натале уже много лет не  бывало  снега, это
мысль отчасти успокоила его. Европеец выкурил трубку и лег спать под навесом
одной из повозок. Среди ночи его разбудило ощущение сильного холода и слабое
мычание  волов, привязанных  к повозкам. Он высунул голову  из-под  навеса и
осмотрелся. Земля  была  покрыта  густым  слоем  снега,  в  воздухе носились
бесчисленные снежинки,  разгоняемые  холодным  резким ветром. Путешественник
вскочил, поспешно  натягивая  на себя теплую  одежду, и стал будить  кафров,
спавших  под  прикрытием  повозок.  Не  без  труда  удалось  вывести  их  из
оцепенения, которое уже начинало овладевать ими.
     Кафры вылезли  из-под повозок, дрожа от  холода, закутанные  в  меховые
одеяла.
     --  Живо, ребята! -- обратился он  к ним на зулусском наречии. -- Живо!
Что ж вы хотите, чтобы скот замерз от снега и ледяного ветра? Отвяжите волов
и загоните их между повозками, они хоть немного защитят их!
     С этими словами он засветил фонарь и соскочил с повозки в снег.
     С большим трудом удалось наконец  кафрам  отвязать волов,  закоченевшие
пальцы плохо повиновались им, когда пришлось развязывать замерзшие веревки.
     Повозки были выдвинуты  в ряд, и в пространство между ними загнали всех
тридцать шесть  волов,  которых  и  привязали посредством  веревок,  накрест
протянутых между колесами.  Покончив с этим делом,  европеец снова взобрался
на  свою холодную  постель,  а  дрожавшие от холода  туземцы,  подкрепившись
ужином,  расположились  во  второй  повозке,  натянув  на  себя парусину  от
походной палатки. На некоторое время водворилась тишина. Изредка раздавалось
лишь беспокойное мычание столпившихся быков.
     "Если  снег не перестанет, я потеряю свой  скот:  он не  вынесет  этого
холода", -- думал про себя европеец.
     Не успел  он  мысленно  выговорить  эти  слова,  как  послышался  треск
порванных веревок и громкий топот копыт. Европеец снова выглянул из повозки.
Волы, сбившись в  кучу, бросились бежать и скоро исчезли в темноте ночи, ища
защиты от холода и снега.
     Через минуту  они  совершенно  исчезли  из  виду. Делать  было  нечего,
оставалось  лишь   терпеливо  ждать  рассвета.  Наступившее   утро  осветило
местность,  густо  засыпанную  снегом.  Предпринятые поиски  не привели ни к
чему.
     Волы быстро убежали, и следы  их занесло свежевыпавшим снегом. Европеец
призвал на совет кафров и спросил, что  теперь делать. Один советовал  одно,
другой -- другое, но все были согласны с тем, что надо дождаться, чтобы снег
растаял, прежде чем что-либо предпринять.
     --  Или пока мы сами  не замерзнем, дураки вы такие! -- возразил угрюмо
европеец.  Он был сильно не в  духе, что, впрочем, было  вполне естественно.
Европеец  терял  по  меньшей  мере  четыреста  фунтов  стерлингов  на  одних
пропавших волах (около 3600 руб.)
     Наконец один из слуг выступил вперед -- до этой минуты он упорно молчал
-- погонщик первой повозки.
     "Отец мой, -- обратился он к европейцу, -- вот что я имею сказать. Волы
пропали, а  след  их заметен снегом. Никто не знает, куда она побежали, живы
ли они или представляют из себя груду костей; но там, внизу, в краале, -- он
указал   рукою  на  несколько   шалашей,  расположенных  склону  холма,   --
приблизительно в двух милях расстояния живет колдун по имени Цвите. Он стар,
очень стар, но обладает знанием, и если кто может сказать вам, отец мой, где
находятся пропавшие волы, то это он!
     -- Что за  глупости! --  ответил ему европеец. --  Но так как в  краале
будет не холоднее, чем  в  этой  повозке, пойдем  туда  и  спросим, пожалуй,
Цвите. Принеси-ка бутылку джина и немного нюхательного табаку для подарков!
     Час   спустя   европеец   уже  находился   в  шалаше   старого   Цвите.
Путешественник  увидел перед собою очень старого  человека, от него остались
почти одни кости. Старик ослеп на оба  глаза, и одна рука,  а именно  левая,
была мертвенно-бледная и сморщенная.
     -- Что  ты хочешь  от старого  Цвите, белый  человек? -- спросил старик
тоненьким  голосом. -- Ведь ты не веришь мне? Не веришь  в мое знание? Зачем
же мне помогать тебе? А все же  я исполню твое желание, хотя оно  и противно
вашим  законам,  а ты  нехорошо поступаешь,  обращаясь  ко мне.  Но  я  хочу
доказать тебе, что  не все ложь в нас, зулусских колдунах, и помогу тебе. Ты
хочешь знать, отец мой,  куда  девались твои волы, прячась от холода? Не так
ли?
     -- Совершенно верно! -- ответил европеец. -- У вас длинные уши!
     -- Да,  отец мой.  У меня  длинные  уши, хотя  и  говорят,  что  я стал
глохнуть. У  меня и глаза зоркие, хотя я и  не вижу вашего  лица. Дайте  мне
послушать! Дайте посмотреть!
     Старик замолчал на несколько минут, мерно раскачиваясь взад и вперед, и
наконец заговорил:
     -- У тебя  ферма там,  внизу, около  Пин-Тауна, не так ли? Ага! Я так и
думал, а на расстоянии  часа  езды от твоей фермы живет  бур. У  него только
четыре пальца на  правой руке. На ферме этого бура есть роща, и в ней растут
деревья мимозы.  В этой самой  роще  ты  найдешь своих  волов  -- да,  да на
расстоянии пяти дней пути отсюда ты найдешь всех своих волов. Я говорю всех,
отец мой, но на  самом деле, всех, кроме трех: большого черного африканского
вола, маленького рыжего зулусского однорогого и пестрого волов. Этих трех ты
не найдешь, они погибли в снегу. Пошли  людей, и  тогда найдешь и остальных.
Нет,  нет! Я не прошу награды! Я не делаю чудес за плату: к чему же мне? Я и
так богат!
     Европеец стал смеяться, но, в конце концов, такова  уже в нас сила веры
в сверхъестественное,  он послал людей  в  указанное место.  И  что  же?  На
одиннадцатый день пребывания европейца в  краале Цвите посланные вернулись и
пригнали всех  волов,  за исключением  трех. После  этого европеец больше не
смеялся.  Эти одиннадцать дней он провел  в одном из шалашей  крааля старого
Цвите. Каждый день он приходил к  нему и беседовал с ним. Часто такие беседы
продолжались далеко за полночь. На третий день он спросил  Цвите, почему его
левая рука такая белая  и сморщенная  и кто был Умслопогас и Нада, о которых
он  мельком упомянул  несколько раз.  Тогда  старик рассказал  ему  историю,
изложенную в этой книге.  День за днем старик рассказывал, пока не довел  ее
до конца. История эта не вся записана в этой книге, некоторые части ее могли
быть  забыты,   другие  пропущены.  Автор   не   мог  также  передать   всей
выразительности  зулусского  наречия, не мог также  создать  точного  образа
рассказчика.  На самом деле,  он  не  только  рассказывал  свою историю,  но
воспроизводил ее действиями.
     Если приходилось  говорить о смерти  воина, он ударяя палкой, показывая
при этом, куда попал удар и как упал сраженный.
     Если история затрагивала  грустные  факты,  он  стонал  и  даже  иногда
плакал.  Старик  говорил разными голосами, причем  каждое из действующих лиц
имело особый голос.
     Этот старый, сморщенный человек, казалось, вновь переживал прошлое.
     Прошлое само говорило со слушателем, повествуя о делах давно забытых, о
делах никому более не известных.
     Европеец  записал  сущность  рассказа  старика  Цвите,  как  сумел,  по
возможности в духе изложения старика. Сама же история Нады  и тех, чья жизнь
была тесно связана  с нею, произвела на него настолько сильное  впечатление,
что он пошел  дальше и напечатал свои записки, для того чтобы и другие могли
судить о ней. Теперь роль его кончена.
     Пусть тот, кого называют Цвите,  но который на самом деле носит  другое
имя, начинает свой рассказ.




     Вы просите  меня, отец мой, рассказать про юношу Умслопогаса, владельца
Железной   Повелительницы,    секиры,   "Виновницы   Стонов",    прозванного
впоследствии Булалио-Убийца,  и  про его любовь  к Наде -- самой  прелестной
женщине племени зулусов?
     История эта длинная, но  вы пробудете здесь не одну ночь, и если я буду
жив, то расскажу ее вам до конца.
     Приготовьтесь, отец мой, услышать много грустного, даже теперь, когда я
вспоминаю  о Наде, слезы подступают  к омертвелой роговой оболочке,  которая
скрывает солнечный свет от моих старых глаз!
     Знаете ли вы,  кто я, отец  мой?  Нет, наверное, не знаете. Вы думаете,
что я старый колдун Цвите. Так и  люди думают уже много лет, но и это не мое
настоящее имя.  Мало  кто  знал его. Я хранил его затаенным в сердце; потому
что,  хотя  я  и живу  теперь  под  защитой  законов белого царя, а  великая
королева считается верховным вождем моего племени, но если бы кто  узнал мое
настоящее имя, то и теперь ассегай мог бы найти дорогу к этому сердцу!
     Взгляните на эту руку, отец мой, нет, не на ту, которая иссушена огнем,
посмотрите на мою правую руку. Вы видите ее, а я  не вижу, потому  что слеп,
но я помню ее такою, какою она была когда-то. Ага!
     Я  вижу ее красной и  сильной, красной,  потому что она обагрена кровью
двух царей.
     Слушайте, отец  мой, наклоните ухо ко мне  ближе и слушайте. Меня зовут
Мопо! Ага! Я чувствую, что вы вздрогнули, вздрогнули так, как дрогнул  отряд
Пчел, когда Мопо  выступил перед ними, и с ассегая  в его руках  кровь  царя
Чеки медленно капала на землю.
     Да!  Я тот самый Мопо, что убил царя Чеку. Я убил его вместе с принцами
Динганом  и Умланганом, но рана,  лишившая его  жизни,  была  нанесена  моей
рукой. Не будь меня, никогда бы его не убили. Я убил его сообща  с принцами,
но только Динган, я и еще один человек убивали его!
     -- Что вы говорите? Динган погиб при Тангале!
     Да,  да, он погиб, но не  там,  он погиб на горе  Привидений и лежит на
груди каменной  колдуньи,  которая сидит там, на вершине, в  ожидании  конца
мира. И я был на горе Привидений.  В то время ноги мои  двигались  быстро, а
жажда мести не давала мне покоя.
     Я шел весь день  и к ночи нашел его. Я, да еще  другой, и мы убили его.
Ха! Ха! Ха! Зачем я вам, в сущности, все это говорю? Что  это имеет общего с
любовью Умслопогаса  и Нады, по прозванию Лилия? А вот  сейчас  скажу вам. Я
заколол Чеку из мести за мою сестру Балеку -- мать Умслопогаса, и за то, что
он умертвил моих жен и  детей. Я и  Умслопогас убили Дингана за Наду --  мою
дочь!
     В этой истории встречаются великие имена, отец мой, эти  имена известны
многим. Когда  импи дико выкрикивали  их, идя  на приступ, я чувствовал, как
горы содрогались, я видел, как вода трепетала в своем русле. Где они теперь?
Их нет, но белые люди записывают имена их в книги. Я -- Мопо -- открыл врата
вечности  носителям этих имен. Они  вошли в них и  больше  не  вернулись.  Я
обрезал  нити,  привязывавшие  их  к земле,  и,  они сорвались. Ха!  Ха! Они
сорвались!  Может быть,  и  теперь падают,  а может быть, ползают  по  своим
опустевшим  жилищам  в образе  змей. Я хотел  бы  узнать  этих  змей,  чтобы
раздавить их под своим каблуком.
     Вон там, внизу, на кладбище царей есть яма. В этой яме лежат кости царя
Чеки -- того  царя, что убит мною за Балеку. А там далеко, в стране зулусов,
есть  расщелина в  горе  Привидений. У  подножия  этой трещины  лежат  кости
Дингана, царя, убитого за Наду. Падать было высоко, а  он был тяжелый, кости
его рассыпались на мелкие куски.
     Я ходил смотреть на них после того, как шакалы и коршуны покончили свое
кровавое дело. О, как я хохотал!  Потом и пришел сюда  умирать. Все это было
давно, а я еще не умер, несмотря на то, что желаю умереть и пройти скорее по
тому пути, где прошла моя Нада. Может  быть,  я для  того и жив  еще,  чтобы
рассказать  вам эту историю,  отец мой, а вы передадите ее белым людям, если
пожелаете.
     Вы спрашиваете, сколько мне лет? Да я  и сам  не  знаю.  Я очень, очень
стар.  Если бы царь  Чека был жив, он  был бы одних лет со  мной.  Никого не
осталось в живых из тех, кого я знал мальчиками. Я так стар, что мне следует
торопиться. Трава вянет, настает  зима.  Да, пока я  говорю,  зима окутывает
холодом мое сердце. Что же! Я готов уснуть в этом холоде,  и кто знает, быть
может, снова проснусь среди благоухающей весны.
     Раньше еще,  чем зулусы составили отдельное племя, я родился  в племени
Лангени.  Племя наше  было небольшое, впоследствии все те, кто  способен был
сражаться,  составили  лишь один  отряд  в войске  царя Чеки -- их набралось
всего-то, может быть, от двух до  трех  тысяч -- но зато  все наперечет были
храбрецы. Теперь все они умерли, и жены их, и дети, да и все племя больше не
существует. Оно исчезло, подобно тому, как исчезает луна каждого месяца.
     Племя наше жило  в  красивой  открытой  местности.  Говорят, там  живут
теперь буры, которых мы звали Анабооны. Отец мой, Македама, был вождем этого
племени, и его  крааль расположен был  на  склоне холма.  Я не  был, однако,
сыном его старшей жены.
     Однажды вечером, когда  я  был  еще  совсем  маленький  и  ростом  едва
достигал локтя взрослого человека, я сошел с матерью в долину, где находился
загон для скота: нам  хотелось посмотреть наше стадо. Мать моя  очень любила
своих коров; между ними была одна, с белой мордой, она,  как собака,  ходила
следом за нею. Мать моя несла на спине маленькую  сестру  мою Балеку. Балека
была в то время еще маленькой. Мы шли по долине, пока не встретили пастухов,
загонявших скот.  Мать подозвала корову с  белой мордой  и кормила ее из рук
листьями  мучного дерева,  которые захватила с  собой. Пастухи  погнали скот
дальше, а корова  с белой мордой  осталась  около моей матери. Мать  сказала
пастухам,  что приведет  ее сама, когда вернется домой. Она села  на  траву,
держа на руках Балеку, я играл около нее, корова паслась около нас. Вдруг мы
увидели женщину, идущую по долине по направлению к нам.
     По ее  походке было  заметно, как  она сильно утомлена. К  спине ее был
привязан  узел,   завернутый   в   циновку.  Она   вела   за  руку  мальчика
приблизительно моих лет, но  выше  ростом  и  на  вид сильнее меня. Мы ждали
довольно  долго, пока женщина  дошла  до нас и в изнеможении  опустилась  на
землю.
     По  ее прическе  мы  сразу  узнали,  что  она не  принадлежала к нашему
племени.
     -- Здравствуйте! -- сказала женщина.
     -- Здравствуйте! -- ответила моя мать. -- Что вам надо?
     --  Мне надо поесть  и  шалаш,  где бы  я  могла отдохнуть, -- ответила
женщина. -- Я иду издалека!
     -- Как ваше имя и какого вы племени? -- спросила мать.
     --  Зовут меня  Унанда, я  жена Сенцангаконы,  из  племени зулусов!  --
ответила незнакомка.
     Надо сказать  вам, отец мой, что между нашим племенем и зулусами только
что была война. Сенцангакона убил  нескольких  наших воинов и захватил много
скота,  а потому, когда моя  мать услышала слова Унанды, она гневно вскочила
на ноги.
     -- И ты смела прийти сюда и просить пищи и крова -- ты, жена зулусского
пса!  --  воскликнула она.  --  Убирайся прочь,  не  то я позову  работниц и
прикажу выгнать тебя отсюда кнутами!
     Женщина -- она была очень красива -- молча ждала, пока  моя мать кончит
свою гневную речь, тотчас подняла голову и тихо сказала:
     -- Около вас стоит корова, у которой  молоко сочится из вымени, неужели
же  вы откажете дать мне  и моему  мальчику кружку молока? --  она вынула из
своего узла кружку и протянула ее нам.
     -- Конечно, не дам! -- сказала моя мать.
     -- Нам так хочется пить после долгого  пути, --  продолжала женщина, --
может быть, вы дадите нам кружку воды? Мы уже давно не встречали источника!
     -- Не дам, песья жена, иди и сама ищи себе воды!
     Глаза  женщины  наполнились слезами, мальчик  скрестил руки  на груди и
нахмурился.  Это был очень красивый мальчик,  с большими черными глазами, но
когда он хмурил брови, глаза его темнели, как темнеет небо перед грозою.
     --  Матушка, -- оказал он, -- видно, мы так же непрошенные гости здесь,
как и там,  внизу! -- И он кивнул головой по  направлению той  стороны,  где
жило племя зулусов. -- Пойдем в Дингисвайо, там племя Умтетва защитит вас!
     --  Пойдем, сын мой, -- ответила Унанда, -- но путь наш дальний, а мы с
тобой так устали, что, пожалуй, и не дойдем!
     Я  молча слушал и почувствовал, как сердце мое содрогнулось от жалости.
Мне было жалко и  женщину,  и мальчика. Оба казались такими утомленными.  Ни
говоря ни слова  моей матери, я схватил ковш  и побежал  к источнику.  Через
несколько минут я вернулся  с водой.  Мать моя очень  рассердилась  и хотела
поймать меня,  но я  быстро промчался мимо нее и подал ковш  мальчику. Тогда
мать решила больше не  мешать  мне,  но  все время словами старалась уязвить
женщину. Она говорила, что  муж ее причинил зло нашему  племени и что сердце
подсказывает ей, что он причинит еще большее зло. Так говорит ей ее Элозий*.
Ах, отец мой, Элозий ее был прав! Если бы женщина Унанда и ее сын умерли тут
же, на лугу, в этот день, поля и сады моего племени не обратились бы в голые
степи и кости моих единомышленников  не валялись бы в  большом овраге,  там,
около крааля Сетивайо.

     * Элозий -- добрый гений.

     Пока моя  мать говорила, я  стоял  молча рядом  с беломордой  коровой и
наблюдал за происходившим. Сестренка Балека громко плакала.
     Мальчик, сын Унанды, взяв из моих  рук ковш,  не подал воды  матери. Он
сам выпил две трети, и я думаю, он выпил бы и все, если бы жажда его не была
утолена.  Затем он  подал остаток воды  матери, и она выпила ее. Тогда, взяв
ковш  из ее рук, мальчик  выступил на  несколько шагов вперед, держа ковш  в
одной руке, а в другой короткую палку.
     -- Как тебя зовут, мальчик? -- спросил он меня тоном взрослого.
     -- Меня зовут Мопо! -- ответил я.
     -- А как зовут ваше племя?
     Я назвал ему наше племя -- племя Лангени.
     -- Хорошо, Мопо, теперь я  скажу тебе мое  имя. Меня зовут Чека, я  сын
Сенцангаконы, и мое племя зовут Амузулусы. Я тебе скажу еще что-то. Теперь я
маленький мальчик, и мое племя -- маленькое племя, но придет  время, когда я
вырасту такой  большой,  что голова моя  будет теряться в облаках, ты будешь
смотреть  вверх  и  не увидишь ее.  Лицо мое ослепит тебя,  оно будет  сиять
подобно солнцу, а  племя мое  возрастет  одновременно  со  мной и,  наконец,
поглотит  весь  мир. Слушай меня!  Когда я стану  велик и  мое племя со мной
возвеличится, тогда  я  припомню,  как однажды  Лангени отказали дать мне  с
матерью ковш  молока,  чтобы  утолить  жажду. Ты видишь этот ковш. За каждую
каплю,  которую  он  может содержать, будет пролита  кровь человека -- кровь
одного  из ваших  единоплеменников. Но за то, что  ты, Мопо, дал мне воды, я
пощажу  тебя, одного тебя, Мопо, и возвеличу тебя. Ты разжиреешь в тени моей
славы. Тебя одного я никогда не трону, как бы ты  ни  провинился передо мной
-- клянусь тебе  в этом.  Но зато эта женщина, -- и он указал, палкой на мою
мать, -- пусть торопится умереть, чтобы мне не пришлось заставить ее желать,
смерти. Я сказал!
     Мальчик заскрежетал зубами и погрозил нам палкой. Мать моя молча стояла
в стороне, наконец, она не выдержала:
     -- Негодный лгунишка! Говорит, точно большой, неправда ли? Еще теленок,
а ревет, как бык!
     -- Я  научу  его  говорить иначе, мальчишка, злой  прорицатель!  --  И,
спустив Балеку на землю, она побежала к мальчику.
     Чека стоял неподвижно, пока она  не подошла совсем близко к нему, тогда
он  вдруг поднял  палку и так  сильно  ударил  ее по  голове, что она тут же
упала. Он захохотал, повернулся и ушел в сопровождении своей матери.
     Это были  первые  слова Чеки, слышанные  мною, отец мой. Они  оказались
пророческими  и  оправдались.  Последние слова,  слышанные  мною,  тоже были
пророческими  и,  я  думаю,  тоже оправдаются.  Они,  впрочем, и  теперь уже
исполнились. Во-первых, он сказал,  что племя зулусов возвысится. И что  же,
разве это не так? Во-вторых, он предсказал, как оно  падет, --  и оно падет.
Разве белые люди не собираются уже теперь вокруг него близ Сетивайо, подобно
тому, как коршуны собираются вокруг околевающего быка. Зулусы уже не те, что
были прежде.
     Да,  да,  слова его оправдаются, и голос мой -- это голос  племени  уже
осужденного.
     Но об этих других словах Чеки я скажу в свое время.
     Я подошел к  своей матери. Она приподнялась с земли и села, закрыв лицо
руками. Кровь из раны, нанесенной палкой Чеки, текла по ее рукам и падала на
грудь.
     Так  она  сидела  долго,  ребенок плакал,  корова мычала,  как бы прося
подоить ее, а я  все вытирал кровь, сочившуюся  из  раны,  пучками сорванной
травы. Наконец она отняла руки от лица и заговорила со мной.
     --  Мопо, сын мой, мне  снился сон. Я видела мальчика  Чеку, ударившего
меня, он вырос и стал великаном. Он гордо выступал по долинам и горам, глаза
его сверкали, как  молния; и в руках  он держал ассегай,  обагренный кровью.
Вот он захватывает одно племя за другим, он топчет  ногами их  краали. Перед
ним все зелено, как летом, позади все черно,  как  будто огонь сжег траву. Я
видела и наше племя, Мопо. Оно было многочисленно и здорово, мужчины храбры,
девушки красивы, детей я считала сотнями. Я видела его еще  раз, Мопо, -- от
него остались лишь кости, белые кости, тысячи  костей, наваленных  в  кучу в
каменистом овраге, а  он,  Чека, стоит  над этими костями и хохочет так, что
земля трясется. После  этого, Мопо,  в этом видении я увидела  тебя взрослым
человеком.  Ты один остался  в  живых из всего нашего племени. Ты  ползал за
великаном Чекой, а за тобой шли другие, великие  мужи царственной осанки. Ты
ударил его небольшим  копьем, он упал и снова сделался  маленьким. Он упал и
проклял тебя! Но ты  крикнул ему в ухо одно имя -- имя Балеки, твоей сестры,
и он испустил дух. Пойдем домой, Мопо, пойдем домой, темнеет!
     Мы встали и медленно направились  к дому.  Но я молчал, потому что  мне
было страшно, очень страшно, отец мой.




     Теперь я должен рассказать вам, как скоро исполнилось предсказание Чеки
о смерти моей матери и как она умерла.
     На  том  месте  лба,  по  которому   мальчик  Чека  ударил  ее  палкой,
образовалось  глубокая  язва.  Ее  невозможно  было  залечить.  В  этой язве
образовался нарыв, он проникал все глубже, пока не дошел до мозга, тогда моя
мать слегла и вскоре умерла. Я очень  любил ее и горько плакал. Вид ее тела,
холодного и окоченелого, приводил меня в ужас.  Как громко я ее ни звал, она
не отвечала мне.
     Мать мою похоронили и скоро забыли  о ней. Я  один помнил ее, остальные
все забыли, даже  Балека  забыла,  она была  еще слишком мала. Мой отец взял
себе другую жену и вскоре успокоился.
     С этих пор я почувствовал себя несчастным. Братья не любили меня за то,
что я был умнее их, да и проворнее бегал. Они восстановили против меня  отца
и он стал дурно обращаться со мной.
     Но Балека и я любили друг друга, мы оба чувствовали себя одинокими, она
льнула  ко  мне, подобно  тому,  как  вьющееся  растение  обвивается  вокруг
единственного  дерева в пустыне, и, несмотря на свою  молодость, я уже вывел
следующее  заключение: быть  мудрым -- значит  быть сильным, потому что хотя
убивает  тот,  у кого в руках ассегай,  но сильнее тот, чей  разум руководит
битвой, а не тот, кто убивает.
     Я  заметил  тоже,  что  колдуны  и знахари внушали страх  народу --  их
боялись до такой  степени, что, будь они вооружены одной лишь палкой, десять
человек, вооруженных копьями, обращались перед ними в бегство.
     Ввиду этого я  решил сделаться колдуном,  так  как  только колдун может
убить одним словом тех, кого он ненавидит. Я стал изучать медицину, приносил
жертвы, постился в пустынном месте, одним словом, делал все то, о чем вы уже
слыхали,  и многому научился. В нашем  волшебстве все же есть и знание -- не
все  ложь. Вы сами могли в этом убедиться, отец мой, иначе  не пришли бы  ко
мне и не спросили о ваших пропавших быках.
     Время все  шло  вперед, мне  минуло уже двадцать лет, и я стал взрослым
человеком.  Я  превозмог  все, чему  мог научиться один,  и  присоединился к
главному  знахарю и  колдуну нашего племени.  Его звали  Нама. Он был  стар,
видел только  на  один глаз и  считался  очень  умным человеком.  От  него я
научился некоторым тайнам нашей науки и приобрел не мало знаний, но  он стал
мне завидовать и подставил мне ловушку.
     Случилось, что у богатого человека из  соседнего племени пропала  часть
его  скота.  Он  приехал к  Наме,  привез  подарки  и  просил его  выследить
пропавший  скот.  Нама  попробовал и не  мог найти: зрение начинало изменять
ему.
     Тогда человек этот рассердился и потребовал возвращения подарков.  Нама
не  хотел отдавать то,  что  ему уже  было дано, и  они обменялись  крупными
словами.
     Тот объявил, что убьет Наму. Нама, в свою очередь, пригрозил околдовать
его.
     -- Успокойтесь! -- сказал я, боясь, что кровь будет пролита между ними.
--  Подождите и дайте  посмотреть, не скажет ли мне мой змей, где  находится
пропавший скот?
     -- Ты  мальчишка,  и больше  ничего! -- возразил хозяин скота. -- Разве
мальчику доступна такая мудрость?
     -- Это мы скоро увидим! -- ответил я, забирая кости в руку*.

     * Колдуны-кафры  употребляют для колдовства суставы  звериных  костей и
бросают их, как мы бросаем кости в игре.

     -- Оставь кости!  -- закричал  Нама. -- Мы не станем  больше беспокоить
наших змеев для этого собачьего сына!
     -- А я говорю, что он бросит кости! -- возразил владелец скота. -- Если
ты станешь мешать, я этим ассегаем пропущу свет сквозь твое тело!
     С этими словами он занес свое копье над головой Намы.
     Тогда я  поспешно приступил к делу и бросил кости. Владелец скота сидел
передо мной  на земле, и  отвечал на мои  вопросы. Вы сами знаете, отец мой,
что иногда колдуны узнают, где находится потерянное. Их уши длинны, и подчас
Элозий подсказывает им, как, например, на днях подсказал мне про ваш скот. И
в этом случае мой  змей выручил меня. Я ничего ровно  не знал о  скоте этого
человека, но мой дух был со мной, и вскоре я увидел их всех и описал каждого
из них; цвет, возраст, одним словом, все приметы.
     Я мог сказать ему также, где  они находятся и что один из волов упал  в
поток и  лежит на спине, причем  его  передние  ноги защемлены в раздвоенном
корне дерева.  Как мне  подсказал дух,  так я и  передал этому человеку.  Он
остался  очень доволен и сказал, что если  мое зрение не обмануло меня и  он
найдет  свой скот в указанном мною  месте,  подарки будут отобраны у Намы  и
переданы мне. Присутствующие вполне согласились с ним.
     Нама  сидел молча и  злобно поглядывал на меня.  Он знал, что  я угадал
верно, и очень сердился на меня. Дело казалось выгодное, стадо было большое,
и  если будет  найдено  там,  где  я  указал, то  все признают  меня великим
колдуном.  Владелец  скота объявил,  что проведет  ночь в нашем краале, а на
рассвете пойдет со  мною  к указанному мною месту. Среди ночи я проснулся от
ощущения  тяжести  на груди.  Я  попробовал вскочить,  но почувствовал,  как
что-то холодное колет мне шею. Я снова откинулся, стараясь разглядеть, в чем
дело. Дверь моего шалаша была открыта. Луна  на небе спустилась уже низко  и
походила на  огненный  шар.  Я  мог  разглядеть и  через дверь.  Лунный свет
проникал в мой шалаш  и упал на лицо Намыколдуна, который сидел передо мной,
злобно посматривая на меня своим единственным глазом. В руках он держал нож.
Вероятно, этот нож и уколол меня в шею.
     -- Ах ты, щенок! Я вижу, что вырастил тебя на свою погибель! -- зашипел
он мне  на  ухо.  -- Ты осмелился  угадать  то,  чего я не  угадал.  Так-то?
Прекрасно. Теперь я  покажу тебе, как я  расправляюсь  с такими щенками, как
ты.  Начну с того, что проколю  язык твой до самого  корня,  чтобы ты не мог
болтать, потом разрежу тебя  на куски, а утром скажу народу, что это сделали
духи в наказанье  за  твою ложь.  Затем  отрежу  тебе руки и ноги. Да, да, я
сделаю тебя  похожим на палку! Потом я... -- И он начал  вонзать  нож  в мое
горло.
     --  Пощади меня! -- закричал я. Нож делал мне больно, и я  не на  шутку
перепугался. -- Пощади! Я сделаю все, что хотите!
     -- Все сделаешь?  -- допрашивал старик, продолжая колоть меня ножом. --
Ты встанешь  сейчас же, пойдешь искать стадо  этого негодяя, загонишь его  в
указанное мною место  и  спрячешь там! -- При этом  Нама назвал  овраг, мало
кому известный. -- Если ты это сделаешь, я пощажу тебя и выделю трех  быков.
Если же ты  откажешься исполнить  мое требование  или обманешь меня, клянусь
духом моего отца, я найду способ покончить с тобою!
     -- Конечно, я  все  сделаю,  -- поспешно ответил я,  --  отчего  ты  не
доверился раньше? Если  бы я знал, что ты не хочешь отдавать скот, я не стал
бы  его  выслеживать.  Я  поступил  так,  боясь, что ты  лишишься  обещанных
подарков!
     -- Ну, ладно, ты еще не такой злодей, как я думал, --  проворчал  Нама,
-- вставай и  исполняй мое  приказание. Еще успеешь вернуться за два часа до
рассвета!
     Я встал,  размышляя, не могу ли я сейчас же броситься на него. У меня в
руках не было никакого оружия, а у него был нож, если бы мне и удалось убить
его,  меня  обвинят в его  смерти  и  мне  самому  не миновать ассегая. Но я
придумал другой выход. Я решил отыскать скот в той долине, где выследил его,
но не прогонять стадо в  указанное колдуном место. Нет, нет, я прямо пригоню
его  в крааль и изобличу Наму перед моим отцом и всем  народом. Увы!  Я в то
время был молод и не знал коварного сердца Намы. Недаром он был колдуном всю
свою жизнь. О! Это был злой человек -- хитрый, как шакал, свирепый, как лев.
Он посадил меня как дерево, но намеревался подрезать корни.  Теперь я вырос,
и  тень  моя  падала  на  него,  поэтому  он хотел  меня вырвать с корнем. Я
направился в угол моего шалаша. Нама все время зорко  следил за мною. Я взял
свое керри и маленький щит и вышел; луна ярко светила на небе. Пока я шел по
нашему краалю, я старался скользить, как  тень, но выйдя за ворота, пустился
бегом, громко распевая песню, чтобы отогнать духов, отец мой.
     В продолжении часа  я  быстро шел по  долине, пока  не  дошел до склона
холма, где начиналась заросль кустарников. Здесь было  темно, и я стал  петь
еще громче.
     Вскоре я убедился, что мой змей не обманул меня -- вот и следы скота. Я
бодро пошел  дальше,  пока  не  добрался  до  долинки, по  которой с  легким
журчанием протекал ручеек. Следы скота выступали уже совершенно ясно. Теперь
я  дошел  до  пруда.  У  самого  берега   плавал  утонувший  бык  с  ногами,
защемленными  в раздвоенном корне.  Все  оказалось именно  так, как я  видел
моими духовными очами.
     Я  сделал  еще несколько шагов  вперед и  огляделся.  Взор мой упал  на
что-то светлое -- то был серый свет утренней зари, слабо блеснувший на рогах
скота.  Пока  я  всматривался,  одно  из  животных  захрапело,  поднялось  и
стряхнуло с  себя ночную росу. В тумане рассвета вол показался мне  ростом с
большого слона.
     Я собрал в кучу  и пересчитал всех животных -- их было семнадцать, -- и
погнал их перед собою по узкой тропинке, ведущей к краалю. С  каждой минутой
становилось светлее,  с минуты восхода солнца прошло уже более часа, когда я
достиг того места, где мне  следовало свернуть, если бы хотел спрятать окот,
как приказал мне Нама! Но я вовсе не желал исполнить его приказания, "О нет!
Я пригоню скот, -- решил я про себя, -- прямо в крааль и скажу всему народу,
что Нама -- вор!"
     В эту минуту  послышался  шум.  Я  оглянулся и  увидел  на откосе холма
приближающуюся толпу народа.  Во главе их  шел Нама. Рядом с ним я разглядел
владельца скота.  В полном недоумении я замер на месте.  Дикари бросились ко
мне с криками, размахивая палками и копьями.
     -- Вот он! -- кричал  Нама. -- Вот он! Каков ловкий мальчик? Я вырастил
его, а он покрывает срамом  мою седую голову! Не прав ли я? Не говорил ли я,
что он вор? Да! Да! Я знаю твои проделки, Мопо! Посмотрите, он хотел украсть
скот!  Он  все время  знал, где найти его,  а  теперь угоняет стадо и  хочет
спрятать  его. Оно, конечно, пригодилось бы ему  на покупку жены, не так ли,
мой умный мальчик?
     Старик  стремительно  бросился  ко  мне   с  поднятой  палкой,  за  ним
последовал владелец скота с громким злобным рычанием.
     Я понял сразу, в чем дело, отец мой. В душе поднялась целая буря злобы,
у  меня закружилась  голова,  перед  глазами  заколыхалась  как  бы  красная
скатерть, казалось, она то опускалась,  то опять поднималась.  С этих пор  я
всегда видел ее перед глазами каждый раз, когда  мне приходилось  вступать в
бой.
     Я  крикнул  только  одно слово -- "Лжец!" и кинулся ему навстречу. Нама
тоже  приближался  ко мне.  Он ударил меня палкой, но мне удалось подставить
под его  удар мой маленький щит и вовремя отскочить. Я в свою очередь ударил
его.  О! Как я  ударил его! Череп Намы встретился с  моим керри, и Нама упал
мертвый к  моим ногам.  Я снова  зарычал, как  зверь, и бросился  на второго
врага.  Он  метнул в меня  копьем, но  оно  не попало  в меня, и в следующую
секунду я ударил  его вторично. Он поднял свой  щит,  но  я выбил его из рук
моего противника, и щит полетел через его голову, а сам он упал  без чувств.
Остался ли он в живых или нет, не знаю, но, вероятно, что он остался жив.
     Весь народ замер, я воспользовался этой  минутой и обратился в бегство.
Дикари кинулись за мной, бросая в  меня камнями и  стараясь поймать меня, но
никто не мог сравняться со мной  в быстроте бега. Я летел, как ветер, летел,
как олень, которого собаки застигли во сне. Понемногу звук погони становился
слабее,  пока наконец  мои преследователи окончательно не  потеряли  меня из
виду, и я остался один.




     Задыхаясь,  бросился  я  на траву и  лежал  некоторое  время.  Отдохнув
немного, я встал  и спрятался  в высоком тростнике, окружавшем  болото. Весь
день я пролежал,  раздумывая о  случившемся. Что  мне было делать? Теперь  я
напоминал шакала, не имеющего даже норы. Если я  вернусь к  своему  племени,
меня,  без сомнения, убьют как вора и убийцу.  Кровь  моя будет  пролита  за
кровь Намы-колдуна. А  этого  я  вовсе  не желал.  В этуто  тяжелую минуту я
вспомнил Чеку -- того мальчика, которому я много лет  тому назад дал  кружку
воды. Я уже  не  раз слышал о нем. Его имя было известно в стране, его всюду
повторяли, и деревья, и трава, казалось, шептали его.
     Видение моей матери начинало осуществляться.
     С  помощью  племени  Умтетва он занял  место  своего отца Сенцангаконы,
прогнал племя Амаквабе, теперь вел войну с Цвите, вождем племени Эндванде, и
поклялся стереть его с лица земли. Я вспомнил обещание Чеки возвеличить меня
и дать мне благосостояние в тени своей славы и решил бежать к нему.
     Мне было  жаль только мою сестру  Балеку,  и я решил взять  ее с собой,
если только удастся добраться до нее и сообщить ей о моем намерении. Я решил
попробовать. Дождавшись темноты, я встал и пополз, как шакал, по направлению
к краалю. Когда я дошел  до  плантации мучного  дерева, я остановился. Голод
мучил меня, пришлось, прежде всего, утолить его полузрелыми плодами, а затем
продолжать  свой  путь. Несколько человек сидело у входа одного  из шалашей,
разговаривая у костра. Я подполз ближе, как змея, и спрятался за куст.
     Люди не могли видеть меня вне полосы света костра, я же хотел услышать,
о чем они говорят.
     Как  я  и предполагал,  сидевшие говорили обо мне  и,  конечно, бранили
меня.  Они говорили, что  убийством  такого великого  колдуна,  как Нама, я,
несомненно,  принесу несчастье  всему племени, что  племя убитого  владельца
скота потребует огромного выкупа за нападение на него. Я услышал дальше, что
мой отец отдал приказ всему народу начать с завтрашнего утра  погоню за мною
и умертвить меня, где бы меня ни нашли.
     -- Ага, -- подумал  я, -- можете охотиться за мной, но охота ваша будет
безуспешна!
     В эту минуту собака, спокойно лежавшая до того времени у огня, встала и
начала нюхать воздух, потом рычать. Я не на шутку перепугался.
     --  Что это собака рычит? -- сказал один из  смевших  у огня. -- Пойди,
посмотри!
     Но человек, к которому были обращены эти слова,  только что нюхал табак
и вовсе не расположен был двигаться.
     --  Пускай собака  сама посмотрит,  -- ответил он, чихая, --  к чему же
держать собак, если надо самому ловить вора?
     -- Ну, пошла вперед, -- обратился к собаке первый из говоривших. Собака
с лаем бросилась вперед.
     В  эту минуту я  увидел ее.  Это была  моя  собственная собака Коос  --
хороший, верный пес. Я не знал, что  делать. Собака,  почуяв меня, перестала
лаять и, прыгая в кустах, нашла меня и стала лизать мое лицо.
     -- Смирно, Коос! -- шепнул я ему. Он покорно улегся у моих ног.
     -- Куда же это собака  девалась? -- заговорил первый голос. -- Точно ее
околдовали. Отчего она вдруг перестала лаять и не идет назад?
     -- Надо пойти посмотреть! -- сказал другой, вставая с копьем в руках.
     Я опять страшно испугался, думая, что они поймают меня, или же я должен
буду  снова обратиться в бегство. Но  в  ту минуту, когда я поднялся,  чтобы
бежать,  большая  черная  змея  проскользнула  между людьми и направилась  к
шалашу.  Все  отскочили в ужасе,  но сейчас  же кинулись в погоню  за змеей,
решив единогласно, что собака лаяла, без сомнения, на нее.
     Это был мой добрый Элозий, отец мой, принявший образ змеи, чтобы спасти
мне  жизнь. Как  только люди удалились  от меня, я  пополз по другой дороге.
Коос следовал за мной по пятам.
     Я задумал  пробраться  в мой  собственный  шалаш, достать  мои  стрелы,
меховое одеяло и попытаться поговорить с Балекой. Мой шалаш, очевидно, пуст:
в  нем  никто  не спал, кроме  меня,  а  шалаш Намы находился  на  некотором
расстоянии вправо.
     Тем временем я  дополз до  тростниковой изгороди, окружавшей  шалаш.  У
открытых ворот  никого не  было: обязанность  закрывать их лежала  на мне, а
меня не  было. Я приказал  Коосу лежать  смирно,  смело дошел до двери моего
шалаша  и прислушался. Очевидно, шалаш был  пуст,  дыхания  не было  слышно,
тогда я прополз в дверь и стал шарить рукой в поисках моих стрел, фляжки для
воды и  деревянной подушечки; она была так удачно  вырезана,  что  мне стало
жаль  оставить ее. Все эти вещи я нашел.  Затем  я стал искать мое одеяло из
шкур,  и  вдруг рука моя пришла  в  соприкосновение  с  чем-то  холодным.  Я
вздрогнул и  снова  пощупал  рукой.  Оказалось, то было лицо человека,  лицо
мертвеца, лицо  Намы,  убитого мною. Вероятно,  его  положили в мой шалаш  в
ожидании погребения.
     О!  Тогда я не на шутку струсил. Нама мертвый  и в потемках -- это было
гораздо хуже,  чем  Нама живой. Я  готов был  бежать,  когда  вдруг  услыхал
разговор почти рядом  с собою, за  дверью. Говорили женские голоса. Я тотчас
же узнал их, они принадлежали двум женам Намы.
     Одна из них говорила, что  пришла сторожить тело мужа.  Таким образом я
оказался в западне.
     Раньше, чем  я мог сообразить что-либо, я  увидел  свет  в дверях и  по
тяжелому дыханию нагибающейся пожилой женщины понял, что вошла  главная жена
Намы. Она  присела  около тела так, что  я не  мог  выйти  из двери,  начала
плакаться  и  призывать  проклятия на мою голову, не зная,  что я слушаю ее.
Страх заставил мой ум быстрее соображать. Теперь, когда я был не один, я уже
не так  боялся мертвеца, и вспомнил,  кстати, какой он был обманщик. "Ладно,
--  подумал я,  --  пусть  будет  обманщиком  еще один,  последний  раз!"  Я
осторожно  просунул  руки  под  его  плечи  и  приподнял так, что  тело  его
оказалось в  сидячем  положении. Женщина услышала  шорох,  и  в горле ее как
будто заклокотало.
     -- Будешь ли ты сидеть смирно,  старая ведьма? -- заговорил я, подражая
голосу Намы. -- Неужели ты  не можешь оставить меня  в  покое даже мертвого?
Услышав  голос Намы, женщина в ужасе отшатнулась и собиралась с духом, чтобы
позвать на помощь.
     -- Как? Ты еще смеешь кричать?  --  продолжал я тем же  голосом. -- Так
вот же, я научу тебя молчанию!
     С этими словами я повалил тело Намы прямо на нее. Она потеряла сознание
и  пришла ли когда-нибудь в себя, не знаю, но на некоторое время, по крайней
мере, она была недвижима и для меня безопасна.
     Я схватил  одеяло из шкур -- впоследствии я узнал, что это было  лучшее
одеяло  Намы, ценностью  в три быка,  --  и  пустился бегом в  сопровождении
Кооса.
     Крааль отца  моего,  вождя  Македамы,  находился на расстоянии  двухсот
шагов  от  моего шалаша. Прорезав  себе  лазейку  в тростниковой изгороди  с
помощью моего  ассегая, я подполз  к шалашу, где спала Балека  с несколькими
своими  сестрами  от  других матерей.  Мне  было  известно,  с какой стороны
шалаша, она обыкновенно ложилась и где приходилась ее голова. Я лег на бок и
очень  осторожно начал  сверлить дыру  в  тростнике,  покрывавшем шалаш. Это
заняло много  времени, крыша  была плотная, но наконец я одолел ее. Но тут я
остановился. Мне  пришло  в  голову, что Балека случайно переменила место, и
тогда я разбужу не ту, которую мне надо. Я почти отказался от моего замысла,
решив,  что убегу один, как вдруг услышал, что одна  из девушек проснулась и
начала плакать как раз на другой стороне шалаша.
     -- Ага, -- подумал я, -- это Балека оплакивает своего брата!
     Я приложил губы к тому месту, где крыша была потоньше и шепнул:
     --  Балека! Сестра  моя! Балека, не плачь. Я, Мопо, здесь. Не говори ни
слова, вставай. Выйди ко мне. Захвати свое одеяло!
     Балека  была умная девушка. Она не вскрикнула, как сделала бы другая на
ее месте, нет,  она  сразу  все  поняла,  осторожно  встала и  через  минуту
выползла из шалаша с одеялом в руках.
     -- Где ты, Мопо? -- шепотом спросила она.  -- Тебя,  наверное, увидят и
убьют!
     --  Тише! -- ответил  я и в нескольких словах объяснил ей  мой план. --
Хочешь идти со мной? Или ты желаешь вернуться в  шалаш, простившись со мною,
может быть, навеки?
     Она подумала и сказала:
     --  Нет, брат мой, я пойду с тобой, потому  что из нашего племени люблю
тебя одного, хотя и предчувствую, что ты ведешь меня к моей погибели!
     В ту минуту я мало обратил внимания на ее слова, но позже припомнил их.
Итак, мы убежали вдвоем в сопровождении Кооса.
     Мы пустились бегом по степи, обратив лицо к той стороне, где жило племя
зулусов.




     Остальную часть ночи мы шли безостановочно, наконец не только мы, но  и
собака, видимо, устала.
     На  день  мы  спрятались в  кустах.  Около полудня мы  услышали голоса.
Выглянув сквозь кусты, я увидел несколько человек нашего племени,  посланных
моим отцом в погоню  за нами. Они направились к соседнему краалю,  вероятно,
для того, чтобы спросить, не видел ли нас кто-либо, и  затем некоторое время
они больше не показывались.
     С  наступлением   темноты  мы  снова   пустились  в  путь,  но   судьба
преследовала нас. Мы встретили старую женщину, она как-то странно посмотрела
на нас и молча прошла мимо. В последующие дни мы  продвигались вперед день и
ночь. Конечно,  нельзя  было сомневаться  в  том, что старуха сообщит  нашим
преследователям о встрече с нами -- так оно и было.
     На третий  день  мы набрели на плантацию мучного дерева, кусты которого
были сильно потоптаны.  Пробираясь между поломанными стеблями, мы наткнулись
на  тело  старого человека, труп которого до того был  усеян  стрелами,  что
напоминал  собою  шкуру  дикобраза. Нас  это очень удивило.  Пройдя  немного
дальше,  мы убедились, что  крааль,  которому  принадлежала  эта  плантация,
только что сожгли дотла. Мы осторожно подошли к нему. Какое грустное зрелище
представлялось  нашим  глазам!  Впоследствии  мы  привыкли  к ним, отец мой!
Всюду, кругом  лежали тела убитых они  валялись десятками,  старые, молодые,
женщины,  дети,  даже грудные младенцы --  все  они лежали  среди  обгорелых
шалашей, пронзенные множеством стрел. Земля, пропитанная их кровью, казалась
красной, и сами они, озаренные последними лучами заходящего солнца, казались
красными. Да, отец мой, вся местность была как  бы  окрашена  кровавой рукой
Великого Духа Умкулункула!
     Вид этого ужасного зрелища заставил Балеку расплакаться.
     Мы нашли очень  мало  пищи  в этот день и  ели только  травы да зеленые
плоды хлебного дерева.
     -- Здесь прошел неприятель! -- сказал я.
     Едва я  успел выговорить  эти слова, как мы  услышали  слабый  стон  по
другую сторону сломанной  тростниковой изгороди. Я пошел  посмотреть,  в чем
дело.
     Там лежала  молодая женщина, тело ее  было покрыто ранами, но  бедняжка
еще дышала, отец мой. В нескольких шагах от нее лежал труп  мужчины, а около
него еще несколько мертвых воинов другого племени.
     Очевидно, все они пали в ожесточенной битве.
     В ногах  у женщины  мы  увидели  тела  трех  детей,  четвертый,  совсем
маленький, лежал рядом с нею.
     В  ту  минуту,  когда  я  нагнулся  к  несчастной  женщине,  она  опять
застонала, открыла глаза и увидела меня. Заметив копье в моих руках, женщина
проговорила слабым голосом:
     -- Убей меня скорее! Неужели ты еще недостаточно терзал меня?
     Я поспешил ответить, что я здесь чужой и вовсе не намерен убивать ее.
     --  Тогда  дай  мне воды,  -- сказала  она, -- там, позади  крааля есть
источник!
     Я  подозвал  к несчастной  женщине  Балеку,  а сам  пошел  за водой.  В
источнике  тоже валялись трупы,  которые  пришлось  вытащить,  и  когда вода
немного очистилась, я наполнил фляжку и отнес умирающей. Она жадно припала к
ней губами, силы немного вернулись к ней, вода придала ей жизни на несколько
минут.
     -- Как это случилось? -- спросил я участливо.
     -- На  нас напал отряд Чеки  -- вождя  зулусов, -- ответила она,  --  и
уничтожил  нас.  Они налетели на нас сегодня  на рассвете, когда мы все  еще
спали. Я проснулась  и услышала, как убивают. Я спала  с моим мужем,  вот он
лежит здесь, наши дети спали тут же. Мы выскочили из шалаша, мой  муж держал
в  руках  щит  и копье. Он был храбрым человеком. Посмотри! Он  умер храбро,
убив трех чертей зулусов прежде,  нежели сам пал мертвым. Тогда они схватили
меня, убили на моих глазах всех детей, а меня  кололи  до тех пор, пока я не
показалась им мертвой, тогда  они оставили меня.  Я не знаю наверное, за что
они напали на нас, но думаю за то, что наш вождь отказался послать воинов на
помощь Чеке против Цвите!
     Женщина замолчала, лотом громко вскрикнула и испустила дух.
     Балека  опять расплакалась, да и сам я  был глубоко возмущен и потрясен
ее рассказами.  Ах!  -- подумал  я,  --  Великий Дух должен быть очень злым,
иначе такие ужасы не могли бы твориться!
     Так я размышлял в то время, отец мой, теперь я думаю иначе. Я знаю, что
мы тогда не  шли по пути Великого Духа, оттого так и было. В то  время, отец
мой, я был ребенком.
     Впоследствии я  привык к  таким зрелищам.  Они  более не  трогали  меня
ничуть, но тогда, во времена  Чеки, реки текли кровью, отец мой! Прежде, чем
зачерпнуть  из  них воды,  не  мешало  убедиться, чиста ли  она.  Люди умели
умирать без лишнего шума.
     Не все  ли равно? Не тогда,  так теперь  они были бы мертвы. Это еще не
важно, да и вообще ничто не важно, кроме самого рождения.
     Вот в чем главная ошибка, отец мой!
     Мы провели  ночь  в разоренном краале, но спать не могли. Всю ночь духи
мертвецов   ходили  вокруг  нас  и  перекликались  между  собою.  Оно  и  не
удивительно --  мужья искали  своих жен,  матери  своих детей. Но нам-то это
казалось страшно. Мы боялись, что они  рассердятся на наше присутствие среди
них.
     Мы прижались друг к другу  и  дрожали, обнявшись. Коос тоже дрожал и по
временам  громко завывал. Но  духи, по-видимому, не замечали нас,  и к  утру
голоса их замолкли.
     На рассвете мы  встали и, осторожно пробираясь  между  мертвыми телами,
продолжали свой путь.  Теперь  нам легко было найти  дорогу к краалю Чеки мы
шли по следам его войска и скота, который они угнали.
     По  дороге  иногда  попадалось  мертвое тело  воина,  -- очевидно,  его
убивали, если раны мешали ему продолжать путь.
     Мною овладевало подчас сомнение, благоразумно ли с нашей стороны идти к
Чеке? После всего, что мы видели, я  боялся, что он убьет и нас, но свернуть
было уже некуда, и я решил идти вперед, пока ничто не препятствовало нам.
     Однако от усталости и  голода мы начинали терять силы. Балека говорила,
что всего лучше было бы остаться здесь и ждать смерти, которая положит конец
нашим страданиям. Мы присели  около ручья. Пока мы отдыхали на берегу ручья,
Коос отбежал в ближайшие кусты, и вскоре мы услышали, что он с яростным лаем
бросается на кого-то и как  будто борется. Я подбежал к кустам и увидел, что
собака поймала  козленка,  почти  одного  роста с  собою.  Я  схватил копье,
заколол козленка и громко  закричал  от радости; теперь было  чем подкрепить
наши слабеющие силы. Ободрав добычу, я отрезал несколько  кусков мяса, обмыл
их в ручье, и за неимением огня мы ели его сырым. Сырое мясо очень невкусно,
но мы были так голодны, что не обращали на это внимания.
     Утолив голод, мы встали и вымылись у ручья. Пока мы спокойно занимались
этим делом, не  подозревая о грозившей  опасности, Балека случайно взглянула
наверх и в ужасе вскрикнула.
     Там, на  вершине холма, на  близком расстоянии от нас, мы увидели шесть
вооруженных людей нашего племени. То были дети моего отца Македамы, они  все
еще продолжали  погоню  за  нами, чтобы  убить нас. Воины уже  заметили нас,
испустили  дикий  крик  и  бросились бегом  по направлению  к  нам. Мы  тоже
побежали с быстротою ланей, причем страх еще более ускорял наш бег.
     Положение было такое. Перед  нами  находилось открытое место, оно  шло,
все понижаясь, до берегов Белой Умфалоци.
     Река  извивалась  по  равнине, подобно  огромной  сверкающей  змее.  На
противоположном берегу реки почва  поднималась в  гору, и мы не видели,  что
нас  ожидает  по ту  сторону  горы, но предполагали, что  в этом направлении
находится крааль Чеки.
     Мы побежали к реке, да, впрочем, больше и некуда было деваться. За нами
следом гнались воины.
     Дикари понемногу настигали нас -- они были  сильны и очень озлоблены за
то, что должны были забежать так далеко от своего крааля.
     Для меня было  ясно, что как бы скоро  мы не бежали, они настигнут нас.
Мы приближались к  берегу  реки,  она  была широкая и  полноводная. Выше нас
течение  воды  страшно  сильное,  белые   гребешки  пены  показались  на  ее
поверхности  в  тех местах, где вода мчалась  над подводными камнями, а ниже
крутился  водоворот, где никто не мог переплыть, но между, против нас,  была
глубокая яма, вода над нею казалась спокойною, но с быстрым течением.
     -- Ах, Мопо, что нам делать? -- задыхаясь, проговорила Балека.
     -- Выбирать одно  из  двух,  -- отвечал  я, -- или погибнуть от ассегая
наших единоплеменников, или попытаться переплыть реку!
     -- Лучше утонуть в реке, нежели умереть под ударом ассегая! -- ответила
она.
     -- Хорошо! -- сказал я. -- Пусть  же наш  добрый  гений придет  нам  на
помощь и духи наших предков да будут с нами!
     К счастью, мы  оба хорошо плавали. Я подвел Балеку к самому краю  реки.
Мы бросили наши одеяла, бросили все, кроме копья, которое я  держал в зубах,
и вошли в воду, продвигаясь вброд, насколько было возможно.
     Вода уже доходила нам до груди, наконец ноги  наши  перестали  касаться
земли, и мы поплыли на середину реки вслед за собакой Коосом.
     В эту минуту воины показались на берегу, сзади нас.
     -- Эге, молодцы!  -- закричал один из них. -- Вы плывете? Ну ладно, так
вы непременно утонете, а если не утонете, то мы знаем брод и все же  поймаем
вас и убьем. Да,  да, если нам придется бежать на край света за вами, то все
же поймаем вас!
     С этими словами говоривший пустил в нас стрелу,  которая сверкнула, как
молния, но упала между нами.
     Пока  он говорил, мы быстро надвигались вперед и уже попали в  течение.
Оно сильно относило  нас вниз, но, несмотря на это, мы храбро,  как  хорошие
пловцы, боролись с ним. Теперь дело обстояло так. Если течение не унесет нас
вниз, к водовороту, и нам удастся  добраться до противоположного берега,  мы
спасены, в противном случае мы пропали. Мы уже были совсем близко от берега,
но,  увы, также близко и от пенящегося  водоворота.  Наконец  я  выбрался на
небольшой утес около берега и оглянулся.
     В восьми шагах от сестры бурно кипела вода. Я не  мог  вернуться к ней,
так как чувствовал себя слишком утомленным, и, казалось, Балека должна  была
погибнуть.  В эту  минуту  Коос заметил  отчаянное  положение.  Верный пес с
громким  лаем подплыл  к ней и повернулся головой  к берегу. Балека схватила
его  за хвост, и собака напрягла все  свои  силы. Балека, со  своей стороны,
помогала ей ногами  и левой рукой и медленно продвигалась  вперед. Наконец я
мог протянуть ей конец моего ассегая, Балека схватилась за него левой рукой;
ноги ее уже  касались водоворота, но  я и Коос  тянули  изо  всех  сил  и мы
вытащили ее благополучно на берег, где  она упала в изнеможении. Когда воины
на  противоположном берегу увидели, что нам удалось переплыть  реку, то дико
закричали, посылая нам проклятия, и быстро побежали вдоль берега.
     Я  тотчас  же  уговорил  утомленную  девушку  подняться,  и  мы  начали
взбираться на гору. Добравшись до верха, мы увидели вдали большой крааль.
     -- Мужайся, Балека, -- сказал я, -- смотри, вот крааль Чеки!
     -- Я вижу, брат! Но  что ожидает нас там? Смерть перед нами, смерть  за
нами -- мы со всех сторон окружены ею!
     В эту минуту мы дошли до тропинки, шедшей от брода через реку  Умфалоци
к краалю.  По ней,  очевидно, прошло  войско Чеки.  Нам оставалось не  более
получаса пути, когда, оглянувшись,  я заметил, что наши враги настигали нас.
Их  было теперь  только пятеро,  а  шестой,  вероятно, потонул при переправе
через реку. Мы снова  побежали, но силы наши  все слабели, и  преследователи
быстро настигали нас.
     Тогда я вторично вспомнил о собаке. Коос был злобен и разорвет каждого,
на кого я натравлю. Я подозвал его и постарался объяснить ему, что требую от
него,  хотя  и  знал,  что  посылаю на  верную  смерть.  Он  понял  и,  весь
ощетинившись, со страшным рычанием  бросился на наших  врагов. Те  старались
убить его копьями, но он бешено прыгал вокруг них, кусал кого попало и таким
образом задерживал их бег. В конце концов  один из них ударил пса по голове.
Коос  подпрыгнул,  схватил  его  за  горло  и повис  на нем  --  оба  упали,
вцепившись  друг в друга. Кончилось  тем,  что борцы одновременно  испустили
дух.
     Да! Это была удивительная  собака! Таких собак больше не встретишь. Она
происходила  от  бурской  собаки,  впервые появившейся  в то время  в  нашей
стране. Эта собака, отец мой, однажды справилась одна с леопардом. Так погиб
мой верный Коос!
     Тем временем  мы  продолжали бежать.  Теперь мы уже находились шагах  в
трехстах  от  ворот крааля и могли  заметить,  что в нем происходило  что-то
необыкновенное.   Остальные  четыре  воина,  бросив  труп  товарища,  быстро
настигали нас.
     Я понял, что они добегут до нас раньше, чем  мы  успеем дойти до ворот.
Балека могла двигаться лишь очень медленно. Мне пришла в голову такая мысль:
я  привел сюда  Балеку и тем подверг  ее смертельной опасности, теперь, если
возможно, я сам спасу  ее жизнь. Если она дойдет до крааля без меня. Чека не
убьет такую молодую и красивую девушку.
     -- Беги, Балека! Беги! -- крикнул я, бросаясь назад.
     Бедная  Балека  почти  ослепла  от усталости и страха и, не  подозревая
моего намерения, продолжала медленно продвигаться к воротам. Я  же присел на
траву  перевести дух,  прежде  чем вступить в борьбу  с  четырьмя врагами, с
твердым намерением бороться до тех пор, пока меня не убьют.
     Сердце мое  сильно  билось,  и кровь  ударяла в голову, но  когда воины
приблизились ко  мне и  я встал  с  копьем в  руках, кровавая скатерть снова
заколыхалась перед моими глазами,  и  всякий страх покинул меня.  Враги  мои
бежали попарно, на расстоянии полета копья между ними, но при этом  в первой
паре один был впереди на пять или шесть шагов. Этот последний дико крикнул и
бросился на  меня с поднятым копьем и щитом. У меня не  было  щита,  не было
ничего, кроме ассегая,  но я был  хитер. Вот он приблизился ко мне, я стоял,
выжидая,  пока он не занес  копья надо  мной, тогда я  внезапно  бросился на
колени и  направил мой удар  ниже края его щита.  Он тоже нанес мне удар, но
промахнулся,  копье его только разрезало  мне плечо.  Видишь,  вот шрам! Мое
копье попало в цель и прокололо его насквозь. Он упал и бешено катался с ним
по  земле. Зато я теперь  был  безоружен,  рукоятка  моего  копья  сломалась
надвое,  и в моих  руках остался  только  короткий кусок палки. Тем временем
другой враг уже спешил ко мне! Он показался мне ростом с целое дерево. Я уже
считал себя мертвым,  потому  что  никакой больше  надежды  не осталось тьма
готовилась поглотить  меня. Но вдруг  в этой  тьме  блеснул свет. Я бросился
плашмя на землю и повернулся на бок. Тело мое ударилось о ноги моего врага с
такой силой, что он потерял равновесие и со всего  размаху полетел кувырком,
не успев ударить  меня копьем. Раньше,  чем он коснулся земли, я уже вскочил
на ноги.  Копье выскочило  из  его рук. Я  нагнулся, схватил его и, пока  он
вставал, пронзил его копьем в спину.
     Все это произошло в несколько секунд, отец мой, а он уже упал мертвый.
     Тогда я пустился бежать и шагах в восьмидесяти от крааля нагнал сестру.
В этот момент она  упала на  землю. Теперь меня, наверное, убили бы, если бы
оставшиеся  два  врага   на  минуту  не  остановились  около  своих  мертвых
товарищей,  и  хотя теперь  снова бросились за мной  с удвоенною яростью, но
было уже поздно.  Как  раз  в это время  ворота крааля распахнулись,  из них
вышло  несколько воинов, волоча за руки пленника.  За ними показался высокий
человек  с  шкурой  леопарда на  плечах,  он  громко смеялся; вслед  за  ним
выступили пять или шесть его приближенных, шествие  замыкалось  еще  партией
воинов. Все сразу поняли, в чем дело, и подбежали к нам как раз в ту минуту,
когда наши враги настигли нас.
     -- Кто вы такие? --  закричали они. -- Кто осмеливается убивать у ворот
крааля Слона? Здесь убивает только сам Слон!
     --  Мы  дети  Македамы,  --   отвечали  они,   --  преследуем  злодеев,
совершивших убийство  в нашем краале.  Смотрите,  вот  сейчас  двое  из  нас
погибли от их руки, а  еще  двое других лежат  мертвыми на дороге. Разрешите
нам убить их!
     -- Спросите у Слона! -- отвечали  воины. -- Да, кстати,  просите, чтобы
он позволил не убивать вас самих!
     Как  раз в  это  время  высокий  вождь увидел  кровь  и  услыхал  снова
спутников.
     Он гордо выпрямился.
     Действительно, на него стоило посмотреть. Несмотря на молодость, он был
на  голову выше всех  окружающих, ширины  его грудной клетки хватило  бы  на
двух, лицо его было красиво, хотя и свирепо, глаза горели, как уголья.
     --  Кто эти  люди, дерзнувшие  поднять  пыль  у ворот моего  крааля? --
спросил он, нахмурив брови.
     -- О, Чека! О, Слон! -- ответил один из военачальников, склоняясь перед
ним до земли.  -- Эти  люди  говорят,  что они  преследуют  злодеев  и хотят
умертвить их!
     -- Прекрасно! -- сказал он. -- Пусть они убьют злодеев!
     -- О, великий вождь! Благодарение  тебе, великий вождь!  закричали наши
обрадованные единоплеменники.
     -- Когда они  убьют злодеев,  --  продолжал  Чека,  --  пусть им  самим
выколят  глаза  и  выпустят  на  свободу искать  дорогу  домой  за  то,  что
осмелились поднять  копье  перед воротами великого племени  зулусов. Ну, что
же, продолжайте восхвалять меня, дети мои!
     Он дико захохотал, а воины тихо шептали:
     -- О, он мудр! Он велик! Его справедливость ясна и страшна, как солнце.
     Однако, люди  моего племени  заплакали от  страха,  они вовсе не искали
такой справедливости.
     -- Отрежьте им также языки! -- продолжал Чека.
     -- Что? Неужели страна зулусов потерпит такой  шум? Никогда! Разве лишь
в том случае, когда стада их  разбегутся. Начинайте! Эй  вы, чернокожие! Вот
там лежит девушка, она  спит и беспомощна.  Убейте ее! Что?  Вы колеблетесь?
Хорошо! Если вам нужно время  на размышление, я даю его  вам.  Возьмите этих
людей, обмажьте их медом и привяжите к муравьиным кучам -- завтра с восходом
солнца они скажут нам, что думают!
     -- Начните с того, что убейте этих двух  затравленных шакалов! -- И  он
указал на меня и Балеку. -- Они, кажется, очень устали и нуждаются в отдыхе!
     Тогда  я заговорил  в  первый раз. Воины уже приближались  к нам, чтобы
исполнить приказание Чеки.
     --  О, Чека, --  воскликнул я, -- меня зовут  Мопо,  а это  сестра  моя
Балека!
     Я остановился. Громкий взрыв хохота раздался вокруг меня.
     --  Прекрасно! Мопо  и сестра твоя Балека! -- угрюмо  сказал  Чека.  --
Здравствуйте, Мопо и Балека, а также прощайте!..
     --  О,  Чека! -- прервал я его,  --  Я  Мопо,  сын  Македамы из племени
Лангени. Я  дал тебе кружку  воды  много  лет тому назад, когда  мы оба были
мальчиками. Тогда ты сказал мне,  чтобы я  пришел  к  тебе, когда ты  будешь
могущественным вождем,  ты обещал  защитить  меня и никогда не причинять мне
зла. Вот я пришел и привел с собой сестру. Прошу тебя, не отрекайся от своих
слов, сказанных много лет тому назад!
     Пока я говорил, лицо Чеки заметно  изменилось  -- он  слушал меня очень
внимательно.
     --  Это не  ложь,  -- сказал он, -- приветствую  тебя, Мопо! Ты  будешь
собакой  в моем шалаше, я буду кормить тебя из рук.  Но  о  сестре  твоей  я
ничего  не говорил. Отчего же  ей  не быть убитой, раз  я поклялся отомстить
всему племени, кроме тебя одного?
     -- Потому  что она  слишком прекрасна, чтобы убивать ее, о,  вождь!  --
отвечал я храбро. -- А  также потому, что я люблю  ее  и прошу ее жизни, как
милости!
     -- Поверните девушку сюда лицом! -- сказал Чека.
     Приказание его было немедленно исполнено.
     -- Опять ты сказал правду, сын Македамы. Я жалую тебе этот подарок. Она
тоже поселится в моем шалаше и будет одною из моих "сестер". Теперь расскажи
мне твою историю, но смотри, говори одну правду!
     Я сел на землю и рассказал все, как было. Когда я  кончил, Чека сказал,
что очень жалеет о смерти Кооса; если бы  он был жив, Чека послал бы  его на
крышу шалаша Македамы, отца моего, и сделал бы его вождем племени Лангени.
     Затем он обратился к своему военачальнику:
     -- Я беру свои  слова назад. Не нужно изувечивать этих людей из племени
Лангени. Один умрет, а другому будет дана свобода. Вот  здесь, Мопо, -- и он
указал  на человека, которого перед тем  выводили  за ворота,  -- ты  видишь
перед собой человека, показавшего себя трусом. Вчера уничтожен был, по моему
приказанию,  крааль колдунов-чародеев, быть может,  он  попался  вам на пути
сюда. Этот  человек и трое других  напали на воина  того крааля, защищавшего
свою  жену  и  детей. Он храбро дрался и убил трех из моих людей.  Тогда эта
собака побоялась встретиться с ним лицом к лицу, а метнул  в него  ассегаем,
после чего заколол его жену. Это последнее  еще  не важно, но он должен  был
сразиться с мужем  этой женщины в  рукопашном бою. Теперь я хочу сделать ему
великую честь. Он будет бороться насмерть с одним из свиней твоего хлева, --
он указал копьем  на людей моего племени,  --  а тот, кто останется в живых,
пусть  бежит  -- за ним будут гнаться также,  как они  гнались за тобой. Эту
вторую свинью я отсылаю в хлев с  костью от меня. Ну, выбирайте между собой,
дети Македамы, кто из вас останется в живых?
     Люди моего племени были братья и любили друг  друга, а потому каждый из
них готов был умереть, чтобы дать свободу другому.
     Оба  разом  выступили  вперед,  выражая  готовность  на единоборство  с
зулусом.
     -- Что? Неужели и между свиньями есть чувства чести? насмешливо спросил
Чека. -- В  таком  случае, я сам решу этот  вопрос.  Видите  этот ассегай. Я
подброшу его вверх -- если он  упадет клинком кверху,  тот,  кто из вас выше
ростом,  получит свободу, а  если же он упадет  рукояткой книзу, то  свободу
получит тот, кто меньше!
     С этими словами он подбросил ассегай. Глаза всех  напряженно следили за
тем, как оружие закружилось в воздухе и упало рукояткой на землю.
     -- Поди сюда ты! --  обратился Чека к  тому,  кто был  повыше. -- Спеши
назад в  крааль Македамы и  скажи  ему: так  говорит Чека, Лев  зулусов, как
Маландела: много лет  тому назад  твое племя  отказалось дать мальчику  Чеке
кружку  молока,  сегодня  собака сына твоего,  Мопо,  воет  на  крыше твоего
шалаша. Ступай!
     Человек  обернулся, пожал руку своему брату и ушел, унося с собою слово
дурного  предзнаменования. Затем Чека обратился  к зулусу  и  к  оставшемуся
воину моего племени, приказав начать единоборство.
     Воздав хвалу могущественному вождю, они начали яростно бороться, причем
мой единоплеменник  победил зулуса. Едва он успел  перевести дух, как должен
был  пуститься бежать, а за ним погнались  пять выборных людей. Однако моему
единоплеменнику удалось убежать  от них, он скакал, как заяц, и благополучно
ушел от  них. Чека не рассердился, я думаю, что он сам приказал своим воинам
не особенно торопиться. В жестоком сердце Чеки была одна  хорошая черта:  он
всегда готов был спасти жизнь храброго  человека, если мог это  сделать,  не
умаляя своего  достоинства.  Что касается меня, то я был очень рад тому, что
мой единоплеменник победил того, кто так зверски убил детей бедной женщины в
краале за рекой.




     Теперь ты знаешь, отец мой, при каких обстоятельствах моя сестра Балека
и я, Мопо, поселились в краале Чеки, по прозванию Лев зулусов.
     Ты, может быть, спросишь меня, отчего я  так долго  остановился на этом
рассказе,  столь  похожем  на  все  рассказы  наших  племен?  Это ты увидишь
впоследствии,  так как  из  этих обстоятельств произошла, подобно тому,  как
происходит  дерево  из  семени,  история  рождения  Булалио-Умслопогаса   --
УмслопогасаУбийцы  и Нады  Прекрасной  -- историю  любви которых я хочу  вам
рассказать.
     Дело в том, что Нада была моей дочерью, а Умслопогас, что известно лишь
немногим,  был  никто  иной,  как  сын  царя Чеки,  рожденный от сестры моей
Балеки.
     Когда  Балека оправилась от усталости, ее прежняя красота вернулась,  и
Чека  взял ее в  жены,  в  число женщин, которых он называл  "сестрами". Что
касается меня, то Чека взял меня в число  своих врачей и так остался доволен
моими  медицинскими  познаниями,  что со временем  возвел меня в достоинство
главного  врача. Это был важный пост,  занимая который  в течение нескольких
лет, я стал обладателем многих жен  и большого  количества скота.  Но звание
это влекло за собой большую опасность. Встав утром здоровым и сильным,  я не
мог  быть уверен,  что ночью не  буду представлять из себя  окоченелый труп.
Многих  своих врачей Чека убивал  таким образом. Как  бы  хорошо они его  ни
пользовали, их постигала та  же участь. Неминуемо приходил такой день, когда
царь  чувствовал себя  нездоровым или  не в духе и  принимался за  истязание
своего врача.  Мне же удалось избегнуть  такой участи:  во-первых, благодаря
моим медицинским способностям, а во-вторых, в силу клятвы, данной мне Чекой,
когда мы оба были детьми.
     Дело дошло до  того, что куда бы  ни шел царь -- за ним следовал и я. Я
спал рядом с его  шалашом, сидел за ним во время совета, в битве я находился
всегда при нем. О,  эти битвы! Эти битвы! В те времена люди умели сражаться,
отец мой. В те  дни коршуны тысячами сопровождали  наши войска, гиены стаями
ходили по нашим следам, и все были удовлетворены. Никогда не забуду я первой
битвы, во время которой я находился  рядом  с  Чекой. Это  было вскоре после
того, когда  царь  построил себе новый крааль на берегу р. Умллатуза.  В это
самое  время вождь Цвид в третий  раз пошел войной на своего соперника. Чека
выступил ему  навстречу  с  десятью отрядами  (около  30 000 чел.),  впервые
вооруженных короткими копьями. План  местности был таков: на длинном отлогом
холме, как раз  против нашего войска, расположились отряды Цвида  -- их было
семнадцать. От  этой массы  чернокожих сама земля казалась  черной. Мы  тоже
расположились  на  противоположном холме,  нас разделяла небольшая долина  с
ручьем посередине.
     Всю ночь наши костры освещали долину, всю ночь песни воинов раздавались
на холмах. Наступил рассвет. Волы замычали, войска  начали подыматься, воины
бодро  вскакивали на ноги, стряхивая утреннюю росу  с волос и щитов. Да! Они
вставали! Вставали и радостно готовились идти на верную смерть. Отряды, один
за  другим, становились  в боевой  порядок.  Утренний  ветерок своим  легким
дуновением освежал их, перья, украшавшие их головы,  слегка  колебались; эти
перья склонялись, как поле засеянной травы,  уже готовой к жатве.  За холмом
загоралась заря смерти.
     Она отражалась красным светом на медно-красных щитах. Место  битвы тоже
приняло красный  оттенок. Белые  перья  вождей,  казалось,  тоже  окрасились
багровым  цветом.  Они   знали  значение  этого  цвета,  они  видели  в  том
предзнаменование смерти -- и что же? Храбрецы смеялись от  радости при мысли
о приближавшейся битве. Что такое смерть?
     Разве  нехорошо  умереть  под ударом копья? Что такое  смерть? Разве не
счастье  умереть за своего  царя?  Смерть есть оружие  победы! Победа  будет
невестой каждому из  них в эту ночь. О!  Как  нежна ее грудь! Чу!  Раздается
воинственная  песнь "Ингомо", звуки  которой приводят в исступление  бойцов.
Она сначала  раздается слева и, как  меч, перекатывается  от одного отряда к
другому.
     Вдруг Чека  гордо  выступил  из  рядов в  сопровождении  меня  и  своих
военачальников.  Он  гордо  выступал,  как   большой  олень;  в  глазах  его
отражалась смерть,  он  втягивал в себя воздух, раздувая ноздри, и в воздухе
этом носились  смерть  и  убийство. Но  вот  он  поднял свое копье, и  сразу
наступило полное молчание, только звуки песни еще перекатывались по вершинам
холмов.
     -- Где  же дети Цвида? -- громким голосом закричал он, голосом, похожим
на рев быка.
     -- Там, внизу, отец! -- отвечали воины.  Копье каждого воина указало на
долину.
     -- Что же они не выступают? -- снова  закричал он. -- Не стоять же  нам
здесь до старости!
     -- О, нет, отец! -- ответили все сразу. -- Начинай! Начинай!
     -- Пусть отряд Умкланду выступит вперед! -- закричал он в третий раз.
     Лишь  только он произнес эти слова, черные щиты Умкланду выдвинулись из
рядов войска.
     --  Идите, дети  мои! --  воскликнул Чека. --  Вот  неприятель. Идите и
больше не возвращайтесь!
     --  Мы внемлем,  отец!  --  ответили  они в  один голос и двинулись  по
откосу, подобно бесчисленному стаду со стальными рогами.
     Вот  они перешли  лоток,  и  только тогда Цвид  как бы проснулся. Ропот
пронесся по его войску, копья засверкали в воздухе.
     -- У-у, вот  они  идут! У-у,  они  встретились.  Слышен гром  их щитов!
Слышны звуки воинственной песни!
     Ряды колышатся  взад  и вперед.  Умкланду  отступают --  они бегут! Они
кидаются назад  через поток,  правда, только  половина их,  -- остальные все
мертвы. Рев ярости раздается в рядах войска, один только Чека улыбается.
     -- Расступитесь! Расступитесь! Дайте дорогу красным девицам Умкланду --
и с поникшими головами они проходят назад.
     Чека шепотом  говорит  несколько слов своим приближенным. Они  бегут  и
шепотом  передают  приказание  Менциве-полководцу  и  остальным  начальникам
отрядов.
     Вслед за  этим  два отряда стремительно спускаются с холма, другие  два
отряда бегут направо,  а еще  два отряда  -- налево.  Чека стоит на холме  с
тремя остальными.
     Снова раздается  звук сталкивающихся  щитов. Вот это  люди! Они бьются!
Они не бегут! Один неприятельский отряд за другим кидается на них, а они все
стоят. Они падают сотнями, тысячами, но ни  один  не  бежит, и  на каждом из
павших лежат по два мертвых тела. Ого! Го, отец мой! Из этих двух отрядов ни
один воин не остался в живых. Это были все мальчики, но все дети царя  Чеки.
Сам Менцива  погребен  под  грудами своих  мертвых воинов. Теперь больше нет
таких людей. Вот они убиты, все успокоились.
     Однако  Чека  все  еще  стоит с поднятой рукой.  Он  зорко оглядывает и
север, и юг. Смотри! Копья блестят среди листвы деревьев.
     Передние    ряды   нашего   войска   сошлись    с   крайними   отрядами
неприятельского. Они убивают  и  их убивают,  но воины Цвида многочисленны и
храбры! Мы начинаем терять слишком много воинов.
     Тогда Чека опять  говорит одно  слово. Военачальники  слышат его, воины
вытягивают шеи, чтобы лучше услышать.
     Вот оно раздается, наконец:
     -- Вперед, дети племени зулусов!
     Слышен  рев, топот ног, копья  сверкают,  перья  развеваются, и подобно
реке, выступающей из берегов,  или тучам  перед  бурей, мы обрушиваемся  без
разбора на друзей и  врагов. Они спешно строятся, готовясь встретить нас. Но
поток уже пролетел, раненые приподнимаются и подбадривают нас. Мы топчем все
на пути  своем.  Что нам до них?  Они не могут больше биться. Навстречу  нам
стремится Цвид, мы сталкиваемся, подобно двум стадам разъяренных быков.
     0-у!  Отец  мой! Больше  я ничего не помню. Все  окрасилось в  багровый
цвет. О, эта битва! Эта битва!
     Мы  отбросили  их,  но  когда нам удалось одолеть врага, ничего не было
видно -- откос  холма, казалось, пылал и чернел. Немногие спаслись бегством,
да почти  некому  было и бежать.  Мы  пронеслись  над  ними,  как  огонь,  и
уничтожили их. Наконец мы остановились, ища взором врага. Все были мертвы.
     Войска Цвида не существовало больше. Началась перекличка.
     Десять  отрядов  видели  восход солнца, и  лишь  три  видели его закат:
остальные были там, где солнце уже не светит.
     Таковы бывали битвы во времена царя Чеки!
     Вы спрашиваете, что сталось с отрядом, обратившимся в бегство? Я сейчас
скажу вам, отец мой!
     Когда мы вернулись  в наш крааль. Чека призвал этот  отряд и сделал ему
перекличку. Он  говорил с ними ласково, благодарил за  службу, прибавив, что
находит естественным, что "девушкам"  делается страшно при виде крови, и что
они бегут назад в свои краали. Тем не менее, он приказал им не возвращаться,
а они все же вернулись!
     Что же ему делать?
     С этими словами Чека закрыл лицо руками.
     Тогда  воины  убили  их всех,  около двух тысяч человек, убили,  осыпая
насмешками и упреками!
     Вот как  поступали  в  те  времена  с трусами, отец  мой. После  такого
примера против одного зулуса вступало  в борьбу не менее пяти воинов всякого
другого племени! Если бы даже десять человек вышли на него, то и тогда он не
обратился бы в бегство. "Бейтесь и падайте -- но не бегите" -- таков был наш
девиз.
     Никогда больше,  при жизни царя Чеки,  побежденный отряд не  переступал
врат царского крааля. Эта битва была лишь одною из многих.
     С каждым новолунием свежее войско отправлялось обмывать свои мечи.
     Возвращались  лишь  немногие,   но  всегда  с  победой  и  бесчисленным
множеством захваченного скота. Избежавшие ассегая составляли новые отряды, и
хотя ежемесячно умирали тысячи, но войско царя Чеки все-таки росло числом.
     Вскоре Чека остался  единственным вождем в стране.  Умсудука пал,  а за
ним и Мансенгеза, Умциликази отогнали далеко к  северу, Мастеване совершенно
уничтожили. Тогда мы ринулись в эту сторону -- Наталь.
     Когда мы появились  здесь,  нельзя было счесть  народа, когда мы  ушли,
кое-где можно было встретить человека, прячущегося в пещере -- вот и все!
     Мужчин, женщин, детей -- всех стерли с лица земли, никого не осталось в
стране. Затем настал черед Уфаку -- вождя Апомондосов.
     Ах, где-то теперь Уфаку?
     И  так  шло  дальше и дальше, и, наконец,  сами зулусы устали  воевать,
самые острые мечи затупились.




     Чека не имел  живых детей, несмотря на то, что  у  него было много жен.
Таково было правило его жизни. Каждого ребенка, рождавшегося от одной из его
"сестер", немедленно  убивали, так как Чека опасался, чтобы его сын не сверг
его и не лишил власти и жизни.
     Вскоре после рассказанных событий сестре моей Балеке, жене царя, пришло
время родить, и  в тот же день жена моя  Макрофа разрешилась близнецами. Это
случилось через  восемь дней после того, как Ананди, моя вторая жена, родила
сына.
     Когда царь узнал  о болезни Балеки, он не  приказал тотчас же умертвить
ее, потому что немного и по-своему любил ее.  Он послал  за  мной и приказал
мне  быть при  ней,  а когда  ребенок  родится, принести показать его  труп,
согласно обычаю, по которому он лично должен был убедиться в его смерти.
     Я склонился перед ним до земли и  с тяжелым сердцем пошел исполнять его
приказание.
     Но приходилось  покориться, зная  непреклонность Чеки, не  допускавшего
неповиновения.
     Я  отправился в  Эмпозени  --  местопребывание царских жен,  и  объявил
приказание  царя стоявшей  у  входа  страже.  Воины  подняли  свои  копья  и
пропустили меня,  я вошел в шалаш Балеки. В нем находились  и другие царские
жены,  но  при виде  меня женщины  встали  и  ушли;  закон  не  позволял  им
оставаться в моем  присутствии.  Таким  образом я остался наедине с сестрой.
Несколько минут Балека лежала молча, по волнению ее груди я заметил, однако,
что она плачет.
     --  Потерпи, милая!  -- сказал я,  наконец.  --  Скоро  страдания  твои
кончатся!
     --  О, нет, -- ответила  она, поднимал голову,  --  только начнутся. О,
жестокий  человек!  Я  знаю,  зачем  ты  пришел:  умертвить  моего  будущего
младенца!
     -- Ты знаешь сама -- такова воля царя!
     -- А! Воля царя! А  что мне до воли царя? Разве я сама не имею голоса в
этом?
     -- Да ведь это ребенок царя!
     --  Это  ребенок царя -- правда, но разве  он  также и  не мой ребенок?
Неужели  мое дитя  должно  быть оторвано от моей груди и задушено, и кем же?
Тобою, Мопо! Не я ли бежала с тобой, спасая тебя  от злобы  нашего народа  и
мести отцовской? Знаешь ли ты, что два месяца тому назад царь разгневался на
тебя, когда заболел, и наверное умертвил бы тебя, если бы я не заступилась и
не напомнила ему клятвы? И  вот  как ты отплачиваешь мне! Ты приходишь убить
мое дитя, моего первенца!
     -- Я  исполняю  приказание царя!  --  отвечал я угрюмо, но  сердце  мое
разрывалось на части.
     Балека больше ничего не сказала, но, отвернувшись лицом к стене, горько
плакала и стонала.  Тем временем я услыхал шорох у входа в шалаш,  и свет  в
дверях заслонила входящая  фигура. Вошла женщина.  Я обернулся посмотреть на
нее и сразу упал, кланяясь до земли. Передо мной стояла  Унанда, мать  царя,
по прозванию  Мать Небес, -- та  самая женщина,  которой моя мать отказалась
дать молока.
     -- Здравствуй, Мать Небес! -- приветствовал я ее.
     -- Здравствуй, Мопо, -- отвечала она. -- Скажи,  почему  плачет Балека?
Оттого ли, что она мучается родами?
     -- Спроси ее сама, великая Мать Вождя! -- сказал я.
     Тогда Балека заговорила прерывающимся голосом:
     -- Я плачу,  царица Мать, потому, что этот человек, брат мой, пришел от
того,  кто мой господин,  от  твоего  сына,  чтобы  умертвить моего будущего
ребенка.  О, Мать Небес, ты  сама кормила  грудью, заступись за меня! Твоего
сына не убили при рождении!
     -- Кто знает, Балека? Может быть, было бы и лучше, если бы и его убили!
грустно  сказала Унанда. -- Тогда бы  многие  из  тех, кто теперь уже мертв,
были бы живы!
     --  Но,  по крайней мере,  ребенком он был  добр и  ласков, и ты  могла
любить его. Мать зулусов!
     -- Никогда,  Балека! Ребенком  он кусал мне  грудь и  рвал  мои волосы.
Каков человек -- таков был и ребенок!
     -- Да! Но ребенок его мог  быть не таким. Мать Небес!  Подумай, у  тебя
нет внука, который будет беречь тебя  на старости лет.  Неужели ты допустишь
иссякнуть  твоему   роду?  Царь,  наш   властелин,  постоянно   подвергается
опасностям войны. Он может умереть, и что тогда?
     -- Что тогда? Корень Сенцангаконы не иссяк. Разве у царя нет братьев?
     -- Но они не твоей плоти  и крови. Мать! Как? Ты не хочешь даже слушать
меня?  Тогда  я обращаюсь к тебе,  как женщина к женщине. Спаси мое дитя или
убей меня вместе с ним!
     Сердце Унанды дрогнуло. Слезы показались на ее глазах.
     -- Как бы это сделать, Мопо?  -- обратилась она ко мне.  -- Царь должен
видеть ребенка мертвым, если же он заподозрит обман, а ты знаешь, и тростник
имеет уши, то... Тебе  известно сердце  Чеки, и ты сам понимаешь, где  будут
лежать наши кости завтра!
     --  Неужели нет других новорожденных в  стране зулусов? сказала Балека,
приподнявшись на постели и говоря шепотом, похожим на шипение змеи.
     -- Слушай, Мопо! Твоя жена тоже должна была родить?
     -- Послушайте же меня -- ты.  Мать  Небес, и ты, брат, слушай  тоже. Не
думайте шутить  со мной.  Я или спасу моего  ребенка, или  вы оба  погибнете
вместе с ним. Я скажу царю, что вы приходили ко  мне оба  и нашептывали  мне
заговор -- спасти ребенка, а царя убить. Теперь выбирайте и скорее!
     Она  откинулась  навзничь,  мы молча переглядывались.  Наконец,  Унанда
первая заговорила.
     --  Дай мне руку, Мопо, и поклянись,  что ты будешь верен в  сохранении
этой тайны, так  же, как и  я  клянусь тебе.  Быть может, придет день, когда
этот  ребенок, еще  не видевший света, будет царем  страны зулусов, тогда  в
награду  за  сегодняшнюю услугу  ты  будешь первым  человеком среди  народа,
голосом  царя, его  наперсником! Если  же ты не сдержишь клятвы, берегись! Я
умру не одна!
     -- Клянусь, Мать Небес! -- ответил я.
     -- Хорошо, сын Макетами!
     -- Хорошо, брат мой! -- сказала  Балека.  -- Теперь  иди и скорее делай
все, что нужно.  Я чувствую  приближение родов.  Иди и знай, что,  в  случае
неудачи, я  буду безжалостна и  добьюсь  твоей смерти,  хотя  бы  ценою моей
собственной жизни!
     Я вышел из шалаша.
     -- Куда идешь? -- спросила меня стража.
     -- Иду за лекарствами, слуги царские! -- ответил я.
     Так я сказал, но на душе моей было тяжело, и я задумал бежать из страны
зулусов.
     Я не мог и не  смел сделать  того, что от меня требовали. Неужели же  я
могу убить своего собственного ребенка, отдать его жизнь ради спасения жизни
ребенка  Балеки?  Могу  ли  я  пойти  против  воли  царя  и спасти  ребенка,
осужденного им  на смерть? Нет, это невозможно! Я убегу, оставлю все, и буду
искать племя, жилища где-нибудь в стороне, там  я начну жизнь сначала. Здесь
я жить больше не могу. Здесь, около Чеки, ничего не найти, кроме смерти.
     Размышляя таким  образом,  я дошел до  своего шалаша и  узнал, что жена
моя, Макрофа, только что разрешилась двойней. Я выслал из шалаша всех, кроме
Ананди, неделю тому  назад  давшей  мне  сына. Второй ребенок  из двойни был
мальчик и родился  мертвым. Первой родилась девочка,  известная впоследствии
под именем Нады Прекрасной  -- Нады Лилии.  Внезапная мысль озарила  меня --
вот где выход из моего положения.
     -- Дай-ка мне мальчика, -- сказал я Ананди. -- Он не умер. Дай его мне,
я вынесу его за ворота крааля и верну к жизни моими лекарствами!
     -- Это бесполезно, ребенок мертвый! -- воскликнула Ананди.
     -- Давай мне его, когда я приказываю! -- закричал я свирепо. Она подала
мне труп ребенка.
     Я  взял  его,  завернул  в  узел с  лекарствами  и  все  вместе обернул
циновкой.
     -- Не впускайте  никого до  моего возвращения,  --  сказал я,  -- и  не
говорите  никому ни  слова о  ребенке, которого вы  считаете  мертвым!  Если
впустите кого-нибудь или скажете  слово, мое лекарство  не поможет и ребенок
действительно умрет!
     С  этими  словами я вышел. Жены мои недоумевали. У нас не было в обычае
оставлять  в  живых  обоих  детей, когда  рождались двойни.  Тем  временем я
поспешно бежал к воротам Эмпозени.
     -- Я несу лекарства, слуги царские! -- объяснил я страже.
     -- Проходи, --  ответили  они. Я  прошел  ворота  и направился к шалашу
Балеки. Около нее сидела Унанда.
     -- Ребенок родился! -- сказала мне мать царя. -- Взгляни на него, Мопо,
сын Македамы!
     Я  взглянул.  Ребенок был  крупный,  с большими черными глазами,  как у
Чеки, мать царя, Унанда, вопросительно смотрела на меня.
     -- Где  же он?  -- шепотом  спросила она.  Я развернул циновку  и вынул
мертвого ребенка, со страхом оглядываясь кругом.
     -- Дайте мне живого! -- в свою очередь шепнул я.
     Она передала мне ребенка. Я выбрал в своих лекарствах снадобье и  натер
им язык  ребенка.  Это  снадобье имело  свойство  заставить онеметь язык  на
некоторое время. Затем я  завернул  ребенка в  узел  с  лекарствами и  снова
обмотал его циновкой.
     Вокруг шеи мертвого ребенка я завязал шнурок, которым будто  бы задушил
его, и слегка завернул его другой циновкой.
     Теперь я в первый раз обратился к Балеке:
     --  Послушай, женщина, и  ты, Мать Небес,  я исполнил ваше  желание, но
знайте,  что еще раньше, чем  я доведу  до  конца это дело, оно будет стоить
жизни многих людей. Будьте  безмолвны,  как могила, она широко  разверзается
перед вами обеими! -- Я ушел, унося в правой руке циновку с завернутым в нее
мертвым  ребенком.  Узел  с  лекарствами,  где  лежал живой, был привязан  к
плечам.
     Я вышел из спальни и, проходя  мимо стражи, молча  развернул перед ними
циновку.
     -- Ладно! -- сказали они, пропуская меня.
     Но с этой  минуты  начались мои неудачи. Как только  я вышел за ворота,
меня встретили три посланных от царя.
     -- Царь  зовет  тебя в Интункуму!  -- Так называется  жилище царя, отец
мой.
     --  Хорошо,  -- ответил я, -- сейчас  приду, но сперва  я забегу к себе
взглянуть на мою жену Макрофу. Вот у меня в руках то, что нужно царю! -- При
этом я показал им мертвого ребенка. -- Отнесите его к царю!
     -- Царь не  давал нам такого приказания,  Мопо! -- отвечали они. --  Он
приказал, чтобы ты сию же минуту явился сам к нему!
     Кровь застыла в моих жилах. У царя много ушей. Неужели он уже  знает? И
как я осмелюсь явиться перед царем  с живым ребенком за спиной? Я чувствовал
в то  же  время,  что всякое  колебание  послужит моей погибели, так же  как
изъявление страха или смущение.
     --  Хорошо! Идем!  -- ответил  я, и  мы вместе  направились  к  воротам
Интункуму.
     Надвигались  сумерки.  Чека  сидел  на  маленьком  дворике  перед своим
шалашом. Я на коленях подполз к нему, произнося обычное царское  приветствие
"Баете!" и, оставаясь в таком положении, ждал.
     -- Встань, сын Македамы! -- сказал царь.
     -- Не могу встать. Лев зулусов! -- отвечал я, -- Я не могу встать, имея
в руках царскую кровь, пока царь не дарует мне прощения!
     -- Где он? -- спросил Чека.
     Я указал на циновку в моих руках.
     -- Покажи!
     Я развернул. Чека взглянул на ребенка и громко рассмеялся.
     -- Он  мог  бы  быть  царем! --  сказал  он,  приказав  одному из своих
приближенных унести труп.
     -- Мопо, ты умертвил того, кто  мог  бы  царствовать. Тебе не  страшно,
Мопо?
     -- Нет, царь!  -- ответил я. --  Ребенок  умерщвлен по приказанию того,
кто сам царь!
     -- Сядь-ка,  потолкуем.  Завтра  ты получишь в  награду  пять быков, ты
можешь сам выбрать их из царского стада!
     -- Царь добр, он видит,  что пояс мой туго стянут, он хочет утолить мой
голод. Позволишь ли мне, царь, удалиться? Моя жена  Макрофа родит, и я хотел
бы навестить ее!
     -- Нет, посиди немного, скажи, что делает Балека, моя сестра и твоя?
     -- Все благополучно! -- ответил я.
     -- Не плакала ли она, когда ты взял у нее ребенка?
     -- Нет, не плакала. Она сказала: воля моего властелина пусть будет моей
волей!
     -- Хорошо. Если бы она плакала, то тоже  была бы убита. Кто  же был при
ней?
     -- При ней была Мать Небес!
     Чека нахмурил брови.
     -- Унанда, моя мать? Зачем она там была? Клянусь, хотя она  и моя мать,
если  бы  я думал... --  и  Чека остановился. На  минуту он  замолк и  затем
продолжал. -- Скажи-ка,  что у тебя  в  этой  циновке? -- Он  указал  концом
своего ассегая на узел за моими плечами.
     -- Лекарства, царь!
     -- Ты  носишь  с собой  такое количество лекарств?  Да их хватило бы на
целое войско. Разверни циновку и покажи, что в ней!
     Скажу  вам откровенно, отец мой, что от ужаса  у меня  кровь  застыла в
жилах. Если  бы  я  открыл  циновку и  он увидел  ребенка, тогда...  --  Это
"шагаши" оно заколдовано, мой повелитель. Не следует смотреть лекарства!
     -- Открой, говорю тебе! -- возразил он гневно. -- Что? Я не могу видеть
этого, что должен глотать? Я, величайший из царей?
     --  Смерть есть лекарство царей! --  ответил  я,  взяв  в руки  узел, и
положил  его как можно дальше  от  него,  в  тени изгороди. Затем  нагнулся,
медленно развязывая веревки. Капли пота текли  по моему лицу, подобно каплям
слез. Что делать,  если он увидит ребенка? А что,  если ребенок проснется  и
закричит? Я должен буду вырвать копье из рук царя и ударить его. Да, решено!
Я  убью царя  и затем  себя самого. Наконец циновка  была  развязана. Сверху
лежали коричневые корни целебных трав,  а  под ними бесчувственный  ребенок,
завернутый в мох.
     --  Скверная  штука! -- сказал  царь, нюхая  щепотку табаку. Смотри-ка,
Мопо,  какой у меня верный  глаз!  Вот  тебе и твоим лекарствам! --  С этими
словами он поднял ассегай и  намеревался  пронзить им узел, но в эту минуту,
когда он прицелился, мой добрый змей внушил царю чихнуть, и вследствие этого
копье пронзило только листья моих целебных трав, не задев ребенка.
     -- Да благословит небо царя! -- сказал я, как того требовал обычай.
     -- Спасибо, Мопо, это хорошее  пожелание,  -- сказал  царь, -- а теперь
убирайся! Следуй моему совету. Убивай своих, как я убиваю своих. Я делаю это
для того, чтобы они не  надоедали мне.  Поверь мне, лучше потопить детенышей
льва!
     Я  поспешно  завернул узел, руки мои дрожали. О,  если бы в эту  минуту
ребенок проснулся и закричал! Наконец я завязал узел, встал, поклонился царю
и,  согнувшись  вдвое,  прошел мимо  него.  Не  успел я  переступить  ворота
Интункуму,  как  ребенок  начал пищать. О, если  бы  это  случилось  минутой
раньше!
     --  Что  это, -- спросил  меня один из  воинов, -- спрятано у  тебя под
поясом, Мопо?
     Я не отвечал  и бежал, не останавливаясь,  до  своего  шалаша. Когда  я
вошел, обе мои жены были одни.
     -- Я вернул ребенка к жизни! -- сказал я, развязывая узел. Ананди взяла
ребенка и стала его разглядывать.
     -- Мальчик кажется мне больше, чем был!
     -- Дыхание жизни вошло в него и раздуло его! -- объяснил я.
     --  И глаза его совсем  другие,  --  продолжала Ананди.  -- Теперь  они
большие и черные, похожие на глаза царя!
     -- Дух мой глянул в них и сделал их красивыми! -- ответил я.
     -- У этого ребенка  родимое  пятно на бедре. У  моего, что я дала тебе,
такого знака не было!
     -- Я прикладывал лекарства к этому месту! -- ответил я.
     -- Нет, это  другой ребенок, -- сказала она угрюмо. -- Это  подмененное
дитя, оно принесет несчастье нашему дону!
     Тогда я вскочил в ярости и проклял ее, я понял, что если я не остановлю
ее, язык этой женщины погубит нас.
     -- Замолчи, колдунья!  -- крикнул я. -- Как  ты смеешь так говорить? Ты
хочешь навлечь проклятие на  наш дом!  Ты  хочешь  сделать нас всех жертвами
царского  гнева! Повтори еще твои слова  --  и  ты сядешь в  круг, Ингомбоко
сочтет тебя за колдунью!
     Я  продолжал браниться, угрожая ей смертью, пока она  не испугалась  и,
бросившись к моим ногам, молила о прошении.
     Признаюсь,  однако,  я  очень  боялся  языка  этой женщины, увы  --  не
напрасно!




     Прошло несколько лет и об этом происшествии,  казалось,  все забыли, но
это только казалось.  О нем не говорили, но и  не забыли, и скажу тебе, отец
мой, я очень боялся того часа, когда о нем вспомнят.
     Тайна  была  известна  двум  женщинам: Унанде, Матери  Небес, и Балеке,
сестре  моей,  жене  царя.  Другие  две  --  мои  жены,  Макроса  и  Ананди,
подозревали ее. При таких условиях тайна не могла быть сохранена навсегда. К
тому же, Унанда и Балека не умели скрывать своей нежности к ребенку, который
назывался моим  сыном, но, в сущности,  был сыном царя  Чеки и  сестры  моей
Балеки и, таким образом, приходился внуком Унанде.
     Частенько то та, то другая заходили в мой шалаш под предлогом посещения
моих  жен,  брали  ребенка  на  руки  и ласкали  его. Напрасно  просил я  их
воздерживаться от этих знаков особенного  внимания к нему,  любовь к ребенку
брала верх, и они все-таки приходили. Кончилось тем, что Чека однажды увидел
мальчика, сидящим на коленях своей матери Унанды.
     -- Какое  дело моей матери до твоего мальчишки, Мопо?  спросил ой  меня
угрюмо. -- Разве она не может целовать  меня, если  ей так  хочется  ласкать
ребенка? -- И Чека дико расхохотался.
     Я ответил  незнанием, и  вопрос  на время замолк.  Но с этого дня  Чека
приказал следить за своей матерью.
     Тем временем  Умслопогас из  мальчика превратился  в здорового крепкого
отрока, подобного  ему  не было далеко  кругом.  С самого  детства  характер
мальчика был немного угрюм, он говорил мало и, подобно отцу своему, Чеке, не
знал  чувства страха. Он любил только двух существ на свете  --  меня, Мопо,
которого называл отцом, и Наду, считавшуюся его сестройблизнецом.
     Надо  сказать, что  если среди  мальчиков Умслопогас выделялся  силою и
храбростью, то,  в  свою  очередь,  Нада  была  прелестная,  самая  красивая
девочка.
     Скажу тебе откровенно, отец мой, мне кажется, она не была  чистокровной
зулуской, хотя поручиться в этом  не  могу. Во всяком случае, глаза  ее были
нежнее  и  больше,  чем  у  женщин нашего  племени,  волосы  длиннее и менее
курчавы, и цвет  лица ближе подходящий к цвету чистой меди. В этом отношении
она вся  была  в мать  свою, Макрофу, хотя  красивее матери -- красивее, чем
кто-либо из виденных мною женщин. Мать ее Макрофа, жена моя, принадлежала  к
племени Сваци  и попала в  крааль царя  Чеки вместе с другими пленными после
одного  из его  набегов.  Она считалась дочерью вождя из племени Галакаци, и
что она  родилась от его жены -- это было верно, но был ли вождь отцом ее, я
не  знаю;  от самой Макрофы  я слыхал, что до ее рождения  в  краале ее отца
проживал  европеец.  Он был  родом  португалец,  очень  красив  и  мастерски
выделывал железные вещи. Этот европеец любил мать моей жены; говорили, будто
Макрофа была его дочерью, а не дочерью вождя племени Сваци. Я знаю тоже, что
за несколько месяцев до рождения моей жены вождь Сваци убил этого европейца.
Никто,  конечно, не мог знать сущей правды, и я  говорю об этом лишь потому,
что  красота Нады более  походила на красоту  европейцев, нежели на  красоту
наших  единоплеменниц, что  было  бы вполне естественно, если  бы ее дед был
действительно европеец.
     Умслопогас и Нада были всегда неразлучны. О, как они были милы! Дважды,
за время их детства, Умслопогас спас жизнь Нады.
     В первый раз дело было так.
     Однажды дети зашли далеко от крааля в поисках ягод. Незаметно забрались
они в страшную глушь, где их застала ночь.  Утром, подкрепившись яйцами, они
тронулись дальше, но не могли выбраться из незнакомого места, а тем временем
наступил вечер, и спустилась непроглядная мгла.
     Наступило следующее утро, и дети  изнемогали от усталости и голода, так
как ягод больше им не попадалось. Нада, обессиленная, опустилась на землю, а
Умслопогас  все  еще  не  терял  надежды. Оставив Наду, он полез на гору, на
склоне ее  мальчик  нашел  много ягод и очень  питательный  корень,  которым
утолил свой голод. Наконец мальчик добрался до самой вершины. И что же, там,
далеко, на востоке,  он увидел белую полоску, похожую на стелющийся  дым. Он
сейчас же сообразил, что видит водопад за царским жилищем.
     Бегом спустился он  с  горы с  целым запасом кореньев и  ягод в  руках,
прыгая и крича от радости.  Но  когда он добежал до  того места, где оставил
Наду, то нашел ее  в  бесчувственном состоянии. Бедняжка лежала на земле,  а
над нею стоял шакал, обратившийся в бегство при приближении Умслопогаса.
     Казалось, было только два  выхода из  такого  положения  -- или  самому
спасаться, или же лечь рядом  с  Надой и ждать смерти. Но мальчик нашел  еще
третий. Он снял свою кожаную сумку,  разорвал  ее, сделал  из  нее веревки и
привязал ими Наду к своей спине. С этой ношей мальчик направился к  царскому
краалю.
     Ему бы никогда не удалось добраться -- путь бил слишком дальний, -- но,
к  счастью,  под  вечер  несколько царских  посланных, проходя  этим  лесом,
наткнулись на голого мальчика с привязанной к его спине девушкой.  Мальчик с
палкой в руках, шатаясь, медленно продвигался вперед с блуждающими глазами и
пеной  у  рта.  От  усталости  он не мог больше  говорить.  Веревки  глубоко
врезались в тело на его плечах.
     Узнав в  нем  Умслопогаса,  сына Мопо, люди эти  помогли ему  добраться
домой.  Они  хотели было  оставить  Наду,  думая,  что она уже  мертвая,  но
Умслопогас  знаками  указал  на ее  сердце, и, убедившись в том, что оно еще
билось, захватили  и  ее  с собой. В  конце концов, оба быстро  оправились и
более, чем когда-либо, полюбили друг друга.
     После  этого я  просил  Умслопогаса сидеть  дома, не выходить за ворота
крааля и не водить сестру по диким, незнакомым местам.
     Но мальчик  любил  бродить, как дикий зверь, а куда он  шел, туда шла и
Нада. В  один прекрасный день они опять ускользнули через  открытые ворота и
забрались в глубокую долину. Эта долина имела  дурную славу из-за являющихся
в ней привидений.  Говорили, будто  эти привидения  убивают  всех,  кто туда
попадет. Не  знаю,  правда  ли это, но знаю,  что  в  этой долине жила дикая
женщина. Жилищем ей  служила пещера, а питалась она  тем,  что  ей удавалось
убить, украсть или вырыть из земли.
     Женщина эта была помешанная. Случилось это вследствие того, что мужа ее
заподозрили  в колдовстве против царя и убили. Чека, согласно обычаю, послал
разрушить его  крааль. Воины пришли  и убили всех его обитателей. Напоследок
умертвили детей, трех молодых  девушек  и закололи бы  и мать, если бы в эту
минуту, на глазах  у  всех, в нее не вошел дух, и она сошла с ума. Тогда они
отпустили ее из-за  духа, поселившегося в ней, и с тех пор никто  не решался
ее тронуть.
     Несчастная женщина убежала и поселилась в этой долине.  Сумасшествие ее
выражалось  тем,  что где  бы  она  ни  видела  детей, особенно  девочек, ею
овладевало безумное желание  убить их,  как  убили  когда-то ее  собственных
детей.  Такие случаи бывали не  раз. Во время полнолуния,  когда ее  безумие
достигало высшей степени,  женщина уходила  очень далеко в поисках  детей и,
как гиена, выкрадывала их из краалей.
     И вот Умслопогас и  Нада пришли в эту  долину, где жила детоубийца. Они
присели около впадины  с водой, находившейся вблизи входа в ее пещеру, и, не
подозревая об опасности, занялись плетением венков.
     Вскоре Умслопогас отошел от  Нады,  ему  вздумалось поискать тех лилий,
что растут на скалах: Нада любила их. Уходя, он что-то крикнул ей. Его голос
разбудил  женщину,  спавшую  в своей пещере. Обыкновенно она выходила только
ночью, подобно диким шакалам.
     Услышав  голос мальчика, женщина вышла  из  пещеры, полная  кровожадных
инстинктов, в руках она держала копье.
     Увидев  Наду,  спокойно  сидевшую  на траве,  занятую цветами,  женщина
крадучись стала приближаться к ней с намерением убить ее. Когда она уже была
в  нескольких  шагах,  --  я рассказываю  со  слов самой  девочки,  --  Нада
почувствовала около себя как бы ледяное дыхание.
     Невольный страх овладел девочкой,  хотя она  еще не  замечала  женщины,
собиравшейся нанести ей смертельный удар. Нада отложила цветы, нагнулась над
водою и там-то и увидела она отражение кровожадного лица детоубийцы.
     Сумасшедшая подползла к  ней сверху. Всклокоченные  волосы закрывали ее
лицо до  бровей, глаза сверкали, как у тигрицы. Пронзительно вскрикнув, Нада
вскочила  и бросилась по  тропинке, по  которой  ушел  Умслопогас.  Безумная
женщина дикими прыжками пустилась вслед за нею.
     Умслопогас услышал крик  Нады, обернулся и  бросился  назад под  гору и
вдруг, о ужас! Перед ним очутилась безумная.
     Она уже схватила  Наду за волосы и занесла копье,  чтобы  пронзить  ее.
Умслопогас не был вооружен, у  него ничего не было, кроме  короткой палки. С
этой палкой он бросился  на безумную и так сильно ударил ее по руке, что она
выпустила из рук  девочку  и  с  диким воплем  бросилась  на  Умслопогаса  с
поднятым копьем.
     Мальчик отскочил в сторону. Опять она замахнулась на него, но он высоко
подпрыгнул вверх,  и копье  пролетело под его ногами.  В третий  раз женщина
ударила его, и хотя он бросился на землю, стараясь  избежать удара, но копье
все же вонзилось ему в плечо. К счастью, тяжесть его тела при падении выбила
оружие  из ее руки, и раньше, чем она могла снова схватить  его,  Умслопогас
был  уже на ногах  на  некотором  расстоянии от нее, причем  копье  осталось
воткнутым в его плече.
     Женщина обернулась с  безумным яростным криком  и бросилась на  Наду  с
намерением задушить ее  руками. Умслопогас, стиснув зубы,  вырвал  копье  из
раны и ударил им безумную. Женщина подняла большой камень и с силой швырнула
его в мальчика.
     Удар  был  так  силен,  что камень,  ударившись  о  другой,  разлетелся
вдребезги. Он снова ударил  женщину,  и  на этот раз  так ловко,  что  копье
пронзило ее насквозь, и она мертвая упала на землю. Нада перевязала глубокую
рану на плече Умслопогаса,  после чего с  большим  трудом дети добрались  до
крааля, где рассказали мне эту историю.
     Однако,  дело тем  не  кончилось. Некоторые  из  наших единоплеменников
стали  роптать  и  требовать смерти мальчика  за то, что  он  убил  женщину,
одержимую  духом.  Но я  сказал, что никто не тронет его. Он убил  безумную,
защищая свою жизнь и жизнь сестры,  а  всякий имеет право защищаться. Нельзя
убить  только  того,  кто исполняет приказание царя.  "Во  всяком случае, --
говорил  я, если женщина и  была одержима духом, то дух этот был  злой  дух,
потому  что добрый дух не станет требовать жизни детей, а лишь животных, тем
более, что у нас не в обычае приносить Аматонге человеческие жертвы, даже во
время войны -- это делают только собаки племени Базуто."
     Однако,  ропот  все  увеличивался. Колдуны в особенности  настаивали на
смерти мальчика, они предсказывали  всевозможные  несчастия и  наказание  за
смерть  безумной,  одержимой духом,  если  убийца  ее останется  в живых, и,
наконец, дело дошло до самого царя.
     Чека  призвал  меня и Умслопогаса,  а  также  колдунов. Сначала колдуны
изложили  свою   жалобу,  испрашивая  смерти  мальчика.  Чека  спросил,  что
случится, если  мальчик не будет убит. Они ответили, что дух  убитой женщины
внушит ему чинить зло царскому дому.
     Чека спросил, внушит ли дух причинить зло лично ему -- царю. Колдуны, в
свою очередь, спросили  духов и ответили, что опасность грозит не ему лично,
а одному из членов царской семьи после него. На это Чека сказал, что ему нет
дела до тех,  кто  будет после него,  и до  их  счастья или несчастья. После
этого он обратился к Умслопогасу, отважно смотревшему ему прямо в глаза, как
равный смотрит на равного.
     -- Мальчик, что ты имеешь сказать на то, чтобы не быть убитым, как того
требуют эти люди?
     -- А то, великий  царь, -- ответил он, -- что  я убил безумную, защищая
свою собственную жизнь!
     -- Это еще не важно, --  сказал Чека, -- если бы я, царь, пожелал убить
тебя, осмелился бы ты убить меня или  моего посланного? Итонго, поселившийся
в этой женщине,  был,  несомненно, царственный дух, который  приказал  убить
тебя, и ты должен был подчиниться его воле. Что ты можешь еще сказать в свою
защиту?
     -- А  вот  что. Слон,  --  ответил  Умслопогас, -- если  бы  я  не убил
женщину, то она убила бы мою сестру, которую я люблю больше своей жизни!
     -- Это еще  ничего не  значит,  --  сказал Чека, -- если бы я  приказал
убить тебя за что-нибудь, то разве не приказал бы убить и всех твоих? Не мог
ли поступить  так  же  и  царственный дух? Если ты  не имеешь  ничего  более
сказать, то ты должен умереть!
     Признаюсь,  мне  становилось  страшно.  Я  боялся, что  Чека,  в  угоду
колдунам, убьет того, кого называли моим сыном.
     Но мальчик Умслопогас  поднял  голову и храбро ответил, не как человек,
просящий о сохранении своей жизни, а как человек, защищающий свое право.
     -- А  вот что, победитель врагов,  если и  этого  не  достаточно, то не
будем больше  говорить -- вели  меня  умертвить. Ты, царь, не раз приказывал
убить эту женщину. Те, кому ты поручал исполнить твое приказание, щадили ее,
считая женщину одержимой  духом. Я же в точности исполнил приказание царя, я
убил  ее -- будь она одержима или нет, так как царь повелел умертвить ее,  а
потому я заслужил не смерти, а награды!
     -- Хорошо  сказано, Умслопогас! -- ответил Чека.  -- Пусть дадут десять
голов  скота этому  мальчику с сердцем взрослого  человека, его  отец  будет
стеречь их за него. Ты теперь доволен, Умслопогас?
     -- Я беру  должное и благодарю царя, потому что он платить не обязан, а
дает по своей доброй воле! -- ответил мальчик.
     Чека  на  мгновение замолчал,  он начинал сердиться,  но  вдруг  громко
расхохотался.
     -- Да, да, этот теленок похож  на того, что был  занесен много лет тому
назад в  крааль  Сенцангаконы! Каким  я был, таков и этот малый.  Продолжай,
мальчик, идти  по этой  дороге и, может  быть,  в конце  ее найдешь тех, кто
будет тебя встречать  царским приветствием  "Баете!" Но смотри! Не попадайся
на моем пути -- нам вместе тесно будет! А теперь ступай!
     Мы  ушли,  но я заметил, как колдуны  продолжали ворчать  про себя. Они
были недовольны и предвещали всякого рода несчастья.
     Дело  в том, что они завидовали мне и хотели  поразить в  самое  сердце
через того, кто назывался моим сыном.




     Некоторое время все было тихо, и  так  продолжалось до конца  Праздника
плодов.
     Немало людей  погибло  за  эти  празднества,  но  тогда  же происходило
Великое Ингомбоко,  или  травля  колдунов.  Многих  заподозрили в колдовстве
против царя.  В то  время  в стране зулусов положение было  таково, что  все
племя трепетало перед чародеями. Никто не мог спать спокойно; так как не был
уверен, что на  другое утро  его не  тронут жезлом  Изангузи, как назывались
сыщики колдунов, и не приговорят к смерти.
     Чека  молчал и  был доволен,  пока  Изангузи выслеживали только тех, от
кого он сам желал отделаться, но когда они  стали соблюдать свои собственные
интересы и подвергали смерти  его любимцев, царь стал гневен. Обычай  страны
требовал  немедленной смерти тех, на кого  указывали колдуны.  Той же участи
подвергалась  и вся семья  этого человека.  Ввиду этого, сам  царь редко мог
спасти даже тех, кого любил.
     Однажды ночью я был  призван  к царю  по случаю его  нездоровья. В этот
день  происходило  Ингомбоко,  и  пятеро   храбрейших   военачальников  были
заподозрены вместе  со многими  другими. Все  они  были  умерщвлены, послали
также убить их  жен  и  детей. Чека,  очень  рассерженный  этими убийствами,
призвал меня к себе.
     -- Мопо, сын Македамы, у нас теперь в стране зулусов правят  колдуны, а
не  я! -- обратился он ко мне. --  Чем  же  это кончится? Чего доброго, они,
наконец,  меня самого заподозрят  и убьют.  Эти Изангузи одолевают меня, они
покрывают страну, как ночные тени. Научи меня, как отделаться от них?
     -- Тот, кто  идет  по мосту копий, о царь,  падает в бездну небытия! --
ответил я мрачно. -- Сами колдуны не могут удержаться на этом мосту. Разве у
колдунов  не такое же  сердце, как  у других людей?  Разве  кровь их  нельзя
пролить?
     Чека как-то странно взглянул на меня.
     -- Ты, однако, очень храбрый человек, Мопо,  что осмеливаешься говорить
такие слова мне, -- сказал он, --  разве ты не  знаешь, что тронуть Изангузи
кощунство?
     -- Я говорю то, что сам царь думает, -- ответил я.
     --  Слушай, царь! Правда, что  тронуть настоящего Изангузи кощунство, а
что, если  Изангузи этот -- лжец? А что, если он обрекает на смерть напрасно
и лишает жизни неповинных людей? Разве кощунство подвергнуть его той участи,
которой он подверг многих других? Скажи-ка, царь!
     -- Это ты хорошо  сказал, Мопо, -- ответил Чека, -- А теперь скажи мне,
сын Македамы, как можно было бы доказать это?
     Тогда  я нагнулся и шепотом сказал  царю  несколько  слов на ухо.  Чека
уныло  склонил голову.  Я сказал так, отец  мой, потому что  сам видел  зло,
причиняемое  Изангузи.  Я  ведь  знал  все  их  тайны,  а  потому  боялся за
собственную жизнь и жизнь  дорогих и близких моему сердцу людей. Все колдуны
и  Изангузи ненавидели  меня как человека,  знакомого  с их колдовством, как
человека с проницательным взором и тонким слухом.
     Однажды утром,  спустя некоторое время после вышеприведенного разговора
моего с царем, в краале случилось нечто небывалое.
     Сам царь выскочил утром из своего шалаша,  громко  созывая народ, чтобы
посмотреть на зло, сделанное ему неизвестным колдуном.
     Все немедленно  сбежались,  и вот,  что представилось глазам  нашим. На
пороге ворот, ведущих  в Интункуму, жилище царя, видны были большие кровавые
пятна.
     Храбрейшие из воинов  почувствовали, что колени их подкосились, женщины
громко плакали, как плачут над  покойниками.  Они плакали, потому что  знали
весь ужас такого предзнаменования.
     -- Кто это сделал? -- кричал Чека громовым голосом.
     -- Кто осмелился околдовать царя и пролить кровь на пороге его дома?
     Все молчали. Чека снова заговорил:
     --  Такое  преступление  не  может  быть омыто кровью двух или  трех  и
забыто!  Человек, совершивший его, отправится не один, а со многими другими,
в царство духов.
     -- Все его племя умрет  с  ним,  не исключая младенцев в  его  шалаше и
скота  его крааля! Идите,  гонцы, на  восток,  на  запад,  на север, на  юг,
созовите именитых колдунов. Пусть они позовут начальников каждого  отряда  и
вождей  каждого  племени!  На  десятый день соберется круг Ингомбоко,  тогда
будет  такое выслеживание колдунов и  ведьм, какого  еще доселе не бывало  в
стране зулусов!
     Гонцы тотчас же отправились исполнять приказание царя, запомнив со слов
колдунов имена тех, кто должен был явиться.
     И вот ежедневно стали стекаться люди к вратам царского крааля и ползком
приближались  к  царю,  восхваляя  его громким  голосом. Но  царь никого  не
удостоил внимания.  Только одного из военачальников  он приказал  немедленно
умертвить, заметив в  его  руке трость из королевского алого дерева, которую
Чека когда-то сам подарил ему.
     В ночь  перед собранием Ингомбоко колдуны и колдуньи вступили в крааль.
Их было сто человек одних и  пятьдесят других. Человеческие кости,  рыбьи  и
воловьи пузыри, змеиные кожи, надетые  на них, придавали им отвратительный и
странный вид. Они шли молча, пока не достигли царского жилища Интункуму. Тут
они  остановились  и хором запели  песню, которую всегда поют  перед началом
Ингомбоко. Окончив ее, они молча  отошли на место, указанное им, где провели
ночь в непрерывном бормотании и чародействе.
     Призванные издалека дрожали от страха, прислушиваясь  к их словам.  Они
знали, что многих из них отметит  обезьяний хвост раньше, чем  солнце успеет
сесть еще раз.
     И я  тоже  дрожал, сердце мое было полно страха.  Ах,  отец мой, тяжело
было жить на свете  во времена царя Чеки. Все принадлежали царю, а тех, кого
щадила воина, те были всегда во власти колдунов.
     На рассвете глашатаи начали  созывать весь  народ на царское Ингомбоко.
Люди приходили сотнями.  В руках они держали только короткие палки иметь при
себе какое бы то  ни  было  оружие было запрещено под страхом смерти, -- они
усаживались в  большой круг  перед воротами  царского жилища. О! Вид их  был
грустный, и мало кто  думал  о  пище, они  сами  представляли  из  себя пищу
смерти.
     Кругом  толпились   воины,  все  отборные  люди,   рослые  и  свирепые,
вооруженные одними керри -- то были палачи.
     Когда все было готово, царь вышел из своего  шалаша,  одетый в  плащ из
звериных шкур. За ним следовали индуны и я.
     Чека был на  голову  выше всех присутствующих.  При его  появлении  вся
бесчисленная  толпа  бросилась на  землю,  и  уста  каждого  пронзительно  и
отрывисто прокричали царское приветствие "Баете!".
     Чека, казалось, не обратил на них ни малейшего  внимания, чело его было
отуманено, как горная вершина, задернутая облаками.
     На  некоторое время воцарилось гробовое молчание.  Затем  из отдаленных
ворот вышла толпа девушек, одетых в блестящие  одежды, с  зелеными ветвями в
руках.  Подойдя  ближе, девушки  стали хлопать  в ладоши  и  затянули нежным
голосом какой-то напев, а затем столпились в кучу позади нас.
     Чека поднял руку, и тотчас  раздался топот бегущих  ног. Из-за царского
шалаша  показалась  целая  группа  Абонгомеколдунов:  мужчины --  по  правую
сторону, женщины -- по левую. Каждый из них держал в левой руке хвост дикого
зверя, в правой -- пучок стрел и маленький шит.
     Они имели отвратительный  вид, а  кости, украшавшие  их одежды, гремели
при  каждом  движении, пузыри и змеиные кожи развевались  за ними  по ветру,
лица, натертые жиром, блестели, глаза были вытаращены,  точно  у рыб, а губы
судорожно подергивались, пока они яростным оком осматривали сидящих в кругу.
Ха! Ха!  Ха! Они не подозревали, эти дети зла, кто из них  еще раньше заката
солнечного будет палачом и кто жертвой.
     Но  вот  они  стали приближаться  в глубоком молчании,  нарушаемом лишь
топотом их ног да сухим  бренчанием костяных ожерелий, пока не выстроились в
один ряд перед царем.
     Так  они  стояли  некоторое время; вдруг каждый  из  них протянул руку,
державшую маленький щит, и все в один голос закричали:
     -- Здравствуй, отец наш!
     -- Здравствуйте, дети мои! -- ответил Чека.
     -- Что ты ищешь, отец? -- вопросили они. -- Крови?
     -- Крови виновного! -- ответил Чека.
     Они   повернулись   и   заговорили   шепотом   между   собою:   женщины
переговаривались с мужчинами.
     -- Лев зулусов жаждет крови!
     -- Он насытится! -- закричали женщины.
     -- Лев зулусов чувствует кровь!
     -- Он увидит ее! -- закричали опять женщины.
     -- Взор его выслеживает колдунов!
     -- Он сосчитает их трупы!
     -- Замолчите!  --  крикнул  Чека.  --  Не теряйте времени  в  напрасной
болтовне, приступайте к делу. Слушайте!
     -- Чародеи околдовали меня!
     -- Чародеи осмелились пролить кровь на  пороге царского дома. Ройтесь в
недрах земли и найдите виновных,  вы, крысы! Облетите воздушные пространства
и найдите  их, вы,  коршуны!  Обнюхивайте ворота  жилищ и  назовите их,  вы,
шакалы,  ночные охотники! Тащите их из пещер,  где они запрятаны, верните их
из далеких стран, если они убежали, вызовите их из могил, если они умерли. К
делу! К делу! Укажите мне их,  и  я щедро награжу  вас,  и хотя бы они  были
целым народом,  уничтожьте их. Теперь начинайте! Начинайте партиями в десять
человек. Вас много -- все должно быть кончено до заката солнца!
     -- Все будет исполнено, отец! -- отвечали хором колдуны.
     Тогда  десять  женщин выступили вперед.  Во  главе их находилась  самая
известная колдунья того времени,  престарелая женщина, по имени Нобела.  Для
этой женщины темнота ночи не существовала, она обладала чутьем собаки, ночью
слышала голоса мертвых и правдиво передавала все слышанное.
     Остальные Изангузи  обоего  пола  сели полукругом  перед  царем. Нобела
выступила вперед, а за нею вошли девять ее подруг. Они  поворачивались то  к
востоку,  то к  западу, к  северу и  югу,  зорко вглядываясь  в небеса.  Они
поворачивались  к востоку  и западу,  к  северу и югу, стараясь проникнуть в
сердце людей. Потом,  как кошки, поползли по  всему  кругу, обнюхивая землю.
Все  это  происходило  в  глубоком  молчании.  Каждый  из  сидящих  в  кругу
прислушивался к биению своего сердца. Одни коршуны  пронзительно выкрикивали
на деревьях.
     Наконец, Нобела заговорила:
     -- Вы чувствуете его, сестры?
     -- Чувствуем! -- ответили они.
     -- Он находится на востоке, сестры?
     -- Да, на востоке! -- отвечали они.
     -- Не он ли сын чужеземца, сестры?
     -- Да, он сын чужеземца!
     Колдуньи подползали  все  ближе,  ползли  на руках  и  коленях, пока не
добрались  на  расстоянии  десяти шагов  от того места,  где  я сидел  среди
индунов около  царя. Индуны переглянулись и  позеленели от страха, а у меня,
отец мой, затряслись колени, мозг костей превратился в воду. Я знал отлично,
кого они называли  сыном чужеземца.  Это  был никто  иной, как я, отец  мой.
Меня-то они и собирались  выследить.  Если же меня заподозрят в чародействе,
то убьют со всем моим семейством, потому что даже клятва царя едва ли спасет
меня от приговора колдуний.
     Я  взглянул  на  свирепые лица  Изангузи передо мной,  смотрел, как они
ползут, точно змеи,  оглянулся и увидел  палачей,  уже  схватившихся за свое
оружие, готовясь приступить  к исполнению своих  обязанностей, и, как  я уже
сказал, я переживал чувства человека, для которого чаша горечи переполнена.
     Но  в эту  минуту я вспомнил, о чем  мы  шептались  с царем, из-за чего
созван настоящий Ингомбоко, и надежда вернулась ко мне, подобно первому лучу
рассвета после бурной ночи. Все же я не смел особенно надеяться, легко могло
случиться, что царь лишь подставил мне ловушку, чтобы вернее поймать меня.
     Теперь уже колдуньи доползли и остановились прямо передо мной.
     -- Оправдывается ли наш сон? -- спросила престарелая Нобела.
     -- Виденное во сне сбывается наяву! -- отвечали колдуньи.
     -- Не шепнуть ли вам его имя, сестры?
     Женщины,  как  змеи,  подняли  головы,  преклоненные  к  земле,  причем
костяные ожерелья звякнули  на их худощавых шеях. Затем они соединили головы
в круг, а Нобела просунула свою среди них, произнося одно слово.
     --  Ага! Ага! -- засмеялись они. --  Мы слышим тебя.  Ты  верно назвала
его. Пускай это имя будет  произнесено перед лицом Неба, как его  имя, так и
всего его дома, пусть он не услышит другого имени вовек!
     Все вдруг вскочили на ноги и  бросились ко  мне  со старухой Нобелой во
главе.
     Они  прыгали вокруг,  указывали на  меня  звериным  хвостом, а  старуха
Нобела ударила меня этим хвостом по лицу и громко закричала:
     --  Привет  тебе,  Мопо,  сын Македамы!  Ты тот самый  человек, который
пролил кровь  на пороге царского дома с целью  околдовать  царя. Да погибнет
весь твой род!
     Я видел, как она подошла ко мне, чувствовал удар по лицу, но ощущал все
это, как во сне.  Я  слышал шаги палачей,  когда  они ринулись вперед, чтобы
схватить меня  и предать ужасной смерти,  язык прилип к моей гортани, и я не
мог произнести ни слова.
     Я  взглянул  на  царя  и  в эту  минуту  разобрал  слова, сказанные  им
вполголоса: "Близко к цели, а все же мимо!"
     Он  поднял  свое  копье,  и все смолкло. Палачи  остановились, колдуньи
замерли с простертыми руками, вся толпа застыла, точно окаменелая.
     -- Стойте! -- крикнул царь.
     -- Отойди  в сторону,  сын  Македамы, прозванный злодеем! И ты, Нобела,
отойди в сторону  вместе с  теми, кто назвал  его  злодеем.  Что? Неужели вы
думали,  что я удовлетворюсь смертью  одной  собаки? Продолжайте выслеживать
вы, коршуны, выслеживайте партиями по очереди! Днем работа, ночью пир!
     Я встал, крайне удивленный, и отошел в  сторону. Колдуньи  тоже  отошли
совершенно озадаченные.  Никогда еще  не бывало  такого выслеживания. До сих
пор  та минута, когда человека, бывает,  тронут хвостом  Изангузи, считалась
минутой его смерти. Отчего же,  спрашивал каждый из присутствующих,  на этот
раз  смерть отложена? Колдуньи тоже недоумевали  и вопросительно смотрели на
царя, как смотрят на грозовую тучу, ожидая молнии. Царь молчал.
     Итак,  мы стояли в  стороне, пока следующая партия Изангузи начала свой
обряд. Они делали то же, что и предыдущая партия,  и все же была разница; по
обычаю Изангузи  всякая партия выслеживает по-своему. Эта партия  ударила по
лицу некоторых царских советников, обвиняя их в колдовстве.
     --  Станьте и  вы в  стороне, -- сказал  царь  тем, на которых  указали
Изангузи, а  вы, указавшие на их  преступность,  станьте  рядом  с теми, кто
назвал Мопо, сына Македамы. Быть может, все вы тоже виновны!
     Приказание царя было исполнено, и третья партия начала  свое  дело. Эта
партия  указала на  некоторых из  военачальников и  в свою очередь  получила
приказание стать в сторону. Так  продолжалось целый день. Партия  за партией
приговаривала своих  жертв. Наконец колдуньи  кончили  и по  приказанию царя
отошли, составив одну группу со своими жертвами.
     Тогда Изангузи мужского  пола начали  проделывать  то же  самое;  но  я
заметил, что они чего-то смутно боялись, как бы предчувствуя западню. Тем не
менее, приказание  царя  должно было быть исполнено,  и  хотя колдовство  не
могло  помочь  им, но жертвы должны были  быть указаны. Нечего делать -- они
выслеживали  то того,  то другого, пока нас не набралось большое  количество
осужденных. Мы сидели молча на земле, глядя друг на друга грустными глазами,
в последний раз, как  мы думали, любуясь закатом солнца. По мере наступления
сумерек те, кого колдуны не тронули,  приходили  все в большее  исступление.
Они прыгали, скрежетали зубами, катались по земле, ловили змей, пожирали  их
живыми, обращались к духам, выкрикивали имена древних царей. Наступил вечер,
и последняя партия  колдунов сделала свое дело, указав  на несколько стражей
Эмпозени -- дома царских женщин.
     Только один из колдунов этой последней партии, молодой человек высокого
роста, не принимал  участия в выслеживании. Он стоял  один, посреди большого
круга, устремив глаза к небу. Когда эта последняя партия получила приказание
стать  в стороне  вместе  с теми, кого  они наметили  своими жертвами,  царь
громко окрикнул молодого человека,  спрашивая  его имя,  какого он племени и
почему не принимал участия в выслеживании.
     --  Зовут меня Индабацимбой,  сыном Арпи,  о, царь, -- ответил он. -- Я
принадлежу к  племени  Маквилизани.  Прикажешь о царь,  выследить того, кого
назвали мне духи как виновника этого деяния?
     -- Приказываю тебе! -- сказал царь.
     Тогда молодой человек,  по  имени Индабацимба, выступил из круга и,  не
делая никаких  движений, не произнося ни одного заклинания,  а уверенно, как
человек, знающий,  что он  делает, подошел  к царю и  ударил его хвостом  по
лицу, сказав:
     -- Я выслеживаю тебя. Небо!*

     * Царский титул у зулусов.

     Крик  изумления  пробежал  по  толпе. Все  ожидали  немедленной  смерти
безумца, но Чека встал и громко рассмеялся.
     -- Ты  сказал правду! -- воскликнул он. -- И ты один! Слушайте, вы все!
Я сделал  это! Я сам пролил кровь на пороге моего  дома! Я сделал  это моими
собственными руками, чтобы узнать, кто  обладает настоящим  знанием и кто из
вас обманывает  меня. Теперь  оказывается, что во всей  стране зулусов  один
настоящий колдун  -- вот  этот юноша, а что касается обманщиков -- взгляните
на  них, сочтите их! Они  бесчисленны, как листья на деревьях. Смотрите! Вот
они стоят рядом  с теми,  кого они  осудили  на смерть --  невинные  жертвы,
осужденные  ими вместе  с  женами  и  детьми  на  собачью  смерть! Теперь  я
спрашиваю вас всех, весь народ, какого они достойны возмездия?
     Громкие крики раздались в толпе.
     -- Пусть они умрут, о царь!
     --  Ага! -- ответил он. -- Пусть  они умрут смертью, достойной лгунов и
обманщиков!
     Изангузи, как женщины, так  и мужчины, стали громко  кричать от страху,
они молили  о пощаде,  царапали себя ногтями --  очевидно,  никто из  них не
желал вкусить собственного смертельного лекарства. Царь  же громко  смеялся,
слушая их крики.
     -- Слушайте, вы!  --  сказал  он, указывая на  толпу, где я стоял среди
прочих осужденных.
     -- Вас обрекли на смерть эти лживые пророки.  Теперь  настал ваш черед.
Убейте их, дети мои! Убейте их всех, сотрите их с  лица земли! Все! Всех! За
исключением того молодого человека! Тогда мы повскакали с земли, с сердцами,
исполненными ярости  и злобы,  со  страшным желанием  отомстить за пережитый
нами ужас.
     Осужденные карали своих судей.
     Громкие крики и хохот  раздались в кругу Ингомбоко  --  люди радовались
своему избавлению от ига колдунов. Наконец все кончилось!
     Мы отошли от груды мертвых тел -- там наступила тишина, замолкли крики,
мольбы, проклятья.
     Лживые  колдуны подверглись  той  самой  участи,  на  которую  обрекали
стольких невинных людей.
     Царь подошел посмотреть  поближе  на  их трупы.  Те,  кто  исполнял его
приказание, склонились перед  ним  и  отползли в  сторону, громко прославляя
царя.  Я один стоял перед ним.  Я не боялся стоять в  присутствии царя Чеки,
подошел ближе  и смотрел на груду  мертвых  тел  и  на  облако пыли, еще  не
успевшее опуститься на землю.
     -- Вот  они лежат здесь, Мопо! Лежат те, кто осмелился обманывать царя!
Ты  мудро посоветовал мне, Мопо, и научил меня  расставить  им  ловушку, но,
однако,  мне  показалось,  что  ты вздрогнул,  когда Нобела,  царица  ведьм,
указала на тебя. Ну, ладно! Они убиты -- теперь страна вздохнет свободней, а
зло,  причиненное ими, сгладиться  подобно  этому облаку пыли, которое скоро
опустится на землю, чтобы слиться с нею!
     Так говорил  царь  Чека  и  вдруг замолк.  Что это?  Как  будто  что-то
шевелится за этим облаком пыли? Какая-то фигура медленно  прокладывает  себе
дорогу среди груды мертвых тел.
     Медленно подвигалась она, с трудом отстраняя мертвые тела, пока наконец
не стала  на ноги  и, шатаясь, направилась  к нам.  Что  это было за ужасное
зрелище!
     Передо  мной  стояла  старая женщина,  вся  покрытая кровью и грязью. Я
узнал  ее  -- это была Нобела,  осудившая меня на смерть,  та  самая Нобела,
только что убитая мною и восставшая из мертвых проклясть меня.
     Фигура  подвигалась   все   ближе,  одежда  висела   на  ней  кровавыми
лохмотьями, сотни ран покрывали ее тело и лицо. Я видел, что она умирает, но
жизнь еще была в ней, и огонь ярости и ненависти горел в ее змеиных глазах.
     -- Да здравствует царь! -- воскликнула она.
     -- Молчи, лгунья! -- ответил Чека. -- Ты мертвая!
     -- Нет...  еще, царь! Я услыхала твой голос и голос этого пса, которого
охотно  отдала бы  на  съедение шакалам, и не  хочу умереть, не  сказав тебе
несколько слов на  прощанье. Я выследила тебя сегодня  утром, пока  еще была
жива, теперь, когда я  почти мертвая, я  снова выслеживаю тебя. О, царь,  он
околдует тебя, верь мне. Чека, он и  Унанда, мать твоя, и Балека, твоя жена.
Вспомни  меня, царь, когда смертельное оружие  в последний раз блеснет перед
твоими глазами. А теперь, прощай!
     Старуха испустила дикий крик и повалилась, мертвая, на землю.
     -- Колдуньи упорно лгут и нехотя умирают! -- небрежным голосом произнес
Чека, отвернувшись от трупа. Но  слова умирающей старухи  запали в его душу,
особенно то, что было сказано про Унанду и Балеку.
     Они запали в сердце Чеки, подобно  зернам, падающим в землю,  взросли и
со временем принесли плоды.
     Так кончилось великое  Ингомбоко  царя  Чеки  -- величайшее  Ингомбоко,
когда-либо происходившее в стране зулусов.




     После великого Ингомбоко Чека приказал учредить верный  надзор за своей
матерью Унандой и женой Балекой, сестрой моей.  Ему было доложено,  что  обе
женщины тайком приходили  в мой шалаш, нянчили и целовали мальчика -- одного
из моих детей. Чека вспомнил предзнаменование колдуньи Нобелы,  и  в  сердце
его закралось подозрение.
     Меня он не  допрашивал и не считал способным на заговор. Тем  не менее,
вот что он предпринял, не сумею сказать, отец мой, нарочно или без умысла.
     Чека  послал  меня с поручением  к  племени,  живущему  на  берегу реки
Амасвази.  Я  должен  был сосчитать  скот,  принадлежащий царю  и порученный
попечению этого народа, и дать царю отчет о приплоде.
     Я низко склонился  перед царем, сказав, что бегу, как собака, исполнять
его  приказание,  и  он  дал мне с собой  стражу.  Затем  я отправился домой
проститься с моими женами и детьми.  Дома я узнал, что жена моя Ананди, мать
Мусы,  тяжко занемогла. Странные вещи приходили ей в голову, она бредила ими
вслух. Ее, несомненно, околдовал один  из врагов моего дома. Однако остаться
я  не  мог, а должен был идти исполнить поручение  царя, что и сообщил  жене
моей,  Макрофе -- матери Нады и, как все думали, юноши Умслопогаса. Но когда
я  заговорил с  Макрофой  о своем  уходе,  она залилась горькими  слезами  и
прижалась ко мне.
     На  мои вопрос, отчего она так плачет, Макрофа ответила, что на душе ее
уже лежит тень  несчастья, она так уверена, что если я оставлю  ее  в краале
царя, то по возвращении своем  не найду больше  в живых ни ее, ни  Нады,  ни
Умслопогаса, любимого мною как сына.
     Я старался  успокоить жену, но чем больше я уговаривал, тем сильнее она
рыдала, повторяя,  что она совершенно  уверена в том, что предчувствие ее не
обманывает.
     Тронутый ее  слезами, я  спросил  ее  совета,  как нам  быть;  ее страх
невольно сообщался и мне, подобно тому, как тени ползут с долины на гору.
     Она ответила так:
     --  Возьми  меня с собой,  дорогой супруг  мой,  дай  мне  уйти из этой
проклятой  страны, где  само небо ниспосылает  кровавый дождь, и позволь мне
жить на моей родной стороне, пока не пройдет время страшного царя Чеки!
     --  Но как могу я это  сделать?  -- спросил я жену. --  Никто не  смеет
покинуть царский крааль без разрешения на то самого царя!
     --  Муж  может  прогнать  свою  жену!  --  возразила  Макрофа. Царь  не
вмешивается в отношения  мужа и жены. Скажи мне, милый муж, что ты больше не
любишь меня,  что я не приношу детей, и поэтому ты отсылаешь меня на родину.
Со временем мы опять соединимся, если только будем еще живы!
     -- Хорошо, пусть будет  по-твоему: уходи из крааля сегодня ночью вместе
с Надой и Умслопогасом, а завтра утром встретишься со мной на берегу реки, и
мы вместе продолжим путь. А там будь, что будет,  да сохранят нас духи отцов
наших!
     Мы  обнялись, и Макрофа тайком  вышла  из крааля  вместе с  детьми.  На
рассвете я  собрал  людей, назначенных царем  для сопровождения  меня,  и мы
отправились в путь. Солнце  было уже высоко, когда мы подошли к берегу реки.
Макрофа  ждала меня  с  детьми,  как  было условлено. Они  встали  при нашем
приближении,  но  я  успел  взглянуть на  жену, грозно нахмурив  брови,  что
удержало ее от приветствия. Сопровождавшие меня воины с недоумением смотрели
на меня.
     -- Я развелся с этой женщиной, -- объяснил я им, -- она увядшее дерево,
негодная, старая ведьма;  я взял ее с собой, чтобы отослать в  страну Сваци,
откуда она взята. Перестань реветь! -- обратился я к Макрофе. -- Мое решение
неизменно!
     -- А что говорит на это царь? -- спросили люди.
     -- Я сам буду отвечать перед царем! -- сказал я, и мы пошли дальше.
     Теперь  я  должен рассказать,  как  мы лишились Умслопогаса, сына  царя
Чеки.  В ту пору он был уже вполне взрослым юношей, крутого нрава, высокий и
безумно храбрый для своих лет.
     Итак, мы путешествовали семь дней. Путь лежал дальний. К ночи  седьмого
дня  мы достигли  горной  местности.  Здесь  попадалось  мало  краалей. Чека
разграбил их  уже  много лет  тому  назад.  Тебе,  может быть,  знакома  эта
местность, отец мой? Там находится большая и необыкновенная гора, на которой
водятся привидения, и  зовут ее поэтому  горой Привидений.  Серая вершина ее
заострена  и  своими очертаниями  напоминает голову  старухи.  В этой  дикой
местности нам пришлось переночевать; темнота  быстро надвигалась.  Вскоре мы
убедились, что  в скалах  вокруг  нас много львов. Мы слышали их  рев, и нам
было  очень  страшно  всем,  кроме Умслопогаса. Этот ничего  не  боялся.  Мы
окружили себя изгородью из  веток  терновника  и  приютились  за  нею, держа
оружие наготове.
     Скоро выглянула луна. Она была полная и светила так ярко, что мы видели
все, что происходило далеко вокруг нас. На расстоянии шести полетов копья от
того места, где мы сидели, была скала, а на вершине ее пещера. В этой пещере
жили два льва с детенышами. Когда луна  поднялась выше  на небе, мы увидели,
что львы вышли из  логовища и  остановились на краю скалы. Около них,  точно
котята,  играли два  львенка. Если бы  не опасность нашего  положения, можно
было бы залюбоваться этой картиной.
     -- О, Умслопогас, -- сказала Нада, -- я бы  хотела иметь одного из этих
зверьков, вместо собаки!
     Юноша рассмеялся и ответил:
     -- Если хочешь, я достану тебе одного из них, сестрица!
     -- Оставь, малый!,  --  сказал я, -- человек не может взять львенка  из
логовища, не поплатившись за это жизнью!
     -- Однако, это возможно! -- ответил он, и разговор прекратился.
     Когда  молодые львы наигрались, мы  увидели, что львица  захватила их в
пасть и  отнесла в  пещеру. Через минуту  она снова  вышла и вместе с самцом
отправилась за добычей.  Вскоре мы услышали их  рев  в некотором  отдалении.
Тогда мы сложили большой  костер и спокойно  легли  спать  внутри  изгороди,
теперь  мы  знали,  что львы  заняты  охотой и  ушли  от  нас  далеко.  Один
Умслопогас  не  спал.  Оказалось, что  он  решил исполнить  желание  Нады --
достать маленького льва.
     Когда все заснули, Умслопогас, как змея, выполз из-за терновой изгороди
и  с ассегаем направился ползком  к подножию скалы, где  находилось логовище
льва. Затем  он  вскарабкался  на скалу и, подойдя  к  пещере,  стал  ощупью
пробираться в  ней. Львята, услышав  шум,  подумали,  что  мать  вернулась с
пищей, и стали визжать и мурлыкать. Наконец Умслопогас дополз до того места,
где лежали  маленькие,  протянул руку  и схватил одного из них,  другого  он
убил, потому  что  не мог  бы унести обоих. Юноша очень торопился, сознавая,
что должен успеть уйти  до возвращения больших  львов, и вернулся к  забору,
где мы лежали.
     Начинало светать.
     Я проснулся,  поднялся с земли, оглянулся кругом. И что  же? За колючей
изгородью стоял  Умслопогас  и громко смеялся. В  зубах он держал ассегай, с
которого еще  капала кровь,  а в  руках его  барахтался молодой  львенок. Он
ухватил его одной рукой за шерсть на загривке, а другой за задние лапы.
     -- Просыпайся, сестрица! -- закричал  он.  -- Вот  собака,  которую  ты
пожелала иметь. Теперь она кусается, но скоро будет ручной!
     Нада проснулась и при виде львенка  закричала от радости, я же замер от
ужаса.
     -- Безумец!  --  закричал я наконец. --  Выпусти  львенка, пока львы не
пришли растерзать нас!
     -- Я не хочу выпускать  его,  отец, -- угрюмо ответил он. --  Нас здесь
пятеро, вооруженных копьями, неужели же мы не справимся  с двумя  кошками? Я
не  побоялся один  идти в их логовище, а  ты боишься  встретиться  с ними на
открытом месте!
     -- Ты с ума сошел! -- ответил я, -- Брось его сейчас же!
     С этими словами  я кинулся к Умслопогасу, чтобы отнять у него  львенка.
Он быстро  схватил львенка за голову, свернул ему  шею и бросил на землю  со
словами:
     -- Ну вот, смотри, теперь я исполнил твое приказание, отец!
     Не  успел  он выговорить  этих  слов,  как  мы  услышали  громкий  рев,
очевидно, исходивший из логовища на скале.
     -- Скорее в загородку, назад! -- закричал я, и мы оба перескочили через
колючую изгородь, где наши спутники уже схватились за копья, дрожа от страха
и  утреннего холода.  Взглянув  наверх, мы увидели,  что львы  спускались со
скалы  по следам того,  кто похитил их  детей.  Впереди шел лев со  страшным
ревом, за ним следовала  львица;  она не могла реветь, потому что держала во
рту   львенка,  убитого  Умслопогасом  в  пещере.   Вот   они,  разъяренные,
приблизились к нам, с ощетинившимися гривами, бешенно размахивая хвостами.
     Тем временем  львы подошли совсем  близко к  нам и  прямо наткнулись на
тело второго детеныша,  лежавшего вне  колючей изгороди.  Львы остановились,
обнюхали его и заревели так, что, казалось, земля тряслась. Львица выпустила
изо рта детеныша и схватила другого.
     --  Встань  за  мной!  --  крикнул  Умслопогас,   поднимай  копье.  Лев
собирается прыгнуть!
     Не успел он произнести этих слов,  как огромный  зверь присел на земле,
затем   вдруг  взвился  в  воздух  и,  как   птица,  пролетел  пространство,
разделявшее нас.
     -- Ловите его на копья! -- крикнул  Умслопогас, и мы поневоле исполнили
приказание мальчика.
     Столпившись в  одно место,  мы выставили наши  копья таким образом, что
лев, подпрыгнув, упал прямо на них, причем они глубоко вонзились в его тело.
Тяжесть его падения сбила нас с ног, лев катался по  земле, рыча от ярости и
боли. Наконец, он встал на ноги, хватаясь зубами за копья, вонзившиеся в его
грудь. Тогда  Умслопогас,  стоявший  в  стороне  во  время  падения  льва и,
очевидно, имевший свой план в голове, испустил дикий крик и вонзил ассегай в
плечо разъяренного зверя.
     Лев протяжно застонал  и свалился  замертво. Тем временем львица стояла
вне загородки, держа во рту второго убитого  детеныша, она не могла решиться
покинуть ни одного из них,  но когда она  услышала последний стон самца, она
выронила изо рта львенка и как-то сжалась, приготовясь прыгнуть.
     Умслопогас стоял  один  прямо перед  ней, он  только что успел вытащить
свой ассегай из тела убитого льва.
     Разъяренная львица  в  одни миг  очутилась  около  мальчика,  стоявшего
неподвижно, точно  каменное изваяние. Потом тело ее  встретило  конец копья,
которое  он  держал  вытянутым  перед   собой,  оно  вонзилось  в  ее  тело,
переломилось,  и Умслопогас упал замертво, придавленный тяжестью львицы. Она
тотчас  же вскочила, причем сломанное  копье  все  еще торчало  в  ее груди,
обнюхала мальчика и, как бы узнав в нем похитителя своих детей, схватила его
за пояс и перепрыгнула со своей ношей через изгородь.
     -- О, спасите его! -- закричала Нада отчаянным голосом. Мы все кинулись
с громким криком в погоню за львицей.
     На  минуту  она остановилась  над телами  мертвых своих детенышей. Тело
Умслопогаса висело  у нее в пасти, она смотрела на  своих детенышей как бы в
некотором недоумении. В нас блеснула  надежда, что она  бросит  Умслопогаса,
но,  услыхав наши крики, львица повернула и исчезла  в  кустах,  унося его с
собой.
     Мы  схватили  копья  и  кинулись за  нею,  однако  почва  вскоре  стала
каменистая,  и  мы не могли найти следов  Умслопогаса и львицы. Они  исчезли
бесследно,  как исчезает облако. Мы вернулись.  О, как  тяжело сжималось мое
сердце! Я любил мальчика так же нежно, как если бы он был моим родным сыном.
Я чувствовал, что он погиб, что ему пришел конец.
     -- Где мой брат? -- воскликнула Нада. когда мы пришли без него.
     -- Он погиб, -- ответил я, -- погиб навеки!
     Девушка бросилась на землю с громкими рыданиями.
     -- О, как бы я хотела погибнуть вместе с ним! -- воскликнула она.
     -- Идем дальше! -- сказала Макрофа, жена моя.
     -- Неужели ты не оплакиваешь своего сына? -- спросил ее  один  из наших
спутников.
     --  К чему плакать над  мертвыми? Разве слезы могут вернуть их к жизни?
ответила Макрофа. -- Пойдемте!
     Эти слова,  очевидно, показались  странными нашему спутнику, но он ведь
не знал, отец мой, что Умслопогас не был ее родным сыном.
     Однако, мы остались еще на  день в  этом  месте, в  надежде, что львица
вернется к своему логовищу, и нам удастся, по крайней мере, убить ее. Но она
больше не  возвращалась.  Прождав  напрасно целый  день, мы  на  другое утро
свернули наши покрывала и с тяжелым сердцем продолжали наш путь.
     В  душе я  недоумевал, к чему судьба допустила  меня спасти жизнь этого
мальчика  из когтей Льва зулусов, чтобы отдать  его  на  растерзание  горной
львице?
     Тем временем  мы  продолжали продвигаться  вперед,  пока  не  дошли  до
крааля, где я должен был  исполнить  приказание  царя и  где нам  предстояло
расстаться с женой.
     На следующее утро, по  приходе  в крааль, нежно поцеловавшись украдкой,
хотя на  людях мы  враждебно  глядели  друг на  друга,  мы  расстались,  как
расстаются те, кому  не суждено уже более встречаться на  земле. У нас обоих
на  душе была та  же  мысль,  что мы  никогда более  не увидимся, как  оно и
оказалось на самом деле.
     Я отвел Наду в сторону и сказал ей так:
     -- Мы расстаемся, дочь моя, и не знаю, свидимся ли когданибудь. Времена
тяжелые, и ради безопасности твоей и матери я лишаю себя радости видеть вас.
Нада,  ты скоро  станешь женщиной  и будешь прекраснее  всех  женщин  нашего
племени. Может случиться,  что многие знатные люди посватаются к тебе. Легко
может быть, что меня,  твоего отца, не  будет с  тобою,  и  я не  буду иметь
возможности выбрать тебе  мужа  по обычаю нашей  страны. Но я завещаю  тебе,
сколько  оно  будет возможно, выбери человека, которого  ты можешь любить, в
этом единственный залог счастья женщины!
     Я должен был замолчать. Нада взяла меня за руку и, глядя на меня своими
чудными глазами, сказала:
     --  Замолчи, отец, не говори  со  мной  о  замужестве, я не буду ничьей
женой  после  того,  как Умслопогас  погиб, благодаря  моему  легкомыслию. Я
проживу  и умру  одна. О,  как  бы  я желала скорее  дождаться  этой  минуты
соединиться с любимым человеком!
     -- Послушай,  Нада, --  сказал я, -- Умслопогас был тебе братом, и тебе
не подобает так говорить о нем даже теперь, когда его нет в живых!
     --  Это меня не касается, отец, -- ответила Нада, --  я  говорю то, что
сердце подсказывает мне,  а оно говорит мне, что я любила Умслопогаса живого
и, несмотря на то,  что он умер, я буду  любить его до самой смерти  вы  все
считаете меня ребенком, но сердце мое горячо и не обманывает меня!
     Я не стал более уговаривать девушку, потому что знал, что Умслопогас не
приходился ей  братом,  и она вполне  могла  быть  его  женой. Я  мог только
удивляться, как ясно говорил в  ней голос крови, подсказывая ей естественное
чувство.
     -- Утешься, Нада, -- успокаивал я  ее, --  то, что нам дорого на земле,
станет нам еще дороже  в небесах. Я твердо верю, что  человек  не создан для
того,  чтобы  разрушиться  на земле, но  возвращается  снова  к Умкулункуле.
Теперь прощай!
     Мы поцеловались и расстались.
     Мне  было очень  грустно,  только что  потеряв Умслопогаса,  известного
впоследствии под прозвищем Убийцы  и Дятла. Мне еще тяжелее казалась разлука
с женой и дочерью.




     Четыре  дня  пробыл  я  в шалашах  того  племени, к которому был послан
исполнить царскую волю. На пятое утро я собрал всех, сопровождавших  меня, и
мы снова направили стопы свои к краалю царя. Пройдя некоторое расстояние, мы
встретили отряд воинов, приказавших нам остановиться.
     -- Что надо вам, царские слуги? -- смело спросил я их
     -- Слушай, сын Македамы! -- ответил их посредник. -- Ты должен передать
нам жену твою Макрофу и твоих детей, Умслопогаса и Наду. Таков приказ царя!
     -- Умслопогас, -- отвечал я, -- ушел за пределы царской власти, ибо его
нет в живых, жена же  моя Макрофа и дочь  Нада  находятся у племени Сваци, и
царю придется послать  армию их отыскивать! С ненавистной мне Макрофой пусть
царь делает,  что хочет, я развелся с ней. Что же касается девушки, конечно,
не велика важность, коли она  умрет,  -- девушек, ведь много,  -- но я  буду
просить о ее помиловании!
     Все  это я говорил беззаботно, ибо хорошо знал, что жена моя с ребенком
вне власти Чеки.
     -- Проси, проси  милости! --  сказал  воин,  смеясь.  -- Все остальные,
рожденные тобой, умерли по приказанию царя!
     --  Неужели?  --  спокойно ответил я, хотя колени  мои дрожали  и  язык
прилип  к  гортани.  --  На то  царская  воля!  Подрезанная ветвь дает новые
ростки, у меня будут другие дети!
     -- Так, Мопо, но раньше найди жен, ибо твои умерли!
     --  В самом  деле? --  отвечал  я. -- Что же, и тут  царская воля.  Мне
самому надоели эти крикуньи!
     --  Слушай дальше, Мопо, -- продолжал воин, -- чтобы  иметь новых  жен,
надо жить,  от мертвых  не рождается потомство, а  мне сдается, что Чека уже
точит тот ассегай, который снесет тебе голову!
     -- Пусть так, -- ответил я, -- царь лучше знает. Высоко солнце над моей
головой, и долог путь. Убаюканные ассегаем крепко спят!
     Так говорил я, отец  мой, и правда,  тогда мне  хотелось  умереть.  Мир
после всех этих утрат был пуст для меня.
     После допроса моих спутников  о правдивости  моих показаний двинулись в
путь, и дорогой я постепенно узнал все, что произошло в царском краале.
     Через день, после моего ухода,  лазутчики донесли Чеке, что вторая жена
моя Ананди  занемогла  и  в  беспамятстве повторяет загадочные  слова. Когда
зашло солнце. Чека взял с  собой трех воинов и пошел с ними в мой крааль. Он
оставил воинов у  ворот,  приказав  им  не  пропускать  никого ни  туда,  ни
обратно, а  сам  вошел в шалаш, где лежала больная Ананди, вооруженный своим
маленьким ассегаем с рукояткой из алого царского дерева.
     Случилось так,  что в  шалаше находились Унанда, мать  Чеки,  и Балека,
сестра моя,  его жена,  пришедшие поласкать  Умслопогаса. Но, войдя в шалаш,
они нашли его полным других моих жен и детей. Тогда они отослали всех, кроме
Мусы, сына  больной Ананди,  того самого мальчика,  который родился  восемью
днями раньше Умслопогаса,  сына  Чеки.  Задержав Мусу в  шалаше,  они  стали
ласкать его, так  как  боялись, что иначе равнодушие  их  ко всякому другому
ребенку, кроме Умслопогаса, возбудит подозрение остальных жен.
     Когда они так сидели, в дверях вдруг мелькнула  чья-то тень, и сам царь
подкрался к ним. Он увидел, как они нянчились с ребенком  Мусой, а когда они
узнали царя, то бросились к его ногам, славя его. Но  он угрюмо  улыбнулся и
велел им сесть. Потом обратился к ним со словами:
     -- Вас поражает, Унанда,  мать моя, Балека,  моя жена, почему  я пришел
сюда в шалаш Мопо, сына  Македамы? Хотите, скажу вам: его я отослал по делу,
а  мне сказали,  что  его жена  Ананди  занемогла. Не она ли там  лежит? Как
первый  врач  в стране, я  пришел излечить ее, знайте это, Унанда, мать моя,
Балека, жена моя!
     Так  говорил  он,  оглядывая  их  и  понюхивая  табак с  лезвия  своего
маленького ассегая; но они дрожали от  страха, так как знали, что когда Чека
говорит кротко, замышляет смерть. Унанда, Мать  Небес, ответила ему, что они
рады его приходу, ибо его лекарство наверное успокоит больную.
     -- Конечно, -- сказал он, -- меня забавляет, мать моя и сестра, видеть,
как вы ласкаете вот этого ребенка. Будь он  вашей крови, вы не могли бы  его
любить больше!
     Опять  они  задрожали и  молились в  душе,  чтобы  только что заснувшая
Ананди не проснулась и не стала бормотать  в бреду безумных слов. Молитва их
была услышана не небом, а  землею, так как Ананди проснулась, услыхала голос
царя,  и ее  больное воображение остановилось  на том, кого она принимала за
царского сына.
     --  Ага,  вот  он!   --   сказала  она,  приподнимаясь  и  указывая  на
собственного сына  Мусу, испуганно прижавшегося  в  углу  шалаша. -- Поцелуй
его, Мать Небес, приласкай. Как  звать  его, щенка, накликавшего беду на наш
дом? Он сын Мопо от Макрофы!
     Она дико захохотала и опрокинулась на свою постель из звериных шкур.
     -- Сын Мопо от Макрофы? -- проговорил царь. -- Женщина, чей это сын?
     --  Не спрашивай  ее,  царь! -- закричали  обезумевшие от страха мать и
жена Чеки, бросаясь ему в ноги.  -- Не  слушай ее,  царь! Больную преследуют
дикие мысли,  не  годится  тебе  слушать  ее  безумные  речи.  Должно  быть,
околдовали ее, ей снятся сны!
     --  Молчать! --  крикнул  царь. --  Я хочу слушать  ее бред. Авось  луч
правды осветит мрак, я хочу знать правду. Женщина, кто отрок сей?
     --  Кто  он?  Безумный,  ты еще опрашиваешь?  Тише, наклони ухо ко мне,
шепотом говори,  не подслушал бы тростник  этих стен, не донес  бы царю. Так
слушай же: этот отрок, сын Чеки и Балеки,  сестры Мопо, ребенок  подмененный
Матерью Небес,  Унандой, подкинутый нашему дому на  проклятие,  тот  будущий
правитель, которого  Унанда представит народу  вместо царя,  ее сына,  когда
народ наконец возмутится его жестокостью!
     --  Она лжет, царь, --  закричали обе женщины, -- не слушай ее. Мальчик
-- ее собственный сын, она в беспамятстве не узнает его!
     Но Чека, стоя среди шалаша, зловеще засмеялся.
     -- Нобела верно предрекла, я напрасно убил ее.  Так вот как  ты провела
меня, мать! Ты приготовила  мне в сыне убийцу. Славно, Мать Небес,  покорись
теперь небесному суду. Ты надеялась, что мой сын меня  убьет, но пусть будет
иначе.  Пусть твой  сын  лишит  меня  матери.  Умри же, Унанда, умри от руки
рожденного тобой! -- И, подняв ассегай, он заколол ее.
     С  минуту Унанда, Мать Небес, жена Сенцангаконы, стояла  неподвижно, не
проронив ни звука, потом, выхватив из проколотого бока ассегай, закричала:
     -- Злодей, Чека, ты умрешь, как я! -- И тут же упала мертвая.
     Так умертвил Чека мать свою Унанду.
     Балека,  видя  случившееся,  повернулась  и  побежала вон  из шалаша  в
Эмпозени с такой быстротой, что стража у ворот не могла остановить ее. Когда
она добралась до своего дома, то силы оставили ее, и она без чувств упала на
землю. Но мальчик Муса,  мое дитя,  пораженный ужасом, остался  на месте,  и
Чека, считая его своим сыном, тоже умертвил его.
     Потом  он  гордо выступил из шалаша, оставив стражу у ворот, и приказал
отряду  воинов, окружив весь  крааль,  поджечь  его.  Они поступили  по  его
приказанию: выбегавших  людей убивали, а оставшиеся там погибали в огне. Так
погибли мои  жены,  дети, слуги и все случайно находившиеся у них люди. Улей
сожгли, не пожалев пчел,  в живых оставался один я, да где-то далеко Макрофа
с Надой.
     Говорят,  Чека не насытился пролитой кровью, так как послал людей убить
Макрофу, жену мою, Наду, мою дочь, и того, кто назывался моим сыном. Меня же
он приказал посланным не убивать, а привести к нему живым.
     Мне пришла в  голову мысль, не лучше ли самому покончить с собой? Зачем
ждать смертного  приговора?  Покончить  с жизнью так легко, я знал,  как это
сделать. В  своем  кушаке я тайно хранил одно снадобье. Тому,  кто  отведает
этого снадобья, отец мой, не видать больше ни света солнца, ни блеска звезд.
     Погибнуть от  ассегая, медленно  мучиться под  ножами  истязателей, или
быть  уморенным голодом, или  бродить до конца дней с выколотыми глазами, --
вот что ждало меня, и вот почему я днем и ночью носил с собой свое снадобье.
Настал час им воспользоваться.
     Так думал я среди мрака ночи и, достав горькое снадобье, попробовал его
языком. Но  делая  это,  я вдруг вспомнил  про свою дочь  Наду, единственное
дорогое  существо, находящееся  только временно  в  другой  далекой  стране,
вспомнил  про жену  Макрофу, про  сестру  Балеку,  жившую  еще по  какому-то
странному капризу царя. Еще одно желание  таилось в моем сердце -- это жажда
мести. Мертвые бессильны карать своих мучителей, если души их еще  страдают,
то руки уже не платят за удар ударом.
     Итак, я  решил жить. Умереть я  всегда успею.  Успею, когда  голос Чеки
произнесет мой  смертный  приговор.  Смерть сама  намечает своих  жертв,  не
отвечает ни на какие вопросы. Смерть --  это гость, которого не надо ждать у
порога шалаша,  так как при  желании он  воздухом  проберется  через  солому
кровли. Я решил пока не вкушать снадобья.
     Итак, отец мой,  я  остался жить, и воины повели меня обратно  в крааль
Чеки.
     Мы  добрались до  него к  ночи,  так  как  солнце уже  село,  когда  мы
проходили ворота.  Тем  не  менее,  исполняя  приказание, воин  вошел к царю
сообщить о нашем прибытии. Царь немедленно  приказал  привести пойманного, и
меня  втолкнули в дверь большого шалаша. Посредине горел огонь, так как ночь
была холодна, а Чека сидел в глубине, против двери.
     Некоторые из приближенных схватили меня за руки и потащили к огню, но я
вырвался от них, так как руки мои не были связаны. Падая ниц, я славил царя,
называя его царскими  именами. Приближенные опять хотели  меня  схватить, но
Чека сказал:
     -- Оставьте его, я сам допрошу своего слугу!
     Тогда они поклонились  до  земли  и, сложив  руки на  палках, коснулись
лбами пола. А  я сел тут  же на  полу против царя, и мы разговаривали  через
огонь. По приказанию Чеки я дал самый точный ответ о своем путешествии.
     -- Хорошо, -- сказал тогда царь, -- я доволен! Как видно, в стране моей
еще  остались  честные  люди!  А  известно  ли тебе,  Мопо,  какое несчастие
постигло твой дом в то время, как ты ведал мои дела?
     -- Как  же, слыхал! --  ответил я так просто, как  будто вопрос касался
пустяков.
     --  Да, Мопо, горе  обрушилось на  дом  твой, проклятие небес на крааль
твой! Мне говорили, Мопо, что небесный огонь живо охватил твои шалаши!
     -- Слыхал, царь, слыхал!
     --  Мне докладывали,  Мопо, что  люди, запертые внутри, теряли рассудок
при  виде пламени и, понимая, что нет спасения, закалывали себя ассегаями  и
бросались в огонь!
     -- Знаю все, царь! Велика важность!
     -- Много ты знаешь, Мопо,  но  не  все еще. Ну,  известно ли тебе,  что
среди  умерших  в твоем краале находилась  родившая меня, прозванная Матерью
Небес?
     При  этих словах,  отец мой, я поступил  разумно,  добрый дух вдохновил
меня, и я упал на землю, и громко завопив, как бы в полном отчаянии.
     --  Пощади  слух  мой! -- вопил я.  --  Не  повторяй, что родившая тебя
мертва, о,  Лев зулусский!  Что мне  все  остальные жизни,  они исчезли, как
дуновение  вихря; как  капля  воды,  но  это  горе могуче,  как ураган,  оно
безбрежно, как море!
     -- Перестань,  слуга  мой, успокойся! --  говорил насмешливо Чека. -- Я
сочувствую  твоему  горю  по  Матери  Небес. Если  бы  ты сожалел только  об
остальных жертвах  огня, то плохо  бы тебе было. Ты выдал бы  свою злобу  на
меня, а так тебе же лучше: хорошо ты сделал, что отгадал мою загадку!
     Теперь только  я понял, какую яму Чека  рыл мне, и  благословил в  душе
Элозия, внушившего мне ответ царю.
     Я надеялся, что  теперь Чека отпустит меня, но  этого не случилось, так
как пытка моя только начиналась.
     -- Знаешь ли  ты, Мопо, -- сказал  царь,  -- что когда мать моя умирала
среди охваченного пламенем  крааля, она  кричала загадочные  страшные слова.
Слух мои различил  их  сквозь песню  огня.  Вот эти слова:  будто  ты, Мопо,
сестра  твоя,  Балека,  и твои жены  сговорились подкинуть  ребенка мне,  не
желавшему иметь детей.
     -- Скажи теперь, Мопо,  где дети, уведенные тобой из крааля, мальчик со
львиными глазами, прозванный Умслопогасом, и девочка, по имени Нада?
     -- Умслопогаса растерзал лев, о  царь, -- отвечал я -- а Нада находится
в скалах Сваци!
     И я рассказал  ему  про смерть Умслопогаса и про то,  как и разошелся с
женой Макрофой.
     -- Отрок с  львиными  глазами в львиной  пасти! -- сказал Чека. -- Туда
ему и дорога. Наду можно  еще добыть ассегаями. Но довольно о ней, поговорим
лучше  о песне,  петой моей покойной матерью в треске огня. Скажи-ка теперь,
Мопо, лжива ли она?
     -- Помилуй, царь. Мать Небес обезумела, кода пела эту песню! -- ответил
я. Слова ее непонятны!
     -- И ты ничего об этом не знаешь? -- сказал царь, странно глядя на меня
сквозь дым костра.  -- Странно, Мопо,  очень странно!  Но что это, тебе  как
будто  холодно,  руки   твои  положительно  дрожат!  Не  бойся,  погрей  их,
хорошенько погрей, всю руку положи в огонь!
     И смеясь, он указал мне своим  маленьким,  оправленным в царское дерево
ассегаем, на самое яркое место костра.
     Тут, отец мой, я действительно похолодел, так как понял намерение Чеки.
Он готовил мне пытку огнем.
     С минуту я молчал, задумавшись. Тогда царь опять громко сказал:
     -- Что  же ты  робеешь,  Мопо? Неужели мне  сидеть  и греться, пока  ты
дрожишь от холода? Встаньте,  приближенные мои, возьмите руку Мопо и держите
ее в пламени,  чтобы он согрелся и чтобы  душа его  ликовала,  пока мы будем
говорить с ним  о том ребенке, упомянутом моей матерью, рожденном от Балеки,
жены моей, от сестры Мопо, моего слуги!
     --  Прочь,  слуги,  оставьте  меня! --  смело сказал  я,  решившись сам
подвергнуться пытке.
     --  Благодарю тебя, о  царь, за милость!  Я  погреюсь  у  твоего  огня.
Спрашивай меня, о чем хочешь, услышишь правдивые ответы!
     Тогда, отец мой, я протянул  руку в огонь, но не в самое яркое пламя, а
туда, где дымило.  Кожа  моя  от страха покрылась потом, и несколько  секунд
пламя обвивалось вокруг руки, не сжигая ее. Но я знал, что мука близка.
     Некоторое  время  Чека  следил  за  мной, улыбаясь.  Потом он  медленно
заговорил, как бы давая огню разгореться.
     -- Так скажи мне,  Мопо, ты, правда, ничего не знаешь о рождении сына у
твоей сестры Балеки?
     -- Я одно знаю, о царь, -- отвечал я, -- что несколько лет тому назад я
убил  младенца, рожденного твоей женой Балекой,  и принес тебе  его тело! --
Между тем,  отец  мой,  рука  моя уже дымилась, пламя  въедалось в  тело,  и
страдания  били ужасны. Но я старался не показывать виду,  так как знал, что
если я крикну, не выдержав пытки, то смерть будет моим уделом.
     Царь опять заговорил:
     --  Клянешься  ли  ты моей  головой,  Мопо,  что  в  твоих  краалях  не
вскармливали никакого младенца, мной рожденного?
     -- Клянусь, царь, клянусь твоей головой! -- отвечал я.
     Теперь  уже,  отец мой,  мучение становилось нестерпимым. Мне казалось,
что глаза мои выскакивают из орбит, кровь кипела во мне, бросалась в голову,
и по лицу текли кровавые слезы. Но я невозмутимо держал руку в огне,  а царь
и его приближенные с любопытством  следили за мной. Опять Чека молчал, и эти
минуты казались годами.
     Наконец он сказал:
     -- Тебе, я вижу, жарко, Мопо, вынь  руку из пламени. Ты выдержал пытку,
я убежден в твоей невиновности. Если бы затаил ложь в сердце, то огонь выдал
бы ее, и ты бы запел свою последнюю песню!
     Я вынул руку из огня, и на время муки прекратились.
     -- Правда твоя,  царь, -- спокойно ответил я, -- огонь  не властен  над
чистым сердцем!
     Говоря  это,  я взглянул на свою левую руку. Она была черна,  отец мой,
как обугленная палка, и ногтей не оставалось на искривленных пальцах.
     -- Взгляни на нее теперь,  отец мой, я ведь  слеп, но тебе  видно. Рука
была скрючена и мертва.
     -- Вот следы огня в  шалаше Чеки, огня, сжигавшего меня много-много лет
тому назад.  Эта  рука  уже  не служила мне  с той ночи истязания, но правая
оставалась, и я с пользой владел ею.
     -- Но мать мертва, -- снова заговорил царь, -- умерли  в пламени и твои
жены, и  дети.  Мы устроим  поминки, Мопо, такие поминки, каких  не было еще
никогда в стране  зулусов, и все народы земли станут проливать слезы.  Мопо,
на этих поминках будет выслеживание,  но колдуны не созовутся, мы сами будем
колдунами  и  сами  выследим  тех, кто навлек  на нас  горе.  Как же  мне не
отомстить  за  мать, родившую  меня,  погибшую  от злых  чар, а ты, безвинно
лишенный  жен,  чад, неужели не отомстишь  за них?  Иди  теперь,  Мопо, иди,
верный  слуга  мой, которого я  удостоил  погреться у моего  костра!  --  И,
пристально глядя на меня сквозь дым, он указал мне ассегаем на дверь шалаша.




     Я  поднялся  на  ноги, громко  славя  царя,  и вышел  из царского  дома
Интункулу.  Я  до  выхода  шел медленно,  но  потом бросился  бежать,  терпя
страшные муки. Забежав на минутку к знакомому и обмазав руку жиром и завязав
кожей, я снова  стал  метаться от нестерпимой боли и помчался на место моего
бывшего дома. Там  я в отчаянии бросился  на пепел и зарылся в  него, покрыв
себя костями своих близких, еще лежавших здесь.
     Да, отец мой, так лежал я, последний раз лежал, на земле своего крааля,
и от холода ночи защищал меня пепел рожденных мной.
     Я стонал от боли и душевного отчаяния.  Пройдя через испытание огнем, я
снова  приобретал славу в стране,  делался знаменитым. Да, я  вытерплю  свое
горе,  сделаюсь  великим, и тогда настанет день мщения над  царем. Ах,  отец
мой, тут, лежа в пепле, я взывал к Аматонго,  к духу своих предков,  молился
Элозию, духу хранителю, я даже  дерзал молить Умкулункулу, Великого Мирового
Духа, живущего в небесах и  на  земле  незримо  и неслышно. Я молил о жизни,
чтобы убить Чеку, как он убил всех дорогих мне существ. За молитвой я уснул,
или  вернее, свет мыслей моих погас, и я  лежал,  как  мертвец.  Тогда  меня
посетило видение, посланное в ответ на мольбу, и, быть может, это был только
бред, порожденный моими горестями.
     Мне  казалось, что  я стою на берегу  большой,  широкой реки. Тут  было
сумрачно,  поверхность реки слабо  освещалась,  но  далеко, на  той стороне,
точно пылала заря, и в  ее ярком свете я различил могучие камыши, колеблемые
легким ветром. Из  камышей  выходили  мужи,  жены,  дети, выходили  сотнями,
тысячами, погружались в волны реки и барахтались в них.
     Слушай дальше, отец мой. Все люди в воде  были черного племени, а также
все выходившие  из камышей;  белых,  как твой  народ, вовсе не было, так как
видение изображало зулусское племя, о котором  одном сказано, что оно "будет
оторвано  от  берега".  Я  видел,  что  из  ступивших  в  воду  одни  быстро
переплывали, другие не двигались  с  места, точь-в-точь, как  в  жизни, отец
мой, когда одни рано умирают, а другие живут долгие годы. Среди бесчисленных
лиц я узнал много знакомых, узнал лицо Чеки и вблизи него себя самого, узнал
также Дингана, его брата, лицо отрока Умслопогаса, лицо Нады, моей дочери, и
вот тогда-то впервые я понял, что Умслопогас не умер, а только исчез.
     Во сне своем я обернулся и оглянул тот берег реки,  где  стоял. Тогда я
увидел, что за мной поднималась скала высокая, черная, и  в скале были двери
из слоновой кости. Через  них  изнутри струился свет, доносился смех; были в
скале и  другие двери,  черные, как бы выточенные из угля, и через них зияла
темнота, слышались стоны. Перед дверями находилось  ложе, а на нем восседала
ослепительная  женщина. Высокая,  стройная,  она  сверкала  белизной,  белые
одежды  покрывали ее, волосы ее были цвета литого золота,  а лицо светилось,
как  полуденное солнце. Тогда я заметил,  что  выходившие из  реки,  еще  со
струящейся по ним водой, подходили к женщине, становились перед ней и громко
взывали:
     -- Хвала Инкозацане зулусов, хвала Царице Небес!
     Чудная женщина держала в каждой руке по жезлу:  в правой  руке -- белый
жезл из слоновой кости, в левой -- из  черного дерева.  Когда  подходившие к
трону люди  приветствовали женщину, она указывала им  то белым жезлом правой
руки на белую дверь, на дверь света и смеха, то  черным жезлом левой руки на
угольные двери мрака и стонов. Тогда одни люди шли в одну сторону и вступали
в свет,  другие  --  в  другую и  погружались во мрак. Между тем, еще горсть
людей вышла из воды. Я узнал их. Тут  находились Унанда, мать Чеки, моя жена
Ананди,  сын мой  Муса,  а также остальные  мои  жены, дети  вместе со всеми
бывшими у них людьми. Они остановились  перед лицом Небесной Царицы, которой
Умкулункула поручил охранять зулусский народ, и громко взывали:
     -- Хвала Инкозацане зулусов, хвала!
     Инкозацана  указала  им светлым  жезлом на  светлую дверь.  Но  они  не
двигались с места. Тогда женщина вдруг заговорила тихим, грустным голосом:
     -- Идите, дети  моего  народа, идите на суд, чего вы ждете? Проходите в
дверь света!
     Но они все медлили, и теперь Унанда сказала:
     -- Мы медлим, о, Царица Небес,  медлим, чтобы  вымолить правосудие  над
тем, кто  умертвил нас. Я, прозванная  на земле Матерью  Небес,  больше всех
прошу этого!
     -- Как его имя? -- спросил снова тихий, страшный голос.
     -- Чека, царь зулусов! -- отвечала Унанда. -- Чека, сын мой.
     -- Многие уже приходили искать ему возмездия, -- сказала властительница
небес, --  многие  еще придут. Не бойся, Унанда, час его пробьет. Не бойся и
ты, Ананди, и вы, все жены и дети Мопо. Повторяю вам, его час пробьет. Копье
пронзило твою грудь, Унанда, копье вонзится в грудь Чеки.  А  вы, жены, дети
Мопо,  знайте,  что  рука, наносящая удар, будет рука Мопо. Я  сама направлю
его,  я научу его мстить. Идите же, дети моего народа, проходите на суд, ибо
Чека уже приговорен.
     Так вот что снилось  мне, отец мой,  вот какое видение  посетило  меня,
когда, несчастный, я лежал среди костей и пепла своего  крааля. Так было мне
дано узреть Инкозацану Небес на высоте ее величия. Позже, как ты  узнаешь, я
еще два раза видел ее, но то было на земле, наяву.
     Да,  трижды удостоился  я  узреть лицо, которое теперь  уже не увижу до
своей смерти, потому что больше трех раз смертные этого лица не видят.
     Утром, проснувшись, я пошел к шалашу царских "сестер" и подождал, когда
они пойдут за водой. Увидев Балеку, я тихонько окликнул ее, и  она осторожно
зашла за куст алоэ, и мы уныло взглянули в глаза друг другу.
     -- Злосчастен  день, когда  я послушался тебя  и спас  твоего  ребенка.
Видишь, каковы последствия этого. Погиб весь мой род, умерла Мать Небес, все
умерли, а меня самого пытали огнем! -- Я показал Балеке свою сухую руку.
     -- Ах,  Мопо,  я бы  меньше  горевала,  если  бы знала,  что  сын  мой,
Умслопогас,  жив!  Да  и  меня  ведь  не  пощадят.  Скоро  я присоединюсь  к
остальным. Чека уже  обрек меня на смерть, ее только отложили. Он  играет со
мной, как  леопард  с раненой ланью.  Впрочем, я даже рада  умереть,  так  я
скорее найду своего сына!
     -- А если юноша жив, Балека, что тогда?
     -- Что  ты сказал? -- вскрикнула она, дико  сверкнув глазами и бросаясь
ко мне.  -- Повтори свои слова, Мопо, о,  повтори  их! Я готова  тысячу  раз
умереть лишь бы Умслопогас остался в живых!
     -- Верного я ничего не знаю, но прошлую ночь мне приснился сон! --  И я
рассказал ей про видение и про то, что перед тем случилось.
     Она внимала мне, как внимают царю, решающему вопрос жизни и смерти.
     -- Сон  твой  вещий,  Мопо, -- сказала она, наконец, --  ты  всегда был
странным человеком  и  обладал  даром  ясновидения.  Чует  мое  сердце,  что
Умслопогас жив!
     -- Велика  любовь  твоя, женщина,  и  она  --  причина наших  горестей.
Будущее покажет, что мы напрасно пострадали, злой рок тяготеет над нами. Что
делать теперь -- бежать или оставаться здесь, выжидая перемены судьбы?
     --  Оставайся  на  месте, Мопо!  Слушай,  что  надумал царь. Он, всегда
бесстрашный,  теперь боится, как бы убийство матери не навлекло на него гнев
народа. Поэтому он должен  рассказывать, что не он  убил ее, а она погибла в
огне, навлеченном  колдовством на твой крааль. Никто не поверит этой лжи, но
возражать не посмеют. Он устроит,  как говорил тебе, выслеживание, но совсем
нового  характера, так как он сам с тобой станет  находить  колдунов. Так он
предаст смерти всех ненавидящих его за  жестокость  и за убийство матери. Ты
же нужен ему, Мопо, и тебя он сохранит.
     --  Итак,  не беги, а  оставайся  здесь, прославься,  дождись  великого
мщения, о брат мой! Ах, Мопо,  разве нет в стране других принцев? А Динган и
Умблангама,  а  Умпанда? Разве  братья  царя  не  хотят царствовать,  разве,
просыпаясь по утрам, они  не ощупывают себя, чтобы убедиться,  живы ли  еще,
разве, засыпая по ночам, они уверены, что разбудит их на заре: ласки ли жен,
или лезвие царского ассегая? Добейся их доверия, брат мой, очаруй сердца их,
узнай  их замыслы или открой им свой. Только таким путем ты доведешь Чеку до
того  порога,  который  переступили  твои   жены,  который  и   я  готовлюсь
переступить!
     Вот что уходя сказала мне Балека и была совершенно права. Умпанду ни на
что  не подбить,  он жил тихо  и больше молчал, как слабоумный.  Но Динган и
Умблангана из другого теста, их, при случае, можно вооружить таким ассегаем,
который разнесет по ветру мозги Чеки. Время действовать еще не настало, чаша
Чеки не заполнилась до краев.
     Обдумав все это, я встал и пошел в крааль своего друга, где стал лечить
обожженую руку. Пока я с ней возился, ко мне пришел посланный от царя.
     Я предстал  перед  царем и  припал  к  его ногам,  называя его царскими
именами. Но он протянул руку и, подняв меня, ласково сказал:
     --  Встань, Мопо, слуга мой, ты много перенес горя  от колдовства твоих
врагов. Я потерял мать, а ты  -- жен  и  детей.  Плачьте же, наперсники мои,
оплакивайте  мою  мать,  плачьте  над  горем  Мопо,  лишенного  семьи  через
колдовство наших врагов!
     Тогда приближенные громко завопили, а Чека сверкал на них очами.
     -- Слушай, Мопо, -- сказал царь, когда вопли прекратились.  -- Никто не
возвратит мне матери, но тебе я  дам новых жен, и ты обретешь  детей. Пойди,
выбери себе шесть девушек из предназначенных царю. Также возьми из  царского
скота лучших сто волов, созови царских слуг и повели им выстроить тебе новый
крааль больше,  красивее прежнего. Все это даю  тебе с  радостью, Мопо, тебя
ждет еще большая милость, я разрешаю тебе месть.
     -- В  первый день  новолуния  я  созову  большой  совет Бандла из  всех
зулусских  племен. Твое родное племя Лангени также тут будет. Мы  все вместе
станем оплакивать свои потери и тут  же узнаем, кто виновник их. Иди теперь,
Мопо, иди. Идите и вы, мои  приближенные, оставьте меня одного  горевать  по
матери!
     Так,  отец  мой,  оправдались  слова  Балеки,  так,  благодаря коварной
политике Чеки, я еще больше возвысился в стране. Я выбрал себе крупный скот,
выбрал прекрасных жен, но это  не доставило мне радости. Сердце мое высохло,
радость, сила исчезли из  него, погибли в  огне Чекиного шалаша, потонули  в
горе по тем, кого я раньше любил.




     Я  расскажу  тебе про  участь  Умслопогаса  с  той минуты,  как  львица
схватила его, расскажу так, как узнал от него самого много лет спустя.
     Львица, отскочив,  побежала,  держа в  зубах Умслопогаса. Он попробовал
вырваться, но  та так больно укусила  его, что  юноша  уже  не двигался в ее
пасти и, только оглядываясь, видел, как  Нада отбежала от колючей изгороди и
громко кричала: "Спасите его!" Он видел ее лицо, слышал крик, потом перестал
что-либо видеть или слышать.
     Немного погодя Умслопогас очнулся от боли в боку, укушенном  львицей, и
до него  долетели  какие-то окрики. Он  осмотрелся: близ него стояла львица,
только что выпустившая  его  из  пасти. Она хрипела  от  ярости, а перед ней
стоял юноша, высокий,  сильный,  с  угрюмым видом  и серовато-черной  шкурой
волка,  обмотанной по  плечам таким образом,  что верхняя  челюсть с  зубами
находилась на его голове. Он стоял, покрикивая, перед львицей, держа в одной
руке воинственный  щит, а  в  другой сжимая тяжелую,  оправленную  в железо,
дубину.
     Львица, страшно рыча, присела, готовясь прыгнуть, но юноша с дубиной не
стал дожидаться  ее нападения. Он подбежал к ней и ударил ее по голове. Удар
был сильным, метким,  но не убил львицу -- она  поднялась  на задние ноги  и
тяжело набросилась на юношу. Он  принял ее на щит, но, придавленный страшной
тяжестью, не удержался на ногах и  упал, громко воя, как раненый волк. Тогда
львица, прыгнув на него, стала его теребить. Благодаря щиту, ей не удавалось
покончить с ним,  но Умслопогас  видел, что долго так не  может длиться, щит
будет отброшен в  сторону, и незнакомец загрызен львицей.  Тогда  Умслопогас
вспомнил, что в груди зверя осталась часть его сломанного копья -- решил еще
глубже вонзить лезвие или умереть. Юноша живо встал, силы вернулись к нему в
трудную   минуту,  и  подбежал  к   месту,  где  львица  теребила  человека,
прикрывавшегося шитом.
     Она не замечала его, так  что он бросился на колени и, схватив рукоятку
сломанного  копья, глубоко пронзил зверя и еще повернул копье в ране.  Тогда
львица  увидала Умслопогаса, прыгнула на него и, выпустив когти, стала рвать
ему грудь и руки. Лежа под ней, он услыхал невдалеке могучий вой и  вдруг --
что же он увидел?
     Множество волков, серых и черных, бросились на львицу и  стали  рвать и
теребить ее, пока не растерзали на куски.
     После  этого Умслопогас  лишился  чувств,  глаза его закрылись,  как  у
мертвого. Когда же  он очнулся, то вспомнил про львицу и  оглянулся, ища ее.
Но вместо  этого  он  увидал себя в пещере, на  сеннике, вокруг него  висели
шкуры зверей, а около стояла кружка с  водой. Он протянул к воде руку, выпил
ее и тут заметил, что рука  его исхудала, как после  тяжкой болезни, а грудь
покрыта чуть зажившими рубцами.
     Пока он лежал, раздумывая, у входа в  пещеру показался тот самый юноша,
которого подмяла под себя львица. Он нес на плечах  мертвую  лань и, сбросив
ее на землю, подошел к Умслопогасу.
     -- Ага, -- сказал он, вглядевшись в него, -- глаза смотрят! Незнакомец,
ты жив еще?
     -- Жив, -- отвечал Умслопогас, -- жив и голоден!
     -- Пора и проголодаться!  -- сказал опять тот.  С  того  дня,  как я  с
трудом донес  тебя сюда через  лес, прошло двенадцать  суток, и ты все лежал
без сознания, глотая одну воду. Я думал, что львиные когти  прикончили тебя.
Два  раза я хотел тебя убить, чтобы прекратить  твои  страдания  и  самому с
тобой  развязаться. Но я останавливался из-за  слова, сказанного мне кем-то,
кого уже нет в живых. Набирайся сил, потом мы поговорим!
     Тогда Умслопогас стал есть и с  каждым днем поправлялся. Как-то, сидя у
огня, он разговорился с хозяином пещеры.
     -- Как тебя зовут? -- спросил Умслопогас
     -- Имя  мое --  Галаци-Волк, -- ответил тот,  -- я зулусской крови,  из
рода царя Чеки. Отец Сенцангаконы, отца Чеки, приходится мне прадедом.
     -- Откуда же ты, Галаци?
     -- Я пришел из страны Сваци, из племени Галакази, которым должен был бы
управлять. История  моя такова: Сигуян,  дед мой, приходился  младшим братом
Сенцангаконе,  но, поссорившись  с последним,  ушел  и  стал  странником.  С
некоторыми людьми из племени Умтетва он кочевал  по стране Сваци, пребывал у
племени Галакази, в их больших пещерах. В конце концов, он убил предводителя
племени и  заступил  на его место. После его смерти  управлял мой  отец,  но
образовалась   целая  враждебная  партия,  ненавидевшая   его  за  зулусское
происхождение  и желавшая возвести в правители кого-нибудь  из древнего рода
Сваци. Сделать этого они не могли -- так боялись моего отца. Я же родился от
его  старшей жены, так  что в  будущем  мне предстояло быть вождем, и потому
представители враждебной партии также ненавидели меня.
     Так обстояло дело до прошлой зимы, когда мой отец задумал, во что бы то
ни стало, лишить жизни двадцать военачальников с их женами и  детьми, потому
что  узнал о составленном ими  заговоре. Но военачальники,  проведав, что им
готовилось, убедили одну из жен отца отравить его. Ночью она его отравила, а
поутру мне  пришли сказать, что отец лежит больной и зовет  меня. Я  пошел к
нему в шалаш и нашел его в корчах.
     -- Что случилось, отец? -- вскрикнул я. -- Кто виновник злодейства?
     -- Я отравлен, сын мой, -- проговорил он, задыхаясь, -- вот мой убийца!
-- Он указал на женщину, стоявшую  у дверей с опушенной головой  и  с дрожью
следившую за плодами своего преступления.
     Эта  жена отца была молода  и прекрасна, мы дружили с ней, однако я, не
задумываясь, кинулся на нее, так как сердце  мое разрывалось. Схватив копье,
я подбежал к ней и, несмотря на ее мольбы о пощаде, заколол ее.
     -- Молодец,  Галаци!  --  крикнул мне  отец. -- Когда  меня  не станет,
позаботься  о  себе,  эти  собаки  Сваци  прогонят  тебя  отсюда,  не  дадут
властвовать. Если  ты останешься в живых, поклянись мне, что не успокоишься,
пока не отомстишь за меня!
     -- Клянусь, отец мой! --  ответил я. -- Клянусь, что истреблю все племя
Галакази до последнего человека, кроме  сродников своих,  и обращу в рабство
их жен и детей!
     --  Громкие слова для молодых уст, -- сказал отец, -- но я верю, что ты
это выполнишь.  В свой предсмертный час я предвижу  твое будущее, Галаци. О,
сын Сигуяны, перед тобой несколько лет странствования по чужой земле,  а там
смерть мужественная, не так как моя, от руки этой ведьмы!
     С этими словами он поднял  голову, посмотрел на меня и с громким стоном
скончался.
     Я  вышел из шалаша,  таща за собой тело женщины.  Много  военачальников
собралось тут в ожидании конца.
     -- Предводителя, отца моего не стало! -- громко крикнул я. И я, Галаци,
заступая на  его место, убил его убийцу! -- Я повернул тело  так, чтобы  они
могли  видеть  лицо.  Тогда  отец  женщины,  толкнувший  ее  на  убийство  и
находившийся тут, обезумел от такого зрелища.
     -- Как, братья? -- воскликнул он. -- Мы  допустим над  собой господство
этого зулусского пса, умертвившего женщину? Старый лев издох, долой львенка!
-- И он подбежал ко мне, занося копье.
     -- Долой  его!  --  закричали  остальные  и  тоже  подбежали,  потрясая
копьями. Я выждал, не торопясь, так как знал из последних слов отца, что мой
час не пробил. Я  дал первому подойти ко  мне, он бросил копье, я отскочил в
сторону и заколол его.
     Отец упал мертвый на труп дочери.
     Тогда  я  с громким криком  прорвался  мимо  остальных.  Никто  меня не
тронул,  никто  не  смел  меня  поймать. Нет ведь человека,  который бы меня
обогнал, когда я примусь бежать.
     -- Не попробовать  ли мне? -- сказал,  улыбаясь, Умслопогас,  слывший у
зулусов за скорохода.
     -- Прежде окрепни, а потом беги! -- отвечал Галаци.
     -- Продолжай рассказ, -- попросил Умслопогас, -- он веселит меня.
     -- Да, незнакомец, я не кончил!
     -- Бежав из страны Галакази, я направился прямо к зулусам, за помощью к
Чеке.  На пути  я зашел в  крааль  старца,  хорошо  знакомого с  делами.  Он
отсоветовал мне идти к Чеке.
     -- Уйдя из этого крааля, я наутро проходил мимо другого и встретил  там
старуху,   спросившую  меня,  не   хочу  ли   я   достать  страшное  оружие,
Всеистребляющую Палицу.  На мой ответ, что я  не знаю, где  такую найти, она
посоветовала мне:
     -- Завтра утром,  на заре,  поднимись  вот  на эту гору.  На пути вверх
попадется  тебе  тропинка, и ты вступишь в мрачный лес. Потом ты дойдешь  до
пещеры, в скале  которой  лежат кости человека.  Собери их в мешок,  принеси
мне, и я дам тебе Дубину!
     Между тем люди, выходившие из крааля, прислушивались к словам старухи и
не  советовали мне слушаться ее, говоря, что она  помешанная,  а в пещерах и
скалах обитают  злые духи.  Там,  в пещере, по  их  словам, погиб  сын  этой
старухи, за его-то кости она и обещает в награду Великую Дубину.
     -- Лгут они, -- сказала старуха, -- нет никаких духов. Духи гнездятся в
их трусливых  сердцах,  а там, наверху, одни волки. Я знаю, что кости  моего
сына  лежат  в пещере,  я  их  видела  во  сне, но я  слишком  слаба,  чтобы
взобраться на горную  тропинку.  Здесь все трусы, нет ни  одного молодца  со
смерти моего мужа, убитого зулусами!
     Я слушал ее молча, но когда она  кончила, попросил показать мне Дубину,
предназначенную тому, кто  предстанет  перед Аматонго,  перед лесными духами
горы  Привидений.  Старуха встала и ползком  добралась до шалаша. Скоро  она
вернулась, таща с собой большую Дубину.
     -- Вот, незнакомец, смотри, видал ты что-нибудь подобное? Галаци потряс
Дубиной перед Умслопогасом.
     -- Да, отец мой, то была  Дубина, и я, Мопо, позже видал ее в деле. Она
была  велика,  узловата,   черна,   точно  продымившееся   в   огне  железо,
металлическая оправа ее стерлась от частых ударов.
     --  Когда  я   увидал  ее,  --  продолжал  Галаци,  --  мной   овладело
безграничное желание владеть ею.
     -- Как называется Дубина? -- спросил я старуху.
     --  Страж Брода,  -- ответила она, -- и  хорошо  же она  стережет! Пять
человек поразили на войне этой дубиной, а сто семьдесят  три полегли под  ее
ударами. Последний из сражавшихся ею убил двадцать человек, прежде чем пасть
самому, ибо такова слава Дубины, что имеющий ее погибает славной смертью. Во
всей  стране  зулусов есть только  одно  еще подобное  оружие,  это  Великая
Секира-Джиказ, вождя племени  секиры, живущего  вон  там, в том краале.  Эта
обеспечивающая  победу,  древняя  Имубуза  с   роговой  рукояткой,  прозвана
"Виновником Стонов". Если бы секира "Виновник Стонов" и дубина "Страж Брода"
работали вместе, то и тридцати человек не осталось бы в живых во всей стране
зулусов. Теперь выбирай!
     -- Вот что, старуха, -- сказал я, -- дай-ка мне дубину на время, пока я
буду отыскивать кости. Я не вор и принесу ее обратно!
     -- Кажется, ты действительно честный малый! -- сказала она, вглядываясь
в меня. -- Бери "Стража" и отправляйся за костями. Коли погибнешь, то и твое
оружие пропадет, а в случае неудачи, верни его мне; если же достанешь кости,
то владей дубиной. Она покроет  тебя славой, и конец твой будет мужественный
-- ты падешь, занося ее высоко над побежденными тобой!
     Итак, поутру, на  заре,  взяв  "Страж Брода" и небольшой, легкий щит, я
приготовился выступить. Старуха  благословила меня, пожелав доброго пути. Но
остальные жители крааля насмехались, крича:
     --  Маленький  человек  с  большой дубиной!  Берегись,  малыш,  как  бы
привидения ею же не побили тебя!
     Так говорили все,  кроме одной девушки,  приходившейся внучкой старухе.
Она отвела  меня  в  сторону,  умоляя  остаться,  говоря,  что  лес  на горе
Привидений имеет дурную славу, что никто не ходит в  него, так  как там духи
воют, подобно волкам.  Я поблагодарил  девушку, а  другим не отвечал, только
попросил показать мне дорогу.
     -- Теперь, если ты окреп,  незнакомец, то  подойди к отверстию  пещеры,
выгляни. Месяц ярко светит.
     Умслопогас приподнялся  и прополз  в узкое отверстие  пещеры.  Над  ним
высоко  в  небо вздымалась серая вершина,  похожая  на  сидящую  женщину  со
склоненной  на грудь  головой,  так  что  пещера  приходилась  как  бы на ее
коленях. Ниже  скала круто обрывалась,  вся поросшая мелким кустарником. Еще
ниже темнел громадный  густой  лес,  спускаясь к другой  скале,  у  подножия
которой, на той стороне реки, расстилались широкие зулусские равнины.
     --  Вон там,  --  сказал  Галаци, указывая "Стражем Брода"  на  далекую
равнину,  -- вот крааль, где жила старуха, вот  и  скала  куда мне надлежало
взобраться, вот и лес, где царили духи Аматонго.  По той стороне леса вьется
тропинка в пещеру, а вот и сама пещера.
     -- Видишь  этот  камень,  им  загораживается  вход. Он очень велик,  но
ребенок может сдвинуть его, так как он укреплен  на скалистом острие. Только
помни одно,  не надо толкать камень слишком глубоко. Если он  дойдет  вот до
этого знака, то надо  много сил, чтобы  отвалить его.  Однако  я справляюсь,
хотя и не достиг еще полной зрелости. Если же камень перевалится за знак, то
он покатится  внутрь пещеры  с такой быстротой, с какой скатывается  голыш с
обрыва.  Тогда,  пожалуй,  и два человека изнутри  да  один снаружи  вряд ли
справится с ним. Смотри теперь, я, как всегда, на ночь завалю камень так! --
Он  ухватился за  скалу, и она, как  любая дверь, захлопнулась на выточенном
природой стержне.
     --  Итак,  продолжал  он, --  я покинул крааль, и все провожали меня до
реки. Она разлилась, и никто не решался переправиться.
     -- Ага, --  кричали  они,  -- вот  и конец  пути,  маленький  смельчак,
сторожи теперь брод,  ты,  мечтавший владеть "Стражем Брода",  размахнись-ка
дубиной по воде, может ты усмиришь волны!
     Не отвечая  на  насмешки, я привязал веревкой щит к плечам, захваченный
мешок обмотал вокруг тела,  а к дубине  прикрепил ремень и взял  его в зубы.
Потом я бросился в речку и поплыл. Дважды течение  относило меня, и  стоящие
на берегу кричали, что я погиб; но я опять всплывал и, наконец,  добрался до
противоположного  берега.  Тогда   оставшиеся  на  той  стороне  замерли  от
удивления,  а я пошел  вперед,  направляясь  к  скале.  Трудно,  незнакомец,
взбираться на ту скалу. Когда ты окрепнешь, я покажу тебе тропинку. Я одолел
ее  и  в полдень добрался  до  леса. Тут, на  опушке,  я отдохнул и  закусил
провизией из мешка, так как нуждался в силах для борьбы с привидениями, если
таковые существовали. Потом я встал и углубился в лес.
     Высоки в нем деревья, странник, и настолько густы, что местами свету не
больше, чем в ночь новолуния. И все же я пробивался вперед, часто сбиваясь с
дороги.
     Изредка  из-за  верхушек  деревьев  выглядывала  фигура серой  каменной
женщины, сидящей на  верху  горы Привидении,  и я направлялся  к ее  камням.
Сердце  мое сильно билось,  пока я так бродил в  темноте леса, среди  ночной
тишины,  я все осматривался, не следят  ли за мной глаза  Аматонго.  Но нет,
духи  не  попадались, только изредка большие пятнистые змеи выползали из-под
моих ног. Быть может, это и  были Аматонго. Временами мелькал  серый  волк и
прокрадывался  между деревьями,  следя за мной. А в больших ветвях  глубоко,
точно женщина, вздыхал ветер.
     Я подвигался вперед, напевая и стараясь ободрить себя. Наконец, деревья
поредели, местность стала повышаться, и опять блеснули небеса.
     Но  я  утомил  тебя рассказом, отдохни до завтра, и там  я докончу его.
Скажи мне только свое имя.
     -- Имя мое Умслопогас,  сын Мопо!  -- ответил  он.  -- Когда ты кончишь
твой рассказ, я начну свой. А теперь давай слать!
     Галаци вздрогнул. Услыхав имя гостя, он смутился, но ничего не  сказал.
Они легли спать, и Галаци  закутал Умслопогаса шкурами лосей. Сам Галаци был
такой крепкий, что улегся без всякого покрывала на голой скале.
     Так почивали они, а вокруг пещеры выли волки, чуя кровь человеческую.




     -- Теперь слушай, Умслопогас, сын  Мопо!  -- продолжал  на  другой день
Галаци. -- Пройдя через лес, я  добрался как  бы до колеи каменной колдуньи,
сидящей вон там высоко и целые века выжидающей конца мира. Здесь уже  весело
играло солнце,  здесь бегали ящерицы, порхали  птицы, и  хоть опять наступал
вечер -- я ведь долго бродил по лесу, -- я уже больше не трусил.  Я влез  на
крутую скалу,  поросшую  мелким кустарником, и  наконец добрался до каменных
колен колдуньи, представляющих  площадку  перед  пещерой. Я заглянул за край
скалы и, поверишь ли, Умслопогас, кровь моя похолодела, сердце замерло. Там,
перед самой пещерой, валялось много больших волков. Одни спали, рыча во сне,
другие  грызли черепа убитых зверей,  а  еще другие сидели, как псы, оскалив
зубы, высунув из  разинутой пасти языки. Я вгляделся и различил за ними вход
в пещеру, где по-видимому, находились кости  юноши. Но  мне не хотелось туда
идти: я боялся волков, так как понял теперь, кого принимали за горных духов.
Я решил  бежать оттуда, но когда обернулся, то  Великая Дубина "Страж Брода"
размахнулась  и  хватила  меня   таким  ударом  по  спине,  каким   храбрецы
расправляются  с  трусами. Случайность  ли,  или  "Страж"  хотел  пристыдить
вооруженного  им, этого  я  не  знаю,  но  стыд  охватил меня. Как,  неужели
вернуться назад, терпеть насмешки  жителей крааля, старухи? Да  разве в лесу
ночью меня не загрызут духи? Лучше  уж сейчас, поскорее попасться в их лапы.
Не медля  дольше, чтобы страх  не обуял меня, я взмахнул дубиной и с  боевым
криком племени Галакаци вскочил на край скалы и бросился на волков. Они тоже
вскочили  и  остановились,  завывая  с  взъерошенной шерстью  и  с горевшими
глазами. Их звериный запах доносился до меня. Но, увидев, что на них кинулся
человек,  они  вдруг  испугались  и разбежались  во  все  стороны, спрыгивая
большими прыжками со скалистой  площадки,  изображающей колени колдуньи, так
что скоро  я  очутился один у входа в пещеру. Сердце у меня росло в груди от
радостного сознания,  что я покорил волков, не зашибив  ни  одного, я гордо,
точно петух по крыше, подошел к отверстию пещеры и заглянул  в глубь ее. Как
раз в эту минуту заходящее солнце яркими,  красными лучами осветило темноту.
Тогда, Умслопогас, я опять струсил!
     -- Видишь, вон там углубление в стене, огонь теперь освещает его? В том
конце  вышина пещеры в  рост человека. Углубление  узкое  и не глубокое, оно
точно выбуравлено железом. Человек мог  бы сидеть в нем, да человек и сидел,
или, скорее, то, что было когда-то человеком. Там находился остов, обтянутый
почерневшей кожей. Зрелище это было ужасно. Он упирался на вытянутые  руки и
в правой держал кусок мяса. Мясо  было  наполовину съедено, видно,  он  поел
перед смертью. Глаза этого скелета покрывала кожаная повязка, точно заслоняя
от него что-то. Одной ноги не хватало, а другая свисала через край ниши. Под
ней на земле валялось заржавленное лезвие сломанного копья.
     -- Подойди сюда, Умслопогас, тронь рукой стену пещеры. Она  гладкая, не
правда ли? Гладкая, как те  камни, на которых  женщины мелют зерна. А отчего
она гладкая  -- спросишь  ты --  я могу  тебе сказать. Когда  я сквозь дверь
пещеры смотрел внутрь, то видел следующее.
     На  полу лежала волчица, тяжело  дыша, точно она пробежала много верст.
Она казалась  большой  и свирепой. Близ нее находился волк, старый,  черный,
больше  всех виденных мной, настоящий  родоначальник,  с серыми полосами  на
голове  и на боках. Этот волк стоял  на месте, но, пока я следил  за ним, он
вдруг  побежал  и  подскочил высоко  вверх  к  иссохшей ноге,  свисавшей  из
скалистой трещины. Лапы его  ударились о гладкую скалу, на секунду он за нее
ухватился,  щелкнув зубами  на расстоянии копья  от  мертвеца, но сорвался с
яростным рычанием и медленно прошелся по пещере.
     Опять подбежал, подпрыгнул, опять щелкнули большие челюсти, и опять он,
воя,  упал. Тогда  поднялась волчица,  они вместе старались  стащить  высоко
сидящую фигуру. Ничего не  выходило. Ближе  расстояния копья  они  не  могли
подпрыгнуть.  Теперь,   Умслопогас,  тебе  понятно,  почему  скала  гладкая,
блестящая.
     Месяц за месяцем, год за годом волки  старались достать кости мертвеца.
Каждую ночь  они,  щелкая  зубами, бросались  на стену  пещеры,  никогда  не
достигая  мертвой  ноги.   Одну  ногу  они  пожрали,  но  другая  оставалась
недоступной.
     Пока я следил,  исполненный ужаса и удивления,  волчица,  высунув язык,
прыгнула так высоко, что почти достала до висевшей ноги.  Она упала назад, я
увидел, что это  ее  последний прыжок, так  как она  надорвалась  и  лежала,
громко воя, с струящейся изо рта черной кровью.
     Волк все  видел, он приблизился,  обнюхал ее и,  поняв, что она убилась
насмерть,  схватил ее  за  горло и  стал  теребить. Теперь пещера огласилась
стонами,  задыхающимся  воем;  волки  катались  по земле под  сидящим высоко
человеком.  В багровом свете заходящего солнца  эта картина, эти звуки  были
столь ужасны, что я дрожал, как ребенок.
     Волчица заметно слабела, так как белые клыки самца глубоко вонзились ей
в горло. Я понял, что настала минута покончить с ним.
     После недолгой, но ужасной борьбы мне удалось уложить его ловким ударом
дубины.
     Немного погодя я оглянулся  и увидал,  что волчица опять стала на ноги,
точно  невредимая. Знай,  Умслопогас, такова природа  этих злых  духов, что,
грызясь постоянно, они не могут истреблять друг друга. Только человек  может
убить их и то с трудом. Итак, она  стояла, поглядывая не на меня, даже не на
мертвого самца, а на того, кто сидел наверху. Заметив это, я подкрался сзади
и, подняв "Стража", опустил его вниз изо всей силы. Удар пришелся ей по шее,
сломал шею, и она перекувырнулась и моментально издохла.
     Отдохнув немного, я  подошел  к  отверстию  пещеры  и  выглянул. Солнце
садилось,  лес почернел, но  свет еще сиял  на лице каменной  женщины, вечно
восседающей на  горе. Мне  приходилось  ночевать тут, так как,  несмотря  на
полнолуние, я  не смел  спускаться на  равнины один,  окруженный  волками  и
привидениями. А если один я не  решался, то тем более не  мог пойти, унося с
собой сидящего в расщелине. Нет, приходилось оставаться, так  что я вышел из
пещеры  к ключу,  бьющему  из  скалы вон  тут  правее,  и  напился. Потом  я
вернулся, уселся у входа в  пещеру и следил, как затухал свет на лице земли.
Пока он угасал, стояла тишина,  но  потом  проснулся  лес.  Поднялся ветер и
развевал  зеленые  ветки,  походившие на  волны,  слабо  озаренные луной. Из
глубины леса неслись завывания привидений и волков, им ответил вой с вершины
скал, вот такой вой, какой мы слышим, Умслопогас, сегодня ночью!
     Ужасно было сидеть здесь у входа,  про камень я еще не знал, да если бы
и знал, то не согласился бы остаться там внутри с мертвыми волками да с тем,
кого они стремились пожрать.  Я прошелся по площадке и посмотрел вверх. Свет
месяца падал  прямо  на  лицо  каменной  колдуньи. Мне  показалось, что  она
смеется  надо  мной.  Я  тогда понял, что нахожусь  на  месте,  где являются
мертвецы, где злые  духи,  носящиеся  по свету,  гнездятся,  как коршуны.  Я
вернулся в  пещеру, чувствуя, что  надо  что-нибудь предпринять, иначе можно
сойти с ума. Я притянул  к себе труп  мертвого волка  и стал  сдирать с него
шкуру.
     Я работал около часу,  напевая и стараясь не думать ни о том, кто висел
в расщелине, ни о завываниях, которыми  оглашались  горы. Но  месяц все ярче
освещал внутренность пещеры. Я  мог различить форму костей  висевшего,  даже
повязку на  его глазах. Зачем завязал он ее? -- размышлял я. -- Разве, чтобы
не видеть свирепых морд бросавшихся на него волков?
     Между  тем окружавший меня вой все приближался, я видел уже серые тени,
подкрадывающиеся  ко мне в сумерках.  Вот совсем  близко сверкнули  огненные
зрачки, острое рыло обнюхало волчий  труп. С  диким воем поднял я "Стража" и
ударил. Раздался крик  боли, что-то ускакало в темноту. Наконец, шкура  была
содрана, и я отбросил ее в сторону. Схватив тушу, дотащил ее до края скалы и
оставил  там.  Немного   погодя  завывания  стали  приближаться,  я   увидел
подкрадывающиеся серые тени. Они обступили тушу, накинулись на нее и жестоко
дрались,  разрывая на  куски.  Потом,  облизываясь  красными  языками, волки
убежали обратно в лес.
     Во сне это было или наяву, наверное  не знаю. Одно только помню,  что я
вдруг посмотрел  вверх и увидел свет.  Да, Умслопогас, это не мог быть  свет
месяца, падающий на сидевший скелет, нет, то  был красный свет, фигура точно
пылала в нем. Я все смотрел, мне  показалось, что отвисшие челюсти дрогнули,
что из пустого желудка, из высохшей груди донесся резкий, глухой голос:
     --  Привет, тебе,  Галаци,  сын  Сигуяны,  -- сказал  голос, -- привет,
Галаци-Волк! Скажи,  что ты делаешь  здесь, на  горе Привидений, где столько
веков уже каменная колдунья сторожит конец мира?
     Я отвечал, Умслопогас, или мне  казалось, что я отвечаю, ибо голос  мой
тоже звучал дико и глухо:
     -- Привет, тебе, мертвец, сидящий, как коршун на скале! Слушай, зачем я
здесь на горе Привидений. Я пришел  за твоими костями, чтобы твоя мать могла
похоронить их.
     -- Много, много лет просидел я тут, Галаци, -- отвечал голос, -- следя,
как  привидения-волки подскакивают и стараются  стащить  меня  вниз, так что
скала стала гладкой под их скользящими лапами! Так просидел я еще живым семь
дней,  семь ночей,  томясь  голодом,  с  голодными  волками  подо мной.  Так
просидел я мертвым много лет в сердце каменной  колдуньи, следя за  месяцем,
солнцем, звездами, прислушиваясь к вою волковпривидений, пожирающих все подо
мной,  проникаясь  разумом  вечной  неподвижной колдуньи. Но  мать мои  была
молода, прекрасна, когда я вступил в очарованный лес и взобрался на каменные
колени. Как выглядит теперь она, Галаци?
     --  Она поседела, сморщилась, очень постарела! -- отвечал я. Ее считают
помешанной, однако я, по  ее желанию, пришел  разыскивать  тебя, вооруженный
"Стражем", принадлежавшим твоему отцу и перешедшим теперь ко мне!
     --  Он останется при тебе, Галаци, --  сказал  голос, -- потому  что ты
один  не побоялся волков,  чтобы  предать  меня  погребению. Слушай  же,  ты
проникнешься разумом вечной,  давно окаменелой колдуньи, ты и еще другой. Не
волков ты видел,  не волков  убил, нет, это души злых людей,  живших в давно
прошедшие  времена,  обреченных  скитаться  по  земле,  пока  не истребит их
человек. Знаешь  ли ты, как жили эти люди,  Галаци, чем  они питались? Когда
просветлеет, взберись на каменные плечи колдуньи,  загляни во  впадину между
ее  грудей.  Тогда увидишь, как жили  эти люди. Им произнесен  приговор, они
обречены блуждать истощенные, голодные, в волчьем обличье,  пребывая на горе
Привидений,  где  когда-то  жили,  до  тех пор,  пока  не  погибнут от  руки
человека. Раздирающий голод  заставляет их годами тянуться к моим костям. Ты
убил их царя, а с ним и царицу. Слушай дальше, Галаци-Волк,  выслушай, каким
разумом я награжу тебя. Ты станешь царем волков-привидений, ты, да еще один,
принесенный тебе львом. Обмотай по плечам черную шкуру -- тогда волки пойдут
за  тобой, все  оставшиеся триста  шестьдесят  три  волка,  и пусть тот, кто
явится к тебе, наденет серую шкуру. Куда  вы двое поведете  их,  там они все
пожрут, принося  всем  смерть,  а нам -- победу.  Знай  одно, что они сильны
только  в тех местах, где прежде добывали себе пищу. Недобрый дар взял ты от
моей  матери, дар  "Стража". Хотя  без  него ты  бы никогда  не одолел  царя
волков, но зато, приобретя его,  ты сам погибнешь. Завтра снеси меня обратно
к матери, чтобы мне  уснуть там,  где  уже  не мечутся духи-волки. Галаци, я
кончил!
     По мере того, как он  говорил, голос мертвеца становился все глуше, так
что я еле различал слова. Однако я успел спросить его, кого же принесет лев,
кто  поможет  мне управлять волками-привидениями, как зовут этого пришельца?
Тогда мертвец ответил  столь тихо, что если бы не окружающая тишина, я бы не
расслышал:
     -- Его зовут Умслопогас-Убийца, сын Чеки, Льва зулусского!
     Тут Умслопогас вскочил с места.
     --  Мое имя Умслопогас, -- сказал он,  -- но я не убийца, так как я сын
Мопо, а не  Чеки. Ты видел это во сне, Галаци, а если нет, то мертвец солгал
тебе!
     -- Может  быть, я и  видел сон, --  ответил Галаци-Волк, --  может быть
солгал  мертвец.  Все  же, если  в  этом  он солгал,  то,  как  ты  увидишь,
относительно другого, он сказал правду!
     После этих слов, услышанных наяву или во сне, я действительно заснул, а
когда проснулся, то лес застилали облака тумана, слабый, серый свет скользил
по лицу той, что сидит на камне. Я вспомнил про свой сон и захотел проверить
его. Я встал и, выйдя из пещеры, нашел место, где мог взобраться до грудей и
головы каменной колдуньи. Я полез, и в это  время солнечные лучи заиграли на
ее  лице. Я им обрадовался, но по мере  того, как  приближался,  сходство  с
женским  лицом  утрачивалось;  я  уже ничего  не видел  перед  собой,  кроме
шероховатых скалистых глыб. Так всегда бывает с колдуньями, Умслопогас, будь
они каменные или живые -- при приближении они меняются!
     Теперь я находился  на  груди горы и сначала бродил взад и вперед между
каменными глыбами. Наконец,  я набрел на расщелину,  шириной в  три  мужских
прыжка  и длиной  в полполета  копья.  Близ  этой  расщелины лежали большие,
почерневшие от огня камни, а около них  сломанные горшки и  кремневый нож. Я
заглянул в  расщелину: она была глубока, сыра и вся поросла зеленым мохом да
высокими папоротниками.
     -- Вернувшись, я  сделал следующее. Я содрал и с волчихи шкуру. Когда я
кончил, солнце  уже взошло и пора было выступить! Но  один  я  не смел уйти,
надо было захватить с собой сидящего в скалистой щели. Я  очень боялся этого
мертвеца,  говорившего со мной во  сне. Но я обязан был его взять, так  что,
навалив один на другой камни, я добрался до него и снес вниз. Только из кожи
и  костей, он оказался  очень  легким.  Спустив его, я  обвязал  вокруг себя
волчью шкуру,  оставил кожаный  мешок, куда  скелет не помещался,  и, подняв
себе  мертвеца  на  плечи,  как  ребенка,  держа  его  за  оставшуюся  ногу,
направился в крааль.
     По  откосу, зная  дорогу,  я шел  скоро, ничего не  видя и  не слыша. Я
вступил  в  лесной мрак.  Тут пришлось умерить  шаг, чтобы  ветви не ударяли
мертвеца по голове. Так я шел, подвигаясь в глубь леса. Тогда справа от меня
раздался волчий вой, слева ему ответили другие завывания, послышался еще вой
за  мной,  впереди  меня.  Я шел смело, боясь  остановиться, направляясь  по
солнечным  лучам,  изредка  красневшим  сквозь большие деревья. Теперь я уже
различал крадущиеся на  моем пути серые  и черные тени, обнюхивающие на ходу
воздух. Наконец, я дошел  до открытого места  и, о ужас! --  все волки  мира
собрались тут. Сердце у  меня замерло, ноги задрожали,  со всех  сторон были
звери,  большие,  голодные. Я стоял неподвижно,  занеся дубину,  а они  тихо
подползли, ворча, бормоча, образуя вокруг меня большой  круг. Но они на меня
не бросились, а только подкрадывались все ближе.  Один из них прыгнул, но не
на  меня,  а на то, что  я  держал  на  плечах.  Я  двинулся  в  сторону, он
промахнулся и,  упал на землю, стал жалобно, точно испуганно, визжать. Тогда
припомнилось мне предсказание в моем сне, что мертвец наградит меня разумом,
сделающим меня царем волков-привидений, меня и еще другого, принесенного мне
львом.
     Разве это не оправдалось, разве не растерзали бы меня волки?
     На  минуту я  задумался, потом крикнул, завыв, подобно волку. Тогда все
волки откликнулись могучим, протяжным воем. Я протянул руку,  позвал их. Они
подбежали,  окружили меня, но вреда не причинили, --  напротив, они красными
языками лизали мне ноги, дрались, чтобы стать ко мне ближе и терлись о меня,
как коты.
     Один еще  попробовал схватить несомого мной, но я ударил его "Стражем",
и он улизнул, как наказанный пес. К тому же  другие искусали его так, что он
взвыл.
     Я уже знал, что мне  нечего бояться, я стал главой духовволков, поэтому
пошел дальше, и за мной побежала вся стая.
     И я все шел, а  они покорно  следовали; упавшие листья  шуршали под  их
ногами, подымалась пыль. Наконец показалась лесная опушка.
     Тут  я подумал, что, окруженного волками, меня не  должны  видеть люди,
иначе они примут меня за колдуна и убьют. На опушке я остановился и приказал
волкам идти обратно  Они жалобно  взвыли, точно жалея  обо мне, но я крикнул
им,  что вернусь опять, что буду управлять ими. Слова мои точно отозвались в
их  диких сердцах. Они  повернули и  завывая пошли, так что скоро  я остался
один.
     Теперь Умслопогас, пора спать, завтра ночью я докончу рассказ.




     На  следующую  ночь Умслопогас  и Галаци опять грелись у огня на пороге
пещеры, вот как мы сидим теперь, отец мой, и Галаци продолжал рассказ:
     -- Я пошел дальше и пришел  к  реке.  Уровень воды настолько понизился,
что  я мог достать дно ногами и переправился вброд. Между тем люди на другом
берегу  разглядели  мою  ношу, а  также  волчью  шкуру на  моей  голове. Они
побежали к краалю, крича: "К нам по воде идет кто-то на спине у волка!"
     Когда  я  подошел  к краалю, все  жители  его собрались встретить меня,
кроме старухи, которая  не  могла  так  далеко  идти.  Когда  увидели  меня,
спускающимся с горы, и поняли, что я несу на плечах, то всех обуял страх. Но
удивленные, они не убежали, а только молча пятились предо мной, держась друг
за друга. Я тоже медленно продвигался, тока не приблизился к краалю. Старуха
сидела у ворот, греясь в полуденных  лучах.  Я подошел  к изгороди и, сняв с
плеч ношу, опустил ее на землю со словами:
     -- Женщина,  вот  сын твой!  С  большим трудом  вырвал  я его из когтей
привидений,  там  их  много наверху.  Он  весь тут,  кроме  одной  ноги,  не
найденной мною. Возьми его теперь, предай  погребению, ибо  общество его мне
тягостно.
     Она вгляделась в лежавшего перед ней, протянула  иссохшую руку, сорвала
повязку с  провалившихся глаз.  Потом  с диким воплем обхватила  руками  шею
мертвого.
     Она вскрикнула еще раз, стоя  неподвижно с протянутыми руками. Тут пена
выступила  у нее изо рта, и  она упала мертвая на труп сына. Наконец, кто-то
из жителей закричал: "Как зовут этого человека, отвоевавшего тело у духов?"
     -- Галаци, зовут меня! -- отвечал я.
     -- Нет, не так, твое имя Волк, вот и волчья шкура на твоей голове!
     -- Галаци имя  мое, а  Волком  ты прозвал  меня, но  пусть  я  назовусь
Галаци-Волк!
     --  И вправду, волк,  смотрите,  как  он скалит  зубы,  не человек  он,
братья, нет!
     -- Ни то, ни другое, просто колдун! -- закричали все,  -- Только колдун
мог пробраться через лес и влезть на каменные колени!
     -- Да, да, это волк, это колдун! Убейте его, убейте колдуна-волка, пока
он не навлек на нас своих духов!
     Они подбежали ко мне с поднятыми копьями.
     --  Да, я волк,  -- закричал я. -- Да, я  колдун, я  пойду за волками и
привидениями и приведу их к вам!
     С этими словами я повернулся и побежал так скоро, что они не могли меня
догнать. По  дороге  мне попалась  девушка,  она несла на  голове корзину  с
хлебами,  а  в руках  мертвого козленка.  Я дико  взвыл,  набросился на нее,
вырвал хлебы и козленка и побежал дальше к реке.
     Перейдя речку, я спрятался на ночь в скалах и съел свою добычу.
     Встав на заре, я стряхнул росу  с волчьей  шкуры, потом вступил в лес и
завыл по-волчьи. Волки-привидения узнали мой  голос и откликнулись издалека.
Скоро раздался их топот, и волки обступили меня целыми десятками и ласкались
ко мне. Я сосчитал их, оказалось, триста шестьдесят три зверя.
     Тогда я направился  в пещеру и вот живу здесь с волками уже  двенадцать
месяцев. С ними я охочусь, с  ними  свирепствую, они  меня знают и слушаются
меня! Теперь, Умслопогас, я покажу  тебе  их! --  И Галаци,  надев  на юношу
волчью шкуру, протяжно завыл. Еще не успело замереть эхо, как с вышины скал,
из глубины  леса,  с востока, с  запада, с  севера, с юга раздались ответные
завывания. Волки  приближались -- вот раздался  топот,  и подскочил  большой
серый волк, а  за ним много других. Они бросились к Галаци, ласкаясь к нему,
но он  отстранил  их  ударами "Стража".  Тогда,  заметив  Умслопогаса,  они,
раскрыв пасти, накинулись на него.
     -- Смирно! Не двигайся! -- крикнул Галаци. -- Не бойся.
     --  Я привык к собачьим ласкам!  -- отвечал Умслопогас. -- Что же в них
страшного?
     Он говорил смело, но в душе трусил, так как зрелище было самое ужасное.
Волки набросились на него со всех сторон, разинув пасти, почти закрывая его.
Но ни один волк  не тронул его, подскакивая, звери обнюхивали шкуру  и тогда
ласкались  и лизали его.  Умслопогас  увидел,  что самцы  перестают на  него
бросаться, но  самки еще толпились кругом, узнавая  шкуру волчихи. Все звери
были большие, истощенные,  голодные, все зрелые --  детенышей вовсе не было,
--  и  столь  многочисленные,  что  при  луне   их  трудно  было  сосчитать.
Вглядевшись  в их красные глаза,  Умслопогас  почувствовал,  что сердце  его
становится волчьим. Подняв голову, он тоже взвыл, и самки завыли в ответ.
     --  Стая  собрана, пора  на охоту! -- крикнул  Галаци. --  Поторопимся,
дружище, нам этой ночью предстоит дальний путь! Эй, Черный Клык! Серое Рыло,
эй, слуги мои, черные, серые, вперед, вперед!
     Он с криком прыгнул вперед, за ним Умслопогас, а позади их  устремились
волки-привидения. Они сбежали,  как лани с горных  уступов, перескакивая  со
скалы на скалу и вдруг, перед самой чащей, остановились.
     -- Я чую добычу! -- крикнул Галаци. -- Вперед, слуги мои, вперед!
     Вскоре  из  лесу  выскочил  буйвол,  и  волки кинулись за  ним. Буйвол,
спасаясь  от преследователей, летел  со  всех  ног,  но Умслопогас, опередив
других и даже Галаци, нагнал его, вскочил на спину и ударил копьем. Животное
закачалось и рухнуло на  землю.  В  это  время  подоспели  остальные волки и
поделили между собой добычу.
     Вскоре после  охоты  Умслопогас  рассказал  Галаци свою историю,  и тот
спросил его, останется ли он с ним жить, разделит ли  власть над волками или
отправится разыскивать отца своего, Мопо, в краале Чеки.
     Умслопогас признался, что хочет  только  разыскать  свою сестру Наду, о
которой  он ни на  минуту  не забывал, но  Галаци уговорил его подождать  до
возмужалости, и он остался.
     Друзья  на глазах у всех  волков заключили  кровавый братский  союз  до
смерти, и волки завыли, почуяв человеческую кровь. С той поры братья во всем
были за одно, и волки-духи откликались на голоса обоих. Не одну потом лунную
ночь  они  охотились вместе,  добывая  себе пищу. Иногда  они переправлялись
через реку,  охотились по  равнинам,  так как  в  горах водилось  мало дичи.
Тогда, заслышав могучий вой, жители крааля выходили из шалашей и, следя, как
стая  неслась  по  степи, говорили,  что  это  носятся духи,  и  со  страхом
прятались. Однако братья-волки и их стая до сих пор не убивали еще людей.
     После нескольких месяцев  жизни на заколдованной горе Умслопогасу стала
сниться Нада. Просыпаясь, он подумывал о том, как бы разузнать про меня, про
отца его, Мопо,  а также  про ту, кого он  считал матерью, про сестру Наду и
про всех остальных родителей.
     Однажды он оделся, прикрыв наготу и  оставив Галаци, и спустился  в тот
крааль, где  жила прежде старуха. Там  он выдал себя  за молодого  человека,
сына  одного  вождя  из далекой  страны, ищущего себе  жену.  Жители  крааля
выслушали его, хотя вид  его  показался им диким, свирепым, а кто-то из  них
даже спросил, не он ли Галаци-Волк, Галаци-Колдун.
     Умслопогас отвечал, что он ничего про  Галаци не знает, а еще менее про
каких-то  волков.  Пока  они так  рассуждали,  в  крааль  вступил  отряд  из
пятидесяти  воинов. Умслопогас узнал  в  них  воинов  Чеки  и сначала  хотел
заговорить  с ними,  но Элозий внушил ему молчать,  так  что  он сел в  углу
большого  шалаша  и  стал прислушиваться. Немного погодя,  начальник крааля,
страшно струсивший, так как  думал, что отряд послан умертвить  его, а также
все ему подвластное, спросил одного из пришельцев, что ему нужно.
     --  Дело  наше небольшое, но  бесполезное. Царь послал нас  разыскивать
некоего  юношу Умслопогаса, сына Мопо, царского врача. Мопо распустил  слух,
что юношу  растерзал лев  вот в этих горах; Чека желает убедиться, насколько
это правда.
     -- Не видали мы никакого такого юношу!  -- ответил начальник. --  Да на
что он вам?
     -- Мы исполним приказание, убьем его!
     Подождете еще! -- подумал про себя Умслопогас
     -- Что за человек этот Мопо? -- спросил опять начальник крааля.
     -- Он  злоумышленник, -- ответил вождь, -- и царь уже умертвил всех его
родных, всех мужей, жен и детей.




     Услышав эти слова, Умслопогас вскипел гневом, так как любил меня, Мопо,
и считал погибшим  с остальными своими родными. Он смолчал, но выждав, когда
никто не смотрел в  его  сторону,  проскользнул за  спинами военачальников и
достиг двери шалаша. Он быстро выбрался  из крааля  и скорым  бегом, перейди
речку, поднялся в гору Привидений.
     Между тем военачальник спросил главу крааля, знает ли он что-нибудь про
искомого юношу.  Начальник рассказал про Галаци-Волка, но вождь ответил, что
это не  мог  быть он, так как  Галаци уже  много  месяцев  обитает  на  горе
Привидений.
     -- Есть тут еще  другой юноша, -- сказал начальник,  -- это  незнакомец
высокого  роста,  сильный, с глазами, сверкающими,  как копья. Он  здесь,  в
шалаше, сидит вон там, в тени!
     Военачальник заглянул в угол, но Умслопогас уже исчез.
     -- Юноша убежал, --  сказал  он, -- как же никто это не заметил? Уж  не
колдун  ли он? И вправду, до меня дошли слухи,  будто на горе обитают двое и
что оба они по ночам охотятся с привидениями, но я не уверен, что это так!
     -- Тебя  стоит  убить, --  сказал разозленный вождь, --  ты  дал  юноше
убежать: несомненно, он Умслопогас, сын Мопо!
     -- Я не виноват, -- сказал начальник крааля, -- оба эти  юноши колдуны,
они могут являться и исчезать, как им вздумается. Только помни одно, царский
гонец,  если  ты  собираешься на гору  Привидений, то  иди один,  без  твоих
воинов, потому что туда никто не смеет влезть!
     --  А я  посмею, завтра же! -- ответил  военачальник.  -- Мы становимся
храбрыми в  краале Чеки,  мои люди  не  боятся ни копий, ни духов,  ни диких
зверей,  ни колдовства,  они боятся  лишь  царского  слова.  Солнце садится,
накорми нас, завтра мы пойдем в гору!
     Так, отец  мой, говорил безумный вождь, которому не суждено было видеть
другого заката солнца.
     Между тем Умслопогас достиг горы,  и, когда пришел Галаци, Умслопогас в
нескольких словах рассказал ему все случившееся.
     -- Тебе грозила опасность! -- сказал Галаци. -- Что же дальше?
     --  А  вот  что!  --  ответил  Умслопогас. --  Наше  войско  томится по
человечьему мясу.  Накормим его досыта воинами Чеки,  вон они  там засели  в
краале, чтобы  убить меня.  Я хочу  отомстить  за отца, Мопо,  за всех своих
убитых родственников, за матерей, за жен Мопо. Что ты скажешь?
     Галаци расхохотался:
     -- Славно придумал, брат! Мне надоело охотиться за зверями и в эту ночь
погонимся за людьми!
     Они отдохнули, поели, затем, вооружившись,  вышли. Галаци завыл,  волки
сбежались  десятками,  пока  наконец  не собрались все. Тогда он обошел  их,
потрясая  "Стражем", а звери сидели на задних лапах,  следя за ним огненными
зрачками.
     Потом стая,  по обыкновению, разделилась. Самки пошли  за Умслопогасом,
самцы  --  за Галаци. Неслышно,  быстро спустились они  в равнину, переплыли
реку  и  остановились на том берегу, на расстоянии  восьми полетов копья  от
крааля.  Братья-волки  стали совещаться.  Они  порешили так,  что  Галаци  с
самцами  направятся к северным воротам, а Умслопогас с  самками -- к  южным.
Тихо,  благополучно добрались они  до ворот, так как по знаку  братьев волки
перестали выть.  Ворота  заросли терном, но братья  отодрали его  и  сделали
проход. В это время от треска сучьев в краале проснулись  собаки  и услыхали
запах волков,  следовавших за  Умслопогасом.  Собаки с лаем выбежали, быстро
достигли  южных  ворот  крааля  и набросились  на Умслопогаса, раздвинувшего
терновник. Когда волки завидели собак, им удержу не было, они тоже бросились
на них и рвали на части. Шум этой драки долетел до воинов Чеки и до  жителей
крааля,  так что они вскочили от сна, хватаясь за оружие. Выходя из шалашей,
они видели  освещенного  луной человека, одетого в  волчью  шкуру, бежавшего
через тот загон, где обыкновенно находился скот, когда он не пасся в высокой
траве  лугов. За человеком  следовали  бесчисленные  волки, серые и  черные.
Тогда жители крааля  завопили в страхе,  что это привидения, и  повернули  к
северным воротам. Но, о  ужас! И тут им встретился человек в волчьей шкуре и
тоже множество волков серых и черных.
     Тогда одни люди падали на землю  с отчаянными криками, другие старались
убежать; большая же часть воинов, а с ними жители крааля собрались группами,
решив, несмотря на свой страх, храбро умереть под зубами духов.
     Умслопогас громко завыл, взвыл также Галаци. Они кинулись на воинов, на
жителей крааля, с ними кинулись и волки. К небесам поднялись стоны, вопли, а
серые  волки  все наскакивали,  рвали, кусали.  Они не боялись ни  копий, ни
керри.
     Воины некоторых  убили, но остальные не унимались. Скоро  отряды  людей
разбились, на каждом человеке уже висело по два-три волка, таща его к земле.
Некоторые люди убежали, но волки выслеживали их и раздирали на куски, прежде
чем  те  успевали  добраться до  ворот крааля. Братья  волки свирепствовали.
"Страж" неутомимо работал,  многие склонялись под  ним,  часто  сверкало при
луне  занесенное  копье  Умслопогаса. Наконец, все  кончилось:  в  краале не
оставалось никого живого, и  проголодавшиеся за  долгое время волки  теперь,
насыщаясь, угрюмо ворчали. А  братья, сойдясь, радовались звериной радостью,
оттого что убили  тех, кто пришел их убивать. Они созвали волков и приказали
им обыскать шалаши: волки ворвались туда, как собаки  в лесную чащу, терзали
спрятавшихся  там  людей  или, выгнав  их  наружу,  затравливали  тут. Вдруг
какой-то высокий человек  выскочил из  последнего шалаша.  Волки  кинулись к
нему,  но Умслопогас отогнал их, так как узнал лицо этого человека. Это  был
тот  самый военачальник, которому  Чека  поручил убить  Умслопогаса. Отогнав
зверей, юноша подошел к вождю со словами:
     -- Привет  тебе,  царский вождь! Поведай  нам,  что привело  тебя сюда,
поведай нам это здесь, под тенью той, что сидит на камне!
     Он указал  копьем на серую  колдунью горы  Привидений, ярко  освещенную
месяцем.
     Военачальник не лишен был  благородства, хотя  и прятался от волков. Он
смело ответил:
     -- Какое  тебе  дело, колдун? Все  равно твои духи порешили  мое  дело,
пусть они покончат и со мной!
     -- Не торопись так, -- сказал Умслопогас, -- скажи-ка лучше, не послали
ли тебя разыскивать некоего юношу, сына Мопо?
     -- Ты не ошибся, -- ответил вождь.  -- Я,  правда, искал юношу, а нашел
только злых духов! -- Он взглянул на волков, раздиравших добычу.
     -- А вот  скажи мне, -- продолжал Умслопогас, сдергивая с головы шкуру,
так что свет луны падал на него, -- скажи, признаешь ли ты  лицо того юноши,
тобой искомого?
     -- Да, признаю! -- ответил пораженный вождь.
     -- Ага, -- засмеялся Умслопогас, -- узнал? Дурень  ты, ведь  я  угадал,
какое тебе дано поручение, слышал твою болтовню, и вот мой ответ тебе! -- Он
указал на груды мертвых тел.  -- Теперь выбирай, да поживей! Хочешь спастись
бегством,  нагоняемый  всей  стаей,  или  померяешься  силами  вот  с  этими
четырьмя?  --  Он  указал  на Серое  Рыло,  на Черный Клык,  на  Кровь  и на
Смертоносца. Волки  слушали, глотая  слюни. -- А,  может  быть, ты выступишь
против  меня, если  же я паду, то против того,  кто  сражается дубиной,  кто
вместе со мной правит этим серым и черным войском?
     -- Я боюсь привидений, но не людей и не колдунов, -- ответил вождь.
     -- Идет! -- крикнул  Умслопогас,  потрясая копьем. Тогда они,  подбежав
друг  к  другу,  вступили  в  яростный  поединок.  Скоро  копье  Умслопогаса
сломалось  о щит вождя,  и он остался обезоруженным. Умслопогас повернулся и
быстро побежал,  перепрыгивая  через волков,  а  вождь настигал его,  занося
копье и издеваясь над ним.
     Галаци удивлялся,  что  Умслопогас трусит одного человека  и мечется во
все стороны, опустив глаза в землю. Вдруг следовавший за ним Галаци заметил,
как  он вспорхнул,  будто  птица, и нагнулся  к  земле. Потом  закрутился на
месте, и что же  --  в руках  его  была  секира. Вождь  кинулся  на него, но
Умслопогас с разбега ударил,  и лезвие большого, занесенного  над ним копья,
упало на  землю, выбитое  из рукоятки. Снова Умслопогас ударил, лунообразная
секира, проткнув  толстый  щит, вонзилась глубоко в тело. Тогда военачальник
всплеснул руками и упал на землю.
     -- Ага! --  крикнул Умслопогас. -- Ты искал  юношу, а нашел секиру; спи
сладко, вождь Чеки!
     Затем Умслопогас обратился к Галаци со словами:
     -- Я вперед  не буду сражаться  копьем, а  одной  только секирой.  Это,
отыскивая  ее,  я так  убегал, точно  трус.  Но эта  секира  плохая, видишь,
рукоятка  переломилась  от  силы  удара. Я  хочу  добыть  ту  большую секиру
Джиказы, прозванную "Виновник Стонов", о которой мы столько наслышались, так
чтобы секира с дубиной работали вместе.
     -- Но,  это в другую ночь!  -- сказал Галаци.  -- На первый раз и этого
довольно. Теперь разыщем утварь и хлеб,  это пригодится нам, а потом до зари
скорее назад, в гору!
     Так вот,  как братья-волки умертвили отряд Чеки, и это еще был один  из
первых   разгромов,   удавшихся  им   с  помощью  волков.  Каждую  ночь  они
свирепствовали в стране, нападая на тех, кого ненавидели, и уничтожали всех.
Слава их и волковпривидений все росла, скоро страна совсем опустела. Однако,
они заметили, что волки не соглашаются переходить границы,  не хотят повсюду
драться.  Так,  однажды  ночью братья собрались  напасть на  крааль  племени
Секира,  где  жил вождь  Джикази, прозванный  непобедимым, владевший секирой
"Виновник  Стонов". Но когда они подбирались к краалю, волки вдруг повернули
обратно. Тут  Галаци  припомнился его сон, когда  с ним беседовал  Мертвый в
пещере и  предупреждал его, что только там, где когда-то охотились  людоеды,
могут охотиться и волки.
     Братья  ни  с чем вернулись домой, но  Умслопогас стал  обдумывать свой
план добычи секиры.




     Прошло  уже не мало времени  с  тех  пор, как Умслопогас  встретился  с
Галаци. Юноша  вырос и превратился в  храброго, сильного мужчину, но  до сих
пор не достал еще секиру "Виновник Стонов".
     Иногда он прятался  в  камышах у реки, посматривая  на  крааль  Джиказы
Непобедимого, следя  за воротами крааля.  Раз он заметил  высокого человека,
несшего на плече блестящую  секиру с рукояткой из  клыка носорога. С тех пор
желание владеть секирой все сильнее овладевало Умслопогасом.
     Несмотря,  однако, на  такое сильное желание,  он не видел  возможности
добыть  секиру.  Случилось  так,  что  однажды  к вечеру,  когда  Умслопогас
спрятался  в  камышах,  он увидел девушку,  стройную и прекрасную,  с кожей,
такой же блестящей, как  медные украшения  на  ее  теле.  Она  тихо  шла  по
направлению к месту, где он лежал, не остановилась у края камышей, а вошла в
них и, усевшись  на земле на расстоянии полета копья  от  Умслопогаса, стала
плакать, сквозь слезы разговаривая сама с собой.
     -- Пусть бы  волки-привидения напали на него, на все  его имущество, --
рыдала она, -- пусть напали бы и на Мезило.  Я  готова  сама  натравить  их,
готова быть растерзанной  их  клыками. Лучше  умереть под зубами волков, чем
отдать себя этому толстому борову  Мезило! А я, если меня за него выдадут, я
вместо поцелуев пырну его ножом. Если бы я распоряжалась волками, захрустели
бы кости в краале Джиказы, до новолуния, всех бы загрызли.
     Умслопогас  все  это слышал и  вдруг  предстал  перед девушкой.  Он был
высок, имел дикий вид, а клыки волчицы сверкали на его лбу.
     --  Девица!  Волки-привидения наготове, -- сказал он. --  Они всегда  к
услугам тех, кто в них нуждается!
     Увидав его, девушка слабо вскрикнула, потом притихла, пораженная ростом
и свирепым взглядом говорившего с ней.
     -- Кто ты? -- спросила она. -- Кто бы ты ни был, я не боюсь тебя!
     --   Напрасно,   девица,  меня  все  боятся,  и  недаром.  Я   один  из
прославленных братьев-волков, я колдун с горы Привидений. Берегись, как бы я
не  убил  тебя! Не  трудись  звать  на  помощь,  я бегаю  скорее,  чем  твои
соплеменники!
     -- Я никого звать не собираюсь,  человек-волк, только стоит  ли убивать
такое молодое существо, как я?
     -- Твоя правда, девица! -- ответил Умслопогас. -- Но скажи мне, о каком
Джиказе  и Мезило  говорила  ты? Твои речи  дышали  яростью, они любы  моему
сердцу!
     -- Ты,  как  видно,  подслушал их, -- ответила  девушка,  --  можно  не
повторять!
     -- Как хочешь, милая! Расскажи лучше про себя, быть может, я  могу тебе
помочь!..
     -- Не о чем рассказывать, история моя  коротка  и  обыденна. Зовут меня
Зинитой, а Джиказа Непобедимый приходится мне  отчимом. Он  женился на  моей
покойной матери,  но я не его крови. Теперь он сватает  меня некоему Мезило,
толстому  старику,  которого  я ненавижу,  но  Джиказу прельщает  количество
предложенного за меня скота!
     -- Нет ли у тебя кого другого на примете? -- сказал Умслопогас.
     -- Никого нет! -- ответила Зинита, глядя ему пристально в глаза.
     -- Так как же избежать Мезило?
     --  Одно спасение -- смерть,  человек-волк.  Умирая,  я спасусь,  умрет
Мезило  --  тоже самое,  впрочем,  это  ни к чему,  так как меня выдадут  за
другого; если же Джиказа умрет, вот тогда хорошо! Скажи, человек-волк, разве
не проголодалось твое войско?
     -- Сюда я не могу их привести, -- ответил Умслопогас, -- как же быть?
     -- Есть еще способ, -- сказала Зинита, -- только бы человек нашелся! --
Опять она так странно посмотрела, что в нем кровь загорелась.
     -- Слушай, знаешь ли ты, кто правит нашим племенем? Им правит владеющий
секирой "Виновник Стонов". Тот, кто на войне выбьет секиру из  рук держащего
ее,  тот   станет   новым  вождем.   Но  если   сражающийся   секирой  умрет
непобежденным,  тогда сын займет его место и право на  секиру.  Так  было  с
четырьмя  поколениями, ибо до сих пор владеющий  "Виновником  Стонов" всегда
оставался непобежденным. Но  я  также слышала,  что  прадед  Джиказы обманом
добыл секиру.  Когда она  легко  ранила его,  он упал,  притворяясь мертвым.
Тогда владетель секиры засмеялся и хотел отойти,  но прадед Джиказы  вскочил
позади, пронзил  его копьем и таким образом сделался вождем племени. Поэтому
сам Джиказа, убивая секирой, всегда отсекает головы.
     -- А многих он убивает? -- спросил Умслопогас.
     -- Да, за последние годы многих, -- сказала девушка, -- никто  не может
противостоять ему, никакие силы, потому что вооруженный "Виновником Стонов",
он непобеждаем и  сражаться  с  ним -- это идти  на верную смерть. Пятьдесят
один  человек  пробовали,  и  вот  перед  шалашом Джиказы валяются  их белые
черепа.  Помни одно -- секира добывается в сражении,  краденая или найденная
случайно, она теряет силу, даже приносит позор, смерть завладевшему ею!
     -- Как же сойтись с Джиказой?
     --  А  вот  как. Раз в год,  в  первый день  новолуния,  летом  Джиказа
созывает совет военачальников.  Тут он вызывает желающих, одного или многих,
сразиться с  ним из-за секиры, стать вождем вместо него. Если  один  человек
выступит, они идут  в  загон, и  там дело кончается.  Тогда,  отрубив  врагу
голову, Джиказа  возвращается на  совет.  Всем  дозволяется  участвовать  на
совете, и Джиказа обязан драться со всеми, кто бы ни принял его вызов!
     -- Не пойти ли мне туда? -- сказал Умслопогас.
     --  После этого совета, в следующее новолуние, меня  выдадут за Мезило!
--  сказала девушка.  -- Тот, кто покорит  Джиказу, станет  вождем  и  может
выдать меня за кого хочет!
     Тут  Умслопогас понял ее намек, понял,  что понравился ей, и мысль  эта
тронула его, до сих пор чуждавшегося женщин.
     --  Если  случайно я там  буду, если  стану  править  племенем  секиры,
благодаря  железной  владычице  секире  "Виновник  Стонов", то знай,  девица
Зинита, что и ты заживешь в ее тени!
     -- Я согласна, Волк-человек, хотя многие бы побоялись жить в этой тени.
Но раньше добудь секиру, многие пытались, а никому не удалось!
     -- Кому-нибудь должно удасться! -- сказал он. -- До свидания!
     С этими  словами Умслопогас бросился в реку и быстрыми размахами поплыл
по течению.
     Девушка Зинита  следила  за ним, пока  он не скрылся из виду, и  любовь
охватила ее сердце, любовь свирепая, ревнивая, сильная. Он же, направляясь к
горе Привидений, думал больше о "Виновнике Стонов", чем о девице Зините, так
как  в  глубине  души Умслопогас предпочитал  войну  женщинам,  хотя  именно
женщины внесли горе в его жизнь.
     Пятнадцать  дней до новолуния  Умслопогас  много думал и  мало говорил.
Однако,  он  рассказал  Галаци часть  правды и  объявил  о  своем  намерении
сразиться с Джиказой Непобежденным изза секиры "Виновник Стонов".
     Галаци  советовал  оставить это, говорил, что воевать с волками вернее,
чем  разыскивать какое-то  неведомое оружие. Он сообщил  также, что  добычей
секиры дело не  кончится, придется отвоевать девушку, а от женщин он не ждал
добра.  Разве не  женщина  отравила его  отца  в краале Галакази? На все эти
доводы Умслопогас  ничего не отвечал, так как сердце его жаждало и секиры, и
девушки, но первой больше, чем второй.
     Между  тем  время  шло,  и настал день  новолуния. На  заре  этого  дня
Умслопогас  надел  охотничью сумку, обвязав  под ней,  вокруг  бедер,  шкуру
волчихи. В руки он взял толстый боевой щит, сделанный из кожи буйвола, и еще
ту самую лунообразную секиру, которой он убил вождя Чеку.
     -- И с  таким оружием выступаешь ты против Джиказы?  --  сказал Галаци,
косо поглядывая на него.
     -- Ничего, она послужит мне! -- ответил Умслопогас.
     Когда он  поел, они медленно  спустились  с  горы, и так как Умслопогас
сберегал  силы, то перешли речку вброд.  На том  берегу  Галаци спрятался  в
камышах, чтобы  не быть узнанным. Тут Умслопогас простился с  ним, не  зная,
удастся ли им свидеться. Добравшись до ворот  крааля,  он заметил, что много
людей проходят в них  и смешиваются с толпой.  Скоро  все пришли к открытому
пространству перед шалашом  Джиказы, где собрались  его  советники.  Посреди
них,  перед  кучей черепов, сидел,  сверкая  глазами, сам Джиказа, страшный,
надменный, волосатый  человек. К  руке  его прикреплена  была кожаным ремнем
великая  секира  "Виновник  Стонов", и каждый,  подходя,  приветствовал  ее,
называя Инкозикас, т.е. владычицей. Самому Джиказе никто не кланялся.
     Умслопогас сел  в толпе  перед советниками, никто не  обратил  на  него
внимания, кроме  Зиниты,  уныло  двигавшейся  взад  и  вперед, угощая  пивом
царских наперсников. Близко к Джиказе,  по его правую сторону, сидел жирный,
маленький человек с блестящими глазками, жадно следившими за Зинитой.
     "Вероятно,  это  -- Мезило!"  --  подумал  Умслопогас.  Немного погодя,
Джиказа заговорил, ворочая глазами:
     -- Послушайте, советники мои, что я решил! Я решил выдать падчерицу мою
Зиниту за Мезило,  только мы еще не сошлись  с ним на  свадебном подарке.  Я
требую от Мезило сотню голов скота, потому  что девушка прекрасна, стройна и
безупречна. Да  к тому же,  она мне дочь, хоть и не  моей  крови. Но  Мезило
предлагает только пятьдесят голов, так что предоставляю вам помирить нас!
     -- Пусть так, повелитель  секиры! -- ответил  один из советников. -- Но
прежде,  о, Непобежденный,  ты  обязан в этот день  года,  согласно древнему
обычаю, вызвать всенародно желающих сразиться с тобой за  "Виновника Стонов"
и за права власти над племенем Секиры!
     -- Какая  тоска! -- ворчал Джиказа.  -- Когда же этому конец?  В юности
моей я  уложил пятьдесят трех человек и с тех пор все выкрикиваю свой вызов,
точно петух на навозной  куче, и  никто  его не принимает!  Так слушайте же:
есть  ли  между вами  желающий  вступить в поединок  со  мной,  Джиказой, за
великую секиру "Виновник Стонов"?  Она будет принадлежать отвоевавшему ее, а
с ней и владычество над племенем Секиры!
     Все это он пробормотал скоро, точно молился духу,  в которого не верил,
и опять заговорил  о  скоте  Мезило  и о девице Зините.  Но  вдруг  поднялся
Умслопогас и, поглядывая на него из-за своего боевого щита, закричал:
     -- Есть, Джиказа, желающий сразиться с тобой за "Виновника Стонов" и за
связанное с этим оружием право власти!
     Тут вся толпа расхохоталась, а Джиказа сверкнул глазами.
     -- Опусти твой большой  щит, выходи! --  сказал он. --  Выходи,  назови
свое имя,  свое происхождение,  ты, дерзающий сразиться  с Непобежденным  за
древнюю секиру!
     Тогда  Умслопогас  выступил вперед и  показался  всем  таким  свирепым,
несмотря на молодость, что никто не рассмеялся.
     -- Что тебе, Джиказа, в моем имени, в родстве? -- сказал он. Брось это,
поторопись лучше сразиться со мной,  как исстари заведено,  так как я  жажду
владеть  "Виновником  Стонов", занять твое место  и  решить  вопрос о  скоте
Мезило  Борова. Когда я  тебя убью, то выберу себе  такое  прозвище,  какого
никто еще не носил!
     Опять народ смеялся, но Джиказа вскочил, захлебываясь от ярости.
     -- Как?  Что такое? -- сказал  он. -- Ты осмеливаешься  так говорить со
мной, ты, неповитый младенец, со мной, Непобежденным, владетелем секиры!  Не
думал я дожить до подобного разговора с длинноногим щенком. Пошел в загон! Я
отсеку  голову  этому  хвастуну!  Он хочет  меня заместить, отобрать  право,
которым,  благодаря секире, пользовался я и  четыре поколения  моих предков.
Вот сейчас я размозжу ему голову, и тогда мы обратимся к делу Мезило!
     -- Прекрати болтовню! -- перебил его  Умслопогас. -- Если же не  умеешь
молчать, то лучше попрощайся с солнцем!
     Тут Джиказа задохнулся от бешенства, пена выступила у него изо рта, так
что он больше  не мог говорить. Это забавляло всю толпу,  кроме Мезило, косо
поглядывавшего  на  высокого, свирепого незнакомца,  и Зиниты, глядевшей  на
Мезило тоже без особой любви.
     Все двинулись к загону,  и Галаци, издалека заметив это, не  мог больше
удержаться и, подойдя, смешался с толпой.




     Когда  Умслопогас   и   Джиказа  Непобежденный  пришли  в  загон,   они
остановились посреди его, на расстоянии десяти шагов друг от друга.
     Умслопогас, вооруженный большим щитом и легкой, лунообразной секирой, а
Джиказа -- "Виновником Стонов" и небольшим шитом.
     Гладя на такое  вооружение,  народ  думал,  что  владелец секиры быстро
расправится с незнакомцем.
     По  данному знаку Джиказа с  яростным ревом налетел  на Умслопогаса. Но
тот не шелохнулся до той  минуты, когда враг  приготовился ударить. Тогда он
внезапно  отскочил  в  сторону,  и  сильно  хватил  по спине давшего  промах
Джиказу.  Он   ударил  его  гладью  лезвия,  так  как  убивать  секирой   не
намеревался.  В сотенной толпе раздался  взрыв смеха. Джиказа чуть не лопнул
от досады, от позора.  Он обежал кругом, как дикий  бык, еще раз  налетел на
Умслопогаса, поднявшего щит, чтобы встретить его. Тогда вдруг  Умслопогас  в
то мгновение, когда великая секира  занеслась  высоко вверх, испустил как бы
крик ужаса и побежал.
     Опять раздался смех,  а Умслопогас  бежал все  быстрее. За ним в слепой
ярости гнался Джиказа. Туда, сюда по загону носился Умслопогас на расстоянии
копья от  Джиказы,  держась спиной к  солнцу, чтобы следить за тенью  своего
врага. Еще  раз он обежал круг, а толпа рукоплескала  этой  погоне, подобной
тому, как на охоте  загонщики  травят лань.  Умслопогас так ловко бежал, что
хотя шатался от слабости, и многие думали, что ему не хватит дыхания, однако
несся все быстрее, увлекая за собой Джиказу.  Когда наконец Умслопогас понял
по  дыханию  врага  и   по  дрожанию  тени,  что  силы  его  истощились,  он
притворился, что сам падает, что сбивается с  дороги вправо.  Спотыкаясь, он
уронил большой  щит под ноги Джиказы. Тогда тот  со слепу налетел  на  него,
запутался  в нем ногами и растянулся во весь рост на земле.  Умслопогас видя
это, опустился на него, как  орел на горлинку.  В одно мгновение он выхватил
секиру "Виновник Стонов", сильным ударом отделил ее от ремня, прикреплявшего
ее к руке Джиказы, и отскочил, занося большую секиру, отбросив все остальное
оружие. Тут все присутствующие оценили его хитрость,  и ненавидевшие Джиказу
громко возликовали. Остальные молчали.
     Медленно  поднялся Джиказа  с земли, удивляясь, что  еще  жив,  схватил
маленькую секиру Умслопогаса и, глядя на нее, зарыдал. Умслопогас же, подняв
великого "Виновника  Стонов", железную владычицу,  рассматривал  ее  кривые,
стальные зубцы, красоту рукоятки, обмотанной медной проволокой и кончающейся
шишкой, как  у палки. Он любовался ею, как жених красотой новобрачной. Потом
на глазах у всех он, поцеловав широкое лезвие, громко воскликнул:
     -- Привет тебе,  моя владычица, отвоеванная мной в сражении! Никогда мы
с тобой  не  расстанемся, вместе  и  умрем, потому что  я  не  допущу, чтобы
кто-нибудь владел тобой после меня!
     Так  воскликнул  он  перед народом, потом  обратился  к плачущему,  все
утратившему Джиказе.
     --  Где  же гордость  твоя,  Непобежденный? --  смеялся  Умслопогас. --
Продолжай поединок. Ты вооружен, как был  только что я, однако я перед тобой
не струсил!
     Джиказа с минуту поглядел на  него, потом  с проклятием швырнул  в него
маленькой секирой и, повернувшись, бросился бежать к воротам загона.
     Умслопогас нагнулся, секира пролетела над ним. Так как он не двигался с
места, то народ думал,  что он даст Джиказе  уйти. Но  не того ему хотелось.
Умслопогас  подождал,  пока Джиказа почти  достиг  ворот, тогда  он  с диким
ревом, с быстротой молнии бросился вперед. Джиказа тоже прибавил  шагу,  вот
он у  ворот, вот они  столкнулись, блеснула сталь, и вдруг  все увидели, как
Джиказа  упал мертвый,  убитый  насмерть могучей  секирой  "Виновник Стонов"
которой он и отцы его владели столько лет.
     В  толпе  раздался громкий крик,  что  Джиказа, наконец,  убит,  многие
рукоплескали Умслопогасу, называя его вождем, господином племени Секиры.  Но
сыновья побежденного, десять сильных,  храбрых мужей, кинулись к нему, чтобы
умертвить его. Умслопогас отбежал, занося "Виновника Стонов", а некоторые из
советников бросились разнимать их крича: "Остановитесь!"
     --  Разве не по вашему  закону, -- сказал  Умслопогас, -- я, победивший
вождя племени Секиры, становлюсь сам вождем?
     -- Таков, закон, -- ответил один из  престарелых советников, но вот что
он также  предписывает: ты должен победить всех, кто  выступит против  тебя.
Так было при моем отце,  когда дед покойного Джиказы завладел  секирой,  так
должно быть и по сей день!
     -- Я согласен, -- сказал Умслопогас, -- но кто же еще поборется со мной
за секиру "Виновник Стонов", за право власти над племенем Секиры?
     Тогда все десять  сыновей Джиказы, как один  человек, выступили вперед,
потому  что сердца их обезумели  от ярости изза смерти отца, а также потому,
что их род лишился власти. Им уже безразлично было -- жить или умереть.
     Кроме них  никто не выступал, все  мужи  боялись  Умслопогаса,  боялись
"Виновника Стонов".
     Между тем он сосчитал их.
     -- Клянусь головой  Чеки, их  десять!  -- вскричал он.  -- Если  теперь
сражаться  со  всеми, то  мне не  останется  времени разобрать дело Мезило и
девицы Зиниты. Слушайте! Что скажете вы, сыновья  Джиказы побежденного, если
я предложу  еще комунибудь драться со мной против десяти? Согласны ли вы  на
это?
     Братья рассудили между собой, что такие условия более выгодны, чем если
им выходить по одному.
     -- Пусть так! -- ответили они, и советники тоже одобрили.
     Умслопогас, бегал кругом по загону, заметил в толпе брата своего Галаци
и понял, что тот жаждет разделить с ним бой. Тогда он громко крикнул:
     --  Выбираемый  мной  союзник,  в  случае  нашей победы,  станет вторым
правителем племени Секиры!
     Выкрикивая это, он  медленно обошел ряды, всматриваясь в  лица, пока не
дошел до Галаци, опирающегося на "Стража".
     --  Вот большой человек с большой дубиной, -- сказал Умслопогас. -- Как
зовут тебя?
     -- Мое имя Волк! -- ответил Галаци.
     --  Скажи-ка,  Волк,  согласен  ты  разделить  со мной бой  двух против
десяти? Если победа за нами, ты разделишь и власть мою над этим племенем!
     -- О, великий  владелец Секиры, -- ответил  Галаци, -- мне глушь  леса,
вершины гор  дороже краалей и поцелуев жен, но ты так отличился, что я готов
испытать  радость  битвы, я  согласен драться с  тобой  рядом и видеть конец
этого дела!
     --  Так помни уговор!  -- сказал Умслопогас. Удивительная пара дошла до
середины загона. Они поражали всех, а некоторым даже  пришло на ум, что это,
несомненно, братья-волки с горы Привидений.
     --  Что,  Галаци, ведь  сошлись наконец  "Виновник  Стонов"  с  дубиной
"Стражем"! -- сказал Умслопогас. -- Я думаю, не много сильнее их!
     --  А  вот  увидим!  --  ответил Галаци. -- Во  всяком  случае,  борьба
веселая, а какой конец, там видно будет!
     -- Да, хорошо побеждать, но смерть всему конец, и это еще лучше!
     Потом  они  стали  сговариваться  о   способе  борьбы,  и   Умслопогас,
размахивая  секирой, с любопытством  рассматривал ее  зубцы.  После  долгого
разглядывания  оба воина  стали  спиной  друг  к  другу посреди загона;  все
присутствующие  заметили, что Умслопогас  держит секиру  по-новому,  кривыми
зубцами к себе, тупым краем к врагу.
     Десять   братьев   столпились   вместе,  потрясая   ассегаями.   Пятеро
выстроились перед Умслопогасом, пятеро перед ГалациВолком. Все были большого
роста, рассвирепевшие от бешенства, от сознания позора.
     --  Одно  колдовство  спасет  этих  двоих! --  сказал  стоявший  близко
советник.
     -- Сильна секира, -- ответил другой, -- да и дубину я, как будто, знаю.
Ее, кажется, зовут "Стражем Бродов". Горе неповинующимся ей.  Я  видал ее  в
деле, в дни моей юности. К тому же, вооруженные дубиной и секирой далеко  не
трусы. Это еще юноши, но они вскормлены волками!
     Между тем подошел старец, которому  надлежало  дать условный знак.  Это
был  человек,  разъяснивший  Умслопогасу   закон.  Условным  знаком  служило
подброшенное копье,  и когда оно коснется земли, бой должен начаться. Старец
взял копье, подбросил его, но из-за слабости руки так неловко, что оно упало
среди сыновей Джиказы, столпившихся перед  Умслопогасом.  Они  раздвинулись,
пропуская копье, привлекая взоры всех к месту его падения. Умслопогас следил
за  падением  копья,  не интересуясь  местом.  Вот оно коснулось  земли,  и,
крикнув какое-то слово, они с братом, не дожидаясь натиска десяти, бросились
вперед каждый на свою группу врагов.
     Пока  те десять,  смущенные,  не  двигались  с места.  Волкибратья  уже
налетели на них, так как первенство принадлежало им.
     Недолго продолжался  бой, но присутствовавшим минуты  казались  часами.
Вскоре  четверо   братьев  были   убиты,  а  секира   и   дубина  продолжали
неистовствовать. Тогда остальные, разъяренные,  поняв  невозможность борьбы,
бросились бежать.
     -- Эй  вы,  сыновья  Непобежденного, стойте, не бегите  так быстро!  --
закричал  Умслопогас.  -- Я  прощаю  вас.  Оставайтесь  мести  мои шалаши  и
возделывать мои поля с  остальными бабами крааля!  Теперь, советники,  битва
кончена,  пойдемте  в шалаш вождя,  где Мезило ждет нас!  -- Он повернулся и
пошел с Галаци, а за ним молча, пораженный всем виденным, следовал народ.
     Добравшись  до шалаша,  Умслопогас сел на то место, где утром еще сидел
Джиказа. Девица Зинита  принесла воды, чистую  тряпицу  и обмыла  ему  рану,
нанесенную  копьем. Он поблагодарил  ее,  то когда она хотела сделать  то же
самое с еще  более глубокой  раной Галаци, тот грубо отстранил ее  и сказал,
что не  желает вокруг себя никакой женской возни. Тогда Умслопогас обратился
к сидевшему перед ним перепуганному МезилоБорову.
     -- Ты, кажется, сватал девицу Зиниту, даже насильно  преследовал  ее? Я
предполагал  убить  тебя,  но на  сегодня  довольно крови!  Приказываю  тебе
поднести свадебный подарок этой девушке, которую я сам возьму себе  в  жены.
Ты подаришь ей сто голов  скота! А потом, Мезило-Боров,  удались  отсюда, из
племени Секиры, пока не случилось с тобой чего-нибудь худшего!
     Мезило встал и пошел  с позеленевшим от страха лицом. Заплатив все  сто
голов, он  поскорее убежал по  направлению к краалю Чеки.  Зинита следила за
его бегством, радовалась ему и также тому, что убийца взял ее себе в жены.
     Между  тем советники и военачальники  преклонились  перед тем, кого они
прозвали убийцей, воздавая ему почести, как вождю, как владетелю секиры.
     Став вождем многочисленного племени, Умслопогас возвысился,  разбогател
скотом,  обзавелся женами.  Никто не  смел  ему перечить.  Изредка,  правда,
какой-нибудь смельчак дерзал  вступить  с ним  в поединок,  но  никто не мог
покорить его. Вскоре все знали, к чему ведет клев "Виновника Стонов". Галаци
также  возвысился, но  мало  жил  с  племенем. Он  больше любил дикие  леса,
высокие горы  и  часто, как  в  старину, носился ночью по лесу, по равнинам,
сопровождаемый воем волковпривидений.
     Но  Умслопогас реже охотился с  волками. Он проводил  ночи  с  Зинитой,
которая любила его и от которой у него рождались дети.




     Снова,  отец  мой,  рассказ возвращается  к  началу, как река  течет  с
верховьев.  Я  расскажу  о  событиях,  случившихся  в  краале   Гибамаксегу,
прозванном белыми людьми Гибеллик  или крааль Погибель стариков,  потому что
Чека умертвил в нем всех старцев, непригодных к войне.
     В знак печали по погибшей от его руки матери Чека назначил на целый год
траур, и  никто не смел ни рожать детей, ни жениться,  ни есть горячей пищи.
Вся страна стонала  и плакала,  как  плакал сам Чека. Беда ждала  смельчака,
рискнувшего появиться перед царем с сухими глазами.
     Приближался  праздник  новолуния,   со   всех  сторон  сходились  люди,
тысячами,  десятками  тысяч,  оглашая  воздух  жалобным  плачем.  Когда  все
собрались. Чека со мной пришел к народу.
     --  Теперь, Мопо, -- сказал царь,  -- мы узнаем, кто чародеи, навлекшие
наше горе, и кто чист сердцем!
     С  этими словами  он  подошел  к  одному знаменитому  вождю,  по  имени
Цваумбана, главе племени Амабува, явившемуся сюда с  женой  и  со всей своей
свитой.  Этот не мог больше плакать:  он  задыхался  от жары и  жажды.  Царь
посмотрел на него.
     -- Видишь,  Мопо, -- сказал он. -- Этот скот не горюет по моей покойной
матери. О, бессердечное чудовище! Неужели ему радоваться солнцу, пока ты и я
плачем,  Мопо?  Нет, ни  за что!  Уведите  его,  уведите всех, кто  при нем,
уведите  бессердечных людей,  равнодушных  к смерти моей матери, погибшей от
злых чар! -- Чека,  плача,  пошел дальше, я, рыдая, следовал за ним, а вождя
Цваумбана со всеми его приближенными убили царские палачи и, убивая, плакали
над своей жертвой. Вот мы подошли к человеку, быстро понюхавшему табак. Чека
успел это заметить.
     -- Смотри, Мопо, у чародея нет слез, а бедная мать -- мертва. Он нюхает
табак,   чтобы  прослезить   свои  сухие   от   злобы  глаза.   Уберите  это
бесчувственное животное, ах, уберите его!
     Так убили и этого. Скоро Чека совсем обезумел от ярости,  бешенства, от
жажды крови. Он приходил,  рыдая, к себе в шалаш пить пиво, и я  сопровождал
его,  так как  он говорил, что горюющим надо подкрепляться. По дороге он все
размахивал ассегаем,  приговаривая:  --  Уберите  их,  бессердечных  тварей,
равнодушных к смерти моей матери!
     Тогда попадавшихся ему на пути убивали. Когда палачи уставали, их самих
приканчивали.  Мне тоже приходилось  убивать, иначе  меня бы убили. Наконец,
сам  народ потерял  рассудок от жажды, от неистового  страха. Стали нападать
друг  на  друга, каждый  выискивал своего врага и  закалывал его.  Никого не
пощадили, страна походила на бойню.  В тот день  погибло семь тысяч человек,
но Чека все плакал, повторяя: -- Уберите бесчувственных скотов, уберите их!
     В  его  жестокости,  отец мой, таилась хитрость, потому что,  закалывая
многих ради забавы, он одновременно разделывался с теми, кого ненавидел  или
боялся.
     Настала  ночь. Закат был  багровым,  все небо  казалось кровавым, кровь
текла по всей земле.  Тогда  резня прекратилась, все  ослабели, люди, тяжело
дыша,  валялись кучами, живые  вместе с мертвыми. Видя, что многие умрут  до
рассвета, если им не позволят вкусить пищи, напиться, я сказал об этом царю.
Я не дорожил жизнью и даже забыл о мести, такая тоска меня грызла.
     На другой день Чека, сказав, что пойдет прогуляться, приказал мне и еще
кое-кому из приближенных и слуг  следовать за ним. Мы молча  выступили, царь
опирался на мое плечо, как на палку.
     --  Что скажешь ты  о  своем племени, Мопо,  о племени  Лангени?  Я  не
заметил их! Были они на поминках? -- спросил Чека.
     Я отвечал,  что не знаю, но Чека остался очень недоволен.  Между тем мы
дошли  до места, где черная скала  образует большую, глубокую щель. Название
этой щели Ундонга-Лука-Татьяна. По обе стороны ее скала спускается уступами,
и  с высоты открывается  вид  на всю  страну. Чека  уселся  на  краю бездны,
размышляя. Немного погодя  он оглядел  местность,  увидел, что  массы людей,
мужчин, женщин, детей, шли по равнине по направлению к краалю Гибатиксегу.
     --  По  цвету щитов, --  сказал царь, --  мне сдается,  что  это  племя
Лангени, твое племя, Мопо!
     --  Ты не ошибся, о, царь!  -- ответил  я.  Тогда Чека  послал  гонцов,
приказав им добежать  как можно быстрее  и призвать  к нему  племя  Лангени.
Других гонцов он послал в крааль, шепнув им что-то, чего я не понял;
     Чека, следя за  направляющейся к нему по равнине  черной  лентой людей,
видел, как гонцы сошлись с ними, как люди стали взбираться по склонам.
     -- Сколько их числом, Мопо? -- спросил царь.
     -- Не знаю, о, Слон, я  давно не  видел их, но кажется, они насчитывают
до трех полных отрядов!
     --  По-моему, больше,  --  сказал  царь.  -- А  что,  по-твоему,  Мопо,
заполнит ли твое  племя вот эту щель  под  нами? --  Он кивнул  на скалистую
пропасть. Тут, отец  мой, я весь задрожал, угадав намерение Чеки. Отвечать я
ему не мог, язык мой прилип к гортани.
     --  Людей  много, --  продолжал  Чека, -- однако я бьюсь  об заклад  на
пятьдесят голов скота, что они не наполнят щели!
     -- Царь изволит шутить!
     -- Да, я шучу, Мопо, а ты, шутя, бейся об заклад!
     --  Воля  царя  -- священна, -- пробормотал  я,  видя,  что  отказаться
нельзя. Между тем, мое племя приближалось, его вел старец  с белой головой и
бородой. Вглядевшись, я узнал в нем отца своего Македаму. Подойдя к царю, он
отдал  ему высшую честь "баете" и пал ниц  на землю, громко славя его. Тогда
тысячи людей попадали  на колени, славя  царя так громко, точно гремит гром.
Родитель  мой  Македама  все  лежал  в  пыли,  распростертый  перед  царским
могуществом. Чека  повелел ему  встать, ласково приветствовал  его,  все  же
остальные мои соплеменники не двигались, колотя лбами землю.
     --  Встань, Македама, дитя мое, встань, отец племени Лангени! -- сказал
Чека, -- расскажи мне, отчего ты опоздал на поминки?
     -- Долог наш путь, о, царь, время  коротко, к тому же  женщины  и  дети
сильно утомились!
     -- Довольно,  дитя  мое,  я убежден, что  ты горевал  в душе,  а  также
горевало твое племя. Скажи мне, все ли тут?
     --  Все  тут,  о,  Слон, все в  сборе.  Краали мои  опустели,  скот без
пастырей бродит по холмам, птицы клюют заброшенные посевы!
     --  Так, Македама,  так, верный  слуга мой, я  верю, что  ты  стремился
погоревать со мной. Так  слушай же: расположи племя по  левую и по правую от
меня стороны, вдоль уступов, по самому краю расщелины!
     Тогда Македама  исполнил  царский  приказ,  никто  из  приближенных  не
догадывался, в чем  дело, только  я, изучивший злое сердце Чеки, все  понял.
Толпы народа  сотнями, десятками рассыпались по склонам и скоро покрыли  всю
траву. Когда все встали, Чека опять обратился к Македаме, отец  мой, повелел
ему спуститься на дно пропасти и там завопить. Старец повиновался. Медленно,
с большим трудом,  слез он  на дно. Оно было так глубоко, так узко, что свет
едва  проникал  туда, волосы  старца чуть  белели  издалека в  надвигавшемся
мраке.  Тогда, стоя там,  внизу,  он  поднял вопль; звук  этого  вопля слабо
долетел до  толпы,  он  звучал глухо, будто голос с занесенной снегом горной
вершины.
     Так пел мой родитель, старец Македама, глубоко на дне расщелины. Он пел
тихим, слабым голосом, но его песнь подхватывали люди наверху и так отвечали
ему, что, казалось, горы дрожали.
     К тому же шум разверз собравшиеся тучи, пошел дождь крупными медленными
каплями, блистала молния, гремел гром.
     Чека слушал,  слезы текли по его  щекам.  Дождь  хлестал  все  сильнее,
окутывая  людей как бы сетью, а люди все  кричали, заглушая  непогоду. Вдруг
они замолчали. Я посмотрел вправо. Повсюду развевались над их головами перья
воинов, вооруженных  копьями. Я посмотрел влево  -- и там развевались перья,
блистали копья.
     Опять из толпы вырвался вопль, но вопль ужаса и отчаяния.
     -- Вот они  когда  горюют, --  сказал Чека, --  вот, когда  племя  твое
искренне тоскует, не одними только устами!
     При этих словах его толпа людей колыхнулась, как волны, в одну сторону,
в другую и, подгоняемая копьями воинов, с ужасным  криком стала падать целым
потоком  мужей, жен, детей на дно  пропасти, далеко вниз в  мрачную  глубину
.......................................
     Отец  мой,  прости  мне  слезы;  я  слеп, стар,  я --  словно маленький
ребенок,  я  плачу,  как  плачут  дети.  Всего  не  перескажешь.  Скоро  все
кончилось,  все  стихло  .......................................  Так  погиб
Македама, погребенный под телами  своих соплеменников, так  кончилось  племя
Лангени. Сон матери оказался вещим: Чека отомстил за отказанную ему когда-то
кружку молока.
     -- Ты проиграл, Мопо! -- сказал, немного погодя, царь. Смотри, тут есть
еще место. Мы до краев наполнили  наш склад, но разве  некому заполнить  вот
это пустое место?
     -- Есть  еще человек, о царь!  --  отвечал  я.  --  Я  тоже из  племени
Лангени, пусть мой труп ляжет здесь!
     -- Нет, Мопо, нет! Я не  нарушу  обета,  да и кто останется горевать со
мной?
     -- В таком случае никого нет!
     -- А  я  думаю, что есть,  -- сказал Чека, -- есть у нас с тобой  общая
сестра, да вот она идет!
     Я  поднял  голову,  отец  мой,  и  вот  что  увидел.  Я  увидал Балеку,
направляющуюся к нам  и закутанную в тигровую шкуру.  Два воина охраняли ее.
Она  выступала  гордо,  как царица,  высоко держа голову. Вот  она  заметила
мертвых,  они чернели,  как  стоячая вода в  пруду...  С минуту она дрожала,
поняв, что  ее ждет, потом  двинулась, стала перед Чекой и посмотрела ему  в
глаза, оказав:
     -- Не видать тебе  покоя, Чека, с  этой  ночи до конца дней твоих, пока
тебя  не поглотит  вечная  жизнь.  Я  сказала.  -- Чека слышал  и  испуганно
отвернулся.
     --  Мопо,  брат  мой,  --  обратилась  ко мне  Балека, --  поговорим  в
последний раз, на то царская воля!
     Я отошел  с ней в сторону с копьем в руке. Мы одни стояли около трупов,
Балека надвинула на брови тигровую шкуру и быстро прошептала:
     -- Видишь. Мопо, слова мои оправдались, поклянись  теперь,  что если ты
останешься жить, то эти самые руки отомстят за меня!
     -- Клянусь, сестра!
     -- Прощай Мопо, мы  всегда любили друг друга.  Сквозь  дымку прошлого я
вижу нас детьми, играющими в краалях  Лангени; будем ли мы снова играть так,
в  иной  стране?  А теперь, Мопо, --  она  твердо взглянула  на  меня широко
раскрытыми глазами,  -- теперь  я устала. Я спешу к  духам  моего племени, я
слышу, они зовут меня. Все кончено!..




     В ту  ночь, когда проклятие Балеки пало  на Чеку,  он  спал  плохо. Так
плохо спалось ему, что он потребовал меня к себе и приказал сопровождать его
на ночной прогулке. Я повиновался, и мы шли, молча, одни -- Чека впереди,  а
я следуя  за ним. Я заметил, что ноги сами несли его по направлению к ущелью
Лука-Татьяна, к тому месту,  где весь мой народ лежал убитым и с ним  сестра
моя, Балека. Мы медленно поднялись на холм и дошли до края пропасти, до того
самого места, где стоял  Чека, пока люди  падали  через  край скалы, подобно
воде. В то время слышен был шум и плач, теперь же царило молчание. Ночь была
очень  тиха, светила  полная  луна  и освещала тех  убитых,  которые  лежали
поближе к нам, и  я ясно  мог  видеть их  всех; я  мог  даже разглядеть лицо
Балеки, которую бросили в самую середину мертвых тел.  Хотя никогда еще лицо
ее не было так  прекрасно, как  в этот час,  но,  глядя на него, я испытывал
страх. Дальний конец ущелья был покрыт мраком.
     -- Теперь ты не выиграл бы заклада, Мопо, слуга мой! -- сказал Чека. --
Посмотри,  тела мертвецов  уплотнились в ущелье,  и оно  не полно на  высоту
целого копья!
     Я не отвечал; при звуке голоса царя шакалы поднялись и тихо исчезли.
     Вскоре он заговорил снова, громко смеясь во время своей речи:
     -- Ты должна спать хорошо эту ночь, мать моя, немало людей отправил я к
тебе, чтоб баюкать твой сон. О, люди племени Лангени,  хотя вы все забыли, я
помнил  все! Вы забыли, как приходила к вам женщина с мальчиком, прося крова
и  пищи, и вы ничего  не захотели дать им,  ничего, даже кружки молока.  Что
обещал я вам в тот день, люди племени Лангени? Разве я не обещал вам, что за
каждую  каплю, которую могла бы  содержать эта кружка, я возьму у  вас жизнь
человека?  Разве я не сдержал  своего обещания?  Не лежат ли  здесь  мужчины
многочисленнее,  чем  капли  воды  в  кружке,  а  с  ними  женщины  и  дети,
бесчисленные, как листья?  О,  люди племени Лангени, вы  отказались дать мне
молока, когда я был ребенком, теперь, став великим, я отомстил вам! Великим!
Да,  кто может сравняться со  мной? Земля  дрожит под моими ногами;  когда я
говорю,  народы  трепещут; когда я гневаюсь,  они умирают  тысячами. Я  стал
великим и великим останусь.  Вся  страна моя;  куда  только может дойти нога
человека, страна моя, и мне принадлежат все те, кто живет в ней. Я стану еще
сильнее, еще могущественнее. Балека, твое ли это лицо  пристально смотрит на
меня из  толпы тех  тысяч, которых я умертвил? Ты  обещала мне, что отныне я
буду плохо спать. Балека, я тебя не боюсь, по крайней мере, ты спишь крепко.
Скажи мне,  Балека,  встань ото сна и  скажи мне, кого должен я бояться?  --
внезапно он прервал бред своей гордости.
     Отец мой, пока царь Чека  говорил таким  образом,  мне  пришла в голову
мысль докончить все его кровавые дела и убить его; сердце мое бесновалось от
гнева и жажды мщения. Я стал за  ним,  я уже поднял палку, которую  держал в
руке, чтобы размозжить ему  голову, как вдруг  и я остановился,  потому  что
увидел нечто необычное. Там, среди мертвых я увидел руку, которая двигалась.
Она  задвигалась, поднялась  и поманила  кого-то из  тени, скрывающей  конец
ущелья  и   набросанные  в  кучу  тела;  и  мне  показалось,  что  рука  эта
принадлежала Балеке. Может быть, то была и не ее рука, может  быть,  то была
рука кого-нибудь, кто еще жил среди тысячи  мертвых, говоришь ты,  мой отец?
Во всяком случае,  рука  поднялась  рядом с нею, хотя  ее  холодное лицо  не
изменилось.  Три раза поднялась  рука,  три раза  вытянулась она кверху, три
раза поманила она к  себе согнутым пальцем, как бы призывая кого-то из мрака
тени и  из тьмы  мертвых. Потом она упала,  и в полном молчании я  слышал ее
падение и звон медных браслетов. Когда рука упала,  из тени раздалось пение,
громкое и нежное, какого я никогда не слыхал. Слова  песни долетали до меня,
отец мой;  но потом они исчезли из моей  памяти, и  я  их больше не помню. Я
только знаю, что  слова говорили о сотворении  мира, о начале  и конце  всех
народов. Они рассказывали, как  размножились черные племена и как белые люди
пожрут  их,  и  почему они живут  и почему  перестанут  существовать.  Песня
говорила о  Зле и Добре, о женщине и  мужчине, о том, как  они  воюют друг с
другом и каков будет конец борьбы.  Она пела также о народе Зулусов, о  том,
как они победят страну Малой Руки,  где Белая Рука поднимется на них,  и как
они растают  в  тени  этой Белой Руки; будут забыты и перейдут в страну, где
никто не умирает, а живет вечно. Добрый с добрым, злой со злым. Песня пела о
жизни и смерти, о  радости  и горе, о времени и том море, в котором время --
лишь  плавающий листок, и  о причине, почему  все  так  создано.  Много имен
поминалось в этой песне, но из них я знал не все, хотя и мое имя послышалось
мне, имя Балеки и Умслопогаса и имя Чеки Льва. Недолго пел голос, но все это
было в его  песне  и многое другое; значение  песни  исчезло из моей памяти,
хотя было  время, когда я узнал его, и буду знать снова, когда все кончится.
Голос  из  мрака  пел  и  наполнял все пространство  звуками  своего  пения;
казалось, что и мертвые его слушают.  Чека слышал голос и  дрожал от страха,
но уши его были глухи к смыслу песни, хотя мои открылись для него.
     Голос  все  приближался, и  среди  мрака  засветился  слабый луч света,
подобно сиянию, которое является после шести дней на лице умершего человека.
Медленно приближался  он сквозь мрак,  и, по мере  его приближения, я видел,
что светлое сияние принимает облик женщины. Вскоре я ясно увидел его и узнал
этот лик славы. Отец,  то было лицо  Инкозацаны Зулусов -- Небесной  Царицы.
Она приближалась к нам очень медленно, скользя по бездне, которая была полна
мертвыми,  и  путь,  по  которому она  ступала,  был мощен трупами; пока она
подходила, мне казалось, что из числа мертвых подымались тени и следовали за
нею.  Царицей мертвых, -- тысячи и  тысячи умерших.  Отец мой, какое сияние,
сияние  ее  волос,   подобных  расплавленному  золоту,  ее   очей,  подобных
полдневным небесам,  блеска  ее рук и груди,  похожих на свежевыпавший снег,
когда  он  сверкает  при  солнечном  закате.  На  ее  красоту  страшно  было
взглянуть, но я радуюсь, что дожил до счастья видеть ее,  пока  она  сияла и
блистала в меняющейся пелене света, составляющей ее одеяние.
     Но вот она подошла  к нам, и Чека упал на землю, скорчившись от страха,
закрывая  лицо  руками; я не  боялся, отец  мой,  только злые должны бояться
Небесной Царицы. Нет, я не боялся: я стоял прямо лицом к лицу и глядел на ее
сияние. В руке она держала небольшое копье, вправленное в царское дерево: то
была тень копья, которое Чека держал в руке, того, которым он убил свою мать
и от которого он сам должен был погибнуть. Она перестала петь и остановилась
перед  лежащим ниц царем  и передо мной, стоящим за  царем, так  что свет ее
сияния падал на нас. Она подняла свое небольшое копье, тронула им чело Чеки,
сына Сенцангаконы, обрекая  его на погибель. Потом она заговорила;  но  хотя
Чека почувствовал прикосновение, он не слыхал слов, которые  предназначались
только для моих ушей.
     -- Мопо, сын  Македамы, -- сказал тихий голос,  -- придержи  свою руку,
чаша Чеки еще не полна.  Когда в третий раз ты увидишь меня на крыльях бури,
тогда убей его, Мопо, дитя мое!
     Так  говорила она,  и  облако проскользнуло по  лику  луны.  Когда  оно
прошло, видение исчезло, и снова остался я  один  в ночной тишине  с Чекой и
мертвецами.
     Чека поднял голову, и  лицо его посерело от  холодного пота, вызванного
страхом.
     -- Кто это, Мопо? -- спросил он хриплым голосом.
     -- Это  -- Небесная Инкозацана,  та, которая  заботится  о  людях наших
племен,  царь,  и   которая  время  от  времени  показывается   людям  перед
совершением великих событий!
     -- Я  слыхал  об этой царице,  --  сказал Чека. -- Почему появилась она
теперь, какую песню пела она и почему она прикоснулась ко мне копьем?
     -- Она  явилась, о царь, потому, что мертвая рука Балеки  призвала  ее,
как ты сам видел.  То, о чем она пела,  недоступно моему пониманию, а почему
она прикоснулась к твоему челу  копьем,  я  не знаю,  царь! Может  быть, для
того, чтоб короновать тебя царем еще большего царства!
     -- Да, может быть, чтоб короновать меня властелином в царстве смерти!
     -- Ты и без того царь смерти,  Черный! --  отвечал я, взглянув на немую
толпу, лежащую перед нами, и на холодное тело Балеки.
     Снова Чека вздрогнул.
     -- Пойдем, Мопо, -- сказал он, -- теперь и я узнал, что такое страх!
     -- Рано или поздно, страх становится гостем, которого мы все опасаемся,
даже цари, о Землетряситель! -- отвечал я. Мы повернулись и в молчании пошли
домой.
     Вскоре  после этой ночи Чека объявил, что его  крааль  заколдован,  что
заколдована  вся  страна Зулусов;  он  говорил, что  более  не  может  спать
спокойно, а  вечно  просыпается в тревоге, произнося имя Балеки. Поэтому,  в
конце  концов, он перенес свой крааль далеко  оттуда и основал большой город
Дугузу здесь в Натале.
     Послушай, отец  мой! Там,  в равнине,  далеко отсюда,  находятся жилища
белых людей -- место  то зовут Стангер.  Там, где  теперь город белых людей,
стоял большой крааль Дугуза. Я ничего более не вижу,  мои глаза слепы, но ты
видишь. Где  стояли ворота крааля, теперь находится дом;  в  этом доме белый
человек судит судом справедливым;  раньше через ворота крааля этого  никогда
не проникала Справедливость.  Сзади  находится  еще дом; в нем те  из  белых
людей, которые согрешили  против Небесного  Царя, просят у него прощения; на
том самом месте видел я многих, не сделавших  ничего дурного,  молящих  царя
людей  о милосердии, и  только один  из них  был помилован.  Да,  слова Чеки
сбылись, я скоро расскажу тебе о них, отец мой. Белый человек завладел нашей
землей, он ходит взад и вперед по своим мирным делам, где раньше наши отряды
мчались на убийства, -- его дети смеются и рвут цветы в тех местах, где люди
в крови умирали сотнями; они купаются в водах Имбозамо, где раньше крокодилы
ежедневно питались человеческими телами; белые молодые люди  мечтают о любви
там, где раньше девушки  целовали только  ассегаи. Все изменилось, все стало
иным, а от Чеки осталась только могила и страшное имя.
     После того как Чека перешел в крааль Дугузы, некоторое время  оставался
он в покое, но вскоре прежняя жажда крови проснулась в нем, и он выслал свои
войска против народа Пондо; они уничтожили этот народ  и привели с собой его
стадо. Но воинам  не разрешалось  отдыхать;  снова их  собрали  на  войну  и
послали  в числе десятков  тысяч,  с приказанием победить  Сотиангану, вождя
народа, который живет на севере  от Лимпопо. Они ушли с песнями, после того,
как  царь  сделал  им  смотр  и  приказал  вернуться   победителями  или  не
возвращаться вовсе. Их число было так  велико, что с рассвета до  того часа,
когда солнце стояло высоко на небе, эти непобежденные воины проходили сквозь
ворота  крааля, подобно бесчисленным стадам. Не знали они, что победа  более
не улыбнется  им, что придется  им умирать тысячами от голода и лихорадки  в
болотах Лимпопо  и что  те  из них,  которые вернутся, принесут  щиты свои в
своих желудках, сожравши их для утоления неумолимого голода! Но что говорить
о них?  Они --  ничто.  "Прах"  было  название  одного  из больших  отрядов,
отправленных  против  Сотианганы,  и прахом они  оказались, прахом,  который
послало на смерть дуновение Чеки, Льва зулусов.
     Таким образом мало осталось воинов  в краале Дугузы,  почти все  ушли в
поход; оставались  только женщины и  старики.  Динган  и Умглангана,  братья
царя, были в  их  числе, потому что  Чека  не  отпустил их, боясь заговора с
войсками против  него; он всегда  смотрел на них гневным оком, и они дрожали
за  свою  жизнь, хотя  не  смели  показывать страха, чтобы  опасения  их  не
оправдались. Я угадал их  мысли и, подобно змее, обвился вокруг их  тайны, и
мы говорили между  собой  туманными намеками. Но об  этом  ты узнаешь потом,
отец мой; я сперва  должен рассказать  о  приходе  Мезило, того,  кто  хотел
жениться  на  Зините, и которого Умслопогас-убийца выгнал  из крааля племени
Секиры.
     На следующий день после отбытия нашего отряда,  Мезило явился  в крааль
Дугузы, прося разрешения говорить с царем. Чека сидел перед своей хижиной, и
с ним были  Динган и  Умглангана, его царственные  братья. Я также находился
там, а  с  нами некоторые из  "индунов", советников царя.  В  это  утро Чека
чувствовал себя уставшим,  так как  ночью спал плохо, как, впрочем,  спал он
всегда теперь. Поэтому, когда ему доложили, что  какой-то бродяга,  по имени
Мезило, хочет говорить с ним, он не только не  приказал  убить его, но велел
провести его  к себе. Вскоре  раздались  возгласы  приветствия,  и я  увидел
толстого человека,  утомленного дорогой, ползущего по пыли по  направлению к
нам,  перечисляя  все  имена и титулы царя.  Чека  приказал  ему замолчать и
говорить только о своем деле.
     Тогда  человек этот приподнялся и передал  нам тот рассказ,  который ты
уже  слыхал, отец мой; о том, как явился к  народу Секиры молодой, высокий и
сильный  человек и,  победив  Джиказу, вождя  Секиры, стал начальником всего
народа; о том, как он отнял у Мезило весь его скот, а его самого выгнал.  До
этого времени Чека  ничего не знал о народе Секиры; страна была обширна в те
дни,  отец мой, и в ней жило далеко от нас много маленьких племен, о которых
царь никогда даже не слыхал; он стал расспрашивать Мезило о них, о числе  их
воинов,  о количестве скота, об имени молодого человека, который правит ими,
а особенно о дани, которую он платит царю.
     Мезило  отвечал,  что число  их воинов  составит,  быть может, половину
одного полка; что скота у них много, что они богаты,  что дани они не платят
и что  имя  молодого  человека -- Булалио-убийца, по  крайней  мере, он  был
известен под этим именем, а другого Мезило не слыхал.
     Тогда царь разгневался.
     -- Встань, Мезило, -- сказал он, -- беги обратно к твоему народу, скажи
на ухо ему и тому, кого зовут Убийцей: "Есть на свете другой убийца, который
живет в краале, называемом Дугуза; вот его приказ вам, народ Секиры, и тебе,
владетелю  секиры. Подымись  со всем народом, со всем  скотом своего народа,
явись перед живущим в краале Дугузы  и передай  в  его  руки  Великую секиру
"Виновницу Стонов", не  медля и исполняя это  приказание, чтобы не очутиться
тебе сидящим на земле последний раз!*

     * Зулусов хоронят сидящими.

     Мезило  выслушал  и  отвечал,  что  исполнит  приказание,  хотя  дорога
предстоит дальняя,  и  он опасается явиться перед тем,  кого зовут Убийцей и
кто живет в двадцати днях пути к северу, в тени Заколдованной Горы.
     --  Ступай, --  повторил  царь,  --  и  вернись  ко  мне  с  ответом от
начальника секиры на тридцатый день! Если  ты не вернешься,  я  пошлю искать
тебя, а вместе с тобой и вождя Секиры!
     Тогда Мезило повернулся и  быстро удалился,  чтобы исполнить приказание
царя; Чека  же более не говорил об этом событии. Но я  невольно задавал себе
вопрос, кто  может быть молодой человек, владеющий  секирой; мне показалось,
что он  поступил  с Джиказой  и  с сыновьями Джиказы,  как мог бы  поступить
Умслопогас,  если бы дожил до  этого возраста. Но  я также ничего об этом не
говорил.
     В тот день  до  меня  дошла  весть,  что моя жена  Макрофа и дочь Нада,
жившие   среди   племени  Сваци,  умерли.  Рассказывали,  что  люди  племени
Галакациев напали на их крааль и зарубили всех,  в том числе Макрофу и Наду.
Выслушав это  известие, я  не пролил  слез,  отец  мой,  потому что  так был
погружен в печаль, что ничто более не волновало меня.




     Прошло двадцать восемь дней, отец мой,  а на двадцать  девятый Чеке, во
время  его беспокойного  отдыха, приснился  сон. Утром он приказал позвать к
себе женщин  из крааля,  числом до  сотни или более. Среди  женщин были  те,
которых он  называл "сестрами", иные были девушки, еще не выданные замуж; но
все без исключения были молоды  и прекрасны. Какой сон приснился  Чеке, я не
знаю, а может быть, и забыл, так как в те дни ему постоянно снились сны; все
они вели к одному -- смерти людей. -- Мрачный сидел  он перед своей хижиной,
и я находился тут же. Налево от него стояли призванные  женщины и девушки, и
колени  их  ослабели  от  страха.  По  одной  подводили их  к  царю,  и  они
останавливались перед ним с опущенными головами.
     Он просил их не  печалиться, говорил с ними ласково и в конце разговора
задавал им один и тот же вопрос "Есть ли, сестра моя, в твоей хижине кошка?"
     Некоторые отвечали, что у  них есть кошка, другие, что у них нет кошки,
а иные стояли неподвижно и  не отвечали вовсе, онемев от страха.  Но  что бы
они ни отвечали, конец был тот же -- царь кротко вздыхал и говорил: "Прощай,
сестра моя, очень жаль, что  у тебя есть кошка!" --  или  -- "что у тебя нет
кошки!" -- или -- "что  ты не можешь сказать  мне, есть ли у  тебя кошка или
нет!"
     Тогда несчастную  хватали палачи,  вытаскивали из крааля,  и  конец  ее
наступал быстро.  Таким образом  прошла большая часть  дня,  шестьдесят  две
женщины  и девушки были убиты. Наконец, привели к царю девушку, которую змея
ее одарила  присутствием духа. Когда Чека  спросил,  есть ли у нее  в хижине
кошка,  она отвечала, что не знает, "но что на ней висит полкошки", -- и она
указала на шкуру этого животного, привязанную вокруг ее стана.
     Тогда  царь рассмеялся,  захлопал  в  ладоши, говоря,  что, наконец, он
получил ответ на  свой сон;  в  этот день и  после  он больше  не убивал, за
исключением одного раза.
     В этот вечер сердце мое окаменело во мне, и я воскликнул в мыслях моих:
"Доколь?"  --  и не мог  успокоиться.  Я вышел  из крааля  Дугузы,  пошел  к
большому ущелью в горах и  сел там  на скале, высоко над ущельем.  Оттуда  я
видел огромные пространства, тянущиеся на север и на юг, налево и направо от
меня. День близился  к ночи, и воздух был необыкновенно тих,  жара днем была
необычайная,  и  собиралась  гроза, как я  ясно  видел.  Закат  солнца стоял
красный, как бы окрашивающий кровью  все вокруг, словно вся кровь,  пролитая
Чекой,  наводнила страну, которой  он  правил.  Потом  из  середины  сумерек
поднялись  огромные тучи  и остановились  перед  солнцем, и  оно окружило их
сиянием, а  внутри  их  молнии  трепетали, как огненная кровь.  Тень  от  их
крыльев пала на гору и равнину, а  под  крыльями  царило молчание.  Медленно
зашло  солнце,  и  тучи  собрались  в толпу, как  отряд  воинов,  призванных
приказанием начальника; мерцание же  молнии  было  подобно  блеску копий.  Я
смотрел  на эту  картину,  и страх  проник  в мое  сердце.  Молния  исчезла,
постепенно  наступила такая тишина, что  мне стало казаться, я слышу ее:  ни
один лист не шевелился, ни одна птица не  пела, словно мир  вымер, -- я один
жил в мертвом мире.
     Внезапно,  отец мой, блестящая звезда упала с высоты небес  и коснулась
вершины горы;  при ее прикосновении гроза разыгралась. Серый воздух дрогнул,
стон  пронесся  среди  скал  и  замер  в отдалении,  потом  ледяное  дыхание
вырвалось из уст грозы и устремилось по земле. Оно захватило падающую звезду
и погнало  ее  ко мне,  в виде летящего  огненного  шара.  Подвигаясь ближе,
звезда приняла облик, и облик тот походил на женщину. Я узнал ее,  отец мой,
даже когда она еще была далеко, я узнал ее -- Инкозацану, явившуюся, как она
обещала, на крыльях бури. Все  ближе  мчалась она, несомая вихрем, и страшно
было  взглянуть  на  нее;  молния была  ее  одеждой,  молнии сверкали из  ее
огромных глаз, молнии тянулись из ее распущенных волос, а в руке она держала
огненное копье и потрясала  им  на ходу. Вот  она  приблизилась  к  входу  в
ущелье,  перед  нею царила тишина, за  нею бились крылья бури,  гремел гром,
дождь свистел, как змеи. Она промчалась мимо меня и взглянула на меня своими
страшными глазами. Вот она удаляется, она исчезла!  Ни слова не сказала она,
только  потрясла   своим  огненным  копьем.  Но  мне  показалось,  что  буря
заговорила,  что скалы громко воскликнули, что дождь просвистел  мне  в  уши
слова, и те слова были:
     -- Убей его, Мопо!
     Слова  эти  я  слышал:  сердцем или ушами, не  все  ли равно?  Потом  я
оглянулся,  сквозь  вихрь бури  и  пелену  дождя  я  мог еще  разглядеть ее,
несущуюся высоко в воздухе. Вот крааль Дугуза под ее ногами.  Огненное копье
упало из ее руки на крааль, и оттуда навстречу выскочил огонь.
     Некоторое время я еще просидел в ущелье, потом встал и, с трудом борясь
с  разбушевавшейся грозой, направился к  краалю Дугузы. Подходя  к краалю, я
услыхал  крики  ужаса,  раздававшиеся  среди  рева ветра  и  свиста дожди. Я
спросил о  причине тревоги,  мне  отвечали, что с неба упал  огонь на хижину
царя  в то время, как он спал в  ней, что  вся крыша  сгорела, но что  дождь
потушил огонь.
     Я стал подвигаться дальше, пока не  дошел до большой хижины и не увидел
при свете луны,  которая теперь сияла на небе, что перед хижиной стоял Чека,
дрожа от страха. Дождевая  вода ручьями  сбегала с него, пока он  пристально
смотрел на свое жилище, тростниковая кровля которого была сожжена.
     Я поклонился царю, спрашивая его, какое случилось несчастье. Он схватил
меня за  руку  и прижался, как  прижимается к своему  отцу ребенок при  виде
палачей, и втащил меня за собой в небольшую хижину, стоящую рядом.
     -- Бывало,  я  не знавал страха, Мопо,  -- сказал Чека на мой вторичный
вопрос, -- а теперь я боюсь, да, боюсь так же,  как в ту ночь, когда мертвая
рука Балеки призвала кого-то, кто шел по лицам умерших!
     -- Чего тебе бояться, царь, тебе, властителю всей земли?
     Тогда Чека нагнулся ко мне и прошептал.
     -- Слушай,  Мопо,  мне снился сон. Когда окончился суд над колдунами, я
ушел и  лег спать, пока еще было светло, потому  что я  почти совсем не могу
спать, когда мрак окружает землю. Сон мой покинул меня -- сестра твоя Балека
унесла его с собой  в жилище смерти. Я  лег и уснул, но явилось сновидение с
закрытым лицом, село рядом со  мной и показало мне картину.  Мне почудилось,
что  стены моей  хижины упали, и я увидел открытое место;  в середине  этого
места лежал я, мертвый, покрытый ранами, а кругом  моего трупа ходили братья
мои, Динган и Умглангана, гордые, как львы. На плечах  Умглангана  надет был
мой  царский  плащ,  и на копье  была  кровь. Потом, во  сне  моем, Мопо, ты
приблизился и,  подняв  руку,  отдал  царские почести братьям моим, а  ногой
ударил мой труп, труп своего  царя. Потом видение с  закрытым лицом  указало
вверх и  исчезло, я проснулся, и  огонь пылал на кровле моей хижины. Вот что
снилось мне,  Мопо,  а теперь, слуга мой, отвечай: почему  бы мне  не  убить
тебя?  Тебя,  желающего служить  другим  царям  и  воздавать царские почести
принцам, моим братьям? -- И он взглянул на меня.
     -- Как желаешь, царь! -- отвечал я кротко. -- Без сомнения, твой сон не
предвещает добра, а еще  худшее предзнаменование  --  огонь, упавший на твою
хижину.  А все же... --  и я невольно остановился, придумав хитрый  план. На
следующие вопросы царя я отвечал намеком на возможность  убить принцев, если
призвать отряд "Убийц", находившийся в дне пути отсюда.
     --  Если бы  даже  все  слова,  произнесенные  тобой,  были ложью,  эти
последние слова -- истина, -- сказал Чека, -- еще знай, слуга мой: если план
не удастся, ты умрешь не простой смертью. Иди!
     Я  знал прекрасно,  отец мой,  что  Чека осудил  меня на  смерть,  хотя
сначала с моей помощью хотел погубить  принцев. Но я не боялся, так как знал
и то, что наконец наступил час Чеки.
     Ночью  я  пробрался  в  хижину  принцев  и  сообщил  им  об  угрожавшей
опасности. Оба принца  задрожали от страха, узнав о намерении царя убить их.
Тогда я рассказал им, что побудительною причиной убийства послужил сон Чеки.
Тут вкратце я передал и его содержание.
     -- Кто надел царский плащ? -- спросил Динган тревожно.
     --  Принц Умглангана! --  ответил я медленно,  нюхая табак  и следя  за
обоими принцами через край табакерки.
     Тогда  Динган,  мрачно   хмурясь,   взглянул  на  Умглангану,  но  лицо
Умгланганы было подобно утреннему небу.
     --  Чеке снилось  еще вот что, --  продолжал я, -- будто один  из  вас,
принцы, завладел его царским копьем!
     -- Кто завладел царским копьем? -- спросил Умглангана.
     -- Принц Динган! А с копья капала кровь!
     Тогда  лицо   Умгланганы  стало  мрачным,  как  ночь,  а  лицо  Дингана
прояснилось, как заря.
     -- Снилось еще Чеке, что я, Мопо, ваш пес, недостойный  стоять рядом  с
вами, приблизился к вам и воздал вам царские почести!
     -- Кому воздал ты  царские почести, Мопо, сын Македамы? спросили в один
голос оба принца.
     --  Я воздал почестей  вам  обоим, о  двойная утренняя  звезда,  принцы
зулусов!
     Тогда принцы взглянули по сторонам  и  замолчали, не зная, что сказать:
они ненавидели друг друга. Однако опасность заставила их забыть вражду.
     -- Нельзя ли подняться теперь и напасть на Чеку? -- спросил Динган.
     -- Это невозможно, -- отвечал я, -- царя окружает стража!
     -- Не  можешь ли ты спасти нас, Мопо? -- простонал Умглангана.  --  Мне
сдается, что у тебя есть план для нашего спасения!
     -- А если  я могу  вас спасти, принцы, чем наградите вы  меня?  Награда
должна быть  велика, потому что я устал от жизни  и не  стану изощрять своей
мудрости из-за всякого  пустяка! -- Тогда  оба принца  стали мне  предлагать
всякие блага, каждый обещая более  другого, подобно тому,  как  два  молодых
соперника засыпают обещаниями отца девушки, на которой оба хотят жениться. Я
слушал  их и  отвечал, что  обещают они  мало, пока оба  не поклялись своими
головами и  костями своего отца Сенцангаконы, что я буду первым человеком  в
стране после них, царей,  и стану  начальником  войск, если  только укажу им
способ  убить Чеку и стать  царями. После  того,  как  они  дали  клятву,  я
заговорил, взвешивая свои слова.
     -- В большом краале за рекой, принцы,  живет  не один полк, а два. Один
носит название "Убийц" и любит царя Чеку, который щедро  одарил его,  дав им
скот и жен. Другой полк зовут "Пчелы", и он голоден и хотел бы получить скот
и девушек, кроме  того, принц Умглангана  --  начальник этого  полка, и полк
любит его.  Вот мой план:  вызвать "Пчел"  именем  Умглангана,  а не "Убийц"
именем Чеки. Нагнитесь ко мне, принцы, чтоб я мог сказать вам два слова!
     Тогда они нагнулись,  и я зашептал им о смерти царя, и в  ответ сыновья
Сенцангаконы кивали  головами, как один человек.  Потом  я встал и выполз из
хижины, как  и вполз в нее.  Разбудив верных гонцов, я послал их, те  быстро
исчезли во мраке ночи.




     На следующий день, часа за два  до полудня.  Чека  вышел из хижины, где
просидел всю ночь,  и перешел в небольшой крааль, окруженный окопом, шагах в
пятидесяти от хижины. На мне лежала обязанность день за днем выбирать место,
где  царь  будет  заседать,  чтобы  выслушивать  мнение   своих  индунов*  и
произносить суд над теми, кого он желал умертвить; сегодня  же я избрал  это
место.   Чека  шел  от  своей   хижины  до  крааля  один,  и,  по  некоторым
соображениям, я пошел за ним. На ходу царь оглянулся на меня и тихо спросил:

     * Советников.

     -- Все ли готово, Мопо?
     --  Все готово.  Черный!  -- отвечал  я. -- Полк  "Убийц" будет здесь в
полдень!
     -- Где принцы, Мопо? -- снова спросил царь.
     -- Принцы сидят в домах своих женщин со своими женами, царь, -- отвечал
я, -- они пьют пиво и спят на коленях своих жен!
     Чека мрачно улыбнулся.
     -- В последний раз, Мопо!
     -- В последний раз, царь!
     Мы дошли до крааля, и Чека сел в тени тростниковой изгороди, на воловьи
кожи. Около него стояла девушка, держа тыквенную  бутылку  с пивом, здесь же
находился старый военачальник Ингуацонка, брат Унанды, Матери Небес, и вождь
Умксамама,  которого любил Чека. Вскоре после  того, как мы пришли в крааль,
вошли люди, несшие журавлиные  перья. Царь посылал их собирать эти  перья  в
местах,  лежащих очень далеко от крааля Дугузы, и людей немедленно допустили
к  царю. Они долго  не возвращались, и царь  гневался  на  них. Предводитель
этого отряда  был  старый  вождь,  который участвовал во многих  битвах  под
начальством  Чеки и более не мог  воевать, потому  что ему топором  отрубили
правую руку. Это был человек большого роста и очень храбрый.
     Чека спросил его, почему он так долго не приносил перьев;  тот отвечал,
что птицы улетели из тех мест, куда его посылали, и  ему  пришлось ждать  их
возвращения.
     -- Ты должен  был отправиться в погоню за  журавлями, даже если бы  они
пролетели сквозь солнечный закат,  непослушная собака, -- возразил царь.  --
Уведите его и всех тех, кто был с ним!
     Некоторые из воинов  стали  молить о  пощаде, но  вождь их только отдал
честь царю, называл его "Отцом" и прося о милости перед смертью.
     --  Отец  мой,  --  сказал начальник,  --  я  хочу  просить тебя о двух
милостях.  Я  много раз  сражался в битвах рядом с тобой,  когда оба мы были
молоды,  и никогда  не  поворачивался  спиной к врагу. Удар, отрубивший  эту
руку, был  направлен в твою голову, царь,  я остановил его голой рукой.  Все
это пустяки, по твоей воле я живу и по твоей  умираю. Осмелюсь ли оспаривать
повеление царя? Но я прошу тебя, чтоб ты снял с себя плащ, о царь, для того,
чтобы в последний раз глаза мои могли  насладиться видом того, кого я  люблю
более всех людей!
     -- Ты многоречив! -- сказал царь. -- Что еще?
     -- Еще позволь, отец мой, проститься мне с сыном, он маленький ребенок,
не  выше  моего колена,  царь! -- И  вождь тронул себя  рукой  немного  выше
колена.
     --  Твое первое желание я исполню! -- отвечал царь, спуская плащ с плеч
и  показывая  из-под него  свою мощную грудь. -- Вторая просьба будет  также
исполнена, не хочу я добровольно разлучать отца с сыном. Приведите мальчика,
ты простишься с ним, а затем убьешь его своей собственной рукой, после  чего
убьют и тебя самого, мы же посмотрим на это зрелище!
     Человек этот с черной кожей стал серым и задрожал слегка, но прошептал:
     -- Воля царя -- приказ для его слуги. Приведите ребенка!
     Я взглянул на  Чеку и увидел, что слезы текли по его лицу и что словами
своими хотел он только испытать старого вождя, любившего его до конца.
     -- Отпустите его, -- сказал царь, -- его и бывших с ним!
     И они ушли с радостью в сердце и прославляли имя царя.
     Я  рассказал  тебе об  этом, отец, хотя  это не касается  моей повести,
потому что только в  тот день  был  я  свидетелем  того,  как Чека помиловал
осужденного им на смерть.
     В то время, как  начальник со своим отрядом  выходил  из ворот  крааля,
царю  доложили  на ухо, что какой-то человек желает его видеть. Он вполз  на
коленях.  Я узнал  Мезило,  которому Чека  дал поручение  к  Булалио-Убийце,
правящему  народом Секиры.  Да, то был Мезило, но  он утратил свою полноту и
сильно похудел  от  долгих странствий, кроме того  на спине у него виднелись
следы палок, едва начинающие заживать.
     -- Кто ты? -- спросил Чека.
     -- Я  Мезило,  из племени Секиры,  которому  ты приказал  отправиться к
Булалио-Убийце,  их  начальнику, и  вернуться  на тридцатый  день.  Царь,  я
вернулся, но в печальном состоянии!
     --  Это видно! --  заметил  царь, громко смеясь.  -- Теперь я вспомнил,
говори, Мезило  Худой, бывший Мезило  Толстый, что  скажешь  ты  об  Убийце?
Явится ли он сюда со своим народом и передаст ли в мои руки секиру?
     -- Нет,  царь,  он  не  придет.  Он  выслушал  меня с  презрением  и  с
презрением выгнал из своего  крааля. Кроме того, меня схватили слуги Зиниты,
той, которую я сватал, но которая стала женой  Убийцы, они разложили меня на
земле и жестоко избили, пока Зинита считала удары!
     -- А что сказал этот щенок?
     -- Вот его слова, царь:  "Булалио-Убийца", сидящий в тени Заколдованной
Горы,  Булалио-Убийце,  сидящему в краале Дугузы.  Тебе  я не  стану платить
дани, если желаешь получить нашу секиру, приходи к Горе  Призраков и  возьми
ее. Я же обещаю: ты здесь увидишь лицо,  знакомое тебе,  ибо  есть  человек,
который хочет отомстить за кровь убитого Мопо!
     Пока говорил Мезило,  я  заметил две вещи: во-первых, небольшая палочка
просунулась сквозь тростник изгороди, а вовторых,  отряд "Пчел" собирался на
холме  против   крааля,  повинуясь  приказанию,   посланному  ему  от  имени
Умгланганы. Палочка  же  означала,  что  за изгородью  скрывались  принцы  в
ожидании условленного  знака, а приближение  войск  -- что  наступало  время
действовать.
     Когда Мезило кончил свой  рассказ. Чека в гневе  вскочил  с  места. Его
глаза бешено бегали, лицо исказилось, пена показалась на губах -- с тех пор,
как  он стал царем, подобные слова еще никогда не  оскорбляли его ушей; если
бы Мезило больше знал его, никогда бы не осмелился произнести их.
     С минуту царь задыхался, потрясая своим маленьким копьем, и от волнения
не мог говорить. Наконец он заговорил.
     -- Собака, -- прошипел он, -- собака смеет плевать мне в лицо! Слушайте
все! Приказываю  вам, чтобы этого Убийцу разорвать на куски,  его и все  его
племя. Как осмелился ты передать мне речь этого горного хорька? Мопо, и твое
имя упоминается в ней. Впрочем, с тобой я поговорю  позже.  Умксамама, слуга
мой, убей этого рабского гонца, выбей ему палкой мозги. Скорей! Скорей!
     Тогда старый вождь  Умксамама кинулся  вперед по  приказанию  царя,  но
старость уменьшила его силы, и кончилось тем, что Мезило, обезумев от ужаса,
убил Умксамаму, а не Умксамама его. Ингуацонка, брат Унанды, напал на Мезило
и покончил с ним, но сам был  ранен  в борьбе. Я взглянул  на Чеку,  который
продолжал  потрясать  маленьким   красным   копьем,   и  немедленно  решился
действовать.
     -- Помогите! -- закричал я. -- Царя убивают!
     При моих словах тростниковая изгородь раздалась, и сквозь нее ворвались
принцы Умглангана и Динган, как проскакивают быки сквозь чащу леса.
     Своей иссохшей рукой я указал на Чеку, говоря:
     -- Вот ваш царь!
     Тогда  из-под  своих  плащей  принцы  вытащили  по  небольшому копью  и
поразили ими Чеку царя.  Умглангана ударил  его  в левое плечо,  Динган -- в
правый  бок. Чека уронил свое маленькое копье, вделанное в красное дерево, и
оглянулся:  его движение  было  так величественно,  что  братья  смутились и
отступили от него.
     Дважды взглянул он на каждого из них, потом сказал:
     --  Неужели  вы  убиваете меня,  домашние собаки, которых  я  выкормил?
Неужели вы убиваете меня, думая завладеть  и управлять страной? Но  я говорю
вам,  владеть вы  будете недолго. Я слышу  топот бегущих  ног, ног  великого
белого народа.  Они вас  затопчут,  дети  моего  отца!  Они будут  управлять
страной, которую я покорил, и вы, и ваш народ станете их рабами!
     Так говорил Чека, пока кровь  текла  из  его ран на землю,  потом снова
величественно взглянул он на них, как загнанный олень.
     --  Кончайте,  если  хотите  быть  царями! --  вскричал я,  но  робость
охватила их  сердца и они не  решались.  Тогда  я,  Мопо, выскочил  вперед и
поднял  с земли маленький ассегай, вправленный  в царское  дерево, тот самый
ассегай, которым Чека  убил  свою мать Унанду  и сына  моего Мусу,  и высоко
поднял  его;  пока  я поднимал  копье,  отец  мой,  снова,  как в  дни  моей
молодости, красная пелена заколебалась перед моими глазами.
     -- Почему хочешь ты убить меня, Мопо? -- спросил царь.
     -- Чтоб отомстить за Балеку, сестру мою, которой я в том поклялся, и за
всех моих родных! -- вскричал я и пронзил его копьем. Он, умирающий, упал на
мятые воловьи кожи. Еще раз заговорил он, но только и сказал:
     -- Жаль, что я не послушался совета Нобелы, которая предостерегала меня
против тебя, собака!
     Затем он замолк навеки. Но я стал рядом с ним на колени и в ухо твердил
ему имена всех тех моих близких, которые умерли от его руки: имена Македамы,
отца моего, моей  матери, моей жены Ананди, моего сына Мусы и всех остальных
моих  жен  и детей,  наконец,  имя Балеки, сестры моей. Глаза и уши его были
открыты,  и я думаю, отец мой, что  он видел и  понимал;  я думаю также, что
ненависть на  моем  лице,  когда я потрясал своей  иссохшей рукой перед  его
глазами, была для него страшнее ужаса смерти. Наконец, он отвернулся, закрыл
глаза и застонал. Вскоре глаза его открылись сами, он умер.
     Таким образом,  отец мой,  погиб  царь  Чека,  самый  великий  человек,
когда-либо живший в стране зулусов, и  самый жестокий; погиб он от моей руки
и ушел в те  краали Инкозацаны, где нет  сна.  Он умер,  как жил,  в  крови;
пловца в  конце  концов  всегда  уносит  течение.  Он ушел по той  тропинке,
которую гладко проторили для него ноги убитых им, многочисленные,  как трава
на склоне  гор,  но лгут те, которые говорят, что он  умер, как трус, моля о
пощаде. Чека умер, как и жил, мужественно. Да, отец  мой, я хорошо это знаю,
эти глаза видели его, а эта рука лишила его жизни.
     И вот  царь лежал мертвым,  а отряд "Пчел" приближался, и я  чувствовал
беспокойство, как  он  отнесется  к  происшедшему; хотя принц  Умглангана  и
считался  их вождем, но все же воины любили царя за  то, что он был велик  в
битве,  а  подарки  раздавал  не  считая.   Я  оглянулся:  принцы  стояли  в
недоумении, девушка убежала,  вождь Умксамама был убит Мезило, который также
лежал мертвым,  а  старый вождь  Ингуацонка, убивший Мезило,  стоял раненый,
никого другого не было в краале.
     --  Проснитесь, цари! -- закричал я  братьям. -- Войска у ворот! Скорее
заколите  этого человека!  -- И я  указал  на  старого  вождя. Остальное  же
предоставьте мне.
     Динган тогда подскочил  к Ингуацонке,  брату Унанды,  и сильным  ударом
копья  поразил его; тот свалился,  не испустив даже крика. Но  принцы  опять
остановились, молчаливые и недоумевающие.
     Между  женщинами,   слышавшими  крики  и  видевшими  взмахи  копий  над
изгородью, распространилась весть  об убийствах, от них она перешла к отряду
"Пчел",  который  с  песнями  подходил  к  воротам  крааля.  Внезапно  воины
перестали петь и бегом кинулись к хижине, перед которой мы стояли.
     Я  бросился к  ним  навстречу,  испуская  крики  печали, держа  в  руке
маленький ассегай царя, окрашенный еще его кровью, и обратился к вождям их:
     -- Плачьте,  вожди  и воины, плачьте и рыдайте, нет более  Вашего отца!
Царь умер! Небо соединится с землею от ужаса, ибо царь умер!
     --  Каким образом, Мопо? -- спросил предводитель "Пчел". Каким  образом
умер наш отец?
     -- Он умер от руки злого  бродяги по имени Мезило, который, услыхав  от
царя повеление умереть,  выхватил  из рук царя этот ассегай и  заколол  его,
потом,  прежде  чем  кто-либо  из  нас  мог  его удержать,  он  убил  вождей
Ингуацонка  и Умксамаму. Подойдите и  взгляните  на того,  кто был царем; по
приказанию царей Дингана и Умглангана, подойдите и взгляните  на  того,  кто
был царем, чтобы весть о погибели от руки Мезило разошлась по всей стране.
     -- Ты  лучше умеешь делать царей, Мопо,  чем защищать от удара  бродяги
того, кто был твоим  царем! -- сказал  начальник "Пчел",  смотря  на  меня с
подозрением.
     Но слов его никто не услышал: некоторые из вождей  прошли вперед, чтобы
взглянуть на  умершего великого царя, а другие с  толпой воинов стали бегать
взад  и вперед,  крича  в ужасе, что теперь земля и  небо  соединятся  и род
человеческий прекратится, потому что Чека царь умер.
     Как передать тебе,  отец мой, о  том, что случилось после смерти  Чеки?
Рассказ об этих  событиях наполнил бы много книг белых людей,  а может быть,
многое уже  об  этом  написано в них. Потому-то я стараюсь говорить кратко и
рассказал  тебе только  некоторые события  из царствования Чеки; предмет  же
моего повествования не царствование Чеки, а жизнеописание людей, живших в те
дни, из которых только  Умслопогас и я живы --  если только Умслопогас,  сын
Чеки,  еще не умер. Поэтому в немногих  словах расскажу о том, что случилось
после кончины Чеки,  до  того  времени, как царь  Динган послал меня к тому,
кого звали Убийцей,  и который  правил народом  Секиры. Если бы я знал,  что
Умслопогас жив, Динган скоро бы  последовал за Чекой вместе с Умгланганой, и
Умслопогас стал  бы  править, как царь, в стране  Зулусов. Но увы!  Мудрость
покинула меня. Я  не обратил внимания на голос  сердца, твердившего мне, что
угрозы Чеке и желание отомстить за смерть Мопо  шли  от Умслопогаса. Узнал я
истину слишком поздно, я же думал,  что речь шла о каком-нибудь другом Мопо.
Таким образом,  отец  мой, судьба играет нами. Мы  воображаем, что управляем
ею, а на деле судьба управляет нами, и ничто не случается без  ее воли. Весь
мир составляет  большой  узор,  отец мой, разрисованный рукой Всемогущего на
чаше, из которой Он пьет  воды премудрости;  наши жизни, то, что мы делаем и
чего  не делаем, -- крохотные части узора, такого огромного,  что только очи
того, кто живет наверху, в силах  видеть его весь. Даже Чека, палач людей, и
все убитые им составляют крохотную песчинку на пространстве этого узора. Как
нам  быть  мудрыми,  отец мой,  когда  мы  только  орудия мудрости? Как  нам
строить, когда мы только камешки в стене?  Как нам даровать жизнь,  когда мы
младенцы во чреве судьбы? Или как нам убивать, когда мы только копья в руках
убийцы?
     Вот,  что случилось,  отец  мой! Сперва все шло гладко в  стране  после
смерти Чеки. Люди говорили, что чужеземец Мезило заколол царя, но вскоре все
узнали, что Мопо, мудрец, врач и приближенный царя, убил его и что оба брата
царя Умглангана  и  Динган, дети  Сенцангаконы, также подняли  копья  против
него. Но он  умер,  а земля  и небо не соединились от ужаса,  так не  все ли
равно?  Кроме  того, новые цари обещали  править народом кротко  и облегчить
ярмо, надетое Чекой,  а люди в беде всегда готовы  верить  в лучшие времена.
Благодаря этому, единственными врагами, грозившими принцам, были они сами, и
Энгваде,  сын Унанды,  брат Чеки. Я же, Мопо,  ставший  после  царей  первым
человеком  в стране,  перестал быть врачом, а стал  вождем. Во главе  отряда
"Пчел" и отряда  "Убийц"  я  пошел на Энгваде  и убил его среди его краалей.
Битва была отчаянная, но, наконец, я победил  его и его племя: Энгваде  убил
восемь  человек, пока не  подоспел  я и не заколол его.  Я  вернулся  в свои
краали с немногими оставшимися в живых.
     Цари стали все  чаще  и  чаще  ссориться, а я  мысленно взвешивал их на
своих  весах,  чтоб  узнать,  который  из них  более расположен  ко  мне.  Я
убедился,  что  оба боятся меня, но что Умглангана  решил  убить меня,  если
одержит верх, а Дингану мысль эта еще не приходила в голову. Тогда я опустил
чашу весов Умгланганы и  поднял чашу Дингана, усыпляя  опасения  Умгланганы,
пока  мне не  удалось окружить его хижину.  Тогда Умглангана  последовал  за
своим братом Чекой, по дороге, которую открывает ассегай, и та время править
стал один Динган. Вот что  случается с земными князьями, отец мой. Я человек
маленький  и  участь  моя скромна; несмотря на  это,  мне  пришлось  служить
причиной смерти всех трех братьев, двое из них пали от моей руки.
     Две недели после смерти  принца  Умгланганы вернулся назад в  печальном
состоянии наш  большой отряд,  посланный  в  болота  Лимпопо;  половина  его
перемерла  от  лихорадок  и стычек  с  неприятелем, остальные же  умирали от
голода. Великое счастье для оставшихся, что Чеки не было более в живых, а то
воины  наши  быстро  последовали  бы  за товарищами,  умершими  в  пути;  за
последние годы  не случалось  зулусским  войскам возвращаться побежденными и
без отбитого у врага скота.  Потому-то они с радостью признали царя, который
щадил  их  жизнь,  и  до  того  времени, как  судьба  изменила  ему,  Динган
царствовал без помех.
     Динган  был, правду сказать, одной крови с Чекой, подобно  Чеке, он был
величествен  на вид и жесток сердцем, но он не  обладал  силой и умом  Чеки.
Кроме того, он был лжив и вероломен, слишком любил женщин  и проводил с ними
время,  которое следовало бы посвящать государству. Несмотря на все  это, он
царствовал много лет. Дингану очень  хотелось убить своего брата Панду, чтоб
уничтожить окончательно  все потомство Сенцангаконы, отца своего. Панда  был
человеком с кротким  сердцем,  не  любившим  войны,  и  за  это  его считали
слабоумным,  я же любил  Панду,  и когда встал вопрос о том, чтобы умертвить
его,  я и  вождь  Малита  стали просить  за него, убеждая  царя, что  нечего
опасаться такого глупца. Тогда Динган уступил.
     Панду назначили  управителем царских стад. В конце концов слова Дингана
оправдались, потому что Панда скоро сверг его с престола; только, если Панда
был собакой, укусившей его, я был человеком, который натравил собаку.




     Динган вскоре покинул крааль Дугузы, вернулся обратно в  страну Зулусов
и  построил большой крааль,  который  он назвал  "жилищем Слона". Всех самых
красивых девушек в  стране он взял себе в жены и, хотя их  было очень много,
все требовал новых. В то время дошел до царя Дингана слух, что среди племени
Галакациев живет девушка поразительной красоты, которую зовут Лилией, и кожа
которой белее,  чем  кожа нашего народа.  Ему страшно захотелось получить  в
жены эту девушку. Динган снарядил послов к  вождю Галакациев, прося уступить
ему Лилию.  По истечении  месяца посольство вернулось и доложило царю, что в
краале  Галакациев  их  встретили  грубыми  словами,  избили  и   выгнали  с
презрением.
     Вождь Галакациев велел еще сказать Дингану, царю Зулусов:
     -- Девушка, которую  зовут Лилией, действительно чудно хороша и еще  не
вышла замуж; до сих пор она не встретила человека, сумевшего ей понравиться,
а любовь народа к ней так велика, что никто не желает насильно навязывать ей
мужа!
     В конце начальник объявил, что он и его народ вызывают на бой Дингана и
зулусов,  как раньше их  отцы вызывали  Чеку, что они плюют на его имя  и ни
одна из их девушек не согласится стать женой собаки зулуса.
     После  этой   речи  начальник  Галакациев  приказал  привести  девушку,
называемую Лилией, и послы Дингана были поражены  ее  удивительной красотой:
она была высока, как тростник, и движения ее напоминали тростник, колеблемый
ветром. Ее вьющиеся волосы струились по плечам, глаза, большие и карие, были
кротки, как глаза лани, цвет ее  лица был  подобен густым сливкам, улыбка ее
напоминала  легкую зыбь на воде,  а когда она говорила, ее низкий голос  был
приятнее,  чем  звук музыкального  инструмента. Посланные рассказывали,  что
девушка  хотела  заговорить  с  ними, но  начальник  запретил  ей  и велел с
великими почестями увести ее.
     Услыхав  этот  рассказ,  Динган разъярился, как  лев в  сетях, он желал
овладеть  этой девушкой,  и  ему,  господину  стольких  людей,  не удавалось
получить ее. Он приказал собрать большое войско, выслать его  против племени
Галакациев, уничтожить это племя и захватить девушку.  Но когда об этом деле
стали толковать  с  индунами  в присутствии  царя, я,  в  качестве  старшего
индуна, стал убеждать  его  отказаться от  этого  плана, говоря,  что  племя
Галакациев многолюдное и сильное и что война с  ними вовлечет  также в войну
со Сваци;  живут они в пещерах, которыми завладеть очень трудно. Я прибавил,
что не  время теперь посылать целое  войско за одной девушкой;  немного  лет
прошло  с тех  пор, как  погиб  Черный,  врагов  у нас много, а число воинов
уменьшилось из-за  постоянных походов, кроме того, половина  войск погибла в
болотах Лимпопо.  Надо дать время рядам их пополниться снова. Теперь же наши
войска похожи на  маленького  ребенка  или на человека, истощенного голодом.
Девушек у нас много,  пусть царь возьмет их на утешение себе, но пусть он не
начинает войны из-за женщины.
     Смело  говорил я истину в лицо царю, как никогда никто не смел говорить
с Чекой, моя  решимость  перешла в  сердца  других  индунов и  вождей, и они
повторяли  мои слова,  хорошо сознавал,  что из всех глупостей самой большой
была бы новая война с племенем Сваци.
     Динган слушал, лицо его омрачилось, но он не  чувствовал себя настолько
сильным, чтоб не обращать внимания на наши слова: многие в стране оставались
преданными памяти Чеки  и помнили, что его  и Умглангану убил Динган. С  тех
пор, как умер Чека, люди стали забывать, как  жестоко он поступал  с ними, и
помнили  только, что он  был велик и создал народ Зулусов из ничего, подобно
тому, как  кузнец делает копье  из  кусочка  железа.  Хотя и  переменился их
правитель, но иго их не стало легче: как убивал Чека, так убивал и Динган, и
как  притеснял Чека, так притесняет  и Динган. Поэтому Динган уступил мнению
своих индунов и не послал войска против  Галакациев за  девушкой, называемой
Лилией. Но в сердце  своем он стремился  к ней и с этой минуты  возненавидел
меня за то, что я восстал против его воли и помешал исполнению его желаний.
     Теперь скажу  тебе, отец мой,  что  мне было неизвестно,  что  девушка,
называемая Лилией, была  дочь  моя  Нада. Мне  приходила в голову мысль, что
никто, кроме  Нады, не мог  быть так прекрасен. Но я был  уверен  в том, что
Нада и  ее  мать  Макрофа умерли; тот, кто принес мне известие об их смерти,
видел  их  обнявшиеся  трупы,  убитые  одним  ударом  копья.  Но  как  потом
оказалось, он ошибался, хотя  Макрофа и была убита, возле нее в крови лежала
другая девушка;  племя, к которому я  послал  Макрофу и Наду,  платило  дань
племени  Галакациев,  вождь  же  Галакациев,  занявший  место  Галаци-Волка,
поссорился с ними, напал на них ночью и перебил их.
     Впоследствии я узнал, что причиной их погибели, как потом и уничтожения
Галакациев,  было  ни  что  иное,  как  красота  Нады;  слава  о ее  красоте
распространилась по  стране,  и  старый  вождь  Галакациев  приказал,  чтобы
девушку привели в его  крааль, где она и должна  жить.  Краса ее могла сиять
там,  как солнце,  и  по своему  желанию она  могла выбрать себе мужа  среди
знатных людей Галакациев.  Начальник крааля отказался  исполнить приказание,
потому что  взглянувший раз на Наду не захочет потерять ее  из виду,  хотя в
судьбе этой девушки была какая-то тайная власть, благодаря  которой никто не
пытался стать ее мужем насильно. Многие сватали ее  и в том племени, и среди
Галакациев, но она только качала головой и отвечала:
     -- Нет, я не хочу выходить замуж!
     В народе существовало мнение, что лучше ей не  выходить замуж, чтоб  не
быть запертой вдали от всех в доме  мужа, тогда каждый мог бы любоваться ею.
Они думали, что красота ее дана на  радость всем, подобно прелести утреннего
рассвета или вечернего заката.
     Красота же Нады была и причиной многих  смертей  -- как увидишь сам, --
из-за  этой  красы и  любви, вызываемой ею, сама Лилия увяла рано, чаша моих
горестей переполнилась, а  сердце Умслопогаса-Убийцы,  сына царя Чеки, стало
печально,  как черная  пустыня, спаленная  пожарами. Так было суждено,  отец
мой, и  так случилось;  все  люди, белые и  черные,  ищут красоту  и  когда,
наконец, находят ее, она  быстро исчезает или причиняет им смерть. У великой
радости и  великой  красоты есть  крылья,  и не хотят  они  долго гостить на
земле. Они спускаются с неба, как орлы, и быстро возвращаются опять на небо.
     И  случилось так,  отец  мой, что  я,  Мопо,  думая, что  дочь моя Нада
умерла,  не подозревал того, что она носила имя Лилии в краалях Галакациев и
что именно ее царь Динган хотел взять в жены.
     Итак,  после  того,  как  я  оказал сопротивление  Дингану,  когда  тот
собирался посылать  войско,  чтоб сорвать Лилию в садах Галакациев,  он стал
ненавидеть  меня.  Я также был участником его тайн,  со мной он убивал брата
своего,  Чеку,  и  брата  Умглангана, и я удержал  его от убийства  третьего
брата, Панды; по  всем этим причинам  он и возненавидел меня, как умеют люди
малодушные  ненавидеть  тех,  кто возвысил их.  Он еще не смел отделаться от
меня: я пользовался большим влиянием в стране, и народ прислушивался к моему
голосу.  Он решил хоть  на  время освободиться от меня, пока  не почувствует
себя достаточно сильным, чтобы предать меня смерти.
     Он решил послать меня к Булалио-Убийце, некогда оскорбившему Чеку через
Мезило, чтобы узнать,  продолжает ли  Булалио упорствовать и отказываться от
уплаты дани.
     Я выслушал  волю  царя и старался уяснить  себе  значение  его слов;  я
понимал,  что намерение Дингана состояло в том, чтобы на время отделаться от
меня  и подготовить  мое  падение, и  что,  в сущности, он мало был озабочен
вызовом   незначительного   вождя,   живущего    далеко    и   осмелившегося
сопротивляться Чеке. Несмотря  на все это, мне хотелось  отправиться к нему,
во  мне родилось  сильное желание увидеть этого  Булалио, который собирается
мстить  за  какого-то  Мопо  и  который  походит  на  Умслопогаса,  если  бы
Умслопогас остался в живых. Поэтому я немедленно согласился.
     Итак, отец мой, на следующий день в сопровождении десяти выбранных мною
людей  я, Мопо, отправился в  путь  по направлению к  Заколдованной Горе.  В
дороге я много думал о том, как так же шел по этой тропинке в давно минувшие
дни.  Тогда  жена  моя,  Макрофа, Нада,  моя дочь, и  Умслопогас,  сын Чеки,
которого все считали  моим сыном,  шли рядом со  мной.  Теперь же я думал  с
грустью о том, что никого из них  больше  нет в живых,  скоро умру и я.  Да,
люди жили плохо и  недолго в  те дни, впрочем, не  все ли равно?  По крайней
мере, я отомстил Чеке и успокоил свое сердце.
     Наконец, однажды вечером  мы дошли до пустынного  места, где ночевали в
тот  злополучный  час,  когда  Умслопогаса  унесла львица;  я взглянул на ту
пещеру,  откуда  он  похитил львенка,  на  страшное  лицо каменной колдуньи,
которая сидит  высоко на Заколдованной Горе вечно. В эту  ночь я спал плохо,
печаль терзала меня, я сидел и смотрел на яркую луну, на серое лицо каменной
колдуньи и в глубь  леса, который рос на ее коленях, задавая  себе вопрос, в
этом  ли  лесу  лежат  кости  Умслопогаса.  Во время нашего  перехода  много
рассказов слышал я о  Заколдованной Горе. Иные говорили, что на ней являются
призраки, люди, принявшие вид волков, другие же рассказывали, что люди те --
умершие, которых колдовство вернуло к жизни. Они лишены языков, так как будь
у них язык, они громко  бы  возгласили смертным  о страшных тайнах  умерших,
поэтому они только могут плакать, как маленькие  дети.  Их можно слышать  по
ночам в лесу, когда они безутешно рыдают между молчаливыми деревьями.
     Ты смеешься, отец мой, но я не смеялся, размышляя над этими рассказами;
если у людей есть души, куда уходят они, когда тело умирает? Надо же им уйти
куда-нибудь, и что было бы  странного, если  бы они возвращались в те места,
где родились? Я мало занимался такими вопросами, хотя я врач  и знаю кое-что
о  жизни  призраков.  Сказать  правду,  отец  мой,  я  так  много  занимался
освобождением  душ  людей  из  их  тел,  что  мало  заботился  о  них  после
освобождения: успею подумать об этом, когда сам уйду к ним.
     Итак, я сидел и смотрел на гору и лес, который рос на  ней,  как волосы
на женской голове; вдруг я услышал звук, идущий издалека, из самой  середины
леса, как мне показалось. Сначала  слабый звук раздавался очень  далеко, как
плач детей  в  краале, лежащем  по другую  сторону долины,  потом  звук стал
громче, но все же я не  различал,  откуда он идет,  потом  еще громче -- и я
понял, в  чем дело: то мчались  на охоту дикие  звери. Их вой раздавался все
ближе, скалы  отвечали  ему, и  от этих  голосов  кровь застывала  в  жилах.
По-видимому, на ночную  охоту пустилась большая стая -- вот она близко, там,
на противоположном скате, и вой так усилился, что спутники мои  проснулись и
стали смотреть  в ту сторону. Внезапно появился большой буйвол, на мгновение
он ясно возник на светлом небе, стоя  на гребне горного хребта,  потом исчез
во  мраке.  Он  мчался  по направлению к  нам, вскоре мы опять увидели  его,
подвигающегося  вперед большими  скачками.  Потом  мы  увидели  бесчисленное
множество  зверей, серых и худых,  бегущих вслед  за ним; они показались  на
хребте горы, исчезли в тени, появились на откосе, пропали в долине, а с ними
мчались и два человеческих существа.
     Большой буйвол проскакал на  близком  расстоянии  мимо  нас,  и  за ним
устремились бесчисленные волки; из пастей этих  волков  вылетал ужасный вой.
Но кто  те, которые  сопровождали  волков, эти огромные и сильные  люди? Они
бежали быстро  и молча, волчьи  зубы  сверкали на их головах,  волчьи  шкуры
висели  на их плечах.  Один  держал в руке топор -- месяц  отражался на нем,
другой нес  тяжелую дубину. Они бежали рядом, никогда  еще  я  не видел  так
быстро бегущих  людей. Вот они обегают к  нам по откосу, даже волки отстали,
за исключением четырех; мы слышали топот их ног,  они поравнялись с  нами  и
пробежали, исчезли, и с ними их бесчисленная свора. Вой стал слабее, замер и
прекратился, охота удалилась, ночь стала снова тиха!
     -- Братья, -- спросил я своих спутников, -- что это мы сейчас видели?
     Один из них отвечал:
     --  Мы видели Призраков, которые живут  на  коленях старой  колдуньи, а
люди эти Братья-Волки, колдуны, цари призраков!




     Всю ночь просидели мы без сна, но более не видели и не слыхали волков и
людей, которые  охотились с ними. Утром, на рассвете,  я послал  к  Булалио,
начальнику  племени Секиры, объявить  ему, что  посланный  к  нему  от  царя
Дингана желает миролюбиво переговорить с ним в его краалях. Я велел гонцу не
говорить  моего  имени,  но  назвать меня только "Ртом Дингана".  Я же и мои
спутники  медленно последовали за гонцом, так как  путь еще был  далек,  а я
приказал вернуться и встретить меня с ответом Убийцы, владельца Секиры.
     Весь день, почти до  заката солнца, мы огибали основание  огромной Горы
Призраков,  держась  берега  реки.  Мы  никого  не  встречали,   только  раз
наткнулись  на развалины  крааля, в  котором  лежало множество  человеческих
костей,  а  рядом  с  ними заржавленные  ассегаи  и  щиты  из воловьей кожи,
выкрашенные в белый и черный цвета. Я осмотрел щиты и  по окраске узнал, что
они принадлежали тем воинам,  которые несколько  лет тому назад были посланы
Чекой за Умслопогасом и которые более не вернулись.
     Мы  продолжали путь молча, и всю дорогу каменное лицо колдуньи, которая
вечно  сидит наверху,  смотрело на нас с горной  вершины. Наконец, за час до
заката солнца, мы вышли на открытое место и там, на хребте холма, за  рекой,
увидели крааль племени Секиры. Крааль был большой и хорошо построенный, скот
пасся на равнине  многочисленными стадами.  Мы сошли к реке  и перешли брод,
здесь мы сели в  ожидании, пока не увидели гонца, посланного вперед, который
возвращался  к  нам. Он  подошел  ко  мне  с поклоном,  и я  спросил  его  о
результате поручения. Он отвечал:
     -- Я видел того, кого зовут Булалио, это -- огромный человек, высокий и
худой, и лицо у него свирепое,  в  руках у  него топор,  такой топор,  как у
того, кто прошлой ночью охотился с волками. Когда меня привели к начальнику,
я отдал  ему честь и поведал ему  слова,  которые  ты  вложил в мои уста. Он
выслушал меня, громко рассмеялся и сказал: "Скажи пославшему тебя, что я рад
видеть "Рот  Дингана" и что он без  страха может  повторить мне слова своего
царя,  но мне жаль, что не пришла голова Дингана вместе с ртом, тогда бы моя
секира приняла участие в нашей беседе, хотелось бы мне поговорить с Динганом
о том Мопо, которого брат  его Чека умертвил. Но так  как рот --  не голова,
пусть рот является без страха!"
     Я вздрогнул, когда снова услыхало Мопо, имя которого опять назвали уста
Булалио-Убийцы. Кто мог так любить Мопо, как не тот, кто давно умер? А может
быть, Булалио говорил о другом Мопо, имя это  не  принадлежало исключительно
мне, -- Чека предал смерти одного из своих вождей с таким именем во  времена
великой тризны, говоря, что двум Мопо не ужиться в стране, он убил его, хотя
тот Мопо плакал обильно, когда другие не могли выжать ни одной слезинки.
     Я  ответил  только, что  Булалио очень заносчив,  и  мы  направились  к
воротам крааля.
     Никто не  встретил  нас у входа  и никто  не стоял  у дверей хижины, но
дальше  из  середины  окруженного  хижинами  крааля,  где  помещаются стада,
подымалась  пыль  и  слышался шум, как  будто  шли  приготовления  к  войне.
Некоторые из моих  спутников испугались и  хотели повернуть назад,  опасаясь
измены, испуг их  усилился,  когда при входе во  внутренний  крааль скота мы
увидели  человек пятьсот  воинов, стоящих я  боевом порядке, и  двух высоких
молодых людей, которые с громкими криками бегали между ними.
     Я обратился к своим испуганным спутникам:
     -- Не бойтесь! -- вскричал я. -- Смелый  взгляд покоряет сердца врагов.
Если бы Булалио желал  умертвить нас, ему  для этого нечего было бы созывать
стольких  воинов. Он гордый  вождь и хочет показать свои силы, не подозревая
того, что царь, которому мы служим, может выставить целую роту на каждого из
его воинов. Смело пойдем вперед!
     И   мы   пошли   по   направлению  к  войску,   которое  собиралось  на
противоположном  конце  крааля. Высокие  молодые  люди,  начальники  войска,
заметили нас и пошли нам  навстречу, один за другим.  Шедший впереди  нес на
плече  секиру, а следовавший за ним  раскачивал  в  руках огромную дубину. Я
взглянул  на первого и, отец мой!.. Сердце мое замерло от радости -- я узнал
его,  несмотря на истекшие  годы. То был  Умслопогас,  мой питомец,  ставший
взрослым человеком -- таким человеком, с которым никто  не мог сравниться во
всей стране  Зулусов. Он был большого роста, с лицом свирепым, немного  худ,
но  широк в плечах и узок в бедрах. Руки у него были длинные, но не толстые,
хотя мускулы выступали на них, как узлы на канате, ноги также были длинные и
очень  широкие под  коленями. Глаза его были, как  глаза  орла, нос  немного
крючковатый,  и голову  он  держал слегка  наклоненной  вперед, как человек,
беспрерывно  высматривающий  скрытого  врага.  Казалось,  что  двигается  он
медленно, хотя шел он очень быстро, походка у него была плавная, как у волка
или льва, пальцы его все время играли роговой ручкой секиры. Тот, кто шел за
ним, был также  очень высокого роста, хотя ниже Умслопогаса на полголовы, но
более  широкого  сложения.  Его  маленькие  глаза  беспрерывно мерцали,  как
звезды,  выражение  лица  было  совершенно дикое,  и  время  от  времени  он
улыбался, показывая белые зубы.
     Когда я увидел Умслопогаса, отец мой, внутри  у меня все задрожало, мне
хотелось подбежать  и броситься ему на  шею. Но  я сдержался и не только  не
уступил этому порыву, но даже опустил угол  своего  плаща  на  глаза,  пряча
лицо, чтобы он не узнал меня. Вскоре он  стоял  передо  мной, смотря на меня
своими зоркими глазами, в то время как я кланялся ему.
     -- Привет, Рот Дингана! -- сказал  он громким голосом. -- Ты  маленький
человек, чтобы служить ртом такому большому вождю!
     -- Рот  --  небольшая часть лица, даже  и великого царя, вождь Булалио,
правитель племени Секиры, колдун волков, живущих на Горе Призраков, а раньше
называемый Умслопогасом, сыном Мопо, сына Македамы!
     Услыхав  эти  слова, Умслопогас  вздрогнул, как ребенок  при шелесте во
мраке, и пристально взглянул на меня.
     -- Ты много знаешь! -- сказал он.
     -- Уши  царя велики,  если  рот его мал, вождь Булалио, ответил я, -- я
же, будучи только ртом, говорю то, что слышали уши!
     -- Как знаешь ты, что я жил с волками на Горе Призраков? спросил он.
     -- Глаза  царя видят далеко, вождь Булалио. Вчера они видели большую  и
веселую охоту. Говорят, они видели мчащегося буйвола, а  за ним бесчисленных
воющих волков, а с волками двух людей, одетых в волчьи шкуры; те люди похожи
на тебя, Булалио, и на того, кто с дубиной следует за тобой!
     Умслопогас поднял секиру, как бы готовясь разрубить меня пополам, потом
опустил ее, пока Галаци-Волк сверкал на меня широко открытыми глазами.
     -- Откуда ты знаешь, что когда-то меня называли Умслопогасом? Имя это я
утратил давным-давно. Говори, "Рот", а то я убью тебя!
     -- Убивай,  если  хочешь, Умслопогас,  -- отвечал  я,  -- но помни, что
когда голова разбита, рот немеет. Разбивающий головы лишается мудрости!
     -- Отвечай! -- повторил он.
     -- Не хочу!  Кто ты, что я  должен отвечать тебе?  Я знаю правду, и мне
достаточно этого. Теперь к делу!
     Умслопогас заскрежетал зубами от ярости.
     --  Я не привык, чтобы мне перечили здесь, в своем  собственном краале!
-- сказал он. -- Но, к делу! Говори, маленький "Рот"!
     -- Вот мое дело, маленький вождь. Когда еще жил ныне умерший Черный, ты
послал ему вызов через человека по имени Мезило -- таких слов  он никогда не
слыхал до этого,  и они  могли бы  стать причиной твоей  смерти,  о  глупец,
надутый гордостью, но смерть  раньше посетила Черного  и удержала его  руку.
Теперь  Динган, тень  которого лежит на всей  стране,  тот царь,  которому я
служу и который сидит на престоле Черного, говорит с тобой посредством меня,
своего "Рта". Он бы хотел  знать:  правда  ли, что ты отказываешься признать
его  власть, платить ему дань воинами, девушками и скотом и помогать  ему  в
войнах? Отвечай, маленький начальник, отвечай немногими ясными словами!
     Умслопогас от гнева еле  переводил дыхание  и снова поднял свой большой
топор.
     -- Счастье  твое, "Рот", -- сказал он, -- что я  обещал тебе безопасное
пребывание  у меня, а то ты бы не ушел отсюда, с тобой бы я поступил, как  с
теми  воинами,  которые  в  давно  прошедшие  дни  были  посланы  на  поиски
Умслопогаса. Но отвечу тебе немногими  ясными словами. Взгляни  на эти копья
-- это только четвертая  часть  всех моих воинов -- вот  мой ответ!  Взгляни
также на ту гору,  Гору  Привидений и  волков, неизвестную, непроходимую для
всех, исключая меня  и еще одного человека  -- вот  мой ответ!  Копья и гора
войдут в союз, гора оживится копьями и пастями  волков. Пусть  Динган оттуда
берет дань! Я сказал!
     Я резко расхохотался, желая испытать сердце Умслопогаса, моего питомца.
     -- Дурак! -- сказал  я. -- Мальчишка с разумом обезьяны, против каждого
твоего  копья  Динган, которому  я  служу, может выслать сотню, а  гору твою
сровняют с  долиной, на твоих  же призраков и волков, смотри,  я  плюю! -- я
плюнул на землю.
     Умслопогас задрожал  от бешенства,  и  огромный топор  засверкал  в его
руке. Он повернулся к вождю, стоящему за ним и оказал:
     -- Скажи, Галаци-Волк, не убить ли нам  этого человека и всех спутников
его?
     -- Нет, -- отвечал, улыбаясь.  Волк, -- не убивай  их, ты ручался за их
безопасность. Отпусти их обратно к их собачьему царю,  чтобы он выслал своих
щенков на сражение с нашими волками. Хороша будет битва!
     -- Уходи отсюда, "Рот", -- сказал Умслопогас, -- уходи поскорей, пока с
тобой не  случилось  беды!  За  оградой ты найдешь пищу, чтобы  утолить свой
голод. Поешь  и  уходи,  если же завтра в  полдень тебя найдут поблизости от
этого крааля, ты и твои спутники останутся там навеки, "Рот Дингана"!
     Я сделал вид, что ухожу, но, вернувшись внезапно, снова заговорил:
     -- В твоем  послании  к ныне  умершему  Черному  ты  говорил  об  одном
человеке -- как его имя, -- о каком-то Мопо?
     Умслопогас вздрогнул, как раненный копьем, и взглянул на меня:
     -- Мопо! Что тебе  за дело до Мопо, о "Рот"  со  слепыми глазами?  Мопо
умер, а я был его сыном!
     -- Да, -- сказал я, -- да, Мопо умер, т.е. Черный убил Мопо. Но  как же
это случилось, Булалио, что ты его сын?
     --  Мопо умер, --  повторил Умслопогас, -- он умер со всем своим домом,
его крааль сровняли с землею, и по  этой причине  я ненавижу Дингана,  брата
Чеки; я лучше разделю участь Мопо и дома  Мопо, чем заплачу  дань царю  хоть
одним быком!
     Я  говорил  с  Умслопогасом  измененным  голосом, отец мой,  но  тут  я
заговорил своим голосом:
     --  Теперь ты  говоришь  от искреннего  сердца,  молодой  человек, и  я
добрался  до корня дела.  Ты посылаешь вызов царю изза этой  мертвой  собаки
Мопо?
     Умслопогас узнал  мой  голос  и дрожал более  не от гнева,  а скорей от
страха и удивления. Он, не отвечая, пристально смотрел на меня.
     -- Нет ли  здесь поблизости хижины, вождь  Булалио, враг  царя Дингана,
где  я, "Рот царя", могу поговорить с тобой наедине; я  хочу заучить слово в
слово твой  ответ, чтобы  не  ошибиться, повторяя его. Не  бойся  оставаться
наедине со мной в хижине, Убийца! Я стар и безоружен! А в твоей руке оружие,
которого я могу опасаться! И я указал на топор.
     Умслопогас, дрожа всеми членами, отвечал:
     -- Следуй за мной, "Рот", а ты, Галаци, оставайся с этими людьми!
     Я пошел за Умслопогасом, и мы вскоре очутились около большой хижины. Он
указал  на вход, я  прополз в  него, и он  последовал за  мной. Первое время
казалось,  что в хижине темно:  солнце уже садилось, и  помещение было полно
мрака; я молчал, пока  глаза наши  не привыкли  к темноте. Потом я откинул с
лица плащ и взглянул в глаза Умслопогаса.
     --  Посмотри-ка  на   меня  теперь,  Вождь   Булалио-Убийца,   когда-то
называемый Умслопогасом, посмотри и скажи, кто я?
     Тогда он взглянул на меня, и лицо его дрогнуло.
     -- Или ты  Мопо, ставший стариком, умерший отец  мой, или призрак Мопо!
-- отвечал он вполголоса.
     --  Я,  Мопо, твой отец,  Умслопогас! -- сказал я. -- Долго  же  ты  не
узнавал меня, я же узнал тебя сразу!
     Умслопогас громко вскрикнул и, уронив топор, кинулся  ко мне на грудь и
зарыдал. Я заплакал тоже.
     --  О, отец  мой, --  сказал он, -- я думал, что ты  умер со всей нашей
семьей, но ты снова пришел ко мне, а я в своем безумии хотел поднять на тебя
Секиру. Какое счастье, что я  жив,  я не  умер,  потому что мне дана радость
смотреть на  твое лицо,  которое  я считал мертвым,  но которое  живо,  хотя
сильно изменилось, как бы от лет и горя!
     -- Тише, Умслопогас,  сын мой!  -- сказал  я.  -- Я также думал, что ты
погиб в пасти льва, хотя,  правду сказать,  мне казалось  невероятным, чтобы
другой  человек,  кроме  Умслопогаса,  мог  совершить  те  подвиги,  которые
совершал Булалио, вождь племени Секиры,  да  еще осмелившийся  послать вызов
самому Чеке. Но ни ты, ни я  не  умерли. Чека убил другого Мопо, умертвил же
Чеку я, а не он меня!
     -- А где Нада, сестра моя? -- спросил он.
     -- Твоя  мать  Макрофа  и  сестра Нада умерли, Умслопогас. Они погибли,
убитые племенем Галакациев, которые живут в стране Сваци!
     -- Я слыхал об этом народе, --  отвечал он, -- и Галаци-Волк знает его.
Он  еще должен  отомстить  им --  они  убили  его отца; я также сейчас жажду
мщения за то, что  они  умертвили  мою мать и сестру.  О,  Нада, сестра моя!
Нада,  сестра моя! -- И этот  огромный человек  закрыл лицо  руками  и  стал
качаться взад и вперед.
     Отец  мой,  мне  пришло  в голову объявить  всю  правду  Умслопогасу  и
сказать, что  Нада ему не  сестра, что он  мне не сын, а сын  Чеки, которого
рука моя умертвила. Но я ничего не сказал, о чем горячо жалею теперь. Я ясно
видел, как велика была гордость и высокомерно сердце Умслопогаса. Если бы он
узнал, что трон страны  Зулусов принадлежит ему по праву рождения,  ничто не
удержало бы его -- он открыто восстал бы  на  Дингана; мне  же казалось, что
время  еще не наступило. Если бы я знал за год до этого, что Умслопогас жив,
он занимал бы место  Дингана;  но я не  знал,  и судьба распорядилась иначе.
Теперь же  Динган был  царем и имел  в своем распоряжении много войск; я его
постоянно  удерживал  от  войны,  как  я  уже  рассказывал,  когда  он хотел
предпринять набег на Сваци. Случай  прошел, но может вернуться, а  до того я
должен молчать. Лучше всего  свести Дингана и Умслопогаса, чтобы  Умслопогас
стал известен  во всей  стране  как  великий вождь  и  лучший воин. Тогда  я
похлопочу,  чтобы его избрали  индуном и начальником  войск, а кто командует
войсками, уже наполовину царь!
     Итак, я молчал обо всем этом, но, пока не настала  ночь, Умслопогас и я
сидели и беседовали, передавая друг другу все случившееся с тех пор, как его
унес  лев. Я рассказал  ему, как все мои жены  и  дети были убиты, как  меня
пытали, и  показал  ему  мою  белую и  иссохшую руку.  Я  рассказал о смерти
Балеки, сестры моей, и всего племени Лангени, о том,  как я отомстил Чеке за
зло,  причиненное мне,  как  сделал  Дингана  царем, и как  стал  сам первым
человеком в стране после царя,  хотя царь боялся и  не  любил меня. Но я  не
сказал ему, что Балека была его матерью.
     Когда  я окончил  свою повесть,  Умслопогас рассказал свою  о  том, как
Галаци спас его от львицы, как он сделался одним  из Братьев-Волков,  как он
победил Джиказу  и сыновей  его,  стал вождем  племени  Секиры и взял в жены
Зиниту.
     Я  спросил  его, почему  он все  еще охотится  с  волками,  как я видел
прошлую  ночь. Он отвечал, что в округе  более  не  оставалось  врагов, и от
безделья на  него находит иногда тоска, тогда он должен встряхнуться, вместе
с Галаци охотиться, мчаться с волками, и только таким образом успокаивает он
свою душу.
     Я возразил, что укажу  ему на лучшую дичь, потом спросил его,  любит ли
он жену свою Зиниту. Умслопогас отвечал, что любил бы ее больше, если бы она
меньше любила его, она ревнива и вспыльчива и часто огорчает его.
     После того, как  мы поспали немного, он вывел меня из хижины; и меня, и
моих  спутников угостили на  славу; во время  пира я беседовал  с  Зинитой и
Галаци-Волком.  Галаци  очень  мне  понравился. Хорошо в  битве иметь такого
человека за спиной;  но  сердце  мое  не  лежало к Зините. Она была высока и
красива, но глаза у нее были жестокие,  вечно следящие за Умслопогасом, моим
питомцем; я заметил,  что тот, который ничего не боялся, по-видимому, боялся
Зиниты. Я также ей не понравился, особенно, когда она убедилась  в дружеских
чувствах Убийцы ко мне, она немедленно стала ревновать, как ревновала его  к
Галаци, будь то в ее  власти, она быстро избавилась бы от меня. Итак, сердце
мое не  лежало к Зините, но даже я не предчувствовал тех несчастий, причиной
которых она стала.




     Утром я отвел в сторону Умслопогаса и сказал ему:
     -- Сын мой, вчера, когда ты еще не узнавал меня, ты дал мне поручение к
царю Дингану, если  бы оно дошло до ушей царя, то навлекло бы смерть на тебя
и весь народ твой. Дерево, стоящее одиноко в поле,  думает, что величина его
огромна, и  что нет  тени, равной  той,  которую  оно дает. Но на свете есть
другие большие  деревья. Ты  подобен этому одинокому дереву,  Умслопогас, но
верхние ветки того, кому я служу, толще твоего ствола, и под его тенью живут
дровосеки,  которые  рубят слишком  высоко  выросшие  деревья. Ты не  можешь
равняться с  Динганом, хотя, живя  здесь одиноко в пустой стране, и кажешься
огромным  в  своих  собственных  глазах  и  в   глазах  твоих  приближенных.
Умслопогас, помни одно: Динган ненавидит тебя  за те слова, которые ты велел
дураку  Мезило передать  умершему  Черному, он  слыхал твой  вызов и  теперь
мечтает  погубить  тебя.  Меня  прислал  он  сюда  только  для  того,  чтобы
избавиться от моего присутствия, и какой  бы ответ я ни принес,  конец будет
один -- ты вскоре увидишь у своих ворот целое войско!
     -- Так стоит ли  говорить об этом, отец? -- спросил Умслопогас. --  Что
суждено, то  и  случится.  Я  буду  ждать здесь войска  Дингана и  сражаться
насмерть!
     -- Нет, сын мой, можно убить человека  не только ассегаем, кривую палку
можно выпрямить в  пару. Я  бы желал, Умслопогас,  чтобы  Динган любил тебя,
чтобы  он не убил, а  возвеличил тебя,  и чтобы ты вырос великим в его тени.
Слушай! Динган, конечно, не то, что Чека, но он жесток не менее Чеки. Динган
--  глупец,  и весьма  вероятно, что  человек,  выросший в его  тени, сумеет
заменить его. Я мог бы стать этим человеком, но я  стар, изнурен горем  и не
желаю властвовать.  Ты  молод,  Умслопогас,  и  нет тебе подобного  во  всей
стране.  Есть  также другие  обстоятельства, о которых  нельзя говорить,  но
которые могут послужить тебе ладьей, чтоб доплыть до власти!
     Умслопогас зорко  взглянул на меня,  он  был властолюбив  в то  время и
желал  стать  первым  среди народа.  Могло ли быть иначе, когда в его  жилах
текла кровь Чеки?
     -- Какое у тебя намерение, отец? --  спросил он. -- Каким образом можно
привести в исполнение твой план?
     --  Вот  каким образом,  Умслопогас.  В  стране  Сваци,  среди  племени
Галакациев,   живет  девушка  по  имени  Лилия.  Говорят,  она  удивительная
красавица, и  Динган  страстно  желает получить  ее  в  жены. Недавно Динган
посылал посольство к вождю Галакациев, прося руки Лилии, но вождь Галакациев
отвечал дерзкими словами, что красавицу свою они не отдадут в жены зулусской
собаке. Динган  разгневался и  хотел собрать  и послать  свои войска  против
Галакациев,  с тем,  чтобы уничтожить их и завладеть девушкой; я  же удержал
его под предлогом,  что теперь  не время  начинать  войну,  по этой  причине
Динган возненавидел меня. Понимаешь ли теперь, Умслопогас?
     -- Не совсем, -- отвечал он. -- Говори яснее.
     -- Полуслова лучше целых слов  в нашей стране. Слушай же! Вот мой план:
ты нападешь на племя Галакациев, уничтожишь его и отведешь девушку к Дингану
в знак мира и дружбы!
     -- План твой  хорош, отец!  -- отвечал  он. -- Во всяком случае,  можно
будет посражаться, а после сражения поделить стада!
     -- Сперва победи, потом считай добычу, Умслопогас!
     Он подумал немного, потом сказал:
     --  Позволь мне  позвать  сюда  Галаци-Волка,  моего  военачальника. Не
бойся, он человек верный и не болтливый!
     Вскоре вошел Галаци и сел рядом с нами. Я представил ему все дело таким
образом,  будто  Умслопогас хочет напасть  на Галакациев и доставить Дингану
девушку,  которую он желает  получить, я же удерживаю  его от этой  попытки,
потому что  племя Галакациев  большое и  сильное. Говорил  я  все это, чтобы
оставить себе  лазейку для объяснений, если  бы Галаци выдал наше намерение.
Умслопогас понял меня,  хитрость же моя была излишней -- Галаци был  человек
верный.
     Галаци-Волк молча слушал, когда же я кончил, он отвечал спокойно,  хотя
в глазах его загорелся огонь:
     -- По праву рождения я -- вождь Галакациев и хорошо их знаю. Это  народ
сильный, который может  сразу собрать два полка, а  у Булалио в распоряжении
всего один полк, да и то небольшой. Кроме того, Галакации держат стражу день
и ночь и шпионов, рассеянных по всей стране, а потому очень трудно захватить
их  врасплох; их  крепость  состоит из огромной пещеры, открытой в середине,
никто до  сих пор  не проникал  в  эту крепость, да и найти вход в нее могут
только знающие к  ней дорогу. Таких немного, но я  знаю, где вход.  Отец мой
показал мне его, когда  я  был еще  мальчиком.  Поэтому  ты видишь,  что  за
нелегкую работу --  покорение  Галакациев  -- берется Булалио.  Вот как дело
обстоит по отношению  к Булалио, но для меня оно  имеет  и другое  значение.
Много лет  назад, когда отец мой умирал от яда,  данного ему колдуньей из их
племени, я поклялся, что отомщу за него, что уничтожу совершенно Галакациев,
перебью их мужчин, уведу их женщин и детей в рабство! Год за годом, месяц за
месяцем,  ночь  за ночью, лежа на  Заколдованной Горе, я  думал о  том,  как
сдержать свою клятву и не видел к тому способа. Теперь я вижу  возможность и
радуюсь.  Но  все же это рискованное предприятие,  и может быть в  конце его
племя Секиры  перестанет  существовать! -- Он замолчал и стал  нюхать табак,
следя через табакерку за нашими лицами.
     -- Галаци-Волк, -- сказал Умслопогас, --  для меня также дело это имеет
особенное  значение. Ты  лишился отца по вине собак  Галакациев,  хотя я  до
вчерашнего  вечера  того не  знал.  Их  копья отняли у меня мать и с нею ту,
которую я любил больше  всех на свете -- сестру Наду. Этот человек,  -- и он
указал на  меня, --  этот  человек говорит, что если мне  удастся уничтожить
племя Галакациев, взять в плен девушку Лилию, я приобрету  милости  Дингана.
Мало  я расположен к Дингану, мне бы хотелось идти своей дорогой, жить, пока
живется, и  умереть,  когда  придется,  может  быть,  от  руки  Дингана  или
кого-нибудь  другого  --  не  все ли равно? Но, узнав о смерти  матери  моей
Макрофы и сестры моей Нады, я начну войну с Галакациями и покорю их, или сам
буду  побежден ими.  Может быть,  "Рот Дингана", ты  вскоре  увидишь меня  в
краале царя и со мной девушку Лилию и скот Галакациев. Если же ты не увидишь
меня, то будешь знать, что я умер и что воины Секиры более не существуют!
     Так говорил Умслопогас в  присутствии  Галаци-Волка, потом при прощании
обнял меня.
     Я  быстро прошел  путь от Горы Призраков  до  крааля царя  и там явился
перед Динганом. Вначале  он принял меня  холодно,  но когда  я  передал  ему
известие, как вождь Булалио-Убийца вступил  на путь  войны, чтоб добыть  ему
Лилию,  обращение его  изменилось. Он взял меня  за руку и похвалил, говоря,
что напрасно не доверял мне, когда  я убеждал его  не посылать войска против
Галакациев.  Теперь  же он видит, что  я хотел  зажечь пожар  другой рукой и
уберечь его руку от ожогов, и он благодарил меня.
     Царь  прибавил еще,  что если  вождь  Булалио приведет  ему  девушку, к
которой  стремится его сердце, он  не только простит слова, сказанные Мезило
умершему  Черному, но отдает Булалио  весь скот Галакациев и  возвеличит его
перед народом. Я отвечал, что пусть он  поступает, как желает, я  же  только
исполнил свой долг перед царем и устроил все  таким образом, что каков бы ни
был исход войны,  гордый вождь будет унижен  и враг побежден без потерь  для
царя, а кроме того, может статься, что Лилия вскоре очутится во власти царя.
     После того я стал ждать дальнейших событий.
     Наступило то время, отец  мой, когда к  нам явились белые люди, которых
мы  называли Анабоонами, а вы --  бурами.  Невысокое мнение вынес я об  этих
Анабоонах, хотя и помог им одержать победу над Динганом -- я и Умслопогас!
     До этого  времени, правда, появлялись изредка в краалях Чеки и  Дингана
белые люди,  но  те  приходили  молиться,  а  не сражаться.  Буры  же  умеют
сражаться и молиться, а  также красть; этого-то я и не понимаю: ведь молитвы
белых людей запрещают воровство.
     Итак, когда со времени  моего возвращения домой не прошли еще и месяца,
явились к нам буры,  человек шестьдесят, под  начальством капитана, высокого
молодца по имени Ретифа; они были вооружены длинными ружьями которые  всегда
носили с собой. Может быть, буров была и  целая  сотня, если  считать слуг и
конюхов. Цель их  приезда заключалась в том, чтобы получить права на землю в
Натале,  лежащую  между  реками Тугелой  и Умзимубу. Но,  по совету моему  и
других индунов, Динган потребовал от буров,  чтобы они сперва покорили вождя
по  имени  Сигомейло,  который  похитил у царя  скот, и  отняли  бы  у  него
похищенное. Буры согласились, отправились против  вождя и вскоре  вернулись,
уничтожив племя Сигомейлы  и гоня перед  собой,  весь его  скот,  вместе  со
стадами, похищенными у царя.
     Лицо Дингана просияло, когда  он увидел  скот,  в ту же ночь  он собрал
совет и  спросил наше  мнение  о переуступке  земель. Я  заговорил первым  и
заметил, что совершенно безразлично, уступит  ли  он земли или нет;  так как
еще  умерший Черный отдал  их англичанам; вероятно, все  кончится  тем,  что
между англичанами и Анабоонами  возгорится война  из-за этой земли. Начинают
сбываться слова Черного, мы уже слышим топот бегущих белых людей, которые со
временем завоюют всю нашу страну.
     Когда я замолчал, сердце Дингана опечалилось, а лицо омрачилось,  слова
мои проникли в его грудь, как копье. Он не отвечал и распустил совет.
     Утром  царь обещал подписать бумагу, в которой передавал бурам земли, о
которых они просили,  и все казалось гладким, как вода в тихую погоду. Перед
тем как подписать бумагу, царь устроил  большой праздник; много было собрано
воинов в  краале, и в течение трех дней продолжались пляски; на  третий день
он распустил все войска, за исключением одного отряда, состоящего из юношей,
которым  было  приказано оставаться. Мне очень хотелось знать, что на уме  у
Дингана,  и я опасался за безопасность  Анабоонов. Но он хранил  свою тайну,
никому,  кроме предводителя  отряда,  не говорил ничего,  даже  члены совета
ничего  не  знали.  Но я предчувствовал,  что он готовит беду; мне  хотелось
предупредить   капитана   Ретифа,   но   я  побоялся   ошибиться   в   своих
предположениях. Отец мой, если бы я  исполнил свое намерение, сколько вскоре
после того умерших людей осталось бы  в живых! Но, впрочем, не все ли равно?
Во всяком случае, многие из них теперь бы уже поумирали.
     Рано, на четвертое утро, Динган послал к бурам, приглашая  их явиться к
нему в  крааль, где он намерен был подписать  бумагу. Они  пришли и оставили
свои ружья  у  ворот крааля;  смертью наказывался человек, как белый, так  и
черный, если появлялся вооруженным перед царем. Крааль  Дингана был выстроен
большим кругом,  как строились  у нас  все царские  краали. Вначале тянулась
высокая  наружная изгородь,  потом тысячи хижин  между наружной и внутренней
изгородью.  За  внутренним  окопом лежало  большое открытое  пространство, в
котором  могли  поместиться  пять  полков,  а в  конце  его,  против  входа,
находился   крааль  скота,  который  отделялся   от  открытого  места  также
изгородью, изогнутой,  как лук.  За  нею помещались Эмпозени, жилища царских
жен, караульня, лабиринт и Интункулу, дом царя. Динган вышел и сел на скамью
перед  краалем  скота,  рядом с ним  стоял  человек,  держащий  щит над  его
головой,  чтобы предохранить его от солнечных лучей.  Мы все,  члены совета,
были тут же,  а  выстроенные  вдоль  всей  изгороди,  вооруженные  короткими
палками, а  не дубинами, отец мой, стояли  воины того отряда, который Динган
не отсылал. Начальник отряда находился рядом с царем, по его правую руку.
     Вскоре  вошли буры и всей толпой приблизились  к царю. Динган принял их
милостиво и  пожал руку Ретифу, их  начальнику. Ретиф вынул из кожаной сумки
бумагу, по  которой устанавливались уступка  и границы земель, и  переводчик
перевел царю содержание бумаги. Динган сказал, что все в порядке, и приложил
к  бумаге руку; Ретиф и  буры, видимо, были довольны и  широко улыбались. По
окончании  дела они  стали прощаться, но Динган не пустил  их,  говоря,  что
сперва он желает угостить их и показать им пляску воинов; по его приказанию,
были внесены  заранее  приготовленные блюда с вареной  говядиной  и  чашки с
молоком. Буры  отвечали,  что  они  уже обедали,  но  все же выпили  молока,
передавая чашки из рук в руки.
     Воины стали плясать и  запели воинственную  песнь  Зулусов, отец мой, а
буры  отодвинулись к центру площади, чтобы не  мешать пляске воинов.  В  это
время я  услыхал, как Динган приказывал одному из слуг отправиться  к белому
"Доктору Молитвы", находящемуся  вне крааля,  и  попросить  его  не  бояться
ничего.  Я удивился, не  понимая смысла приказания, почему "Доктору Молитвы"
надо бояться танца, часто виденного им? Вскоре Динган встал, в сопровождении
свиты прошел сквозь толпу, подошел к капитану Ретифу и стал прощаться с ним,
пожимая ему руку и желая ему счастливой дороги. Затем он вернулся к воротам,
которые вели к царскому дому, около входа  стоял  начальник отряда, как бы в
ожидании приказаний.
     Неожиданно  для всех,  отец мой,  Динган остановился и закричал громким
голосом: "Бей колдунов! Билалани Абатакати!" -- и, закрыв лицо углом  своего
плаща, вошел за изгородь.
     Мы  же, его советники, стояли пораженные,  словно превращенные в камни,
но мы еще не успели промолвить слова, как начальник отряда громко прокричал:
"Бей  колдунов!"  -- и  возглас  его был подхвачен со  всех сторон. Раздался
ужасный крик, отец мой, и топот ног. Сквозь облака пыли мы видели, как воины
кинулись на Анабоонов, и, несмотря на шум, мы услыхали удары палок. Анабооны
вытащили свои ножи и защищались храбро,  но нельзя было успеть просчитать до
ста,  как  все  было кончено, --  немногих  уже  мертвых, многих  еще  живых
выволокли из ворот крааля, на Холм  Убийств,  и там перебили всех до одного.
Каким  образом -- я лучше не  скажу тебе, -- их перебили и сложили в кучу, и
этим окончилось их предприятие, отец мой.
     Но я  и  другие советники молча направились к дому царя. Он стоял перед
своей большой хижиной, подняв руки, мы  поклонились ему, не говоря ни слова.
Динган  заговорил  первый,   слегка  посмеиваясь,  как  человек,  не  вполне
спокойный.
     -- Что, вожди мои? -- сказал  он.  -- Когда хищные  птицы сегодня утром
взывали к небу о крови, они не ожидали пира, приготовленного для них? И  вы,
вожди, не знали, какого великого правителя послало вам Небо, и как глубок ум
царя, вечно заботящегося о благе своего народа.  Теперь страна очистилась от
Белых Колдунов, о  которых каркал Черный  перед смертью, или, вернее, скоро,
очистится, так как  это только начало. Слушайте, гонцы! -- и он повернулся к
людям,  стоящим  за ним. -- Отправляйтесь немедленно к отрядам, собранным за
горой, передайте их вождям слова царя. Вот мой приказ: пусть войско совершит
набег  на страну  Наталя и перебьет всех буров, уничтожит их  всех:  мужчин,
женщин и детей. Ступайте!
     Гонцы  прокричали привет  царю  и пустились, как  копья из рук  бойцов,
через секунду они исчезли. Но мы, советники, стояли молча.
     Динган заговорил снова, обращаясь ко мне:
     -- Успокоилось  ли, наконец,  твое сердце, Мопо, сын Македамы? Ты часто
жужжал мне в уши  о белых людях и об  их победах над  нами, а  вот видишь! Я
только дунул на них, и они исчезли. Скажи, Мопо, все ли колдуны умерли? Если
хоть один из них остался в живых, я хочу поговорить с ним!
     Я взглянул Дингану прямо в лицо и отвечал:
     -- Они умерли, царь, но и ты также умер!
     --  Для тебя было  бы  лучше, собака,  -- сказал  Динган -- если  бы ты
выражался яснее!
     -- Да простит меня царь, -- отвечал я, -- вот что хочу я сказать. Ты не
можешь  уничтожить  белых  людей, они  не принадлежат к  одному племени,  их
племен много,  море --  их стихия, они являются  из  черных вод океана. Убей
тех,  которые  находятся  здесь, другие придут мстить за них.  Их будет  все
больше и больше! Ты  убивал теперь, в свое  время начнут убивать они. Теперь
они лежат в крови, но в  скором будущем,  царь, лежать  в  крови  будешь ты.
Тобой овладело безумие,  царь, когда ты исполнил это злодеяние, и следствием
этого безумия будет твоя смерть. Я сказал! Да будет воля царя!
     Я стоял неподвижно, ожидая смерти, отец мой, во гневе сердца моего, при
виде совершавшегося злодеяния я не мог удержать своих слов. Раза  три Динган
злобно  взглянул  на  меня,  и на  лице  его  страх  боролся  с  яростью.  Я
хладнокровно ждал, что  победит --  страх или ярость. Когда же он,  наконец,
заговорил, то сказал только одно слово "Иди",  а не  два "Возьмите его". И я
ушел, а со мной советники, царь остался один.
     Ушел я с  тяжелым сердцем, отец мой. Из всех ужасных событий,  виденных
мною, мне казалось, что это -- коварное избиение Анабоонов -- худшее, вместе
с  приказанием  войскам  так же  умертвить оставшихся в живых  и их женщин и
детей.  И они их  перебили  -- шестьдесят человек  перебили  они --  там,  в
Всенене, стране плача.
     Скажи,  отец  мой,   почему  Умкулункула,  который  сидит  на  небесах,
позволяет таким ужасам совершаться на земле? Я слыхал проповеди белых людей,
которые  говорят, что  все  о нем знают.  Имена его -- Власть,  Милосердие и
Любовь. Почему же  он допускает все это? Зачем он позволяет  людям, подобным
Чеке и Дингану, мучить людей на земле, а в конце наказывает их одной смертью
за те тысячи смертей, которые они причиняли другим? Вы говорите, что все это
происходит в наказание  людям, которые злы,  но это  неверно; не страдают ли
безвинные  вместе с виновными, не  погибают ли сотнями невинные  дети? Может
быть, на это есть другой ответ, но как  могу я в своем слабоумии  постигнуть
Необъяснимое? Может быть,  все  это --  часть целого,  маленькая часть  того
узора,  о котором я говорил, узора на чаше, содержащей воды Его премудрости.
Я  ничего не понимаю, я  -- дикий  человек.  Но не больше знания  нашел  я в
сердцах белых, просвещенных людей. Вы знаете многое, но многого и не знаете.
Вы не можете объяснить, где мы находились за час до рождения или чем  станем
после  смерти, зачем родились  и  почему умрем. Вы можете только надеяться и
верить -- вот  и все; может быть, отец мой, скоро я стану мудрее всех вас. Я
очень стар, огонь моей  жизни погасает, он еще горит  только в моем уме, там
огонь еще ярок, но скоро и он погаснет, и тогда, может быть, я пойму.




     Я должен рассказать тебе, отец мой, как Умслопогас-Убийца и Галаци-Волк
воевали  с  племенем Галакациев. Когда я  вышел  из  тени  Горы  Привидений,
Умслопогас собрал  всех  своих  вождей. В  длинной  речи он  сказал им,  что
желает, чтобы племя Секиры перестало быть  незначительным народом, стало  бы
великим и считало бы стада свои десятками тысяч.
     Вожди спросили, каким образом этого можно достигнуть и не задумал ли он
для этой цели  войну  с царем Динганом?  Умслопогас отвечал, что,  напротив,
желает приобрести  расположение  царя. Он рассказал нам о девушке  Лилии,  о
племени Галакациев и о  том, как он  собирается на них войной.  Некоторые из
вождей согласились сразу, другие не хотели войны, и между ними возник  спор,
который  затянулся  до  вечера.  Когда начало смеркаться, Умслопогас встал и
сказал, что, будучи начальником Секиры, он приказывает всем подняться против
Галакациев. Если же найдется человек, желающий противиться его власти, пусть
выступит вперед побороться  с ним, и победитель приобретет право повелевать.
На  это  никто не отвечал: мало  было охотников встретиться лицом  с лезвием
Секиры.  Таким образом, решилась  война между племенами Секиры и Галакациев.
Умслопогас выслал гонцов, чтобы вызвать к себе всех подвластных ему воинов.
     Когда же Зинита, его старшая  жена, услыхала о приготовлениях к  войне,
она  разгневалась  и  стала  осыпать  Умслопогаса  упреками,  а  меня, Мопо,
проклятиями.  Меня она знала только как посланного от Дингана, проклинала же
за то, что, как она справедливо предполагала, от меня исходила затея Убийцы.
     На  третий  день собраны  были все  воины, храбрые,  решительные  люди,
числом,  вероятно,  около двух тысяч.  Умслопогас  вышел  к  ним и объявил о
предстоящей войне. Рядом с ним находился Галаци-Волк. Воины слушали молча, и
было ясно, что, подобно своим вождям, они  разделялись  во  мнениях.  Галаци
заявил им, что знает  дорогу к пещерам Галакациев и знает число их скота, но
они стояли в нерешимости. Тогда Умслопогас сказал:
     -- Завтра  на рассвете я,  Булалио,  владелец  Секиры, начальник  всего
племени  Секиры,  выступаю   против   Галакациев   вместе  с   братом  моим,
ГалациВолком. Если даже только десять человек будут сопровождать нас, мы все
же  пойдем. Воины, выбирайте! Кто желает, пусть идет с нами!  Кто не желает,
пусть остается дома с женщинами и детьми!
     Мощный крик вырвался у всех:
     -- Мы пойдем с тобой, Булалио, на смерть или победу!
     Наутро они выступили, и поднялся плач среди женщин племени Секиры. Одна
Зинита не плакала, но смотрела грозно и мрачно, предсказывая  беду,  с мужем
она не захотела проститься, когда же он ушел, она горько заплакала.
     Долго шел  Умслопогас со своим войском,  терпя голод  и жажду, пока  не
вступил  во владения Галакациев  через  узкое и высокое  ущелье. Галаци-Волк
опасался,  что  в  ущелье  им окажут  сопротивление, хотя  они  не причиняли
никакого вреда краалям, лежащим на их пути, и брали скот только для питания.
Он  знал,  что  со  всех  сторон  были  посланы  гонцы,  чтобы  предупредить
Галакациев  о приближении  врага. Но  в ущелье они  никого  не видели.  Ночь
приближалась,  поэтому по той стороне  прохода они сделали  привал. На  заре
Умслопогас оглядел далеко  простирающиеся широкие равнины. Галаци указал ему
на  длинную  низкую гору,  лежащую в двух  часах  ходьбы от  главного крааля
Галакациев.
     Они снова отправились в путь. День только начинался, когда они дошли до
хребта холма и услыхали звук рогов по другую его сторону. Воины остановились
на  хребте  и  увидали  издали  бегущее  по  направлению  к  ним все  войско
Галакациев, и войско то было многочисленно.
     Умслопогас сказал спутникам:
     --  Вот там  видны собаки  Сваци, дети  мои,  их много,  а нас мало, но
неужели  дома скажут,  что нас, Зулусов, прогнала свора собак Сваци? Неужели
такую песню споют нам наши жены и дети, воины Секиры?
     Иные из  воинов вскричали "Нет!",  но другие  молчали. Умслопогас снова
заговорил:
     -- Пусть все, кто хочет, уходят обратно, еще есть время. Возвращайтесь,
кто хочет, но настоящие  воины  пойдут вперед со мною. Впрочем, если хотите,
можете вернуться обратно все; предоставьте Секире и Дубине  самим решить это
дело!
     Тогда послышался мощный крик:
     -- Умрем с теми, с кем жили!
     -- Клянитесь! -- вскричал Умслопогас, высоко держа Секиру.
     -- Клянемся Секирой! -- отвечали воины.
     Умслопогас  и  Галаци  начали готовиться  к битве.  Они поставили  всех
молодых воинов  на холмах  над долиной, так как хотели уберечь их от врагов,
начальство над  ними  принял  Галаци-Волк,  старые  воины  расположились  на
скатах, и с ними остался Умслопогас.
     Галакации приближались, их было  целых четыре полка. Равнина чернела от
них, воздух  дрожал  от их  криков,  и копья их,  сверкали,  как молнии.  На
противоположном скате холма они остановились и выслали гонца, чтобы  узнать,
чего народ Секиры требует от них. Убийца отвечал, что требует он, во-первых,
голову их начальника, место которого  займет Галаци; вовторых, ту прекрасную
девушку, которую  зовут  Лилией, и, наконец, тысячу  голов скота.  Если  эти
условия  будут  исполнены,  он пощадит Галакациев,  в  случае отказа  --  он
уничтожит их и возьмет себе все.
     Гонец ушел  обратно и,  дойдя  до рядов  Галакациев,  громко  прокричал
ответ.  Тогда  из  рядов воинов  раздался  взрыв хохота, взрыв,  от которого
задрожала земля. Лицо УмслопогасаУбийцы загорелось яркой краской  под черной
кожей, когда  он услыхал  этот смех, он  потряс  секирой  по  направлению  к
неприятелю.
     Галакации   подняли   крик  и   направились   против   молодых  воинов,
предводительствуемых Галаци-Волком, но за подножием холма тянулось  торфяное
болото,  и  переход  через него был труден. Пока  они  медленно продвигались
вперед, Галаци со своей молодежью напал на них; удержать их долго он не мог,
число их было слишком велико, и потому битва разгорелась  вскоре вдоль всего
ущелья.  Под  мужественным  предводительством  Галаци молодые  воины дрались
беспощадно, и  вскоре все  силы Галакациев были направлены на  них. Два раза
Галаци собирал  уцелевших и  водил  их  в  бой  и два раза  останавливал  он
наступательное  движение  Галакациев, приводя  их  в  замешательство,  пока,
наконец, все их отряды и полки не перемешались. Но долго держаться Зулусы не
могли; более  половины воинов полегло,  а остальных,  отчаянно  сражающихся,
враги гнали вверх на гору.
     -- В то же время Умслопогас и старые воины  сидели рядом на краю обрыва
и следили за битвой, причем старые воины  проявляли нетерпение, то вытягивая
ноги, то  снова  поджимая  их. Они  посматривали на битву,  заглядывали друг
другу  в глаза.  Их  лица  становились все свирепее,  а  пальцы  нетерпеливо
перебирали копья.
     Наконец, один из вождей громко крикнул Умслопогасу:
     -- Скажи, Убийца,  не пора ли и нам спуститься туда? Трава сырая,  и мы
окоченеем, сидя на ней!
     -- Подождите немного, --  отвечал Умслопогас. -- Пусть  они обессилят в
игре. Пусть еще ослабеют!
     Пока  он говорил, Галакации собрались в кучу и сильным  напором погнали
назад Галаци и оставшихся в живых молодых воинов. Да, наконец, и им пришлось
бежать, а  за ними гнались  Сваци; во  главе  Галакациев находился их вождь,
окруженный кольцом храбрецов.
     Умслопогас видел все это и, вскочив на ноги, заревел, как бык.
     -- Вперед, волки! -- закричал он.
     Ряды воинов  воспрянули, как подымается  на море  волна, и  их головные
уборы  из перьев походили на морскую пену. Подобно грозно нарастающей волне,
они  встали внезапно и, как  разлившаяся волна,  спустились вниз  по откосу.
Перед ними шел Убийца, высоко держа  секиру, ноги несли его быстро. Он шел с
такой быстротой, что как  ни торопились воины, он далеко опередил их. Галаци
услыхал  шум  их бега, оглянулся, и  в то  же  время Убийца промелькнул мимо
него, мчась,  как олень. Тогда  Галаци  также кинулся вперед, и братья-Волки
помчались вниз с горы, на небольшом расстоянии друг от друга.
     Галакации  также  все видели и  слышали  и старались собраться в  ряды,
чтобы встретить натиск врага. Перед Умслопогасом  очутился их вождь, высокий
человек,  окруженный  изгородью   ассегаев.  Прямо  на  стену  щитов  мчался
Умслопогас, дюжины копий вытянулись ему навстречу, дюжины щитов поднялись на
воздух --  то была изгородь, через которую  никто  не  мог пройти  живым. Но
Убийца  решил  проникнуть  за  нее.  Он  прыгает высоко  в  воздух, ноги его
задевают за головы воинов  и стучат о верхушки  их щитов. Они  ударяют вверх
копьями, но он пролетает через них, как птица.  Он перескакивает  через них,
он  стоит на  земле -- и теперь  изгородь из щитов оберегает двух вождей. Но
ненадолго. Секира поднялась, падает -- ни топор, ни щит не  могут остановить
удара, они разбиты -- и у Галакациев нет более вождя!
     Волна  разлилась  по берегу. Слушай ее рев,  слушай рев  щитов! Стойте,
воины  Галакациев,  стойте! Их  ведь немного.  Все кончено! Клянусь  головой
Чеки! Они  не устоят, их оттесняют, волна смерти разливается  по  береговому
леску,  и  уносит  врага,  как сорную траву, и по всему  пространству слышен
свист, похожий на свист просачивающейся воды.
     Отец мой, я стар. Нет  мне более дела до битв, сражений и их восторгов!
Но лучше умереть в такой битве,  чем продолжать  жить в  ничтожестве. Да,  я
видал  сражения, много я видал подобных сражений. В мое время умели драться,
отец  мой, но никто  не умел так драться, как Умслопогас-Убийца, сын Чеки, и
названный  брат  его Галаци-Волк. Итак, они рассеяли Галакациев, они размели
их, как девушка выметает пыль из своей хижины, как ветер гонит сухие листья.
Конец скоро последовал  за  началом. Иные бежали, другие  поумирали, и таким
образом окончилось  сражение. Но война не окончилась. Галакации были разбиты
в поле,  но  многие  добежали до большой пещеры, и только там могло решиться
дело. Вскоре  же туда  направился Убийца с  оставшимися у него воинами. Увы!
Многие были убиты;  но  нет смерти более славной, как в сражении. Оставшиеся
стоили всего войска; они  знали, что под начальством "Секиры"  и "Дубины" их
нелегко победить.
     Они  стояли  перед  холмом,  окружность  основания  которого  равнялась
приблизительно  трем  тысячам шагов. Холм был невысок, но взобраться на него
было невозможно;  один  из воинов  попытался влезть на него,  но  бока холма
оказались  совершенно  отвесными,  и  на  них  нога  человеческая  не  могла
удержаться; пройти могли разве только горные кролики и ящерицы. Вокруг холма
никого не было видно, так же, как и в большом краале Галакациев,  лежащем на
востоке  от горы; вся  земля около  холма  была  истоптана копытами  быков и
ногами людей, а из середины горы дышалось мычание стада.
     Тогда  Галаци провел отряд немного в сторону, до  места, где почва была
вся  изрыта  и истоптана, как бывает у крааля  скота. Там они увидели низкую
пещеру, ведущую внутрь  горы, подобную  тем  туннелям,  которые строят белые
люди. Но пещера эта была загромождена огромными кусками скал, установленными
друг на  друга  таким  образом,  что снаружи  сдвинуть их  было  невозможно.
По-видимому, загнав внутрь скот, Галакации заложили вход в пещеру.
     Воины последовали за Галаци и дошли до северной стороны горы, но там, в
двадцати шагах от них, стоял  воин...  Увидя  их, он  внезапно  исчез. Воины
добежали до места, где виднелось маленькое отверстие в скале не больше норки
муравьеда; из отверстия слышались звуки и виднелся свет.
     -- Нет ли между  нами гиены,  которая захочет пролезть в новую нору? --
вскричал Умслопогас.  -- Сто голов скота тому, кто пройдет внутрь  и очистит
путь!
     Два  молодых воина выскочили вперед; тот, кто  раньше достиг отверстия,
опустился  на колени и вполз вовнутрь, лежа на  своем щите  и вытянув вперед
копье. На мгновение  свет в норе исчез, и ясно было слышно, как человек полз
вперед. Потом раздались звуки  ударов, и  в  отверстии  снова появился свет.
Человек был убит.
     -- У него  была неверная змея,  -- сказал второй воин,  -- она покинула
его. Посмотрю, не лучше ли моя змея!
     Он так же опустился на колени и вполз в нору,  как первый  воин, только
голову  он прикрыл  щитом.  Недолго  слышно  было, как он полз, потом  снова
раздались  звуки ударов по воловьей коже щита, а за ударами стоны.  Он также
был убит, но, повидимому, тело его было оставлено в норе, так как свет более
не появлялся  из нее. Случилось же это вот почему, отец мой: когда на  воина
посылались  удары, он прополз немного назад и умер там,  а со стороны врагов
никто не проник в проход, чтобы вытащить его.
     Между  тем воины смотрели на  отверстие норы  и,  повидимому, никому не
улыбалась мысль  войти туда и умереть там так бесславно. Галаци и Умслопогас
также задумчиво смотрели на нору.
     --  Меня зовут  Волком, --  сказал  Галаци,  --  волк не должен бояться
мрака,  кроме  того, Галакации --  мое  родное  племя,  и  я  первый  должен
навестить  их!  --  И он опустился на  колени без дальнейших разговоров.  Но
Умслопогас,  еще  раз осмотревший нору, заметил: Подожди,  Галаци,  я пройду
вперед!  Я  знаю,  как  надо действовать. Следуй  за  мной. А  вы, дети мои,
кричите погромче, чтоб никто не слышал наших движений, если же мы  пробьемся
насквозь, следуйте быстро за  нами, а  то одни  мы долго  не продержимся при
входе в эту  пещеру.  Слушайте  еще! Вот  вам  мой  совет,  если я  погибну,
выбирайте себе в  начальники  Галаци-Волка,  конечно,  если  он останется  в
живых!
     -- Нет, Убийца, не  называй меня своим преемником, -- возразил Волк, --
мы вместе жили, вместе и умрем!
     -- Пусть будет так, Галаци. В таком случае выбирайте другого вождя и не
пытайтесь  более  проникнуть в  нору.  Если мы не  пройдем, никто не  сумеет
пройти, поищите  пищу и сидите здесь, пока шакалы не появятся, тогда  будьте
готовы. Прощайте, дети!
     --  Прощай,  отец!  --  отвечали  воины. --  Иди  осторожно,  а  то  мы
останемся, как стадо без пастуха, покинутое и блуждающее!
     Умслопогас прополз в нору,  не взяв щита, но  держа перед собой секиру,
за  ним  последовал  Галаци.   Подвинувшись   вперед  шагов  на  двенадцать,
Умслопогас  вытянул  руку и, как  он того  ожидал, наткнулся на  ноги воина,
который проник туда перед этим и  умер  там. Умслопогас просунул голову  под
ноги убитого и прополз вперед, пока весь труп  не оказался лежащим у него на
спине, он  крепко придержал его таким  образом,  захватив обе руки  мертвого
человека  в одну  свою. Затем он продолжал подвигаться еще  немного, пока не
заметил, что достиг внутреннего выхода  норы. Внутри было очень  темно из-за
огромных камней, лежавших перед норой и не пропускавших света.
     Умслопогас  прополз как можно  скорее вперед,  держа мертвого на  своей
спине, и внезапно оказался на открытом месте в густой тени большой скалы.
     --  Клянусь Лилией,  --  вскричал находившийся  там  воин,  является  и
третий!  Получай,  зулусская крыса!  --  И  он со всей силы  ударил  дубиной
убитого человека.
     -- Получи еще! -- закричал снова и пронзил труп копьем так, что кольнул
под ним Умслопогаса.
     -- Еще, еще и еще! -- повторили другие, терзая мертвое тело.
     Умслопогас тяжело застонал и тихо лег в густом мраке.
     -- Не стоит тратить  ударов!  --  сказал первый из  нападавших. -- Этот
никогда  более  не вернется в страну  Зулусов, я думаю, немногие добровольно
последуют за  ним. Кончайте, пойдите  кто-нибудь,  принесите  камней,  чтобы
заложить нору, игра теперь окончена!
     С  этими  словами  он  отвернулся, за ним  последовали остальные; этого
только и ждал Убийца. Быстрым движением он освободился от трупа и вскочил на
ноги.  Воины  услыхали шум и повернулись снова  назад, но  в то же мгновение
Секира мягко опустилась,  и тот, кто клялся Лилией,  исчез  из  числа живых.
Умслопогас  прыгнул вперед  и,  вскочив  на  большую  скалу,  встал на  ней,
подобный горному оленю.
     -- Не так-то легко убить зулусскую  крысу, ласки!  -- вскричал он, пока
они  с криками сразу со всех сторон накидывались на него. Он разил направо и
налево и с  такой быстротой, что едва  можно было видеть,  куда падали удары
лезвия  топора.  Хотя враги едва  различали удары,  но, отец  мой, они,  как
снопы, валились  от них. Враги окружили  Умслопогаса, они прыгали на Убийцу,
как накатывает волна на стены утеса. Всюду сверкали копья, со всех сторон их
концы устремлялись на него. Спереди и по бокам  Секира могла удержать их, но
один из воинов ранил Умслопогаса  в шею, другой  приподнял  товарища  сзади,
тогда Секира сразила его и повергла в прах.
     Между тем Волк также выполз  из норы, и дубина его скоро нашла занятие,
они  вместе  работали  так  усердно,  что  спине Убийцы  больше  не угрожала
опасность;  пришлось опасаться  тем,  кто  стоял за  его  спиной. Оба  вождя
дрались бесстрашно, убивая всех кругом; вскоре одна за другой  показались из
норы украшенные перьями головы воинов Секиры, и сильные руки приняли участие
в битве. Они являлись быстро, вступали в сражение, как выдры разрезают воду,
--  вот их десять, вот уже  и двадцать, и вот воины  Галакациев,  не  ожидая
такого  нападения,  не выдержали  и побежали.  Остальные воины Секиры  вышли
беспрепятственно,  и  вечер  постепенно  перешел в  ночь,  пока  все они  не
проникли сквозь нору.




     Умслопогас, несмотря  на  темноту, собрал свои  войска  и просил Галаци
вести их. Завернув  за  угол долины, они  дошли до места, где  под  нависшей
скалой находился вход в огромную пещеру.
     Здесь в  последний раз  Галакации  оказали им  сопротивление,  и факелы
осветили  мрачную  картину битвы.  Но  сопротивление  продолжалось  недолго,
мужество совершенно покинуло их.
     В одном углу пещеры Умслопогас заметил кучку людей, окружавших и как бы
оберегавших кого-то. Он кинулся на них, за ним последовали Галаци и  другие.
Пробившись сквозь круг, при свете своего факела, Умслопогас  увидел высокого
и стройного  человека, который прислонился к стене пещеры и держал щит перед
лицом.
     Щит был моментально  вырван Умслопогасом из  держащих  его  рук лезвием
топора; в  зазвучавшем же голосе было что-то такое, что помешало ему ударить
врага  во второй раз:  ему казалось, что,  словно во сне, к  нему  вернулось
воспоминание  о  детстве.  Факел догорал, но он  выдвинул его  вперед, чтобы
разглядеть того, кто прижался к скале. Одет он был в одежду  воина, но облик
был не мужской. Действительно, то  была почти белая,  красивая  женщина. Она
опустила  руки, которыми закрывала лицо,  и он мог разглядеть ее. Он  увидел
глаза, светящиеся, как звезды,  вьющиеся волосы,  спадающие по плечам, и всю
красоту ее,  чуждую нашему народу. И так же, как голос  ее напомнил о чем-то
невозвратном,  так и глаза ее, казалось, сияли сквозь  мрак прошедших лет, а
красота ее напоминала что-то давно уже известное ему.
     -- Как зовут тебя, прекрасная девушка? -- спросил он наконец.
     -- Теперь зовут меня Лилией,  когда-то я носила другое  имя. Когда-то я
была Надой, дочерью Мопо, но имя и все вокруг него погибло; я также умираю с
ними.  Кончай  скорей, убей  меня. Я  закрою глаза,  чтобы не видеть  блеска
оружия!
     Умслопогас снова взглянул на нее, и секира выпала у него из рук.
     -- Посмотри на меня,  Нада, дочь  Мопо, -- сказал он тихим  голосом, --
посмотри на меня и скажи, кто я!
     Она взглянула на него. Ее лицо застыло, как у того,  кто смотрит сквозь
пелену воспоминаний, оно стало неподвижно и странно.
     -- Клянусь, -- сказал она, -- клянусь, ты Умслопогас, мой умерший брат,
которого мертвого, как и живого, я одного и постоянно любила!
     Факел потух, Умслопогас в темноте схватил свою сестру, найденную  после
многих лет разлуки, прижал к себе и поцеловал, и она поцеловала его.
     После  того,  как воины утолили свой голод  из запасов  Галакациев, как
расставлена была стража для охраны скота и из опасения нападения, Умслопогас
долго беседовал с НадойЛилией, сидя с нею в стороне, и рассказал ей всю свою
жизнь. Она также рассказала ему то, что тебе уже известно, отец мой, как она
жила среди маленького  племени,  подвластного Галакациям, со  своей  матерью
Макрофой, и о том, как весть о ее красоте распространилась по всей стране.
     Она рассказала,  как  Галакации потребовали ее выдачи, как  овладели ею
силой оружия, умертвив жителей ее крааля и  среди них  ее родную мать. После
этих событии она стала  жить среди Галакациев,  которые переменили ее имя  и
назвали Лилией; с нею они обращались хорошо, оказывали ей уважение благодаря
ее кротости и красоте и не неволили ее выходить замуж.
     -- А почему ты не  хотела выходить замуж, Нада, сестра  моя? -- спросил
Умслопогас. -- Тебе давно пора быть замужем!
     -- Я не могу сказать тебе причину, -- ответила она, опуская  голову, --
я не расположена к замужеству. Я только прошу, чтобы меня оставили в покое.
     Умслопогас задумался на мгновение, а потом сказал:
     -- Разве ты не знаешь, Нада, почему  я предпринял войну,  почему  племя
Галакациев погибло и рассеялось и скот  их стал добычей моего оружия? Слушай
же:  я знал о тебе  только по слухам,  знал, что тебя зовут  Лилией, что  ты
самая прекрасная женщина в стране, и пришел сюда для того, чтобы добыть тебя
в  жены  Дингану. Причиной, почему  я начал  войну, было намерение завоевать
тебя и помириться с Динганом, и я достиг своей цели!
     Услыхав  эти слова,  Нада-Лилия  задрожала  и заплакала,  она упала  на
колени и охватила с мольбой ноги Умслопогаса.
     --  О,  не будь так жесток со мной,  твоей сестрой,  -- молила она,  --
лучше возьми топор  и покончи со мной и с красотой, которая принесла столько
горя всем, а  в особенности  мне.  Зачем я оберегала свою голову щитом  и не
дала топору  раскроить  ее?  Я  оделась воином, чтобы  подвергнуться  участи
воина. Будь проклята моя  женская слабость, которая  вырвала  меня у смерти,
чтобы обречь меня на позор!
     Так молила она Умслопогаса  тихим, кротким голосом, и сердце дрогнуло в
нем,  хотя  он не  имел более намерения  отдавать Наду Дингану,  как  Балека
отдана была Чеке, чтобы, может быть, обречь ее на участь Балеки.
     -- Научи меня, Нада, -- сказал  он, -- как мне исполнить взятое на себя
обязательство? Я должен отправиться к Дингану, как обещал отцу нашему, Мопо;
что  же я отвечу Дингану, когда  он спросит меня о Лилии, которую  он желает
получить  и  которую я обещал  добыть ему? Что должен я сказать,  чтобы уйти
живым от гнева Дингана?
     Нада подумала и отвечала:
     -- Поступи таким образом,  брат  мой: скажи ему,  что Лилия,  одетая  в
походную одежду воина,  случайно была убита  во  время сражения. Видишь  ли,
никто из твоего народа не знает, что ты нашел меня; в час победы и торжества
воины твои не думают о девушках. Так  вот каков мой план: поищем теперь, при
свете звезд, тело какой-нибудь красивой  девушки --  без  сомнения, найдутся
убитые  по ошибке  во время сражения;  на  нее  мы  наденем мужскую одежду и
положим рядом с ее трупом одного из убитых твоих воинов. Завтра, когда будет
светло,  ты соберешь  своих  вождей и,  положив  тело девушки  в темном углу
пещеры,  покажешь ее  своим воинам и скажешь, что это Лилия, убитая одним из
твоих воинов,  которого, рассердившись за убийство девушки, ты умертвил сам.
Они не станут внимательно разглядывать ее, если же случайно будут смотреть и
не найдут ее  особенно красивой, то  подумают, что  смерть  похитила  у  нее
красоту. Таким образом  рассказ,  который  ты приготовишь для Дингана, будет
построен на прочном основании, и Динган совершенно поверит ему!
     --  Как все это возможно,  Нада?  -- спросил  Умслопогас.  --  Как  это
возможно,  когда  люди  увидят  тебя среди пленных  и  узнают тебя по  твоей
красоте? Разве в стране существуют две таких Лилии?
     -- Меня не  узнают, потому что не увидят, Умслопогас. Ты должен сегодня
же освободить меня. Я уйду отсюда, переодетая юношей и покрытая плащом, если
бы кто-нибудь и встретил меня, кто скажет, что я Лилия?
     -- Куда же ты пойдешь,  Нада?  На  смерть? Неужели затем мы встретились
после стольких лет разлуки, чтобы снова расстаться навеки?
     --  Где находится твой крааль,  брат?  В тени Заколдованной  Горы, гору
легко узнать по  скале, которая имеет форму старухи, обращенную в камень, не
так ли? Расскажи, какой дорогой можно дойти туда? Я отправлюсь к тебе!
     Тогда Умслопогас позвал Галаци-Волка и рассказал ему всю правду; Галаци
был единственным человеком, которому он мог довериться. Волк выслушал молча,
любуясь  красотой Нады, неясной при свете звезд. Когда  все было сказано, он
только  заметил,  что более  не  удивляется,  что племя  Галакациев  оказало
сопротивление Дингану и накликало на себя смерть из-за такой  девушки. Но он
прибавил откровенно, что  сердце его предчувствует  беду; дело смерти еще не
кончилось, "вот светит Звезда Смерти", и он указал на Лилию.
     Нада задрожала  при этих  зловещих словах,  а  Убийца  рассердился,  но
Галаци не отказался от своих слов и ничего не прибавил к ним.
     Они  встали  и  отправились  искать  среди  мертвых   убитую   девушку,
подходящую их намерениям; вскоре они  нашли высокую  и красивую  девушку,  и
Галаци на руках донес ее до большой пещеры.
     Одев тело девушки в наряд воина, разложив рядом с нею  копье и щит, они
положили ее в темном углу пещеры  и, найдя мертвого воина из племени Секиры,
перенесли его поближе к  ней. Окончив свое  дело, они покинули пещеру, делая
вид, что проверяют часовых; Умслопогас и Галаци переходили с места на место,
а Лилия шла  за ними, как вестовой, прикрывая лицо щитом, держа в руке копье
и неся мешок с зерном и сушеным мясом.
     Они  шли  таким  образом,  пока не  достигли  выхода  из  горы.  Камни,
закрывавшие  выход,  были  сняты,  но   у  входа  все-таки  стояли  часовые.
Умслопогас окликнул  их, и они отдали ему честь; он  заметил, что они сильно
утомлены путешествием и  битвой и мало понимают, что происходит  вокруг. Он,
Галаци и Нада вышли из пещеры в долину, лежащую перед горой.
     Здесь  Убийца и Лилия простились, пока Галаци сторожил  их; вскоре Волк
увидел  возвращающегося  Умслопогаса,  который  шел  медленно,  как  бы  под
бременем  горя;  вдали  на  равнине  виднелась Лилия, несущаяся  легко,  как
ласточка.
     Умслопогас и Галаци медленно вошли под своды горной пещеры.
     -- Что  это значит,  предводитель? -- спросил начальник.  -- Вас  вышло
трое, а вернулось всего двое?
     --  Глупец! -- отвечал Умслопогас.  --  Ты  пьян от пива Галакациев или
ослеп  от  сна! Двое вышли,  двое вернулись. Того, кто  был  с нами, я услал
обратно в лагерь!
     --  Да  будет  так,  отец! -- сказал  начальник.  --  Двое  вышли, двое
вернулись. Все в порядке!




     На следующее утро воины выспались, отдохнули и поели, тогда  Умслопогас
собрал их и  выразил им благодарность за мужество, с которым  они  завоевали
славу  и  скот. Воины были  веселы,  мало думали о погибших и громко  запели
хвалу ему и Галаци. Когда пение окончилось, Умслопогас снова обратился к ним
с  речью, в  которой повторил, что  победа  их  велика  и завоеванные  стада
бесчисленны, но он прибавил, что чего-то не хватаете этой победе -- нет той,
которая  предназначалась  в дар царю Дингану  и из-за  которой произошла эта
война. Где Лилия? Вчера еще она была здесь, одетая в плащ воина, со  щитом в
руках, об этом он слыхал от пленных. Так где же она теперь?
     Воины отвечали, что не видели ее. После их ответа заговорил Галаци, как
было условлено между ним и Умслопогасом. Он рассказал, что в то время, когда
они приступом брали пещеру, он видел, как один из их воинов в пещере кинулся
на  воинаврага  с намерением убить  его.  Но при его  приближении  тот, кому
угрожала смертельная опасность, бросил  свой щит, прося о  пощаде, и  Галаци
увидел, что то не Галакаций, а очень красивая девушка.  Он  крикнул воину не
трогать ее,  так  как издан был строгий приказ не  убивать женщин.  Но воин,
опьяненный сражением, отвечал, что, будь то мужчина или женщина, враг должен
умереть,  и  заколол ее. Видя это, он,  Галаци, в  ярости подбежал  к  этому
человеку, ударил дубиной и убил его.
     -- Ты хорошо сделал, брат! -- отвечал Умслопогас. -- Пойдемте же туда и
посмотрим  на мертвую  девушку.  Может  быть,  это Лилия,  что  будет весьма
несчастливо для нас; не знаю даже, как об этом известить Дингана!
     Вожди последовали за Умслопогасом и Галаци до того места, куда положили
девушку и рядом человека из племени Секиры.
     -- Все, что рассказал  Волк,  брат  мой, правда! --  сказал Умслопогас,
размахивая  факелом над лежащими  трупами. --  Без сомнения, здесь лежит та,
которую называли Лилией и которую мы хотели завоевать, рядом с нею лежит тот
глупец, который  убил  ее  и  сам пал от удара  палицы.  Некрасивое зрелище,
печальная повесть, которую придется мне рассказать  в краале Дингана. Но что
случилось -- случилось, изменить  мы ничего не можем,  девушка, которая была
красавицей среди красавиц, не  слишком-то хороша  теперь.  Пойдем!  -- И  он
быстро удалился, потом приказал:
     --  Завяжите эту мертвую девушку в воловью  кожу, покройте солью, и  мы
унесем ее с собой! -- Приказание было исполнено.
     Вожди ему отвечали:
     -- Вероятно, все случилось, как  ты говоришь,  и мы ничего изменить  не
можем. Динган обойдется и без  невесты! --  Говорили это все, за исключением
того человека,  который  командовал стражей  в то  время,  когда Умслопогас,
Галаци и третий их  спутник вышли из пещеры. Этот  вождь ничего не отвечал и
не раскрывал никому своих мыслей. Ему казалось, что он ясно видел трех, а не
двух людей, выходящих из пещеры. Ему  казалось  также, что плащ, покрывавший
третьего  человека, раскрылся, когда тот проходил мимо него,  что под плащем
он увидел облик прекрасной женщины и блеск женских глаз -- больших и темных,
подобных глазам серны.
     Этот  же вождь заметил, что Булалио не призвал никого из пленных, чтобы
признать в убитой девушке  Лилию,  что факел колебался взад и  вперед, когда
освещал ее, хотя рука Убийцы никогда не дрожала. Все это вождь подметил и не
забыл.
     Случилось же так, что  позже, во время обратного путешествия, отец мой,
Умслопогасу пришлось сделать  строгое замечание этому вождю,  который  хотел
отнять у  другого его долю  военной добычи. Он  резко поговорил с ним, лишил
его командования  частью и  назначил другого на  его место.  Кроме  того, он
отнял у него скот и отдал тому, которого тот хотел ограбить.
     Поэтому, хотя наказание было заслуженным, вождь этот все  более и более
думал о третьем человеке, который вышел из пещеры и больше в нее не вернулся
и имел облик прекрасной женщины.
     В тот же день Умслопогас направился  к краалю, в  котором жил Динган. С
собою они вели,  большое количество  скота  в подарок  Дингану  и  множество
пленных  молодых  женщин  и  детей;  Умслопогас  хотел  умилостивить  сердце
Дингана, так  как не мог  привести ту,  которую обещал, -- Лилию,  цветок из
цветов,  будучи  осторожным  и мало веря  в  доброту царей,  Умслопогас, как
только  достиг  границ страны Зулусов, отослал лучший скот и самых  красивых
девушек и детей в крааль народа  Секиры,  у Горы Привидений. Тот, кто раньше
был начальником стражи и стал простым воином, заметил также и это.
     В одно  прекрасное утро я, Мопо, сидел в  краале в  обществе Дингана. Я
продолжал служить  ему, хотя он ни слова  не сказал мне с  той минуты, как я
предсказал ему, что из крови белых  людей, погубленных  им,  вырастет цветок
его  смерти. Умслопогас  же вошел  в крааль  Дингана на следующий день после
избиения Анабоонов.
     Настроение  Дингана  было  мрачным,  и  он   искал   случая   чемнибудь
развлечься. Он вспомнил о белом "Человеке Молитвы",  который явился в крааль
для того, чтобы научить  народ Зулусов поклоняться другим богам, чем ассегаи
и цари. Он был хорошим человеком, но учение его не привилось у нас, мы  даже
с трудом  понимали его; индунам также учение это  не нравилось, им казалось,
что оно ставит начальника над начальником, царя  над царем  и учит миру тех,
чье  ремесло -- война. Динган послал за белым человеком, чтобы завести с ним
беседу. Динган считал себя самым умным из людей.
     Лицо белого человека было бледно. Он был свидетелем того, что случилось
с  бурами,  а так как сердцем он был кроток,  то  подобные  зрелища были ему
ненавистны. Царь пригласил его сесть и сказал ему:
     --  Недавно ты  рассказывал  мне  об огненном месте, куда  отправляются
после смерти  люди, которые совершили злые поступки при  жизни. Известно  ли
твоей премудрости, находятся ли там мой предки?
     -- Я не могу узнать этого, царь! -- отвечал "Доктор Молитвы". Я не могу
судить о поступках людей. Я только  говорю, что  те,  кто  убивает,  грабит,
притесняет  невинных  и  лжесвидетельствует  при жизни,  отправляются  после
смерти в огненное место!
     -- Насколько мне  известно,  предки  мои совершали все эти поступки,  и
если они находятся в этом месте, то и я отправлюсь туда; я хочу после смерти
соединиться со своим отцом  и дедами. Но я думаю,  что мне удастся избегнуть
огня, если я попаду туда!
     -- Каким образом, царь?
     Динган  хотел  подставить  ловушку  "Доктору  Молитвы".  В  центре  той
открытой площади,  где совершилось нападение на буров, он  велел воздвигнуть
огромный  костер: снизу лежал  хворост, а на хворосте  бревна  и даже  целые
деревья.  Таким  образом среди площади находилось возов шестьдесят сложенных
сухих дров, отец мой.
     --  Ты увидишь сам,  белый человек! --  отвечал  он  и приказал  слугам
поджечь кругом валежник, затем он призвал тот полк юношей, который оставался
в краале. Кажется, воинов  была  тысяча  и  еще полтысячи, не  более  -- тех
самых, которые перебили буров.
     Огонь начал ярко разгораться; полк вошел и стал рядами  перед Динганом.
В то время, как все юноши вошли и заняли свои места, костер представлял одно
огромное  ревущее пламя. Хотя мы  сидели  в ста  шагах  от  него,  жара была
невыносима, когда ветер дул в нашу сторону.
     --  Скажи, "Доктор Молитвы", неужели огненное место жарче этого костра?
-- спросил царь.
     Белый  человек  отвечал,  что  ему  это   неизвестно,  но  что  костер,
действительно горит жарко.
     -- Я покажу тебе,  как я выберусь из  огненного места, если мне суждено
будет лежать на таком  огне,  хотя бы он в десять раз  был  больше  и жарче.
Слушайте, дети мои! -- вскричал он, вскакивая с  места и обращаясь к воинам.
-- Вы  видите этот костер? Бегите и затопчите его своими  ногами. Где теперь
бушует огонь, пусть останутся черная зола и уголья!
     Белый человек поднял в ужасе  руки и стал  молить Дингана отменить свое
приказание, которое повлечет за собой смерть многих людей, но царь велел ему
замолчать.  Тогда тот поднял глаза,  кверху и стал  молиться своим  богам. С
минуту воины в недоумении смотрели друг  на друга, огонь бешено ревел, пламя
высоко подымалось к небу, а над  ним и вокруг него плясал горячий воздух. Но
начальник отряда громко закричал:
     -- Велик наш царь! Слушайте царя, отличающего  вас! Вчера мы уничтожили
Анабоонов,  --  но  то был  не подвиг,  они были безоружны. Вот враг,  более
достойный нашей доблести. Дети, выкупаемся в огне -- мы свирепее огня! Велик
царь, отличающий нас!
     Окончив свою  речь, он  кинулся  вперед,  и  ряд за  рядом,  с громкими
криками,  кинулись за ним воины. Они действительно были храбры,  кроме того,
они  знали,  что если впереди их ждет смерть, смерть  ждет  и  тех,  которые
останутся позади  --  лучше  умереть с честью,  чем со  стыдом. И потому они
пошли вперед  весело, как на  сражение, под предводительством своего вождя и
запели  "Ингомо",  воинственную  песнь  Зулусов.  Вот  вождь  приблизился  к
ревущему огню, мы видели, как он поднял щит, чтоб защититься от жара.  Потом
он исчез, он  прыгнул в самую середину  костра и  едва  ли впоследствии  был
найден  его  труп. За ним последовал первый ряд воинов. Они  шли, ударяя  по
огню щитами  из воловьей  кожи, вытаптывая  его  босыми  ногами,  вытаскивая
пылающие бревна и откидывая их по сторонам. Ни один  человек первой  роты не
уцелел, отец мой, они падали, как мотыльки, налетающие на свечу, а упав, они
погибали. За ними  шли другие роты, и в этой  битве счастливы были те,  кому
последнему  пришлось  сразиться с  "врагом". Вскоре густой  дым  смешался  с
пламенем, огонь все уменьшался и уменьшался, а  дым  все увеличивался; люди,
почерневшие, без волос, голые,  обожженные,  с пузырями  от ожогов,  шатаясь
выходили из противоположного конца костра и падали там и сям на землю.
     За  ними  шли  другие; пламя исчезло,  оставался только  дым, в котором
неясно  двигались  люди, и вскоре, отец  мой,  все кончилось.  Они  победили
огонь,  последние  семь  рот почти не  пострадали,  хотя каждый  воин прошел
сквозь костер. Сколько людей погибло,  не знаю, их не считали, но умершими и
ранеными полк потерял половину людей, пока царь не завербовал в него новых.
     --  Видишь, "Доктор Молитвы", -- сказал, смеясь,  Динган, -- вот как  я
избегну огня  той страны,  о  которой ты рассказываешь, если,  впрочем,  она
существует: я прикажу своим войскам затоптать огонь!
     Белый  человек  ушел  из  крааля,  говоря,  что более не  станет  учить
зулусов, вскоре он покинул страну. После его ухода убрали сгоревшие дрова  и
мертвых людей; обожженных же стали лечить или добили их, смотря по ожогам, а
те, которые мало пострадали, явились перед царем и славили его.
     -- Надо дать вам новые щиты и головные уборы, дети мои, сказал  Динган.
-- Щиты почернели и съежились, а головных уборов  из волос и перьев осталось
очень мало!
     -- Да, -- заметил снова Динган, смотря на оставшихся в живых воинов, --
бриться будет  легко и дешево в том огненном  месте,  о котором рассказывает
белый человек!
     Он приказал  принести пива для людей, которых  от сильного  жара мучила
жажда.
     Может быть, отец  мой, ты не  догадываешься,  что я рассказал тебе  это
событие потому,  что оно имеет отношение  к  моей истории; не успело все еще
свершиться, как явились гонцы с докладом, что Булалио, вождь народа  Секиры,
и  его  войска  стоят  у  краалей,  вернувшись  с богатой  добычей,  перебив
Галакациев в стране Сваци.
     На  мгновение  воцарилось   молчание,  потом  издалека,  из-за  высокой
изгороди  большой  площади,  послышались звуки пения, и сквозь ворота крааля
вбежали  два высоких человека. Они добежали до  середины площади и  внезапно
остановились, при их остановке горячая зола от костра взлетела под их ногами
маленьким облачком.
     За  своими  вождями  вошли  воины  народа  Секиры,  вооруженные  только
короткими палками.
     Неожиданно для  всех, Умслопогас поднял топор и бегом кинулся вперед, а
за ним устремилось его войско. Они мчались прямо на нас, перья на их головах
вздымались по ветру, казалось, что они неизбежно должны растоптать нас. Но в
десяти шагах от царя Умслопогас опять  поднял  Секиру,  Галаци вытянул вверх
Дубину,  и, как один  человек, воины встали неподвижно на своих местах, пока
пыль  облаками подымалась  вокруг  них.  Они остановились  длинными  прямыми
рядами,  вытянув вперед  щиты  и  низко опустив  головы,  ни одна  голова не
поднималась выше небольшого копья над землей.  Так  они стояли  одну минуту,
потом  в  третий  раз Умслопогас  поднял топор, и  в  одно  мгновение  воины
выпрямились,  высоко  подкинули  свои  щиты и из  их груди  раздался громкий
привет царю.
     Братья-Волки выступили вперед и остановились перед царем, с  минуту они
внимательно смотрели друг на друга.




     -- Как вас зовут? -- спросил Динган.
     -- Нас зовут Булалио-Убийца и Галаци-Волк, царь! -- отвечал Умслопогас.
     -- Не ты ли оскорбил дерзкими словами умершего теперь Черного, Булалио?
     --  Да,  царь,  я  посылал  гонца  к  брату  твоему,  но  как  я  узнал
впоследствии, Мезило, мой гонец,  превысил мои полномочия и заколол Черного.
Мезило бил человек коварный!
     Динган  потупился,  он хорошо знал, что сам  он с помощью  Мопо заколол
Черного,  но, предполагая,  что  далеко живущий  вождь  не  слыхал  об  этом
событии, он более не напоминал о Мезило и данном ему поручении.
     -- Каким  образом  осмелились вы явиться  предо мной с оружием в руках?
Разве вы  не знаете правила: кто  является  вооруженным перед царем,  должен
умереть!
     --  Мы  не знали  этого закона, царь,  -- отвечал Умслопогас. --  Кроме
того, я могу возразить тебе в  силу Секиры, которой я  владею, я один правлю
своим народом. Не носи я топора, всякий желающий занял бы мое место, так как
Секира -- владычица нашего народа, а тот, кто владеет ею, только ее слуга!
     --  Странный  обычай,  --  заметил Динган, --  пусть будет  так. А  что
скажешь ты, Волк, о своей большой дубине?
     -- Вот  что я скажу тебе  о  своей Палице, царь! -- отвечал Галаци.  --
Силой  этой Дубины я  охраняю свою жизнь.  Будь  я без Дубины, всякий охотно
отнимет у меня жизнь. Дубина -- мой хранитель, а не я -- ее!
     -- Никогда ты еще не был так близок  к тому, чтобы лишиться и дубины, и
жизни! -- сказал Динган сердито.
     -- Очень возможно, царь! -- отвечал Волк. -- Я знаю, что когда наступит
мой час, без сомнения, хранитель перестанет охранять меня!
     -- Странные вы люди! --  проговорил Динган. --  Где были  вы  теперь, и
какое дело привело вас в жилище Слона?
     -- Мы были в далекой стране, царь!  -- отвечал Умслопогас. Мы бродили в
чужих краях,  чтобы  отыскать  Цветок в  дар царю. Во время наших поисков мы
истоптали большой сад Сваци, а вот  перед тобой  люди,  которые обрабатывали
сад! -- И он указал на пленных. -- Вне крааля стоит скот, с помощью которого
сад вспахивался!
     -- Хорошо, Убийца! Я вижу  садовников  и слышу мычанье стада, но где же
Цветок?  Где Цветок,  который вы пересадили  из  земли Сваци? Может быть, то
была Лилия?
     --  Действительно, цветок тот была Лилия,  царь! Но  увы! Лилия завяла,
остался один стебель, побелевший и увядший, как кости человека!
     -- Что хочешь ты сказать? -- опросил Динган, вскакивая на ноги.
     -- Скоро ты узнаешь!  --  отвечал Умслопогас, он  тихо отдал приказание
вождям, стоящим за ним. Из  рядов его войск выбежало вперед четыре человека.
На плечах  они несли носилки, а  на носилках лежал сверток из сырых воловьих
кож, туго стянутый ремнями.  Воины отдали честь царю  и  положили  перед ним
свою ношу.
     --  Разверните!  --  приказал  Убийца.  Они  развернули кожи  и  в  них
обсыпанное солью лежало тело девушки, когда-то высокой и стройной.
     -- Вот лежит стебель Лилии, царь! -- сказал Умслопогас, указывая на нее
топором. -- Если цветок ее еще существует, то, во всяком случае, не здесь.
     Динган пришел  в ярость,  но  беде помочь никто не  мог  Лилия  умерла,
виновник ее смерти погиб также и не мог более искупить свою вину.
     -- Уходите отсюда,  вы и ваш народ!  --  сказал он БратьямВолкам.  -- Я
беру себе скот и пленных. Будьте  благодарны за то, что  я не отнимаю  у вас
жизни: во-первых, за то, что вы осмелились воевать  без моего разрешения, а,
во-вторых, за  то, что повели воину неудачно и принесли мне только труп той,
которую я желал получить!
     Когда  царь  сказал,  что мог бы  отнять  жизнь у всего  народа Секиры,
Умслопогас мрачно улыбнулся и взглянул на свои войска. Отдав честь царю,  он
повернулся, чтобы идти. Но в эту минуту из рядов его воинов выскочил человек
и обратился к Дингану.
     -- Разрешишь ли мне сказать  правду перед царем,  а  затем  отдохнуть в
тени царя?
     Говоривший был  именно тот вождь, который  командовал  стражей  в ночь,
когда три  человека  вышли из пещеры, а вернулись всего двое,  тот, которого
Умслопогас лишил почетного места.
     -- Говори, тебе нечего бояться! -- отвечал Динган.
     -- Царь, уши твои выслушали  ложь!  -- сказал  воин. -- Послушай  меня,
царь!  Я  был  начальником  стражи  у  выхода  из  пещеры  в  ночь  избиения
Галакациев. Три человека подошли к выходу из  горы -- Булалио, Волк Галаци и
еще один.  Он  был высок,  строен  и нес щит перед собою. Когда  этот третий
человек  проходил  сквозь ворота, плащ,  надетый  на него, задел за  меня  и
раскрылся.  Под  плащем скрывалась не мужская грудь, царь, то была  женщина,
почти  белая  и  очень  красивая. Поправляя плащ, она опустила щит. За щитом
скрывалось  не  мужское лицо,  царь, но  лицо  девушки,  прекраснее луны,  с
глазами,  блестящими,  как звезды. Три человека  вышли из  пещеры,  царь, но
вернулись  только двое; я  смотрел им вслед, и мне казалось, что я вижу, как
третий их спутник бежит по  равнине, быстро, как бегают девушки, царь. Кроме
того, Слон, Булалио солгал мне, когда я в качестве начальника стражи спросил
его о третьем человеке,  вышедшем из ворот,  он отвечал, что выходило только
двое. Также  он не  призвал  пленных,  чтобы признать  тело девушки, теперь,
конечно, слишком поздно;  человек же, лежащий рядом с нею в пещере, был убит
не  Галаци, он был  убит перед  пещерой  ударом  дубины воина Галакациев.  Я
своими глазами  видел, как  он  пал мертвым, и сам  заколол его убийцу. Еще,
царь  мира,  знай, что лучшие пленные и  лучший  скот не  приведены  тебе  в
подарок,  их  послали в  крааль Булалио, вождя  племени  Секиры. Все  это  я
рассказал тебе, о царь, потому, что сердце мое не любит лжи. Я сказал правду
и теперь прошу тебя защитить меня от свирепых и жестоких Братьев-Волков!
     Все время, пока  говорил  изменник, Умслопогас  шаг за шагом подвигался
все  ближе  и  ближе  к нему,  пока  не  остановился  так  близко,  что  мог
прикоснуться к нему вытянутым копьем. Никто не заметил этого, исключая меня,
Мопо, да еще, может быть Галаци; все следили за выражением лица Дингана, как
люди следят за грозой, готовой разразиться.
     -- Не бойся Братьев-Волков,  воин! -- проговорил Динган, страшно поводя
красными глазами. -- Лапа льва охраняет тебя, слуга мой!
     Еще  царь  не кончил  своей речи,  как Убийца подпрыгнул.  Он подскочил
прямо к изменнику, не говоря ни слова, глаза его были ужасны. Он подскочил к
нему, схватил его  руками, не поднимая  оружия, и, благодаря своей  страшной
силе, сломал  его, как  ребенок ломает палку.  Не  знаю, каким  образом, все
произошло слишком быстро. Он сломал его  и, высоко подкинув мертвого, бросил
к ногам Дингана и вскричал громким голосом:
     -- Вот твой слуга, царь! Действительно, теперь он отдыхаете твоей тени!
     Наступило молчание  и, благодаря тишине, слышен был  вздох  удивления и
испуга;  подобный поступок еще никогда  не совершался в присутствии царя, со
времен  Сенцангаконы Корня. Динган  заговорил, голос его хрипел от ярости, и
весь он дрожал.
     -- Убейте его! -- прошипел он. -- Убейте собаку и всех пришедших с ним!
     -- В эту игру и  я умею играть! -- отвечал Умслопогас. -- Народ Секиры!
Неужели вы будете ждать, чтобы вас перебили эти опаленные крысы? --  И своим
топором он  указал на воинов,  невредимо вышедших  из огня,  но лица которых
были опалены.
     В ответ на его  слова  раздался  громкий крик,  а за криком неудержимый
смех. Воины Умслопогаса кричали:
     -- Нет, Убийца, мы не  станем ждать нападения!  --  Они  поворачивались
направо и налево, чтобы встретить врага,  пока по всем их рядам слышался шум
потрясаемых  щитов. Умслопогас отскочил  назад, чтобы стать  во  главе своих
людей, вперед кинулись воины Дингана, желая, по возможности, исполнить  волю
царя. Галаци-Волк бросился к Дингану и, размахивая  своей дубиной,  закричал
громким голосом:
     -- Стой!
     Опять наступило молчание; все видели, что тень от дубины темным  пятном
лежала на голове Дингана.
     Динган, взглянув на великана, стоявшего над ним, почувствовал, как тень
блестящей дубины холодком легла на его лоб, и опять задрожал, но на этот раз
от страха.
     -- Идите с миром! -- сказал он.
     -- Хорошее слово, царь! -- заметил Волк, улыбаясь. Он медленно, спиной,
стал отступать к своим войскам, говоря: -- Хвалите царя! Царь приказал своим
детям идти с миром!
     Но как только  Динган перестал чувствовать тень смерти на своей голове,
ярость  вернулась  к  нему, он  собирался  приказать  своим воинам совершить
нападение на народ Секиры, но я остановил его, говоря:
     -- В этом приказании таится твоя смерть,  царь. Убийца ногами растопчет
твоих малочисленных воинов, и снова дубина взглянет на тебя!
     Динган понял,  что я говорю правду, и  не отдал опасного  приказания; у
него  оставались только те воины,  которые избегли огня,  все остальные были
посланы  в  Наталь,  чтобы  истребить буров.  Но он жаждал крови,  а  потому
обратился ко мне.
     -- Ты изменник, Мопо, как  я давно предполагал, и  я поступлю  с тобой,
как та собака  со  своим  неверным слугой!  -- И он бросил в  меня  ассегай,
который держал в руке.
     Я заметил его движение,  предвидел удар и, подпрыгнув высоко в воздухе,
избегнул его. Затем  я  повернулся  и  пустился  быстро  бежать,  а за  мной
погнались часть царских воинов. Бежать  пришлось недалеко, до последней роты
народа  Секиры;  воины увидели  меня и  под  предводительством  Умслопогаса,
шедшего  сзади всех, устремились ко мне навстречу.  Воины, гнавшиеся за мною
для того, чтобы убить меня, отстали.
     --  Здесь,  у  царя,  мне  более  нет  места,  сын  мой!  --  сказал  я
Умслопогасу.
     -- Не бойся, отец, я найду тебе место! -- отвечал тот.
     Тогда я обратился к преследовавшим меня воинам и сказал:
     -- Передайте слова мои царю:  не хорошо сделал он, что прогнал меня; я,
Мопо, посадил его на царство  и я один мог там его держать. Так скажите ему,
что будет еще хуже, если он  станет разыскивать меня; тот день, когда мы еще
раз встретимся лицом к  лицу, будет  днем его  смерти. Так  сказал Моповрач,
который еще никогда не предсказывал того, что не сбывалось!
     После этого мы удалились из крааля  Дингана. Я вернулся впоследствии  в
этот крааль для того, чтобы  предать  пламени все, что  Динган не уничтожил.
Когда же я опять встретился с  Динганом...  но рассказ об этом впереди, отец
мой.
     Мы удалились от крааля, никто не препятствовал нам, так как некому было
препятствовать.
     Когда Динган  услыхал мои слова, он опять испугался, он знал, что лгать
я не стану.
     Поэтому  он  придержал  свою  руку, не  послал  войск,  чтобы умертвить
Умслопогаса, опасаясь смерти, которую я обещал навлечь на него. Раньше,  чем
исчез его страх, Дингана отвлекла война с Анабоонами, причиной которой стало
избиение белых людей, и  у него не оставалось свободных воинов, чтобы мстить
незначительному вождю.
     Но ярость его была так велика после всего  случившегося, что, по своему
обыкновению,  он  умертвил  много невинных людей, чтобы удовлетворить  жажду
мщения.




     Во время  нашего пути  Умслопогас рассказал мне все, что случилось  при
нападении на Галакациев, и о своей встрече с Надой.
     Наконец, мы очутились у  подножия Горы Призраков и взглянули в каменное
лицо старой колдуньи, которая вечно  сидит  на высоте и ждет кончины мира; в
ту же ночь мы дошли до крааля народа Секиры  и  с громким пением вступили  в
него.  Галаци  не  вошел с нами, он отправился на  гору  собрать  свою  стаю
волков:  проходя  у подножия горы, мы  слышали, как волки приветствовали его
громким воем.
     При  нашем  приближении  к  краалю,  все  женщины  и  дети  вышли к нам
навстречу; во главе  их шла Зинита, старшая  жена Умслопогаса. Встретили они
нас радостно,  но, увидя,  как много  не хватает воинов, которые месяц назад
выступили в  поход, радость их  сменилась печалью,  и  рыданья вознеслись  к
небу.
     Умслопогас нежно приветствовал  Зиниту, но мне  показалось, что  в  его
обращении звучала неискренность. Сначала она кротко  разговаривала с ним, но
когда узнала все,  что  случилось, ее слова из кротких стали резкими,  и она
начала бранить меня и с гневом накинулась на Умслопогаса.
     Все это случилось  много лет назад, а недавно я  слышал, что Умслопогас
бежал на север и стал на всю жизнь бездомным бродягой, и случилось это также
из-за женщины, которая  предала  его и обвинила  в  убийстве Лусты, бывшего,
подобно Галаци, его названым братом. Не знаю, как все это случилось, но этот
сильный и  свирепый человек страдал той же слабостью, как и дядя его Динган,
слабость эта погубила его, и я больше никогда не увижу своего питомца.
     Итак,  отец мой,  мы  сидели  вдвоем  молча  в  хижине,  как  вдруг мне
показалось, что на тростниковой кровле копошится крыса.
     Я снова заговорил:
     -- Умслопогас, наконец, настал час, когда я должен сообщить тебе тайну,
которую я скрывал с самого дня твоего рождения!
     -- Говори, отец! -- отвечал он с удивлением.
     Я  подкрался к  двери  хижины и  выглянул из  нее. Ночь  была темная, и
никого не было видно или слышно вокруг, из предосторожности я обошел хижину.
Отец  мой,  когда  тебе  придется сообщать  тайну, не  поддавайся так  легко
обману.  Недостаточно  осмотреть все кругом и позади.  Осмотри пол  и огляди
крышу, приняв все эти предосторожности, уходи оттуда и в другом месте сообщи
свою  тайну. Зинита  была права,  я  -- глупец, несмотря  на свою мудрость и
седые волосы. Если  бы я не был глупцом, я бы выкурил крысу, забравшуюся  на
кровлю,  прежде  чем стал говорить. Крыса та была Зинита,  которая влезла на
кровлю  и  лежала  там в  темноте,  приложив  ухо  к  дымовому  отверстию  и
прислушиваясь к каждому нашему слову.
     -- Слушай,  -- сказал я, -- ты не сын  мне, Умслопогас,  хотя с детства
называл меня отцом. Твое происхождение более знатно, Убийца!
     --  Я был доволен  своим  отцом,  старик, --  возразил  Умслопогас,  --
происхождение мое казалось мне достаточно почетным. Скажи мне, чей же я сын?
     Я нагнулся вперед  и прошептал, но,  увы,  недостаточно  тихо:  "Ты сын
умершего Черного, ты происходишь от Чеки и Балеки, сестры моей!"
     -- Следовательно, я  все же остаюсь в родстве с тобой, Мопо,  и радуюсь
этому.  Кто мог подумать,  что я -- сын этого  человека-гиены?  Может  быть,
поэтому я, подобно Галаци, люблю  общество волков, хотя не чувствую в сердце
никакой любви к отцу своему и его дому!
     --  У тебя  мало причин любить его, Умслопогас, ведь он убил твою мать,
Балеку, и хотел убить также и тебя. Но все же ты сын Чеки!
     -- Я вижу, что для того, чтобы узнать в толпе своего  отца, надо  иметь
зоркие глаза, дядя. Припоминаю  теперь, что когдато слыхал уже этот рассказ,
хотя давно забыл его!
     -- От  кого  слыхал  ты этот  рассказ, Умслопогас? Еще недавно знал обо
всем  этом только один человек, остальные давно умерли. Теперь  известно нам
обоим! (Отец  мой,  я  не  подозревал  о третьей.) От  кого же ты  узнал всю
правду?
     -- Узнал  я правду от мертвого; по крайней мере, ГалациВолк слыхал этот
рассказ от мертвеца,  который  сидел в  пещере на Горе  Привидений.  Мертвец
оказал ему, что вскоре явится  на гору и станет его братом человек по  имени
УмслопогасБулалио,  сын  Чеки; Галаци повторил мне  этот рассказ, но я давно
забыл о нем!
     -- Видно,  мудрость живет среди мертвых, --  отвечал  я, -- теперь тебя
зовут Умслопогас-Булалио,  а сегодня  я объявляю тебе, что ты сын  Чеки.  Но
выслушай меня!
     И я рассказал ему все, начиная с минуты  рождения;  повторил слова  его
матери  Балеки,  когда  я  рассказал  ей  свой  сон,  и  описал  ее  смерть,
совершившуюся  по  приказанию  Чеки,  и  величие,  с  которым   она  умерла.
Умслопогас  заплакал,  хотя  плакать  случалось  ему  редко.  Когда  рассказ
приближался к концу, я заметил,  что  слушает он  невнимательно, как слушает
человек,  в  сердце   которого  зародился  тревожный   вопрос.  Не  дав  мне
договорить, он прервал меня:
     --  Итак, дядя Мопо, если я  --  сын  Чеки и Балеки, Нада-Лилия мне  не
сестра?
     -- Нет, Умслопогас, она только твоя двоюродная сестра!
     -- Все  же близкое  родство! --  заметил он.  -- Впрочем,  оно не будет
служить препятствием к браку между нами! -- И лицо его стало радостным.
     Тут я понял, что Умслопогас любит Наду, и сказал ему:
     --  Нада еще не у твоих ворот и,  может быть,  никогда их не  отыщет! Я
желаю, Умслопогас, чтобы ты  правил страной Зулусов по  праву рождения; хотя
будто  бы все  складывается  неблагоприятно, но мне кажется, что можно найти
способ осуществить мою мечту.
     -- Каким образом? -- спросил он.
     -- Многие из великих вождей,  моих друзей,  боятся и ненавидят Дингана,
Если бы они знали, что сын Чеки жив и сын этот  -- Убийца, они подставили бы
ему свои плечи,  чтобы,  опираясь на них, он достиг власти.  Воины  чтят имя
Чеки, он обращался  с ними  жестоко, но был щедрым и храбрым  царем.  Они не
любят Дингана: жесток он не менее  Чеки, но  дары его не так  щедры, поэтому
они  с радостью  приняли бы  сына Чеки,  если  бы  достоверно узнали  о  его
существовании. Но в том-то и вопрос, что им пришлось бы положиться только на
мое слово. Надо постараться убедить их!
     Вскоре после этого  Умслопогас  покинул  меня и пошел  в хижину Зиниты,
своей Инкозикази; она лежала, завернувшись в одеяла, и, по-видимому спала.
     --  Привет,  супруг  мой,  --  сказала  она  медленно,  как  бы  только
пробуждаясь. -- Мне снился странный сон, будто  тебя  называли царем,  и все
полки зулусов проходили перед тобой, приветствуя тебя, как царя!
     Умслопогас с удивлением взглянул на нее, он не понимал, слыхала  ли она
что-нибудь или то был вещий сон.
     -- Подобные  сны  опасны, --  отвечал  он, --  и тот, кому  они снятся,
хорошо делает, если молчит, пока они не забудутся!
     --  Или  не  сбудутся!  --  возразила  Зинита,  и  снова  Умслопогас  с
удивлением взглянул на нее.
     После  этой ночи  я  начал  свою деятельность:  выслал шпионов в краали
Дингана и от них узнавал все, что происходило у  царя. Он хотел было собрать
войско  для нападения на народ  Секиры, но в это время  до него дошла весть,
что буры, числом  пять  тысяч всадников,  направляются к его краалю. Поэтому
Динган не мог выслать войска к Заколдованной Горе, и мы, живущие в ее  тени,
пребывали там в покое.
     В  этот  раз буры были разбиты, потому  что  Богоза,  шпион, завел их в
засаду; убитых  было  немного, остальные  отступили  только  для того, чтобы
впоследствии  вернуться снова, и Динган  это понял. В то же время белые люди
из Наталя, англичане,  напали на Дингана через Нижнюю Тугелу и были перебиты
нашими воинами.
     При  помощи  различных  колдунов  я  наводнил  страну  всякими слухами,
пророчествами  и  неясными  предсказаниями и  старался  подействовать на умы
дружественных мне вождей,  посылая неудобопонятные вести и  приготовляя их к
пришествию того, кто скоро  объявится им. Они  слушали внимательно,  но дело
двигалось  медленно,  племена жили далеко  друг от  друга,  а  многие  вожди
находились в походах со своими отрядами.
     Так шло время. Прошло  много дней с тех  пор, как  мы  вернулись к Горе
Призраков. Умслопогас более не ссорился  с Зинитой, но она ревниво наблюдала
за ним, а он ходил угрюмый. Он все ждал Наду, а та не приходила.




     Как-то ночью -- на  небе светла полная луна  -- я  сидел в своей хижине
один с Умслопогасом, и  мы беседовали о своих планах; потом разговор перешел
на Наду-Лилию, и он начал выказывать отчаяние, что девушка уже не вернется.
     Вдруг, среди  полной тишины,  залаяла собака.  Мы встали  и выползли из
хижины. Было поздно, и  не мешало бы быть осторожным; собака могла  лаять на
шелохнувшийся лист,  как и на отдаленные шаги  идущего  войска,  которое она
почуяла.
     Нам не пришлось долго искать причину тревоги: перед нами стоял высокий,
стройный человек, который осматривал  хижины,  как  бы не решаясь  окликнуть
живущих в них.  В одной руке он держал ассегай, а в другой небольшой щит. Мы
не могли разглядеть лица этого человека,  оно было в тени,  изорванный  плащ
висел на  его плечах. Видно было, что он хромал и стоял, выдвинув одну ногу.
Мы  выглянули  из-за  хижины,  тень  которой  скрывала нас, незнакомец же не
замечал  нас. Он постоял немного, потом заговорил сам с собой; голос его был
удивительно  нежный, и мой  чуткий слух уловил,  что  это  голос  НадыЛилии,
единственной оставшейся в живых из  моих детей. Я затрепетал от радости, но,
сделав  знак  Умслопогасу, чтобы он  скрылся в  тени, сам выступил вперед  и
потребовал  назвать  себя.  Нада  боязливо  молчала.  Тогда  я сорвал  плащ,
прикрывавший ее.
     Когда  Нада увидела,  что  я открыл  ее тайну, она  бросила щит рядом с
копьем, как предмет более ей не нужный, и угрюмо опустила голову. Но когда я
оказал, что отведу ее к старому начальнику, она  кинулась на землю и  обняла
мои  колени; слыша, что я  назвал его стариком,  она подумала, что начальник
наш -- не Умслопогас, и продолжала со слезами просить меня.
     Я повернул голову по направлению к хижине и заговорил.
     --  Начальник,  -- сказал я, -- судьба  милостива  к тебе  сегодня, она
дарит тебе девушку, Прекрасную, как Лилия Галакациев!
     Нада испуганно взглянула на меня.
     -- Пойди же сюда и возьми ее!
     Нада нагнулась, чтобы поднять с земли ассегай; хотела ли она убить меня
или вождя, которого так боялась, или себя,  я  не знаю; в своем отчаянии она
назвала Умслопогаса  по имени.  Она нашла ассегай и снова выпрямилась. Перед
нею стоял, опираясь на секиру, высокий вождь;  угрожавший ей  старик  исчез,
недалеко, правда, -- он стоял за углом хижины.
     Нада-Лилия подняла голову, протерла себе глаза и взглянула снова.
     -- Мне  показалось, девица, что голос Нады звал Умслопогаса?  -- сказал
человек, опирающийся на секиру.
     -- Да, я  звала Умслопогаса, но  где тот  старик,  который обошелся так
грубо  со мной? Впрочем, все равно -- оставь его там, куда он  ушел. Судя по
твоему росту и секире, ты Умслопогас, мой  брат. Узнать же тебя совершенно я
не могу  при этом слабом  свете, но я узнаю секиру, которая  когда-то близко
промелькнула перед моими глазами!
     Так  говорила  она,   чтобы  выиграть  время,  продолжая  рассматривать
Умслопогаса,  пока не убедилась,  что  то был  действительно он.  Тогда  она
замолчала, кинулась ему на шею и стала целовать его.
     -- Надеюсь, что Зинита спит крепко! -- пробормотал Умслопогас, внезапно
вспоминая, что Нада ему не сестра, как думала она.
     Несмотря та это, он взял ее за руку и сказал:
     --  Входи,  сестра. Из всех  девушек  мира  ты  здесь самая желанная, я
думал, что ты умерла!
     Со своей стороны, я, Мопо, вбежал в хижину раньше нее, когда она вошла,
я уже сидел у огня.
     -- Видишь,  братец, -- сказала Нада, указывая на меня пальцем,  --  вот
сидит тот старик,  который (если  то  был не сон)  еще так  недавно оскорбил
меня.  Да,  брат, он поступил  еще  хуже: он  поклялся,  что отведет  меня к
какому-то старому вождю, он бы исполнил  свое намерение, если  бы ты вовремя
не пришел. Неужели ты не накажешь его, брат?
     Умслопогас мрачно улыбнулся, а я отвечал:
     --  Как называла ты меня, Нада,  когда просила защитить тебя? Отцом, не
правда ли? -- и я повернулся лицом к яркому пламени, так что весь свет падал
на меня.
     --  Да, я  назвала  тебя отцом, старик.  Ничего  в этом нет  странного,
потому  что  бесприютной   девушке  надо  обращаться   за   помощью  даже  к
незнакомым... но впрочем! Нет, быть не может, такая перемена... и побелевшая
рука... Кто ты?  Когда-то жил человек по имени  Мопо,  у него была маленькая
дочь, которую называли Надой, О, отец, отец, теперь я узнаю тебя!
     -- Да, Нада, я сразу узнал тебя, несмотря  на мужскую одежду и истекшие
годы, я узнал тебя!
     Лилия, рыдая, обняла меня, помню, что и я также заплакал.
     Когда она  выплакала свои радостные слезы, Умслопогас принес  НадеЛилии
кислого молока и каши из зерен кукурузы. Она съела молоко, но  каши не  ела,
говоря, что слишком устала.
     После ужина она рассказала нам  повесть о своих скитаниях с той минуты,
как она рассталась с  Умслопогасом возле крепости  Галакациев;  рассказ этот
так  длинен,  что  я не  стану  повторять  его,  он сам  по  себе составляет
отдельную повесть.
     Когда Нада окончила свой рассказ, Умслопогас рассказал ей, как возникла
его ссора с Динганом. Когда он рассказывал о передаче царю тела  девушки под
видом самой Лилии, она одобрительно кивнула  головой, когда  же он рассказал
об убийстве изменника, она захлопала в ладоши, хотя сердце ее было кротко, и
она не любила рассказов об убийствах и смерти.
     Наконец, он замолчал. Нада стала вдруг печальной; она грустно заметила,
что, должно  быть,  судьба  преследует ее,  и теперь народ Секиры  из-за нее
подвергается большой опасности.
     -- О, брат мой! -- воскликнула она, беря  Умслопогаса за руку. -- Лучше
мне умереть, чем навлечь несчастье на тебя!
     --  Это не поправит дела, Нада, -- отвечал он. -- Будешь ли ты жива или
умрешь, мы уже заслужили ненависть Дингана. Кроме того, Нада, знай, что я не
брат твой!
     Услыхав эти слова. Лилия дико вскрикнула и выпустила  руку Умслопогаса;
она схватила мою руку и прижалась ко мне.
     -- Что это за новость, отец? -- спросила она. -- Он был моим близнецом,
с ним я воспитывалась, а теперь он говорит, что вся наша жизнь была обманом,
и он не брат мой. Кто же он такой, отец?
     -- Он твой двоюродный брат, Нада!
     -- Я рада и этому, -- отвечала она. -- Мне было  бы  больно знать,  что
тот, кого я любила, чужой человек, жизнь которого меня не касается! -- И она
слегка улыбнулась глазами и углами губ. -- Но расскажите мне и об этом!
     Я рассказал ей историю рождения Умслопогаса, потому что доверял ей.
     -- Да, -- сказала она, когда я кончил, -- да, ты происходишь  из злого,
хотя и царского рода. Я не стану более любить тебя, сын человека-гиены!
     --  Недоброе намерение, -- возразил Умслопогас, -- а я бы  хотел, Нада,
чтобы ты любила меня больше прежнего,  чтобы стала моей женой  и полюбила бы
меня как мужа!
     Она  протянула ему  руку, и Убийца прижал  ее  к своей  широкой груди и
поцеловал.
     Вскоре она выскользнула из его объятий и попросила его уйти, она устала
и хотела отдохнуть.




     На  следующий день  на  заре,  покинув  волков,  Галаци  сошел  с  Горы
Привидений и вступил в ворога крааля.
     У порога моей хижины он увидел Наду-Лилию  и поклонился ей, так как она
узнали друг друга.  Потом он отправился  к месту общих собраний и подошел ко
мне.
     -- Итак, над народом Секиры засияла Звезда Смерти,  Мопо! сказал он. --
Не ради ли ее появления моя серая стая так страшно выла прошлую ночь? Я знаю
только, что на меня первого пал свет Звезды сегодня, и я обречен  на смерть.
Она  так прекрасна, что может служить причиной  многих смертей, Мопо!  -- Он
засмеялся и пошел дальше, размахивая палицей.  Его  слова,  хотя  и  глупые,
смутили меня. Я помнил, что там,  где красота Нади пленяла  людей, эти  люди
всегда становились жертвами смерти.
     Я пошел к Наде, чтобы отвести ее на место собрания. Там  было уже много
народу:  был день ежемесячного совета вождей. Все женщины краалей, с Зинитой
во главе,  также находились там.  Между ними  уже распространился  слух, что
девушка, из-за которой Убийца ходил  в пещеры  Галакациев,  явилась в крааль
народа Секиры, и все глаза  устремились на  нее. Шепот одобрения раздался из
уст  мужчин, а из уст женщин -- завистливые замечания. Только Зинита молчала
и смотрела на Наду из-под нахмуренных бровей; одной  рукой держала маленькую
дочь Умслопогаса, своего ребенка, а другой  играла бусами,  надетыми на шею.
Лилия прошла, улыбаясь, и приветствовала Умслопогаса кивком.
     Он повернулся к своим вождям и продолжал:
     -- Вот та, которую мы  ходили добывать для Дингана в пещеры Галакациев.
Вся  правда теперь  известна; тот, кто рассказал  ее царю, более не повторит
своего  предательства.  Она  просила  меня спасти ее  от Дингана,  что  я  и
исполнил; все бы сошло благополучно, не будь среди нас  изменника, с которым
я  рассчитался. Посмотрите на  нее,  друзья мои, и  скажите, не  хорошо ли я
сделал, что сохранил  Лилию, подобной которой нет  во всем свете, чтоб стать
радостью племени Секиры и женой моей?
     Все вожди отвечали сразу:
     -- Ты поступил хорошо, Убийца! -- Чары Нады действовали  на  них, и они
были  готовы любить ее, как  любили  ее другие раньше их. Только  ГалациВолк
покачал головой, но не  сказал ничего, слова  были бессильны  против судьбы.
Зинита,  старшая жена Умслопогаса, зная, чей он  сын, знала  также, что Нада
ему не сестра.  Но когда она  услыхала, что  он намерен взять Лилию  себе  в
жены, она повернулась к нему и спросила:
     -- Как это возможно, господин?
     -- Что за  вопрос, Зинита? -- отвечал он. -- Не имею ли  я  права взять
новую жену, если пожелаю?
     -- Без сомнения, господин, -- возразила  она,  -- но нельзя жениться на
своих сестрах, а я  слыхала, что ты спас эту Наду от Дингана, потому что она
твоя  сестра,  и тем навлек  гнев  Дингана на народ  Секиры,  гнев,  который
уничтожит наше племя!
     --  Я сам так думал, Зинита, -- отвечал он, -- но теперь  узнал истину.
Нада, действительно, дочь Мопо, но он -- не отец мой, хоть его называли так;
мать Нады не была моей матерью. Вот вся правда, советники!
     Зинита взглянула на меня и прошептала:
     -- О, старый глупец, недаром я ждала зла от тебя!
     Я слыхал  ее  слова,  но  не  обратил  на  них  внимания,  а она  снова
заговорила с Умслопогасом:
     -- Все это таинственно, Булалио. Не пожелаешь ли  ты сообщить нам,  кто
твой отец?
     -- У меня нет отца, -- ответил  он, начиная  раздражаться, --  небо над
нами было моим отцом. Я рожден из Крови  и Огня, а Лилия рождена красавицей,
чтобы стать моей подругой. А теперь, женщина, молчи! -- Он подумал немного и
прибавил: -- Впрочем, если хочешь знать, отцом моим был Индабазимби, колдун,
сын Арпил!
     Это  заявление Умслопогас сделал на всякий случай, так как, отказавшись
от меня, ему надо было объявить  имя своего отца, а назвать умершего Черного
он не смел. Впоследствии в стране подхватили это заявление и утверждали, что
Умслопогас сын Индабазимби, давно покинувшего наши  края;  он  от этого и не
отказывался.  Ему не хотелось,  чтоб  узнали,  что он сын Чеки;  он более не
желал стать царем и опасался навлечь на себя гнев Панды.
     Нада встала и поднесла Умслопогасу цветок, который она держала в руках,
вместо приданного -- она была бедна и не могла принести ничего больше.
     Он взял цветок, ему было неловко держать его -- он привык носить топор,
а не цветы. На этом разговор прекратился.
     В этот же день,  по древнему обычаю, владелец Секиры должен был вызвать
всех  желающих  на  бой  --  победитель  становился  обладателем  Секиры   и
начальником  народа. Поэтому, когда разговор с Надой прекратился, Умслопогас
встал и произнес свой вызов, не ожидая, что  кто-нибудь откликнется на него;
прошло много лет с тех пор, как  никто не  осмеливался выступить  против его
страшной силы.  Но  теперь выступили  вперед три человека, двое  из них были
вожди,  которых  Умслопогас искренне любил.  Весь  народ  и  он с удивлением
взглянули на них.
     -- Что  это значит? -- тихо спросил он того  из  вождей,  который стоял
ближе к нему и хотел вступить с ним в бой.
     Вместо  ответа тот указал на Лилию, стоящую  тут же. Умслопогас  вонял,
что  из-за чар Нады  у всех мужчин появляется желание  завладеть ею; тот же,
кто завоюет Секиру, возьмет также и девушку. Умслопогасу предстояло бороться
с очень многочисленными соперниками, борьба была неизбежна.
     О  битве  мало скажу тебе, отец мой.  -- Умслопогас  убил одного вождя,
затем другого, после чего третий в страхе не вышел против него.
     С  этого  дня Умслопогас взял  Наду-Лилию  себе  в  жены,  и  на  время
наступили мир и тишина.
     Легко догадаться,  отец мой,  что  Зините  и  другим женам  все  это не
нравилось. Они  переждали некоторое  время, думая, что Умслопогас изменится,
потом стали роптать, жаловаться  не только  своему мужу, но и посторонним, и
город разделился на две партии; сторонников Зиниты и сторонников Нады.
     Партия Зиниты состояла  из женщин и  из тех  мужчин, которые  любили  и
боялись своих жен, но партия Нады была гораздо многочисленнее и вся состояла
из   мужчин,  с  Умслопогасом   во  главе;  это   разделение  было  причиной
недоразумений  среди  народа  и  постоянных  ссор в  хижинах.  Ни Лилия,  ни
Умслопогас не обращали  внимания на  происходящее кругом, да и вообще на все
окружающее  их, так сильно  были они поглощены  и  довольны  своей  взаимной
любовью.
     Однажды Зинита сказала собравшимся на поле женщинам:
     -- Лилия  смеется над нами, сестры. Выслушайте мой совет. Надо устроить
на  новолуние женский праздник в  отдаленном  отсюда и  скрытом  месте.  Все
женщины и дети  отправятся туда, за исключением Нады, которая не расстанется
со своим возлюбленным, если  же найдется  человек,  горячо любимый женщиной,
может быть, сестры мои, тому человеку лучше будет отправиться путешествовать
во  время  новолуния;  могут  произойти великие  несчастия  в городе племени
Секиры, пока мы будем пировать на нашем празднике.
     -- Что же может случиться, сестра? -- спросила одна из женщин.
     -- Откуда мне  знать?  -- отвечала она. -- Я знаю только,  что мы хотим
освободиться  от Нады и  таким образом отомстить человеку,  который  презрел
нашу  любовь,  и  тем, которые бегают  за  красотой Нады. Поэтому помолчим о
наших планах и приготовимся к нашему празднику!
     Вскоре  Зинита  попросила  у  Умслопогаса  разрешения устроить  женский
праздник далеко от их краалей, и он с радостью согласился. Сильнее всего ему
хотелось отделаться, хоть на время, от Зиниты и ее сердитых взоров; он и  не
подозревал о заговоре. Он только объявил ей, что Нада не пойдет на праздник,
и  одновременно  обе  женщины,  Зинита  и  Нада,  отвечали, что  их  желание
исключительно исполнить его волю, что в этом случае и было правдой.




     Однажды  царь Динган сидел в краале, ожидая возвращения своих  войск из
мест,  прозванных теперь Кровавой Рекой  (Blood River).  Он послал их туда с
приказанием  уничтожить  лагерь  буров  и  надеялся  скоро  увидеть их снова
победителями. Праздный  сидел  он в краале, следя за полетом хищных птиц над
Горой Убийств, вокруг него стоял отряд воинов.
     -- Мои птицы голодны! -- сказал он одному из советников.
     -- Скоро найдется пища для них, царь! -- отвечал советник.
     Он еще  говорил, когда  подошел слуга, докладывая, что какая-то женщина
просит разрешения говорить с царем по очень важному делу.
     Вскоре  привели женщину. Она  была высока и красива и держала  за  руки
двух детей.
     -- Чего просишь ты? -- спросил Динган;
     -- Правосудия, царь! -- отвечала она.
     -- Проси крови, ее легче добыть.
     -- Я прошу и крови, царь!
     -- Чьей крови?
     -- Крови Булалио-Убийцы,  начальника народа Секиры,  крови Нады-Лилии и
всех ее сторонников!
     Динган вскочил на ноги, гневное проклятие вырвалось у него.
     --  Что?  -- вскричал  он.  -- Неужели Лилия жива, как  предполагал тот
убитый воин?
     --  Она жива, царь. Она стала женой Убийцы и,  благодаря ее колдовству,
он  удалил меня, свою старшую жену, вопреки закону и чести. Поэтому  я прошу
мести против колдуньи и против того, кто был моим мужем!
     -- Ты добрая жена! -- заметил царь. -- Да убережет  меня мой добрый дух
--  хранитель  от  подобной жены. Слушай!  Я  с  радостью исполнил  бы  твое
желание, я также ненавижу Убийцу  и хотел бы уничтожить Лилию.  Но, женщина,
ты пришла в недобрую минуту, у меня остался всего один полк, я же думаю, что
с Убийцей нелегко сладить. Подожди, пока  не вернутся мои  войска, посланные
уничтожить белых Анабоонов, и тогда я исполню твое желание. Чьи это дети?
     -- Это мои дети и дети Булалио, который был моим мужем!
     -- Дети того, кого ты желаешь предать смерти?
     -- Да, царь!
     -- Без сомнения,  женщина,  ты  такая же  хорошая мать,  как и жена! --
сказал Динган. -- Я ответил тебе, иди!
     Но  сердце  Зиниты  алкало  мщения  скорого  и ужасного  против  Лилии,
занявшей ее место, и против мужа, устранившего ее ради  Лилии. Она не хотела
ждать и одного лишнего часа.
     -- Слушай, царь! --  вскричала она. -- Я  не  все еще рассказала  тебе.
Булалио  затевает заговор  против тебя вместе с  Мопо, сыном Македамы, твоим
бывшим советником.
     -- Он  затевает заговор против меня, женщина? Ящерица подкапывается под
скалу, на которой греется? Пусть устраивает заговоры, а что касается Мопо, я
его живым не выпущу!
     -- Да, царь, но все  это не конец. Этот человек носит другое имя -- его
зовут Умслопогасом, сыном Мопо.  Но он не сын Мопо, он сын умершего Черного,
могучего царя, твоего брата и Балеки, сестры Мопо. Да, я  слыхала все это из
уст самого Мопо. От него я узнала всю  эту повесть.  Он, по  праву рождения,
наследник твоей власти, царь, и ты занимаешь его место!
     Некоторое  время  Динган  сидел  пораженный. Потом  он  приказал Зините
подойти ближе и рассказать все, что она знает.
     Зинита  передала  Дингану повесть  о  рождении  Умслопогаса  и все, что
случилось впоследствии; по многим признакам и многим поступкам Чеки, которые
он припоминал, Динган убедился, что рассказ ее правдив.
     Когда,  наконец,  она  замолчала,  он  подозвал  командующего  отрядом,
стоявшего тут же; то был человек  очень большого роста, по имени Факу, он, в
свою  очередь,   призвал  людей   для  исполнения   приказаний   царя.  Царь
повелительно и резко заговорил с вождем:
     -- Возьми три роты и проводников и ночью напади на город народа Секиры,
лежащий у Горы Призраков, сожги его и  перебей всех колдунов, живущих в нем.
Прежде всего  убей  начальника народа,  которого  зовут  Булалио-Убийца, или
Умслопогас. Умертви  его  мучительно, если  возможно,  но, во всяком случае,
убей  его и  принеси мне  его голову. Схвати жену его, известную под  именем
Нады-Лилии, живой, если возможно, и приведи ко мне.
     Вождь поклонился ему и, вернувшись к полку, отдал приказание.  Три роты
выступили вперед и выбежали за ним через ворота крааля по направлению к Горе
Призраков.
     После  этого царь приказал исполнителям своей воли взять детей Зиниты и
покончить с ними.
     Но, услыхав эти слова, Зинита, любившая своих  детей,  громко зарыдала.
Динган стал смеяться над нею.
     Таким  образом пришлось Зините испить ту чашу, которую она  приготовила
для других, она обезумела от горя и, ломая руки, кричала, что раскаивается в
причиненном ею  несчастьи и,  чтобы искупить  его, предупредит Умслопогаса и
Лилию о грозившей  опасности. Действительно, она бегом направилась к выходу.
Но царь  рассмеялся,  кивнул головой, ее схватили и снова  привели  к  нему,
вскоре она лежала мертвой.
     Так  и  закончилась  месть  Зиниты,  старшей  жены  Умслопогаса,  моего
питомца.
     Смерть  Зиниты  была последним убийством  в  краале царя.  Вскоре после
описанных  событий,  когда  Динган снова начал скучать,  он  поднял глаза  и
увидел  холмы, покрытые людьми. Судя по одежде,  то были  воины его войск --
те, которых он высылал против буров.
     Но где  же их гордая  поступь, где  перья  и щиты, где  победные песни?
Перед ним были воины, но они шли кучками, как женщины, повесив  головы,  как
дети, которых бранили.
     Царь вскоре  узнал  всю правду.  Войско  его  было  разбито на  берегах
Кровавой  реки, тысячи воинов  погибли  в  лагере, сраженные ружьями  буров,
тысячи  других потонули в реке, пока вода не покраснела; оставшиеся в  живых
могли свободно переходить по затонувшим.
     Дингана  при этом рассказе  охватил  ужас;  ему доложили,  что Анабооны
поспешно идут по следам побежденных.
     В  тот  же  день  он бежал  в  чащу,  растущую  по  берегам Черной реки
Умфалоци; ночью  небо  окрасилось  ярким  заревом от пожара его  краалей,  и
хищные птицы покинули Гору Убийств, напуганные ревом пламени.
     Галаци  сидел на  коленях  каменной Колдуньи  и  бесцельно  смотрел  по
направлению  крааля народа Секиры. Вдруг  его глаза заметили отблеск  света,
который как будто двигался по полосе  тени, падающей от Горы  Призраков, как
скользит женская игла сквозь ткани, то видимая глазом, то скрытая тканью.
     Перед ним шел небольшой отряд, состоящий  из двухсот человек, не более,
которые  бежали  молча,  но не  готовые к  битве,  так  как  на них  не было
украшений  из перьев. Целью  их было, по-видимому, убийство, потому что  они
шли ротами, и  каждый воин нес  ассегай и  щит. Тогда  Галаци понял, что они
хотят напасть на его друга Умслопогаса.
     Необходимо было предупредить  Умслопогаса.  Но  каким образом?  Он  мог
переплыть быструю реку и таким образом сократить  расстояние к городу народа
Секиры;  этот  путь относился к тому,  по которому шел  отряд, как тетива  к
древку лука. Но воины успели пройти половину всего лука. Несмотря на это, он
решился попробовать,  зная, что  во всей  стране  никто не умеет бегать  так
быстро, как он, за исключением Умслопогаса. А может быть, отряд  остановится
у реки напиться...
     Все эти мысли, быстрые, как молнии, промелькнули в голове Галаци. Одним
прыжком он очутился далеко  на склоне горы. Он прыгал со скалы на скалу, как
олень, он  рассекал  воздух, как ласточка. Гора осталась  позади, перед  ним
лежала желтая  река,  пенясь  в  своем  течении; такова была  она, когда  он
переплывал ее в первый раз, отправляясь на поиски мертвеца.  Сильным скачком
он прыгнул в  середину  потока, течение было  бурное, но он одолел  его.  Он
переплыл реку, он уже стоял  на другом берегу,  стряхивал  воду, как собака,
потом пустился  бежать  в  узкое  каменное ущелье, к длинному  оврагу, низко
пригибаясь к земле, как бегают волки.
     Перед  ним  появился  город;  одна  часть  его  отливала  серебром  под
заходящей луной, другая серела при слабом свете зари. Но и  враги находились
тут же; он заметил их, они осторожно пробирались в траве к восточным воротам
города, он видел длинные вереницы убийц, ползущих направо и налево.
     Лишь бы ему успеть проскользнуть  мимо  них, пока они не оцепили  город
своим  смертельным кольцом. Ему оставалось бежать еще далеко, а они  подошли
уже близко. В этом месте кукуруза росла высоко и доходила почти до изгороди.
Вверх по тропинке! Мог ли Умслопогас бежать быстрее, чем Волк, мчавшийся ему
на  помощь?  Он  продвигался вперед, скрытый стволами  маиса, а там, у самой
изгороди,  направо  и  налево, пробирались  убийцы!  Вдруг  послышался  крик
мощного голоса.
     -- Проснитесь, спящие, враг у ваших ворот!




     Галаци   мчался  по  городу,  громко  крича,  и   вслед  просыпались  и
поднимались люди. Все спали, часовых не ставили; Умслопогас был так поглощен
своей любовью к Наде,  что забыл всякую осторожность и  не думал более ни  о
войне и смерти, ни о ненависти Дингана. Вскоре Волк добежал до новой большой
хижины,  которую  Умслопогас велел выстроить для Нады-Лилии, он вошел в нее,
зная,  что  там  найдет своего брата  Булалио. В глубине хижины  лежали  оба
спящие; голова Умслопогаса покоилась на  груди Лилии, а рядом с ним сверкала
огромная Секира.
     -- Проснись! -- вскричал Волк.
     Умслопогас и  Нада вскочили и, как во  сне,  исполняли его  приказание;
пока они  искали свою одежду и щит, Галаци выпил  пива и отдышался  немного.
Они вышли  из хижины. Небо серело, а  с  востока и  запада,  с  севера и юга
подымались к небу красные языки пламени: город со всех сторон зажги убийцы.
     Умслопогас при виде этого пришел в себя; он понял все.
     -- В какую сторону идти, брат? -- спросил он.
     -- Сквозь пламя и врагов к нашему Серому народу на гору отвечал Галаци.
-- Там, если удастся пробиться, мы найдем помощь.
     Они  побежали к изгороди,  и к ним присоединились человек десять воинов
полусонные, охваченные ужасом, вооруженные кто копьями, кто ножами.
     Впереди  мчались Умслопогас  и Галаци, держа каждый за  руку Лилию. Они
достигли изгороди, из-за которой слышались крики убийц, вся изгородь была  в
огне. Нада  в ужасе  откинулась назад, но  Умслопогас  и Галаци  потащили ее
вперед.  Они кинулись  на пылающую изгородь,  разрушая ее топором и дубиной.
Они пробились  сквозь  нее  и вышли по ту сторону,  не особенно пострадав от
огня.  Там  стояла  кучка убийц,  немного в отдалении  от  невыносимого жара
пламени.  Убийцы  увидели  их и с криком: "Вот  Булалио, убивай колдуна!" --
подскочили к ним с поднятыми  кольями. Воины Секиры окружили кольцом  Наду и
впереди  всех  стали  Умслопогас  и Галаци.  Затем  они бросились  вперед  и
встретились с  убийцами, воины Дингана были раскинуты и  разбросаны  во  все
стороны Секирой и Дубиной, как ветер разносит пыль, как серп срезает траву.
     Они  пробились,  потеряв  только  одного   человека,  но  среди  врагов
распространился  слух,  что начальник колдунов  и Лилия,  его  жена, бежали.
Помня  приказание  прежде  всего  умертвить именно  их,  командующий отрядом
отозвал своих  воинов, подстерегавших бегущих из города, и бросился в погоню
за Умслопогасом.
     В это время Братья-Волки и их спутники были уже далеко, им  легко  было
спастись от преследований, никто в стране не мог сравниться быстротой бега с
ними; но  отряд равняет свой  шаг  с самым слабым из  своих воинов;  Нада не
могла долго бежать рядом с Братьями-Волками. Они торопились  изо всех сил  и
пробежали  половину  ущелья,  ведущего  к  реке, раньше, чем  отряд  Дингана
вступил  в  узкий  проход.  Когда  они достигли  конца  ущелья,  а  враг все
приближался  (этот  конец  ущелья, отец мой,  узок,  как горлышко  бутылки),
Галаци остановился и сказал:
     -- Стойте, воины Секиры, поговорим с теми, кто преследует нас, пока  же
отдохнем  немного.   Ты  же,  брат,  переплыви  реку  вместе  с  Лилией.  Мы
присоединимся к тебе в лесу, если же  случайно мы не найдем тебя, ты знаешь,
что надо сделать; доведи Лилию до пещеры, потом вернись  и собери наше Серое
войско.  Помни, брат мой, что  мне  необходимо будет найти тебя, если воинам
Дингана хочется драться, то на Горе  Призраков произойдет такая охота, какой
еще никогда не видела старая колдунья. Теперь иди, брат!
     Умслопогас схватил Наду за руку и помчался к реке, он еще не добежал до
нее,  как  услыхал шум битвы, воинственный  крик убийц, кинувшихся на воинов
Секиры,  и вой его брата  Волка,  сопровождавший при  начале  схватки меткие
удары его Дубины.
     Они прыгнули в пенящуюся реку; к счастью, Лилия умела плавать, а то они
утонули бы  оба. Им  удалось переплыть реку,  они стали подыматься  на гору.
Здесь  они  быстро  поднимались между деревьями, пока, наконец,  не достигли
конца леса и Умслопогас не услыхал воя волков.
     Ему пришлось взять  Наду на плечи и нести  ее, как  когда-то Галаци нес
мертвеца; всякий человек, за исключением БратьевВолков, вздумавший подняться
на Гору Привидений, когда волки не спят, становился жертвой смерти.
     Вскоре  волки окружили Умслопогаса и начали прыгать от радости, сверкая
жадными глазами на ту, которая сидела на его плечах. Увидав их, Нада едва не
упала, теряя сознание от страха; волков было много, они были страшные, и при
их завываньи кровь стыла в ее жилах.
     Наконец они  дошли  до колен Старой  Колдуньи и до входа  в пещеру. Она
была  пуста, если  не считать  одного или двух волков; Галаци редко приходил
сюда,  когда же он  появлялся на горе, то  ночевал  в лесу,  лежащем ближе к
краалю брата его Убийцы,
     -- Ты должна  побыть здесь,  милая, -- сказал Умслопогас, --  смотри, я
покажу  тебе, как двигать этот камень; подвинуть его надо до этого места, но
не далее. Одного толчка достаточно,  чтобы  выбить его из  желоба,  но тогда
только  два очень  сильных  человека могут  снова  поставить его  на  место.
Поэтому  двигай камень  осторожно,  из  опасения, чтобы  он  не стал в такое
положение, из которого, при всем  желании,  ты  не могла бы его сдвинуть. Не
бойся,  ты  здесь  в безопасности; никто не  знает  об  этом убежище,  кроме
Галаци, меня и волков, и никто не отыщет его. Теперь я должен присоединиться
к Галаци, если он еще  жив, если  он  погиб, я  вместе с волками  постараюсь
отомстить за него убийцам!
     Нада  заплакала,  она боялась  оставаться  одна и опасалась, что  более
никогда его не увидит; ее горе сжало его сердце. Несмотря на тяжелое чувство
грусти, Умслопогас обнял ее  и  ушел, задвинув за собой камень так, как учил
ее.  С  приваленным камнем пещера стала почти  совсем темной,  только  узкая
полоса света  проникала  сквозь отверстие немного больше  человеческой руки,
которое находилось справа от камня. Нада села так, чтобы полоса света падала
на нее, она любила свет и без него чахла, как цветок.
     Внезапно  свет  в  отверстии  исчез,  и  она  услыхала тяжелое  дыхание
животного, которое чует добычу. Она подняла голову и во мраке увидала острый
нос  и оскаленные  клыки  волка,  который  просовывал морду  через небольшое
отверстие рядом с ней.
     Нада громко закричала. В безрассудном страхе, она ухватилась за  камень
и  потянула его  к  себе,  как  показывал ей  Умслопогас.  Камень  задрожал,
сдвинулся с  желоба, в котором держался,  и пополз внутрь пещеры, как падает
камешек через горлышко бутылки. Закрыв пещеру, Умслопогас быстро опустился с
горы, и с ним отправилась  часть  волков.  На одном из поворотов он  услыхал
продолжительный, длинный вой, раздавшийся  из глубины леса; он узнал крик  и
приободрился -- то звал Галаци, спасшийся от копий убийц.
     Умслопогас  продолжал  быстро бежать, отвечая на зов. Наконец он достиг
цели.  Отдыхая   на  камне,  сидел   Галаци,  а  вокруг  него  толпились  их
многочисленные  Серые  друзья.  Умслопогас  подошел  и оглядел  его;  Галаци
казался слегка утомленным, на  его широкой груди и руках виднелись раны, его
небольшой  щит был  изрублен когти  в  куски, а на  палице  виднелись  следы
ударов.
     -- Что произошло без меня, брат? -- спросил Умслопогас.
     -- Ничего  особенного,  все  те,  которые остались  со  мной на дороге,
погибли, а с ними часть врагов. Я бежал один, как трус. Они трижды наступали
на нас, но мы  отбивали их, пока Лилия  не очутилась  в безопасности,  тогда
потеряв  всех  своих людей,  я  бежал,  Умслопогас,  и переплыл  поток,  мне
хотелось умереть здесь, в моем лесу!
     Когда Галаци отдохнул, они встали и  собрали свою стаю,  которая была в
полном сборе, хотя не так многочисленна, как  несколько лет перед тем, когда
впервые Братья-Волки стали охотиться на Горе Призраков.
     Они  спустились по лесным тропинкам и скрылись  в чаще  зарослей, около
темного ущелья, каждая стая, заняв одну сторону прохода. Они спокойно ждали,
пока не  услыхали шаги отряда  царских убийц,  тихо подвигавшегося вперед  в
поисках  врага.  Во  главе отряда шли  два воина,  внимательно осматривающих
местность,  чтобы не попасть в засаду; то  были те воины,  между которыми на
рассвете  проскочил Галаци. Они  разговаривали  между  собой, оглядываясь по
сторонам. Не  видя  ничего  опасного,  они остановились при входе в ущелье и
стали поджидать свой отряд. Их голоса долетали до Умслопогаса.
     Братьям-Волкам  стоило  большого  труда сдержать на  месте  свою  стаю;
волчьи пасти  щелкали,  и глаза сверкали при виде людей, но  вскоре старанья
братьев  оказались бессильны; одна  из  волчиц с воем сорвалась  с  места  и
кинулась на грудь воина, она  более не выпустила его.  Волк и человек упали,
покатились по земле и умертвили друг друга.
     -- Оборотни,  оборотни  напали на нас!  -- вскричал второй разведчик  и
помчался обратно по направлению к отряду. Но он не добежал до него, с  обеих
сторон со  страшным воем волкиоборотни выскочили из засады, кинулись за ним,
и вскоре ничего не осталось от него, кроме копья.
     Тихий  крик ужаса  раздался  из рядов отряда, воины  хотели  бежать, но
Факу, их предводитель, высокий, храбрый человек, громко закричал:
     -- Стойте, дети царя, стойте, то  не оборотни, то только Братья-Волки и
их  свора! Неужели вы  побежите перед  собаками, когда раньше умели смеяться
над копьями людей? Становитесь в круг, стойте твердо!
     Воины услыхали голос своего предводителя  и повиновались ему, они стали
в  двойной  круг,  кольцо в кольце. Взглянув  направо, они  увидели с высоко
поднятым топором, с волчьими клыками на лбу, подобно буре, устремившегося на
них Булалио, а за  ним мчалась красноглазая стая; взглянули налево и увидели
слишком  хорошо  им  известную Дубину. Недавно еще слыхали они ее  удары  на
берегу реки и хорошо знали великана,  владеющего  ею, как  легкой  палочкой,
царя волков, обладающего силой десяти человек.
     Как  долго длился  бой? Кто  может сказать? Время  летит быстро,  когда
сыпятся частые удары. Наконец, братья  отбиты,  они  выбились из круга, куда
проникли и  исчезли с теми из  волков, которые остались в живых. Но  и отряд
сильно пострадал, в живых осталась всего одна  треть  из всех людей, еще так
недавно глядевших  на  солнце; остальные  полегли,  разбитые,  растерзанные,
мертвые, скрытые под кучами трупов диких животных.
     Факу стал подыматься на гору с оставшимися в живых  воинами; всю дорогу
волки делали на  них набеги и  загрызали  то  одного,  то  двух воинов. Хотя
слыхали  и видели все, БратьяВолки не нападали более на отряд, сберегая свои
силы для последнего, решительного боя.
     Умслопогас  взглянул  на каменное лицо той, которая сидела  высоко  над
ним, и лицо ее все светилось от заходящего солнца.
     Тропинка  у подножия горы,  отец  мой,  разделялась надвое,  посередине
находился большой выступ скалы,  и две небольшие тропинки вели с двух сторон
к площадке на коленях колдуньи. Умслопогас стал на  верху левой тропинки,  а
Галаци -- у правой. Они ждали врага, держа копья в руках. Вскоре из-за скалы
показались  воины и  кинулись  на  них, частью по  одной, частью  но  другой
дорожке.
     Долго  длилась  битва.  Наконец,  Галаци,  сразив  последнего врага,  в
изнеможении  опустился на землю.  Он  не  мог  идти на помощь другу,  против
которого оставался тоже всего один враг.
     Галаци-Волк  с усилием  поднялся  на колени  и  в последний  раз потряс
Дубиной над головой, потом упал и умер.
     Умслопогас, сын  Чеки, и Факу, вождь Дингана,  смотрели друг на  друга.
Они стояли одни на горе, все остальные полегли кругом. Умслопогас был покрыт
ранами,  Факу  был  невредим;  то был  сильный  человек,  также  вооруженный
топором.




     В течение нескольких минут оба воина  описывали круги секирами, выжидая
удобного  момента   для   удара.  Вскоре  Факу   опустил  оружие  на  голову
Умслопогаса, но Убийца поднял свою  Секиру, чтобы отбить удар.  Факу  согнул
руку и так ловко  направил топор, что острие  поразило Умслопогаса в голову,
рассекло его головной убор и за ним череп.
     Обезумев  от  боли, Убийца  как бы проснулся. Он  схватил Секиру обеими
руками и нанес три удара. Первый срезал перья, рассек щит Факу и откинул его
на несколько шагов назад; второй не попал в цель; за третьим,  самым сильным
ударом,  Секира выскользнула из  его  мокрых  от  крови  рук, и удар  топора
пришелся боком. Несмотря на это, топор плашмя упал на грудь Факу, раздробляя
его кости, и смел его с края скалы, вниз в ущелье. Факу, скатившись, остался
неподвижным.
     -- Дело окончилось еще засветло! -- сказал Умслопогас свирепо улыбаясь.
-- Теперь,  Динган, присылай еще убийц в поисках убитых! -- И он повернулся,
чтобы идти в пещеру к Наде.
     Но Факу не был убит, хотя рана его была  смертельна.  Он приподнялся и,
собрав последние силы, кинул топор, оставшийся в его руке,  в того, чья сила
одержала верх над ним. Топор был направлен верно, а Умслопогас не видел, как
он летел. Лезвие  ударило  его  в  левый  висок,  пробило  кость  и  глубоко
врезалось  в  голову. Тогда Факу  упал мертвым, а Умслопогас, подняв  кверху
руки, грохнулся, как бык. Подобно мертвецу, лежал он в тени мрачной скалы.
     Вскоре Нада решила выйти из пещеры и хотела  отвалить камень. Однако он
не двигался. Тогда  она вспомнила, что, испугавшись волков, она сдвинула его
с  желоба, в котором  он  держался,  и что камень сполз  на середину пещеры.
Умслопогас предостерегал ее, чтобы она этого не  делала, но она забыла о его
совете  в своем безрассудном страхе. Может быть, ей  удастся сдвинуть камень
-- нет,  ни на волос не сдвинулся он. Она оказалась  запертой,  без  пищи  и
воды,  и ей приходилось  ждать  прихода Умслопогаса. А если он  не придет? В
таком случае ей придется умереть.
     Она  громко закричала  от ужаса, призывая  Умслопогаса по имени.  Стены
пещеры отвечали: "Умслопогас! Умслопогас!" И все смолкло.
     Через некоторое время безумие нашло на Наду, мою дочь, и она много дней
и ночей пролежала в пещере, сама не сознавая, как долго она лежит.
     Несмотря  на  беспамятство  свое,  Нада замечала,  что  два  раза  свет
проникал  в отверстие скалы  и  наступал  день; что два  раза свет погасал и
наступала ночь. В третий раз появилась полоса света и погасла, тогда безумие
покинуло ее, она очнулась и  поняла, что  умирает; сквозь  отверстие в камне
послышался голос, который она так любила, и спросил тихо и хрипло:
     -- Нада? Жива ли ты еще, Нада?
     -- Да, -- глухо отвечала она. -- Воды! Дай мне воды!
     Ей показалось, что с величайшим усилием проползла  большая змея. Прошло
несколько  минут, затем сквозь отверстие в  камне  дрожащая  рука  просунула
небольшую тыквенную бутылку.  Она  жадно напилась, ей стало легче,  и  она в
силах была говорить,  хотя ей казалось, что вода  огненным потоком разлилась
по ее жилам.
     -- Неужели это ты, Умслопогас? -- спросила она. -- Или ты умер и явился
мне во сне?
     --  Это я,  Нада!  -- сказал голос. -- Слушай! Ты ли сдвинула  камень с
места?
     -- Увы, да!  -- отвечала она. -- Может быть, соединив  наши  усилия, мы
сможем отвалить его?
     --  Да,  если бы  наши силы не изменяли нам;  но теперь это невозможно!
Впрочем, попытаемся!
     Они  налегли  на камень,  но у  обоих вместе сил было  не более, как  у
ребенка, и камень не двинулся с места.
     --  Не будем даже стараться, Умслопогас! -- сказала Нада.  -- Мы теряем
те краткие часы жизни, которые остались мне. Поговорим в последний раз!
     Недолго  однако  пришлось  говорить  им.  Вскоре Нада стала  слабеть  и
незаметно скончалась, сжимая  руку Умслопогаса, который уже без чувств лежал
по ту сторону камня.
     В таком положении, отец  мой,  нашел я  их, когда отправился  на поиски
пропавших.   Благодаря   моим  стараниям,  Умслопогас   не  умер,   а   стал
поправляться.  Когда он совершенно выздоровел,  я стал  расспрашивать  о его
намерениях, желая узнать,  следует ли мне продолжать  хлопоты, чтобы сделать
его царем всей страны.
     Но Умслопогас покачал головой, сердце более не лежало к этому делу. Ему
по-прежнему хотелось уничтожить царя  и  его власть,  но он более  не  желал
занять его  места, а жаждал только мщения. Я отвечал,  что сам хочу мстить и
что, соединившись, мы, может быть, вдвоем достигнем цели.
     Слушай,  отец мой, дальнейший  рассказ  мой будет краток.  Мне пришло в
голову  противопоставить Дингану Панду. Я дал совет  Панде  бежать вместе со
своими приверженцами  в Наталь. Он  последовал моему  совету,  а я вступил в
переговоры  с бурами, в частности с одним буром,  по имени Длинная  Рука.  Я
доказал бурам, что Динган коварен и не заслуживает  доверия,  а Панда добр и
верен  им. Дело  окончилось тем, что буры, соединившись  с Пандой,  объявили
войну Дингану. Я начал эту войну, чтобы отомстить Дингану.
     Принимали ли мы  участие в большой битве при Магонго? Да, отец  мой, мы
были там. Когда воины Дингана отбросили нас назад и все казалось потерянным,
я подал мысль Нонгалаце,  нашему вождю,  сделать вид,  что он ведет  буров в
атаку; Анабооны  не  принимали  участия в  битве, предоставляя драться  нам,
Черному народу. Умслопогас с секирой  в руке пробился сквозь  один из полков
Дингана,  пока не добрался до бурского начальника и закричал  ему, чтоб он с
фланга окружил Дингана.
     Таким  образом,  исход  битвы  был  решен,  отец  мой;   они  побоялись
сопротивляться   белым   и   черным   соединенным  полкам.  Они  бежали,  мы
преследовали и убивали их, а Динган перестал быть царем, но все-таки еще был
жив.
     Мы  стали  ловить  царя  в  течение  нескольких  недель,  как  охотники
преследуют раненого быка.  Мы преследовали его  до  леса  Умфалоци и  сквозь
него. Наконец, и нам улыбнулась  удача. Динган вошел в кусты в сопровождении
всего  двух людей.  Мы закололи его слуг  и  схватили его и повели  на  Гору
Привидений.
     Когда мы дошли до пещеры, я отослал всех  наших спутников; нам хотелось
остаться наедине с Динганом. Он сел  на землю  в пещере, а я сказал ему, что
под землей, на которой он сидит, лежат кости той Нады,  которую он  убил,  и
кости Галаци-Волка.
     После этого мы  привалили  камень  ко входу в  пещеру и  оставили его с
призраком Галаци и призраком Нады.
     На третий день, перед зарей, мы вытащили стонущего Дингана из пещеры на
край утеса,  висящего сверху на  груди каменной Старухи-Колдуньи. Там стояли
мы, ожидая  рассвета, того часа,  когда умерла Нада. Мы прокричали ему в уши
ее имя и имена детей Умслопогаса, затем столкнули в пропасть.
     Такой  был  конец  Дингана,  отец мой,  Дингана,  обладавшего  жестоким
сердцем Чеки, но не его величием.
     Вот и вся повесть  жизни Нады-Лилии,  отец мой, и нашей мести  за  нее.
Печальная  повесть, грустная повесть, впрочем, все было  печально в те  дни.
Все изменилось впоследствии, когда стал царствовать Панда; Панда был человек
миролюбивый.
     Мало  осталось  рассказывать. Я покинул страну,  в  которой  жить  было
опасно для  меня, убийцы двух царей;  я перешел  жить  сюда, в Наталь, чтобы
окончить  свое  существование  поблизости  от  того места,  где раньше стоял
крааль Дугузы...
     Внезапно старик замолчал, его голова упала на иссохшую грудь.  Когда же
белый человек, которому он рассказывал свою повесть, приподнял его  голову и
взглянул на него, он был мертв.

Last-modified: Wed, 23 Feb 2000 14:57:01 GMT

Оцените этот текст: