койно. -- Да, не Москва, потому и уехал сюда. -- Иван Васильевич подошел под благословение к владыке и, поцеловав тому руку, подвел его к большому креслу, стоящему возле изразцовой печи. -- Рассказывай, государь, чего задумал. Не верю, будто в монастырь собрался не посоветовавшись со мной. -- Вот сейчас и посоветуемся и благословишь раба Божия Ивана на иночество, -- с усмешкой ответил тот. -- Не будет на то моего благословения. Как отцу при многих детях его непозволительно бросать их, и тебе в твои-то лета рано об иночестве помышлять. Да и не думаешь ты о нем,-- старец отстранился от склонившегося над ним царя, -- только все одно не пойму, что у тебя на уме. -- А тут и понимать нечего. Не хочу больше зубатиться с боярами, потакать им в забавах, кто кого по чину выше и кому где сидеть положено. Ишь, чего задумали -- как кого не уважил, так норовят переметнуться к иному царю, где бы их оценили... -- Так то обычай издревле идет -- государя себе по чину выбирать,-- с усмешкой ответил митрополит. -- Обычаи разные бывают. Есть такие, что во вред не только человеку, но и державе всей. Они свои заслуги от дедов и прадедов исчисляют. Ладно бы свои отличия имели, а то ведь, чем гордятся? Доблестью отцов своих к чему сами руки не приложили, пальцем не шевельнули, -- Иван Васильевич все больше сердился, глаза его расширились, левую щеку повело, исказив лицо в неприятном оскале, пальцы судорожно сжимались, и сам того не замечая, брызжа слюной на митрополита, он едва сдерживал гнев, чтобы не заорать. -- Охлынь, остудись, государь. Господь с тобой, а то прикажу за святой водой послать. Вон расходился-то как, сам на себя не похож. Чего с этими боярами сделаешь? И до тебя иные государи не могли урезонить их. Смирись, вот мой совет. Каждый день да по несколько раз прошу Господа, чтоб мир на землю нашу послал, да видно не скоро тому быть. -- А я о мире и не думаю! Мне после себя державу оставить нужно единой, как...,-- он помолчал, подыскивая слова, и повернув голову к стене, увидел висевшую на ней кольчугу, кивнул,-- как доспех этот из разных колец сотканный не всякому дано разрушить. -- Чего ж ты железо с людьми равняешь? -- Если надо, то каждого в огне накалю, молотом откую, чтоб стал он крепок душою и телом и мне, государю своему, послушен... -- Да ты и впрямь немыслимое дело задумал. Не все то выдержат, да и у тебя сил не хватит. -- Вот о том и молю Бога, чтоб сил моих хватило, а уж там пускай каждый за себя решает и силы свои с моими соизмеряет,-- Иван Васильевич немного успокоился и отошел от митрополита, вдев руку внутрь кольчуги, пояснил, -- есть нужда всех людишек через такое вот сито просеять, как в Писании сказано, зерна от плевел отделить. Зачем шелухой амбар государев заполнять? Вот и порешил я по первому разу отделить верных мне людей от всех других, в ком сомнение имею, и округ себя собрать на свой удел. Пусть ходят под моею рукою и себя в деле покажут, а там и до остальных дело дойдет. Кто в моем кругу стоять будет, опричь меня, так и звать буду опричниками. Остальные пущай, как и ранее на земле своей живут, в земщине. Понятно говорю? -- Понятно-то оно понятно, да не пойму, чего даст тебе это, государь, какая выгода в том? -- А я выгоды и не ищу для себя, пусть все будет как есть, но только слуги мои за земством тем следить будут, словно соколы за мышью полевой, никому не спрятаться. Та моя служба, что опричниной звать стану, изменников хватать будут и ко мне на суд скорый доставлять. А уж там погляжу, каковы грехи их... -- Казнить будешь? -- А и буду! Али ты мне запретишь?! -- Тяжко грехи чужие на себя брать. Наше дело отмаливать их перед Богом, а ни в дела ваши вмешательство нести. -- Митрополит тоже посуровел и говорил отрывисто, отводя глаза от царских, которые, казалось, излучали невидимый свет, притягивали к себе, и Афанасию стоило больших трудов не смотреть в них. Он помолчал и, вставая, перекрестился, -- все мы грешны и всем перед Господом ответ держать. Ты сам, государь, все решил без моего на то совета, и тебе перед лицом Всевышнего в день Страшного Суда отчет держать. Делай, как знаешь,-- и, перекрестив Ивана Васильевича, пошел к двери. Государь хотел окликнуть, остановить его, но понял, что не найти ему у митрополита поддержки в задуманном, не приемлет он и не разделяет мыслей его, встал и, когда закрылась дверь, выхватил из ножен висевший здесь же на стене обоюдоострый кинжал и с силой ударил по кольчуге. Клинок, пружиня, согнулся и отскочил от прочно сплетенных одно к одному металлических колец, гулко отозвавшихся на удар. Царь отбросил его и в припадке ярости уже кулаками продолжал молотить по жалобно позвякивающей кольчуге. Почувствовав боль, он упал на кровать, сотрясаемый внутренней дрожью, выкрикивая злобные слова в подушку и раздирая ее зубами. * * * ...Едигир ходил по двору среди прочих, кто приехал со своими господами, и рассматривал с восхищением царские хоромы, переводя взгляд с одного строения на другое. Он и не заметил, как подошедший сзади стрелец стукнул его по шее так, что с головы упала шапка, и резко отскочил, уставясь на того. -- Чего вынюхиваешь, образина,-- загоготал тот и Едигир почувствовал густой винный запах, да и стрелец, покачиваясь на ногах, не скрывал этого. -- Поди, задумал, как к государю нашему пробраться? Лазейку ищешь? -- и он с размаха ткнул в живот кулаком. Едигир сделал шаг назад и, перехватив вытянутую руку обидчика, с силой дернул, выставив вперед правое колено. Не ожидавший сопротивления подвыпивший стрелец полетел головой в сугроб, но скоро выбравшись из него, размахивая кулаками, с руганью кинулся на Едигира: -- Так ты еще руку поднял на царского слугу! Сничтожу! -- грозно закричал обиженный стрелец. Едигир решил, что и правда неловко на царском дворе устраивать побоище, а потому лишь ловко подсек бежавшего стражника и тот рухнул навзничь. На помощь стрельцу кинулись еще двое с бердышами наперевес, но Едигир, не давая приблизиться, ногами уложил и их, подхватив бердыши, выставил вперед, показывая, что драться он не намерен, но и не желает давать себя в обиду. Неизвестно, чем бы все это закончилось, поскольку еще с десяток человек бежали к ним, размахивая кто копьем, а кто саблей, если бы не окажись поблизости Алексея Басманова, вышедшего из царских покоев. -- Что за шум?! -- заорал он,-- а ну, стоять! Вам говорю! -- Этот вон, -- стрелец указал на Едигира, -- выглядывал чего-то. -- Я и решил, а может он до царя добраться хочет, мало их тут понаехало... -- Который,-- степенно спросил Басманов. -- Этот, этот,-- закричали стрельцы, указывая на Едигира. -- Дозволь боярин, нам в подвал его свести. Там мигом разберемся, огоньком подпалим и узнаем, чего он замыслил. -- Погодь,-- Алексей Данилыч легко плечом отстранил стрельцов и вгляделся в Едигира, -- Чей будешь? Откуда взялся? -- Со Строгановым приехал к государю,-- неохотно ответил тот. -- А чего высматривал? -- Смотрел... -- Чего смотрел-то, не видел раньше что ли дворцов таких? -- Не видал,-- протянул Едигир.-- Красивый ... -- Красивый,-- протянул Басманов, передразнивая.-- Царский дворец, потому и красивый. А, однако, молодец, что не убежал. Говоришь, со Строгановым приехал, с самим Аникием, что ли? Вот и пошли к нему. -- Пошли,-- с облегчением вздохнул Едигир, не выпуская бердышей из рук. -- А они тебе ни к чему будут, -- Басманов сам взял оружие и воткнул их древками в сугроб, -- забирайте, вояки! Храбрецы, десять на одного! И смотрите мне, чтоб вина больше не пить! -- и он повел Едигира в деревянный дом на отшибе слободы, где отдыхал вернувшийся к себе после ужина Аникий Федорович Строганов. Тот встретил Басманова как старого знакомого и радостно засуетился, усаживая его. Но бросив недовольный взгляд на застывшего в дверях Едигира, спросил: -- Чего хотел-то, Василий? -- Вот, драчуна твоего привел, чуть не переколотил стрельцов моих,-- ответил за него Алексей Данилович, -- откуда взял такого? -- Сам пришел в городок ко мне. Сказывает, будто князь сибирский, так? -- он глянул на Едигира. Тот молча пожал плечами и остался стоять неподвижно. -- Князь, говоришь? Надо бы его царю показать,-- заинтересовался Басманов и оценивающе оглядел Едигира, -- нам сейчас такие люди весьма нужны. Крещен? -- У меня в городке и крестился,-- Строганов мигом сообразил, какие выгоды будет иметь, если его охранник попадет в число царских слуг, и переменил тон разговора,-- садись, Василий, чего стоишь? Тот осторожно присел на лавку, словно боялся раздавить ее, и, скрестив руки на груди, застыл в неподвижности. Строганов "отметил про себя, что никому так не доверял из своих людей, как этому молчаливому и всегда спокойному выкресту. От него исходило не только спокойствие и уверенность, но и какая-то правота в своих поступках, действиях. И хоть находился он у Аникия Федоровича на службе, службой это было назвать трудно. Он просто жил рядом с ним по собственному разумению и принципам, воспринимая внешний мир по-своему не так, как другие, видел в нем иные законы и ценности. С ним не нужно было спорить, убеждать, приказывать. Нет, он сам делал и совершал поступки, которые оказывались нужными и полезными всем окружающим. Но это и настораживало, не давало предугадать, распознать его, чтобы сблизиться с ним, сдружиться по-настоящему. Но сейчас Строганова мало интересовали странности его охранника. Он лишь мельком отметил про себя, что надо как-нибудь поговорить с ним наедине, по душам с хорошим вином и угощением. А сейчас на Москве он искал единомышленника в делах своих и лучше Басманова, с которым он встречался еще во время прошлых приездов, трудно было кого-то найти. -- Угощения не предлагаю, -- заговорил Аникий Федорович, -- не у себя в вотчине. В гостях. Но вот просьба у меня к тебе имеется, Алексей Данилович, превеликая. Не откажи выслушать. -- Отчего не выслушать. Всегда рад помочь, коль в моих силах. Только не знаю, смогу ли помочь тебе, Аникий. Дело-то видишь как повернулось... -- Да уж, слышал я сегодня царя-батюшку и в голове моей дурной ничегошеньки в ряд не легло, не выстроилось. Неужто и впрямь государь решил монашеский клобук на себя надеть? -- И ты туда же, -- усмехнулся Басманов, -- то бояре далее собственного носа ничего не видят, а ты мужик вроде с умом, понятие обо всем имеешь. Болтают, будто живешь в своих вотчинах как князь удельный. Даже войском обзавелся... Болтают то, наговаривают, а ты и веришь,-- испуганно замахал рукой Строганов,-- не скажи кому еще. -- Я-то не скажу. По мне, так хоть по небу летай, да вниз не падай. Зато много на Москве зубоскалов, которым дай язык почесать, честного человека плутом назвать. Но не о том я. Ты-то, Аникий, как не понял о чем государь давеча за столом говорил? -- Как все, так и я, -- Строганов обиженно опустил голову и тихо посапывая, соображал тем временем, кто из недоброжелателей мог оговорить его перед царем, а таких было немало... -- Государь решил царство свое на две части поделить -- на праведных и неправедных... -- Как это? -- ошарашено уставился на него Аникий. -- А кто неправедным окажется, так тому камень за пазуху и в реку, что ли? -- Погоди, не шуми, дай слово сказать. Мы о том с Иваном Васильевичем много думали и так, и сяк рядили. Выла и о том речь, чтоб кто против царя идет, то лишить их жизни без жалости христианской, как ворогов государства нашего. -- Неужто и такие есть? -- Есть, есть. Всяких в достатке, которых пой да корми, а своим не зови. Только как их узнать, распознать, то главный вопрос. Потому теперича будем мы к себе принимать лишь тех, кто царя почитает наипервее отца, матери, как Господа Бога. А повелит государь, так и отца выдаст с головой, коль тот замыслил худое дело супротив него. -- Негоже так-то детям против отцов своих идти. Такого в Писании нет. Не по-христиански деется. Почитай отца и мать свою... -- Думаешь, я из агарян и Писания святого в руки не брал? Только писано там, что царь -- от Бога и наместник его на земле. А как Господь Авраама испытывал, заставив принести в жертву любимого сына Исаака? И ведь не ослушался тот и руку уже занес, да ангел остановил. Или нет того в Писании? -- Как нет... Само собой, именно так и описано. Так ведь, про отца, а не про сына, -- не унимался Строганов. -- Тьфу! Ну и упрямец ты, Аникий, я тебе говорю стрижено, а ты мне -- брито! Пойду я в таком случае, коль ты Писание лучше меня знаешь. Сиди тут и разбирайся сам Чего доброго, когда царь тебя к себе призовет, начнешь и его уму разуму учить. -- Да успокойся ты, Алексей Данилович, присядь, -- вцепился Строганов в руку Басманова, -- слова боле не вымолвлю. Уж я ли его не почитаю пуще отца родного. Да, совсем забыл, я же тебе подарок привез. Лисиц черно-бурых на шапку. Как в Москву вернемся, так и вручу за науку и за дружбу нашу. Басманов криво усмехнулся, поняв куда клонит хитрый собеседник его, но вслух сказал. -- И не знаю, когда в Москву обратно поедем, то от государя одного зависит. Как он решит. Но за подарок, все одно, спасибо тебе. Ценю дружбу. А сейчас удоволю твою волю, объясню как государю преданность свою выказать. Станет он полк набирать особый, а ему и припасы, и многое чего нужно. Ты уж не поскупись и поставь чего сможешь: товары ли, соль свою возов несколько. Все сгодится, сложится. Вот преданность свою и выкажешь. -- Невелики доходы мои, как иные думают, -- поскреб в бороде Аникий, -- ране метла резко мела, а обилась, притупилась. Басурманы житья второе лето не дают. И где на них управу найти? Воевода Чердынский за свою вожжу тянет, глазом на мои варницы косит. Рук на все про все не хватает. Не знаю, как и быть. -- Одной рукой узла не завяжешь. Бери помощников себе добрых, чтоб было на кого положиться. В работники беглых принимай, но только я тебе того не говорил, не советовал. Показывай их как вольных. В тех лесах куда убежишь? А про воеводу Чердынского потолкую с государем, положись на меня. -- Воинских людей бы мне испросить для защиты... -- Про то забудь. Воюем чуть ли не на четыре стороны света. Сам знаешь. А чего тебе плакаться? Вон, какие богатыри у тебя на службе, -- указал Басманов на сидевшего молча Едигира, -- с ними кого опасаться? -- Мои заботы кто поймет, -- тяжело вздохнул Строганов. -- Это точно. Сунулся Еремушка к семи чертям. Коль назвался груздем, то полезай в кузов. День к ночи клонится, а человек к заботам. Ладно, не проспите к заутрене. Царь велит затемно еще звонить и сам приглядывает, кто на службу идет,-- говорил Басманов, вставая, перекрестившись широко и размашисто, -- а про тебя, молодец, непременно государю доложу -- Ну, а ты, Василий, чего из наших разговоров понял?-- спросил Строганов, когда они остались одни. -- Понял, что царь на службу зовет,-- ответил тот. -- И пойдешь? -- Не знаю. Думать надо. -- Ну ты подумай, подумай. Только и обо мне не забудь, когда твой час придет. * * * Еще не начало светать, когда Едигира разбудил тугой, тревожный звон колокола. Мерные удары, следующие один за другим почти без перерыва, вдруг затихли и более низкий, протяжный удар, как бы завершая начатое, сказал последнее слово, созывая народ к заутрене. Поднялись и Богдан с Герасимом, начали торопливо одеваться. Послышались голоса в других комнатах, где так же ночевали приезжие не знакомые им люди. Видно всем было сообщено об обязанности появления на службе. Едигир натянул сапоги и спросил- -- Царь тоже будет? -- На службе? -- переспросил Герасим, уже успевший собраться. -- Да он мне не докладывал чего-то. Но, думаю, обязательно будет. Подойдет и спросит: "Где тут Василий, что с Сибири приехал? Покажите мне его!" Обязательно тебя спросит, -- поддразнил Богдан товарища. -- Зачем так говоришь?-- без обиды спросил тот.-- Вчера мне один добрый человек на службу к царю предложил идти. -- Да что ты говоришь? -- сделал изумленный вид Богдан. -- Так ты теперь у нас при царе, значит, служить будешь? Силен! А нас познакомишь с царем-батюшкой? Едигир понял, наконец, что над ним в открытую смеются. Не умея найти нужных слов для ответа, первым пошел к двери, зацепив на ходу широким плечом Богдана, да так, что тот отлетел на лавку. Герасим, стоявший в стороне, захохотал и урезонил брата: -- Чего ты цепляешься к нему? Ну, чего? Он тебя не трогает и ты не замай. -- Да я чего... И пошутить теперича нельзя,-- Богдан потер ушибленное плечо,-- у-у-у, медведь! В храме собралось столько народа, что рассмотреть царя, стоявшего где-то перед алтарем в плотном кольце приближенных людей, было невозможно. В нетопленом храме скоро стало душно от большого числа собравшихся и слова молитвы долетали до Едигира как сквозь толстый слой ваты. Но его поразило стройное пение, льющееся откуда-то сверху, хотя сколько он не поднимал голову, но кроме образов святых на сводах увидеть ничего не смог. Поющие умолкли и один сильный голос мощно, с нажимом так, что доходило до каждого, заставляя втягивать голову в плечи, несколько раз повторил: "Господи, помилуй! Господи, помилуй!" -- все опустились на колени и Едигир, замешкавшись, увидел, скорее почувствовал, что видит именно царя, так же вставшего на колени перед священником. Второй раз он увидел его, когда служба закончилась и после причастия царь первым пошел к выходу из храма, гордо откинув назад большую, с выступающим лбом, голову, легко ступая меж склонившимися перед ним в поклоне людьми. Рядом с ним по левую руку шел и вчерашний знакомец, что привел его к Строганову, оттесняя стремившийся приблизиться к царю народ. Сам того не замечая, Едигир бросился следом, словно какая-то сила исходила от человека, шагающего ни на кого не глядя, с взором, устремленным к видимой только ему одному цели. Уже, когда шли к царским палатам, Едигир стороной обогнал всех и остановился, чтоб еще раз получше разглядеть царя. Тут он попал на глаза Алексею Даниловичу Басманову, сделавшему легкий знак рукой следовать за ним. Стражники беспрепятственно пропустили его в покои, но дальше небольшой комнаты, где уже толпились люди, идти не позволили. Царь со своим окружением скрылся за обитой железом дверью, и Едигир огляделся, рассматривая тех, кто оказался рядом с ним. Было несколько юношей в богатых одеждах с едва заметной бородкой, которые всем видом показывали свою значимость, стараясь даже не глядеть на окружающих, отвернувшись к небольшим оконцам, дающим слабый свет. В дальнем углу на лавке сидел тучный человек, с трудом поднявшийся при появлении царя и тут же опустился на скамейку. Он тяжело вдыхал воздух полной грудью, прикрыв глаза и подняв голову, губы его что-то непрерывно шептали. Никто не пытался с ним заговорить и он, несмотря на разобщенность меж всеми собравшимися, выделялся среди других полной несовместимостью с окружающими. Едигир посчитал, что он в чем-то провинился перед царем и теперь приехал сюда в ожидании кары. Наконец, дверь открылась и Алексей Басманов легко вынырнул, полу согнувшись, и быстро указывая пальцем на молодых людей, в том числе и Едигира, поманил за собой. По узкому проходу они поднялись вверх по лестнице и зашли в залу, заканчивающуюся большой, обтянутой красной кожей с вызолоченными на ней птицами дверью. Подле нее стояли два стрельца с маленькими топориками в руках, глядя куда-то поверх, не обращая внимания на вошедших. По обеим сторонам залы были оконца и мягкий свет освещал стоящее в центре массивное кресло. Едигир догадался, что это, верно, и есть царский трон и, ощутив близость его, даже не поверил в возможность, что находится рядом с ним. Басманов же негромким голосом, с паузами, медленно выговаривая слова, что делало его похожим на полководца перед сражением, объяснил, зачем собрал их здесь. -- Царь хочет видеть, кого берет в свое опричное войско, кто будет служить ему, и на кого он может положиться. Ждите, скоро выйдет, -- после этого Басманов скрылся за красной дверью, оставив их в ожидании. Из другой двери в залу вошел низкий кряжистый человек с темными глазами, которые резко выделялись на испещренном оспой лице, и длинными расслабленно висевшими вдоль туловища руками. "Малюта Скуратов",-- услышал Едигир как один из юношей тихо произнес за его спиной. А тот замер, скорее не услышал, а уловил по движению губ шепот и остановился, так и не сделав следующего шага. -- Зачем здесь? -- спросил, обращаясь ко всем сразу. Потом глаза его скользнули по лицам и остановились с немым вопросом на шептавшем юноше, который как-то сразу порозовел и напрягся.-- Говори... -- Велели собраться и ждать государя..., -- заикаясь, пролепетал тот и попятился к оконцу под пристальным взглядом Скуратова. -- В войско государево хотим,-- безбоязненно ответил другой, верно, знакомый Малюте. -- А, князь Федор, -- заулыбался тот, -- тогда понятно, ждите,-- и вошел в ту же красную дверь. Время тянулось необычайно долго и будь возможность, Едигир наверняка ушел бы из таинственной комнаты, где никто ни с кем не разговаривал, не на что было сесть, в воздухе стояла какая-то зловещая тишина. Но, наконец, дверь открылась и первым вышел Иван Васильевич, за ним -- остальные. Все низко поклонились, он прошел к креслу и сел, откинувшись назад. Вперед выступил Алексей Данилович Басманов и обратился к юношам: -- Скажите, нет ли среди вас таких, кто по робости или по юности лет своих воинскую службу царскую нести не в силах будет? -- общее молчание послужило ему ответом. -- Хорошо, тогда подходите к царской руке, целуйте на верность свою. Клянитесь, что ни живота, ни близкого вам человека, ни даже отца с матерью не пожалеете, ежели узнаете, будто замышляют они против царя нашего, Ивана Васильевича, лихое дело. -- Клянемся!!! -- как один выдохнули все. Едигиру показалось, а может так оно и случилось, что и он повторил вслед за ними слова страшной клятвы. Царь ласково улыбнулся и спросил: -- Чьи сыны будете? Назовитесь. -- Барятинский Федор... -- Репнин Алексей... -- Колычев Петр... Когда очередь дошла и до Едигира, то Басманов наклонился к царю и что-то зашептал ему на ухо, а тот согласно кивнул головой. -- А поручители есть у него? -- спросил Иван Васильевич, не сводя глаз с Едигира, словно ощупывая, оценивая его силу и преданность. -- Аникий Строганов поручиться может... -- Это ладно... Тот врать зазря не станет. Крещен? -- его полукруглая бородка взметнулась в сторону Едигира. -- Да. -- Коротко ответил тот. -- И где же ты княжил на Сибири? -- Иршыш-река. Кашлык-городок зовется. -- Ясно, ясно. Из наших подданных. Не твои ли люди до нас приезжали с посланием? -- Мои, государь. -- Не дал им разрешения с Москвы съезжать. Тут при себе и оставил. -- Не встречался с ними? -- Нет, государь, -- Едигиру живо вспомнилось прощание с Сабонаком, будто вчера это было. Думал, пропал, сгинул в пути. Оказывается, жив. -- Прикажи дьяку Петелину Фоме сыскать тех людей. Да пусть мне доложит,-- обратился Иван Васильевич к Скуратову. -- Сделаю, государь,-- Малюта кинул недобрый взгляд на Едигира, -- а крестное имя какое молодец носит? -- Василием назвали, а крестным Тимофей был. -- Добре... То по-нашенски...-- Малюта отвел взгляд, и Едигир почувствовал себя как-то легче, увереннее. -- Покажешь себя в деле и пожалую тебе удел в земле моей. В ваши дела нам вмешиваться не с руки, а кто мне верно служит, тот мне и люб. Целуйте руку,-- закончил Иван Васильевич. Едигир подошел последним к царю и удивился малости размера руки Ивана Васильевича. Басманов придержал Едигира, шепнув ему: -- Беру тебя к себе. Одежду новую дам, при мне и жить станешь. Обожди внизу, покуда не освобожусь. Когда Едигир в новом кафтане и шапке с пистолем, заткнутым за пояс, пришел проститься с Герасимом и Богданом, те рты от удивления пооткрывали. -- Гляди-ка... А мы думали, обманывает Василий. И точно, на службу взяли... Так теперь уже в Керкедан не вернешься? -- Не знаю. Все может быть. Хочу вернуться. Там видно будет... -- Чего Евдокии и Алене передать? -- Пусть сюда едут. Меня сыщут. Через несколько дней Едигир вместе с царским обозом выехал из Александровской слободы по направлению к Москве. О делах государственных Если государь пожелает завести у себя производство разных предметов, то должен он подумать и решить с сановниками о пользе того дела и значимости его среди прочих. Должно ему найти мастеров и пригодное сырье для производства тех предметов. Если оно слишком дорого, то лучше может быть покупать сами предметы у дружественных соседей через купцов или иным способом. Если же нет способов для доставки или покупки их, то пригласить мастеров, могущих наладить производство их. Мастеров следует содержать так, чтоб не захотели они бежать или перейти к иному государю и потому выполняли бы работу свою с усердием и прилежанием и добротно бы... Из древнего восточного манускрипта ОРУЖЕЙНЫЙ МАСТЕР Казань переживала далеко не лучшие времена... Еще до печального события, когда после много дневной осады войска московского царя, взорвав стены, вломились в город, правили казанским народом ставленники московские. Сколько раз народ, собравшись с силами, стряхивал их с себя и пинками выгонял за ворота. Садился, вроде бы, свой хан, но длиннющие московские руки дотягивались до него. Подкупали. Травили. А то и силой сгоняли с престола. Казанцы только головами качали, а вскоре и вовсе перестали удивляться частой смене правителей своих. Плевать, кто там сидит во дворце и собирает с них оброк за торговлю, за дом, за скот... Плевать на них всех и прошлых и нынешних. Таких мастеров как в Казани еще поискать надо. Ковры. Кувшины. Одежда. Обувь. Оружие. Проживем при любом правителе! Базар, протянувшийся вдоль реки, шумел и переливался разноцветьем красок, поражая обилием товаров. Карача-бек и Соуз-хан шли по конному ряду и с восхищением разглядывали лошадей, выставленных на продажу. Каких только расцветок не было здесь: от белоснежной с чуть заметным изгибом спины молодой кобылки и до заезженного, замордованного буро-грязного мерина, понуро уставившегося в землю и не перестающего хрумкать подобранным где-то клочком сена. -- За сколько продаешь своего красавца? -- обратился Соуз-хан к старику, сидевшему на корточках возле мерина. Они были даже чем-то похожи -- старый уработанный конь и его хозяин: потухший взгляд, вялая поза, отрешенность от всего. -- Зачем, уважаемому, такой доходяга? -- Ответил вопросом на вопрос старик. -- Вон, сколько добрых коней стоит, любого выбирай. -- Не твое дело,-- вскинул голову Соуз-хан,-- работников хочу накормить, да только и им, видать, костей этой клячи не разгрызть. -- Дело твое, уважаемый, я не неволю,-- покорно ответил старик, -- только конек мой мне хорошо послужил и другому хозяину еще долго служить сможет. Случись ему при мне остаться, так он бы и меня в иной мир проводил... Любить надо скотину свою, а ты, уважаемый, не умеешь. Иди себе, куда шел. -- Нет,-- не унимался Соуз-хан,-- скажи, чего ж ты его продаешь, коль он такой хороший конь? -- Потому и продаю, что мне совсем мало жить осталось. Хочу чтобы он, конек мой, в добрых руках пожил еще. Попадись хороший человек и так бы отдал, задаром. -- Рано себя хоронишь, -- вступил в разговор Карача-бек, до этого лишь прислушиваясь к спору. -- Старуху свою уже похоронил, а теперь и моя очередь подходит,-- ответил старик и слеза мелькнула меж его редкими ресницами. -- И детей нет, что ли? -- Дети на проклятой войне сгинули, -- горестно ответил он. -- Будь они прокляты, эти московиты, ни себе, ни нам спокойно жить не дают. Карача-бек постоял и, вынув из кошелька золотую монету, наклонившись, вложил ее в старческую, сморщенную, как печеное яблоко, ладонь. -- Не печалься, поживи еще и нас добрым словом помяни, -- и потянул Соуз-хана за рукав халата, увлекая за собой. Старик от неожиданности сперва замер, потом поднялся и, переваливаясь на кривых ногах, заковылял вдогонку за ушедшими. Его конек, вскинув голову, пошагал за хозяином следом. Но Карача-бек и Соуз-хан уже затерялись в шумной базарной толпе и, сколько старик не вглядывался подслеповатыми глазами, стараясь отыскать странных покупателей, но все напрасно. Так и остался стоять в недоумении, а его послушный конек ласково тыкался мордой в спину старика. Карача-бек и Соуз-хан уже третий день ходили по базарным рядам, присматриваясь к оружейникам. Их было немало, но лишь двое могли делать ружья не хуже, чем восточные мастера. Но оба были люди семейные и наотрез отказывались от предложения ехать в Кашлык, чтобы там ковать ружья для сибирского хана. Сколько Карача-бек не уговаривал их и какую бы цену не предлагал, они были непреклонны. -- Покупайте ружья здесь, в Казани,-- отвечал один из мастеров, выставляя опаленную огнем горна в кузнице бороду, -- и вам дешевле встанет и нам семьи бросать не придется. -- Сколько нам ружей нужно, ты и за всю жизнь не сделаешь, -- Карача-бек пощелкал пальцем по вороненому стволу пищали, которую держал в руке, -- мы хотим, чтоб ты и других мастеров своему делу научил. -- Э, свои секреты нам продавать не резон,-- посмеивался мастер,-- зачем мы тогда нужны будем, если и другие мастера не хуже нашего работать станут? -- Нехорошо говоришь, зато все тебя уважать будут, почитать, как старшего, -- Караче-беку надоело уговаривать мастера и он еле сдерживался, чтобы не накричать. -- Меня и здесь народ уважает, -- щурил хитрые глазки оружейник, -- зачем мне в вашу Сибирь ехать, там, говорят, шибко не хороший народ живет, ножиком чик-чик делать будут,-- и он выразительно провел рукой по горлу. Наконец, Карача-бек, не выдержав пустого препирательства, плюнул и отошел от оружейника, бросив на прощание: -- Смотри, не пожалей! Я тебя, пока, по-доброму прошу. -- А меня только добром просить и надо, -- беспечно махнул рукой мастер, не обратив внимания на угрозу. Но не таков был Карача-бек, чтобы отказываться от задуманного. Он велел своим людям выследить мастера и узнать, где он живет. Поздней ночью, крадучись, нукеры Карачи-бека обошли дом и встали подле двери. Карача-бек, не таясь, подошел и громко постучал. В соседнем доме затявкала собака, но никто не обратил внимания. В доме послышалось шлепанье сандалий и женский голос негромко спросил: -- Кого шайтан принес в поздний час? -- Хозяин нужен... -- А до утра подождать нельзя? -- Дело не терпит. Дверь открылась. Выглянула пожилая женщина, посмотрела на пришедшего и, не обнаружив ничего подозрительного, впустила в дом. На краю окна стояла масляная плошка, освещая небольшую комнату. Женщина ушла в глубь дома, оставив Карачу-бека одного. Через некоторое время послышались грузные шаги и появился сам хозяин. -- А, старый знакомый,-- не удивился он,-- чего пожаловал? -- Да вот, беда, подкова отлетела у моего коня и как раз перед твоим домом. Не поможешь? -- Если за ночную работу хорошо заплатишь, то, как не помочь... --Как хорошему человеку не заплатить. Сколько запросишь, столько и выложу,-- Карача-бек широко и дружески улыбнулся. Одевшись, он безбоязненно вышел во двор, и сразу с обеих сторон на него набросились нукеры, пытаясь свалить на землю. Но кузнец, раскидав нападающих, бросился в кузню, сорвал со стены кривую саблю и рубанул с плеча ближайшего к нему воина. Из дома полураздетые выскочили дети мастера, испуганно наблюдая за происходящим. Заголосила жена, над оградой показались прибежавшие на шум соседи, и все могло бы плачевно кончится для Карачи-бека и его нукеров. Тогда он угрожая кинжалом, ухватил за волосы одного из сыновей и подтащил его к двери кузницы. -- Брось саблей махать, -- приказал он мастеру, -- а не то, -- и он выразительно показал глазами на оцепеневшего от ужаса мальчика. Мастер, увидев стоящего перед ним сына с незнакомцем, державшего кинжал на шее, запрокинув назад голову мальца, бросил саблю и зло с отчаянием выругался: -- Будь ты проклят и дети твои до десятого колена, коль на мальчишку руку поднял.-- Говори, что делать надо. -- Собирайся,-- приказал Карача-бек,-- и скажи жене, чтобы голосить перестала. Вскоре по узкой улочке меж спящих домов оружейников проехали всадники по два человека в ряд. На коне сидел связанный по рукам мастер Нуруслан, а впереди всех Карача-бек держал перед собой в седле дрожавшего от страха мальчика, пытающегося отыскать глазами в толпе воинов отца. -- Думаю, что наш хан будет доволен,-- сказал, глянув на Карачу-бека Соуз-хан, когда они миновали городские ворота, -- хорошего мастера ему везем. -- Хан ничего не должен об этом знать,-- сверкнув глазами, глухо с нажимом произнес Карача-бек, -- не ему мастера везу. Соуз-хан замолчал и подумал, что лучше бы ему совсем не связываться с ханским визирем, а жить и дальше спокойно в своем улусе, вдали от Кашлыка. Городок Строгановых на сей раз отряд Карачи-бека обошел далеко стороной. А к весне по уже протаявшим лесным тропам подошли к Иртышскому берегу, где и расстались: Соуз-хан, немало похудевший за дорогу, отправился к себе, а Карача-бек с купленными ружьями и захваченными пленниками поехал в сторону бабасанского городища, где находилась спрятанная глубоко под землей его оружейная мастерская, охраняемая верными людьми. Когда кузнец осмотрел оружие, сделанное местными мастерами, презрительно скривился и спросил: -- Бабы что ли у тебя здесь работали? Моя жена и то лучше бы сковала. -- Вот ты теперь и покажешь, -- усмехнулся Карача-бек. * * * Мухамед-Кул и Зайла-Сузге не заметили, где они миновали границу зимы и въехали в цветущее лето. Точнее, это было только начало летней поры, когда воздух насыщен нестерпимым жгучим ожиданием рождения новой жизни, когда все зимние опасности отброшены, забыты, когда ликование перед полным пробуждением блуждает вокруг: и разлитое по земле, и в набухающих почках деревьев, и первом робком цветении трав -- все это вселяло уверенность и давало надежду. Они ехали вдоль русла Иртыша, который постепенно сужался и становился уже не тем могучим сибирским сметающим все на своем пути потоком, а послушным, тихим ручейком, ласкающимся, словно котенок, о твои ноги. -- Смотри, что это там? -- показала рукой Зайла-Сузге. Мухамед-Кул привстал на стременах и увидел огромную красную полосу, тянувшуюся вдоль горизонта. -- Это же тюльпаны цветут! -- А я уже и забыла о них в Сибири. Поскакали? -- она словно помолодела на десять лет и сейчас казалась той юной девчонкой, привезенной когда-то купцами на продажу в Кашлык. Они поскакали, горяча коней, уставших за долгую дорогу, оставив в недоумении сопровождающих их пятерых нукеров, решившихся ехать без ханского позволения в далекую Бухару. Красные тюльпаны чуть прираскрыли свои остроконечные, головки, открываясь солнечному свету, пчелам, оживленно снующим меж ними. Не было ни малейшего ветерка, и цветы, покачиваясь от легкого прикосновения снующих пчел, казалось, будто кивали головками, приветствуя всадников. -- Так бы и жила здесь, -- с вздохом умиления проговорила Зайла-Сузге, соскакивая на землю. -- Может, остановимся? Куда нам спешить?-- Мухамед-Кул сказал это и осекся, увидев как потускнели глаза его тетки. -- Я согласна, но только когда найдем Сейдяка, моего сына. Он, наверное, и не узнает меня... * * * В Бухаре по улицам туда и обратно сновали торговцы, спешили куда-то воины, в тени сидели молчаливые старики, безучастно взирая на все происходящее. Зайле-Сузге удалось отыскать свою старую няньку, которая жила в доме старшего сына, глухую и почти ослепшую. Но она сразу, едва Зайла вошла в комнату, подняла голову и прошептала: -- Доченька моя, я так много о тебе думала... Они долго говорили, всхлипывали, вытирая слезы, и чем больше говорили, тем спокойнее становилось на душе у Зайлы. Она увидела, что жизнь обошлась жестоко не только с ней одной. Многих ее подруг увезли в другие города, в гаремы к богатым женихам, а других так и в живых нет уже. Правда, старая няня ничего не слышала о Сейдяке, но соседи говорили, что на окраине Бухары живут какие-то люди, не похожие на местных жителей. Они никого не принимают и почти не выходят из дома, сторонясь чужих глаз. -- Сейчас я пошлю за соседкой, она расскажет, что знает,-- пообещала старая няня, кликнув одного из многочисленных внуков. Вскоре появилась и соседка, шустрая далеко не старая женщина, постоянно торгующая на центральном базаре материей, что ткали ее дочери. -- Только раз я этих людей видела, когда они по моему ряду проходили... -- А мальчика с ними не было? -- не дав договорить женщине, спросила Зайла, сжавшись, будто от ответа могла зависеть ее жизнь. -- Вроде бы был, бойкий такой крепыш. Я еще подумала, как хорошо он одет, а родители в худенькой одежонке ходят. -- Как их найти? -- Зайле не сиделось на месте. -- О, доченька, надо людей спрашивать, так сразу тебе никто и не скажет. Два дня продолжались поиски и, наверное, половина бухарских женщин принимали в них участие. Наконец, прибежали внуки старой няни и, подпрыгивая, закричали: -- Узнали! Узнали! Они живут рядом со старым кладбищем. Мы дорогу покажем. Мухамед-Кул и Зайла-Сузге в сопровождении детей и говорливой соседки отправились к старому кладбищу. На пороге большого, много раз перестраиваемого дома, их встретил хмурого вида мужик и спросил: -- Чего вы тут вынюхиваете? Мухамед-Кул с почтением обратился к нему: -- Мы ищем сына этой женщины, который был привезен сюда из Сибири. -- Не знаю я никакого сына, -- грубовато и как-то неуверенно буркнул тот, насторожился, чувствовалось, что он недоговаривает. -- Я знаю, что он здесь, -- вдруг быстро заговорила Зайла-Сузге, и ее взгляд упал на сушившиеся на веревке детские штанишки и рубашонки, пестреющие на фоне белой стены. -- В каждом дворе дети, а у некоторых очень много детей,-- рассмеялся хозяин.-- Почему ты решила, что это вещи твоего сына? -- Я знаю, что Сейдяк здесь. В это время с другой половины дома во двор выбежал небольшой с загоревшим лицом черноволосый мальчик в красных сапожках и аккуратно сшитом по размеру халатике, подпоясанный тканым кушаком. К поясу были привешены кожаные ножны, а в руке он держал деревянную саблю, которой воинственно размахивал над головой. Зайла, вытянув руки, кинулась к нему, но он остановился, испуганно попятившись к дверям. -- Мама-Аниба, -- громко позвал он, -- тут какая-то тетенька к нам пришла. Вышла пожилая женщина, подхватила мальчика на руки и, взглянув на собравшихся во дворе людей, некоторое время пристально рассматривала Зайлу. Вдруг руки старухи обмякли, на глазах выступили слезы, она пошатнулась и прошептала: -- Неужели живая?! Зайла-Сузге подошла, обняла Анибу, Сейдяка и заплакала, так и не сумев произнести ни одного слова. Уже вечером, когда они сидели во дворе и Аниба рассказывала, как они ускользнули от погони, с каким трудом добрались до Бухары и как смогли укрыться у дальних родственников Ураз-хана. -- Везти его в Сибирь не хочу, но и здесь оставаться опасно,-- добавила Зайла.-- Был бы жив мой отец, я могла бы что-то придумать, но сейчас... даже не знаю,