О. Т. Вите
"Творческое наследие Б. Ф. Поршнева и его современное значение"
1
[
Глава
I.
Исторические науки опущена]
II.
Философская антропология
Сам Поршнев считал предметом своей основной специальности проблематику
антропогенеза: "Многие годы я слышу кастовые упреки: зачем
занимаюсь этим кругом вопросов, если моя прямая специальность - история
Европы XVII-XVIII веков. Пользуюсь случаем исправить недоразумение: наука о
начале человеческой истории - и, в первую очередь, палеопсихология -
является моей основной специальностью. Если в дополнение к ней я в жизни
немало занимался историей, а также и философией, и социологией, и
политической экономией - это ничуть не дискредитирует меня в указанной
главной области моих исследований. Но вопросы доистории встают передо мной в
тех аспектах, в каких не изучают их мои коллеги смежных специальностей"
2.
Изложение вклада Поршнева в науку об антропогенезе в виде вклада его в
целый ряд вполне самостоятельных наук крайне сложно, ибо эти науки на
проблеме антропогенеза пересекаются до такой степени, что границу между ними
провести уже практически невозможно. Однако есть одно обстоятельство,
которое делает такой путь оправданным.
Поршнев отчетливо понимал двусмысленную роль специальных наук в
изучении проблем антропогенеза. С одной стороны, палеоантропологи,
палеонтологи и палеоархеологи - едва ли основные "легитимные" исследователи
происхождения человека - были крайне поверхностно знакомы с серьезными
научными результатами, полученными в зоологии, психологии, нейрофизиологии,
социологии. С другой, сами эти перечисленные науки были крайне слабо развиты
именно в приложении к плейстоценовому времени: "Ни один зоолог
не занялся всерьез экологией четвертичных предков людей, а ведь систематика,
предлагаемая палеонтологами для окружавших этих предков животных видов, не
может заменить экологии, биоценологии, этологии. Ни один психолог или
нейрофизиолог не занялся со своей стороны филогенетическим аспектом своей
науки, предпочитая выслушивать импровизации специалистов по совсем другой
части: умеющих производить раскопки и систематизировать находки, но не
умеющих поставить и самого простого опыта в физиологической или
психологической лаборатории. Ни один квалифицированный социолог или философ
не написал о биологической предыстории людей чего-либо, что не было бы
индуцировано, в конечном счете, теми же палеоархеологами и
палеоантропологами, которые бы сами нуждались в этих вопросах в научном
руководстве.
Получается замкнутый круг..."
3.
Для того чтобы прорвать этот замкнутый круг, Поршнев решительно взялся
за восполнение названных выше пробелов в зоологии, физиологии, психологии,
социологии, философии и т.д.
Поршнев - материалист. И в этом отношении он не одинок в кругу
антропологов. Однако он едва ли не единственный исследователь-материалист,
который учел, усвоил весь тот массив религиозной критики материалистических
представлений об антропогенезе, который накопился со времени выхода
дарвиновского Происхождения видов. Из всех материалистических концепций
происхождения человека концепция Поршнева сегодня остается единственной
сумевшей устранить все те наивно-упрощенные элементы материалистического
подхода к проблеме, на которые уже давно и совершенно обоснованно указывала
религиозная критика.
Без всякого преувеличения можно сказать: если на уровне современного
знания фактов и существует альтернатива религиозным представлениям об
антропогенезе, то это концепция Поршнева. Даже несмотря на то, что вот уже
25 лет с ней профессионально никто не работает. Все остальные концепции
такой альтернативой признаны быть не могут.
Хочу подчеркнуть: как бы ни были велики и значимы конкретные открытия в
различных аспектах этой обширной проблемы, как бы ни были перспективны для
дальнейшего исследования выдвинутые им смелые гипотезы, важнейшее значение
исследований Поршнева в области антропогенеза лежит в области философии: в
разработке такой концепции, которая в контексте научных знаний конца XX века
не нуждается в гипотезе о творце.
Характерно, что, отвечая на обвинения в "антинаучности", "стремлении к
сенсации" и т.п., которые стали раздаваться по поводу поисков Поршневым
"снежного человека", он подчеркивал именно философское значение своих
открытий: "И сегодня еще лишь очень немногие понимают, что
троглодиты - большое событие в философии. В философии, граждане судьи, в
философии случилась сенсация, но ведь не это имелось в виду обвинением.
Материализм - целитель слепоты. Благодаря ему мы увидели то, что было под
носом, но чего не надлежало видеть. Не монстра, не никчемную диковину гор и
чащ, а первостепенный факт "философской антропологии""
4.
По мнению Поршнева, два ложных постулата мешали серьезному научному
прорыву в исследовании антропогенеза
5.
- Убежденность в том, будто археологические остатки жизнедеятельности
ископаемых гоминид доказывают наличие у них абстрактно-логического
(понятийного), творческого мышления, а значит и требуют признания людьми не
только неоантропов, но также палеоантропов (неандертальцев) и даже еще более
древних видов.
У этого постулата два главных корня - миф об охоте на крупных животных
как основном занятии человеческого предка и миф об изобретении им огня.
- Убежденность в том, что эволюционная форма, предшествовавшая homo
sapiens, вымерла, исчезла с лица Земли тотчас после появления этого
последнего.
Главный труд Поршнева, подводящий итог его исследования в области
антропогенеза и намечающий программу дальнейших исследований, - О начале
человеческой истории (Проблемы палеопсихологии) - вышел в свет через два
года после смерти автора - в 1974 году.
В опубликованную книгу не вошли три главы из рукописи. Две из них
включали тщательно и подробно обоснованное опровержение двух названных
мифов, лежащих в основе первого ложного постулата. Вынужденный сокращать
текст, Поршнев решил, что важнее сохранить методологию, чем подробности
эмпирических доказательств. Третья глава из не вошедших касалась второго
ложного постулата. Кое-что из этой главы было включено в текст книги. Но
далеко не все. В целом, Поршнев считал ее менее удачной. Забегая вперед,
отмечу, что исследования по тематике этой главы являются наиболее трудными,
но и наиболее важными для дальнейшего развития всей концепции и даже всей
науки "о человеческом обществе и общественном человеке".
Провозглашая необходимость преодоления названных выше зоологических
предрассудков, Поршнев писал: "Спор пойдет не о фактах, ибо
большинство фактов палеоантропологии и палеоархеологии обладает высокой
степенью надежности, а об очках, через которые привыкли смотреть на эти
факты"
6.
В двух неопубликованных главах Поршнев, собственно, доказывал две вещи.
1. Предок человека не мог быть охотником. Ибо это противоречит данным
зоологии. У предка была единственная ниша, которую он мог занять:
трупоядение. Именно для разделки туш трупов животных и были приспособлены
знаменитые "орудия". Так же, как у других животных для подобных операций
используются зубы, клыки, когти.
2. Предок человека не "изобретал" огонь. Огонь, тление были неизбежным
побочным результатом обработки им каменных орудий. Ему пришлось "учиться"
гасить огонь, а также утилизовать его полезные свойства. Так же, как другие
животные приспосабливаются к специфике своей экологической ниши - плетут
паутину, вьют гнезда, строят ульи, перегораживают реку плотинами. Или,
скажем, как домашние кошки "научаются" использовать тепло настольной лампы,
батареи центрального отопления и т.п.
Следовательно, нет никаких оснований считать наличие огня и каменных
орудий признаком появления "человека". Только неоантроп может быть признан
человеком в точном смысле слова.
Что же случилось в антропологии под воздействием работ Поршнева?
Случилась вопиющая несправедливость, которая, увы, в истории науки
встречается нередко. В начале с Поршневым не соглашались, спорили, а затем
стали просто уходить, уклоняться от споров и дискуссий. Статья
Материализм и
идеализм в вопросах становления человека (одна из первых его публикаций по
проблемам антропогенеза
7), - пишет Поршнев, -
"навлекла
на меня даже не суд - отлучение. Хоть я не называл идеалистом никого из
наших специалистов, чуть не все схватились за шапки"
8.
И только тогда, когда научному сообществу антропологов удалось
практически полностью изолировать себя от Поршнева, полностью освободиться
от необходимости его слушать, в сообществе антропологов произошло "чудо":
выводы Поршнева относительно происхождения огня и образа питания ближайших
предков человека были приняты. Сегодня абсолютное большинство антропологов
фактически разделяет те выводы, за признание которых почти двадцать лет
самоотверженно и безуспешно бился Поршнев. Однако эти самоотверженные усилия
практически никому сегодня не известны или совершенно забыты. Признание
получили выводы, правильность которых первым доказал Поршнев, но его
первенство не признано.
В отличие от первых двух отмеченных Поршневым мифов или предрассудков,
третий до сих пор разделяется абсолютным большинством специалистов. Именно
этот третий предрассудок мешает увидеть тему дивергенции палеоантропов и
неоантропов (как ключевую биологическую проблему перехода в социальность) и
все ее наисложнейшие аспекты.
Как сказано выше, этот предрассудок предельно прост: появление человека
привело к очень быстрому вымиранию предковой формы. Для преодоления этого
предрассудка Поршнев предпринял наступление по четырем направлениям.
Во-первых, он тщательно, во всех аспектах и нюансах, проанализировал
все те неразрешимые противоречия, к которым неизбежно ведут любые попытки
реконструкции появления человека при сохранении названного предрассудка.
Поршнев убедительно показал, что подобные реконструкции при всех их
различиях неотвратимо ведут в один и тот же логический тупик, из которого
остается лишь один честный выход: признать, что без гипотезы о творце
проблема появления человека принципиально неразрешима
9. Это направление лежит
опять-таки на стыке зоологии и философии.
Во-вторых, Поршнев показал, что традиционный миф противоречит всем
имеющимся данным зоологии, с которой, как уже отмечалось, большинство
антропологов было не знакомо. Точнее сказать, из зоологической литературы
антропологи хорошо знали лишь публицистику, изобилующую модными
антропоморфизмами, но не собственно научную зоологическую литературу. Все
данные зоологии убедительно свидетельствуют, что правилом видообразования
является длительное сосуществование нового вида, отпочковавшегося от
предковой формы, с последней. Следовательно, бремя доказательства в споре
между сторонниками и противниками того, что появление человека было
редчайшим зоологическим исключением, должно лежать именно на сторонниках
исключительности.
В-третьих, Поршнев провел гигантскую работу по сбору фактов о
параллельном существовании ближайшей предковой формы (палеоантропа) рядом с
человеком (неоантропом) не только в доисторическое время, но и в современную
эпоху вплоть до наших дней. Он показал, что сохранившийся до наших дней
реликтовый животный предок человека, известный под разными именами (в
частности, как "снежный человек"), хотя и несколько деградировал, утратив
часть ставших излишними навыков, но остался представителем того же
предкового вида - реликтовым палеоантропом.
Итоговая книга объемом в 34 авторских листа
10, обобщившая многолетнюю
самоотверженную работу Поршнева и его ближайших сотрудников, встретила
ожесточенное сопротивление научного сообщества, но все-таки вышла:
"Правда, книгу удалось отпечатать таким тиражом, каким выходили
средневековые первопечатные книги, - сто восемьдесят экземпляров. Но она
вошла в мир человеческих книг. Пусть в последнюю минуту видный профессор
антропологии метался по учреждениям, требуя прервать печатанье
ниспровергающей дарвинизм книги. Книга вышла. Пусть директор Института
антропологии МГУ распорядился не приобрести в библиотеку ни одного
экземпляра. Она существовала отныне"
11.
В-четвертых, Поршнев реконструировал появление человека, исходя из
альтернативных предпосылок, соответствующих данным зоологической науки.
В ходе работы по четвертому направлению Поршневу пришлось отличиться
серьезными исследованиями не только в зоологии, но и в целом ряде других
наук.
Тема дивергенции принадлежит не только антропологии, но лежит, если
можно так выразиться, на стыке зоологии и культурологии.
Человеческая культура, по Поршневу, выросла из дивергенции
палеоантропов и неоантропов, из необходимости последних, взаимодействуя с
первыми, все более уходить от навязанных ими форм взаимодействия. Поэтому
посмотрим на зоологический феномен дивергенции с точки зрения его культурных
последствий.
Поскольку поршневский анализ характера и первых шагов дивергенции
изложен только в упомянутой выше неизданной главе (в опубликованных текстах
можно найти лишь намеки), приведу из нее обширные выдержки
12.
Пройдя через целую серию экологических кризисов и приобретя в ходе
естественного отбора совершенно удивительные биологические и
нейрофизиологические "инструменты" адаптации, животный предок человека в
конце среднего плейстоцена оказался перед лицом нового кризиса, грозящего
ему неизбежным вымиранием. Этот предок, в соответствии с исследованиями
Поршнева, упомянутыми в предыдущем разделе, выстроил себе с помощью
нейросигнального механизма интердикции (о ней речь пойдет ниже, в разделе
Физиология) уникальные симбиотические отношения с многочисленными хищниками,
травоядными и даже с птицами. Возможность использования в пищу биомассы
умерших естественной смертью или умерщвленных хищниками животных была
обеспечена жестким инстинктом, не позволявшим ему кого-либо убивать.
"И вот вместе с критическим сокращением достающейся им биомассы
они должны были вступать в соперничество с хищниками в том смысле, что все
же начать кого-то убивать. Но как совместить два столь противоположных
инстинкта: "не убей" и "убей"?
Судя по многим
данным, природа подсказала [...] узкую тропу (которая, однако, в дальнейшем
вывела эволюцию на небывалую дорогу). Решение биологического парадокса
состояло в том, что инстинкт не запрещал им убивать представителей своего
собственного вида. [...] Экологическая щель, какая оставалась для
самоспасения у обреченного природой на гибель специализированного вида
двуногих приматов, всеядных по натуре, но трупоядных по основному
биологическому профилю, состояла в том, чтобы использовать часть своей
популяции как самовоспроизводящийся кормовой источник. Нечто, отдаленно
подобное такому явлению, небезызвестно в зоологии. Оно называется
адельфофагией ("поеданием собратьев"), подчас достигающей у некоторых видов
более или менее заметного характера, хотя все же никогда не становящейся
основным или одним из основных источников питания."
Проанализировав многочисленные данные зоологии о случаях адельфофагии,
а также археологические данные, свидетельствующие о попытках палеоантропа
встать на этот путь, Поршнев приходит к выводу:
"Выходом из
противоречий оказалось лишь расщепление самого вида палеоантропов на два
вида. От прежнего вида сравнительно быстро и бурно откололся новый,
становившийся экологической противоположностью. Если палеоантропы не убивали
никого кроме подобных себе, то неоантропы представили собой инверсию: по
мере превращения в охотников они не убивали именно палеоантропов. Они
сначала отличаются от прочих троглодитов тем, что не убивают этих прочих
троглодитов. А много, много позже, отшнуровавшись от троглодитов, они уже не
только убивали последних, как всяких иных животных, как "нелюдей", но и
убивали подобных себе, то есть неоантропов, всякий раз с мотивом, что те -
не вполне люди, скорее ближе к "нелюдям" (преступники, чужаки,
иноверцы)".
Анализ данных зоологии (начиная с Дарвина) о различных формах
видообразования приводит Поршнева к выводу о своеобразном "стихийном
искусственном" отборе, лежащем в основе дивергенции:
"Вполне
"бессознательным" и стихийным интенсивным отбором палеоантропы и выделили из
своих рядов особые популяции, ставшие затем особым видом. Обособляемая от
скрещивания форма, видимо, отвечала прежде всего требованию податливости на
интердикцию. Это были "большелобые"
13. У них вполне удавалось
подавлять импульс убивать палеоантропов. Но последние могли поедать часть их
приплода. "Большелобых" можно было побудить также пересилить инстинкт "не
убивать", то есть побудить убивать для палеоантропов как "выкуп" разных
животных, поначалу хотя бы больных и ослабевших, вдобавок к прежним
источникам мясной пищи. Одним из симптомов для стихийного отбора служила,
вероятно, безволосость их тела, вследствие чего весь окрестный животный мир
мог зримо дифференцировать их от волосатых - безвредных и безопасных -
палеоантропов. Этот процесс невозможно эмпирически
описать, так как ископаемые данные бедны, его можно реконструировать только
ретроспективным анализом более поздних явлений культуры - раскручивая их
вспять, восходя к утраченным начальным звеньям. Мы примем как
методологическую посылку представление, что развитие культуры не продолжает,
а отрицает и всячески преобразует то, что люди оставили за порогом истории.
В частности, весь огромный комплекс явлений, относящихся к разновидностям
погребальных культов, то есть бесконечно многообразного обращения с трупами
собратьев и соплеменников, является отрицанием и запрещением повадок
палеоантропов. Люди разных исторических эпох и культур всячески "хоронили",
то есть уберегали, прятали покойников, что делало невозможным их съедение.
Исключением, которое, может быть, как раз восходит к интересующему нас
перелому, является оставление покойников специально на поедание "дэвам" в
древней дозороастрийской религии иранцев и в парсизме. Не выступают ли тут
"дэвы" как преемники ископаемых палеоантропов? Пожалуй, то же можно
подозревать и в обряде спускания покойника на плоту вниз по течению реки, в
обряде оставления его на ветвях дерева, высоко в горах и т.п."
Поршневская интерпретация древнейших захоронений как проявлений первых
культурных запретов будет приведена ниже в разделе
Культурология.
Следы использования специально выращенной части популяции неоантропов в
качестве кормовой базы палеоантропов сохранились - отмечает Поршнев - в так
называемых обрядах инициации:
"Суть их состоит в том, что
подростков, достигших половой зрелости (преимущественно мальчиков и в
меньшей степени - девочек), выращенных в значительной изоляции от взрослого
состава племени, подвергают довольно мучительным процедурам и даже
частичному калечению, символизирующим умерщвление. Этот обряд совершается
где-нибудь в лесу и выражает как бы принесение этих подростков в жертву и на
съедение лесным чудовищам. Последние являются фантастическими замещениями
некогда совсем не фантастических, а реальных пожирателей - палеоантропов,
как и само действие являлось не спектаклем, а подлинным умерщвлением. О том,
сколь великую роль у истоков человечества играло это явление, пережиточно
сохранившееся в форме инициаций, наука узнала из замечательной книги В. Я.
Проппа
14,
показавшего, что огромная часть сказочно-мифологического фольклора
представляет собою позднее преобразование и переосмысление одного и того же
исходного ядра: принесения в жертву чудовищу юношей и девушек или, точнее,
этого акта, преобразованного уже в разные варианты обряда
инициации."
Длительное сохранение человеческих жертвоприношений, уже обособившихся
от функции служить кормовой базой палеоантропам, Поршнев объясняет
следующими причинами:
"Если некогда умерщвление людей было
связано со специфическими отношениями неоантропов с палеоантропами и очень
рано было подменено жертвенным умерщвлением животных, в частности скота, то
в Центральной и Южной Америке крупный домашний скот почти отсутствовал и
первобытный обряд сохранился до времени сложных культов, тогда как древние
греки уже с незапамятных времен заменили человеческие жертвы подносимыми
всякого ранга божествам гекатомбами - горами - умерщвляемого
скота".
Проанализировав многочисленные данные об эволюции жертвоприношений,
Поршнев резюмирует:
"Таким образом в наших глазах
восстанавливается сначала кривая восходящего биологического значения этих
жертвоприношений, то есть увеличение объема жертвуемой пищи для нелюдей
(вернее, антилюдей), а позже начинается и затем круто заменяет эту реальную
биологическую функцию символическая функция. Последняя может идти как прямо
от человеческих жертвоприношений (религиозное самоубийство, самоуродование,
самоограничение в форме поста и аскетизма, заточение), так и от жертв скотом
и продуктами (посвящение животных, жертва первинок, кормление фетиша,
сжигание, брызганье, возлияние)".
Поршнев так подводит итоги анализу дивергенции:
"Итак,
если, с одной стороны, мы нащупываем в глубинах дивергенции умерщвление
значительной части молоди некоей отшнуровывающейся разновидности (количество
этой молоди постепенно редуцировалось до обряда принесения в жертву только
первенца), то, с другой стороны, мы находим и взаимное умерщвление друг
друга взрослыми мужскими особями (редуцированная форма в этом случае -
поединок). Из этой второй линии произошли и рабство, то есть сохранение
жизни раненым и пленным, и его последующие преобразования и смягчения в
дальнейшей экономической эволюции человечества, а с другой стороны -
всяческие формы мирного соседства, то есть превращения войн в устойчивость
границ, в размежевание сосуществующих этносов, культур и государств. Войны
остались как спорадические катаклизмы, которые человечество все еще не может
изжить.
Но наша тема - только начало человеческой
истории. Дивергенция или отшнурование от палеоантропов одной ветви,
служившей питанием для исходной, - вот что мы находим в истоке, но прямое
изучение этого биологического феномена немыслимо. Мы можем лишь
реконструировать его, как и всю ошеломляющую силу его последствий, почти
исключительно по позднейшим результатам этого переворота: с помощью наших
знаний об историческом человеке и человеческой истории".
Необходимость кормить палеоантропов частью собственной популяции, в
качестве которой могут выступать, главным образом, особи мужского пола,
сформировала на пороге истории своеобразные "гендерные" отношения внутри
вида неоантропов. Современный феминизм мог бы найти здесь много полезного
для понимания происхождения проблем, с которыми ему приходится работать
15:
"Самки-производительницы, вероятно, давали и вскармливали
немалое потомство. Что касается особей мужского пола, их количество могло
быть много меньше для обеспечения производства обильной молоди. Но вырастала
ли последняя до взрослого состояния? [...] Надо думать, что этот молодняк,
вскормленный или, вернее, кормившийся близ стойбищ на подножном растительном
корму до порога возраста размножения, умерщвлялся и служил пищей для
палеоантропов. Лишь очень немногие могли уцелеть и попасть в число тех
взрослых, которые теперь отпочковывались от палеоантропов, образуя
мало-помалу изолированные популяции кормильцев этих
палеоантропов".
Различия в биологической ценности, которую представляли для отношений с
палеоантропами мужские и женские особи неоантропов, на фоне развитого
"искусственным" отбором инстинкта "убивать" обусловили появление чисто
"мужского дела" - войны: "Если от современных войн с их
сложнейшими классовыми, политическим, экономическими причинами спуститься
как можно глубже в познаваемое для исторической науки прошлое в эпоху
варварства, мы обнаруживаем увеличивающееся там значение не завоевания, а
самого сражения, самой битвы. В предфеодальные времена результат войны - это
убитые люди, оставшиеся на поле брани. [...] А в глубинах первобытности и
подавно не было ни покорения туземцев завоевателями, ни обращения их в
данников, ни захвата у них территорий. На взаимное истребление выходили
только мужчины (если оставить в стороне легенду об амазонках); [...] с
биологической точки зрения, исчезновение даже части мужского населения не
препятствовало воспроизведению и расширению популяции при сохранении
продуктивной части женского".
Здесь же целесообразно привести опубликованные результаты специальных
исследований Поршнева в области экологии ближайших предков человека, ибо они
прямо касаются будущих человеческих "семейных ценностей". Речь идет о
"тасующемся стаде" как форме сосуществования ближайших предков человека:
"Их биологический образ жизни, способ получения мясной пищи
предъявил на определенной ступени почти непосильные требования к
мобильности, подвижности этих существ, как в смысле быстроты передвижения,
так и в смысле длительности и покрываемых расстояний. Эти требования и
привели к разрыву стадного сцепления: самки с молодняком (очень долго
несамостоятельным у гоминид) отставали, отрывались от взрослых самцов,
причем не сезонно (как, например, в стадах горных козлов), а без возможности
соединиться вновь. Но на гигантской территории этих миграций другие самцы на
время присоединялись к этим самкам с молодняком, чтобы затем, в свою
очередь, оторваться от них."
16 "Если
настаивать на слове "стадо", то это стадо совершенно особого рода: то
разбухая, то съеживаясь в объеме, то распадаясь на единицы, оно не имеет
постоянного состава индивидов. Один и тот же индивид может оказываться
последовательно членом разных сообществ по мере их соединений,
рассредоточений, тасовки. [...] В этих тасующихся группах и не могло быть
стойкого семейного ядра, вроде семейных групп гиббонов, ни "гаремной семьи"
павианов, - самцы, составляющие вообще элемент зоогеографический, обычно
более мобильный, чем связанные молодью самки, в данном случае, оторвавшись
от своих самок, уже не возвращались к ним вновь, а примыкали где-либо к
другим, третьим, совершая, может быть, громадные пространственные
перемещения."
17 "Так,
по-видимому, объясняется появление так называемого промискуитета - явления,
логически доказанного как исходная ступень человеческой семьи, хотя
совершенно не характерного для животных."
18
О поршневском анализе возникающих культурных запретов, связанных с
дальнейшей эволюцией семейно-половых отношений людей, будет сказано ниже в
разделе Культурология.
Приведенные выдержки отчасти дают ответ на вопрос о причинах
гигантского, но почти безотчетного сопротивления коллег-ученых и вообще
"общественности", с которым Поршневу приходилось сталкиваться всю жизнь.
Внедрение этой концепции в научный оборот, в сферу широкого публичного
обсуждения способно вызвать культурный шок невиданных масштабов и глубины.
Все общечеловеческие ценности, как религиозные, так и светские, как
"западные", так и "восточные", потребуют глубокого пересмотра,
переосмысления, "переобоснования". Ведь, с одной стороны, все культурное
"самосознание" человека сформировалось в силу необходимости
"дистанцироваться" от своего прошлого, от своего предка (ниже об этом будет
сказано подробнее), но, с другой стороны, реально достигнутое
"дистанцирование" надежно обеспечено лишь одним: наивной верой в то, что
"мы" по определению с "самого начала" являемся "их" (реальных предков)
противоположностью.
И вот тут появляется "умник" Поршнев и пытается открыть "нам" глаза на
то, что в эту самую противоположность "мы" еще только превращаемся (и еще
долго будем превращаться), тогда как своим появлением на земле "мы" обязаны
некоему отвратительному животному, которое специально вывело "нас"
искусственным отбором для выполнения единственной функции - служить ему
кормовой базой! Что-то вроде "мыслящей" коровы мясной породы...
Поршнев в одном месте заметил: если суммировать все этические
представления об отвратительном, мерзком, грязном, не достойном человека, то
получится не что иное, как реальный образ палеоантропа времен дивергенции. А
значит, и образ первых людей, которые, глядя на палеоантропа, как в зеркало,
медленно начали "исправляться".
Как жить, зная, что "мы", люди, по биологическому определению, "хуже
зверей", что убийство себе подобных есть не "отклонение", а подлинная "наша"
природа, отличающая "нас" от всех остальных животных (у последних - это
все-таки исключение, а не правило)?
Как жить, зная, что красивый обычай дарить цветы является всего лишь
результатом глубокой и длительной трансформации "нашей" древнейшей и совсем
"некрасивой" основной функции - преподносить в качестве "подарка" неким
мерзким животным собственных детей, производимых для этого на свет в большом
количестве и собственноручно убиваемых?
Образ "высоконравственного человека" как всего лишь трудного и не
вполне достигнутого результата исторического развития - слабое и, главное,
совершенно непривычное утешение...
Как тут "безотчетно" не испугаться? Как решительно не отвергнуть? Как
не попытаться опровергнуть? Как не заткнуть уши, если опровергнуть не
получается?
В рамках исследования "феномена человеческой речи"
19 Поршнев убедительно показал,
что звуки, издаваемые животными, не могут служить исходным пунктом
человеческого языка. Звуки животных являются рефлекторно привязанными к
ситуации. Напротив, полная "отвязанность" слова как физиологического явления
от своего значения (смысла) является ключевым условием, позволяющим ему
выполнять функцию "слова" в человеческой речи: "Понятие "знак"
имеет два кардинальных признака: основные знаки 1) взаимозаменяемы по
отношению к денотату, 2) не имеют с ним никакой причинной связи ни по
сходству, ни по причастности"
20.
Исследования физиологических предпосылок человеческой речи позволили
Поршневу перевести проблему "знака" в генетическую плоскость - "какой из
этих двух признаков первоначальнее?": "Ответ гласит: второй. Об
этом косвенно свидетельствует, между прочим, семасиологическая природа имен
собственных в современной речи: если они, как и все слова, удовлетворяют
второму признаку, то заменяемость другим знаком выражена у имен собственных
слабее, а в пределе даже стремится к нулю [...]. Иначе говоря, имена
собственные в современной речевой деятельности являются памятниками, хотя и
стершимися, той архаической поры, когда вообще слова не имели значения"
21.
Следовательно, в исходном пункте слово "не имеет значения"
22:
"Языковые знаки появились как антитеза, как отрицание
рефлекторных (условных и безусловных) раздражителей - признаков,
показателей, симптомов, сигналов. [...] Человеческие языковые знаки в своей
основе определяются как антагонисты тем, какие воспринимаются или подаются
любым животным"
23.
С другой стороны, Поршнев показал, что из выделенных семиотикой трех
основных функций знаков человеческой речи (семантика, синтаксис, прагматика)
наиболее древней и в этом смысле наиболее важной является прагматическая
функция - отношение слова к поведению человека.
Подводя итог своему аналитическому обзору исследований по психологии
речи, Поршнев перекидывает мостик от лингвистики - через психологию - уже к
физиологии: "Что касается новейших успехов психологии речи, то
мы можем теперь обобщить сказанное выше: вполне выявилась перспектива
показать управляющую функцию второй сигнальной системы, человеческих речевых
знаков как в низших психических функциях, в том числе в работе органов
чувств, в рецепции, в восприятии, так и в высших психических функциях и,
наконец, в сфере действий, деятельности. Оправдан прогноз, что мало-помалу с
дальнейшими успехами науки за скобкой не останется ничего из человеческой
психики и почти ничего из физиологических процессов у человека"
24.
Последнее (управляющая функция речи по отношению к физиологическим
процессам) не только на целом ряде случаев проанализировано современной
наукой, но и включено в некоторые специальные "практики": так, например, все
известные "чудеса", демонстрируемые "йогами", обнаруживают именно
способность, опираясь на механизмы второй сигнальной системы, сознательно
управлять даже генетически наиболее древними физиологическими функциями
организма, включая и те, которые находятся в ведении вегетативной нервной
системы, то есть являются общими для человека и растений.
На ту же тему Поршнев пишет в другом месте: "Человеческие
слова способны опрокинуть то, что выработала "первая сигнальная система" -
созданные высшей нервной деятельностью условно-рефлекторные связи и даже
врожденные, наследственные, безусловные рефлексы. Она, как буря, может
врываться в, казалось бы, надежные физиологические функции организма. Она
может их смести, превратить в противоположные, разметать и перетасовать
по-новому. [...] Нет такого биологического инстинкта в человеке, нет такого
первосигнального рефлекса, который не мог бы быть преобразован, отменен,
замещен обратным через посредство второй сигнальной системы - речи"
25.
Анализ нейрофизиологических предпосылок становления речи у ближайших
предков человека позволил Поршневу утверждать, что "слово" возникло в
качестве инструмента принуждения одним другого, внешнего "приказа", от
выполнения которого невозможно было уклониться. Этому соответствуют и данные
лингвистики о наибольшей древности среди частей речи именно глагола, а из
существительных - имен собственных (возникших как знаки запрещения трогать,
прикасаться).
Следовательно, необходимо предположить, что одна особь "принуждала"
другую к выполнению чего-то противоречащего (противоположного) сигналам,
подсказанным ее сенсорной сферой: в противном случае, в возникновении этого
механизма не было бы никакого биологического смысла.
Даже столь беглый и поверхностный обзор показывает, насколько
поршневский подход к анализу зарождения "социальности" богаче и
перспективней, чем традиционные рассуждения о "совместной трудовой
деятельности". Как будто пчелы или бобры "трудятся" не "совместно".
Только с появлением речи, языка можно говорить о появлении человека (и
человеческого труда). Поршнев доказал, что в библейском "в начале было
слово" куда больше материализма (и марксизма), чем в ссылках на "труд",
"коллективную охоту" и т.п. Однако то "слово", которое, действительно, было
"в начале", являлось носителем принуждения, а не смысла, не обозначения.
Проанализировав огромный массив исследований отечественных и зарубежных
специалистов, изучавших различные аспекты человеческой реч