ют меня, - сказал Тифон. Пьятон тоже пошевелил губами,
однако не в такт Тифону. На этот раз я принял это к сведению.
- Недавно ты стоял около другого глаза, - заметил я, - но они не стали
тебя приветствовать. Они салютуют Когтю. Ответь, автарх, что станется с
Новым Солнцем, когда оно наконец явится? Будешь ли ты преследовать его,
как преследовал Миротворца?
- Присягни мне и поверь, что, когда оно придет, я буду его господином,
а оно - моим самым жалким рабом.
Я нанес удар.
Есть такой удар - нижней частью ладони в нос, - в результате которого
расщепленная кость врезается в мозг. Однако действовать нужно
стремительно, ибо, заметив угрозу, человек инстинктивно вскидывает руки,
чтобы защитить лицо. Я был не так ловок, как Тифон, но он закрыл руками
собственное лицо, я же ударил Пьятона и услышал тот легкий роковой хруст,
который означает смерть. Сердце, многие тысячелетия служившее не своему
хозяину, перестало биться.
Через миг я ногой столкнул тело Тифона в пропасть.
27. НА ГОРНЫХ ТРОПАХ
Летающая лодка не желала мне повиноваться, ибо я не знал нужного слова.
(Мне не раз приходило в голову, что Пьятон, помимо прочего, пытался
сообщить мне и заклинание, как передал просьбу отнять у него жизнь; и я
пожалел, что не прислушался к нему раньше.) Наконец я смирился с
необходимостью спуститься из правого глаза, и это был самый тяжелый спуск
в моей жизни. В процессе своего затянувшегося повествования я не раз
повторял, что ничего не забываю; но из этого эпизода я почти ничего не
помню: я был так обессилен, что двигался словно во сне. Когда наконец я
вступил в безмолвный загадочный город, раскинувшийся у ног катафрактов,
стояла ночь, и я улегся у стены, чтобы укрыться от ветра.
Красота гор поистине поразительна, это признает даже тот, кто
встретился там лицом к лицу со смертью; в этом случае она, пожалуй, в
особенности очевидна; а те охотники, что отправляются вверх по склонам
сытыми и добротно одетыми и такими же возвращаются, вообще редко видят
горы. Там весь мир кажется чашею чистой, спокойной, ледяной воды.
В тот день я преодолел длинный спуск и выбрался на высокогорные
равнины, раскинувшиеся на многие лиги, - равнины, пышно поросшие сладкой
травой и цветами, которые ниже на склонах и не встретишь: маленькие,
скорые в цветении, прелестные и невинные, какими розы никогда не будут.
Почти со всех сторон равнины были окаймлены скалами. Мне неоднократно
казалось, что дальше пути на север нет и мне придется повернуть; но всякий
раз я находил проход - вверх или вниз - и продолжал путь. Под собой я не
замечал ни одного солдата, ни пешего, ни конного, что, с одной стороны,
успокаивало - ибо я все еще опасался, не гонятся ли за мной патрули
архона, - а с другой, тревожило, поскольку я, очевидно, удалился от
дороги, по которой шло снабжение армии.
Я вспомнил альзабо, и мне сделалось не по себе: не исключено, что в
здешних горах водилось много подобных тварей. Да и вправду ли он умер?
Откуда мне знать, какими регенерирующими силами он был наделен? И хотя при
свете дня я забывал о нем, изгонял его из памяти и заставлял себя больше
тревожиться из-за солдат, хотя я пытался утешить себя созерцанием
множества великолепных горных пиков, водопадов и дальних пейзажей, по
ночам он возвращался ко мне в мыслях, и я, съежившись под плащом и
одеялом, дрожал как в лихорадке и, казалось, слышал его легкую поступь и
скрежет когтей.
Если, как это часто говорят, мир сотворен по единой схеме
(предшествовавшей ли сотворению мира или выявленной за миллионы лет его
существования, по неумолимой логике порядка и развития, - неважно), тогда
во всех вещах должны присутствовать как миниатюрное отображение высшего
величия, так и увеличенный отпечаток мелких материй. Пытаясь отвлечься от
воспоминаний об ужасе, пережитом при встрече с альзабо, я предался
размышлениям о природе этого существа, а именно - о его способности
вживлять в себя волю и память людей. Обнаружить сущностную связь с мелкими
тварями труда не составило. Альзабо можно сравнить с некоторыми
насекомыми, которые прикидываются травинками и прутиками, дабы сделаться
незаметными для врагов. С одной стороны, никакого обмана здесь нет:
существуют и настоящие травинки и прутики. С другой - под их видом
скрываются насекомые. Таков и альзабо. Когда Бекан, вещая устами чудовища,
пожелал воссоединиться с женой и сыном, он верил, что изъявляет
собственную волю, да так оно и было. И все же его воля способствовала бы
насыщению альзабо, чьи потребности и устремления скрывались за голосом
Бекана.
Неудивительно, что соотнести природу альзабо с высшей истиной оказалось
значительно труднее; но в конце концов я пришел к заключению, что она
подобна процессу поглощения материальным миром мыслей и поступков людей,
которые, покинув этот мир, оставили в нем следы своей деятельности -
назовем их, в широком смысле, произведениями искусства: здания, песни,
войны, открытия; они продлевают Жизнь своим творцам и после кончины
последних. Именно в этом смысле маленькая Севера подала альзабо идею
подвинуть стол, чтобы добраться до люка, хотя самой Северы уже не было на
свете.
Моей советчицей была Текла, и хотя я не особенно рассчитывал на нее,
когда обращался к ее памяти, а она была не слишком толковой советчицей,
все же ее в свое время нередко предупреждали об опасностях, которые таят в
себе горы; и она теперь, стоило забрезжить рассвету, направляла меня то
вверх, то вперед, то вниз - чаще вниз, в долины, туда, где тепло.
Голод меня больше не мучил, ибо у того, кто долго не ест, чувство
голода пропадает. На смену ему пришла слабость, а вместе с ней чистота и
ясность сознания. С тех пор как я вылез из правой глазницы, минуло двое
суток, и вот под вечер я набрел на пастушескую хижину, по виду
напоминавшую каменный улей, и обнаружил в ней котелок с кукурузной мукой.
Всего в дюжине шагов бил горный источник, но разжечь огонь мне было
нечем. Я убил весь вечер, собирая пустые птичьи гнезда с находящейся в
полулиге от хижины скалы, а ночью высек огонь мечом, сварил похлебку (на
такой высоте это заняло много времени) и съел ее. И как ранее в случае со
снегом, теперь мне казалось, что я в жизни не ел ничего вкуснее - у
похлебки был еле уловимый, но все же явственный привкус меда, словно
высушенные зерна сохранили нектар живого растения; так некоторые камни
хранят в сердцевине морскую соль - память Урса.
Считая своим долгом расплатиться за угощение, я перетряхнул ташку в
поисках сколь-нибудь равноценной вещи, которую я мог бы оставить пастуху.
Жертвовать коричневой книгой Теклы я не хотел и успокаивал совесть,
убеждая себя, что пастух наверняка не умеет читать. Сломанный точильный
камень я тоже не мог уступить - то была память о зеленом человеке, да и
какой прок от такого подарка здесь, где вокруг в траве полно камней? Денег
у меня не было, - все до последней монетки я отдал Доркас. Наконец я
остановился на алой накидке, которую нашел в грязи в каменном городе на
пути в Тракс. Накидка была основательно перепачкана, тонкая ткань не
обещала особого тепла, но я надеялся, что кисти и яркий цвет порадуют
хозяина угощения.
Я так и не понял, как она оказалась в том месте, где мы ее нашли;
неясно также, преднамеренно ли бросил ее тот странный человек, что вызвал
нас, дабы возродиться на короткое время, или же она случайно осталась
лежать, когда дождь растворил его и обратил в прах, коим он пробыл так
долго. Несомненно, древняя сестринская община жриц повелевает силами,
которые пускает в ход чрезвычайно редко или же никогда, и было бы
естественно предположить, что помимо прочего они обладают способностью
оживлять мертвых. Если это так, он вполне мог призвать их, как призвал
нас, а накидка осталась по случайному стечению обстоятельств.
И все-таки, даже если мое предположение верно, все это могло произойти
по воле некой высшей власти. Именно таким образом большинство мудрецов
объясняют очевидный парадокс: хотя мы вольны поступать по своему выбору,
совершить преступление или из человеколюбивых побуждений похитить из
Эмпиреев знак священного отличия, каждый наш шаг направляет Предвечный, и
всяк служит ему равно: и тот, кто повинуется, и тот, кто идет наперекор.
Но и это не все. Из коричневой книги Теклы и из частных бесед с ней
самою мне было известно мнение некоторых мудрецов, полагавших, будто
настоящее кишит мириадами мельчайших существ, представляющих собой лишь
краткое мгновение, - и они действительно бесконечно малы, но в глазах
людей и по сравнению с ними огромны: ведь для людей их властелин столь
громаден, что они его не видят. (Именно из-за необъятных размеров он
становится ничтожно малым, так что, соотнося себя с ним, мы словно шагаем
по континенту, а видим лишь горы, леса, болота и пески; и, хотя и
чувствуем в башмаках мелкие камешки, мы никогда не осознаем, что земля,
которую мы проглядели, каждый миг нашей жизни пребывает с нами, даже в
дороге.)
Есть и другие мудрецы: эти, подвергая сомнению власть, которой якобы
служат упомянутые существа (назовем их амшаспандами), тем не менее
признают факт их существования. Их утверждения основываются не на опыте
человечества (его накопилось достаточно), к которому я присовокупляю свой
собственный, ибо я видел такое существо в книге с зеркальными страницами в
палатах Отца Инира, - а скорее на теории, опровергнуть которую в принципе
невозможно: они говорят, что если вселенная нерукотворна (во что они
предпочитают не верить по причинам не вполне философского свойства), то
она должна была существовать всегда, вплоть до сего дня. А коли она
существовала всегда, то само время простирается в бесконечность за пределы
настоящего, и в этом безбрежном океане времени все мыслимое по
необходимости является преходящим. Существа, подобные амшаспандам,
мыслимы, ибо эти мудрецы и многие другие мыслили о них. Но если столь
могущественные существа однажды обрели жизнь, как они могут погибнуть?
Посему они живы и поныне.
Так, из парадоксальной природы знания следует, что, хотя существование
Илема, праисточника всех вещей, может быть подвергнуто сомнению,
существование его служителей несомненно.
И поскольку такие существа есть, они наверняка вторгаются в нашу жизнь
(если это можно назвать вторжением) посредством "случайностей", подобных
той, что принесла мне в руки алую накидку, которую я оставил в хижине.
Ведь не требуется безграничного могущества, чтобы вмешаться во внутреннюю
структуру муравейника, любой ребенок может разворошить его палкой. Ничего
более ужасного я и помыслить себе не могу. (Ведь собственная смерть,
которую принято считать столь пугающей, что она приобретает немыслимые
масштабы, не особенно меня тревожит; о чем я действительно не в силах
думать - возможно, благодаря моей безупречной памяти, - так это о
собственной жизни.)
Но существует и другое объяснение. Не исключено, что все стремящиеся
служить Теофанию и даже все те, кто служит ему лишь на словах, какими бы
разными они ни казались нам и сколько бы между собой ни враждовали, тем не
менее связаны единой нитью, подобно марионеткам, мальчику и деревянному
человечку, что явились мне как-то раз во сне; в какие бы схватки они ни
вступали, ими управляет невидимая рука, которая дергает за тесемки и того
и другого. Если это так, то встреченный нами шаман мог быть другом и
союзником жриц, которые, странствуя, распространили свою культуру на те
самые земли, где он, в первобытной древности, под мерную литургию барабана
и кроты, приносил некогда жертвы в маленьком храме каменного города.
Под вечер следующего дня я вышел к озеру Диутурн. Именно его, а вовсе
не море я видел на горизонте, прежде чем Тифон вторгся в мое сознание и
сковал его, - если вообще встреча с Тифоном и Пьятоном не была видением
или сном, от которого я пробудился, разумеется, в том же месте, где и
заснул. Но озеро Диутурн действительно похоже на море: оно столь огромно,
что мысль бессильна охватить его, а ведь именно в мыслях рождаются
отклики, вызываемые этим словом; без мысли озеро было бы всего лишь
участком Урса, залитым солоноватой водой. Озеро Диутурн лежит на высоте
гораздо большей, чем настоящее море, однако я потратил почти всю светлую
часть дня, чтобы добраться до берега.
Спуск запомнился мне надолго, и даже сейчас, когда мой разум хранит
воспоминания о стольких людях, я лелею память о редкостных по красоте
картинах, окружавших меня, ибо пока я шагал, одно время года сменяло
другое. Когда я вышел из хижины, позади меня, справа и надо мной
простирались бескрайние снежные и ледяные пространства, темневшие еще
более холодными скалами - скалами, беспрестанно обдуваемыми ветром, так
что снег, не задерживаясь на них, осыпался и таял на нежной луговой траве,
по которой я ступал, - первой весенней траве. Я шел дальше, травы набирали
силу, и зелень их становилась сочнее. Под ногами снова зазвенели,
застрекотали насекомые (я заметил это только потому, что давно их не
слышал), и новый шум напомнил мне звук настраиваемых струн в Голубой Зале
перед началом первой кантилены - звук, к которому я, бывало,
прислушивался, лежа у открытого окна на койке в общей спальне для
учеников.
Начали попадаться кусты, которые, несмотря на упругую силу ветвей, не
могли жить на тех высотах, где росли нежные травы; при ближайшем
рассмотрении они оказались и не кустами вовсе, а деревьями, которые я
видел прежде. В ином климате они вырастают до исполинских размеров, здесь
же, в условиях короткого лета и суровой зимы, чахнут, и стволы их
Разветвляются на несколько самостоятельных прочных побегов. На одном из
этих карликовых деревьев я обнаружил дрозда в гнезде - первую за время
моих скитаний по горам птицу, если не считать парящих над вершинами
хищников. Пройдя еще лигу, я увидал кавий; грызуны высовывали пятнистые
головы с зоркими черными глазами из нор, темневших меж голых камней, и
тревожным свистом предупреждали сородичей о моем приближении.
Еще лига, и кролик опрометью выскочил у меня из-под ног и, петляя, в
страхе бросился прочь. Я, конечно, не мог его догнать. До этого я шел
очень быстрым шагом и теперь чувствовал, что совсем обессилел - не только
от голода и болезни, но и от разреженного воздуха. Словно меня подтачивала
другая хворь, о которой я не подозревал, пока не возвратился к целительным
деревьям и кустам.
Отсюда озеро уже не казалось затуманенной голубой линией, предо мной
простиралась холодная безмятежная водная гладь с редкими пятнами лодочек,
которые, как я позже узнал, были по большей части построены из тростника;
на краю залива чуть правее выбранного мною направления виднелась опрятная
деревушка.
Подобно тому как я не чувствовал слабости, не осознавал я и
одиночества, обрушившегося на меня со смертью мальчика, пока не увидел
лодки и круглые соломенные крыши деревни. Это было больше, чем просто
одиночество. Прежде я никогда особенно не нуждался в людском обществе,
если только это не было общество друга. Поэтому я не спешил вступать в
разговор с незнакомцами и вообще не любил незнакомые лица. Оставшись один,
я в некотором смысле утратил себя как личность: для дрозда и для кролика я
был не Северьяном, но Человеком. Многие люди находят удовольствие в
абсолютном одиночестве, особенно в одиночестве посреди пустыни, потому что
им нравится исполнять эту роль. Я же снова хотел обрести индивидуальность
и потому искал свое отражение в зеркале других индивидуальностей, чтобы
доказать себе, что я не такой, как они.
28. УЖИН У СТАРЕЙШИНЫ
Когда я добрался до окраины селения, уже завечерело. Солнце отбрасывало
на гладь озера огненно-золотую дорожку, словно в продолжение деревенской
улицы, которая уходила теперь на самый край света, зовя человека в
запредельные миры. Передо мной предстала деревня, маленькая и убогая, но
мне, так долго скитавшемуся высоко в горах вдали от жилья, и она
показалась завидным убежищем.
Постоялого двора здесь не было, а поскольку никто из жителей,
выглядывавших из окон, не изъявлял желания принять меня, я спросил, где
дом старейшины, оттолкнул открывшую мне дверь толстуху и расположился со
всеми удобствами. Когда наконец явился старейшина посмотреть, кто ворвался
к нему незваным гостем, я уже грелся у его очага, склонившись над
"Терминус Эст" с точильным камнем и масленкой в руках. Он начал с
почтительного приветствия, но любопытство так разбирало его, что даже в
поклоне он не мог удержаться, чтобы не поднять голову и не взглянуть на
меня. Я чуть было не расхохотался, однако вынужден был сдержать себя, дабы
не погубить свои планы.
- Мы рады господину оптимату, - пропыхтел старейшина, раздувая
морщинистые щеки. - Очень, очень рады. Мое скромное жилище и все наше
бедное селение в твоем распоряжении.
- Я не оптимат, - возразил я, - я Великий мастер Северьян из Ордена
Взыскующих Истины и Покаяния, более известного как гильдия палачей. Ты,
старейшина, будешь называть меня мастером. Путь мой был долог и
многотруден, и если ты обеспечишь мне добрый ужин и сносную постель,
обещаю до утра не беспокоить иными требованиями ни тебя, ни твоих людей.
- Я предоставлю тебе свою собственную кровать, - поспешно отвечал он, -
и лучший ужин, какой только удастся собрать.
- У тебя наверняка имеется свежая рыба и водная дичь. Приготовь и то и
другое. И рису в придачу. - Мне вспомнилось, как однажды, рассуждая об
отношениях гильдии с остальным миром, мастер Гурло сказал мне, что самый
легкий способ подчинить себе человека - это потребовать от него то, чего
он не может выполнить. - Принеси меду, свежего хлеба и масла, этого,
пожалуй, будет достаточно. Само собой разумеется, овощи и салат, но до них
я не охотник, поэтому разрешаю удивить меня каким-нибудь новым вкусным
блюдом, чтобы было что рассказать по возвращении в Обитель Абсолюта.
Глаза старейшины округлились, а при упоминании об Обители Абсолюта, о
которой сюда наверняка доходили лишь самые противоречивые слухи, они и
вовсе чуть не вылезли из орбит. Он пробормотал что-то невразумительное о
деревенском стаде (кажется, что на этих высотах слишком слабый скот и
масла добыть не удастся), но я знаком велел ему удалиться да напоследок
ухватил его за шиворот, поскольку он не сразу закрыл за собою дверь.
Когда он ушел, я отважился снять сапоги. Никогда нельзя позволять себе
расслабляться при заключенных (а старейшина и жители его деревни оказались
теперь моими узниками, хоть и не содержались в заточении), однако я не
сомневался, что никто не осмелится войти в комнату, пока еда не будет
готова. Почистив и смазав "Терминус Эст", я несколько раз провел по нему
точильным камнем, чтобы подправить края.
Закончив с мечом, я достал из мешочка другое сокровище и осмотрел его
при ярком свете очага. С тех пор как я покинул Тракс, он ни разу не
прижимался к моей груди, подобно железному пальцу, - в самом деле, блуждая
в горах, я порой вообще о нем забывал, а один или два раза, вспомнив, в
ужасе хватался за него, думая, что потерял его. Здесь, в доме старейшины,
в квадратной комнате с низким потолком, где камни выставляли из стен
круглые, как у городских чиновников, животы и грели их в тепле очага, его
сияние было не столь ярко, как в лачуге одноглазого мальчика, но и не
столь безжизненно, как под взглядом Тифона. Теперь же он испускал мерное
свечение, и я представлял, как блики исходящей от него энергии играли на
моем лице. Еще никогда знак в форме полумесяца, находящийся в самом его
сердце, не проступал так отчетливо; и как бы темен ни был тот знак, из
него звездообразно излучался свет.
Я спрятал камень, слегка устыдившись, что забавлялся с такой священной
вещью, словно с игрушкой, достал коричневую книгу и собрался читать. Но,
хотя нервное возбуждение утихло, я был так истощен, что старинные
малоразборчивые буквы заплясали в неровном свете очага перед моими
глазами, и вскоре я сдался: история, которую я читал, казалась мне то
полнейшей бессмыслицей, то летописью моей собственной жизни, повествующей
о бесконечных скитаниях, бесчинствах толпы, потоках крови. Наконец мне
показалось, что на странице мелькнуло имя Агии, но, приглядевшись, я
понял, что это было слово "однажды": "Агия она прыгнула, и, извернувшись
между щитками панциря..."
Текст казался простым и понятным и вместе с тем не поддающимся
осмыслению, словно отражение зеркала в водной глади. Я закрыл книгу и
убрал в ташку, словно бы и вовсе ничего не читал. Агия, должно быть, и в
самом деле прыгнула с соломенной крыши дома Касдо. И, конечно, ей пришлось
изворачиваться, ибо казнь Агилюса она выставила убийством. Гигантская
черепаха, которая, согласно мифу, поддерживает мир и, следовательно,
воплощает собою галактику с ее законом всеобщего коловращения, а без него
мы лишь бесцельно блуждали бы в пространстве; в древние времена она являла
собою ныне Утраченный Универсальный Закон, по которому можно было
проверять правильность своих действий. Ее спинной панцирь символизировал
небесную сферу, а пластрон - плоскости всех миров. Щитки панциря
становятся, таким образом, воинством Теологуменона, слабо мерцающим,
наводящим ужас...
Не будучи уверен, что все это я действительно прочитал, я достал книгу
снова и попробовал отыскать ту страницу, но не смог. Умом я понимал, что
слишком устал и проголодался, что свет от очага был неровен, потому-то и
сбились мои мысли; но я ощущал знакомый страх, посещавший меня всегда,
когда какое-нибудь незначительное происшествие пробуждало во мне
предчувствие начинающегося безумия. Я сидел, неподвижно уставившись в
огонь, и мне представлялось более вероятным, чем хотелось бы, что однажды
вследствие удара по голове или же без всякой причины воображение и разум
поменяются во мне местами - совсем как двое старых друзей, которые каждый
день приходят в парк и садятся на одни и те же места и однажды, новизны
ради, решают ими поменяться. Тогда все фантомы моего сознания предстали бы
передо мною как живые, а люди и вещи реального мира явились бы неясными
призраками, какими мы видим наши страхи и честолюбивые устремления. На
нынешнем этапе повествования эти мысли, должно быть, кажутся
провидческими; но да послужит мне извинением признание, что память Давно и
часто терзает меня, ввергая в подобные размышления.
Мои болезненные фантазии прервал робкий стук в дверь. Я натянул сапоги
и крикнул:
- Входи!
Некто, старательно избегавший попадаться мне на глаза, хотя я и не
сомневался, что это был старейшина, распахнул дверь, и вошла молодая
женщина с медным подносом, заставленным едой. Она опустила поднос передо
мной, и только тогда я увидел, что на ней совершенно ничего нет, кроме
браслетов, которые я поначалу принял за грубо сработанные украшения. Она
поклонилась, поднеся руки ко лбу, как принято у северян, и тускло
сверкавшие обручи, обхватывавшие ее запястья, оказались кандалами из
закаленной стали, соединенными длинной цепью.
- Вот твой ужин, Великий мастер, - произнесла она и попятилась к
выходу. Ее округлые бедра прижались к двери; одной рукой она попыталась
отодвинуть щеколду, раздался слабый скрежет, но дверь не поддавалась.
Очевидно, тот, кто впустил девушку внутрь, придерживал дверь снаружи.
- Вкусно пахнет, - сказал я. - Ты сама это приготовила?
- Не все. Рыбу и жареные пирожки.
Я встал и, прислонив "Терминус Эст" к грубым камням стены, чтобы не
испугать девушку, подошел к подносу. Там была молодая утка, поджаренная и
нарезанная кусочками, уже упоминавшаяся рыба, пирожки (приготовленные, как
потом выяснилось, из тростниковой муки и рубленых моллюсков), запеченный в
золе картофель и салат из грибов и зеленых овощей.
- А где же хлеб? - воскликнул я. - Где масло и мед? Они за это
поплатятся.
- Мы надеялись, Великий мастер, что пирожки тебе понравятся.
- Насколько я понимаю, это не твоя вина. С тех пор как я возлег с
Кириакой, прошло много времени, и я пытался не смотреть на молодую рабыню,
но не мог. Длинные черные волосы до пояса, темная, почти медная кожа и
тонкая талия, что редко встречается у женщин-автохтонок. Черты ее лица
были весьма приятны и только слегка резковаты. У Агии, несмотря на светлую
кожу и веснушки, скулы были гораздо шире.
- Благодарю тебя, Великий мастер. Мне приказано остаться и прислуживать
тебе у стола. Если тебе это неугодно, скажи ему, чтобы открыл дверь и
выпустил меня.
- Я скажу ему, - громко произнес я, - чтобы убирался из-под двери и не
подслушивал мои разговоры. Ты ведь говоришь о своем хозяине? О старейшине
этой деревни?
- Да, о Замбдасе.
- А тебя как зовут?
- Пиа, Великий мастер.
- Сколько тебе лет, Пиа?
Она сказала, и я улыбнулся, узнав, что ей столько же лет, сколько мне.
- А теперь ты будешь мне прислуживать. Я устроюсь у огня, где сидел,
когда ты вошла, а ты подашь мне еду. Тебе не приходилось прислуживать у
стола?
- О да, Великий мастер, я каждый раз прислуживаю.
- В таком случае ты знаешь, что делать. Что ты посоветуешь мне в
качестве первого блюда? Рыбу?
Она кивнула.
- Тогда неси ее сюда. Захвати вино и несколько твоих пирожков. Ты сама
ела?
Она покачала головой, ее черные волосы заволновались.
- Нет, но мне не пристало есть вместе с тобой.
- Но у тебя все ребра наружу.
- Меня за это побьют, Великий мастер.
- Тебя никто не тронет, пока я здесь. Однако я не настаиваю. Я только
хочу проверить, не подмешали ли в пищу чего-нибудь такого, что я не мог бы
дать своему псу, будь он по-прежнему со мной. Если подмешали, то скорее
всего в вино. Если это один из обычных сельских сортов, то на вкус оно
будет терпким, но сладким. - Я наполнил глиняный кубок до половины и
протянул ей. - Пей, и если ты не свалишься на пол в конвульсиях, я тоже
выпью немного.
Ей стоило немалых трудов осушить кубок; наконец с полными слез глазами
она протянула его мне. Я налил себе вина и пригубил, найдя его
отвратительным, как того и ожидал.
Я усадил девушку рядом с собой и заставил съесть одну изжаренную в
масле рыбу. Потом сам съел две. Они оказались настолько же вкуснее вина,
насколько нежное личико девушки было приятней сморщенной физиономии
старейшины. Рыба была, несомненно, поймана сегодня и в воде гораздо
холоднее и чище, чем мутный поток устья Гьолла, где ловилась рыбешка, к
которой я привык в Цитадели.
- Здесь всех рабов заковывают в цепи? - спросил я, когда мы разделили
пирожки. - Или ты, Пиа, проявила особый норов?
- Я одна из озерных людей, - ответила она, и, будь я знаком с местными
обстоятельствами, объяснение было бы исчерпывающим.
- А я думал, что озерные люди живут здесь. - Я описал рукой в воздухе
круг, имея в виду дом старейшины и его деревню.
- Нет-нет, это береговые люди. Мой народ живет на островах посреди
озера. Но иногда ветер прибивает сюда наши острова, и Замбдас боится, как
бы я не увидела свой дом и не уплыла. Цепь очень тяжелая - видишь, какая
она длинная? - и снять ее я не могу. Она утопит меня.
- Если только ты не найдешь бревно, на которое можно ее положить, пока
ты будешь работать ногами. Она притворилась, что не слышит.
- Отведай утки, Великий мастер.
- С удовольствием, но не раньше, чем ты съешь кусок. Однако прежде
расскажи мне еще о своих островах. Так, значит, их прибивает сюда ветром?
Признаюсь, никогда не слыхал, чтобы ветер гнал по воде острова.
Пиа не отрывала вожделеющего взгляда от утки - должно быть, в здешних
краях утка считалась редкостным лакомством.
- Я слышала, что существуют неподвижные острова, но никогда их не
видела. Это, наверное, очень неудобно. Наши перемещаются с места на место,
а мы иногда привязываем к деревьям паруса, чтобы плыть быстрее. Правда,
поперек ветра они плавают плохо, потому что днища у них устроены не
по-умному, как у лодки, а по-глупому, как у корыта. Иногда они даже
переворачиваются.
- Мне бы хотелось когда-нибудь повидать твои острова, Пиа, - сказал я.
- Мне бы также хотелось вернуть тебя туда, поскольку, как мне кажется, ты
рвешься домой. Я кое-чем обязан человеку, имя которого очень похоже на
твое, и, прежде чем покинуть эти места, я попытаюсь помочь тебе. А пока
подкрепи свои силы, поешь утки.
Она взяла кусок и, пощипав его, начала отделять волокна мяса, которые
собственными пальчиками отправляла мне в рот. Утка была очень вкусной, она
еще не успела остыть и слегка дымилась, а мясо имело легкий привкус
петрушки - наверное, из-за водорослей, которыми здесь питались утки, -
было сочным и даже жирным. Уничтожив добрую половину ножки, я съел
несколько листиков салата, чтобы освежить рот.
Потом я, кажется, поел еще немного, как вдруг мое внимание привлекло
какое-то движение в пламени. От обгоревшего поленца отвалился кусок и,
пламенея, упал в золу под решетку; однако вместо того, чтобы лежать там
спокойно, угасая и обугливаясь, он встал стоймя и обернулся Рошем - Рошем
с его огненно-рыжей шевелюрой, полыхавшей настоящим пламенем, Рошем с
факелом в руке, каким я помнил его, когда мы были детьми и бегали купаться
в резервуаре под Колокольной Башней.
Я так удивился, увидев его здесь, уменьшенного до размеров пылающего
микроморфа, что обернулся к Пиа и указал на него. Она, похоже, ничего не
увидела; но на ее плече, полускрытый ее черными ниспадающими волосами,
стоял Дротт, размером с мой большой палец. Когда я попытался сказать ей об
этом, то вместо голоса услыхал шипение, скрежет и лязг. Страха я не
почувствовал, только некое отрешенное удивление. Я точно знал, что
произносимые мною звуки не были человеческой речью, и смотрел на
перекошенное от ужаса лицо Пиа, как на древнее живописное полотно из
галереи старого Рудезинда в Цитадели; заговорить же словами или хотя бы
сдержать поток нечленораздельных звуков я не мог. Пиа вскрикнула.
Дверь распахнулась. Она так долго была закрыта, что я и думать забыл,
что она могла оказаться незапертой; но теперь она была открыта, и в проеме
стояли двое. Сначала это были люди, люди, у которых вместо лиц висели
звериные шкуры, гладкие, словно мех выдры, но все-таки люди. Через миг они
превратились в растения, высокие голубовато-зеленые стебли, из которых
торчали острые как бритвы причудливые угловатые мертвые листья. В них
прятались пауки - черные, мягкотелые, многоногие. Я попытался подняться со
стула, и они прыгнули на меня, таща за собою сеть паутины, переливавшуюся
в пламени очага. Я только успел взглянуть в лицо Пиа, и ее широко
распахнутые глаза и искаженный гримасой рот врезались мне в память; в
следующую секунду сапсан со стальным клювом обрушился на меня сверху и
сорвал с моей шеи Коготь.
29. ЛОДКА СТАРЕЙШИНЫ
Меня заперли в темноте, где, как выяснилось позже, я просидел всю ночь
и большую часть утра. Поначалу я даже не замечал мрака: галлюцинациям
освещение не нужно. Я до сих пор помню их так же отчетливо, как и все, что
со мной происходило, но не стану докучать тебе, мой далекий читатель, и
описывать всю череду фантомов, хотя сделать это сейчас не составило бы
большого труда. Что действительно нелегко, так это выразить охватившие
меня чувства.
Конечно, я мог бы утешить себя мыслью, что всему виной проглоченный
мною наркотик, а именно - грибы, подмешанные в салат (я и сам об этом
догадывался, а впоследствии получил подтверждение в беседах с лекарями,
пользовавшими раненых из армии Автарха); ведь мысли Теклы и сама ее
личность были заключены в кусочке ее плоти, который я проглотил на пиру у
Водалуса, с тех пор познав новый источник и утешения, и беспокойства. Но я
не сомневался, что дело не в наркотике, ибо все мои видения - забавные,
жуткие, пугающие и просто гротески - были плодом моего собственного
сознания. Или сознания Теклы, которое стало частью моего.
Либо, что вероятнее, плодом нашего общего переплетенного сознания - я
понял это, наблюдая в темноте за проходящей передо мною вереницей светских
дам - экзультанток, женщин непомерно высокого роста, чопорная стать
которых напоминала дорогие фарфоровые вазы, с лицами, напудренными
жемчужной и алмазной пылью, с глазами огромными, как у Теклы, что
достигалось закапыванием в них с раннего детства вещества, содержавшего
незначительное количество какого-то яда.
Северьян - я сам, только в годы ученичества, юноша, что бегал купаться
под Колокольной Башней, едва не утонул однажды в Гьолле, праздно шатался в
одиночестве среди руин некрополя летними днями и, находясь на самом дне
отчаяния, передал украденный нож шатлене Текле, - этот Северьян исчез.
Но он не умер. Отчего же он прежде думал, что всякая жизнь должна
заканчиваться смертью и никак иначе? Он не умер, но растаял, как тает
навеки в пространстве звук, становясь неразличимой и неотъемлемой частицей
некой импровизированной мелодии. Тот, юный, Северьян ненавидел смерть, и
милостью Предвечного, которая есть наше проклятье и погибель (как
справедливо считают многие мудрецы), он не умер.
Женщины изогнули длинные шеи и глянули на меня сверху вниз. Их
прекрасные овальные лица были пропорциональны, бесстрастны, но вместе с
тем похотливы; внезапно на меня снизошло понимание, что они не
принадлежали - или больше не принадлежали - ко двору Обители Абсолюта, но
сделались куртизанками Лазурного дома.
Вереница этих соблазнительных и неживых женщин все тянулась, и с каждым
ударом моего сердца (которые я чувствовал тогда острее, чем когда-либо
прежде или впоследствии, словно у меня в груди стучал барабан) они меняли
роли, сохраняя свою внешность до мельчайшей детали. Как это часто бывает в
снах, когда тот или иной человек является на самом деле кем-то другим, на
кого он ни в малейшей степени не похож, так и эти женщины сейчас
знаменовали присутствие Автарха, а через миг они будут проданы на ночь за
пригоршню орихальков.
Все это время, а на самом деле гораздо дольше, я страдал от острой боли
по всему телу. Паутина, которая при ближайшем рассмотрении оказалась
обычной рыболовной сетью, так и осталась на мне; но я был связан еще и
веревками, причем одна рука оказалась накрепко прижатой вдоль тела, а
Другая вывернутой наверх, так что пальцы почти касались лица и уже
онемели. Когда действие наркотика достигло своего апогея, я перестал
контролировать естественные отправления, и теперь мои штаны были пропитаны
холодной, отвратительно пахнувшей мочой. Галлюцинации являлись все реже и
протекали не столь бурно, и меня охватило отчаяние при виде жалкого моего
состояния; я содрогался при мысли о том, что со мной сделают, когда
наконец выведут из темной кладовки, где я был заперт. Не исключено, что
старейшина как-то прознал, что я не тот, за кого себя выдавал, а
следовательно, и то, что я бежал от правосудия архона, - иначе он никогда
не посмел бы так поступить со мною. Мне оставалось лишь гадать, сам ли он
расправится со мной (скорее всего утопит), сдаст какому-нибудь местному
этнарху или вернет в Тракс. Я принял решение покончить с собой, если мне
предоставят такую возможность, но надежда на это едва брезжила, и в
отчаянии я был готов убить себя немедленно.
Наконец дверь открылась. Хотя свет проник из сумрачной комнаты с
толстыми стенами, он чуть не ослепил меня. Двое мужчин выволокли меня
наружу, словно мешок муки. Оба носили густые бороды, и скорее всего это
они были людьми со звериными шкурами вместо лиц, напавшими на нас с Пиа.
Они поставили меня вертикально, однако мои ноги подкашивались, и им
пришлось развязать веревку и снять сети, опутавшие меня, стоило мне
освободиться из сетей Тифона. Когда я снова смог стоять, они дали мне
кружку воды и кусок соленой рыбы.
Через некоторое время явился старейшина. Он принял важную позу -
очевидно, он всегда так стоял, когда отдавал распоряжения, - но голос его
дрожал. Почему он до сих пор боялся меня, я понять не мог, но он
действительно испытывал страх передо мной. Терять мне было нечего, даже
наоборот, одна попытка могла вернуть мне все, поэтому я приказал
освободить себя.
- Я не могу этого сделать, Великий мастер, - ответил он. - Я всего лишь
подчиняюсь приказу.
- И кто же посмел отдать приказ обойтись так с представителем твоего
Автарха?
Он прокашлялся.
- Приказ пришел из замка. Вчера вечером мой почтовый голубь отнес туда
твой сапфир, а сегодня утром прилетел другой с распоряжением переправить
тебя туда.
Сначала я подумал, что он имеет в виду Замок Копья, где находился один
из штабов димархиев, но очень скоро сообразил, что здесь, по меньшей мере
в двух сотнях лиг от крепости Тракса, старейшина не мог знать таких
подробностей. Я спросил:
- О каком замке ты говоришь? И не нарушу ли я приказ, если помоюсь,
прежде чем явлюсь туда? Дадут мне выстирать одежду?
- Это, пожалуй, можно, - неуверенно проговорил он и обратился к одному
из бородачей: - Каков нынче ветер?
Тот в ответ повел плечом, что для меня не значило ровным счетом ничего,
но старейшина явно сделал какой-то вывод.
- Ладно, - сказал он мне, - освободить тебя мы не можем, но вымоем и
накормим, если ты голоден.
Он собрался было уйти, но обернулся ко мне и прибавил, почти извиняясь:
- Замок близко, Великий мастер, а Автарх далеко. Сам понимаешь. В
прошлом мы много страдали, но теперь живем спокойно.
Я был готов с ним спорить, но он не дал мне такой возможности. Дверь
захлопнулась за его спиной.
Вскоре пришла Пиа, одетая на этот раз в рваную робу. Мне ничего не
оставалось делать, как подвергнуться новому унижению - раздеться и
вымыться с ее помощью; однако я воспользовался случаем и шепнул ей на ухо,
чтобы она отправила мой меч со мной, куда бы меня ни повезли, ибо я
надеялся бежать даже ценой присяги таинственному владельцу замка и клятвы
объединить с ним свои усилия. Как и прежде, когда я посоветовал ей
доверить тяжесть кандалов бревну, она притворилась, что не слышит меня; но
спустя стражу, когда меня одели и повели к лодке на виду у всей деревни, я
увидал ее бегущей вслед за нашей маленькой процессией с прижатым к груди
"Терминус Эст". Очевидно, старейшина хотел оставить столь замечательное
оружие себе и громко протестовал, но мне удалось убедить его, пока меня
втаскивали на борт, что, прибыв в замок, я непременно проинформирую
хозяина о существовании моего меча, и старейшина сдался.
Мне еще не приходилось видеть лодки, подобной этой. Формой она
напоминала шебеку, имела острую удлиненную корму, такой же острый, но еще
более вытянутый нос и широкую среднюю часть. Корпус же отличался
неглубокой посадкой и был сделан из связанного в пучки тростника наподобие
корзины. В таком неустойчивом корпусе не могло быть уступа для обычной
мачты, и вместо нее возвышалась треугольная связка жердей. Узкое основание
этого треугольника тянулось от планшира до планшира, а равные по длине
стороны поддерживали блок, предназначенный, как выяснилось, когда мы со
старейшиной забрались на борт, для подъема косого рея, к которому крепился
льняной парус в широкую полоску. Меч старейшина уже держал в руках, но как
только лодку оттолкнули, Пиа, звеня цепью, прыгнула на борт.
Старейшина пришел в ярость и ударил ее, однако, поскольку в таком утлом
суденышке особенно не развернешься (того и гляди опрокинется), он разрешил
ей остаться, и она, рыдая, удалилась на нос. Я рискнул осведомиться о
причине ее желания непременно ехать с нами, хотя и сам, пожалуй,
догадывался.
- Моя жена очень круто с ней обходится, когда меня нет дома, - ответил
старейшина. - Бьет ее, заставляет целыми днями заниматься черной работой.
Ей это, разумеется, полезно, к тому же она тем сильнее радуется моему
возвращению. Но ей больше по душе ездить со мной, и я не могу винить ее.
- Я тоже, - сказал я, отворачиваясь от его зловонного