перлась: - Мне нездоровится! - и так и не встала с ложа. Настоятель удалился огорченный, он казался и впрямь несчастным, я видела, что он ушел в тоске и обиде, и почувствовала, что взяла грех на душу, обойдясь с ним, пожалуй, слишком жестоко. Я сердилась на дядю, устроившего это свидание, за его неуместный поступок и под предлогом моих служебных обязанностей решила уехать как можно раньше. Я вернулась во дворец еще затемно, а когда прилегла в своей комнате, призрак настоятеля, с которым я провела эту ночь, так явственно почудился мне у самого изголовья, что мне стало страшно. В тот же день, около полудня, пришло от него письмо, подробное, длинное и - это чувствовалось с первого слова - искреннее, без малейшей лжи или фальши. К письму было приложено стихотворение: "Не в силах поведать всей правды о муках любви, лишь воспоминаньем о той, с кем недавно был близок, питаю угасшее сердце..." Не то чтобы я внезапно совсем охладела к настоятелю, просто эта связь слишком тяготила меня, казалась мучительной. "Мне нечего ответить на столь неистовое чувство..." - думала я и написала: "Что ж, если однажды изменятся чувства мои! Ты видишь, как блекнет любовь, исчезая бесследно, подобно росе на рассвете?.." В ответ на пространные изъяснения в любви, которыми было переполнено письмо настоятеля, я послала ему всего лишь это стихотворение. С тех пор, что бы он ни писал, как ни упрашивал, я не отвечала, а уж о том, чтобы навестить, и вовсе не помышляла, отделываясь разными отговорками. Больше мы не встречались. Наверное, он разгневался, поняв, что так и не увидит меня до конца года, и вот однажды мне принесли письмо. В бумажном свертке лежало послание от моего дяди Дзэнседзи. В нем говорилось : "При сем прилагаю письмо настоятеля. Не могу выразить, как мне прискорбно, что дело приняло такой оборот... Тебе не следовало так упрямо избегать его. Ясно, что он горячо полюбил тебя не случайно, это чувство, несомненно, возникло еще в прошлых его воплощениях, а ты так жестоко обошлась с ним, и вот - горестные итоги, поистине достойные сожаления! Настоятель гневается также и на меня, и я трепещу от страха!" Я развернула письмо настоятеля. Оно было написано на священной бумаге, предназначенной для обетов, уж не знаю, какого храма, - из святилищ Кумано20 или из храмов Конгобудзи21 на святой горе Коя, которому подчинялся храм Добра и Мира. Сперва были перечислены имена всех шести с лишним десятков японских богов и буддийских заступников Японии, начиная с Индры и Брахмы22, а дальше стояло: "С тех пор, как семи лет от роду я ушел от мира, чтобы следовать путем Будды, я денно и нощно истязал свою плоть, подвергая ее тяжким и мучительным испытаниям. Помышляя о ближних, я молился за благополучие Земли и неизменное постоянство Неба, помышляя о дальних, - за то, чтобы всяк сущий на сей земле, и я вместе с ними, очистился от греха, обрел бы блаженство. Я верил, что сии мои душевные помыслы услышаны небожителями - защитниками святого учения - и молитвы мои исполнятся. Но вот уже два года, как из-за греховной, безрассудной любви, вселившейся в мое сердце по какому-то дьявольскому навету, я все ночи лью слезы тоски, мысленно представляя себе твой образ, а днем, когда, обратившись к священному изваянию, я раскрываю свиток с начертанными на нем изречениями сутры, я прежде всего вспоминаю слова, которые ты говорила, вспоминаю твои речи, наполняющие радостью душу, и на святом алтаре храню вместо сутры твои письма, ставшие для меня священными; при свете лампад, озаряющих священный лик Будды, спешу прежде всего развернуть твои послания, дабы утешить сердце. Долго боролся я, но скрыть столь мучительную любовь невозможно, и я открылся дайнагону Дзэнседзи в надежде, что, может быть, с его помощью нам будет легче встречаться. Я верил, что ты питаешь ко мне столь же сильное чувство. Увы, теперь я понял, сколь несбыточны были эти надежды! Отныне я прекращаю писать тебе, отказываюсь от мысли о встречах - ни общаться, ни говорить с тобой отныне я больше не буду! Но чувствую - сколько раз ни суждено мне будет переродиться в иное существование, любовь не покинет сердце, и, стало быть, мне уготован ад. Вечно пребудет со мной мой гнев, никогда не наступит день, чтоб исчезла моя обида! Все, чему доселе я посвятил свою жизнь - долгое послушание еще до обряда окропления главы23 и принятия монашеского обета, неустанное изучение священных сутр - заповедей вероучения Махаяны24, суровое умерщвление плоти, которому я подвергал себя непрерывно, - все это привело меня лишь к Трем сферам зла!25 Пусть нам не суждено встретиться вновь в этой жизни, все равно силой святого вероучения, приобретенной за долгие годы служения Будде, я сделаю так, что в последующей жизни мы вместе низринемся в ад, дабы там повстречаться! С самого моего рождения, с первого вздоха - разумеется, когда я был младенцем в пеленках, того времени не упомню - но с семилетнего возраста, когда мне впервые обрили голову и я стал монахом, ни разу не случалось мне делить с женщиной ложе или испытывать страсть к женщине. Да и впредь не бывать такому! Раскаиваюсь, невыразимо казнюсь, что просил дайнагона свести нас, слов не хватает, чтобы выразить, как себя за то упрекаю!"- Далее плотными строчками шли имена богини Аматэрасу, бога Хатимана и еще многих богов и будд26. От страха у меня волосы стали дыбом, я испугалась до дурноты, но, увы, что я могла поделать ? В конце концов я снова скатала его послание, завернула в ту же бумагу и отослала ему обратно, прибавив только стихи: "Следов этой кисти не видеть мне больше - и вот, рукав увлажняя, над последним вашим посланьем проливаю горькие слезы..." С тех пор как отрезало - больше от настоятеля известий не приходило. Со своей стороны, мне тоже не о чем было ему писать, и я решила, что на этом наша связь прекратилась. Так, без каких-либо признаков примирения, завершился и этот год. С наступлением Нового года настоятель, по обычаю, всегда приезжал с поздравлениями во дворец. Приехал он и на сей раз, и государь тоже, как всегда, предложил ему угощенье. Это был тихий домашний ужин, происходивший, как обычно, у государя в жилых покоях, поэтому ни спрятаться, ни убежать я не могла. - Налей и поднеси вино настоятелю! - приказал ; государь. Я встала, но в то же мгновение у меня внезапно хлынула носом кровь, потемнело в глазах, я почти лишилась сознания и, конечно, поспешила прочь с августейших глаз. После этого я слегла и дней десять пролежала в постели, не на шутку больная. Что сие означало? Мне казалось: это он, настоятель, своими проклятиями наслал на меня болезнь, и невыразимый страх терзал душу. Во вторую луну прежний император Камэяма посетил государя, и для его развлечения устроили состязание в стрельбе из лука. - Если ваша сторона проиграет, - сказал государь Камэяма, - представьте мне ваших придворных дам, всех без исключения, высших и низших. А если мы проиграем, я представлю вам всех дам, служащих у меня! На том и порешили. Оказалось, что проиграл наш государь. - Мы дадим знать, когда все подготовим для представления! - сказал государь прежнему императору Камэяме, и тот отбыл, а государь призвал дайнагона Сукэсуэ и начал с ним совещаться. - Как лучше это устроить? Хотелось бы придумать что-то необычное... - Да, конечно... Посадить всех дам в ряд, как на праздновании Нового года, не слишком-то интересно... Опять же, если каждая будет представляться по очереди, словно гадальщику, предсказывающему судьбу по лицам, это будет тоже как-то нелепо... - высказывали свои соображения вельможи, и тут государь предложил: - Что, если устроить катание на лодках, как в "Повести о Гэндзи", в главе "Бабочки", помните, там, где описано, как Мурасаки устроила прогулку на лодках в ответ на стихи "Сад в ожидании весны...", полученные от императрицы Аки-Коному?.. Украсим нос и корму резными изображениями феникса и дракона...27 Но строить такие лодки было чересчур сложно, и это предложение тоже отпало. - А если выбрать из числа придворных восьмерых старших дам и по восемь средних и младших, одеть их отроками-игроками в ножной мяч и показать государю Камэяме, как они играют в мяч на дворе Померанцев? Мне кажется, это будет забавно! - Прекрасно! Отлично придумано! - Таков был общий глас. Чтобы подготовить женщин, каждой назначили покровителя : старшим дамам - вельможу, средним - рядовых царедворцев, младшим - самураев дворцовой стражи. Женщины должны были облачиться в кафтан и хакама, опоясаться мечом, обуться в мужские башмаки и носки и появиться в этом мужском наряде. Какой невыносимый стыд нам приходилось терпеть! - Мало того, ведь это игра в ножной мяч, стало быть, все будет происходить не вечером, а средь бела дня! - роптали иные женщины. Всем до единой претила эта затея. Но, увы, приказу нужно было повиноваться. Делать нечего, началась подготовка. Моим опекуном назначили дайнагона Санэканэ Сайондзи. Я надела синий кафтан, широкие шаровары-хакама и красное верхнее одеяние. К левому рукаву я прикрепила маленькую скалу, вылепленную из ароматической смолы аквилярии, и белыми нитями вышила струи водопада. К правому рукаву прикрепила ветку цветущей сакуры, а по всему рукаву вышила ее же рассыпанные цветы. На шароварах были вышиты скалы и срубы колодцев и так же сплошь рассыпанные лепестки сакуры. Мне хотелось передать настроение, выраженное в строчках "Шум водопада, исторгающий слезы..." из "Повести о Гэндзи". Госпожу Гон-Дайнагон опекал Сукэсуэ. Ее наряд состоял из кафтана и шаровар светло-зеленого цвета, на рукавах были вышиты цветы сакуры, на шароварах - бамбук, и на правой штанине - светильник. Поверх она накинула красное одеяние. Все женщины изощрялись, каждая на свой лад, придумывая себе наряд. Наступил назначенный день. Когда мы, двадцать четыре женщины, вышли в большой зал дворца, специально огороженный ширмами, каждая выглядела прелестно. Зрелище было великолепное! Изготовили красивые мячи, оплетенные золотой и серебряной нитью. Было решено, что достаточно будет подкинуть мяч ногой на дворе, потом поймать его на рукав и, сняв башмаки, с поклоном положить мяч пред очи государя Камэямы. Все женщины, чуть не плача, всячески отказывались пинать мяч ногой, но среди старших дам нашлась госпожа Син-Эмонноскэ, придворная дама государыни, - она, дескать, умеет искусно играть в мяч; ее и заставили подкидывать мяч -оказывается, даже столь неприятная обязанность может , иногда принести успех... И все же я нисколько ей не завидовала. А принимать мяч и класть его пред государем Камэямой в тот день выпало на мою долю, ибо я тоже была в числе восьми старших. Все было обставлено очень .празднично и торжественно. Подняли бамбуковые шторы в обращенном к Южному двору зале, там сидели оба государя, наследник, пониже, по обеим сторонам лестницы, - вельможи, еще пониже стояли царедворцы, каждый занял подобающее ему место. Когда женщины проходили вдоль ограды во двор, их сопровождали "опекуны" в ярких одеждах. Они тоже постарались одеться как можно наряднее. - А теперь послушаем, как зовут этих женщин! - сказал государь Камэяма. Он приехал днем, пировать сели рано, и распорядитель Тамэката то и дело торопил нас: - Скорее, скорее! - Да-да, сейчас, сейчас! - отвечали мы, а сами всячески тянули время, так что наступила уже пора зажигать факелы. Вскоре все наши "опекуны" обзавелись факелами и при их свете представляли своих подопечных: "Это госпожа такая-то... Девица такая-то..." Услышав свое имя, названная женщина, соединив рукава, кланялась государю Камэяме и проходила дальше. Я сама была участницей этого представления, стало быть, хвалиться мне не пристало, но скажу прямо - это было неописуемо прекрасное зрелище! Наконец все собрались под деревьями во дворе, каждая встала на заранее назначенное место. Опять скажу - стоило взглянуть на эту картину! Понятное дело, что мужчины - и высокопоставленные, и незнатные - смотрели на нас во все глаза. Я положила мяч перед государем Камэямой и хотела поспешно удалиться, но он задержал меня, и мне пришлось прислуживать за столом в столь неподобающем виде. Я сгорала от стыда... За несколько дней до праздника "опекуны", разойдясь по комнатам своих подопечных, учили их, как причесаться, как надевать и носить кафтан, обуваться, иными словами, всячески помогали. Нетрудно догадаться, что, пока покровители оказывали эту помощь своим дорогим ученицам, между ними возникло немало тайных любовных союзов... В ответном состязании в стрельбе из лука победа досталась нашим стрелкам, и прежний император Камэяма - проигравшая сторона - пригласил государя к себе, во дворец Сага. Свою дочь, принцессу То-Госе - в ту пору ей было тринадцать лет и она воспитывалась у монахини Адзэти, - он велел нарядить танцовщицей - исполнительницей ритуальной пляски госэти28, девицы из ее свиты оделись служанками, и нам было дано представление - показано, как на площадке для танцев обучаются этой священной пляске. Была устроена торжественная процессия - вельможи шествовали в стеганых одеяниях, низшие царедворцы и чиновники шестого ранга - в кафтанах, спущенных с одного плеча. В празднестве участвовали все дворцовые слуги и служанки, представление закончилось общей веселой пляской. Все это было так интересно, что словами не передать! Чтобы продолжить праздник, снова устроили состязание, на этот раз проигравшим оказался наш государь. По этому случаю он решил устроить для прежнего императора Камэямы в загородном дворце Фусими Праздник женской музыки во дворце Рокудзе, как то описано в "Повести о Гэндзи". На роль Мурасаки назначили госпожу Хигаси. Принцесса Третья29 по-настоящему должна была бы играть на полнострунной цитре; тем не менее эту роль поручили дочери деда моего Хебуке, которая лишь недавно начала служить при дворе и умела играть только на малой шестиструнной30 японской цитре, - Хебуке нарочно хлопотал, чтобы его дочери доверили эту роль. С той минуты, как я узнала об этом, у меня почему-то испортилось настроение и пропало всякое желание участвовать в празднестве. Но так как во время игры в мяч прежний император Камэяма удостоил меня ласковых слов, государь сказал мне: - Он знает тебя в лицо! - и велел исполнять роль Акаси. - Будешь играть на лютне! Игре на лютне я начала обучаться с семилетнего возраста, сначала у дяди тюнагона31 Масамицу, и выучила несколько пьес, хотя и не очень увлекалась этим занятием. С девяти лет сам государь обучал меня музыке, и хотя до исполнения Трех сокровенных мелодий я не дошла, но такие пьесы, как "Сого", "Мандзюгаку", все же усвоила, и как будто неплохо. Когда покойный император Го-Сага отмечал свое пятидесятилетие и государь играл на лютне в отцовской резиденции, во дворце Сиракава, я, совсем еще девочка, - в ту пору мне было десять лет, - сопровождала его исполнение по-детски робким аккомпанементом. Император Го-Сага пожаловал мне тогда лютню в красном парчовом футляре - корпус был сделан из розового, а гриф - из красного дерева. Да и после того мне случалось играть на людях. Не скажу, чтобы я придавала своей игре чересчур большое значение, но сейчас, получив приказание играть на предстоящем празднике, испытывала неприятное чувство, мне почему-то очень не хотелось принимать участие в этой затее. Все же я стала готовиться. Одеться было приказано, как описан наряд Акаси, - белое на зеленом исподе косодэ, красное верхнее одеяние, сверху длинное, светло-зеленое и еще одно желтое на зеленоватом исподе... Но меня все время сверлила мысль: "Отчего это из всех придворных женщин именно мне велели исполнять роль Акаси, самой низкорожденной из всех дам, описанных в прославленной "Повести"? Может быть, мне сказали бы, что трудно было сыскать другую женщину, владеющую игрой на лютне, но ведь и госпожа Хигаси, исполняющая роль дамы Мурасаки, тоже не очень искусна в игре на цитре, она лишь недавно выучилась играть на ней... Или взять японскую цитру, на которой будет играть эта новенькая, которая и вовсе появилась во дворце без году неделя... Ей доверили роль Третьей принцессы - а ведь согласно "Повести" та играла на настоящей тринадцатиструнной цитре! Нарочно устроили, потому что она не умеет на ней играть! Или взять, например, роль государыни Аки-Коному - ее поручили госпоже Ниси, дочери Главного министра Митимасы, она будет занимать положение, равное Мурасаки, а мне велели сидеть там, где находятся места придворных дам, в правом углу циновки, напротив императрицы Акаси, - порядок, мол, будет такой же, как и во время игры в мяч... Но почему, хотелось бы мне спросить? Такой порядок вовсе не соответствует значению исполняемой роли! Конечно, раз новенькая будет Третьей принцессой, хочешь не хочешь, ей положено сидеть выше..." Такие мысли теснились у меня в голове, но, как бы то ни было, коль скоро так распорядился сам государь, стало быть, надо повиноваться, решила я и вместе с государем приехала во дворец Фусими. Когда я увидела, как в тот же день эта новенькая прикатила в нарядной карете в сопровождении целой свиты стражников-самураев, мне вспомнилось мое прежнее процветание, и стало горько на сердце. Вскоре прибыл и прежний император Камэяма, и сразу начался пир. Тем временем вышли все наши дамы, положили перед собой разные музыкальные инструменты, расселись по местам - все до мельчайших подробностей точь-в-точь, как описано в "Повести о Гэндзи", в главе "Молодые побеги". Наш государь - ему предназначалась главная роль самого принца Гэндзи - и прежний император Камэяма, исполнявший роль военачальника Югири, должны были выйти в зал, когда все приготовления будут закончены. На флейте и флажолете предстояло играть, как мне помнится, и тюдзе Тонну, его должны были пригласить к ступенькам, ведущим из сада в зал, но сперва следовало по порядку, усесться женщинам. Тем временем в глубине дворца государь и прежний император Камэяма сидели за пиршественной трапезой, после чего должны были выйти к нам. Тут внезапно появился мой дед Хебуке, оглядел, как уселись женщины, и громогласно заявил: - Неправильно! Такой порядок не годится! Третья принцесса несравненно благороднее, чем Акаси. К тому же ее роль исполняет тетка, а роль Акаси - племянница... Ясно, что хотя бы в силу родства тетка выше племянницы! Да и я старше по званию, чем был покойный отец Нидзе. Почему же моя дочь сидит ниже Нидзе? Пересядьте как подобает! В это время подошли дайнагоны Дзэнседзи и Санэканэ Сайондзи, стали говорить, что так изволил распорядиться сам государь, но Хебуке продолжал твердить: "Кто бы что ни приказал, такого быть не должно!", и хотя сперва с ним пытались не согласиться, никто больше не возражал: государь находился далеко, докладывать о таких делах во время пира тоже было неудобно, и в конце концов мне пришлось пересесть на нижнее место. Мне опять вспомнилось почетное положение, которое я занимала в былое время во дворце Рокудзе, и стало невыразимо горько на сердце... "Да и при чем тут родственные отношения - кто из нас тетка, а кто племянница? Ведь немало людей родится от матери-простолюдинки! Так что же, прикажете почитать такую низкорожденную - мол, это бабка, а это - тетка... Мыслимо ли такое? Подобное бесчестье терпеть не стоит!" - решила я, встала и покинула зал. Вернувшись к себе в комнату, я сказала служанке: - Если государь меня спросит, отдашь ему это письмо! - а сама уехала в Кобаяси, к госпоже Ие, кормилице моей матери; она служила у принцессы Сэнъе-монъин, а когда та скончалась, постриглась в монахини и жила неподалеку от могилы принцессы, в храме Мгновенного Превращения, Сокудзеин, в местности Кобаяси. Вот к этой-то госпоже Ие я и поехала. А к письму, адресованному государю, приложила, завернув в тонкую белую бумагу, разрезанную пополам струну лютни и написала: "Изведав невзгоды и жалкий свой жребий приняв, отныне навеки зарекаюсь я в жизни бренной прикасаться к заветным струнам!" - Если меня будут искать, скажешь - уехала в столицу! - сказала я своей девушке и с этим покинула Фусими. Потом мне рассказывали, что, наполовину закончив пиршество, государь и прежний император Камэяма, как и было намечено, вышли в зал, но на месте, где полагалось сидеть Акаси, никого не было - никто не умел играть на лютне... Государь спросил, что случилось, и, когда госпожа Хигаси рассказала ему все, как было, воскликнул: - Понятно! У Нидзе были все основания так поступить! - и прошел в мою комнату. Там служанка, как я и приказала, подала ему мое письмо и сказала, что я отбыла в столицу. Так был расстроен и испорчен в тот день весь праздник. А стихотворение, что я оставила, увидел государь Камэяма. - Прекрасные стихи! - сказал он. - Без Нидзе сегодняшние музыкальные выступления навряд ли будут интересны... Я возвращаюсь к себе, а это стихотворение возьму на память! - И с этим отбыл. Так и не пришлось - этой новенькой похвастаться своим искусством игры на цитре... А люди толковали между собой: - Хебуке, кажется, вовсе ума лишился! Нидзе поступила и умно, и красиво! - На этом все и закончилось. На следующее утро государь ни свет ни заря послал людей разыскивать меня в дом кормилицы, на улицу Оомия, потом в усадьбу Роккаку-Кусигэ, к отцовой мачехе, но всюду отвечали, что я там не появлялась. А я решила, что это происшествие - удобный случай, чтобы уйти наконец от мира. Но в конце двенадцатой луны я заметила, что опять понесла, и, стало быть, обстоятельства снова мешали осуществлению заветных моих стремлений. "Буду скрываться, пока не разрешусь от бремени, - думала я, - а после родин сразу приму постриг..." Я поклялась больше никогда в жизни не касаться струн лютни и пожертвовала в храм бога Хатимана лютню, полученную в дар от покойного государя Го-Саги. На обороте разных бумаг, оставшихся от покойного отца, я начертала выдержки из текста священной сутры и тоже отдала в храм, а на обертке написала стихотворение: "Как память о лютне, с которой навек расстаюсь, в сем суетном мире да пребудут слова Закона, что моей начертаны кистью..." ...Подумать только - в позапрошлом году, такой же третьей луной, в тринадцатый день, настоятель впервые поведал мне о любви, напомнив строчки: "Ах, осенней порой не могу я пройти мимо хаги и цветов не нарвать - пусть в росе до нитки промокнет платье, затканное луноцветом!.." 32 Потом, в прошлом году, в двенадцатую луну, он прислал то страшное письмо, в котором проклинал меня... И вот уже совсем скоро, в этом году, тоже в третью луну, и как раз в тринадцатый день, я покинула дворец, где прослужила долгие годы, навечно рассталась с лютней, а мой дед Хебуке, которого я считала за родного отца, гневается на меня и, как мне рассказали, говорит: "Пока я жив, не видать ей больше дворца, если она способна убежать и скрываться из-за того, что ей пришлись не по сердцу мои слова!" Но если так - что ждет меня впереди? Будущее казалось мне мрачным. "Отчего же все так случилось?" - с тревогой думала я. Как я и ожидала, государь повсюду меня разыскивал, Снежный Рассвет тоже искал по всем монастырям, буддийским и синтоистским, однако я по-прежнему пряталась, неизменная в твердом решении скрываться и тайно перебраться в женский монастырь Дайго к настоятельнице Синганбо. Меж тем наступила четвертая луна, предстоял праздник мальвы33, на который ожидалось прибытие обоих государей. Мне рассказывали, что мой дед Хебуке готовит ложи для зрителей праздничного шествия и по этому случаю хлопочет и суетится. Толки эти донеслись до меня как вести из совсем иного, далекого мира. И тут я узнала следующее: в этом году, той же четвертой луной, предстояло отпраздновать одно за другим совершеннолетие царствующего императора Го-Уды34 и наследника, принца Хирохито. Церемонию положено совершать вельможе почтенных лет в должности дайнагона. Однако дед мой Хебуке находился уже в отставке, и потому его участие в торжестве сочли нежелательным. И вот, чтобы показать свою безраздельную преданность императору, он заявил, что хочет вновь, всего на один-единственный день стать действительным дайнагоном, как бы "заняв" на время эту должность у своего сына, дайнагона Дзэнседзи. "Прекрасная мысль!" - удостоился дед высочайшего одобрения, указ был дан, дед снова превратился в действительного советника-дайнагона и в таковом качестве совершил Церемонию августейшего совершеннолетия. Дяде Дзэнседзи обещали, что после окончания торжеств ему сразу вернут прежнюю должность; вышло, однако, по-другому - должность дайнагона пожаловали Цунэтоо, его младшему единоутробному брату. Глубоко обиженный, Дзэнседзи решил, что получил отставку без всяких к тому оснований, счел все это нарочитыми происками отца и не захотел оставаться с ним под одной крышей. Он уехал в дом тестя, тюнагона Кудзе, и там безвыездно затворился. Эта новость меня потрясла безмерно. Хотелось тотчас же навестить дядю, выразить ему мое искреннее сочувствие. Но, опасаясь людской молвы, я ограничилась тем, что послала ему письмо, признавшись, где скрываюсь, и просила его приехать. Вскоре пришел ответ. "Я не находил себе места от беспокойства, услышав о твоем исчезновении, - писал Дзэнседзи, - и теперь счастлив узнать, что ты жива и невредима. Сегодня же вечером приеду, хочется поговорить обо всем тяжелом и грустном, что пришлось пережить". В тот же вечер он приехал ко мне. Четвертая луна уже подходила к концу, молодая зелень одела соседние долины и горы; на фоне зеленых крон, вся в цвету, белела поздняя сакура, озаренная ярким лунным сиянием, а в густой тени, под деревьями, то бродили, то, неподвижно застыв, стояли олени - эту дивную картину хотелось нарисовать! В окрестных храмах зазвонили колокола, возвещая наступление ночи, голоса, распевающие молитвы, звучали совсем рядом с галереей, где мы сидели, и фигуры монахинь в простых суровых одеждах были исполнены грустной прелести. Дайнагон Дзэнседзи, прежде такой жизнерадостный, бодрый, теперь держался понуро, казался совсем другим человеком; рукава его длинного охотничьего кафтана, казалось, насквозь промокли от слез. - Я готов был отринуть все узы любви и долга и вступить на путь Будды, - говорил он, - но покойный дайнагон, твой отец, так тревожился о тебе, так просил не оставить тебя заботой... И я подумал, что с тобой будет, если я тоже уйду от мира? Вот они цепи, которыми я прикован к этому миру... "Он прав в своем желании постричься... Ведь и я приняла такое же решение... Так зачем бы теперь уговаривать его остаться в миру?" - подумала я, и мне стало так скорбно при мысли, что придется с ним разлучиться, что ни единого сухого местечка не осталось на рукавах моего тонкого одеяния. - Как только я разрешусь от бремени, я сразу уйду от мира, затворюсь где-нибудь в глуши гор...- сказала я. - И вы тоже, стало быть, решили принять постриг? - спросила я, растроганная до глубины души. Так мы беседовали, открыв друг другу все, что было на сердце. - А письмо настоятеля - как оно ужасно! - сказал Дзэнседзи. - Конечно, все случилось не по моей вине, однако все же я испугался - что теперь с нами будет? И вот не прошло много времени, как видишь, что случилось и с тобой, и со мной... И впрямь думается - это проклятие настоятеля! Знаешь, когда ты исчезла и государь разыскивал тебя повсюду, где только можно, как раз в это время настоятель приехал во дворец. Он уже возвращался к себе в обитель, когда встретил меня у главных ворот. "Правда ли, что толкуют о Нидзе?" - спросил он. "Да, никто не знает, куда она скрылась",- ответил я, и тут настоятель - уж не знаю, что было у него при этом на уме, - остановился, некоторое время молчал, закрыв лицо веером, чтобы скрыть лившиеся из глаз слезы, а потом произнес: "В Трех мирах 35 не обрящете вы покоя, в пещь огненную они для вас обратятся..." - и при этом он казался таким несчастным, таким убитым... Да нет, никаких слов не хватит, чтобы передать его состояние! Представляю себе, что творилось в его душе, когда, вернувшись в обитель, он обратился с молитвой к Будде! Так говорил Дзэнседзи, а я, слушая его, снова вспомнила, как сияла луна в ту ночь, когда настоятель написал мне: "...но печально струит с предрассветных небес сиянье ясный месяц осенней ночи", - и раскаивалась - зачем я была тогда так упряма и непреклонна, зачем сказала ему такие жестокие слова, и слезы росой увлажнили мои рукава. Уже стало светать, и дайнагон, опасаясь людской молвы, поспешил с отъездом, шутливо сказав: - Возвращаюсь совсем как будто после любовной встречи! - но тут же, переменив тон, добавил: - Когда станешь монахиней, вспоминай очарование этой ночи и грусть утреннего прощания! В скорбный час позабыв, что на свете лишь непостоянство - наш извечный удел, я от боли душевной плачу, увлажняя рукав слезами!.. - Поистине так уж повелось, что жизнь в миру полна горя... Мы знаем это и все-таки страдаем и плачем... - сказала я, -а когда приходится расставаться, как нынче, сердце прямо рвется от боли! - и на его стихи ответила тоже стихотворением: Что с того, если скорбь суждено в этом мире изведать многим, кроме тебя? Или нам и впредь со смиреньем принимать подобные муки?! Дайнагон Санэканэ Сайондзи - Снежный Рассвет, - сокрушаясь о моем исчезновении, на двадцать семь дней затворился для молитвы в храме Касуга. На одиннадцатые сутки он увидел меня во сне как живую перед вторым павильоном храма и сразу же поспешил домой. По дороге, кажется где-то у рощи Глициний, ему повстречался слуга моего дяди Дзэнседзи с маленьким ларцем для писем в руках, и дайнагон, словно ему подсказывал это какой-то внутренний голос, сам обратился к этому слуге, не прибегая к посредничеству своих провожатых: - Ты идешь из монастыря Дайго? Когда состоится пострижение госпожи Нидзе? День уже назначен? Слуга, решив, что говорившему все известно, со спокойной душой ответил: - Вчера вечером ее навещал дайнагон Дзэнседзи, и я только что отнес ей его послание. Мне неизвестно, когда именно состоится пострижение госпожи Нидзе, но когда бы это ни случилось, обряд обязательно состоится, это я знаю точно! "Стало быть, она здесь!" - обрадовался Снежный Рассвет, велел спешиться сопровождавшему его слуге и тут же отправил его коня в дар храму Касуга в благодарность за полученное во сне откровение, а сам, чтобы не давать пищу толкам и пересудам, остановился в Верхнем храме Дайго, в келье у знакомого монаха. Ничего об этом не ведая, я сидела на крытой веранде и, любуясь летней зеленью, слушала рассказ настоятельницы о святом учителе Дзэндо, как вдруг, поближе к вечеру, без всяких предупреждений кто-то поднялся на веранду. Я подумала, что это кто-нибудь из монахинь, но шуршанье шелковых одеяний напомнило мне шелест придворной одежды, я оглянулась, а этот человек, чуть приоткрыв раздвижную перегородку, сказал: - Как ты ни пряталась, божий промысел помог мне найти тебя. - И я увидела, что это был Снежный Рассвет. "Как он сумел отыскать меня?" - учащенно забилось сердце, но было уже поздно: Я сказала только: - Жизнь в миру мне постыла, вот я и решилась покинуть дворец, но зла ни на кого не держу... - и вышла к нему. Как всегда, он говорил мне слова любви - и откуда только они у него брались? - и, по правде сказать, я внимала им с тайной грустью, но коль скоро я твердо решилась следовать путем Будды, то вернуться во дворец... - нет, этого мне не хотелось. Но в то же время, кто еще пожалел бы меня в моем теперешнем положении, кто стал бы разыскивать, навещать? - Ведь государь не охладел к тебе... - сказал он. - Мыслимое ли дело из-за старческих выходок Хебуке решиться на подобный поступок? Хоть на этот раз послушайся государя, вернись во дворец! - уговаривал он меня, проведя со мной весь следующий день. Отсюда он послал письмо дайнагону Дзэнседзи. "Как ни скрывалась госпожа Нидзе, я все-таки разыскал ее, - писал он. - Хотелось бы повидаться и с вами!" "Непременно!" - ответил Дзэнседзи и в тот же вечер опять приехал. Оба проговорили всю ночь, утешаясь за чаркой сакэ. На рассвете, когда пришло время прощаться, Дзэнседзи сказал: - На сей раз и впрямь, пожалуй, было бы лучше, если бы вы сообщили государю, где находится Нидзе... - На том и договорившись, оба уехали. А мне было так жаль расставаться с ними обоими, что захотелось хотя бы проводить их в дорогу. Я вышла. Дайнагон Дзэнседзи в охотничьем кафтане в узорах цветов вьюнка, увивших изгородь, во избежание пересудов и сплетен уехал еще затемно. А Снежный Рассвет в тонком, пропитанном ароматами кафтане вышел на веранду на заре, когда в предутреннем небе еще светлел заходящий месяц, и, пока его люди готовили карету, любезно приветствовал настоятельницу: - Я очень рад, что случай привел меня познакомиться с вами!.. - В нашем убогом приюте, - отвечала ему настоятельница, - мы уповали лишь на явление Будды в наш смертный час, но благодаря неожиданному приезду госпожи Нидзе смогли удостоиться посещения таких знатных гостей, как вы... Это великая честь для нас! - Да, в поисках госпожи Нидзе я обошел все горы и долы, но нигде ее не нашел... Тогда я решил просить помощи у бога горы Микаса, приехал в храм Касуга и там во сне встретился с нею... Я прислушивалась к их задушевной беседе, и мне вспомнилась "Повесть о Сумиеси..."36 А Снежный Рассвет показался мне похожим на военачальника Сумиеси... Меж тем, возвещая наступление утра, ударил колокол, как будто напоминая, что пришла пора расставаться, и он уехал. Я уловила, что, перед тем как сесть в карету, он что-то тихо про себя шепчет, и уговорила сказать. Это были стихи: "О печалях своих позабыл я, но звон колокольный возвещает зарю - и летят напрасные пени в небеса, к луне предрассветной..." Он ушел. Я с грустью смотрела ему вслед и тоже прошептала : "К звону колоколов добавляет печаль и унынье тусклый отблеск луны, осветивший нашу разлуку и проникший горечью в сердце..." День я провела, размышляя о том, что на пути к монашескому обету снова возникли передо мной помехи. - Поистине, - сказала мне настоятельница, - господа давали вам правильные советы! До сих пор мы решительно отвечали всем посланцам государя, что вас здесь нет, но теперь я боюсь далее вас скрывать... Поезжайте вновь в Кобаяси! Ее можно было понять; я попросила дядю Дзэнседзи прислать мне карету и уехала в Фусими, в усадьбу Кобаяси. День прошел без каких-либо происшествий. Госпожа Ие, кормилица моей матери, сказала: - Чудеса, да и только!.. Из дворца то и дело справлялись, нет ли здесь Нидзе... Киенага тоже не раз наведывался... Я слушала ее речи, и мне казалось, что перед глазами встает образ настоятеля, сказавшего: "В Трех мирах не обрящете вы покоя, в пещь огненную они для вас обратятся!.." - и против воли в душе накипала горечь - отчего это в моей жизни все складывается так печально, так сложно ? С неба, подернутого дымкой дождя, как это часто бывает четвертой луной, до меня донесся ранний голос кукушки, живущей, верно, в роще на горе Отова, и я сложила стихотворение: "Ты спроси, отчего снова влажен рукав мой, кукушка! С омраченной душой я смотрю в рассветное небо и слезу за слезой роняю..." На дворе еще глубокая ночь, а колокол в храме Фусими уже будит людей от сна, монахини встают, идут на молитву, я тоже поднимаюсь с постели, читаю сутру, и вот уже солнце высоко стоит в небе, и мне опять приносят письмо от Снежного Рассвета - приносит тот самый слуга, который когда-то срубил колючий кустарник в ограде у дома моей кормилицы... Вначале Снежный Рассвет писал о том, как горестно ему было расставаться со мною минувшей ночью, а далее стояло: "Ты, верно, тревожишься, как поживает наше дитя, с которым ты рассталась той памятной ночью словно во сне. Этой весной девочка захворала - и притом тяжело. Я справился у гадальщика, и он сказал мне, что наша дочка больна так тяжко, оттого что ты все время тоскуешь о ней. Думаю, что гадальщик, по всей вероятности, прав, - ведь связь между матерью и дитятей не разрубишь, не разорвешь! Когда ты вернешься в столицу, я непременно устрою, чтобы ты повидала свое дитя" Что я могла сказать ? До сих пор я не так уж сильно тосковала по девочке, однако недаром сказано: "...но нежданно на горной вершине из глубинных корней прорастает древо Печали37..." Случалось, я с грустью думала - сколько же ей исполнилось нынче лет? И, уж конечно, не могла забыть ее личико, на один короткий миг мелькнувшее перед моими глазами; я предчувствовала, что когда-нибудь буду горько жалеть, если так и не увижу рожденного мной ребенка... Я ответила: "Известие о болезни девочки огорчило меня до глубины души. Мне очень хотелось бы повидать ее, как только это будет возможно..." Это новое горе целый день томило мне сердце, я со страхом ждала новых известий. Когда стемнело, я решила провести всю ночь в молитве и пошла в храм. Там уже сидела, читая сутру, пожилая монахиня. До меня донеслись слова: "Просветление в нирване..." Это вдохнуло в меня надежду, как вдруг на дворе послышался скрип открываемых ворот, донеслись громкие голоса. Ничего не подозревая и уж вовсе не догадываясь, кто бы это мог быть, я чуть приотворила раздвижную перегородку у алтаря, возле самого священного изваяния, и что же? - оказалось, это пожаловал в паланкине сам государь в сопровождении всего лишь двух дворцовых стражей и нескольких чиновников низшего ранга. Это было так неожиданно, что, с трудом сохраняя спокойствие, я так и осталась неподвижно сидеть на месте, но наши взгляды встретились, и прятаться, бежать было уже поздно. - Наконец-то удалось отыскать тебя! - обратился ко мне государь, выйдя из паланкина, но я, не находя слов, молчала. - Отправьте назад паланкин и пришлите карету! - приказал он. - Я приехал оттого, что ты собралась принять постриг! - говорил он, пока ждал прибытия кареты, и спрашивал: - Из-за гнева на Хебуке ты решила рассердиться и на меня? - И упреки эти и впрямь казались мне справедливыми. - Я подумала, что это удобный случай расстаться с миром, где на каждом шагу приходится терпеть горе... - сказала я. - Я находился во дворце Сага, когда неожиданно узнал, что ты здесь, - продолжал государь, - и решил приехать сам, а не посылать людей, как обычно, - боялся, что ты опять куда-нибудь ускользнешь... Государь притворился, будто едет во дворец Фусими, и самолично за мной приехал. - Не знаю, каковы твои чувства ко мне, но я безмерно тосковал без тебя все это время!.. - говорил он, и я, по своей всегдашней слабости духа, дала уговорить себя и вместе с государем села в карету. В карете он всю ночь напролет твердил мне, что знать ничего не знал, что отныне никогда не допустит, чтобы ко мне непочтительно относились, и клялся, призывая в свидетели священное Зерцало38 и бога Хатимана, так что меня невольно даже охватил трепет; в ко