дей. Я
подошел поближе и заглянул внутрь. Два плотника в белых
халатах работали, стоя на коленях спиной ко мне. Один пилил на
части доски пола, и отпиленные куски, а за ними и ошметки
поддерживающих брусьев падали вниз, в подвал, где старому
дворнику, несомненно, и не оставалось ничего другого, как
только подбирать их и сжигать. Второй плотник методически
отдирал гвоздодером концы досок, прибитые к балкам, и тоже
отправлял их вниз. У противоположной от меня стены пола уже не
оставалось совсем, виднелись лишь толстые балки перекрытия,
которые потом, судя по всему, тоже перепилят и сожгут.
Этажом выше тяжелая филенчатая дверь непосредственно над
плотниками была закрыта на огромный новенький висячий замок, и
поперек нее шла красная надпись: "Осторожно! Не входить!
Шахта!" На соседней двери значился номер 27. Она оказалась
заперта; я приложил ухо к дверной щели, потом осторожно
попробовал ручку - не поддается. Кругом не было ни души. Я
быстро стал на одно колено и заглянул в замочную скважину.
Прямо перед собой я увидел высокое грязное окно, через которое
в комнату пробивался серенький свет зимнего дня; под окном
стояли секретер с опущенной крышкой и стул. Слева я не мог
разглядеть ничего: возле самой двери торчало что-то
загораживающее обзор. Справа виднелся край дверного проема,
ведущего, вероятно, в само помещение, которое снаружи закрыли
на висячий замок. Дверной проем был заколочен крест-накрест
досками; похоже, что плотники, прорезающие шахту, поднимались
вверх этаж за этажом, с тем чтобы по мере удаления перекрытий
сбрасывать их вниз.
Я выяснил все, что собирался, да, пожалуй, и вообще все,
что следовало выяснить о конторе Джейка Пикеринга. С полминуты
еще я постоял в коридоре просто так, пока не заслышал чьи-то
шаги на лестнице. Мне не хотелось уходить, и я знал, почему:
моя миссия была закончена, а я хотел бы, чтобы она
продолжалась.
Я зашел перекусить в гостиницу "Астор", о которой упомянул
Кармоди, - по диагонали от почтамта на другой стороне Бродвея.
Войдя в вестибюль, я чуть было сразу же не повернул обратно:
мраморный пол был залит - буквально залит - "табачным соком",
как его называли. Пока я стоял у входа и озирался, за какие-то
четыре-пять секунд не менее десятка мужчин с заложенным за
щеку табаком сплюнули свою жвачку; некоторые вообще не
удосуживались взглянуть, куда плюют. Стараясь думать о
чем-нибудь другом, я прошел через вестибюль в огромную,
невероятно шумную закусочную с крупной надписью в дубовой
рамке на стене: "Просьба не выражаться". Заказал я две дюжины
устриц, выловленных поутру в нью-йоркской бухте, они оказались
отменными, и теперь я не жалел, что заглянул сюда.
На улицу Грэмерси-парк я вернулся надземкой. Тетя Ада
услышала, как открылась входная дверь, и вышла из кухни с
руками, по локоть выпачканными мукой. Я спросил, вернулась ли
Джулия, она ответила, что нет, но, вероятно, вот-вот вернется,
и я, поблагодарив ее, поднялся к себе в комнату.
День я провел насыщенный, а уж пешком находился, как давно
не случалось, и я с удовольствием растянулся на кровати во
весь рост. По временам ко мне долетали крики играющих в парке
детей и уже хорошо знакомые цокот лошадиных копыт и
позвякиваняе упряжи. Мне не хотелось уходить из этого
Нью-Йорка: сколько еще интересного я мог бы увидеть в этом
странном - и все-таки не чужом городе...
Конечно же, я заснул и проснулся только тогда, когда пришла
Джулия, - до меня донеслись голоса ее и тети Ады из передней.
Я быстро встал и вытащил часы: было чуть больше половины
пятого. Надев ботинки и пиджак, я вприпрыжку спустился вниз -
они стояли в передней, и Джулия, еще в пальто, демонстрировала
тетушке свои покупки.
Мы все вместе прошли в гостиную. Джулия на ходу развязывала
ленты капора, а я поведал им историю, которую только что
сочинил, - и поразился чувству вины, возникшему от того, что
вынужден лгать двум этим доверчивым женщинам в глаза. Я
сообщил, что зашел на почтамт с целью отказаться от личного
номерного ящика, который снял, когда не имел постоянного
адреса, и обнаружил в ящике срочное письмо. Оказывается,
заболел мой брат, и, пока он не выздоровеет, меня просят
приехать помочь отцу на ферме, так что придется сегодня же -
прямо сейчас - отправиться в путь. Я вдруг испугался, что мне
начнут задавать какие-нибудь сельскохозяйственные вопросы, но,
конечно, ничего такого не случилось. Добрые женщины от души
посочувствовали мне. И даже добавили, что сожалеют о моем
отъезде; думается, это тоже было сказано искренне. Тетя Ада
предложила мне подождать до ужина, но я ответил - нет, нужно
ехать сразу, предстоит дальняя дорога поездом. Тогда она
попыталась вернуть мне часть уплаченных вперед за неделю, но
не использованных денег - я отказался. И тут Джулия, внезапно
вспомнив, воскликнула:
- А мой портрет?..
Я совсем уже зыбыл о нем и, глядел на нее, искал повода,
чтобы отказаться. Но неожиданно для себя понял, что не хочу
никакого повода. Наоборот, я хочу сделать портрет, это будет
отличный прощальный подарок. Я кивнул и сказал, что если она
сможет позировать прямо сейчас - мне не хотелось встречаться с
Джейком, - то я нарисую ее, а потом уеду. Джулия поспешила
наверх, привести себя в порядок - я попросил ее остаться в
этом же платье, - а я последовал за ней, чтобы взять блокнот
для эскизов из кармана пальто.
Поднявшись к себе, я уложил саквояж, обвел комнату взглядом
- пусть это смешно, но я понимал, что буду скучать по ней, - и
вышел с саквояжем в одной руке и блокнотом в другой. На
площадке я откинул обложку, решив просмотреть сделанные за
день наброски. И только я повернулся, чтобы спуститься вниз,
как с лесенки, ведущей на третий этаж, сбежала Джулия и чуть
не столкнулась со мной; волосы она сейчас подняла и уложила на
затылке.
- Ой, дайте посмотреть!..
Она протянула руку за блокнотом. Конечно, я мог бы
как-нибудь отвертеться, но мне было любопытно, что она скажет,
и я отдал ей свои эскизы.
Думаю, что ее реакцию я мог бы и предугадать; ведь она жила
в век абсолютной, почти молитвенной веры в прогресс, веры в
технику и ее неограниченные возможности. Мы уже спустились
вниз, и она остановилась посреди гостиной с вопросом:
- А это что такое, мистер Морли?
Ноготь ее коснулся лимузинов и грузовиков, которые я
пририсовал на проезжей части Сентрстрит.
- Автомобили.
Медленно, раздельно, будто это два слова, она повторила:
- Авто-мобили. - Поразмыслила и кивнула, довольная: - Ну,
конечно, "самоходы"! Хорошее словечко. Вы его сами придумали?
Я ответил, что нет, где-то слышал, а она опять кивнула:
- У Жюля Верна, скорее всего. В любом случае я совершенно
уверена, что со временем у нас действительно появятся
авто-мобили. И очень хорошо: по крайней мере они будут чище,
чем лощади...
Перевернув еще страницу, она посмотрела на мой набросок
церкви Троицы и Бродвея. Прежде чем она успела сказать хоть
слово, я взял у нее блокнот и быстро пририсовал огромные
здания, которые в будущем совсем задавят маленькую церковь.
Потом я вернул рисунок Джулии, и, рассмотрев его, она кивнула
опять:
- Замечательно. В высшей степени символично. Придет время,
и самую высокую на всем Манхэттене постройку окружат другие,
гораздо более высокие. Несомненно так. Но вы, мистер Морли,
художник все-таки лучший, чем архитектор. Да чтобы удержать
дома такой высоты, кладка у основания стен должна быть в
полкилометра толщиной!.. - Она улыбнулась и вернула мне
блокнот. - Куда прикажете сесть?
Я посадил ее у окна, повернул в три четверти и попросил
распустить волосы; работал я остро отточенным твердым
карандашом, чтобы выписывать каждую линию как можно
тщательнее, не скрывая недостатки рисунка за грубым штрихом.
Кроме того, твердый карандаш позволял гораздо тоньше наносить
тени.
Выходило неплохо. Я правильно уловил овал лица, очертания
глаз и бровей - обычно это для меня самое трудное - и принялся
старательно выводить волосы: мне хотелось передать их точно
такими, как они есть. Но времени я тратил много; вот уже и
Феликс Грир вернулся домой. Я вытащил из кармана часы - почти
пять. Феликс молча постоял рядом и, когда я поднял на него
взгляд, одобрил мою работу быстрым вежливым кивком, но глаза у
него были встревоженные, и я понимал, почему. Я и сам ощущал
тревогу - с минуты на минуту явится Джейк Пикеринг и опять
устроит скандал, а причинять людям постоянные неприятности в
мое задание никак не входило. Я прибавил скорость, но старался
держать себя в руках: я по-прежнему хотел, чтобы Джейк
добрался домой из муниципалитета раньше шести или в крайнем
случае половины шестого, а мне на то, чтобы закончить и уйти,
хватит теперь буквально пяти минут...
Конечно, я совершил непростительную ошибку, упустив из виду
обстоятельство, разумевшееся само собой: что такой человек,
как Джейк Пикеринг, ненавидящий свою работу и свое положение
клерка, после свидания с Кармоди немедля вернется в
муниципалитет и возьмет расчет. И вот - на сей раз я не видел,
как он подошел к дому, - входная дверь открылась, закрылась, и
он, как вчера, стоял на пороге гостиной. Но сегодня он слегка
покачивался, и галстук у него съехал вниз. Пальто по
обыкновению было расстегнуто, руки засунуты в карманы брюк, а
шляпа сдвинута на затылок, но при этом еще и выпачкана в
грязи.
Если он и потерял контроль над собой, то лишь отчасти: он
был пьян, но вполне способен соображать, что происходит. И
Джулия и я безмолвно уставились на него, а он переводил взгляд
с ее лица на рисунок, с рисунка на ее лицо и обратно. Жили на
земле некогда племена, которые не позволяли придавать
изображению сходство с собой - они опасались. что оно отберет
себе часть их души. Может статься, что и Джейк, не понимая
этого и не догадываясь об этом, испытывал подобное же
подсознательное чувство. Потому что его выводил из равновесия
сам факт, что я рисовал Джулию, словно, по его мнению, мои
глаза на ее лице и движения карандаша, воспроизводящего ее
портрет, составляли предел интимности. Впрочем, пожалуй, эта
гипербола не лишена оснований. Так или иначе, ситуация
создалась для него невыносимая; его обуревала даже не злость,
а нечто за пределами мышления - неистовая, всепоглощающая
ярость. Он вытянул руку и, по-звериному оскалив зубы, показал
на меня пальцем; вероятно, просто не существовало слов, чтобы
выразить то, что он чувствовал. Потом рука его описала
небольшую дугу, к палец переместился на Джулию. Шея у него,
казалось, вспухла от напряжения, а голос, когда он наконец
заговорил, звучал так хрипло, что с трудом различались слова.
- Погодите. Оставайтесь здесь. Погодите. Я вам покажу...
Потом, почти проворно и не качаясь, он круто повернулся и
ушел обратно на улицу, хлопнув наружной дверью.
Я закончил портрет; в самом деле, теперь-то мне терять было
нечего. Когда за Джейком захлопнулась дверь, я посмотрел на
Джулию и даже рот приоткрыл, чтобы сказать что-нибудь, но
потом просто пожал плечами. Да и что я мог сказать - разве
только "Ну и ну" или другую какую-нибудь бессмыслицу. А Джулия
выжала из себя улыбку и тоже передернула плечами, но лицо ее
побелело как полотно - и оставалось белым. Что послужило
причиной тому - неожиданность, возмущение, страх, - не знаю.
Но она была еще и своевольна, и оставшиеся десять минут
позировала, упрямо приподняв подбородок.
Как бы там и что бы там ни случилось, а портрет удался.
Пришли остальные жильцы: Байрон Доувермен, за ним Мод Торренс;
оба задержались на секунду, чтоб взглянуть на мою работу и
похвалить ее. Из кухни появилась тетя Ада с сообщением, что
кушать будет подано через пять минут. Она тоже полюбовалась
рисунком и, раз уж я все равно задержался, настояла, чтобы я
поужинал. Пришлось согласиться, чтобы не подумали, будто я
убегаю от Джейка, оставляя Джулию объясняться с ним один на
один; все, что мог, я уже натворил. Я готов признать, что
немного трусил - бог весть, чего еще ждать от этого типа, - но
трусил не без одновременного любопытства. Джулии портрет тоже
понравился - она подняла на меня глаза и попросила надписать
ей его на память. Доставая карандаш из кармана, я ломал голову
над текстом: не мог же я просто расписаться и точка. "А, -
решил я в конце концов, - семь бед - один ответ". И написал:
"Джулии, с искренней симпатией и восхищением", - а про себя
добавил: "И пропади ты, Джейк, пропадом". И поставил подпись.
За два дня, что я провел здесь, я почти не вспоминал ни о
Рюбе Прайене, ни о докторе Данцигере, ни об Оскаре Россофе, ни
о полковнике Эстергази, ни даже о проекте как таковом; они
застыли где-то в глубине моего сознания далекими неподвижными
точками, словно я смотрел на них в перевернутый телескоп.
Однако за ужином они постепенно вновь обрели реальность: что
они все подумают, выслушав мой рассказ? Что я нарушал
естественный ход событий, вмешивался в них с недопустимой бес-
тактностью? Вероятно, да; и, возможно, они даже будут правы,
но я все равно не представлял себе, как можно было чего-нибудь
избежать. За ужином говорили в основном о Гито и чуть-чуть о
погоде, но меня это уже не интересовало. Для меня Гито вновь
становился не более чем именем в старой книге - осужденный,
казненный, давно забытый, кому он нужен в том мире, куда я
готовился вернуться? Я механически ел, старался казаться
заинтересованным, отвечал, когда ко мне обращались. Но по мере
того как проект и связанные с ним люди вновь занимали в моих
мыслях свои законные места, я все более и более отдалялся от
этой эпохи и от этого дома.
Меня рывком вернули назад. Мы доедали ужин и не слышали,
как открылась дверь на улицу - только по ногам вдруг пахнуло
холодом. Я увидел, как Джулия, ее тетушка и Феликс, сидевшие
напротив меня, уставились в гостиную не мигая, и обернулся
одновременно с Байроном и Мод.
Он стоял посреди комнаты, под самой люстрой, вытаращившись
на нас, словно вставший в рост медведь. Видно было, что он
попал в какую-то историю: галстука не осталось, верхних
пуговиц на рубашке - тоже, воротник был расстегнут и надорван,
а на груди сквозь грязноватую ткань проступали капельки крови.
И пока мы сидели, застыв в молчании, капельки проступали все
сильнее, расползались по рубашке, соединяясь в кровавые пятна.
Потом Джулия вскрикнула: "Джейк!.." - и резко встала,
оттолкнув стул. Мы все тоже вскочили на ноги, но Джейк выкинул
руки вперед и вверх, разжав пальцы как когти, и остановил нас.
Руки его согнулись, он схватил себя за ворот и, рванув
окровавленную рубашку, обнажил грудь. Нет, он не был ранен,
вернее, не сильно и не в результате несчастного случая. На
груди красовалась свежая татуировка - большие синечерные
буквы.
Я испытал желание рассмеяться от нелепости происходящего,
или выразить протест, или крепко зажмуриться и сделать вид,
что не случилось ровным счетом ничего, сам не знаю, что я
хотел сделать, что я чувствовал, - на груди у него было
выколото "Джулия".
- Теперь это останется со мной на всю жизнь. - Он постучал
себя пальцем по груди. - Ничто и никогда не сотрет этих букв.
Пока я жив, ты будешь принадлежать мне, и этого тоже никто и
никогда не изменит...
Он осмотрел нас всех, медленно переводя взгляд с одного на
другого, повернулся и, преисполненный достоинства, отправился
в переднюю, а потом наверх к себе в комнату - и мне уже не
хотелось смеяться. Это был до крайности нелепый жест, почти
немыслимый в том веке, к которому я привык. Но не в этом.
Здесь, в эту эпоху, ничего абсурдного в поступке Джейка не
было. И быть не могло: он действовал совершенно серьезно.
Джулия быстро прошла через столовую, побледнев, казалось,
еще больше; через гостиную она почти пробежала, и мы услышали,
что по лестнице она просто бежит. Саквояж свой я оставил в
передней, пальто и шапка висели на большой вешалке с зеркалом
посередине. Я не стал больше задерживаться - теперь я был
здесь лишний.
У Лексингтон-авеню я взял извозчика и просидел всю дорогу,
откинувшись назад и закрыв глаза. Что бы там ни происходило на
улицах, меня оно сейчас не интересовало. Рассчитался я на углу
Пятьдесят девятой и Пятой авеню, там же, где мы с Кейт вышли
тогда из Сентрал-парка. Потом я углубился в парк и двинулся по
аллеям, под редкими фонарями к северо-западу - и вскоре увидел
впереди островерхий куб "Дакоты".
16
На следующий день я устроил себе выходной. Право же, я его
заслужил; в конце концов он был мне просто необходим,
необходим какой-то переход между двумя эпохами, между двумя
мирами. Спал я в своей квартире в "Дакоте" и, хотя в этом вряд
ли была прямая нужда, слегка загипнотизировал себя перед сном.
Я лежал в темноте в большой резной деревянной кровати, надев
ту же ночную рубашку, которую надевал в доме N19 по улице
Грэмерси-парк, и знал, что где-то в центре города стоит старый
почтамт с залом, освещенным круглыми газовыми фонарями; что во
мраке нижнего Бродвея, перед аптекой, висит в своей узкой
деревянной будке огромный градусник, показывающий сейчас,
должно быть, градусов восемнадцать ниже нуля; что над ночными
булыжными улицами Нью-Йорка, по эстакадам надземки, пыхтят
игрушечные паровозики, освещая себе путь керосиновыми
"прожекторами". Но утром, сказал я себе, я проснусь уже в
своем времени. Я начал даже размышлять, как буду чувствовать
себя в двадцатом веке на этот раз, но под влиянием самогипноза
настолько расслабился, что почти спал, и, не успев ни до чего
додуматься, заснул окончательно.
Утром, едва раскрыв глаза и еще не встав с постели, я уже
понял, где я и в каком времени нахожусь, а буквально несколько
секунд спустя получил тому прямое доказательство. До меня
донесся звук, хорошо мне знакомый, хоть я и не сразу
определил, откуда он идет: далекий, высокий, слегка зловещий
гул. Я произнес вслух: "Реактивный самолет", - но в общем-то
мне не требовалось никаких доказательств, я понимал, что
вернулся, я ощущал это.
Через полчаса я вышел из "Дакоты" на Семьдесят вторую улицу
и направился было в сторону склада, где размещался наш проект.
И вдруг, без всякого заранее обдуманного намерения и не
спрашивая себя зачем, вернулся обратно, дошел до ближайшего
угла и двинулся на юг.
Квартал за кварталом я шагал по современному Манхэттену в
круглой меховой шапке и длинном пальто, бородатый, усатый,
длинноволосый, мало чем отличаясь, впрочем, от многих других
прохожих. Я сознавал, что надо хотя бы позвонить начальству и
еще Кейт, но, подчиняясь внутреннему побуждению, шел и шел
пешком в сторону центра, останавливался на перекрестках по
красному сигналу "Стойте", дожидался зеленого "Идите" и
глядел, глядел вокруг на улицы, здания и людей сегодняшнего
дня.
Удивительно, как много сохранилось в Нью-Йорке от прежних
времен. Горожане не думают об этом, но, как только минуешь
среднюю часть Манхэттена, это становится заметно. А ниже Сорок
второй улицы я начал узнавать здания и целые группы зданий,
сохранившиеся с восьмидесятых и даже еще более ранних годов.
Однако не такое внешнее сходство я сегодня выискивал, - я
искал сходство в лицах людей и должен прямо сказать, что не
находил его.
Уверен, дело тут не в одежде, не в косметике и не в стиле
причесок. Сегодняшние лица - просто другие, они какие-то более
одинаковые и менее живые. Да, на улицах восьмидесятых годов я
видел человеческую нищету, как видим мы ее сегодня, видел
порочность, безнадежность и алчность, а на лицах мальчишек -
ту же преждевременную серьезность, как в наше время на лицах
мальчишек в Гарлеме. Но на улицах Нью-Йорка 1882 года
чувствовалось еще и какое-то общее настроение, начисто
исчезнувшее сегодня.
Это настроение читалось на лицах женщин, дефилирующих вдоль
"Женской мили", по нарядным, давно исчезнувшим магазинам. Люди
были оживлены, люди радовались тому, что находятся именно
здесь и именно сегодня, сию минуту. Это настроение
чувствовалось в тех, кого я видел в Мэдисон-сквере. Вы могли
заглянуть им в глаза и увидеть там радость - радость от того,
что они на свежем воздухе, на морозе, в любимом городе. А
мужчины в деловых кварталах Бродвея, торопливые, привыкшие
ценить свое время и деньги и замирающие в полдень, чтобы
сверить свои большие карманные часы с красным шаром на здании
"Вестер юнион", - ну что ж, их лица зачастую бывали
сосредоточенны, а то и озабоченны, или жадны и нервозны, или
самодовольны до предела. Лица несли на себе всевозможные
выражения, как и сегодня, но на всех на них сохранился интерес
к окружающему, и самые занятые люди останавливались взглянуть,
какую температуру показывает гигантский градусник у аптеки. Но
главное - никто из них не растерял целеустремленности. Сразу
было видно, что им не скучно, черт возьми! И, глядя на них, я
убеждался: они идут по жизни в стопроцентной уверенности, что
она имеет цель. А это очень нужная штука - чувство цели, и
потерять его - значит потерять нечто весьма существенное.
Сегодня лица совсем не те: когда человек один, лицо его
просто ничего не выражает, замкнуто всецело в самом себе.
Разумеется, мне попадались люди парами и группами, они
разговаривали между собой, иногда смеялись, бывали даже более
или менее оживлены - но лишь как отдельная группа. Они были
отделены от окружающей их улицы, обособлены и отчуждены от
города, в котором живут и к которому относятся с подозрением;
в Нью-Йорке восьмидесятых годов я такого не замечал.
Я решил проверить это свое впечатление. На углу Двадцать
третьей улицы я повернул и прошел полквартала до
Мэдисон-сквер, встал у края тротуара, в стороне от потока
пешеходов, и бросил взгляд вперед. Внешне сквер отсюда
выглядел точно таким же. И люди двигались сквозь него и вокруг
него. Но никто - уверен, что вы и сами знаете это, - не
получал от этого сквера никакого особого удовольствия,
Нью-Йорк стал другим, совершенно другим городом, и притом во
многих отношениях.
За исключением северной своей стороны, застроенной теперь
сплошь многоквартирными домами, Грэмерси-парк ничуть не
изменился, так же как и дом номер девятнадцать. И вот я опять
стоял и глядел на него. Единственным нововведением были жалюзи
на окнах первого этажа, и казалось невероятным, что там внутри
нет ни Джулии, ни тети Ады, занятых домашними делами. Я
позволил себе поддаться искушению, пока оно не ослабло:
взбежал по ступенькам и - еще одно нововведение, но я не
придал ему значения - нажал кнопку электрического звонка.
Секунд через пятнадцать, когда я уже начинал раскаиваться в
своем порыве, дверь распахнулась, и на пороге появилась
женщина лет сорока с лишним в оранжевых брючках, обтягивающем
свитерке под цвет и жилетке из какого-то серебристого
материала.
- Извините, пожалуйста, - сказал я, - но... тут когда-то
жили мои знакомые. Несколько лет назад. Мисс Джулия Шарбонно
со своей теткой. Однако, по-видимому, они здесь больше не
живут...
- Нет, - ответила она вполне благожелательно. - Мы здесь
живем уже девять лет, а до нас люди жили четыре года, и их
фамилия была не Шарбонно.
Я кивнул, словно услышал то, чего ждал. А, собственно, чего
еще я мог ждать? Но все не уходил: мне хотелось заглянуть в
переднюю, и женщина вежливо отступила на шаг, предоставляя мне
такую возможность. Стены оказались оклеены обоями с хрупким
голубым узором по белому, а с потолка свисала роскошная
хрустальная люстра. Передняя выглядела гораздо богаче и была
совершенно другой, за исключением черно-белой плитки на полу -
пол оставался тем же.
Она, конечно, не предложила мне посмотреть другие комнаты;
где-где, а в Нью-Йорке это не принято. Я улыбнулся,
поблагодарил и ушел восвояси. Сам не знаю, зачем я приходил
сюда, - просто захотелось взглянуть. Я вернулся на Двадцать
третью улицу, взял такси и поехал "на склад".
На этот раз обстановка тут совершенно не походила на
прежнюю. Мужчину в маленькой конторке на первом этаже звали
Гарри, во всяком случае так было вышито красными нитками над
нагрудным кармашком белой спецовки фирмы "Бийки". Он сообщил,
что ему приказано передать мне, если я появлюсь, чтобы я
поднялся в кабинет доктора Россофа, и я поднялся. Но там меня
встретила только медсестра, та самая крупная привлекательная
женщина с проседью в волосах. Она поздоровалась со мной,
задала обычные вопросы, однако, как мне померещилось, без
особого интереса; возможно, того и следовало ожидать. Мне
придется немного подождать, сказала она: сейчас она позвонит
д-ру Россофу, и он через минуту придет.
Через четыре-пять минут он действительно пришел, протянул
руку, приветствуя меня как всегда, поздравляя, нетерпеливо
расспрашивая, но и он, несомненно, переменился. Буквально
через минуту я почувствовал, что он какой-то рассеянный,
слушает меня вполслуха, иной раз даже поддакивает невпопад. А
вскоре в меня вселилась уверенность, что он хочет от меня
избавиться и вернуться к прежним своим занятиям, к тем,
которые прервал ради меня Потому что он отослал меня в "отдел
перепроверки", не предложив даже кофе, хотя на плитке рядом с
нами стоял далеко не опорожненный кофейник, - уж это на Оскара
было вовсе не похоже.
Но если бы дело сводилось только к кофе! Никто из других не
пришел к Оскару в кабинет повидать меня, и сам он покинул меня
у двери "отдела перепроверки", хлопнул по плечу и побежал
прочь. В комнате оказался один только техник, возившийся с
магнитофоном, да через секунду вошла девушка-машинистка. Я сел
и начал говорить: изложил все, что случилось со мной за эти
два дня, очень кратко, но стараясь ничего не выпустить, потом
принялся называть произвольные имена и факты, все подряд, что
приходило в голову и поддавалось проверке.
Минут через двадцать я задал вопрос, где остальные, и
техник ответил, что они на большом совещании, которое началось
еще вчера и продолжается до сих пор. Это было объяснение и не
объяснение, и я вдруг понял, что обижен невниманием к своей
особе, совсем как дитя. Да и техник продержал меня вдвое
дольше, чем в предыдущий раз. Когда я заявил, что иссяк, он
сказал, что ему ведено продолжать процедуру не меньше двух, в
крайнем случае полутора часов. На полтора часа меня кое-как
хватило, правда паузы к концу становились все длиннее и
длиннее. Каждые двадцать минут являлся тот же высокий
лысоватый человек, что и раньше, и забирал у машинистки
отпечатанный материал.
Наконец Оскар Россоф вернулся. Девушка напечатала мои
последние слова и вытащила листок из машинки. Техник остановил
магнитофон. Оскар жестом показал мне на стул рядом с собой.
- У нас совещание, Сай, очень ответственное совещание.
Похоже, что мы должны вообще прикрыть весь проект; впрочем,
тут я еще не уверен. Мы приглашаем вас на совещание, но
сначала я должен вам кое-что рассказать - не прерывать же его
ради объяснений. Все довольно просто. Мы вам не говорили, но и
до вас и одновременно с вами мы ставили и другие эксперименты.
Попытка у Вими провалилась. Там есть участок поля боя, который
не трогали с первой мировой войны. И вот Франклин Миллер
выскочил из блиндажа, где вместе с пехотным взводом и со вшами
- настоящими вшами - пересидел в грязи четырехдневный, хоть и
поддельный, артиллерийский обстрел. Но выскочил он на пустое
поле с обвалившимися окопами и проржавевшей колючей проволокой
полвека спустя после заключения перемирия. Сегодня он уже
дома, у себя в Калифорнии.
К нашему общему удивлению и даже недоумению, попытка у
Собора Парижской богоматери, возможно, и удалась. Удалась в
течение одной неполной минуты, пока наш "француз" не утратил
мысленной связи с обстановкой и не перенесся мгновенно обратно
в двадцатый век. Однако мы всерьез полагаем - я вам как-нибудь
расскажу об этом подробнее, - что десяток-другой взволнованных
вздохов он сделал на берегах Сены в три часа ночи зимой 1451
года. Более пятисот лет назад, подумать только! А попытка в
Денвере увенчалась полным успехом. Тэд Брител очутился в
крошечной бакалейной лавчонке на углу, купил и выпил бутылочку
содовой, поболтал с хозяином. А потом вышел на улицу и попал в
Денвер 1901 года - тут нет и тени сомнения, у него получилось,
так же как и у вас. Так же как и вы, он с предельной
осторожностью провел там полдня, а потом подвергся
перепроверке. Вот об этом и совещание, Сай. Вчера мы просидели
до половины второго ночи, а сегодня без четверти девять начали
снова...
Оскар нахмурился, зажмурил глаза и вдавил ладони в глазные
впадины - то ли голова у него болела, то ли недоспал, а скорее
всего и то и другое сразу. Потом он взглянул на меня, часто
моргая, и сказал:
- Закавыка получилась, Сай. Я имею в виду - после
перепроверки. Тэд назвал одного знакомого, с которым учился
вместе в колледже Нокса, в Гейлсберге, штат Иллинойс. Тэд даже
встречался с ним несколько раз потом. И живет он-де в
Филадельфии, как и Тэд, и занесен в телефонную книгу. Только
вот теперь его нет. Никто никогда не слышал о нем там, где он
должен бы работать. Его нет в списках государственного
страхования. Ничего о нем нет и в архивах колледжа. Он,
понимаете, не существует более. - Оскар говорил спокойно и
деловито. - Не существует, кроме как в памяти Тэда и только
Тэда. Что бы и как бы Тэд ни делал в Денвере в середине зимы
1901 года, как бы осмотрителен ни был, но это повлияло на
какое-то происшедшее там событие или события. Что-то
изменилось, и соответственно изменились и последующие события.
- Оскар чуть заметно пожал плечами. - Так что теперь этот
самый человек как бы никогда и не рождался, только и всего. А
что еще могло перемениться, какие еще различия могут таиться в
тех людях или в таких вещах, о которых Тэд Брител просто
ничего не знает? Кто это может сказать? То ли изменилось
многое, то ли вовсе ничего... - Несколько секунд мы молча
смотрели друг на друга, затем Оскар резко поднялся на ноги. -
Вот почему и совещание. А теперь пошли...
Когда мы вошли в конференц-зал, присутствующие подняли
головы; народу было много, свободных мест почти не оставалось.
Некоторые рассеянно кивнули мне и сразу повернулись обратно к
доктору Данцигеру - тот говорил, не повышая голоса. Он
выглядел спокойным, чего никак нельзя было сказать о
большинстве других: пиджаки долой, галстуки тоже, никто не
старался выглядеть бодрым, и повсюду были окурки и чертики в
блокнотах. А Данцигер сидел откинувшись, удобно скрестив ноги,
и его большая, со вздутыми венами рука расслабленно
перекинулась через спинку стула.
- ...знания, которые мы приобрели в результате длительных
исследований, - говорил он. - Нет никакой необходимости
поднимать и тащить в лабораторию все океанское дно. Чтобы
провести полный анализ одной-единственной пробы и разобраться
во всех побочных обстоятельствах, требуются месяцы, даже годы.
Именно так нужно подходить и к тем данным, к тем пробам, если
хотите, которые мы получили в результате трех наших удачных
попыток. Их можно изучать годами, и они будут раскрывать нам
все новые и новые знания. Но о новых попытках не может быть и
речи.
Он не изменил позы, но голос его стал глубже, и в нем
появились такие авторитетные нотки, что мне лично выступать
оппонентом Данцигера не хотелось бы.
- Ибо наверно, совершенно неверно, если мы будем продолжать
эксперименты только на том основании, что у нас получается. И
это становится все более очевидным по мере того, как наука
использует открывшиеся перед ней принципиально новые
возможности и докапывается до глубочайших загадок Вселенной:
незачем и нельзя предпринимать что бы то ни было только
потому, что мы знаем как. Нет нужды в данном собрании
приводить общеизвестные примеры и перечислять последствия
непонимания этой аксиомы. Урок ясен. И опасность любой новой
попытки ясна не менее. Мы не имеем права делать больше ни
одного шага в прошлое. Мы не имеем права вмешиваться в него
даже самым незначительным образом. Не имеем права, поскольку
не знаем, что значительно и что незначительно. Нам еще не
известны результаты последнего путешествия мистера Морли,
однако даже если окажется, что наши осторожные попытки не
повлекли за собой по-настоящему серьезных последствий, - это
слепая удача, и только. Но один человек, пусть заурядный -
хотя для себя самого он не был заурядным, он был единственным,
- этот человек не существует более. Вернее будет сказано:
никогда и не существовал, как бы странно это ни звучало...
В зал на цыпочках вошел высокий лысый - тот, из
"перепроверки". Полковник Эстергази сразу заметил его, поднял
руку, лысый быстро подошел к нему, передал несколько бумаг,
шепнул на ухо что-то, на что Эстергази ответил кивком, и так
же на цыпочках вышел. Данцигер продолжал:
- Во всех других отношениях мир наш, кажется, не изменился.
Однако в следующий раз все может кончиться по-другому,
немыслимо, катастрофически по-другому. Продолжать в том же
духе явилось бы верхом эгоизма и безрассудной
безответственности. Полагаю тем не менее, что наше совещание
было необходимым, что мы обязаны были обсудить все в
мельчайших деталях. Но что касается решения, тут обсуждать
нечего - выбора у нас просто-напросто нет.
Он замолчал и оглядел сидящих за столом, словно ожидая
вопросов и в то же время сомневаясь, могут ли они найтись.
Через несколько человек от него один из присутствующих поднял
руку, опустил ее, снова поднял. Имя его, к сожалению, вылетело
у меня из головы, - это был профессор истории, представитель
какого-то университета одного из восточных штатов.
- Вы, разумеется, полностью правы, доктор Данцигер. И я,
безусловно, не собираюсь с вами спорить. Я не присутствовал на
всех предыдущих совещаниях, не имел такой возможности - и не
собираюсь притворяться, будто глубоко понимаю все происшедшее.
Я только думаю... то есть мне претит мысль об отказе от любых
дальнейших попыток, если есть хоть малейший шанс... Нельзя ли
было бы каким-то образом ввести - я бы сформулировал так -
"абсолютного наблюдателя"? Никому не ведомого и не видимого,
не влияющего ни на какие события... Скажем, человек, надежно
спрятавшись, незримо присутствует на первом представлении
"Гамлета" - подумать только! Если бы он спрятался задолго до
прихода зрителей и актеров и оставался в укрытии, пока они все
не уйдут. Или "абсолютный наблюдатель" при... в общем было по
крайней мере одно заседание кабинета Дизраэли, за любые
сведения о котором я продал бы душу, - никто не знает, о чем
там говорилось, а это очень важный момент. Единственное, что я
прошу, - изучить возможность направить в прошлое "абсолютного
наблюдателя". Поискать способ...
Но Данцигер начал медленно и недвусмысленно качать головой,
и говоривший не закончил фразы.
- Прекрасно понимаю вас, - сказал Данцигер. - Понимаю
искушение, какое вы испытываете, поскольку и сам испытываю
его. Но можно ли представить себе негласное присутствие со
стопроцентной гарантией, что оно останется негласным? Уверен,
вы тоже понимаете, что нет. А раз гарантии нет, то остается и
риск. И идти на такой риск нельзя - теперь мы это знаем, и
этого не оспоришь...
Он выжидающе помолчал. Но никто не произнес ни звука, пока
Эстергази не начал - спокойно, самым обычным тоном:
- Думаю, что мог бы почти дословно повторить то, что сказал
здесь доктор Данцигер, - я слушал его с предельным вниманием.
Так же как, надеюсь, и все присутствующие. Мудрость совета,
который дал нам доктор Данцигер, просто не подлежит сомнению.
- При этих словах рука его совершила легкое движение, словно
принося извинения. - И тем не менее мы обсудили еще не все. И
не во всех деталях. - Он старательно подчеркивал, что его
донельзя удручает необходимость противоречить Данцигеру по ка-
кому бы то ни было поводу. - Дело в том, что у меня есть
данные, которыми еще несколько минут назад мы не
располагали...
Рядом с Эстергази сидел Рюб. Он держал перед собой
принесенные только что машинописные листы и читал их,
наполовину съехав со стула. Эстергази головой показал на эти
листы и продолжал:
- Мы только что получили отчет по последнему путешествию
мистера Морли: общий обзор всего, что с ним приключилось, в
высшей степени занятный, а также данные перепроверки. Мы
сейчас размножаем текст и скоро раздадим его вам. А пока что
разрешите сообщить вам самое главное - результаты
перепроверки. На сей раз мистер Морли отсутствовал уже не
несколько часов, а два дня, и контакты его с людьми уже не
были ни случайными, ни мимолетными. Это был рассчитанный риск,
мы сознательно пошли на него - и вот результат...
Рюб взглянул на Эстергази, и тот ответил ему разрешающим
кивком. Тогда Рюб вновь обратил свой взор на машинописные
листы и подвел итог тому, что там было изложено:
- Абсолютно никаких изменений. - Голос у него звучал
бесстрастно, даже монотонно. - Все проверенные данные
полностью совпадают.
Эстергази двинул головой - почти незаметно и почти
печально; он словно говорил тем самым, что факты упрямая вещь,
что они не им придуманы и ему не подвластны и что не остается
ничего другого, кроме как принять их.
- А если это так, - заявил он, и тон вполне соответствовал
выражению его лица, - то, на мой взгляд, совершенно ясно, что
мы не исполнили бы своего долга - перед доктором Данцигером,
перед самим проектом, перед каждым и перед всеми, - если бы не
обсудили и вытекающих отсюда выводов.
Он обвел глазами сидящих за столом, будто приглашая их
заново начать дискуссию, и Рюб тут же откликнулся:
- Ладно, - сказал он, словно принял предложение выступить
первым. - "Каковы факты? Никаких последствий, никаких перемен,
никакого вреда от посещения, хотя бы и кратковременного,
города Парижа - точнее, деревни Париж - в 1451 году. Если цепь
событий и была где-нибудь нарушена, то это нарушение
выправилось задолго до нашего времени. Никаких последствий,
никаких перемен, никакого вреда от первого краткого
путешествия Сая Морли. Ничего и после второго путешествия,
которое было уже довольно продолжительным и в ходе которого он
проехал, и притом не один, через полгорода. И наконец, никаких
последствий, никаких перемен, совершенно никакого вреда от
последнего путешествия, длившегося два дня. А ведь на сей раз
он жил под одной крышей с другими людьми и не только
вмешивался в события, но дал толчок событиям, и притом таким,
что я в них, - тут он кивнул на машинописный отчет, лежащий на
столе, - просто не поверил бы, если бы не знал, что на то,
чтобы сочинить все это, у него не хватило бы воображения.
Он послал мне через стол улыбку, и по залу прокатился
легкий смешок. Потом улыбка исчезла с его лица, он пожал
мускулистыми плечами и сказал:
- Подвожу итог. Брител вызвал перемену? Да, вызвал. Но
незначительную. - Он быстро посмотрел на Данцигера. -
Безусловно значительную для того человека, которого она
непосредственно коснулась, однако...
- И которого не спросили, - вставил Данцигер,- желает он
пойти на эту жертву или нет.
- Да, не спросили, и я сожалею о случившемся, но повторяю
сказанное раньше: по сравнению с огромными потенциальными
благами для всего остального мира - давайте мыслить
реалистически - перемена была незначительной. Еще важнее, что
вредный эффект всех других удачных попыток, длившихся дольше,
с участием большего числа людей, оказался равным нулю. Нулю!
Из чего следует, что результат Бритела - чистейшая и редчайшая
случайность. И потому на вопрос, продолжать нам или нет, я при
всем уважении к мнению доктора Данцигера отвечаю, что с равным
успехом можно высказаться в пользу рассчитанного риска.
- Да черт вас возьми! - Кулак Данцигера опустился на стол с
такси силой, что пепельница подскочила, перевернулась в
воздухе и упала обратно вверх дном, разбрасывая окурки. -
Какого такого "рассчитанн