В.В.Ошис. "Трагик хороший" (Творчество Вондела и нидерландская литература XVII в)
----------------------------------------------------------------------------
Joost Van Den Vondel
Treurspelen
Йост Ван Ден Вондел
Трагедии
Издание подготовили: Е. Витковский, В. Ошис, Ю. Шичалин
Серия "Литературные памятники"
М., "Наука", 1988
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
"Фондель, славный голландский
стихотворец, или Виргилий тамошний, трагик
хороший. Жил в 17 веке. Умер 5 дня февраля, в
1679 году, на 92 века своего".
(Сумароков А. П. Примечание на
употребленные в сих эпистолах стихотворцев
имена. 1747).
17 ноября 1587 г. в Кельне в семье антверпенского шляпника Йоста ван
ден Вондела, бежавшего от религиозных преследований из родного города на
Шельде, и его землячки Сары Кранен родился Йост ван ден Вондел, имя которого
вот уже три столетия упоминается в числе первых, как только речь заходит о
вкладе современных Нидерландов в общеевропейскую культуру. "Современными
Нидерландами" мы называем эту страну в отличие от "Нидерландов
исторических", существовавших до буржуазной революции последней трети XVI в.
и включавших территорию нынешних Нидерландов, Бельгии, Люксембурга и
Северной Франции. Само это государство возникло, таким образом, незадолго до
рождения поэта и конституировалось в январе 1579 г., когда семь северных
провинций образовали Республику Соединенных провинций, во главе которой
встал национальный герой Вильгельм Оранский. В 1581 г. новое буржуазное
государство окончательно сбросило с себя оковы феодального испанского ига, и
рассеявшиеся по всей Европе беженцы стали понемногу возвращаться на родину.
Перебирались на Север и выходцы из южных провинций, обреченных еще на многие
десятилетия оставаться под испанской короной. В 1597 г., когда
Йосту-младшему шел десятый год, его семья переехала в Амстердам, где
родители открыли на торговой улочке Вармусстраат магазин шелковых тканей и
чулок в доме с девизом "Справедливость и верность". После смерти мужа (1608)
вдова Сара Вондел вела торговлю одна, а в 1613 г. передала "дело" в руки
Йоста и его молодой жены, как и он сам, уроженки Кельна Майкен (Марии) Де
Волф, с которой Вондел обвенчался в 1610 г. С Амстердамом связана вся
жизненная судьба Вондела и его многочисленного рода (он был вторым из семи
детей Йоста-старшего и Сары, в его собственной семье родилось пятеро детей,
двое умерли сразу после рождения).
Но прославил свой город не малоудачливый негоциант средней руки Й. ван
Вондел. Еще мальчиком, посещая известную в Амстердаме школу математика
Виллема Бартьенса, дружившего с музами, он начал сочинять стихи, испытал
воздействие поэта-художника Карела ван Мандера и филолога-эразмиста Хендрика
Спигела. В 1606 г. его принимают в камеру риторов "Белая лаванда", которую
еще называли "брабантской". В ней объединились художники, поэты, музыканты,
переселившиеся с юга. Южан в Голландии долго недолюбливали, и они держались
обособленно. Комедия Гербранда Бредеро "Испанец из Брабанта" (1617 г.) дает
почувствовать тогдашнее неприветливое отношение голландцев к тем, кого позже
стали называть фламандцами. В кругу редерейкеров (риторов) Воздел создает
свои первые поэтические произведения, там же ставится его "трагикомедия"
"Пасха" (1610), еще находящаяся на полпути между лирикой и драмой. С
Амстердамом связана и вся творческая судьба самого выдающегося
нидерландского писателя нового времени.
Значение и важность творчества Вондела трудно оценить чересчур высоко
даже в европейских масштабах. Едва ли возможно представить себе европейское
барокко, например, без Мильтона и Грифиуса; между тем, не будь написаны
Вонделом "Люцифер" и "Самсон", кто знает, какими появились бы на свет
хрестоматийные шедевры Мильтона "Потерянный рай" и "Самсон-борец". В
"Потерянном рае" и "Возвращенном рае" находят также много параллельных мест
с трагедией "Адам в изгнании", с поэмами "Иоанн Креститель" и "Размышления о
боге и о религии". Проблема влияния Вондела на Мильтона изучается уже более
ста лет {Edmundson G. Milton and Vondel: a Curiosity of Literature. L., 1974
(факсимильное переиздание; книга опубликована в 1885 г.); Muller A. Cher
Miltons Abhangigkeit von Vondel. В., 1891; Moolhutzen J. J. Vondel's Lucifer
en Milton's Verloren Paradijs. 's Gravenhage, 1895.}, и дебаты еще не
кончились; помимо текстологических аргументов важным доводом в них служит
тот доказанный факт, что великий англичанин владел нидерландским языком. Нет
недостатка и в исследованиях по проблеме "Вондел - Грифиус" {Haerten H.
Vondel und der deutsche Barock. Nijmegen, 1934.}.
Иному литератору одного этого вполне хватило бы для бессмертия. Между
тем в истории вонделоведения это всего лишь факт - важный, интересный, но
эпизодический. Только сохранившееся наследие Вондела включает 24
оригинальных драмы на библейские, мифологические, исторические сюжеты,
восемь драм "переводных" - из Сенеки, Софокла, Еврипида, а также из Гуго
Греция. Входит в него большая, почти в четыре тысячи строк александрийского
стиха, поэма "Иоанн Креститель"; оды, сатиры, сонеты, эпитафии; наконец,
выполненные классическими александринами переводы "Метаморфоз" Овидия,
"Энеиды" Вергилия и многое другое. Первое полное собрание сочинений Вондела
в 12 томах увидело свет в 1855-1869 гг. Его переиздание, предпринятое в
1888-1895 гг. после трехсотлетнего юбилея со дня рождения Вондела, едва
уместилось в 30 томов. Следующим этапом был "однотомный" Вондел,
подготовленный к печати выдающимся нидерландским поэтом и литературоведом
Албертом Вервеем в 1937 г., к 350-летию со дня рождения национального
классика, - гигантский том, набранный мельчайшим шрифтом во много столбцов
на тонкой бумаге с учетом современной орфографии. В том же 1937 г. было
закончено растянувшееся на десять лет юбилейное десятитомное издание
Вондела, позже повторенное в дешевом семитомном варианте.
Нидерланды утратили к концу XVII в. значение "мировой державы". Еще и
по сей день не произошло там по-настоящему научного освоения огромного
наследия собственного "золотого" XVII в. Относительно полные собрания
сочинений других великих поэтов того же времени - Хофта, Хейгенса и даже
рано умершего Бредеро - выходили всего один-два раза; творчество же тех, кто
был рангом пониже, не собрано и не изучено в полном объеме до сих пор.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что исследований о Вонделе на
английском, французском, немецком и других европейских языках едва ли не
больше, чем на его родном. Как это ни удивительно, но подобная ситуация
сложилась и вокруг величайшего из голландских живописцев, Рембрандта.
Литература высокого европейского барокко начала раскрываться перед
читателем во всем своем блеске лишь в XX в., а ее изученность в целом и
сейчас еще оставляет желать лучшего. Вондела никогда не забывали ни на его
родине, ни за ее пределами, на подлинное его открытие для читателя -
впереди.
Нидерландская буржуазная революция, проходившая под знаменами
национально-освободительной борьбы и Реформации, привела к образованию
Республики Соединенных провинций. Страну, по имени ее крупнейшей провинции,
зачастую стали называть Голландией, а ее язык - голландским. Политический
раскол Нидерландов привел и к расколу культуры. На юге нидерландская
культура-и литература в первую очередь - пришла к быстрому угасанию,
писавшие там на нидерландском языке поэты (Юстус де Хардювейн, Михил де Сван
и др.) оставили едва ли более глубокий след, чем писавшие на том же языке в
Новом Амстердаме (нынешний Нью-Йорк) Якоб Стейндам или в Капской колонии на
мысе Доброй Надежды Арно ван Овербек. Зато на севере Голландия, первая
буржуазная республика Европы, вступила в свой апогей. Рост мануфактурной
промышленности, завоевание иноземных территорий, расширение торговых связей
- все это помогло Республике Соединенных провинций стать "... образцовой
капиталистической страной XVII столетия" {Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд.
Т. 23. С. 761. 434}. В первой половине XVII в. Голландия обладала самым
крупным в Европе торговым, военным и фрахтовым флотом, "была более сильной,
чем Англия, великой колониальной державой" {Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т.
30. С. 46.}. Голландские корабли можно было встретить в портах всех стран
Европы, в том числе и Россия, в водах Индийского океана, у берегов Америки,
Африки, Дальнего Востока, Австралии (которую тогда называли Новой
Голландией); в самый канун XVII в. экспедиция Виллема Баренца первой
попыталась проложить Северный морской путь на Восток, но оборвалась
трагической зимовкой на Новой Земле.
Голландская буржуазия могла, без сомнения, гордиться своими успехами в
первоначальном накоплении и с полным основанием считать "золотым" этот
первый век своего безраздельного господства. Но она строила свое могущество
на разорении ремесленников и мелких торговцев, обезземеливании крестьян,
эксплуатации рабочих. "... Народные массы Голландии уже в 1648 году более
страдали от чрезмерного труда, были беднее и терпели гнет более жестокий,
чем народные массы всей остальной Европы" {Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е
изд. Т. 23. С. 763.}.
"Золотой" XVII в. был также веком первых работных домов, женского и
детского труда, самой высокой в Европе стоимости жизни, народных восстаний,
первых пролетарских стачек.
Стихийное движение народных масс, не принося им самим облегчения,
нередко оказывалось в роли решающего фактора в борьбе господствующих классов
и политических группировок и использовалось ими в корыстных целях. С первых
же дней независимости в республике столкнулись интересы купеческой
олигархии, которая добивалась свободы торговли и автономии отдельных
провинций, и интересы промышленной буржуазии, стоявшей за централизованную
власть (ее поддерживали дворянство, духовенство, армия). Наряду с
республиканскими учреждениями типа Генеральных штатов осталась в силе
должность наместника, "статхаудера", которую после убийства Вильгельма
Молчальника в 1585 г. занял его младший брат, главнокомандующий голландской
армии Мауриц Оранский; в 1634 г. статхаудерство вообще было закреплено как
наследственное за домом Оранских.
В начале XVII в. политическая вражда провинциалистов и унитаристов
облеклась в форму религиозного конфликта, имя которому (но не начало) дала
полемика лейденских богословов Франса Гомара и Якоба Арминия о свободе воли
и божественном предопределении, о месте церкви в государстве. Однако своими
корнями спор уходил во времена давно минувшие. Чтобы понять его сущность,
нужно возвратиться в начало XVI в. - в самую гущу событий европейской
Реформации. В сентябре 1524 г. Эразм Роттердамский опубликовал свой трактат
"О свободе воли". Хотя Эразм расходился с Лютером по многим пунктам, для
полемики он выбрал именно то, что более всего отличало его гуманистический
взгляд от лютеровской трактовки человека. Согласно Лютеру, человек
вследствие грехопадения утратил самую способность к добру, и сил для
свободного усвоения благодати у него не осталось: даже мысли, возникающие в
уме читающего св. Писание, суть не плод его разума, а результат действия
благодати, даже веровать человек не может сам, по своей воле. Признаваемые
Лютером таинства - крещение и причастие - также сообщают людям благодать без
всякого участия свободы и даже без веры приемлющего таинство.
Такая всецелая подчиненность человеческой воли действию божественной
благодати и полная неспособность человека сделать самостоятельный выбор
представлялись Эразму не только противоречащими свидетельствам и отцов
церкви и Писания (к которым он прежде всего стремился адресовать Лютера), не
совместимыми с мнением большинства древних философов и даже просто со
здравым смыслом. Эразма более всего поражало то, что Лютер не видит одного
несомненного вывода, которым чревато его учение: отрицая свободу воли, Лютер
неизбежно отрицает возможность всякого нравственного совершенствования
человека. Если в Лютере вызывают законное негодование пороки католической
церкви, то на что он может рассчитывать, призывая к нравственному очищению,
коль скоро сам он отнимает у человека возможность Сознательного и
самостоятельного выбора между добром и злом? И даже если Лютер прав в своих
детерминистских крайностях, то с педагогической точки зрения развивать
подобную концепцию перед лицом непросвещенной массы - есть безумие, и
безумцу еще придется раскаяться в своей опрометчивости. "Представим, - писал
Эразм, - что в каком-то смысле справедливо то, ... что утверждает Лютер, а
именно: все, что с нами совершается, происходит не по свободной воле, а в
Силу чистой необходимости. Но менее всего этот парадокс нужно разглашать
всему свету. Опять-таки предположим, что в некотором смысле справедливо
написанное где-то у Августина: бог вершит в нас и благое и злое, и благие
свои свершения в нас засчитывает, а злые свершения в нас наказывает. Но
обнародуй это, - и какой доступ к несправедливости откроется для
бесчисленных смертных, в особенности при такой их косности, нерадивости,
порочности и неудержимой склонности ко всякого рода несправедливости? Какой
нестойкий станет выдерживать бесконечную и тяжкую борьбу со своей плотью?.."
{Эразм Роттердамский. О свободе воли. Перевод Ю. А. Шичалина.}
В Эразме говорил не только воспитатель человечества. Он словно
предвидел, что Лютер, призывавший немцев к бунту против католической церкви
и светской власти, с началом крестьянской войны в Германии обратит весь свой
пыл против народа и будет призывать потопить восстание в крови. Для Эразма
оправдание человеческой разнузданности сверхчеловеческим авторитетом и
попытка бесчеловечной жестокостью укротить разгулявшуюся стихию не
представлялись возможными ни с точки зрения простого человеческого здравого
смысла, ни с точки зрения тех идущих от античности традиций, которые
ренессансный гуманизм положил в основу своего учения о морали в о
воспитании.
В ответ на диатрибу Эразма Лютер написал свою - "О рабстве воли". Эразм
снова ответил - трактатом "Заступник, или Против зловреднейшего письма
Мартина Лютера". Спор, тем не менее, велся лишь в рамках печатного слова и
кончился только со смертью Эразма. Исторический диспут двух идейных вождей,
о котором звали только ведавшие латынь ученые мужи и грамотеи, привел в
конечном счете к очень многим последствиям; из брошенных им семян выросла
трилогия Йоста ван ден Вондела.
Спустя неполные сто лет теологический спор уже должен был стоить крови
одной из сторон. Умеренные кальвинисты, сторонники Якоба Арминия и "нового
богословия" Эразма, подали в провинциальные штаты Голландии протест и
одновременно изложение своего кредо - "ремонстрацию", где доказывали, что
спасение человека зависит не только от божественной воли, но и от самого
человека. Под прямым влиянием "великого пенсион ария" Йоана ван
Олденбарневелта провинциальные штаты согласились признать, что в
"ремонстрации" арминиан ереси нет. Подобное решение никак не устраивало их
идейных и политических противников - "контрремонстрантов". После
"решительной резолюции" Олденбарневелта и перед лицом гражданской войны
глава унитаристов, статхаудер Мауриц Оранский, обвинил Олденбарневелта в
государственной измене. Олденбарневелт был обезглавлен, а один из главных
идеологов "ремонстрантов", Гуго Греции, приговорен к пожизненному тюремному
заключению. Одновременно Дордрехтский синод, созванный годом раньше по
инициативе Генеральных штатов для "замирения" с "ремонстрантами", осудил их
учение как ересь и лишил сана более двухсот проповедников (80 из них были
изгнаны за пределы страны).
События 1619 г., переломившие весь ход истории в Нидерландах, решающим
образом повлияли на мировоззрение начинающего поэта и драматурга Йоста ван
ден Вондела, которому, как и его духовному наставнику и другу Гуго Грецию,
было уготовано в истории культуры место куда более прочное, чем всем их
политическим попутчикам и противникам. К тому времени, как уже говорилось,
Вондел был автором нескольких поэтических произведений, в том числе
трагикомедии "Пасха, или же Избавление детей израилевых из Египта". В ней
наметилась важнейшая сторона его творчества - злободневность и проистекающая
из нее тенденциозность, определяемая стремлением дать под оболочкой
объективно-исторического, заимствованного из Библии или из мифологии сюжета
субъективный отклик на происходящее. В "Пасхе" (на сюжет из "Книги Исход")
речь шла об избавлении Голландии от испанского господства. Освобождению
страны от иноземного владычества был посвящен также сонет "На
двенадцатилетнее перемирие Соединенных Нидерландов" (1609). 1620 г.
датирована драма "Разрушенный Иерусалим", сюжет которой был заимствован из
"Иудейской войны" Иосифа Флавия. Трагическая судьба Иерусалима - символ
предостережения от опасности, которая угрожает Нидерландам из-за внутренних
конфликтов, ведущих к "бесчеловечному кровопролитию" (пьеса создавалась в
период острой борьбы провинциалистов и унитаристов).
Хотя в "Разрушенном Иерусалиме" Вондел уже полностью самостоятелен в
технике стиха, в драме еще присутствовали архаические для XVII столетия
черты театра риторов, в частности - аллегорическая фигура Дочери Сиона,
олицетворяющей Иерусалим. Аллегория и впоследствии находит у Вондела широкое
применение, трансформируясь в барочном духе - единичное, случайное
становится знаком, символом всеобщего, существенного. Многое Вондел принял
из зиннеспела - риторовой "драмы идей" (термин Т. Виверса {Weevers Th.
Poetry of the Netherlands in its European context. 1170-1930. L., 1960.}),
прежде всего сам принцип построения персонажа как изначального носителя
отвлеченной идеи, близкий театру классицизма. Значительную роль в творческом
формировании Вондела сыграла в гуманистическая "школьная драма", также тесно
связанная с театром редерейкеров; некоторые исследователи, например Герард
Бром, вообще выводят из нее всю драматургию Вондела.
Глубокий интерес к античной и ренессансной культуре Вонделу привили
Хофт и Мейденский кружок {О риторах и мейденцах подробнее см.: Ошис В. В.
История нидерландской литературы. М., 1983.}. Позднее ренессансный дух
Мейденского кружка, колоритнейшие фигуры самого Хофта (ставшего в 1609 г.
бальи крупного округа и в качестве резиденции занимавшего замок Мейден),
наставника мейденцев, поэта и негоцианта Румера Виссера, другие лица того же
круга - блестящие латинисты Каспар ван Барле и Герард Фоссий, увековеченный
как в поэзии Вондела, так и в живописи Рембрандта хирург Николай Тюлп,
архитектор Якоб Кампен, талантливые поэтессы, дочери Виссера Анна Румерс
Виссер и Мария Тесселсхаде - все они оказали благотворное влияние на
молодого Вондела. Увлеченность разработкой подчеркнуто светской (при
различии вероисповедания) гуманистической культуры словно бы "умершими для
внешнего мира", по слову Хофта, мейденцами представляла собой по сути дела
духовную оппозицию реальной общественной практике. Эта духовная оппозиция
была сопряжена с неизбежностью определенной самоизоляции в литературном
творчестве и носила почти что анахронический характер.
Однако Вондела неудержимо влекло в гущу реальной жизни, в нем говорил
подлинный патриот Голландии - пусть патриотизм его и был отравлен большой
долей горечи. Вондел не мог воспринимать происходящее с высот олимпийского
гуманизма, как его наставник Хофт, который позже сказал о нем: "Мне жаль
человека, ни от чего не устающего так скоро, как от покоя". Страстная
"южная" натура Вондела не позволила ему остаться в оазисе Мейдена, вновь и
вновь бросала его в водоворот общественной жизни. В творчестве Вондела
главное место занимает именно драма, ведущий жанр нидерландской литературы
XVII в. И это лишний раз подтверждает известную мысль, что драма вообще
родилась как искусство политическое. Как и мейденцы, "также вскормленный
традициями Ренессанса, Вондел открыл новую эпоху. Грандиозная концепция и
могучее дыхание барочной поэзии не были совместимы с изысками Мейдена",
справедливо замечает французский нидерландист Пьер Брашен {Brachin P. Au
siecle d'or hollandais. P., 1957.}. Вондел, а вслед за ним его выдающийся
современник Константин Хейгенс силой своих дарований сумели преодолеть
маньеристские тенденции Мейденского кружка и стать крупнейшими
представителями нидерландского барокко.
Но, как справедливо заметил Б. Р. Виппер, "когда представители стиля
барокко опирались на теорию, то это была классицистическая теория",
поскольку - по крайней мере, в Нидерландах - теории барокко не существовало.
Но формальный классицизм Вондела, преемника великих нидерландских
гуманистов, в той мере, в какой он присущ его творчеству, - так, античных
авторов Вондел перелагал на нидерландский язык правильным александрийским
стихом, притом подчиняясь "романской" просодической традиции стяжения
стыкующихся гласных, в чем коренное отличие его александрин от александрин
его последователей в Германии Мартина Опица и Андреаса Грифиуса, - был
продиктован не одной лишь верностью традиции и не теоретическим "голодом". И
творческий метод (выражаясь нынешним языком), и богатейший жанровый арсенал,
и всю палитру поэтических средств ставил Вондел на службу своему времени. В
иносказательной форме библейской или мифологической трагедии, эпической
поэмы, оды, сатиры он находил повод говорить о самом животрепещущем, самом
насущном, порою вопреки мнению и действиям власть предержащих. Поэт и
драматург сумел по-своему выразить некоторые из тех принципиальных мыслей о
мире, об обществе и человеке, которые тревожили философов-рационалистов его
эпохи - Гоббса, Декарта, Спинозу. Именно в философском, гносеологическом
плане, в анализе соотношения рационального и иррационального нужно искать
самую глубинную основу синтеза барокко и классицизма у Вондела.
В ранний период творчества, особенно в 1620- 1630-е годы, выучив в свои
33 года латынь, Вондел увлекался Сенекой, по трагедиям которого изучал
драматургическое ремесло, перерабатывал их - его трагедия "Амстердамская
Гекуба" (1625) представляет собою переделку "Троянок" Сенеки, его "Ипполит"
(1628) - переработанная "Федра". Видимо, на сюжет Сенеки была написана
уничтоженная Вонделом трагедия "Мессалина". Но куда важней для понимания
Вондела не прямое влияние на него Сенеки, а опосредствованное, шедшее через
латинские драмы Гро-ция: позднюю драму Гроция "Софомпанеас" (о просвещенном
правлении Иосифа в Египте) Вондел перевел на нидерландский язык (1635 г.) с
прямым указанием на первоисточник; ранний Гроциев "Адам изгнанный" лег в
основу публикуемой ныне на русском языке трилогии "о гибели первого мира" {О
влиянии Сенеки на самого Гроция подробнее см. в статье Ю. А. Шичалина, наст.
изд., с. 491-493.}.
Однако между творчеством и мировоззрением Бонде ла и Гроция следует
усматривать нечто большее, чем просто влияние, связанное с их личной
дружбой. Мировоззренчески наследуя "христианскому" гуманизму Эразма
Роттердамского, Гроций глубоко воздействовал на духовное становление
Вондела. Мысли Гроция о веротерпимости, единстве церкви, войне и мире,
народном суверенитете можно найти у Вондела повсюду. Гроций и Вондел
познакомились, вероятно, когда Гроций, после романтического бегства из
своего заточения в замке Левенстейн, прожив десять лет во Франции, в самом
конце 1631 г. возвратился в Амстердам; в апреле 1632 г. ему, однако, снова
пришлось эмигрировать. Вондел и Гроций много встречались в Амстердаме в 1634
г., когда Гроций, уже в качестве посла шведской королевы Кристины во
Франции, по пути в Париж провел на родине несколько месяцев. Гроцию посвящен
целый ряд произведений Вондела, в том числе знаменитая "национальная" драма
"Гейсбрехт ван Амстел" (1637 г.). В 1645 г., вскоре после смерти Гроция,
попавшего в кораблекрушение на обратном пути из Швеции, Вондел переводит с
латыни одно из его теологических сочинений, названное им "Завещание Гроция".
С Грецией в душе (иной раа, видимо, и с драмой Гроция в руках) будет
создавать Вондел свою последнюю трилогию. Но сейчас возвратимся в 1620-е
годы.
События 1619 г., казнь 72-летнего "великого пенсионария" так потрясли
Вондела, что он, по свидетельству его первого биографа и ученика Герардта
Брандта, "был поражен стойким недугом слабости, который изнурил его дух и
возбудил в нем желание смерти". Все труднее давалось ему и другое -
совмещать свое призвание с ригористической верой отцов. Хотя меннониты
избрали его в 1616 г. своим дьяконом, его вхождение в камеру риторов "Белая
лаванда", а с 1617 г. - в созданную врачом Самюэлом Костером "Нидерландскую
академию" воспринималось неодобрительно. Вондел переживал тяжелый духовный
кризис, как это бывает всегда, когда жизнь заставляет ломать свои убеждения.
Вондел не мог оставаться меннонитом и заниматься стихотворством - для
секты, к которой принадлежали его родители, были характерны тяжкие
нравственные вериги (нередко, впрочем, лицемерные {См. сатирическое
стихотворение Я. Я. Стартера "Ухаживание за меннониткой" (БВЛ, т. 41:
Европейская поэзия XVII века. М., 1977).}) и, в частности, нетерпимость к
театру. С 1621 г. Вондел не принадлежит ни к какой церковной общине. Тогда
же он занял позицию деятельного защитника арминианства и веротерпимости,
противника кальвинистской догмы предопределения и ее "кровавого триумфа".
Выступая вообще против всякого догматизма, насилия над личностью, в защиту
свободомыслия, Вондел одновременно бросил вызов и оранжистам, сторонникам
дома Оранских, своекорыстно использовавшим религиозную распрю и недовольство
народа антипатриотизмом и стяжательством купеческой олигархии (стоявшей, как
уже говорилось, за спиной арминианства). Вехой на этом тернистом пути стала
написанная сразу после смерти Маурица Оранского драма "Паламед, или
Умерщвленная невинность" (1625). Повествуя о плачевной судьбе оклеветанного
Одиссеем героя Паламеда, - о котором, кстати, у Гомера нет ни слова, -
Вондел прозрачно и подробно рассказал историю расправы над Йоаиом
Олденбарневелтом. Сюжет и персонажи были выписаны настолько узнаваемо (для
верности Паламед на титульной гравюре был наделен чертами Олденбарневелта),
что разразился скандал. Вондела обвинили в оскорблении главы государства;
спасаясь от ареста, он укрылся в доме старшей сестры Кдеменции, а затем в
одной из окрестных деревень. Только заступничество амстердамского
магистрата, отстаивающего привилегии города, спасло Вондела от трагической
участи его героя, и дело кончилось штрафом в 300 гульденов. У Вондела,
однако, были не только заступники, но и единомышленники. Один из них - поэт
и драматург, глава "Нидерландской академии" Самюэл Костер (15791665), в
своих произведениях, особенно же в трагедиях на античные сюжеты ("Итис",
1614; "Ифигения", 1617, и др.), выражавший, по словам Ф. Хельвальда,
"неукротимое отвращение ко всякому деспотизму, особенно к церковному, к
ханжеству попов и политиков, осуществляющих за счет народа своекорыстные
планы" {Нellwaid F. Geschichte der hollandischen Dramaturgic. Rotterdam,
1874.}. Доставало в них и прямых выпадов против кальвинистской ортодоксии;
так, в жреце Калхасе заклеймен небезызвестный гомарист Смаут, позже
выведенный и Вонделом в сатире "Развратники в курятнике" (см. примеч. на с.
542 наст. изд.).
Голландия XVII в. была богатой покровительницей искусства и науки, она
дала убежище прогрессивным европейским философам Рене Декарту, Пьеру Бейлю,
Джону Локку. Но в ней же преследовали Гуго Греция, Уриэля Акосту, Бенедикта
Спинозу, здесь умер в бедности Рембрандт. К теме Олденбарневелта Вондел
возвращался снова и снова - через шесть лет он пишет поэму "Времена года
Йоана ван Олденбарневелта", 1657 г., когда Вонделу было уже 70 лет, помечено
его стихотворение "Посошок Йоана ван Олденбарневелта" (См. наст, изд., с.
325). Заметим, что Вондел - и в силу политических привязанностей, и в силу
творческого темперамента - идеализирует своего героя как великомученика; в
действительности "великий пенсионарий" отнюдь не был столь благостен,
отличался диктаторскими замашками, которых побаивались купеческие олигархии
Амстердама, почему и не поддержали его фракцию в решающий момент,
пожертвовав его головой во спасение собственных интересов.
На вопрос сестры, укрывшей его от ареста, зачем он ворошит осиное
гнездо, Вондел запальчиво ответил: "Я еще скажу этим людям всю правду, и
побольнее прежнего!" И это были не просто слова. В дополнение к "Паламеду"
Вондел обрушивает на лагерь кальвинистов-экстремистов целую серию
сатирических бомб. Это его знаменитые стихотворные сатиры (по-голландски
hekeldichten, буквально "стихи отвращения") "Вечерняя молитва гезов" (1620),
"Развратники в курятнике" (1627), а также "Новая песня Рейнтье-лиса" (1627)
(паст, изд., с. 260-289), в которых он ало высмеивает вершителей
неправедного суда над Олденбарневелтом. Филиппикой против кальвинистской
догмы предопределения была сатира "Decretum horribile" ("Чудовищное
уложение", 1630). Но Вондел отнюдь не собирался "увязнуть" в полемике с
контрремонстрантами. От пободного узколобия предохраняла его эразмистская
закваска. Вондел метил во врагов свободомыслия и веротерпимости, где бы они
ни были - в городской управе (и он пишет сатиру на регентов "Скребница",
1630 - наст. изд., с. 295 или на церковной кафедре ("Гарпун", 1630, сатира
на пасторов, наст. изд., с. 301). Он, гражданин Голландской республики,
надеется на воплощение в ней высоких гуманистических идеалов, радуется ее
успехам, утверждению ее могущества, как, например, в знаменитой "Похвале
мореходству" (1620). Вондел поднимает на щит имена государственных мужей,
споспешествующих процветанию нации, - как в эпитафии бургомистру Корнелису
Хофту (отцу поэта П. К. Хофта, 1626) или в "Хвалебной песне Фредерику
Хендрику" (1629), преемнику Маурица Оранского, единственному статхаудеру из
числа тех, чье правление пришлось на время жизни Вондела, к кому поэт
относился более чем лояльно. Но свой идеал национального героя поэт находит
в прошлом, и это симптоматично. Побуждаемый Гроцием, Вондел принялся за
сочинение эпической поэмы "Константиниада", однако смерть жены (1635),
глубоко его потрясшая, заставила прервать работу над поэмой, которой он не
стал возобновлять и сжег написанное, так как фигура этого венценосного героя
показалась ему в конце концов слишком стереотипной для героического эпоса.
Воображением поэта и драматурга завладевает более близкий ему и по времени и
по месту рыцарь Гейсбрехт с Амстела - реки, давшей название Амстердаму.
Своим сюжетом трагедия Вондела "Гейсбрехт ван Амстел" перекликается с
трагедией Хофта "Герард ван Фелзен". Обе опираются на реальные события конца
XIII в.: восстание вяссалов против графа Флориса V, поправшего интересы
общества (исторического Флориса V поддерживали крестьяне и ненавидела
знать). У Хофта Герард ван Фелзен, выражая волю народа, убивает Флориса, но
затем узурпирует права народа и приглашает на престол чужеземца. Действие
трагедии Вондела развивается в более позднее время, в самом начале XIV в.,
когда вновь возобладали сторонники убитого графа Флориса V. Они приступом и
хитростью штурмуют Амстердам, куда вернулся после изгнания Гейсбрехт,
главный герой этой "главной патриотической" драмы Вондела. Занятый в то
время переводом "Энеиды", Вондел проводит явные сюжетные параллели между
падением Трои и Амстердама. В финале трагедии, когда Гейсбрехт покидает
город, его утешает архангел Рафаил, предсказывая Амстердаму процветание и
могущество. В трагедии Хофта аналогичное прорицание было вложено в уста
речного бога Фезста - персонажа языческого; есть у Хофта и другие
аллегорические фигуры (Обман, Распря, Насилие), от которых отказывается
Вондел. Подобно другим нидерландским драматургам, он еще в "Пасхе" вводит
классическое единство: "трагедия начинается в три часа пополудни и
завершается поутру", - указывает Вондел перед началом "Гейсбрехта".
Постановкой этого патриотического произведения торжественно открылся
"Схаубюрх" - первый в Нидерландах постоянный театр, созданный по решению
амстердамского магистрата на базе упоминавшейся ранее "Нидерландской
академии" С. Костера, с которой были воссоединены также обе столичные камеры
риторов - "Белая лаванда" и "Шиповник". Поскольку деревянное здание
"Нидерландской академии" уже обветшало, по заказу города питомец Мейденского
кружка архитектор Якоб Кампен, позже построивший амстердамскую ратушу,
воздвиг новое здание, отвечающее всем тогдашним требованиям театральной
архитектуры. В "Схаубюрхе" ставились в XVII в. многие трагедии Вондела,
пьесы Бредеро, Хофта, Роденбурга и других драматургов. Все роли, как было
принято в те времена, исполняли мужчины. Премьера "Гейсбрехта ван Амстел"
первоначально должна была состояться на второй день рождества, 26 декабря
1637 г., но вмешалась консистория, усмотревшая в некоторых сценах спектакля
прославление католической веры. Гроций издалека (из Швеции) возмущался
"этими неразумными людьми, которые не хотят дозволить, чтобы в пьесе,
действие коей разыгрывается пятью столетиями ранее, представлены были обычаи
той отдаленной эпохи". Премьера была перенесена и состоялась 3 января 1638
г. С тех пор по традиции "Гейсбрехт ван Амстел" ежегодно ставился на сцене
"Схаубюрха" в новогодние дни - вплоть до 1968 г., когда вместо него, в связи
с 350-летием со дня смерти Гербранда Адрианса Бредеро, традиционным
спектаклем стала его комедия "Испанец из Брабанта".
Будучи кульминацией вонделовского лиризма в драме (сюжетная линия
Гейсбрехт - его жена Баделох, полные экспрессии хоры), "Гейсбрехт ван
Амстел", однако, сильно уступает в сценичности поздним, вершинным
достижениям драматургического мастерства Вондела - "Люциферу", "Иевфаю".
Интересно отметить созвучность "Гейсбрехта ван Амстела" патриотическому
пафосу появившегося годом раньше "Сида" Корпеля, в котором главный герой
тоже возглавляет борьбу против завоевателей. Пьеса Вондела привлекла
внимание Рембрандта, выполнившего в 30-е годы несколько эскизов сценического
воплощения образов Гейсбрехта и Баделох.
Конец 20-х-30-е годы XVII в. для Вондела - время окончательного
созревания таланта. Справедливо замечено, что если бы Вондел умер в 37 лет
(как Рафаэль, Перселл, Берне, Пушкин, Рембо, Маяковский - целая плеяда
гениев), то имя его осталось бы известным только историкам литературы. Но и
пятидесятилетний драматург, представляя театру в 1637 г. своего Гейсбрехта,
был автором всего лишь четырех оригинальных трагедий. Конец же 30-х годов
ознаменован для Вондела двумя важнейшими вехами: по совету Гроция он
принимается основательно изучать греческий язык и греческую трагедию (в 1639
г. он переводит "Электру" Софокла и посвящает ее Марии Тесселсхаде), начиная
же с 1639 и по 1667 г. едва ли не ежегодно пишет новую драму, а в особенно
плодородные 60-е годы иногда и по две. Второе, что тоже чрезвычайно важно:
Вондел переходит в католичество - факт, который неоднократно пыталось
использовать в целях далеко не литературных буржуазное литературоведение.
Упреки консистории автору "Гейсбрехта" в католических симпатиях отнюдь не
были пустопорожними. Внутренний процесс "обращения" начался в его душе
задолго до того, как амстердамские иезуиты в 1641 г. включили имя Вондела
среди прочих уловленных душ в свой ежегодный отчет папскому престолу.
Поступок Вондела мог бы вообще показаться необъяснимым, если бы не
отвратительные склоки амстердамских кальвинистов (см. упомянутую выше сатиру
"Развратники в курятнике" и примечания к ней) - и, возможно, не влияние
Гроция, по мнению которого все церкви - лишь секты, римско-католическая
церковь - наибольшая по количеству приверженцев секта, посему логичнее
принадлежать к ней. "Церковь" же все равно едина. Идея экуменизма, т. е.
единства, воссоединения христианской церкви, давно и глубоко запала в душу
Вондела. В 30-40-е годы она звучала как идея сплочения европейских народов
перед лицом опасности турецкого нашествия; так, в 1634 г., в разгар
Тридцатилетней войны (и вскоре после знакомства с Гроцием), рождается
стихотворение Вондела "О распре христианских князей". В более широком
временном и социальном плане эта идея единства сопрягалась с исторически
прогрессивной буржуазной идеей "упрощения", унификации института церкви,
ликвидации его влияния на общественную жизнь {См. напр.: Соколов В. В.
Философия Спинозы и современность. М., 1964 (гл. 1: Государство и церковь,
религия, философия в Европе и Нидерландах в конце XVI-XV11 вв.).} (особенно
если учесть, что "кальвинизм создал республику в Голландии" {Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 22. С. 308.} и был религией весьма
воинствующей). Первейшим условием этого была веротерпимость, свобода
вероисповедания, к чему Вондел не уставал призывать до конца жизни.
Правда, стихотворные "Письма св. дев-великомучениц" (1642),
дидактическая поэма "Таинства алтаря" (1645) и особенно драма "Мария Стюарт,
или Царственная мученица" (1646) как будто дают основание видеть в Вонделе
40-х годов ревностного неофита. Долголетняя дружба с Хофтом тоже
расстроилась: Вондел потребовал от бальи Хофта большего расположения к
католикам (последнее письмо Вондела Хофту с приложением посвященного ему
полного прозаического перевода Вергилия датировано 1641 г.). Нельзя не
учитывать и глубокие занятия Вондела теологией (Фома Аквинский, Беллармин,
отцы церкви), его увлечение мистицизмом того времени - Вондел состоял в
гамбургском обществе пансофистов. Но это - лишь часть истины, ее
специфическая (религиозная) оболочка. Вондел не слепо и далеко не во всем
принял догматы католицизма; в его трагедиях можно найти достаточно
подтверждений тому, чтобы засомневаться в "истовой правоверности" католика
Вондела.
Спору нет, переход в католицизм был для Вондела и закономерным
результатом краха его идейно-политических симпатий, начавшегося еще в 1619
г. (как мы помним, он был сторонником арминиан, следовательно, и
провинциалистов). Этим логическим шагом, потребовавшим немалого мужества, он
бросил открытый вызов оранжизму и кальвинистской теократии. Но дело не
только в политике. Смысл Вонделова ратоборства много объемней и шире, чем,
скажем, в антикальвинистской позиции Д. Р. Кампхейзена (1586-1627),
защищавшего, как и Вондел, в поэзии 1620-х годов арминианство. Совсем
неуместно было бы ставить рядом с произведениями Вондела рифмованные "Жития
Святых" одаренного, но ограниченного католика Иоаннеса Сталпарта ван дер
Виле (1579-1630), представлявшего в голландской поэзии явную
контрреформацию. Сталпарт ран дер Виле - "природный католик", Вондел -
католик "по доброй воле" и, надо сказать, не единственный в то время. Так,
обе "музы" Мейдепского кружка, в "благословенном доме" которых любил бывать
Вондел, тоже приняли католичество - Анна Румерс Виссер в 1625 г., Мария
Тесселсхаде - в 1642 г.; витавший над мейденцами дух гуманистической
веротерпимости сыграл, видимо, свою роль. Новообращенной "Евсевии" (Марии)
Вондел посвятил трагедию "Петр и Павел". Неодолимое влечение Вондела к
универсализму ставило его выше всякого законченного вероучения, будь то
анабаптизм, кальвинизм или католичество. Последнее - как некогда у Эразма -
было у него скорее "сосудом" для своеобразного продолжения "христианского"
гуманизма. Именно под этим углом следует, на наш взгляд, читать и раннюю
"эмблематическую" поэму "Божьи герои Ветхого Завета" (1620?), уже названные
стихотворные произведения 1640-х годов и написанные впоследствии эпическую
поэму "Иоанн Креститель" (1662), дидактические поэмы "Размышления о Боге и о
религии" (1662) и "Величие церкви" (1663). Тот же духовный склад наследника
"христианского" гуманизма диктовал Вонделу преимущественный интерес к
религиозной тематике и в драматургии.
Иа двадцати драм, сочиненных Вонделом после 1641 г., непосредственно с
библейскими сюжетами не связаны лишь "Львинодольцы", "Салмоней", "Батавские
братья" и "Фаэтон". Вплотную смыкаются с религиозной проблематикой, хотя
опираются на более поздние, в той или иной мере исторические, сюжеты пьесы
"Девы" (1639, об избиении гуннами одиннадцати тысяч дев в родном городе
Вондела, Кельне), "Мария Стюарт, или Царственная мученица" (1646) и "Цунчин,
или Гибель китайского господства" (1667). Одна пьеса ("Петр и Павел", 1641)
написана на сюжет из "Деяний апостолов". Остальные двенадцать представляют
эпизоды ветхозаветной истории. Этой традиции, прямо восходящей к
средневековым циклам мираклей, драма барокко отдает щедрую дань (назовем
хотя бы Кальдеропа). На подмостки выходят Люцифер, Адам, Ева, Ной, Иосиф,
Самсон, Давид, Иевфай. Сам Вондел в пространных прозаических введениях к
своим драмам (ср. подобные образцы в предисловиях к каждой из трех пьес
публикуемой трилогии) неустанно доказывает правомерность выведения
"священных" персонажей.
Вондел смотрел на мир в его многообразии через призму религиозности,
что было вполне естественно для человека его эпохи. Так, не что иное, как
"богоданная" свобода воли - исходная точка принципиального для Вондела
понятия свободы - сам ход истории на его глазах насытил новым содержанием и
утвердил по крайней мере в трех взаимосвязанных ипостасях: свобода совести,
нациоиальная независимость, самоуправление народов. Вондел верил, что мир и
свобода реализуются только вкупе друг с другом. Точно так же неразрывны идеи
экуменизма и мира (см., например, стихотворное послание "Масличная ветвь
Густаву Адольфу", наст, изд., с. 306). Подобная общая "сверхзадача"
объединяет религиозные драмы Вондела (а "сюжетно" их большинство) не только
друг с другом, но и со "светскими" (или, если угодно, "языческими"): с
единственной вонделовой пасторалью "Львинодольцы" (1647), написанной по
заказу амстердамского магистрата в канун Вестфальского мира (1648) (с
эпиграфом: "мир - наивысшее благо"), трагедиями 1663 г. "Фиэтоп, пли
Безрассудная дерзость" (на сюжет из "Метаморфоз" Овидия) и "Батав-ские
братья, или Подавленная свобода", о непокорстве батавов, древних предков
нидерландского парода, римскому владычеству; о драме "Салмоней" см. ниже, р
связи с "Люцифером",
Не "нового бога", не "тихой гавани", не "эстетического в литургии"
(есть и такие объяснения), а стойкой внутренней убежденности, всеобщего мира
и гармонии, осуждения сребро- и властолюбия, заступничества за всех
страждущих - путей к развязке материальных и духовных коллизий бытия искал
Вондел.
1650 г. привнес известные перемены в жизнь Голландии. После
неудавшегося переворота Вильгельма II статхаудерстио было упразднено, и
власть в стране вновь полностью захватила крупная буржуазия, возглавлявшаяся
"великим пенсионарием" Яном де Вигтом. В условиях отпустившей вожжи цензуры
Вондел несколько лет с поражавшим современников трудолюбием работает над
пьесой, которой суждено было стать вершиной его Драматического искусства,
нидерландской драматургии в целом и одним из шедевров европейской трагедии.
20 октября 1653 г. на празднике в честь своего патрона гильдия св. Луки,
объединяющая поэтов, живописцев и граверов, торжественно короновала Вондела
"царем поэтов". По свидетельству первого биографа и одного из самых верных
его учеников, Герарда Бранда, Вондел "вел себя во всякую пору
безукоризненно. Платье всегда носил покроя обыкновенного, манеры держаться
был скромной и сдержанной, и вместе о тем и достойной. Алчность или жадность
были ему вовсе неведомы, и столь умерен был в питье, что ни одна живая душа
не видела его хмельным. Но крепко любил, однако же, пряные кушанья и охоту к
ним сохранил до преклонных лет" {Цит. по: Vondel. Volledige dichtwerken.
АщзЦ 1937, inleiding door A. Verwey.}.
Таков, наверное, был Вондол, достигший своего творческого зенита.
Правда, его "Люцифер" был тогда еще мало кому известен, ибо существовал
только в рукописи, - но именно этой драме выпала на долю самая звучная
слава. В ней, как ни в одном другом произведении Вондела, сконцентрированы
характерные вопросы для его творчества: свобода воли, подчинение и
неподчинение государственной власти, смысл бунта как такового - и, в
частности, кара, надлежащая неправедному "статхаудеру", каковым титулом
Вондел двусмысленно наградил своего главного героя Люцифера.
Критики прошлого столетия пытались отыскать прототипы "Люцифера" в
истории. Недостаточно полагать (как русские исследователи творчества Вондела
А. Шмидт, А. И. Кирпичников, знакомые скорее с переводом "Люцифера" на
немецкий язык 1869 г., чем с его оригиналом), что мятеж "люциферистов" -
всего лишь аллегорическое изображение войны северных провинций за
независимость, а тем более будто бог - это испанский король, Адам - кардинал
Гран-вела, а божий наместник Люцифер - статхаудер Вильгельм Оранский
Молчаливый. Достаточно прочесть текст "Люцифера", чтобы убедиться в
натянутости подобного утверждения: несмотря на ненависть Вондела к
статхаудерству как таковому, Вильгельм Молчаливый остался для него
национальным героем и кумиром на протяжении всей жизни, Люцифер же -
персонаж отталкивающий, хотя и не лишенный импозантности; кстати, он не
является первичным носителем зла, ибо к бунту его все время подстрекает
"серый кардинал" Вельзевул. Уж скорее в Люцифере можно было бы усмотреть
глубоко ненавистного Вонделу Маурица Оранского, или черты бесславно павшего
в 1650 г. (вместе со статхаудерством как таковым) сына Фредерика Хендрика,
статхаудера Вильгельма II. Для первых зрителей трагедии эта ассоциация,
видимо, возникала. Усматривали в Люцифере и намек на "цареубийцу" Кромвеля.
Образ этот вобрал многие типические качества буржуазного политика:
своекорыстие, демагогизм, умение играть на чувствах толпы; склонность к
колебаниям, к компромиссу с более сильным противником, мстительность,
наконец, лживость и цинизм. Как заметил Р. М. Самарин, вокруг Люцифера
Вондела "нет ореола трагического героизма, присущего Сатане Мильтона".
Синтетический образ Люцифера, окруженного другими отпадающими ангелами,
частью слепо повинующихся своему повелителю, частью еще и провоцирующих его
на все более безумные поступки в неуемной жажде самовозвышения (см. диалог
Аполлиона и Велиала в конце II действия), - может быть, самый яркий образ
подобного рода в драматургии европейского барокко.
Люцифер решается на мятеж никак не ради общего блага, а из
своекорыстных, властолюбивых соображений. Определяющая роль в развитии
восстания отведена мятежным ангелам, "люциферистам". Статхаудер Люцифер по
сути с восставшими не связан, лишь на словах защищает он их интересы. В
трагедии ясно видна граница, разделяющая. Люцифера и "бесчисленных"
бунтующих ангелов, что позволяет говорить, во-первых, о многогранности
конфликта пьесы, во-вторых, об историческом чутье автора, во всяком случае,
догадывавшегося о решающей - в конечном. счете - роли народных масс в
общественно-политических движениях. Этому учил опыт его страны; этому учили
наставники - Гроций, Хофт (именно в те годы, в 1642 г., а полностью в 1656
г., выходит в свет известная хроника Хофта "Нидерландские истории", о
событиях революции XVI в., в которой, восхваляя Вильгельма Оранского, автор
подчеркивал также роль простого народа). Не без сочувствия, но очень
сдержанно относится Вондел к "духам грубым", "люциферистам", обманутой
темной массе, немало похожей у него на окружавшую эшафот Олденбарневелта
толпу горожан.
Идейные и политические противники Вондела, гомаристы, платившие щедрую
дань догме и фанатизму, все-таки выражали, хотя в искаженной форме, народный
патриотизм, стремление довести до победного конца войну с испанцами,
ненависть простого люда к алчным наживалам купцам. Отношение Вондела к
народным массам не было, таким образом, однозначно. "Как борец за
национальную свободу он шел вместе с народом, как борец за республиканский
строй и свободу совести - часто против большинства народа" {Rens L, "О zoet
vryheid!" Vondel als styder voor vrijheid en vrede. Leiden, 1969. Biz 17.},
- справедливо, хотя и несколько упрощенно констатирует современный нам
фламандский литератор Ливен Рейс. Когда в 1672 г. возбужденная оранжистами
толпа растерзала другого "великого пенсионария", покровителя Спинозы Яна де
Витта, Вондел посвятил памяти этого мученика государства три эпитафии, в
которых заклеймил виновников его гибели как "отцеубийц".
Видимо, усмотрев в "люциферистах" намек на самих себя, регенты
городского церковного совета Амстердама добились запрещения постановок
"Люцифера" на сцене "Схаубюрха" после второго спектакля на том основании,
что в нем "содержались нечестивые, безнравственные, языческие, неверные и
слишком дерзкие мысли". Но драме была суждена долгая жизнь: в
модернизированных постановках она идет на голландской сцене по сей день (как
и вторая часть трилогии, "Адам в изгнании").
Проблема восстания против правящего монарха ставилась в европейской
драматургии задолго до Вондела. Ее затрагивал, в частности, Шекспир --в
хрониках, в трагедиях "Ричард III", "Король Лир", "Макбет", "Гамлет".
Шекспира, впрочем, занимало не столько само восстание, сколько законность
власти: свержение узурпаторов (Макбета, Клавдия) - священно, как священно
древнее тираноубийство Гармодия и Аристогитона. Но Шекспир осуждает
восстание против законного монарха, если монарх, и это крайне важно,
всемудр, справедлив и т. д. Бунт против такого монарха - святотатство. Какое
же большее святотатство можно измыслить, нежели посягательства на власть
самого бога - именно эти предпринимает Вонделов Люцифер, лицемерно
прикрываясь заемными тезисами о необходимости исправить ошибку бога на
пользу самому богу. Трудно сказать, был ли знаком Вондел с драматургией
Шекспира, но, во всяком случае, возможности у него для этого были.
Английские комедианты нередко бывали на гастролях в Голландии в конце
XVI-первой половине XVII в. Имелись и переводы Шекспира на нидерландский
язык, правда, в XVII в. было переведено всего четыре пьесы: "Укрощение
строптивой" (1654), "Пирам" и Фисба" (отрывок из "Сна в летнюю ночь",
вставное "действо на сцене" в тексте драмы), и, что важно, трагедии "Юлий
Цезарь" (1649) и "Ричард III" (1651, неполный перевод под названием "Алая и
Белая роза, или Ланкастер и Йорк"). Четыре пьесы за сто лет - совсем
скромно, но и вообще с английского в те времена на нидерландский переводили
чаще богословские труды, чем художественную литературу; бывали, впрочем,
исключения: еще в 1622 г., живя в составе голландского посольства в Лондоне,
Константейн Хейгенс познакомился с творчеством Джона Донна - поэта, при
жизни известного лишь самому узкому кругу ценителей и почти ничего не
опубликовавшего; начиная с 1630 г., еще при жизни Донна, Хейгенс отдает
немало времени переводам из Донна. Переводы эти вызвали в Нидерландах
восторг и, в частности, по данному поводу написано одно из стихотворений
Вондела. В конце XVII в. Петр Рабуг, основатель первого голландского
периодического издания, альманаха "Книжный зал", писал на его страницах, что
"английские поэты мало трогают голландцев", но здесь же с уважением называл
имена Шекспира, Донна, Б. Джонсона, Сидни, Мильтона, Спенсера. Интересно,
что еще в XVI в. литературным дебютом Эдмунда Спенсера были переводы из Яна
ван дер Нота. О масштабах влияния Вондела на Мильтона ныне читатель имеет
возможность судить сам. Таким образом, взаимное влияние литератур двух
морских сверхдержав XVII в. - факт вполне доказанный.
"Люцифер", как и другие лучшие трагедии Вондела, отличается эпичностью,
во многом - благодаря развернутым картинным монологам-повествованиям (см., к
примеру, рассказ Уриила о небесной битве в V действии), - тем, что первый
серьезный русский нидерландист П. А. Корсаков назвал "эсхиловой манерой
изложения" {Корсаков П. А. Йост фан ден Фондель. СПб., 1838.}. "Страшный
суд" Рубенса, любимого художника Вондела, или "Битва архангела Михаила с
Сатаной" его же кисти - вот, пожалуй, наиболее близкие живописные
соответствия этого самого "барочного" произведения Вондела.
Концепция "Люцифера" я мотив "восстания ангелов" были развиты Вонделом
в трагедии "Адам в изгнании, или Трагедия всех трагедий" (1664), рисующей
грехопадение и изгнание из Эдема "первосозданной четы". "Адам" Вондела - ни
в коем случае не перевод "Адама" Гроция, хотя в двух последних действиях
драм параллельных мест весьма много. В нашем издании эти драмы впервые
сведены под одну обложку и переведены на один язык. Вкупе с трагедией "Ной,
или Гибель первого мира" (1667) эти драмы составляют монументальную
трилогию, что, собственно, формулирует сам Вондел в первых строках
прозаического введения к "Ною".
Хотя трилогия Вондела - главный и завершающий аккорд его творчества, с
которым ныне в полном объеме имеет возможность познакомиться читатель,
необходимо сказать и об остальных поздних драмах Вондела, местами не
уступающих трилогии как в поэтических, так и в драматургических
достоинствах. В первую очередь это "Салмоней, Царь Элид-ский" (1657),
написанный тремя годами позже "Люцифера" и представляющий собою разработку
словно бы того же самого сюжета в его "земной", антично-мифологической
разновидности; в прозаическом предисловии к "Люциферу" Вондел как раз и
заявлял, что речь здесь ни в коем случае не пойдет о Салмо-нее - речь о нем
зашла в другой драме. В то же время "Салмонея" можно сопоставить с двумя
другими трагедиями того же периода - "Адония, или Бедственное властолюбив"
(1661, по гл. 1-2 "Третьей книги Царств") и уже называвшейся "Цунчин, или
Гибель китайского господства" (1667), действие которой развертывается в
современном автору Китае в 1620 г., в обстановке более чем условной.
Чрезвычайно интересна также дилогия "Царь Давид в изгнании" и "Царь
Давид восстановленный" (по "Второй книге Царств", обе - 1660); эти пьесы,
так же как и "Самсон, или Священная месть" (1660), "Адония" (1661), "Фаэтон"
(1663), позволяют почувствовать скорбь Вондела-отца о своем блудном сына
Йосте и связанные с ним личные невзгоды. Неосмотрительным ведением семейного
"чулочного дела", усугубленным неудачной женитьбой, Йост-младший довел себя,
а затем и своего поручителя Йоста-старшего почти до полного разорения,
объявил себя неплатежеспособным (1656) и после конфликта с властями был
выслан по решению амстердамского магистрата в Ост-Индию, но умер по пути на
корабле (1660). Семидесятилетнему Вонделу пришлось, как пишут, "с
благодарностью" принять от магистрата дававшее скромный доход место
письмоводителя ломбарда. Ровно десять лет провел он в этой, говоря его
словами, "полутюрьме", пока магистрат, наконец, не отпустил его, сохранив
жалование как пенсию до конца дней. Не имея больше сил выплачивать
кредиторам долг сына, Вондел обнародовал в 1673 г. свое testimonium
paupertatis, "свидетельство о бедности", по которому его имуществом
признавались только личные вещи, и полностью перешел на попечение дочери
Анны, с которой овдовевший поэт жил с 1635 г. до ее смерти (1675); последние
годы за ним присматривали внук Йост и его семья. Несмотря на все лишения и
удары судьбы, Вондел, как ц Хофт, Ревий и большинство других поэтов
"золотого века". всегда стоически выдержан и избегает прямого
автобиографизма (исключением во всей нидерландской "плеяде", притом очень
ярким, был подчеркнуто автобиографичный Хейгенс и - в более позднее время и
в совсем другом аспекте - Фоккенброх), что не мешает умозрительной проекции
авторского "я" во многие трагедии, не говоря о стихах.
В те же годы пишет Вондел совершенно особую для его творчества драму
"Цунчин", а также переводит древнегреческие трагедии Софокла ("Царь Эдип",
"Трахинянки"), Еврипида ("Ифигения в Тавриде", "Финикиянки"), а также
"Поэтику" Аристотеля. Последнее связано с его попыткой углубиться в природу
трагического конфликта. В первый, "римский", период своего творчества Вондел
трактует трагическое в основном как внешнее потрясение, грозящее жизни
общества, народа, героя. Сами герои не несут в себе противоречий и не могут
быть названы в строгом смысле слова трагическими - это скорей просто
"жертвы": Гейсбрехт, Паламед, Иосиф, св. Урсула, Мария Стюарт. Уже в
"Соломоне" (1648) и особенно в "Люцифере" проступают очертания новой
концепции трагического - как внутреннего конфликта, столкновения
противоречивых страстей, ведущего к гибельным последствиям. Углубляется
понятие личностного "я", его психологической и социальной детерминации:
судьба, внешняя и враждебная человеку сила, теперь творится самим человеком,
- и так же слепо.
В этом смысле самой интересной трагедией второго, "греческого", периода
(помимо публикуемой нами трилогии) может считаться драма "Иевфай, или Обет
жертвоприношения" (1659), сюжет которой заимствован из 11-12 глав библейской
"Книги Судей". Иевфай, военачальник израильтян, в порыве отчаяния дает богу
неосторожный обет: "И дал Иевфай обет Господу и сказал: если Ты предашь
Аммонитян в руки мои, то, по возвращении моем с миром от Аммонитян, что
выйдет из ворот дома моего на встречу мне, будет Господу, и вознесу сие на
всесожжение" (гл. 11, 30-31). Обет приносит ему помощь Еговы и победу над
аммонитянами, но должен стоить жизни его единственной дочери (в Библии не
названной; Вондел дает ей имя "Ифис", долженствующее напоминать Ифигению).
Главный герой попадает в тяжкий конфликт: он и палач, он и одна из жертв
трагедии. В столкновении отцовского чувства с религиозным, долгом побеждает
долг, но, исполнив его, отец-детоубийца проклинает себя. Кроткая жена Иевфая
Филопея (т. е. Чадолюбивая), лишившись дочери, превращается в разъяренную
львицу, - даже священнослужители возражают против жертвоприношения.
Однако вывод, что Вондел здесь всего лишь еще раз осудил религиозный
фанатизм, был бы недостаточен. Иевфай недвусмысленно говорит в пьесе, что
бог равен совести. Перед героем неотвратимо стоит проблема нравственного
выбора, и автор не видит для себя однозначного решения.
Но "человеческое, слишком человеческое" драматургию Вондела не
поглотило, а лишь углубило его жажду и поиск новых, устойчивых жизненных
ценностей, конечной опоры шаткого человеческого бытия. Связующая идея
государственности была не раз поколеблена неумолимым ходом истории на
протяжении долгой жизни Вопдела. Вряд ли возможно высветить до дна всю
глубину вонделовской драматургической концепции, несмотря на сотни
исследований, в особенности же концептуальную глубину драм второго,
"барочного", периода. Наиболее бесплодной в этом отношении представляется
попытка некоторых буржуазных литературоведов (таких, как Г. Бром, например)
найти в ней лишь развернутое истолкование католических догм ила парафразу
деяний и страстей богочеловека. В конце кондов "богоискатель" Вондел,
подобно своему Адаму, остался верен земной сущности человека с ее силой и
слабостью, ее красотой и неприглядностью. Мудрая любовь к людям и сочувствие
к их неизбывным страданиям в полном противоречий мире особенно глубоко
характерны для поздних трагедий Вондела.
"Иевфай" - лишь самый яркий пример второй, "барочной", концепции
Вондела. Жестокая альтернатива лежит в психологической основе большинства
трагедий (в том числе и первого периода). Перед необходимостью сделать выбор
стоят и Люцифер, и Адам, и Давид, и Иосиф ("Иосиф в Египте"), и Соломон
("Соломон" и "Адония"), и Ахиман ("Ной"), и Феб ("Фаэтон"). В любом варианте
их решения неизбежна ужасная потеря или даже катастрофа, компромисс же
невозможен. Рушатся стены городов, разверзается преисподняя, гибнет Эдем,
наконец, вся Земля (в финале "Ноя"). Внешние катаклизмы не только
подчеркивают новый, тревожный взгляд на мир как на трагически непостижимый
хаос, но нередко выполняют и эмблематическую роль - самостоятельно или в
качестве фона духовной драмы героев, изображенной и
конкретно-психологически, и обобщенно. Подобным же образом эмблематическую и
- шире - символическую роль играют сами персонажи, прежде всего главные;
второстепенные же при этом зачастую как бы воплощают в себе отдельные черты
главного образа (земная греховность Соломона воплощена в жене его Сидонии,
верность высшему долгу - в первосвященнике; то же и в "Ное", где
колеблющийся Ахиман бессилен перед воплощенной в Урании чувственностью
"первого мира", перед воплощенной в "Зодчем ковчега" алчностью, перед
придворной беспечностью гофмейстера и т. д.). Аллегорические фигуры рапней
нидерландской драмы ("Элкерлик" и зиннеспелы) отличны от подобных образов
столь же, сколь отлична маска от лица актера.
Центральный конфликт в поздних трагедиях развивается на разных уровнях
абстракции (борьба идей, группировок, личностей, наконец, героя с самим
собой), в в обеих сферах (небесной и земной, как в теологическом, так и
культурно-историческом и психологическом смысле). Возникающие
драматургические параллели обусловливают многозначность и символичность
действия, - при всей его лапидарной простоте и даже некоторой статичности;
пожалуй, только "Люцифер" отличается предельной динамичностью действия, что
и обусловило его сценическую жизнеспособность. Произведения Вондела
изначально предполагали активного, подготовленного читателя, в меньшей
степени - зрителя и не могли соперничать на сцене (в популярности) с
шедеврами нидерландской комедии - "Торгашом" ("Простофилей") Хофта,
"Испанцем из Брабанта" Бредеро, "Трейнтье, дочерью Корнелиса" Хейгенса,
"Красоткой в доме Лазаря" Фоккенброха. Своеобразный умопостигаемый, даже
"темный" стиль Вондела-драматурга диктовался ему и сложностью самой жизни,
личной и общественной, и активным неприятием, переформированием мира в своем
творчестве.
Если "Люцифер" был признанной самим Вонделом вершиной его
художественного мастерства, то "Иевфай" - произведением, самым дорогим
сердцу автора, ибо в нем Вондел достиг для себя наиболее полной гармонии
классических правил. В своем прозаическом "Введении в нидерландскую поэзию"
(1650) он учил молодых поэтов следовать строгим правилам и образцам, а злые
языки утверждали, что Вондел пишет свои трагедии о "Поэтикой" Скалигера в
руках. Но если в структуре своих драм Вондел - последовательный классицист,
то достаточно прочесть окончание рассказа Уриила о небесной битве в V
действии "Люцифера", где толпы вооруженных ангелов с переломанными я
простреленными крыльями, превращаясь в немыслимых чудовищ, рушатся в
преисподнюю, чтобы захотеть увидеть в авторе мастера зрелого барокко. Что же
до правил, то "Поэтика" Скалигера скорее подтвердила драматический метод
Вондела, чем подсказала ему его. Впрочем, своеобразная "интерференция"
классицизма и барокко в литературе XVII в. - явление такое же
распространенное, как и сплав барокко с реализмом.
Вондел не забывал указать время действия, занимавшее, как правило, даже
меньше 24 часов, - но насколько свободно он обращался с формальными
требованиями классицизма, видно на примере "иррациональной",
лично-"лирической" линии многих его героев, отступлений в монологах, которые
замедляют внешнюю сторону действия, ибо упор делается на внутреннюю, -
примером тому, скажем, яркий и неожиданный осенний пейзаж в монологе Ахимана
в начале III действия "Ноя", заставляющий вспомнить Дантово "Как осенью
листы..." из III песни "Ада". Рассказ о происшедшем за сценой обычно
органически входит в текст монолога кого-либо из главных героев, почти
всегда отсутствует традиционный "вестник", нет "наперсников" - их заменяет
хор, который, переместившись с просцениума на сцену, принимает участие в
действии, "в духе времени и предмета..., как хор друидов в священном лесу,
как клич народа на шумном вече" {Там же. С. 38.}, выносит некий общественный
приговор (например, хоры в конце IV действия "Адама") или же выражает мнение
нескольких сторон, если построен по классическому принципу "строфа -
ответная строфа", т. е. если хор поделен надвое.
Ритмика хоров и их строфика столь же прихотлива, сколь прихотлива она
была у любимых Вонделом греческих трагиков (хотя, конечно, все хоры
рифмованы). Иногда после хоров, в качестве "финала финала", Вондел добавляет
еще несколько строк правильными александритами, которые произносятся ужо
вовсе неизвестно кем и представляют собою нечто вроде поэтической ремарки
(конец IV действия в "Ное"), Основной текст трагедии Вондел пишет почти
всегда александринами с правильным альтернансом (хотя иной раз строка,
вослед традициям Сенеки и Гроция, может быть разделена на три и даже на
четыре реплики, например, начало диалога Хама и Ноя в IV действии "Ноя"), но
в наиболее драматических местах поэт иной раз переходит на строфический
четырехстопный ямб, напоминающий стансы "Сида" - с поправкой, разумеется, на
силлабо-тоническое в главных элементах нидерландское стихосложение (именно
так написан весь диалог-искушение Евы Велиалом в "Адаме в изгнании", так
написан монолог идущей на казнь Марии Стюарт, плач Филопеи над телом дочери
и т. д.), - чем достигается дополнительная драматизация действия, ибо именно
здесь, как и в хорах, венчающих действия, стих Вондела обретает высшую
красоту. Недаром "хоры" Вондела издают в Нидерландах, собирая их в отдельные
книги. Однако "самая правильная" трагедия Вондела, "Иевфай", неожиданно
оказывается написанной вообще в другой форме: вместо привычных александрин
(с весьма регулярным мужским ударением перед цезурой, случаи дактилического
цезурного хода у Вондела редки, а случаи отсутствия цезуры можно сосчитать
по пальцам) в ней Вондел впервые в нидерландской драматургии применил
пятистопный ямб (вернее, ямбический пентаметр) - со строгой мужской цезурой
на второй стопе; если забыть о рифмовке, "Иевфай" написан тем же стихом, что
и пушкинский "Борис Годунов". Тот же размер использован Вонделом в поэме
"Таинства алтаря". Традиционно считается, что более разговорное звучание
этого размера в "Иевфае" должно было соответствовать особому, интимному
характеру драмы.
"Классические формы воспринимались им в гармонии с собственной
концепцией драматического искусства" {Stuivettng G. Een eeuw Nederlandse
letteren. Amst., 1971.}, - писал о Вонделе историк литературы Гармт
Стейвелинг. Как "три единства" позволяли предельно сжать пружину внутреннего
действия, сконцентрировать противоборство многих и разновременных сил в
одном, угрожающем конфликте, так классическая форма организует,
дисциплинирует, сдерживает в узде мир кипящих страстей, роковых
столкновений, переломных событий, весь тот хаос в человеке и вне его,
который оптимально выражался средствами барокко и который Вондел старался
умерить, прояснить, дабы лучше постичь его и овладеть им. Невозможно разъять
живой организм Вонделова стиха, не повредив ему, даже цитировать его удобней
большими фрагментами. Красочное и экспрессивное слово с его типичным для
барокко "отлетом" от привычного смысла, чрезвычайно сложная метафора,
выразительные повторы, размашистая гиперболизация, удвоение (умножение)
синонимов, плеоназмы, сложные аллюзии, игра значениями слов - все это
создает впечатление живой, играющей светотенями, динамичной художественной
массы. На самом же деле все подчинено строгому, логически и эмоционально
оправданному ритму развития: прилив, кульминация, отлив, поступь периодов,
регулярность заключительных хоров-цезур. Последние, кроме того, перекидывают
барочный мостик между иллюзией и реальностью, художественным и
действительным временем. Драма как бы включается в общий поток истории -
времени; как сама жизнь, она не любит замкнутых систем; завязка в ней обычно
происходит еще до поднятия занавеса, а финал бросает свет в будущее;
примером тому - начало и конец "Люцифера", рассказ Аполлиона о
новосотворенном существе - человеке, и предсказываемое финальным хором
грядущее вочеловечение бога.
Укрощенная классической мерой бурная стихия барокко обретает в
творчестве Вондела неповторимо национальный облик. Кажется, что в немыслимых
для данного случая рамках классицизма воскрес тот "плотский" дух
Нидерландов, который решительно повлиял на гуманистическую концепцию Эразма
и гениально воплотился в нидерландской живописи, от ван Эйка до Брейгеля
Мужицкого, Вермеера Дельфтского н "малых голландцев". Вондел как поэт далеко
не всегда оригинален, однако интонация его всегда узнаваема. Нельзя не
почувствовать за стихотворной строкой Вондела мудрое сердце человека, чья
страстная жажда жизни (бытия) очищена катарсисом страдания; первое (1605) и
последнее (1674) из его стихотворений - эпиталамы. Нет более восторженных
свадебных песен в нидерландской поэзии, как нет более резких сатир и более
глубоких трагедий. Сделавший такое наблюдение современный голландский поэт и
литературовед Антон ван Дейнкеркен абсолютно прав, на наш взгляд, и в своем
конечном выводе: "При всей переменчивости отношения к себе со стороны
историков литературы, Вондел остался для нидерландского народа
олицетворением самой поэзии как понятия" {Dulnkerken A. van. Laaste periode
van Vondel. Amst., 1968.}. И не только за виртуозность и музыкальность
стиха: Вонделов стих, до предела использовавший потенцию "своей",
классицистической, чуждой реализму условности, вдохновлялся все той же
правдой жизни.
Как многие в то время, Вондел неустанно твердил, что жизнь - это театр,
и театром своим боролся за улучшение этой жизни. Хорошо известно было ему и
другое изречение: "Поэзия - говорящая живопись, живопись - молчаливая
поэзия". Слова эти Вондел мог прочесть у Плутарха (заимствовавшего их, в
свою очередь, у Симонида), или у Джамбаттисты Марино (в его "Священной
болтовне"). Не зря среди больших и малых "стихотворений на случай" столь
многочисленны эмблемы - надписи к произведениям живописи и графики, начиная
с "Золотой лавки взыскующих искусства нидерландцев" (1613), сочиненной по
заказу книгопродавца Дирка Перса, и кончая "Искусством чеканки Паулуса ван
Виане" (1668) или стихотворением "На продажу итальянских картин в доме
Герарта Эйленбурга, художника" (1673). Однако круг художников, действительно
близких Вонделу лично и творчески, ограничивается, пожалуй, тремя именами -
выдающимся немецким графиком Иоахимом Сандрартом (1606-1688), голландскими
живописцами Говертом Флинком (1615-1660) а Филиппом де Конинком (1619-1688);
все они оставили потомкам портреты Вондела, а Конинк, навещавший Вонделя до
последних дней его жизни, еще и рисунок сепией, ставший реликвией как
последнее (1678) изображение великого соотечественника: престарелый Вондел,
закутавшись в теплый халат, сидит в кресле, согбенный под грузом лет и дум.
Других живописцев, даже высоко почитаемого им Рубенса, Вондел упоминает
лишь эпизодически. Это касается, кстати, и Рембрандта, отношение к которому
со стороны Вондела не следует идеализировать; так, известно высказывание
поэта об одной из главных особенностей живописи Рембрандта - его знаменитом
Цит. по: Leopold L. Nederlandse schrijvers en schrifsters. Groningen, 1960,
deel 1.}. А между тем внутренняя связь творческого наследия обоих великих
голландцев несомненна, да н не только внутренняя: талантливый Хейман Дюлларт
был учеником Рембрандта в живописи, а в поэзии он следовал Вонделу. Вообще
живопись в Нидерландах нередко смыкалась с поэзией, поэзия - с живописью;
выдающиеся поэты (Бредеро, Дюлларт) были художниками, выдающиеся художники
(Ян Скорел, Карел ван Мандер, Ян Лейкен, Иохан Брукхойзен) писали стихи, и
иной раз нет возможности решить, во что же творец прекрасного сделал более
весомый вклад - в поэзию, или, скажем, в графику: яркий тому пример - Ян
Лейкен (1649-1712), последний среди больших поэтов "Золотого века".
Вондел закончил свою главную драматическую трилогию на пороге девятого
десятка. Один из его поздних и любимых учеников, талантливый Иоаннес
Антонидес ван дер Гус (1647-1684), приветствовал "День рождения господина
Йоста ван ден Вондела, отмечающего свое восьмидесятилетие", следующим
сонетом:
О как тебя вознес Святой Заступник, Йост,
Венец твоих седин обласкан горним светом,
Да будешь ты и впредь блистательным поэтом,
На небосклоне муз ярчайшею из звезд!
И скольким бы стезю ни преграждал погост,
Пребудь неуязвим, воздвигнутый Заветом,
И правь нас по нему, по истинным обетам,
Да будет твой глагол величествен и прост!
В пословицу вошло, что век поэта краток,
Но ты перешагнул уже восьмой десяток,
И дара твоего не ослабел прибой.
О, только бы лета тебя не подкосили,
Чтоб мог я, приобщась твоей великой силе,
На крыльях крепнувших подняться за тобой.
(Перевод Д. Шнеерсона). {*}
{* Из поэзии Нидерландов XVII века. Л., 1983. На страницах того же
издания заинтересованный читатель может найти широкую панораму лирики и
сатиры эпохи "Золотого века" Нидерландов, в том числе стихи учителей и
учеников Вондела.}
Вондел отпраздновал также и девяностолетие, пережив почти всех своих
близких, друзей и современников и став свидетелем заката былой славы
Голландии как мировой державы - после безнадежного поражения в нескольких
"морских войнах" с Англией. Он умер 5 февраля 1679 г. в Амстердаме
признанным классиком. Четырнадцать поэтов несли его гроб па кладбище возле
Новой церкви. Памятник своему корифею голландцы, однако, воздвигли только в
1867 г., за месяц до двухсотвосьмидесятилетнего юбилея Вондела, в
амстердамском парке его имени. Первым памятником поэтому справедливее будет
считать уже упоминавшееся первое собрание сочинений Вондела в 12 томах
(1855-1869). Но у людской памяти свой календарь.
Драмы Вондела к концу его жизни ставились все реже, их вытеснили со
сцепы трагедии личного недруга Вопдела, нового регента "Схаубюрха",
стекольщика Яна Boca (1620-1667) - написал он их, впрочем, немного, "Аран и
Тит" и "Медея" {О последней см. в письме Вондела к И. Аудану, с. 534 наст.
изд.} - проводившего принцип "видеть важнее, чем слышать". Хотя Вос в
предисловии к "Медее" заявлял о верности Горацию ж законам классицистической
драмы, его трагедии представляют собою отход от высокого гуманистического
содержания драматургии Хофта и Вондела в сторону поверхностной зрелищности,
рассчитанной на острые ощущения и невзыскательные вкусы (после "Арана и
Тита" на сцене оставалось двенадцать трупов!), что и объясняет его успех у
тогдашнего бюргерского зрителя. Но историческая справедливость требует
отметить, что трагедии Boca восхищали также и верховных жрецов литературного
вкуса - Хофта, Хейгенса, Вондела; их интерес к ним был, видимо, сродни тому
интересу, что испытывал Шекспир к "кровавым драмам" Кида. (Кстати, самая
известная "драма мщения" Томаса Кида, "Испанская трагедия", под названием
"Дон Иеронимо, маршал Испании", была переведена на голландский и издана семь
раз в 1638-1683 гг.) Как бы то ни было, нидерландская драма вместе с другими
видами литературы и искусства в последней трети XVII в. стала быстро
приходить в упадок, чтобы заново ожить лишь со второй половины XIX в., в
реалистической драме Схиммела, Эмантса, Хейерманса.
Именно по причине общекультурного упадка Вон-дел не создал большой
литературной школы у себя на родине, влияние его на великих поэтов Англии и
Германии куда плодотворнее для изучения. Тем не менее, среди прямых
последователей Вондела мы находим такое значительное имя, как Йеремиас де
Двккер (1609-1666), первым среди нидерландских поэтов воспевший гениальную
живопись Рембрандта, таких заметных поэтов, как процитированный выше Иоаннес
Антонидес ван дер Гус, Рейер Ансло (1626-1669), Иоахим Аудан (1628-1692).
Наибольший, может быть, интерес представляет творчество упомянутого ранее
Хеймана Дюлларта (1636- 1684), судя по сохранившимся полотнам, живописца
довольно посредственного, но зато блестящего поэта, в чьем творчестве как бы
синтезировались художественный идеал Рембрандта и поэтическое мастерство
Вондела. Дюлларт писай на понятном народу языке, в отличие от большинства
поэтов "Золотого века" он остается у себя на родине одним из самых читаемых.
Ему принадлежат лирические миниатюры и большие оды, отчасти представляющие
собою не столько перевод, сколько поэтическое переосмысление лирики
французских поэтов дю Белле и дю Бартаса.
К середине 60-х годов XVII в. барокко уже начало изживать себя Е
нидерландской культуре. Еще был жив Вондел - а уже отшумел и сгинул где-то в
Западной Африке "нидерландский Скаррон" Биллем Годсхалк ван Фоккенброх (ок.
1630 - ок. 1674), первый и самый яркий представитель нидерландского
бурлеска, который был уже достаточно смел для того, чтобы кинуть читающей
публике жесткую формулу: "Мне чужд удел аристократа зато понятен смех раба"
{Фокеннброх В. Г. ван. Размышления в моей комнат. Пер. Е. Витковского (Из
нидерландской поэзии XVII в., с. 229).}. Еще был жив Вондол - а уже отрекся
от своей "Голландской лиры" (1671) последний представитель нидерландского
барокко Ян Лейкен, который ушел в религию и мистицизм. Еще был жив Вондел, а
в Нидерландах после кровавой расправы над Яном де Виттом (1672) было
восстановлено глубоко ненавистное Вонделу статхаудерство. Из современников
его пережил один лишь Хейгенс, упрямо продолжавший писать до последнего дня
и все же успевший докончить "Затворника" - поэму, которой было суждено
увидеть свет лишь в 1841 г. Нидерландская художественная культура мельчала
на глазах. Но именно в Голландию приехал спустя несколько лет учиться
искусствам, наукам и ремеслам Петр I, царь-плотник, перекинувший мост из
Европы в Россию, ставший "крестным отцом" русской нидерландистнки. Закатную
славу нидерландской культуры еще успели озарить лучи встающего на востоке
Европы нового светила, России - страны, которая вместе с Нидерландами и всей
планетой отмечает в 1987 г. 400-летие со дня рождения Йоста ван ден Вондела,
поистине, говоря словами Сумарокова, "трагика хорошего".
Last-modified: Wed, 22 Feb 2006 06:50:48 GMT