-то охранять себя и свое хозяйство! - Вы предвзято подходите к семье Лапердиных вообще и к самообороне русских от алтайцев в частности! - ротмистр щелкнул массивным портсигаром, ловко бросил в рот папиросу. Скорее правы не вы, а берестянский священник: убийства русских были организованы активистами бурханистского движения в канун решающей схватки... Да и простая арифметика не в вашу пользу: алтаец был убит один и то за дело, а русских - трое... Нет, господин доктор, ваша любовь к инородцам не объективна, а субъективна! Федор Васильевич снял пенсне, склонил голову, смотря поверх прически жандармского офицера беспомощными близорукими глазами. Он уже понял, что поп из Бересты его опередил, выдвинув свою версию. И чтобы теперь ни говорил Гладышев, какие бы новые факты ни приводил, они только будут добавлять лишние звенья в сушествующую у Маландина схему. Ротмистр чиркнул спичкой, прикурил свою папиросу, дождался, когда спичка догорит, изогнувшись крючком, растер уголек в пальцах. Потом быстро взглянул на доктора: - У меня фактов больше. Могу даже сказать вам по секрету, что Техтиек, который купил у Торкоша табун коней купца Лапердина, военный вождь бурханов! И кони ему были необходимы для своих головорезов... Скажу еще больше - найденный труп Техтиека - имитация, вводящая в заблуждение русскую полицию. Хан Ойрот и Техтиек - одно и то же лицо... Некоторые из арестованных нами бурханистов в один голос утверждают, что Техтиек вербовал людей для бурханов, а тех, кто отказывался, убивал. Так что и все найденные трупы можно отнести на его счет... Что же оставалось делать Лапердиным и другим богатым раскольникам? Брать в руки оружие! Им было что, в конечном счете, защищать... А вашим алтайцам защищать нечего, им более сподручнее брать чужое! - У алтайцев нет воров, - бросил Федор Васильевич холодно. - Этот сапог только русскую ногу давит... - Я думаю об этом предмете иначе! Маландин меланхолично пускал дымные бублики к потолку и внимательно следил за их метаморфозами. Доктор поднялся: - Я могу идти, господин ротмистр? - Я очень сожалею, господин Гладышев, но вы меня ни в чем не убедили, а еще более усилили мои подозрения в отношении вас. Думаю, что ваше участие в деле бурханов, хотите вы того или нет, было не пассивным, а достаточно активным!.. Но я не буду предъявлять вам ордера на арест и обыск. Но расписку о своем невыезде из Горбунков до окончания следствия по делу бурханов вы должны мне оставить. Перо и бумага на столе! Маландин бросил окурок на пол и придавил его сапогом. Ротмистр прожил в Горбунках пять дней и уехал ни с чем, допросив всех оставшихся кержаков и исписав гору бумаги. Перед отъездом, явно чем-то озабоченный, зашел к Гладышевым, уже вполне уложившимся в дальнюю дорогу. Этот визит немало удивил Федора Васильевича - ведь расстались они два дня назад отнюдь не по приятельски... - Удивлены? - спросил гость. - Не очень, в общем-то... Вы пришли с обещанным обыском? - Нет, господин доктор... Я долго думал над вашими словами и пришел к выводу, что вы не так уж и парадоксальны! Мы действительно ведем себя с этими инородцами, как медведи в посудной лавке... Разрешите мне сесть? - Да, разумеется!-смутился доктор.-Прошу сюда, в кресло. Только его и стол еще не упаковали... Что будете пить? Правда, выбор у меня невелик. Нет шартреза, перно, камю, мадеры, глинтвейна, но есть медицинский спирт и великолепный бадановый чай! Если их перемешать вместе, то легко можно получить нечто среднее между пелинашем и ромом... Разумеется, используя еще и сахар! Маландин никак не прореагировал. Он сидел неестественно прямо, уставившись немигающими глазами в квадратные темные пятна на выцветших обоях, где еще совсем недавно висели фотографии родственников и портреты дорогих сердцу писателей, ученых, музыкантов. - Вы все-таки уезжаете, господин Гладышев? - Да, в Томск. Если с вашей стороны не будет теперь каких-либо препон и подозрений. - Я погорячился, господин Гладышев, приношу свои извинения. Мне ваша расписка более не нужна... Провокации типа берестянской обнаружились мною и в других смешанных селах... Вы оказались правы больше, чем я... Невозможно все раскопать до конца и потому, как это ни прискорбно, приходится только сожалеть о напрасных жертвах... Политика кнута и пряника по отношению к инородцам все более и более тяготеет к кнуту. Добром это не кончится для России! Теперь взгляд Маландина перекочевал на груду книг, накрытых клетчатым пледом. Как бы пересчитав их, жандарм, скользнув взглядом за окно, в палисадник, где чахли мелкие, так и не удавшиеся Галине Петровне розы. - Вы знаете, что самое трудное в нашей работе, господин доктор? Федор Васильевич поставил графинчик на стол, пожал плечами: - Я не знаком с работой политического сыска, господин ротмистр. Извините великодушно! - Самое трудное в нашей работе - поставить точку! - продолжил ротмистр, не обратив внимания на реплику доктора. - У нас, в наших бумагах, этого знака никогда нет, как нет его у железнодорожных телеграфистов. И они и мы изображаем точку двумя многоточиями*... Я говорю, разумеется, в иносказательном смысле. * В азбуке Морзе знак точки передается шестью точками. - Я так вас и понял. - Вот и у меня сейчас нет этой проклятой точки! Я ничего не сделал путного в вашей деревне, и в Томске меня ждет неизбежный нагоняй от моего несентиментального начальства! Разумеется, вас, обиженных мной, это должно только радовать!.. - Я врач. И меня никогда не радует чужая боль! Галина Петровна внесла исходящий парком самовар, водрузила его на стол, вопросительно посмотрела на мужа: - У меня готов пирог. - Коли готов, неси его сюда! Гостю не повредит подкрепиться перед дорогой как следует! Маландин встал: - Вы ждете гостей, господин доктор? - Нет, мы никого не ждем с женой. Вы - единственный наш гость на сегодня. - Но я не совсем гость, а в некотором роде... - Пустяки! Присаживайтесь к столу. Ротмистр кивком поблагодарил и полез за портсигаром, тот оказался пуст. Легкая досада перекосила его лицо, но доктор ничем не мог ему помочь. Сам он курил редко, а зелье Дельмека вряд ли устроит этого сноба, который курит, наверное, "Катык" или "Александр III" в коробках по 250 штук... Федор Васильевич легко снял рюмку со стола, спросил: - Так за что мы с вами выпьем, господин ротмистр? - За бурханов, господин доктор! Они все-таки сделали свое дело - растормошили эти сонные края! Их идеи и призывы упали на благодатную почву и, думаю, дадут со временем свои ядовитые всходы! Не хотел бы я быть в числе тех, кто будет собирать этот урожай... - Что-то случилось? - насторожился Гладышев. - Хан Ойрот сформировал армию и ведет ее к Бийску1. Глава четвертая ТРОПА К ЗАКАТУ Техтиек привычно вытер одеждой очередной жертвы свой окровавленный меч и уронил его в ножны. Что-то в виде сожаления шевельнулось в его душе, но тут же заглохло, придавленное гневом: и этот подлый орус встал поперек его дороги! Повелительным жестом он подозвал к себе затянутого в золотой шелк Чекурака: - Парни Шалды вернулись? Что говорят? Техтиек, опасаясь засад и ловушек, теперь постоянно высылал вперед небольшие отряды, чтобы очистить тропу от чужаков, которых неожиданно много развелось за эти дни в Чергинских урманах. Чекурак виновато потупился: - Вернулся только один воин, великий хан. Остальные трое сбежали вместе с Шалды. Я не стал высылать за ними погоню. Это стало бедствием его армии. Она расползалась, как старая одежда, и никакие нитки и заплаты, накладываемые на нее казнями и посулами, не могли удержать людей в повиновении. Одни из них боялись хана Ойрота, другие больше не верили никаким посланцам неба, а третьи вообще не хотели ни с кем воевать... - Сегодня я казнил последнего, Чекурак! Теперь это будешь делать ты сам. Чекурак покорно вздохнул. Он ничего не имел против роли палача, но его больше устраивало быть даргой личной охраны Техтиека. А бегать за теми, кто по ночам покидает привалы, сносить им головы или вешать на сучьях деревьев - хорошего мало. Да и Техтиек, привыкнув не щадить чужих, вряд ли будет щадить своих. А угодить ему во всем - невыполнимо! Подъехал одноглазый Кылыр, оскалился: - Опять он кого-то зарубил? - Того, что ты схватил у ручья. Но теперь он сказал, что наказывать виновных будем сами! Скажи, чтобы закопали этого... - Вот так и нас с тобой, - сплюнул он сквозь зубы. - Шалды удрал?.. Ему хорошо, у него в Абайской степи брат живет, Акай. Тот для него все сделает! Чекурак отозвался равнодушно: - Кто тебя держит? Вставив ногу в стремя, он плюхнулся в седло неуклюже и как-то неуверенно: Кылыр-лисица хитрая, он уже давно наметил себе подходящую тропу! Он рысью догнал Техтиека, пошел чуть в стороне. Тот недовольно покосился: - У тебя дела своего нет? Чего тащишься за хвостом? - Я все узнал, великий хан! Шалды ушел в Абайскую степь к брату, а Кылыр идет с твоей армией только до Уймона... Может, казнить его сегодня, пока не удрал? - Зачем? Мы не пойдем на Уймон! Но ты с Кылыром можешь сбежать в долине Таурака. Там много русских сел, где нужны работники. Передай это не только Кылыру, но и его друзьям- Чумару и Ыргаю! Техтиек врезал плетью по крупу коня, исчез среди деревьев, оставив на тропе своего бывшего знаменосца, скованного страхом и дурными предчувствиями... Значит, скоро он начнет рубить головы и своему собственному дракону? И первым срубит его голову, Чеку-рака? Кого же тогда приблизит к себе? Жадину Чумара, бабника Топчи, любителя большого огня Колбака, тупицу Яемата? Нет, если удирать, то удирать всем, а не поодиночке! Набрав горсть винтовочных гильз, еще не успевших позеленеть и потерять пороховую вонь, Ыныбас высыпал их в ту же коричнево-серую пыль, из которой поднял. Они падали, тихо постукивая друг о друга, как будто были сделаны не из металла, а из картона. Потом он прошел до подошвы перевала, увидел рыжие, взявшиеся корочкой пятна на его камнях, провел по ним ладонью. Кровь уже не пачкала руки, а только шелушилась, отслаивалась от камня чешуйками, которые легко отлипали от ладоней, стоило только на них подуть. Скоро дожди смоют эти пятна, и больше никто не увидит следов трагедии, что разыгралась здесь какую-нибудь неделю назад... Расставшись с Кураганом, женщинами и мальчиком, Ыныбас поехал с Чейне к ее отцу, чтобы оставить там женщину до осени, не обращая внимания на ее слезы и протесты. Старик Кедуб принял дочь неохотно, ее новое одеяние с чужого плеча испугало его. "Где же твой новый чегедек? Откуда эта рвань на тебе, дочь?" Той же ночью Ыныбас вернулся на старую тропу и взял круто на юг, к Ябоганскому перевалу, чтобы уже от него уйти верхней тропой, кружащей у самых белков, к Храму Идама. Ему надо было еще раз увидеть Белого Бурхана, чтобы сказать ему все в лицо. Чейне, узнав об этом, забилась в истерике: - Он тебя не отпустит! Чочуш говорил, что из умных голов он делает какие-то чаши! Твоя голова обязательно ему подойдет! - Пусть! Но он должен знать, что есть вещи, которые не прощаются даже богам! Я плюну ему в лицо и уйду. - Ты не уйдешь!-закричала она.-Ты не сможешь уйти от него! Через пять дней Ыныбас был на месте, но пещера оказалась наглухо закрытой, даже тропа, ведущая к ней, успела зарасти молодой травой. Прождав у входа до первых звезд, а потом и до утра, Ыныбас тронулся в обратный путь... Ябоганский перевал круто уходил вверх. Можно по нему подняться, а потом и спуститься в долину, но надо ли? Хан Ойрот ушел со своей армией на север, бурханы исчезли, ярлыкчи погибли... В живых, возможно, остались только они с Чейне... Но они не понесут знамя бурханизма: новая религия умерла, не успев родиться!.. Да и могла ли религия Ак-Бурхана1 дать людям то, что они ждали? Увы, никто никому ничего не дает даром! Ыныбас подошел к коню, потрепал его за ноздри, дав лизнуть руку. Поправил сбрую, не решаясь сразу сесть в седло и пойти по хорошо пробитой дороге прямо через урман на Бещезек, Барагаш и дальше. Он все еще чего-то ждал и на что-то надеялся: уж очень не хотелось верить, что все исчезло при первом же порыве свинцового ветра... Но перевал был молчалив и пустынен, а дорога, ведущая к нему, поблескивала золотыми полосками гильз - посевом смерти. - Ты зачем позволил ему убить меня, Назар? - плача спрашивал Арсений и размазывал по лицу грязные слезы. - Разве ты не мог сказать ему, что вместе со мной подыхал от голода на Кандоме? Он тогда стоял рядом с тобой, он бы мог тебя услышать! Почему ты захотел, чтобы я умер от руки этого самого ужасного человека? Ыныбас вскочил, ощупал подстилку лапника под собой, перевел взгляд на затухающий костер. Неужели оттуда, из огня, вышагнул уже давно мертвый Арсений? И почему он пришел к нему именно сегодня, когда силы Ыныбаса на исходе, еда кончилась, а до истоков Песчаной еще шагать и шагать! Может, Арсений стал кермесом и теперь пришел за ним? Но ведь кермесы приходят только за теми, кто в них верит! Сон отлетел, и не было смысла приглашать его снова. Ыныбас сложил лапник, служивший ему постелью, в костер, шагнул во мрак леса, свистом подозвал коня. Тот фыркнул где-то совсем рядом. Успокоившись, Ыныбас вернулся к костру, достал подвешенное за сук ружье, пересчитал оставшиеся патроны. Четыре в магазине, один в стволе. Пока хватит. Арсений... Да, тот самый старатель со шрамом на левой щеке и раскосыми глазами, которого Техтиек застрелил прямо с перевала только потому, что он был счастливчиком, нашедшим крохотный самородок. Арсений прошел с Ыныбасом десятки трудных верст по левому берегу Кандомы и правому реки Лебедь, пока они не натолкнулись на большой прииск, охраняемый конной стражей. Спрятаться друзья не успели, а конному нагнать пешего просто. Особенно, если этот пеший еле-еле ноги передвигает от усталости и голода. Неделю их с Арсением держали в кутузке, а потом выгнали на работы - мыть песок. И если бы не бунт, то неизвестно, сколько бы лет продолжалась для них эта неожиданная каторга, ничем и никак незаслуженная. Тогда-то и получил Арсений свою мету на щеку... Перед живым другом Ыныбас оправдался бы легко, но как оправдаться перед мертвым, чтобы он услышал и понял? Тогда, с перевала, Ыныбас не узнал да и не мог узнать Арсения - когда-то молодой и здоровый, парень за годы скитаний высох, сгорбился, обнищал и оголодал до последней крайности. Если что и осталось от него прежнего, так это - шрам, след нагайки.. Да и кто бы в ту минуту остановил Техтиека, не поплатившись за дерзость собственной жизнью? Медленно светало. В лесу это можно заметить позднее, чем на открытом месте: здесь ведь нет горящего небосвода, нет золотой зари и выпрыгивающего из-за края горизонта солнца. В лесу восход падает с зенита неба сначала фиолетовым, потом синим и, наконец, пепельно-зеленым светом... Пора! Ыныбас забил костер сырой лапой, затоптал его, подгребя подошвами сапог большой бугор сырой земли для верности. Потом оседлал отдохнувшего за ночь коня, и, упав в седло, легонько опустил уздечку, тронув его только ногами. Он удалялся все более и более от той" поляны, где прошлой ночью стояла армия Техтиека, не подозревая даже, что навсегда отвернул от кривого пути хана Ойрота, чтобы выйти на свой единственно правильный путь. На полуденном привале к Техтиеку подошли два пожилых алтайца в поношенных шубах и, сдернув с голов замусоленные и вытертые от долгой носки круглые шапки, нерешительно остановились. Потом дружно опустились на колени. Техтиек вопросительно взглянул на Чекурака, медленно встал с камня, шагнул им навстречу: - Я слушаю вас, уважаемые. Первый - подслеповатый, со слезящимися глазами и надорванной мочкой левого уха, забормотал; елозя по по одежде руками и не зная, что делать с шапкой, которую он привык носить на голове: - Не сердись на нас, великий хан, но мы пришли к тебе не сами по себе, а посланы альтами. Они выбрали нас, самых старых и глупых, чтобы, срубив нам головы, ты, великий хан, не понес большого ущерба для своей армии, лишая жизни молодых и здоровых... Чекурак поймал недоуменный взгляд Техтиека и осклабился. А тот, кто говорил размеренно и спокойно, неожиданно онемел, увидев усмешку этого желтого человека. Укоризненно покачав головой, заговорил второй - побитый оспой, с большими проплешинами на голове, оставленными стригущим лишаем, который не был редкостью среди пастухов: - Люди хотят знать, великий хан, куда и зачем ты ведешь нас? Раньше мы думали своими глупыми головами, что идем к Чемалу, а теперь ты вывел нас на тропу к Таураку! Зачем? Там - земля русских! Что нам делать на земле русских, великий хан? Разве нам мало своей собственной земли? Техтиек помрачнел: - Ты забыл Заповеди Неба, в которых сказано: гоните русских с нашей земли, чтобы было где пасти скот алтайцам и ставить аилы не в сухих степях, а у родников и на тех яйлю, где всегда растет сахарная трава! - Значит, ты хочешь бить русских, которые живут мирно и ничем нам не мешают? - Мы должны выгнать всех русских из наших гор! - Ты слишком долго шел к нам, великий хан. Пока ты шея, Алтай изменился. Выросли новые враги, и окрепли новые друзья. Может, бить и гнать надо не русских? - Я тебя не понимаю, батыр! - Нам нечего делать в русских землях и селах, великий хан!.. Пусть они живут там, где родились. Нам и без этих русских хватает врагов! - Может, ты назовешь их? - резко спросил Техтиек, опуская ладонь на рукоять меча. - Ну! Я жду. - Я их назову, великий хан, хоть ты и убьешь меня. Ты ведь привык убивать всех, кто тебе возражает,-в голосе плешивого послышалась насмешка, и Техтиек поспешно убрал руку с пояса.-Наши враги не только русские купцы, попы, стражники и полицейские, великий хан! Наши враги - баи, зайсаны, манапы, чуйские купцы. Это они мешают нам жить хорошо и счастливо, деля все поровну - траву, воду, землю! А их много в долине Куюма, а совсем не в Таураке! Тебя обманули, великий хан, те, кто лижет сейчас твои пятки, и указали тебе ложную тропу... В Таураке мы разобьем наш лагерь, обуем и оденем тех, кто износился, за счет русских, живущих там, всех накормим и вооружим!.. Потом пойдем на Бийск и Кузнецк, где сидят в тюрьмах наши друзья. Лишь разбив и обессилив русских, мы можем взяться за наведение порядка в наших горах! Судорожно икнул и горячо заговорил подслеповатый: - Алыпы, пославшие нас, просили передать тебе, великий хан, что они не будут бить русских! Нам не надо идти в Бийск и Кузнецк! Не надо драться с русскими солдатами, которых очень много!.. Веди нас к Чемалу, к центру гор, где мы сами найдем пищу, одежду, оружие!.. - Вы-воины, а не праздные гуляки!-рассердился Техтиек. - Вы должны погибнуть, но очистить Алтай от скверны! - Убей нас, великий хан, но мы не понесем эти слова алыпам! - Скажи эти слова алыпам сам, великий хан! - потребовал второй. Оба посла разом надели шапки и поднялись с коленей. Техтиек понял, что это совсем не похоже на тот,- первый, бунт, когда он только-только завел свою золотоносную рать в Чергинский урман. Этот бунт решал главный вопрос - будет у него армия, понимающая его и сознательно идущая с ним до конца, или же у него будет горстка сброда, сформированная его помощниками в очередную банду. "Вот тебе, паршивый хан, и первый плевок в твою бандитскую рожу!-устало подумал Техтиек и опустился на камень. - Снова встать перед ними, срубив восемь голов из девяти?" - Идите! - махнул он рукой. - Я сам все скажу вашим алыпам! Они долго пятились от него, потом повернулись и пошли, втянув головы в воротники своих безобразных шуб. Они все еще не верили, что новый дракон не сожрал их, а отпустил живыми. И снова какое-то чувство не то стыда, не то неловкости овладело им. Техтиек стиснул челюсти, искусственно нагнетая раздражение, которое у него легко перерастало в гнев. Но на этот раз у него ничего не получалось: вместо гнева нарастал стыд... Какие-то крики заставили его поднять голову. В сотне шагов от камня, на котором он сидел, по траве и кустам катался клубок человеческих тел, над которым мелькали не только грязные кулаки, но и охотничьи ножи, которыми на привалах освежевывали павших и оставшихся бесхозными после казни всадников коней. Техтиек подскочил к дерущимся, начал пинать их ногами, а потом выхватил наган и разрядил его в воздух. Клубок дерущихся распался, оставив в пыли и грязи два неподвижных тела - Чекурака и одного из посланцев алыпов. - Что случилось? Кто и зачем убил этих людей? Рябой с проплешинами на голове шмыгнул разбитым в кровь носом, мотнув подбородком в сторону распластанного трупа, затянутого в золотой шелк: - Я убил только одного, великий хан. Твоего цепного кобеля Чекурака. Это он подкрался сзади и пырнул ножом Тобоса, но не успел прикончить меня! Я знал, куда и к кому я иду! - За что же Чекурак убил Тобоса? - Он сказал, что мы были недостаточно вежливы с гобой, великий хан! Нам надо было молчать, а мы говорили. - Дурак! - сказал Техтиек с сердцем и, плюнув на труп Чекурака, спросил у плешивого: - Как твое благородное имя, батыр? - Я простой пастух, великий хан. У меня не может быть благородного имени манапа, зайсана или бая. А зовут меня в насмешку Эжербей. Так решил мой зайсан, который очень веселый человек... - Будешь моим вестовым вместо Чекурака, которого ты убил! Мне нужны ловкие, смелые и честные люди, батыр Эжербей! - Спасибо, великий хан. Но я вернусь к тем, кто меня послал!-заметив вспыхнувшее гневом лицо Техтиека и его руку, судорожно скользнувшую к поясу, усмехнулся: -Не торопись, великий хан! Убить меня совсем не трудно: я стар. Но как ты потом будешь смотреть в глаза своим алыпам, посланец неба? Не плюнут ли они, узнав о тебе все, в его синий купол? Ыныбас больше не искал потерявшуюся армию Техтиека. Скорее всего, он распустил лишних людей и сколотил новую большую банду... В Солонцах Ыныбас продал ненужное ему больше ружье, запасся продуктами на оставшиеся три-четыре дня пути, разжег костер на каменистой площадке, чтобы раскалить на огне нож и уничтожить тавро, а вместе с ним и затоптать в памяти очередную ложную тропу. Он знал свою новую дорогу - она с теми золотоискателями на реке Лебедь, которые не побоялись поднять на вооруженных мучителей свои кирки и лопаты! Небо слишком далеко от земли, чтобы надеяться на его помощь и милость. Справедливость лежит на земле, поверженная пулей Техтиека и подобных ему, но она не мертва, хотя, может быть, и истекает кровью. Ыныбас обязан теперь найти ее, поднять на ноги, посадить на коня и дать ей в руки не иллюзорное, а настоящее знамя!.. Может быть, то самое знамя, что взвили над головами золотоискатели реки Лебедь, разогнавшие стражников и полицейских. Их знамя было красным, и на нем были видны темные пятна крови - этим знаменем закрывали тела погибших в неравной схватке, прежде чем их предать земле! Нож раскалился до багрового свечения. Ыныбас обнажил плечо и положил лезвие ножа плашмя на лиловый изломанный крест в круге. Задымилась кожа, резкая боль пронзила тело, но Ыныбас только крепче стиснул зубы. Физическая боль - ерунда, она пройдет быстро. Куда страшнее боль душевная, разламывающая сердце днем и ночью, в радости и одиночестве, в тоске и на людях... Ыныбас снял нож, прилепил на красную и пока сухую рану лист подорожника, оторвал лоскут от нижней рубахи и туго перевязал плечо. Нож, брошенный на песок, медленно остывал, покрываясь синью жженой стали. Ыныбас поднял его, счистил палочкой запеченную на лезвии кожу, вяло улыбнулся. Вот и все... От очередной ложной тропы остался только еще один шрам на теле и такой же шрам в душе. Костер горел спокойно, огонь не спеша подъедал сухие ветки, все более отодвигаясь к краям, образуя кольцо, которое скоро распадется, не оставив следа. Камень не боится временного огня - он вечен! Вот и человеку надо быть таким же камнем, чтобы никакие кострища не оставляли на нем своей меты: копоть смоют дожди, а золу сдует ветер! Только и всего. Ыныбас встал, спустился по тропинке вниз, где его конь не спеша стриг зубами траву. Поправив седловку, Ыныбас провел рукой по гриве, взглянул на брошенный им алтарь: над ним тонкой бледной струйкой подрагивал последний дым. Глава пятая СОЮЗ ТРОИХ Мытарства с больным Дельмеком Пунцаг и Чочуш испытали немало. Храм Идама оказался закрыт сверху и снизу - Белый Бурхан ушел, как и планировал, обратно в Лхасу и, наверное, не один, а с Бабыем и Жамцем. Он оставил то, что создал, им, младшим бурханам, хану Ойроту, Чейне, ярлыкчи и народу... Конечно, они могли бы сдвинуть конями обломок скалы и открыть верхний лаз. Но затхлый воздух пещеры вряд ли будет целительным для Дельмека. А оба бурхана не были знатоками трав и не учились лекарскому мастерству. Потом все трое долго кружили по горам, ночуя в брошенных аилах и на пастбищах у пастухов, пока не вышли к Чарышу, где можно было остановиться хотя бы на несколько дней... Да, все надо было начинать заново, чтобы над горами никогда не утихал призыв Белого Бурхана и его белый конь продолжал будоражить умы и сердца людей, устремляя их к всеобщей свободе и справедливости, братству и счастью! А для этого надо было много и честно работать, забыв себя и свое недавнее прошлое. Жизнь слишком коротка, чтобы делать глупости! Пусть снова вспыхнет жертвенник на высокой скале, взметнутся жезлы с золотым крестом скрещенных молний, прозвучат слова заклинания: "Именем неба!" Все трое сидели, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели в белое сухое пламя, не в силах отвести от него глаза. Что-то все-таки есть колдовское в этой пляске жизни и смерти - огонь всегда напоминает самого человека, который так же мечется и бедствует, сжигая самого себя дотла, до праха! - Я не очень удивился, когда нашел Храм Идама закрытым, - сказал Чочуш тихо, не напрягая голоса и еле двигая губами. - Так и должно было случиться... Сначала Техтиек уводит людей с нашим золотом, потом Белый Бурхан отзывает Хертека с перевала и заставляет его с воинами сопровождать высоких лам... Они всегда презирали нас с тобой и бросили здесь, в горах, когда в нас отпала нужда! - Я тоже догадывался, что такое может случиться, - кивнул Пунцаг. - Мы - алтайцы, они-чужаки. Мы у себя на родине, а их родина - далеко... Но я даже рад, что они ушли! Костер уже был не в силах держать на своих трепетных руках ночной мрак, все плотнее обволакивающий землю. Еще немного, и бледный лик луны, стоящей посреди темнеющего неба, разгорится во всю свою мощь, высветив тропы и ручьи, перевалы и долины, снежную шапку Будачихи, у подножия которой рассыпала свои домишки небольшая деревушка Елиновка, где Пунцаг и Чочуш, прикрыв белые одежды бурханов алтайскими шубами, покупали за мятые бумажные рубли, тройки и пятерки Дельмека хлеб, овощи, сыр, иногда мясо. Но теперь эти рубли кончились, а золотые монеты со знаком идама показывать было опасно - русская полиция уже дала распоряжение арестовывать всех, кто предъявит купцам необычные золотые монеты. Об этом им сказал один пастух, с которым они хотели расплатиться за ночлег золотой монетой. - Пора ехать?-спросил Дельмек, поймав быстрый взгляд Пунцага. - Да. Летняя ночь коротка, а дорога у нас длинная... На рассвете расступились горы. Вправо уходил Бащелакский хребет, влево - Тигерецкий. Пунцаг задержал размеренный ход коня: - Надо проститься с Алтаем. Теперь мы уже не скоро увидим его. - Бухтарма, куда мы уходим, тоже - Алтай! - буркнул Дельмек. Он ударил кресалом, рассыпав веер искр, прикурил от трута погасшую трубку и, сделав глубокую затяжку, окутал себя сизым табачным дымом, хорошо различимым даже в лунном полумраке. - Обо надо бы сложить!-услышал его хрипловатый голос Пунцаг, не сводивший глаз с раскаленного солнцем неба, начинающего уже зажигать вершины гор кострами наступающего дня. - Ту-Эези будет к нам добрым и охотно пропустит обратно. - Сложим, когда вернемся! Мы уходим из гор, а не входим в них! Дельмек кивнул и, развернув коня, малой рысью стал догонять ушедшего вперед Чочуша. Пунцаг спешился, нащупал камень на тропе, поднял его и, поцеловав, положил за пазуху, ближе к сердцу. Лучше унести часть вновь обретенной родины с собой, чем зыбкую память о ней... Бухтарма, к которой они теперь пробивали свою тропу, не звала их и не обещала ничего, кроме новых тревог и волнений. И хотя река Бухтарма - родная сестра Катуни и Чарыша, вытекала из тех же гор, что и они, она все-таки была чужой рекой, на которой хозяйничали тарбагатайцы. Он догнал Чочуша и Дельмека на выходе из березняка. Они стояли на опушке жиденького леса и внимательно рассматривали лежащую перед ними степь - ровную, красновато-серую при восходящем солнце, раскинувшуюся широко и вольготно по всему круглому, почти выпуклому горизонту, которому, казалось, не было ни конца, ни края. - Эйт! - прищелкнул Дельмек языком. - Что же мы тут делать будем, бурханы? Как жить, как спать? Чем огонь кормить? К кому в гости ходить? Где коней пасти, если все распахано и поднято дыбом! Привыкший к разноцветным скальным громадам гор, его глаз ни за что не цеплялся, а звезды уже исчезли с посветлевшего неба и не могли подсказать верной дороги среди путаницы многочисленных рек, летящих с горных вершин, что остались там, за спиной, где вставало сейчас солнце. Кончилась и тропа, которой они спустились вниз, влившись в хорошо наезженный тракт, ведущий не то из Бащелака в Солонцы, не то из Сентелека в Чинету... Непривычная растерянность Дельмека отозвалась и в душе Чочуша, вообще отвыкшего уже от столь быстрой смены картин, встающих перед его глазами. - Куда нам ехать-то теперь?-жалобно спросил он у Пунцага, разом отказав в доверии Дельмеку. - Прямо! - буркнул тот, не уловив настроения Чочуша.-По пути, каким пойдет солнце! Пунцаг, более Чочуша привыкший к степям и пустыням Монголии, решительно пересек наезженный тракт и углубился в кустарниковую поросль, отыскивая дорогу на Солонцы - ведь с гор в долину или в степь ведут сотни троп, а не только та единственная, по которой спустились они Скоро он остановился, подождал Чочуша и Дельмека. Когда те подъехали ближе, спросил: - Как называть нам себя встречным людям и на каком языке с ними говорить? Запасными именами? Дельмек выдернул снова погасшую трубку изо рта, расползся губами в снисходительной ухмылке: - Если можно, бурханы, я сам буду говорить с людьми. - Ты думаешь, что мы будем встречать только русских? - Разные люди живут здесь, бурхан. Но все они - люди. И худая и добрая слава имеют крылья. Не успели Пунцаг, Чочуш и Дельмек появиться в кочевом казахском ауле, как их догнали дурные вести из родных гор. Хозяин первой же юрты, возле которой спешились гости, долго не выпускавший из своих ладоней руку Дельмека, спросив о пути, которым прибыли путники, и о дороге, которой им еще предстояло пройти, услышав ответ, удивился: - Барымта1 же у вас! Теленгиты режут русских, а те сейчас собираются вместе, чтобы идти в горы и резать вашу орду! Барымта никогда и никого не щадит... Бурханы и Дельмек переглянулись. Увидев, что гости не поверили ему, хозяин обиделся: - Узун-Кулак* всегда все знает и никогда не врет! А я в своей жизни вообще не уронил изо рта ни одного пустого слова... * Узун-Кулак - степная весть, устный телеграф степняков. Буквально - Длинные Уши. Скоро Базарбай, хозяин юрты, рассказал им и все подробности того, что произошло в верховьях Ануя два дня назад. И все трое без труда догадались, чьих это рук дело. И каждый из них подумал, что рано они поспешили в чужие земли искать неведомо чего, когда на их собственной земле к бессовестному грабежу и расправам русских властей добавился кровавый разбой Техтиека, прикрывшего свое черное прошлое светлым именем хана Ойрота. Угостив их чаем, хозяин вышел, чтобы помочь им вставить ногу в стремя. Прощаясь, сказал: - Не мое дело менять вашу дорогу, батыры. Но я бы не советовал вам искать курдюк у верблюда... Жол бол-сын!* * Пожелание счастливой дороги. Из-за поворота реки вывернула странная процессия. Впереди шел бородатый и босой русский мужик в грязной и изорванной рубахе навыпуск, с хомутом на шее, к которому узловатыми веревками была привязана колченогая тележка, доверху нагруженная домашним скарбом. За ним гуськом шла галдящая разнокалиберная и разнополая ребятня с какими-то узлами и корзинами в руках, замыкала шествие дородная баба в черном платке и с младенцем на руках, влепившимся ртом и носом в обнаженную материнскую желтоватую грудь. - Капсим!-вдруг заорал Дельмек, бросаясь к мужику навстречу. - Кто это запрег-то тебя, как коня? - Нужда проклятущая запрегла,-хмуро отозвался мужик, отворачивая лицо от всадников. Но в тот же миг узнал Дельмека, встряхнулся, разом сбросив хомут, шагнул с протянутой рукой ему навстречу. - Постой-постой! Да не ты ли это у доктора в Горбунках жил? - Я самый, Капсим! - кивнул Дельмек, оставляя седло. - Но ведь тебя-то, сказывали, ухлопали в горах, когда там у вас заваруха с бурханами была! Панфил Говорков похвалялся при всех наших, как он тебя вилами проткнул... - Соврал, как всегда. Живой я пока! - Вота и хорошо, что живой... Живому, брат, завсегда лучше, чем мертвому, хучь и паскудно до крайности!.. Здравствуй, тогда! - Здравствуй. Они обнялись. Глава шестая КОСТРЫ В НОЧИ В разгар лета вернулся только один израненный и искалеченный Серапион, которому проломили голову, выбили глаз и покрушили ребра. Облаяв матерно отца, запил горькую, добирая бутылки в тех ящиках, которые не успел опорожнить покойный алтаец. Теперь вот, не крестя лоб, живет, ни постов, ни праздников не помня и всякое почтение к своим родителям и сестрам потеряв. Горше бы надо Игнату, да и так уж - через край льется... Сегодня на бахчи, где Игнат все лето за сторожа, давно созревшие и сопревшие в девках дочери приехали - хлеб да молоко родителю привезли, стали со старыми разговорами приставать - о переезде в другое село, где за отцовские немалые деньги можно и женихов себе хороших охватить, да и напрочь сгнившего вконец лапердинского корня отвалиться... Раньше кричал на них Игнат, ногами топал, понужал срамными словами, а тут призадумался: и взаправду, проклято ведь для них теперь село Береста, не грех бы и поменять его!.. Хоть на те же Горбунки, где пока и попа нет... - Ладно, девки! Поднимем мать из хворости, оберем урожаишко, конишек и прочую скотинку сгоняем на ярманку и - тово... Зашлись от радости, дуры! Целоваться-миловаться к отцу полезли, будто он им тех женихов писаных из-за пазухи сей же час вынет, ровно пряник! Как бы не так!.. Женихи-то - денег стоят... Вот, если бы не пришла смертная погибель для их братьев, подняли бы хозяйство, как раньше... Э, что теперь о том говорить! Эта память для Игната всегда была жгучей и тяжелой, как старый задымленный кирпич, свалившийся нежданно-негаданно с печной трубы на голову. И чего их понесло по разным дорогам к одному месту? В каком-таком теперь почете могут быть его стариковские думы про них, бестолочей, если и пустого дела не могли осилить - калмыков, как зайчишек в лесу, ради забавы пострелять? А ночью на бахчу пожаловал медведь и испакостил ее всю. Не столько жрал, погань, сколько потоптал... Как увидел все это Игнат, за голову схватился, взвыл на одной ноте: - Да за что, господи, ты всю гору на меня рушишь? Али других греховодцев на земле уж совсем не осталось?! Взвыла одна из собак за его спиной, Игнат вздрогнул, выпрямился. Постоял, смотря в глаза восходящему светилу, потом вернулся в балаган, взял кнут. Но собаки, увидев его, поползли прочь на животах, виляя хвостами и скуля так, что мороз по коже. - Тьфу, чтоб вам!-Игнат бросил кнут и сел на землю. Сморгнул одну слезу, другую, медленно встал. - Что теперь мне тута? Сызнова вернулся в балаган, сложил в мешок манатки, оседлав коня, приторочил их к кольцам на алтайский манер. Но теперь уже без посторонней помощи не мог сесть верхом, как ни приноравливался. Повозившись, оставил никчемную затею, бормотнув: - Пешим дойду, не велик путь в пять верст... Оглядел напоследок место, где собрался летовать до зрелой осени, вздохнул, почувствовав неожиданное облегчение. Ему надоело одиночество, оторванность от односельчан и от своих собственных дел и даже по недобрым взглядам православного попа в свою сторону стал чувствовать скуку: поди, радостью исходит, не видя Игната? - Пошли, каурый! - весело пригласил он коня, цепко забирая в ладонь и привычно наматывая на кулак сыромятный повод. Подходя к дому, Игнат увидел траурный белый флаг, подоткнутый древком под стреху крыши. И сразу же сердце дало легкий перебой - кто-то опять умер в его доме... Он не бросил коня и балаганные пожитки, торопясь в дом. Прошел через калитку, отворил сам себе ворота, расседлал и поставил коня на место, прикрикнул на собак, кругом разлетевшихся по двору. И только потом, сдернув потный картуз и ударив им по коленке, толкнул тихонько скрипнувшую дверь, чуть задержавшись в сенях, чтобы осенить себя стоячим крестом... Странное дело, но без особых переживаний и тревог шагнул Игнат через порог, привычно обводя глазами прихожую... Сразу же увидел приодетую покойницу, лежащую на широком обеденном столе, плачущих дочерей, сидящих рядком, как воробышки на ветке в дождливый день. Заметив, что глаза Ульяны уже прикрыты темными монетами, подумал с легкой тенью беспокойства: а закрывая глаза мертвым, кому из живых мы открываем их и для чего? Уж не сами ли себе, чтобы взглянуть в бездонный колодец собственной души? Игнат постоял, потоптался, ушел в келью, тяжело упал перед и конами с погасшими лампадами. Хотел помолиться и не смог. Голова была светлой, свежей и пустой, как березовая роща, обронившая последний желтый лист... Что у него осталось? Серапион - пропащий для дела человек, а дочери... Он презрительно скривил губы: дочери в отцовском доме всегда чужие жены! Да и товар по нынешним временам не шибко-то ходовой. Пока не перезрели и не высохли дочерна, надо бы по мужьям распихать. За деньги, конечно... А вота ежли - за так? Ежли не за капиталы отца, а только лишь за одну красоту-лепоту и телесность бабью? А? То-то и оно-то... С утра он закрылся в конторе, вывалил содержимое железного ящика на стол и начал трясущимися пальцами сортировать свое богатство. Впервые его Игнат видел все вместе - солнечный блеск и лунное сияние, голубизну неба и сверканье льда, тревожный пожар и окаменевшие капли крови, шелковый шелест разноцветных бумажек и ласковый холодок радужных и белых полотенцев с орлами, государями и крупными толстыми цифрами с нулями. Золото, серебро, самоцветы, ассигнации! К двери несколько раз подходили дочери, стучались, умоляли открыть им, даже всхлипывали и шмыгали носами по очереди, но Игнат только хмурился недовольно, мысленно посылая их всех в столь далекие и неведомые края, что даже собственная его скорая дорога к берегам неблизкого отсюда Енисея казалась небольшой прогулкой на ближайшую заимку... Не иначе, как что-то почуяли, захребетницы! Боятся, как бы он, старый дурак, не съел свои деньги на голодное брюхо... - Дымом пущу, а на плот