ла питомцу сказки. Закрыв глаза, она гладила шелковистые волосы мальчугана, и казалось ей, что это маленький Зоря... Стратон полюбил ласковую няню. Он звал ее мамой и требовал, чтобы она называла его сыночком. Ольга говорила мальчику: -- Твоя мама -- Доминика. Но Стратон, серьезно глядя на няньку преданными глазами, отвечал: -- Доминика -- госпожа, а не мама. И это действительно было так. Доминика, появляясь в детской, притрагивалась к щеке мальчика накрашенными губами, равнодушно справлялась о его здоровье и спешила на какой-нибудь праздник. Прошло четыре месяца плена. Однажды Ондрей появился вечером взволнованный. Едва встретив Ольгу, старик вскричал: -- Дурак! Ох, какой я дурак! -- За что, деду, себя ругаешь? -- спросила Ольга. -- Али что неладное сотворил? -- Сотворил, доченька, ох, сотворил!.. Немного успокоившись, Малыга объяснил Ольге: -- Прознал я от черниговца Кутерьмы, что можно было с нашими гостями, кои сюда приезжают торговать, послать весточку на Русь. Ольга встрепенулась, кровь прихлынула к ее бледным щекам. -- Так надо же послать, деду! -- умоляюще сказала она. -- Опоздали! Голубка моя, опоздали! Все из-за меня, старого дурня! Купцы, что в Царьграде нонешний год торговали, уже домой съехали. Путь-то знаешь как далек. Придется теперь ждать следующего лета... И они ждали в томительном нетерпении. Когда наступила весна, Ондрей по воскресным дням отпрашивался у хозяина и ходил на рынки, где, по слухам, торговали русские гости. Старик начал розыски в середине травня, хотя прекрасно понимал, что раньше половины лета караваны никак не попадут в Царьград. Но так быстрее проходило время. Ондрею Малыге клиенты Андрокла не раз поручали сторожить лошадей, а уезжая, давали старику обол-другой. Малыга после первого такого случая протянул хозяину медяки: -- Вот, получил за присмотр над конем. Ты возьмешь али домоправителю отдать? Даже черствого ростовщика Андрокла тронула такая честность, и он с улыбкой сказал: -- Бери себе эту мелочь. Аргиропрат Андрокл не настолько беден, чтобы присваивать заработки своих рабов. Обычно на эти оболы старик покупал немудреные подарки для Ольги: то ленточку для косы, то серебряную цепочку для нательного креста. Но как только было решено послать письмо на родину, Малыга стал откладывать деньги. А потом купил бумаги, баночку чернил и позвал грамотея Кутерьму, с которым свел дружбу. Кутерьма, невольник мясника, явился и сел писать. Воображения диктующих и самого писца хватило ненадолго. Письмо получилось короткое, но все остались им бесконечно довольны. Вместо подписей Ольга и Ондрей вывели большие кресты. Кутерьма стал приходить в гости в дом Андрокла, и каждый раз Ольга просила перечитывать письмо. Она знала его наизусть и все-таки слушала с напряженным вниманием, со слезами, и казалось несчастной женщине, что она разговаривает с дорогими ее сердцу. И наконец пришел долгожданный день. Малыга издали разглядел необычное движение в торговых рядах, услышал родную речь. -- Наши!.. Старик бросился бежать дробной рысцой, ноги его подкашивались от волнения, сердце гулко и неровно стучало в груди. Затуманенными глазами он различил за прилавком толстого купца с длинной седой бородой. Тот угодливо разговаривал с покупателем. Ондрей, шатаясь, ухватился за прилавок. -- Батюшка! Ро'дный... -- с усилием выговорил Малыга и дальше от волнения не мог произнести ни слова. -- Проходи мимо, старик, сегодня не подаем! -- сухо отозвался купец. -- Да я не об том. Не милостыню прошу... Я русский раб! Выслушай меня... -- Много тут вас, русских рабов, в Царьграде, всех не переслушаешь. А у нас свои дела. -- Купец спокойно отвернулся к покупателю. Горькой обидой налилось сердце старика. Долгожданная, выстраданная встреча, и вот как она обернулась. Так бездушно и холодно отвергнуть его, измученного, жаждущего услышать ласковое слово, получить хоть какую-нибудь весточку с родины... Ондрей Малыга, еле передвигая ноги, перебрался в другой ряд. И там отказались выслушать его и предложили убираться подальше. Дед Ондрей, совершенно растерявшись, озирался по сторонам: не ждал он такого приема от соотечественников на чужбине. Его окликнул рослый мужик в лаптях и холщовом переднике -- как видно, грузчик. -- Слышь, дедушка, ты вон к тому поди. -- Он показал рукой. -- Это Ефрем, новгородец. Он тут добрее всех. Сердечно поблагодарив за совет, старик побрел к Ефрему. Это был человек средних лет, в нарядном зеленом кафтане, проворный, с небольшой русой бородкой, с живыми черными глзами. Он сразу откликнулся на зов Малыги. -- Чего тебе, старинушка? Послушать тебя просишь? Давай, давай, говори! Эти ласковые слова так растрогали Ондрея, что он разрыдался и припал к ногам новгородца. Удивленный Ефрем поднял старика, начал уговаривать, утешать. Но не скоро Малыга пришел в себя и смог рассказать о печальной участи своей и Ольги. -- Из Черторыя, говоришь, старче? -- задумчиво промолвил купец. -- Знаю я, как же, знаю Черторый. Едучи сюда, у черторыйских рыбаков осетров покупал. Жалею я о вашем горе. Чем бы тебе помочь? Хочешь, ногаты две тебе дам? -- Спаси тебя бог, добрый человек, в ногатах мы не нуждаемся. Письмо бы ты от нас свез черторыйскому рыбаку Стоюну, коли жив он. А коли помер от раны тяжкой, детям его передашь -- Зоре со Светланкой. Купец охотно согласился выполнить поручение и даже сам пришел в дом Андрокла. Вместе с письмом Ольга дала ему свой платок для дочки Светланы. Еще ранее от своих компаньонов Ефрем узнал, что самая высокая цена рабыни в Царьграде не превышает десяти номисм, или, на русские деньги, пяти гривен серебра. Сведущие люди также растолковали ему, что по византийским законам раб имеет право на выкуп, если хозяину возмещается уплаченная им сумма. "Это еще не так худо, -- думал купец. -- Рыбак, коли живой, как-никак сколотит казну и жену освободит..." Тронутый судьбой печальной полонянки, Ефрем обещал передать письмо. Он сердечно распрощался с Ольгой и Ондреем Малыгой. Киевлянка смотрела на него такими тоскливыми глазами, что купец не выдержал и невольно сказал: -- Не круши свое сердце, сестрица, а лучше жди вестей от своих. Ольга так и загорелась. Мысль о возможности получить ответ с родины не приходила ей в голову. -- Да как же это? Да мыслимо ли такое?! -- воскликнула она. -- Али в Киеве грамотеев не стало? -- спокойно возразил Ефрем. -- Я же вам на тот год и привезу письмо, коли жив буду, -- добавил он из предосторожности. И Ольга стала ждать известий из далекого Киева. ----------------------------------------------------------------------- Часть вторая. В С Т О Л Ь Н О М К И Е В Е Глава первая. З О Р Я И Н Е Ж Д А Н У Ч А Т С Я Г Р А М О Т Е Жизнь Зори круто переменилась с тех пор, как он спас Неждана. Всю неделю парень усердно трудился, помогал отцу ловить рыбу, выполнял домашнюю работу для Светланы, которую горячо и нежно любил. Но, когда наступало воскресенье, Зори не видно было в Черторые с утра и до вечера. Сначала дом оружейника, где к юноше привыкли как к родному, а потом веселые скитания по Киеву. Приятели бродили по улицам и площадям, глазели на боярские и великокняжеские хоромы, слушали, как заунывно пели былины странствующие гусляры, заглядывали на многочисленные киевские торговища, кишевшие народом. Там толпились пирожники с лотками на головах, отпускавшие за резану [реза'на -- мелкая медная монета] целый пяток горячих пирожков. Квасники таскали жбаны шипучего квасу, бойкие сбитенщики выхваляли горячий напиток, приятно щекотавший в горле. За одну медную монетку всласть поешь и напьешься. На торговищах можно было встретить немало иноземных купцов -- польских из Гданьска и Кракова, немецких из Франкфурта, чешских из Праги, норманнских с Севера, греческих из Сурожа, Корсуни и даже самого Царьграда. Разноязычный говор, лица необычного вида, незнакомые одежды -- все привлекало внимание двух друзей, все вызывало у них живой интерес. Вот высокий широкоплечий лях [- поляк] в алом жупане торгуется с византийским купцом, с плеч которого свешивается желтая епанча, а смуглое лицо опалено солнцем. Кавказец с орлиным профилем и острой черной бородкой, в мохнатой бурке, слушает толстого немца с багровой круглой физиономией. А вот и совсем диковинное зрелище. Приземистые желтолицые люди с узкими косыми глазами, одетые в яркие халаты, с белыми чалмами на головах, ведут невиданных косматых зверей с двумя горбами на спине. Звери равнодушно смотрят на толпу, длинные шеи вытянуты, а между бурыми горбами аккуратно увязаны тюки. -- Вельблуды... вельблуды... вельблуды... -- раздается говор в толпе зевак. Из дальних стран, из самой Азии, преодолев огромные пространства на своих "кораблях пустыни", явились в Киев монгольские купцы. Не были ли они ранними разведчиками тех воинственных орд, что два века спустя нахлынули на Русь? Около купцов суетились юркие толмачи -- переводчики, без которых иностранцы не сговорились бы друг с другом. Эти ловкие люди были знатоками многих языков и хорошую плату получали за свои услуги. А сколько разных товаров можно было увидеть под навесами, защищавшими их от непогоды! Были тут штуки алого, синего и зеленого сукна, веницейское [- венецианское] стекло, связки драгоценных собольих и горностаевых мехов, закупоренные а'мфоры с греческим вином, тугие луки с запасом стрел, большие круги воска, кадки с маслом и медом, моржовый зуб и многое-многое другое, навезенное с Руси и дальних стран. Товары охраняли молчаливые люди с секирами [секи'ра -- боевой топор с лезвием в форме полулуния] на плечах, с короткими кинжалами за поясом. Да, славился богатый Киев своими торговищами, и по всему свету шла о них молва. Много было в Киеве иноземных воинов-наемников. Чаще всего встречались на улицах кучки рослых варягов с жесткими рыжими бородами и голубыми глазами, в кольчугах и шлемах, с копьями в руках, с мечами у пояса. Дружной компанией подходили они к прилавку, где продавались брага и крепкий ставленый мед [хмельной напиток, сваренный из натурального меда и пряностей], вливали в себя огромные чары хмельного и твердым шагом уходили каждый по своим делам. Непривычно выглядели немецкие пехотинцы в красных мундирах, в ботфортах с отворотами, в меховых шапочках с перьями. Немцы казались не очень крепкими, но шла молва, что в бою, честно отрабатывая княжеский хлеб, держатся они стойко. Немало бродило по городу скоморохов в смешных рогатых шапках, в колпаках с бубенчиками, в разноцветных кафтанах. Они шатались повсюду веселыми компаниями, задирая прохожих острым словцом, а потом начинали представление. Ученый медведь показывал, как мальчишки воруют горох, как пьяный мужик идет по улице. Потом плясал в обнимку с поводырем под звуки сопелок и дудок. Потешники пели песни, в которых доставалось и попам, и купцам, и боярам, а иногда и самим князьям. Много чудес можно было увидеть в стольном граде Киеве, на его обсаженных каштанами улицах, на многолюдных площадях. Но где бы ни бродили Неждан и Зоря, под вечер их обязательно тянуло в монастырскую келью, к отцу Геронтию. Монах принимал гостей радушно, не делая различия между племянником и его другом. Он очень привязался к обоим юношам, их посещения скрашивали его однообразную иноческую жизнь. Когда они наперебой рассказывали о своих скитаниях по городу, Геронтий вспоминал собственную юность, и чувство это было хотя и грустное, но отрадное. Часто старик говорил о прошлом родной страны. Он многое помнил из того, что видел и слышал за свою долгую жизнь. Зоря просил старика хоть немного пописать. Геронтий охотно брался за перо, и на пергаменте появлялись буквы, слова и фразы, которые летописец повторял вслух. И всегда сыну рыбака казалось, что он присутствует при каком-то чуде. Не каждому человеку доступно такое искусство, думал юноша. Не только Зоря благоговел перед старым монахом: его многие уважали в Киеве и обращались к нему за разрешением сомнений и споров. Мудрый старик никому не отказывал и свои советы часто подкреплял изречениями из книг. Приходили к нему с просьбой прочитать или написать письмо. Геронтий охотно помогал неграмотным людям. Однажды, проводив очередного посетителя, монах обратился к ребятам с доброй улыбкой: -- Вот так-то, детки, на грамотного человека везде спрос. Кто летописи пишет? Грамотей. К кому на поклон идут -- письмо в дальний город написать? К грамотею. Кого князья послом отправляют в чужую страну, к иноземным государям? Да опять же грамотея... У Зори захватило дух от неожиданной мысли: если он будет знать грамоту, то и его, когда он станет взрослым, могут отправить в чужую страну. Тогда он сможет разыскать мать и выручить ее из неволи. "Вот только станет ли меня учить отец Геронтий? Кто я ему? -- думал Зоря. -- Совсем чужой. Кабы Нежданка попросил, было бы совсем другое. Не кто иной, а родной племянник. А я бы около Нежданки приглядывался, может, что и уразумел бы..." Как-то Зоря обратился к другу: -- Проси отца Геронтия, чтобы он тебя грамоте учил. -- Хо-хо, -- засмеялся Неждан. -- Нешто я в монахи собираюсь? Зачем мне это? Пришла нужда крючки долбить, от коих в глазах рябит. Неждан смотрел на свое будущее просто. Он знал, что после того, как Надежду выдадут замуж с богатым приданым, остальное отцовское достояние перейдет к нему. И конечно, он станет таким же известным мастером, как оружейник Пересвет. Так зачем ломать голову над какими-то буквами, из которых непонятным образом складываются слова и целые строчки. Но Зоря не давал ему покоя. И у Неждана родилась хитрая мысль. "Все равно Зорька не отступится, так лучше я соглашусь и попрошу дядю учить нас обоих. А спустя время отстану, скажу, что ничего не разумею. Он меня освободит и Зорьку станет учить одного". И вот Неждан попросил монаха учить грамоте его и Зорю. Геронтий обрадовался. -- Это сам господь внушил вам таковое желание, чада мои возлюбленные! -- горячо воскликнул он. -- Словеса книжные суть реки, напояющие Вселенную, и сладостно тому, кто может пить живую воду из сих рек. Рад я, воистину рад, дети мои, и, не тратя времени, сразу приступлю к обучению вашему. Неждан попытался на этот раз увильнуть от занятия, но монах был непреклонен. Он заставил ребят стать на колени перед иконой и прочитал молитву перед учением. Зоря и Неждан повторяли за ним слова. Геронтий снял с полки огромную книгу в кожаном переплете с медными застежками, раскрыл ее на первой странице. -- Се -- псалтырь Давидова! -- торжественно объявил он ученикам. -- А что означает псалтырь? -- спросил Зоря. -- Собраны в ней псалмы -- сиречь песнопения, составленные в древние времена мудрым царем Давидом [Давид -- царь Израильского государства, живший за тысячу с лишним лет до нашей эры. Он был смелым и удачливым завоевателем, но церковная легенда превратила его в певца и поэта.]. По ней учат отроков грамоте. По этой псалтыри учил и меня в старое время блаженной памяти инок Филофей. Он и оставил мне в наследие эту драгоценную книгу. Так-то, отрок Иувеналий... Монах называл ребят только их крещеными именами. Зоря с суеверным почтением смотрел на громадный фолиант [фолиа'нт -- большой том], переживший несколько поколений читателей. "Вот наберусь я премудрости, когда осилю всю эту книжищу"! -- радостно думал он. А Неждан раскаивался, что уступил просьбам Зори. "Сей час на Днепр побежали бы купаться, а теперь сиди в душной келье..." Геронтий достал указку и приложил ее конец к первой строчке. -- "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста", -- громко нараспев прочел учитель, ведя указкой по буквам. Объяснив юношам смысл этого изречения, Геронтий начал разлагать первое слово, называя каждую букву. -- Буки, люди, аз -- бла; живе'те, есть, наш -- жен... Несколько раз повторил учитель свои объяснения, и смышленый Зоря понял наконец, как из отдельных букв складываются слоги. Но у Неждана в мыслях было совсем другое, и поучения наставника до него не доходили. Зоря повторил за Геронтием слово, составленное из слогов, и нетерпеливо воскликнул: -- Дальше показывай, отче святый! -- Ишь ты, какой прыткий! -- добродушно заворчал монах. -- Дальше ему подавай! Всю азбуку за один присест хочешь выучить? Так не творится. На первый раз довольно с тебя и шести букв. Василий и того не затвердил. И он терпеливо принялся учить Неждана. Заканчивая урок, монах сказал: -- На следующее воскресенье принесете куски гладкой бересты и стилосы [сти'лос (греч.) -- заостренная палочка, которой писали на вощеной дощечке или на бересте]. Буду учить вас писать буквы. Зоря ушел из монастыря в восторге, а Неждан, ероша свои льняные волосы, недовольно бурчал: -- Не было у бабы заботы, купила порося... Глава вторая. К О Р Е Н Ь У Ч Е Н И Я Г О Р Е К . . . На другой день Зоря поднялся чуть свет и побежал к реке. На прибрежном сыром песке он чертил выученные накануне литеры, с необычайной отчетливостью стоявшие у него перед глазами. Парень писал, стирал и снова писал, в самозабвении повторяя: -- Буки... Живете... Люди... Аз... Потом Зоре пришла в голову новая мысль, и он стал писать по две буквы рядом и складывать из них слоги. Получалось неблагозвучно: -- Буки, люди -- бл; живете, наш -- жн; наш, люди -- нл... И вдруг вышло так хорошо, что Зоря даже захохотал от удовольствия: -- Буки, аз -- ба; люди, аз -- ла... -- Ба! Ла!.. -- дурачась, закричал парень в речной простор, и эхо противоположного крутого берега послушно откликнулось: -- Ба...а, ла... а... Зоря догадался, что буква "а" обладает каким-то особым свойством, чем-то отличается от "б", "ж", "н". Юноша еще не знал, что она означает гласный звук, но уже понимал, что этот звук можно тянуть, петь. А потом оказалось, что можно петь и "е". Зоря как одержимый кричал в днепровскую даль: -- А! Е! А! Е!.. На берегу показался народ, хозяйки шли с бадейками за водой, девчонки гнали поить коров, и Зоря угомонился. Он разровнял площадку и снова принялся писать буквы, на этот раз сразу по три. И вдруг -- о чудо! -- после многих бессмысленных сочетаний перед ним появилось слово. Да, слово! -- Люди, есть, наш... Лен! Зоря онемел. Он не верил своим глазам. Да, то, что появилось на песке, означало лен, тот самый лен, о котором пелись песни, который мужики сеяли на поле, а бабы дергали, мочили, трепали, сучили и из ниток ткали полотно... Около Зори появилась сестра. -- Что ты тут делаешь? -- подозрительно спросила она. И он с удивлением, еще не веря себе, почему-то шепотом сказал: -- Лен... Светланка, видишь -- лен! -- Какой лен? Где? -- удивилась девушка. -- Я написал "лен"! -- уже во всю мочь крикнул Зоря и, не в силах сдержать восторга, как был, в рубахе и штанах, бросился в воду и поплыл на середину Днепра. -- Братеня, ты совсем безумный стал! Вернись! -- закричала Светлана и строго добавила: -- Таскай воду в огород, а то огурцы совсем посохли. Девушка и в самом деле не могла понять, чем восхищается брат и почему он видит лен в крючках и загогулинах, выведенных на песке. Зоря послушно принялся за домашние дела, но радость переполняла его. Он с нетерпением ждал следующего воскресенья, а дни, как нарочно, тянулись невыносимо медленно. Каждое утро Зоря вставал раньше всех, бежал к реке и покрывал песчаный берег бесчисленными соединениями знакомых букв. Теперь он уже не кидался вниз головой в реку, когда вдруг появлялись слова со значением: "жал", "жена"... В порыве великодушия юноша предложил сестре: -- Хочешь, буду учить тебя буквам? Но Светлана пренебрежительно возразила: -- Вот еще, буду я заниматься пустяками. Мало у меня дел! Суровый Стоюн, хотя и неодобрительно относился к неожиданному увлечению сына, не мешал ему, потому что тот работал усердно. В воскресенье Зоря удивил семью Пересвета, явившись в дом затемно, когда там все еще спали. Недовольный Неждан вылез на крылечко. -- А, это ты, -- зевая, сказал он. -- Что такую рань явился? -- Слушай, Нежданка, -- возбужденно заговорил Зоря, -- пойдем к старцу грамоте учиться! -- Да ты что, очумел? -- удивился Неждан. -- Куда мы пойдем, когда еще городские ворота закрыты? Зорю точно холодной водой окатило. Он с таким восторгом представлял себе, что вот-вот начнет узнавать новые буквы и складывать новые слова. А тут опять отсрочка! -- Нежданка, -- упавшим голосом заговорил Зоря, -- а ты хорошо вызубрил буквы, что нам показывал отец Геронтий? -- Я все позабыл, -- равнодушно отозвался Неждан. -- Была нужда голову забивать. -- А ты хоть бересты наготовил? -- Нет. -- Я так и знал! -- рассмеялся Зоря. -- Я на двоих припас и два стилоса сделал. -- За это ты -- друг, -- сказал Неждан без всякого воодушевления. С большим трудом заставил гость Неждана припомнить содержание первого урока. После часовой долбежки Неждан кое-как вспомнил буквы, и теперь не стыдно было явиться на глаза учителю. И все-таки было очень рано, когда два друга появились перед городскими воротами. Оказалось, что ворота были все еще закрыты. Но рядом толпился народ: рыбаки и крестьяне, явившиеся на рынок спозаранку со своим скромным товаром, богомольцы из окрестных сел, мальчики, возвращавшиеся из ночного. В этой пестрой толпе Зоря заметил юношу своих лет с тонким, одухотворенным лицом, с большими голубыми глазами и длинными волосами, не покрытыми шапкой. Зорю поразило, что сквозь дыры его рубашки виднелось ржавое железо. Он вплотную подошел к незнакомому юноше и ткнул пальцем в железку. -- Что это? -- с любопытством спросил Зоря. -- Это? Вериги. Юноша отошел в сторонку, приподнял рубаху. И Зоря увидел, что его худое грязное тело было крест-накрест обмотано обрывком железной цепи, какими днепровские рыбаки приковывали лодки к бревнам, врытым в берег. Сердце Зори зашлось от сострадания и ужаса. Под веригами виднелись раны, одни не зажившие и кровоточившие, другие уже покрылись струпьями. "Юродивый..." -- подумал Зоря. Юродивых во все времена и у всех народов верующие уважали, считая их людьми праведной жизни. К беседовавшим подошел Неждан. Завязался разговор. Юноша в веригах стал рассказывать о себе, благо стража не торопилась открывать ворота. -- Звать меня Родионом, -- слабым приятным голосом говорил юноша. -- Родом я из Любеча, боярский сын... -- Ты -- боярский сын?! -- удивленно воскликнул Неждан, оглядывая бедное одеяние собеседника. -- Знаешь что, рассказывай сказки другим. -- А вот послушайте, что со мной было, тогда и увидите... Неждан недоверчиво ухмыльнулся, а Родион продолжал: -- Отец мой умер рано, я у него был один сын. Он оставил матери большое богатство и много холопов [холоп -- человек, находившийся в зависимости от господина, близкий к рабству. Женщина-холопка называлась рабой]. Жить бы я мог в мирских утехах, но не видел вокруг себя правды. Мы с матушкой жили в богатых хоромах, одежду носили из дорогих паволок [па'волока -- дорогая ткань], ели на серебре, стол был уставлен яствами, где только птичьего молока не хватало. А холопы ютились в тесных избенках, спали вповалку на холодном полу и, окромя куска черного хлеба, не видели иной пищи... На всю жизнь запомнился мне случай: впервые, чуть не младенцем, понял я, сколь тягостна доля наших рабов. Повела меня нянюшка гулять, и как-то, отбившись от нее, забежал я на скотный двор. Что я там увидал! До сих пор сердце горит, как вспоминаю. Около свиного корыта стояли на четвереньках мальчишки и девчонки в скудных отрепьях и, отпихивая поросят, выхватывали из пойла куски пареной свеклы. Посмотрели бы вы, други мои, с какой жадностью они их глотали!.. В голосе Родиона послышалось рыдание. Пересилив себя, боярич продолжал: -- На ту беду, появился на дворе тиун. А он всегда ходил с плетью. И, как завидел несчастных ребяток, принялся их той плетью охаживать по спине, по плечам, по чему попало. Распаляясь гневом, управитель кричал: "Да как вы, холопье отродье, смеете у барского скота куски из горла вырывать?!" Я заплакал от горя и стыда, и так меня нянюшка увела со двора. С тех пор стал я втихомолку носить холопам еду от нашего стола для детишек. Да еще помогал слугам в многотрудных их заботах... -- Ой! -- воскликнул Зоря с глазами, круглыми от изумления. -- Ты это делал? -- А почему бы нет? -- спокойно возразил Родион. -- Разве я не такой человек, как они? Христос сказал, что для него "несть еллин и иудей, раб и свободь [нет грека и еврея, раба и свободного]". -- И мать тебе такое позволяла? -- продолжал допытываться Неждан. -- Нет, -- тихо отозвался юноша. -- Матушка сведала о моих делах от слабых духом доносчиков и жестоко меня наказала. А мне наказание было в усладу, ибо знал я, что страдаю за правое дело. Неждан и Зоря слушали нового знакомца с великим удивлением. -- Матушка запретила мне водиться с холопами, -- продолжал Родион. -- "Твое ли там место? -- говорила она. -- Ты знатного рода, боярич, и не должен дружить с черным людом". Но не восхотел я пользоваться мирскими благами, когда бедствует меньшая братия моя. Сбросив богатую одежду и облекшись во вретище [вре'тище -- убогое платье], пристал я к богомольцам, кои отправлялись странствовать по святым местам. -- И долго ты, Родя, ходил? -- спросил Неждан. -- Нет, недолго, -- ответил юноша. -- Уйти далеко мне не пришлось. Матушка, прознав о моем побеге, послала погонь, прибила меня и некое время держала в оковах на хлебе и воде, заточенного в погребе. И там сидючи, я славил господа, ибо сравнял он меня с самыми последними на нашем дворе... Зоря и Неждан с почтительным страхом смотрели на знатного юношу, который, отвергнув земные блага, шел на муки из-за святой любви к страдающим собратьям. Родион продолжал: -- Видя таковое мое упорство, матушка выпустила меня из погреба. Тогда я тайно покинул родительский дом и пришел в Киев, чтобы здесь принять иноческий сан. Мнится мне, что токмо в обители найду я праведное житие. В обители все равны перед господом, ни единый человек не угнетает другого и не возвышается над ним. В обители не гонятся за мирскими богатствами и суетной славой и в тишине славят создателя... Зоря и Неждан молчали. Они невольно прониклись чувством уважения к боярскому сыну. Но Неждану жаль было Родиона. Сам он с малых лет бывал у дяди и насмотрелся на монастырскую жизнь. Неждан знал, что она совсем не такова, как ее представлял себе Родион. Однако, не желая разочаровывать нового друга, сын оружейника сказал: -- Коли намерен ты в монахи постричься, идем с нами. У меня родной дядя -- инок Георгиевской обители. Мы с Зорей у него грамоте учимся. Может, он тебе пособит. Родион обрадовался: -- Вы учитесь грамоте? А можно мне с вами? Я много знаю из писания, но только по памяти, а хотел бы сам читать священные слова. Неждан усмехнулся про себя и подумал: "Вот еще любитель грамоты нашелся. Пожалуй, дядя меня отпустит, хватит с него двух учеников". Вслух он сказал: -- Дядя -- старик добрый, всякому рад услужить. Ворота в это время открылись, и толпа ожидавших ринулась в город. Переждав сутолоку, трое юношей пошли в монастырь. Родион оказался приятным собеседником. Как и его новые друзья, он любил городки и лапту. В этих играх все участники были равны: побеждала ловкость, а не богатство и знатность. Отец Геронтий встретил ранних посетителей приветливо. Узнав от племянника, кто такой Родион, монах накормил голодного юношу и приказал ему снять вериги, чтобы зажили раны. Геронтий смазал их лампадным маслом. -- Зачем ты носишь эту цепь? -- спросил у Родиона старец. Юноша признался: -- Надел я ее, чтобы легче в монастырь попасть. Увидит настоятель, как я плоть свою умерщвляю, и более снисходителен будет к моему прошению. Даже строгий Геронтий улыбнулся этому наивному признанию. "Глупый отрок, -- подумал он. -- Сколь мало ведома ему жизнь, коли думает он таким подвижничеством склонить к себе сердце нашего игумена Симеона". -- Я постараюсь, -- сказал монах, -- чтобы тебя и без этого самоистязания приняли в нашу обитель. Родион низко поклонился отцу Геронтию. Зоря с нетерпением ждал, когда начнется урок. И он поспешно, с большой гордостью, выложил учителю все свои знания, повторил выученные буквы и даже написал стилосом на бересте слова, которые ему удалось сложить. Наставник был поражен. -- Ах, сколь утешно видеть такое непритворное рвение к науке! -- воскликнул он. -- Великих успехов жду от тебя, чадо! Зато Неждан огорчил дядю. Отвечая урок, он спотыкался, как ленивая лошадь, везущая тяжелый воз. А когда Геронтий принялся бранить его за нерадивость, парень взмолился: -- Освободи ты меня, дядя, от этой маеты! Смотрю я на проклятые крючки, и все будто ладно. Отвел глаза, а они из головы вылетели, как век там не бывали. Не способен я к книжному учению, хоть убей. Да и не манит оно меня совсем. Уж если сказать по правде, просился я только ради Зорьки, это он меня уговорил. Неждан смущенно умолк. Старик покачал головой. -- За откровенность хвалю. Правдивая речь всегда меня радует, даже если не по нутру она мне. И вижу: родной ты мне по крови, да не родной по духу. Вот кто мне родной по духу! -- И он ласково положил руку на темные кудри Зори, багрово покрасневшего от радостного волнения. -- Что ж с тобой делать, Василий? Будь по-твоему. Видно, не дозрел ты до книжного ученья, большая для него сила духа нужна. Недаром сказано мудрыми людьми: "Корень учения горек, а плоды его сладки". До плодов-то еще далеко, а корня ты попробовал, и он отбил у тебя охоту. Неждан козлом запрыгал по тесной келье. Старик смотрел на него с улыбкой. Выслушав робкую просьбу Родиона поучить грамоте и его, летописец охотно согласился, раскрыл псалтырь на первой странице и начал показывать Родиону буквы. Но урок неожиданно прервался. В дверь постучали. И после уставных слов в келью вошел нарядно одетый княжеский гридень [гри'день, или гридь, -- дружинник князя]. Почтительно поклонившись Геронтию, юноша подошел к нему под благословение, а потом сказал: -- А я к тебе, отче святый, опять от князя Ярослава Володимировича. Зовет он тебя к себе. -- Какая там во мне нужда случилась? -- спокойно спросил монах. -- Гонец к нему прискакал от брата, от Мстислава Володимировича, с посланием. Наш князь, прежде чем ответ дать, хочет с тобой посоветоваться. -- Идем, чадо, коли так. Монах накинул ветхую верхнюю ряску и уже подошел к двери, когда вспомнил о ребятах. -- Вы, отроки, ждите меня здесь, коли желаете, а лучше идите с богом. Может статься, я у князя долго пробуду. Он благословил ребят и ушел в сопровождении гридня, а Зоря не мог опомниться от великого изумления. Так этот смиренный инок, запросто обучающий его грамоте, дружески с ним обращающийся, советник князя! Он идет к могучему властителю Киевской Руси, как в свой дом, и видит в этом привычное дело... Долго еще Зоря, приходя к Геронтию, не мог освободиться от сознания, что инок -- человек особенной, необычайной судьбы. И юношу невольно сковывало смущение, которое ему не скоро удалось побороть. Глава третья. . . . А П Л О Д Ы Е Г О С Л А Д К И Прошло два месяца. Приближалась осень, и пути двух друзей, Неждана и Зори, неожиданно разошлись. Про Зорю можно сказать, что он создан был для учения. Он пользовался каждым удобным случаем, чтобы побывать у Геронтия в монастыре. Парень высох и осунулся, зато научился читать за четыре недели, поразив монаха быстротой, с которой он схватывал нелегкое искусство "книжного че'тья". А у Неждана на уме было уже не книжное учение и даже не развлечения и игры, которыми он прежде так увлекался. Посещения Стоюнова дома в Черторые, частые встречи с дочерью рыбака, переживавшей лучшую пору расцвета красоты и молодости, не остались без последствий. Юноша полюбил Светлану. И это чувство заставило его по-новому взглянуть на жизнь, задуматься над своим будущим. Раньше он, шаловливый, беспечный подросток, жил настоящей минутой, все его стремления сводились к тому, чтобы поменьше работать и почаще убегать со двора к соседским ребятам. Теперь новые заботы теснились у него в голове. "Батя с матушкой не согласятся, чтобы я взял за себя Светлану, -- с горечью размышлял юноша. -- Почему я не сын пахаря либо рыбака? Тогда я мог бы выбирать суженую себе по сердцу... Женят меня на богатой уродине, и майся целый век с постылой..." О своем чувстве Неждан боялся говорить не только дома, но и в семье Стоюна. Он знал, что рыбак отнесется к его любви неодобрительно. Родители Неждана могли дать согласие на брак сына с дочерью бедняка только из снисхождения или из благодарности за великую услугу Зори, а Стоюн не примет ни снисхождения, ни благодарности. Окружающие с удивлением замечали, как быстро изменился и повзрослел Неждан. "Совсем жених стал", -- думали родители. А Неждан притворился, что его увлекла рыбная ловля. Каждое воскресное утро, когда Зоря спешил в Киев к Геронтию, он встречал на реке легкую лодку, в которой Неждан плыл в княжью вотчину. Парень уверял, что ловить подустов и окуней лучше всего с мыса, где Черторый вливался в Днепр; отсюда до хаты Стоюна не насчитывалось и ста шагов. В течение двух-трех утренних часов молодой удильщик небрежно закидывал снасть, а сам косился на берег -- не покажется ли там Светлана. А потом бросал удочки, отдавал пойманную рыбу коту, а сам усердно помогал девушке по хозяйству. Он без устали таскал с реки тяжелые бадейки с водой, ходил на луг за коровой, в лес за хворостом. И если Светлана сопровождала его, он был счастлив. За все свои труды он не ждал иной награды, как только улыбки своей милой, ее одобрительного слова. Торжественная минута наступила в келье Геронтия, когда Зоря, склонившись над летописью и водя указкой по странице, начал читать пересохшим от волнения голосом: -- "В лето господне шесть тысяч четыреста пятьдесят четвертое Ольга княгиня с сыном своим Святославом собраша много храбрых воев и поидоша в древлянскую землю мстити за убиенного князя Игоря..." А старый монах вспоминал, как в давние годы сам он из другой, старинной летописи переписывал эти строки о деяниях былых князей и знаменитых людей Русской земли. Глава четвертая. Д О Б Р А Я В Е С Т Ь В один из ясных дней в конце сентября Стоюн с сыном развешивали сеть, а Светлана стирала рубахи. В это время к берегу пристала нарядно украшенная лодка, на носу которой сидел богато одетый человек средних лет. На нем было алое корзно [ко'рзно -- длинный кафтан], порты из бархата, желтые сафьяновые сапоги, на голове шелковая мурмолка [му'рмолка -- шапка]. Это был новгородский купец Ефрем, возвращавшийся в родной город. Поднявшись на яр, Ефрем спросил у Зори: -- Где здесь живет рыбак Стоюн? Сердце Стоюна забилось от неясного предчувствия. И он, склонившись перед незнакомцем, сказал дрогнувшим голосом: -- Я -- Стоюн. Что тебе надобно от меня, господине? -- Я привез тебе письмо из Царьграда от твоей жены Ольги. -- Объявилась! -- в безумной радости закричал Стоюн. -- Ольгуша объявилась! Дети, Зоря, Светлана, весточка от матушки пришла! Зоря и Светлана в восторге обнимались, целовали отца. А он, опомнившись, робко переспросил: -- Я не ослышался, господине? Ты вправду баял о моей жене Ольге? -- Да, о ней. И ты успокойся, -- сказал Ефрем. -- Жена твоя жива-здорова. Она рабыня в Царьграде, но живется ей неплохо. Рыбак широко перекрестился. -- Слава тебе, господи Иисусе Христе! Кабы знал ты, добрый человек, как мы горевали, сколько слез пролили... Земно я тебе кланяюсь за добрую весть! Стоюн поклонился в ноги Ефрему, а тот, растроганный, поднял его. -- Говорю: живет она не худо, -- повторил новгородец, -- только заела ее тоска по родной стороне. Да вот вам послание от нее. И он вынул из-за пазухи свернутую в трубку бумагу. Лицо Стоюна странно наморщилось, Светлана громко заплакала, а Зоря жадно схватил письмо. -- Сей час я читать его буду! -- глухо пробормотал парень. Он развернул бумагу и начал медленно читать. Писец Кутерьма был не очень искусен в своем деле. В кратком письме, написанном каракулями, Ольга беспокоилась о здоровье мужа и детей, а о себе сообщала, что живет в няньках у богатого златокузнеца Андрокла на Псамафийской улице и на господ ни она, ни дед Ондрей Малыга пожаловаться не могут. Удивленный Стоюн прервал чтение: -- Как Малыга? Да разве он с ней? -- То-то же, с ней, -- ответил Ефрем. -- Это он меня и разыскал на рынке. Такой дотошный старичок, бог с ним! Сам-то я -- гость [гостями в старину называли богатых купцов, пользовавшихся особыми правами] из Господина Великого Новгорода, а звать меня Ефремом. Каждогодно хожу с караваном в Царьград торговать. Вот там-то и сыскал меня дед Ондрей и упросил письмо свезти. Повеселевший Стоюн сказал: -- Рад я этому всем сердцем. Ондрей -- разумный человек и плен уж раз испытал. С ним Ольге легче неволю переносить. Письмо заканчивалось просьбой не забывать бедных пленников. Вместо подписей стояли два больших креста. Когда Зоря кончил читать, все долго молчали, а Светлана схватила письмо и горячо поцеловала кресты -- ведь один из них был выведен рукой ее матушки. Потом девушка, всхлипывая, спросила: -- Как же там родимая? Ты видел ее, дяденька? -- А как же, своими глазами, вот как вас, -- ответил Ефрем. -- Нянчит она Стратошку, маленького Андроклова сына. Научилась греческой речи. Мальчишка любит ее, называет мамой. Вот по тебе она больно горюет, Стоюн. Не знает, жив ли ты... -- Жив я, жив! -- взволнованно воскликнул рыбак. -- Я-то вижу, что ты жив, -- сочувственно улыбнулся новгородец, -- да Ольга, горемычная, не ведает. -- Я ей письмо напишу! -- горячо вмешался Зоря. -- Все-все про нас расскажу. -- А и хорошо, малый, -- согласился Ефрем. -- Ты сам грамотный, тебе в люди с просьбой не идти. Кабы Ольга про вас знала, что вы тут благополучны, она бы легче ждала выкупа. -- А хозяин согласен отдать ее за выкуп?! -- вскричал Стоюн, необычайно взволновавшись. -- Как он может не согласиться, когда у них такой закон есть? -- спокойно возразил купец. -- Узнавал я и цены на рабов. Там невольнице красная цена пять, ну от силы шесть гривен серебра [по весу гривна составляла фунт серебра (409 граммов). В середине XIX века это равнялось двадцати рублям серебра, и даже тогда это было порядочной суммой.]. -- Шесть гривен серебра! -- прошептал Стоюн упавшим голосом. -- Экая гора... Шесть гривен серебра в те времена были большими деньгами. Гривна серебра содержала сорок ногат. А на киевском торговище давали одну ногату за осетра или два десятка стерлядей. Вот что означали шесть гривен серебра для бедного рыбака. Стоюн совсем пал духом, но тут подняли голос дети. Светлана и Зоря заявили, что будут работать день и ночь, будут голодать, но скопят деньги для выкупа, пусть на это понадобится два-три года... Зоря даже решился на большее. -- Батя, -- решительно заявил он, -- я пойду к боярину Ставру в закупы! Все небось гривны две получу. -- В закупы?! На подневольное житье? -- Стоюн так посмотрел на сына, что тот сразу прикусил язык. -- В закупы я тебя не отдам. Юноша покорно молчал. Появление незнакомца н