Болеслав Прус. Саксонский сад
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 1
Перевод с польского Н.Крымовой. Примечания E.Цыбенко
Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1961
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 5 октября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Ты ошибаешься, дорогой друг, если полагаешь, что я всегда в одиночестве
шагаю по песку, который в эту минуту топчут тысячи ног. Посмотрел бы ты
сейчас, в каком прекрасном семейном кругу я нахожусь.
Вот эта почтенная, хотя и коренастая, матрона в шелковом платье, с
таким трогательным доверием опирающаяся на мою руку, - пани X., владелица
частично заложенных имений.
Этот стройный, поминутно краснеющий ангел в бархатной накидке - панна
Зофья, дочка вышеупомянутой особы; она уже достигла восемнадцати лет,
получает шесть тысяч приданого и уверена, что в Саксонском саду все только и
будут на нее смотреть и над ней смеяться.
Этот очаровательный шестилетний мальчуган, милое бэби в голубой
рубашечке, перехваченной под мышками лакированным пояском, и в шапочке с
бархатным помпоном и шелковым бантом, - маленький Франек, сын старшей моей
спутницы и брат младшей. И, наконец, этот двадцатилетний белобрысый юноша,
всегда испуганный и всегда всем уступающий дорогу, - родственник
вышеописанного семейства; одно время он где-то учился, а сейчас живет у
тети, практикуясь в сельском хозяйстве и исполняя обязанности временного
обожателя панны Зофьи. Ходит он в бархатном картузе, светло-оливковых
"невыразимых", сером пиджаке и темно-зеленых перчатках, которые,
по-видимому, являются для него предметом чрезвычайной гордости, хотя и
доставляют ему немало забот.
Вся наша компания, вместе с Биби (это крошечная собачонка из породы
пинчеров, с мохнатой головой, похожей на большой клубок шерсти)... итак, вся
наша компания торжественно направляется к Саксонскому саду. Путешествие наше
уже длится около сорока пяти минут, но мы не теряем бодрого настроения. По
дороге мы окликаем нескольких извозчиков, однако эти грубияны при виде столь
многочисленного семейства удирают во всю прыть. И мы плетемся дальше,
беседуя о достопримечательностях Саксонского сада, который уже несколько
дней отгоняет сон от лукавых глазок панны Зофьи.
- Ах, боже мой! Боже! - вздыхает мама. - Мы тащимся, как странники на
богомолье. Ты, верно, стесняешься ходить с нами, провинциалками, пан
Болеслав?
- Что вы, пани, я и сам провинциал.
- Это правда, ты истинный волынец! Вы ведь все одинаковы: сердца у вас
золотые, в чем нельзя отказать и тебе, зато в голове - ветер! Вот как у
нашего милого Владека.
Милый Владек, оскалив белые зубы, уставился на свои зеленые перчатки, а
панна Зофья, покраснев в сотый раз, заметила:
- Очень любопытно, что же такое этот ваш Саксонский или, как его там,
Варшавский сад?
- Он, наверное, круглый, - строит догадки двадцатилетний Владек,
переходя с правой стороны на левую.
- Наоборот, милый пан Владислав, - возражаю я, - он четырехугольный, а
если вас интересуют топографические подробности, могу вам сказать, что на
восток от него расположена Саксонская площадь, на запад - рынок за Желязной
Брамой, на юг - Крулевская улица, а на север - множество больших домов, -
это Вербовая улица, Сенаторская и Театральная площади.
Слушатель мой, очевидно, уразумел это пояснение и перешел с левой
стороны на правую.
- А ворота там есть какие-нибудь?.. - снова задала мне вопрос панна
Зофья тем прелестным голоском, которому прощаешь даже глупости.
- Конечно, есть, пани, в виде железной решетки.
- О-о-о! - удивилось все общество.
- И там не одни ворота, а целых шесть...
- О-о-о! - раздался снова взрыв удивленных возгласов.
- Первые, - продолжал я, - выходят на Саксонскую площадь, вторые к
Евангелическому костелу, третьи на Маршалковскую улицу, четвертые на рынок,
пятые на Жабью улицу и шестые на Нецалую.
- Мама... мама!.. - вдруг закричал потный от усталости Франек, - а
через забор мы будем перелезать?
- Франек, веди себя прилично! - строго сказала его сестра. - Так
расскажите нам, пан Болеслав, что же там еще?
- Прежде всего, уважаемая панна, там четыре угла...
- Хи-хи-хи! Какой ты шутник, пан Болеслав, - развеселилась мама.
- Четыре очень интересных угла: в северо-восточном находится тир...
- Иисусе! Мария! - в изумлении всплеснули руками дамы.
- Ну, уж я там постреляю, - обрадовался Владек и перешел налево.
- Но тир не действует уже несколько недель.
- Что-нибудь испортилось?.. - догадался Владек - уже справа.
- В юго-восточном углу помещается кондитерская...
- А-а! Пойдемте есть мороженое. Мама, я хочу мороженого, - прервала
меня панна Зофья.
- Пойдем, пойдем!
- В юго-западном углу находится кумысное заведение, минеральные воды и
молочная...
- Господи Иисусе! - удивилась мама. - В таком саду - молочная!.. А
простоквашу можно там получить?
- Конечно, можно!
- Так мы зайдем и туда.
- В северо-западном углу имеется площадка для детей...
- Боже мой! - умилилась матрона. - Что же они там делают?
- Играют с няньками.
- Крошки мои дорогие! Ну, какой же ты, право, пан Болеслав, и все-то ты
знаешь!
Пока дамы удивлялись, мы пересекли Саксонскую площадь, перешли улицу,
где нас чуть не задавили, и оказались у главного входа. Я заметил, что лицо
панны Зофьи становится пурпурным и что в душе ее временного обожателя
зарождаются кое-какие сомнения относительно серого пиджака, темно-зеленых
перчаток и светло-оливковых "невыразимых".
- Нельзя, нельзя!.. - загремел в эту минуту сторож, отгоняя какого-то
субъекта весьма неприглядной внешности.
- Почему его не пускают? - шепнула мне на ухо встревоженная мама.
- Он плохо одет, - поспешил я успокоить ее.
- А наши...
Не успела она договорить, как и до нас дошла очередь.
- Покорнейше прошу, господа, взять собачку на поводок.
- Биби на поводок? Биби? - вскрикнула панна Зофья.
- Это ее зовут Биби? Ну, так Биби...
- Что же делать, пан Болеслав? Ведь у нас нет поводка Владек, тебе
придется, пожалуй, отнести бедную Биби домой.
- А можно ее повести на веревочке? - спросил у сурового стража
ошеломленный Владек, впервые за все время позабыв о цвете своих перчаток.
- Можно, можно.
Получив разрешение, белобрысый наш спутник произвел несколько
манипуляций над своим пиджаком, и через минуту красотка Биби, фыркая и
упираясь, следовала за нами на короткой веревочке. Да и пора было, так как
публика уже начинала на нас оглядываться.
- Вода... вода!.. Течет... течет!.. - радостно завопил Франек, увидев
проливающий слезы фонтан.
- Франек, веди же себя прилично! - опять увещевает его сестра. - Это
фонтан, правда, пан Болеслав? Ах, какой красивый!
Я молчу, размышляя, однако, не о фонтане, а о двадцатилетнем Владеке,
который стоит в своем бархатном картузе, широко разинув рот. Между тем
публика снова глазеет на нас, панна Зофья снова краснеет, я сам чувствую
себя несколько смущенным. К счастью, Биби, пользуясь тем, что обидчик ее
погрузился в созерцание, вырывается у него из рук.
- Держи ее, Владек! - кричит мама.
- Лови, Владек! Лови! - вторит ей панна Зофья.
Начинается погоня, во время которой Биби, выскочив из-под ног
пробегавшего ребенка, попадает на шлейф дамы, зацепляется веревкой за саблю
военного и, наконец, когда какой-то старик ударяет ее палкой, поджимает
хвост и покоряется судьбе. Я замечаю, что гуляющая публика всерьез
заинтересована случаем с Биби, накидкой панны Зофьи и картузом пана
Владислава, - все это вместе взятое отнюдь не придает мне бодрости.
- Мама, пойдем дальше! - просит стройная Зося.
- Идем, - отвечает мама, - только не по середине. Здесь гуляют одни
франтихи, и я сгорю со стыда, если на нас и дальше будут этак смотреть.
Мы сворачиваем в аллею направо и находим свободную скамью. Возле тира
какая-то девочка катает обруч, другая прыгает через скакалку, третья
подбрасывает огромный мяч, а несколько мальчиков бегают взапуски и кричат.
Один из них, в матросском костюмчике, подходит к нам и, поклонившись,
спрашивает:
- Скажите, пожалуйста, который час?
- Три четверти третьего.
- Ах, какой вежливый мальчик! - шепчет мама.
Матросик замечает Франека; с минуту они смотрят друг другу в глаза и,
наконец, варшавянин, вторично поклонившись маме, говорит:
- Вы не позволите, пани, вашему сыну поиграть с нами?
- Охотно! Охотно! Иди, Франек, поиграй с этими милыми мальчиками, -
отвечает мама. - Ах, какие чудесные дети у вас в Варшаве!
В мгновение ока оторопевшего Франека окружает кучка детей, и начинается
допрос:
- Мальчик, ты играть умеешь?
- Во что ты умеешь играть?
- Да это какой-то слюнтяй...
- А ты откуда приехал?
- Мы с мамой, и с Зосей, и с Владеком из... мы... из К...
- Ну, давайте играть в генерала, - предлагает матросик. - Вы будете
солдатами, я генералом, а новичок конем.
- Хорошо!.. Хорошо!.. Ура!..
Через минуту маленький Франек, подстегиваемый кнутом, мчался во весь
опор по аллее, закусив зубами веревку. Генералы и солдаты то и дело
сменялись, но приезжий из К. неизменно оставался конем и скакал до тех пор,
пока от усталости и ударов хлыста не упал наземь, плача навзрыд. Товарищи
его рассыпались во все стороны, как воробьи.
- Ах, что за негодники эти варшавские дети! Ах, сорванцы! - кричала
перепуганная мама, стряхивая с Франека пыль, вытирая его и успокаивая.
Но вот наступил конец и этой неприятности, и мы двинулись поперек
главной аллеи к молочной.
- Господи Иисусе! Что за шлейфы у этих дам! А какая тут пыль! Просто
невозможно дышать... Словно тут прогнали стадо овец, - жаловалась мама.
- Пан Болеслав, - спрашивает прелестная Зося. - А для чего эти бочки?
- Для поливки улиц.
- Ах, верно! Оттого тут в аллеях такая грязь! Пыль и грязь... Вот так
сад! Да у нас и на выгоне лучше.
- А где тут сажают овощи? - прерывает мама.
- Тут не сажают овощей, - отвечаю я.
- Не сажают? А фруктовые деревья есть?
- Фруктовых деревьев тоже нет.
- Нет? Так для чего же вам этот сад?
- Это, собственно говоря... для свежего воздуха.
- Хорош свежий воздух! Нечего сказать!.. Вы тут все перемрете от такого
свежего воздуха. Ах, какая вонь! Отчего это?
- О, это ничего, не обращайте внимания, пани! Мы идем сейчас по аллее,
примыкающей к Крулевской улице, ну, а там немножко пахнет от водостоков.
- Ага! О-о-о!
Но вот и молочная. Мои спутники внимательно смотрят на наслаждающихся
молочными продуктами варшавян. Я зову официантку.
- Чего изволите?
- Крынку простокваши и ситного хлеба, - отвечает мама.
Официантка таращит глаза.
- Мама, не стоит, - шепчет Зося, - что-то неприятно выглядит эта
простокваша. У нас и прислуга не стала бы есть такую.
- Фью! - свистит Владек. - Разве это простокваша? Это сыворотка. У нас
в К. простоквашу можно ножом резать.
Поняв, в чем дело, официантка исчезает.
(Я замечаю, что первоначальное восхищение Саксонским садом убавилось у
почтенной мамы процентов на тридцать.)
- Пан Болеслав, - обращается она ко мне, - а детская площадка далеко
отсюда? Пойдемте к этим бедняжкам...
Возле Желязной Брамы мы вторично пересекаем главную аллею и выходим к
площадке, сплошь усеянной живыми человеческими телами. Дети и няньки их,
сбившись, как сельди в бочке, сидят тут, лежат, спят, плачут, шьют,
разговаривают - словом, делают, что кому взбредет в голову.
- О, раны Христовы! - восклицает мама. - Как? И вот тут, на этой
площадке, где ни травинки, в пыли и тесноте, играют здешние дети? О, боже,
боже!.. Да у нас в деревне телятам - и то лучше! Посмотри, пан Болеслав,
какой крошка! У него, верно, и зубки еще не режутся, а он уже здесь. Няня!
Няня! - окликает она какую-то женщину. - Почему ваш ребенок так плачет?
- А потому, милостивая пани, что нет молока в бутылочке, ему нечего
сосать.
- Так ребенок из бутылки сосет! А где же его мать?
- Пани с паном гуляют в саду, только пани сама не кормит.
Моя почтенная приятельница гневно махнула рукой, и мы пошли дальше.
- Скажите, это молельня? - улыбаясь, спрашивает Владек, указывая на
огромное причудливое здание в швейцарско-китайском вкусе.
- Это летний театр.
- Ага! А вот то каменное здание наверху, похожее на кофейник?
- Это резервуар для воды.
- Ага!.. А это что за овраг?
- Пруд.
- Пруд без воды? Хи-хи!.. А вон там мальчик с гусем?
- Фонтан.
- Ага! Как же вода проходит - через мальчика или через гуся?
- Через гуся.
- Ага! А этот желобок у пруда?
- Ручеек для птиц.
- Ага! Стало быть, птицы в Варшаве едят грязь?
- Нет, только пьют.
- Ага!..
В эту минуту снова появляется какой-то мальчик с голыми, по-шотландски,
ногами.
- Скажите, пожалуйста, который час?
- Четверть четвертого.
- Мама, пойдем есть мороженое, - просит панна Зофья.
- Идем! Ну, веди нас, пан Болеслав, - говорит, сильно нахмурясь, мама.
Мы еще раз пересекаем главную аллею; пани зажимает нос, панна краснеет,
ее кавалер разевает рот во всю ширь, Франек цепляется за руку матери, а Биби
лезет под ноги своему поводырю, который кричит:
- Пан Болеслав!
Несколько человек оборачиваются, а я краснею.
- Пан Болеслав, - повторяет обладатель бархатного картуза, - разве в
Варшаве и на деревья ставят заплаты из жести? Зачем?
Но я не знаю зачем и молчу, однако вижу, что белые зубы моего
собеседника производят на людей, сидящих на скамьях, не меньшее впечатление,
чем его темно-зеленые перчатки и упирающаяся Биби, которую он ведет на
веревке.
- Скажите, что это за фигура? - робко спрашивает панна Зофья, указывая
на статую, страдающую в равной мере как отсутствием надписи, так и
недостатком одежды.
- Зося... не смотри туда, - увещевает ее мама, - это неприлично!
Зося вспыхивает, Биби лает, и весь наш караван приближается к
кондитерской, куда мы наконец входим и занимаем столик под навесом.
- Чего изволите? - спрашивает официант, которому, судя по виду, ближе
знакомы сласти, чем мыло.
- Мне подайте мороженого, - заказывает мама.
- И мне мороженого, - повторяет за ней дочь.
- Тогда и мне мороженого, - присоединяется Владек.
- А тебе, пан Болеслав?
- Мне черного кофе.
- А Франеку пирожное, - решает пани.
Официант исчезает и спустя некоторое время возвращается, неся на
подносе все заказанное.
- Ах, какие маленькие порции мороженого!.. - удивляется мама.
- Прикажете получить по счету сейчас?
- Что это значит? Разве мы собираемся убежать?
- Я про это ничего не говорю, а только иные посетители так и норовят
улизнуть, не заплатив, - поясняет официант.
Я чувствую, что становлюсь пунцовым, как панна Зофья и ее мама, которая
тут же достает кошелек и спрашивает:
- Сколько с нас следует?
- Три порции мороженого, - перечисляет официант, - сорок пять копеек.
- Такие маленькие порции по пятнадцати копеек?
- Ничего не могу поделать!.. Чашка кофе - семь с половиной копеек.
- На улице Новый Свят - пять копеек, - прерывает пани.
- Ничего не могу поделать!.. Пирожное - пять копеек.
- А в других местах и получше этого стоит три копейки.
- Всего пятьдесят семь с половиной копеек, - подсчитывает официант.
Тем временем на нас со всех сторон нацеливаются лорнеты; вокруг
сыплются замечания:
- Вот деревня! - говорит один.
- Этот шут в картузе просто бесподобен! Настоящий форейтор.
- А гусынька недурна, только одета старомодно.
Слушая эти замечания, моя компания сидит как на иголках, я багровею, и
даже у Франека делается испуганное лицо. Только стриженая Биби остается
безучастной и за это время успевает завести знакомство с коричневым
английским сеттером. Наконец мы трогаемся.
- Гусынька - прелесть! - бросают нам вдогонку расфранченные завсегдатаи
кондитерской.
- Мама, уйдемте скорей из этого сада, - говорит со слезами на глазах
панна Зофья.
- Ну, спасибо за ваш Саксонский сад! - выходит из себя мама. - Второй
раз вы меня сюда не заманите. Я уж предпочитаю свой сад в К.
- Мои новые семидесятипятикопеечные перчатки лопнули! - вздыхает Владек
и, вероятно от огорчения, у самого выхода наступает на аршинный шлейф
какой-то дамы и обрывает его.
"Уфф!.. Вот попался!" - думаю я и решаю больше никогда не сопровождать
на прогулках чудаков, которым не нравится Саксонский сад.
Однако нас, коренных или натурализованных варшавян, удовлетворяет эта
клетка без крыши. Правда, деревья в ней покрыты пылью и "заплатами", но все
же они довольно зеленые. На клумбах немало мусору, но они хорошо расположены
и не нарушают наших представлений о порядке; нет недостатка и в
разнообразных цветах и блеклых газонах, напоминающих небритую дедушкину
бороду.
А сколько в нашем саду аллей, обсаженных каштанами, сколько расчищено
дорожек и какой простор!.. Правда" в ширину в нем не больше трехсот
шестидесяти стариковских шажков, зато длина его свыше шестисот "трагических"
шагов, то есть таких, какими расхаживают по сцене провинциальные актеры,
желая произвести ошеломляющее впечатление. Кроме строений, не имеющих
близкого отношения к музеям изящных искусств, кроме кондитерской и молочной,
в этом излюбленном варшавянами уголке красуется фруктовая палатка, роскошная
беседка, где торгуют газированной водой, и руины лотерейных киосков -
красноречивое свидетельство наших филантропических чувств. Жаль, однако, что
мы уже лишились тира и еще не дождались хотя бы скромного бара; жаль также,
что над проектом главного фонтана трудилась чья-то сугубо хозяйственная
фантазия. В виде главного украшения такого сада недостаточно было поставить
на землю большую лохань, в нее огромную миску, в миску колоссальную
подставку для керосиновой лампы, а на самом верху - внушительных размеров
блюдце. Если Варшаву за отсутствием пепла и лавы когда-нибудь засыплет
песком, вряд ли наши отдаленные потомки положат много труда, чтобы раскопать
это творение новейшего искусства.
Около десяти утра, когда затихает музыка в заведении минеральных вод и
оседает пыль, поднятая невероятно длинными метлами сторожей, в сад приходят
пенсионеры, няни и бонны с детьми да десяток-другой праздных людей, любящих
почитать на свежем воздухе. Таинственная нить симпатий привлекает детей к
пенсионерам, а празднолюбцев к романическим боннам, и тогда взорам
наблюдателей представляется удивительное зрелище.
Солидные шестиногие скамьи с непомерно выгнутыми назад спинками
приобретают вид качелей, где на одном конце сидит бонна с вышиванием или
книжкой, а на другом - празднолюбец с книжкой или папиросой. На первый
взгляд между ними нет ничего общего, так как сидят они, отвернувшись в
разные стороны. Однако даже на значительном расстоянии от этих странных
парочек при наличии тонкого слуха легко можно убедиться, что длина скамьи
отнюдь не мешает разговорам и что проказник амур ранит сердца, даже
повернутые спиной друг к другу.
Чем выше поднимается солнце на небосклоне, тем меньше становится между
ними расстояние, и когда в полдень степенные люди проверяют время у
солнечных часов, трогательную чету уже разделяет не больше половины скамьи.
Тут к размечтавшимся парочкам обычно сбегается шумная орава детей с криком:
"Кушать!" - бонны удаляются, а счастливые победители их сердец, откинувшись
на спинки скамеек, впадают в дремоту, которая нередко заменяет им обед.
Давно уже за полдень; в саду, оживленно беседуя, собираются сливки
общества. Улыбаясь, сияя, шелестя, плывут к главной аллее царицы мироздания,
окутанные облаками тканей всех цветов радуги.
Перед их щебетом умолкают птицы и затихает, затаив дыхание,
заблудившийся в листве ветерок.
Бурливая волна гуляющих, зажатая между живыми берегами зрителей,
разделяется на течения, поминутно меняющие русло. Вот все они устремляются в
одну сторону, через мгновение два из них сворачивают вправо, три влево, а
затем - одно вправо и одно влево. Временами волны на миг исчезают, но тотчас
текут вспять и снова сливаются.
Ослепляют молнии взглядов, дурманит дыхание тысяч людей, оглушают
потоки слов, но когда, потрясенный ураганом необыкновенных ощущений,
отойдешь в сторону - видишь толпу болтливых двуногих, неизвестно зачем
шатающихся в густых облаках пыли.
О жизнь! Чем бы ты была без иллюзий?..
Спускается ночь; в Летнем театре идет опера, и толпа бесплатных
любителей прекрасного, воплощенного в звуки, бродит взад и вперед вдоль
роковой ограды. Какой-то страстный меломан, вклинившийся между двумя
деревьями, бросает на меня сердитые взгляды, потому что шарканьем ног я
осмелился напомнить ему о неудобствах даровых мест. О, я не помешаю! Не
помешаю!.. Но и не стану завидовать. Ария тенора, долетая сюда, напоминает
выкрики торговцев, развозящих уголь, сопрано - сдавленные рыдания, а бас -
рев быка.
Но вот опять главная аллея; гуляющих мало, и скамьи почти опустели. Я
сажусь и подслушиваю чей-то шепот.
- Ты не пришла вчера?
- Я не могла...
- Избегаешь меня... ты сердишься?
- Нет...
- Дай мне твою ручку... Ты меня все-таки любишь?..
- Не... знаю...
- О, любишь!
- Пустите мою руку!
- Не пущу...
- Пусти!.. Подумай сам, к чему это приведет?
Голос издалека. Мама... мама!.. Где ты, мама?..
Голос ближе. Я здесь, Маня! Иди сюда, иди!..
Уйдем отсюда. Продолжайте блаженствовать, счастливцы! В эту минуту
сердца ваши так переполнены, что вы не способны внять грозному
предостережению, услышанному из уст ребенка.
Как тихо!.. Только птенчик попискивает в гуще листвы... Почему бы и мне
не насладиться созерцанием сверкающих звезд и влюбленных глаз?
Мелькают какие-то огни. То лампы горят в беседке с содовой водой, а там
вон спичка... Но что мне в конце концов спички, содовая вода и прочие
изобретения, когда вокруг меня ночь, а надо мной небо и шелест деревьев?
Места эти как будто знакомы мне и незнакомы... Кажется, я заблудился, -
это доставляет мне удовольствие!
Сейчас я в том настроении, когда восхищает даже обесславленный птичий
щебет и волнует развенчанная луна. Какая буря чувств!.. Я мог бы, кажется,
излить в пении всю мою душу, столь не похожую на души других людей, но...
мне уже хочется есть, и к тому же я опасаюсь, что не хватит места в
"Курьере".
Рассказ впервые опубликован в 1874 году в газете "Курьер варшавски".
Last-modified: Sat, 19 Oct 2002 15:44:18 GMT