о их, и они начали останавливаться.
Первым к нам подошел Биггсов мальчишка. Биггс - это наш зеленщик. Его
главный талант заключается в том, что он где-то выкапывает и берет к себе
на работу самых распущенных и безнравственных мальчишек, каких только
создала цивилизация. Если по соседству случалась какая-нибудь особенно
гнусная шалость, мы так уже и знали, что это натворил последний Биггсов
мальчишка. Говорят, что, когда произошло убийство на Грейт-Корам-стрит, все
обитатели нашего квартала быстро пришли к заключению, что это дело рук
тогдашнего Биггсова мальчишки. Не будь он в состоянии доказать свое полное
алиби при строгом допросе, которому его подверг жилец дома No 19, когда он
зашел за заказами (в допросе участвовал и No 21, который в это время
случайно оказался на крыльце), Биггсову мальчишке пришлось бы круто.
Я в то время не знал этого мальчика, но, судя по поведению его
преемников, я не придал бы особого значения этому "алиби".
Как я уже сказал, Биггсов мальчишка вышел из-за угла. Он, видимо,
очень спешил, когда впервые появился в поле нашего зрения, но, заметив нас
с Гаррисом, Монморенси и наши вещи, сбавил ход и уставился на нас. Мы с
Гаррисом сурово посмотрели на него. Это могло бы обидеть более чуткое
существо, но мальчишки от Биггса, как правило, не отличаются
чувствительностью. Он остановился на расстоянии ярда от наших дверей,
выбрал себе соломинку для жеванья и, опершись на перила, устремил на нас
глаза. По-видимому, он решил досмотреть весь спектакль до конца.
Через минуту на другой стороне улицы появился мальчик от бакалейщика.
Биггсов мальчишка крикнул ему:
- Эй, нижние из сорок второго переезжают!
Мальчик от бакалейщика перешел через дорогу и занял позицию с другой
стороны крыльца. Потом возле Биггсова мальчишки остановился молодой человек
из сапожного магазина, а надсмотрщик за пустыми жестянками из "Голубого
столба" занял самостоятельную позицию у обочины.
- Они, видать, не помрут с голоду, а? - заметил юноша из сапожного
магазина.
- Ты бы тоже небось захватил с собой кое-что, если бы вздумал
переплыть океан на маленькой лодочке, - возразил "Голубой столб".
- Они не собираются переплывать океан, они будут искать Стэнли [Стэнли
Генри Мортон (1841 - 1904) - англичанин, исследователь Африки], - вмешался
Биггсов мальчишка.
К этому времени вокруг нас собралась целая толпа, и люди спрашивали
друг друга, что случилось. Некоторые (юная и легкомысленная часть
присутствующих) придерживались мнения, что это свадьба, и указывали на
Гарриса как на жениха. Более пожилые и серьезные люди склонялись к мысли,
что происходят похороны и что я, по всей вероятности, брат покойника.
Наконец показался пустой кэб (на нашей улице пустые кэбы, когда они не
нужны, попадаются, как правило, по три в минуту). Мы кое-как втиснули в
него наши вещи и самих себя, сбросив со ступенек нескольких друзей
Монморенси, которые, видимо, дали клятву никогда не расставаться с ним, и
поехали, сопровождаемые приветственными кликами толпы и морковкой, которую
Биггсов мальчишка пустил нам вслед "на счастье".
В одиннадцать часов мы приехали на Ватерлооский вокзал и спросили,
откуда отправляется поезд 11.05. Никто, разумеется, этого не знал. На
Ватерлооском вокзале никто никогда не знает, откуда отходит какой-нибудь
поезд, куда он идет, если уже отошел, и тому подобное. Носильщик, несший
наши вещи, высказал предположение, что он отойдет с платформы No 2. Но
другой носильщик, с которым он обсуждал этот вопрос, имел сведения, будто
наш поезд тронется с платформы No 1. Дежурный по вокзалу, со своей стороны,
был уверен, что поезд 11.05 отправляется с пригородной платформы.
Чтобы покончить с этим вопросом, мы поднялись наверх и спросили
начальника движения. Он сказал, что только что встретил человека, который
говорил, будто видел наш поезд на третьей платформе. Мы пошли на третью
платформу, но местные власти сообщили нам, что, по их мнению, это был
скорее саутгемптонский экспресс или же кольцевой виндзорский. Там были
твердо убеждены, что это не поезд на Кингстон, хотя и не могли сказать,
почему именно они в этом уверены.
Тогда носильщик сказал, что наш поезд, вероятно, на верхней платформе
и что он узнает этот поезд. Мы отправились на верхнюю платформу, пошли к
машинисту и спросили его, не едет ли он в Кингстон. Машинист ответил, что
он, конечно, не может утверждать наверняка, но думает, что едет; во всяком
случае, если он не 11.05 на Кингстон, то он уже наверное 9.32 на
Виргиния-Уотер, или десятичасовой экспресс на остров Уайт, или куда-нибудь
в этом направлении и что мы все узнаем, когда приедем на место. Мы сунули
ему в руку полкроны и попросили его сделаться 11.05 на Кингстон.
- Ни одна душа на этой линии никогда не узнает, кто вы и куда вы
направляетесь, - сказали мы. - Вы знаете дорогу, так трогайтесь потихоньку
и езжайте в Кингстон.
- Ну что ж, джентльмены, - ответил этот благородный человек. - Должен
же какой-нибудь поезд идти в Кингстон. Я согласен. Давайте сюда полкроны.
Так мы попали в Кингстон по Лондонской Юго-западной железной дороге.
Впоследствии мы узнали, что поезд, который нас привез, был на самом
деле экзетерский почтовый и что на Ватерлооском вокзале несколько часов
искали его, и никто не знал, что с ним сталось.
Наша лодка ожидала нас в Кингстоне, чуть ниже моста. Мы направили к
ней свои стопы, погрузили в нее свои вещи, заняли в ней каждый свое место.
- Все в порядке, сэр? - спросил лодочник.
- Все в порядке! - ответили мы и, - Гаррис на веслах, я на руле и
Монморенси, глубоко несчастный и полный самых мрачных подозрений, на носу,
- поплыли по реке, которая на ближайшие две недели должна была стать нашим
домом.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Кингстон. Полезные сведения из ранней истории Англии. Поучительные
рассуждения о резном дубе и о жизни вообще. Печальная судьба
Стиввингса-младшего. Размышления о древности. Я забываю, что правлю рулем.
Интересные последствия этого. Хэмптон-Кортский лабиринт. Гаррис в роли
проводника.
Стояло великолепное утро в конце весны или в начале лета - как вам
больше нравится, - когда нежная зелень травы и листьев приобретает более
темный оттенок и природа, словно юная красавица, готовая превратиться в
женщину, охвачена непонятным, тревожным трепетом.
Старинные переулки Кингстона, спускающиеся к реке, выглядели очень
живописно в ярких лучах солнца; сверкающая река, усеянная скользящими
лодками, окаймленная лесом дорога, изящные виллы на другом берегу, Гаррис в
своей красной с оранжевым фуфайке, с кряхтением взмахивающий веслами,
старый серый замок Тюдоров, мелькающий вдалеке, - представляли яркую
картину, веселую, но спокойную, полную жизни, но в то же время столь
мирную, что, хотя было еще рано, меня охватила мечтательная дремота и я
впал в задумчивость.
Я думал о Кингстоне, или "Кинингестуне", как его называли некогда, в
те дни, когда саксонские "кинги" - короли - короновались в этом городе.
Великий Цезарь перешел здесь реку, и римские легионы стояли лагерем на
склонах ближних холмов. Цезарь, как впоследствии Елизавета, останавливался,
по-видимому, всюду, но только он был человек более строгих правил, чем
добрая королева Бесс, - он не ночевал в трактирах.
Она обожала трактиры, эта королева-девственница! Едва ли найдется хоть
один сколько-нибудь замечательный кабачок на десять миль вокруг Лондона,
где бы она когда-нибудь не побывала или не провела ночь.
Я часто спрашиваю себя: если, допустим, Гаррис начнет новую жизнь,
станет достойным и знаменитым человеком, попадет в премьер-министры и
умрет, прибьют ли на трактирах, которые он почтил своим посещением, доски с
надписью: "В этом доме Гаррис выпил стакан пива"; "Здесь Гаррис выпил две
рюмки холодного шотландского летом 88 года"; "Отсюда Гарриса вытолкали в
декабре 1886 года"?
Нет, таких досок было бы слишком много. Прославились бы скорее те
трактиры, в которые Гаррис ни разу не заходил. "Единственный кабачок в
южной части Лондона, где Гаррис не выпил ни одной рюмки". Публика валом
валила бы в это заведение, чтобы посмотреть, что в нем такого особенного.
Как бедный, слабоумный король Эдви должен был ненавидеть Кинингестун!
Пиршество после коронации оказалось ему не по силам. Может быть, кабанья
голова, начиненная леденцами, не очень ему нравилась (мне бы она наверняка
пришлась не по вкусу) и он выпил достаточно браги и меду, - как бы то ни
было, он покинул шумный пир, чтобы украдкой погулять часок при свете луны
со своей возлюбленной Эльдживой.
Быть может, стоя рука об руку, они любовались из окна игрой лунного
света на реке, внимая шуму пиршества, смутно доносившемуся из отдаленных
покоев. Затем буйный Одо и Сент-Дустен грубо врываются в тихую комнату,
осыпая ругательствами ясноликую королеву, и уводят бедного Эдви к
разгулявшимся пьяным крикунам.
Через много лет под грохот боевой музыки саксонские короли и
саксонские пирушки были погребены в одной могиле. И слава Кингстона
померкла на время, чтобы снова засиять в те дни, когда Хэмптон-Корт
сделался резиденцией Тюдоров и Стюартов, и королевские лодки покачивались у
причалов, и юные щеголи в разноцветных плащах сходили по ступеням к воде и
громко звали перевозчиков.
Многие старые дома в городе напоминают о том времени, когда Кингстон
был местопребыванием двора и вельможи и сановники жили там, вблизи своего
короля. На длинной дороге, ведущей к дворцовым воротам, целый день весело
бряцала сталь, ржали гордые кони, шелестели шелк и атлас и мелькали
прекрасные лица. Большие, просторные дома с их решетчатыми окнами,
громадными каминами и стрельчатыми крышами напоминают времена длинных чулок
и камзолов, шитых жемчугом жилетов и замысловатых клятв. Люди, которые
возвели эти дома, умели строить. Твердый красный кирпич от времени стал
лишь крепче, а дубовые лестницы не скрипят и не стонут, когда вы пытаетесь
спуститься по ним бесшумно.
Кстати о дубовых лестницах. В одном доме в Кингстоне есть
замечательная лестница из резного дуба. Теперь в этом доме, на рыночной
площади, помещается лавка, но некогда в нем, очевидно, жил какой-нибудь
вельможа. Мой приятель, живущий в Кингстоне, однажды зашел туда, чтобы
купить себе шляпу, и в минуту рассеянности опустил руку в карман и тут же
на месте заплатил наличными.
Лавочник (он знаком с моим приятелем), естественно, был сначала
несколько потрясен, но быстро взял себя в руки и, чувствуя, что необходимо
что-нибудь сделать, чтобы поддержать такие стремления, спросил нашего
героя, не желает ли он полюбоваться на красивый резной дуб. Мой приятель
согласился, и лавочник провел его через магазин и поднялся с ним по
лестнице. Перила ее представляют замечательный образец столярного
мастерства, а стены вдоль всей лестницы покрыты дубовыми панелями с
резьбой, которая сделала бы честь любому дворцу.
С лестницы они вошли в гостиную - большую, светлую комнату, оклеенную
несколько неожиданными, но веселенькими обоями голубого цвета. В комнате не
было, однако, ничего особенно замечательного, и мой приятель не понимал,
зачем его туда привели. Хозяин дома подошел к обоям и постучал об стену.
Звук получился деревянный.
- Дуб, - объяснил лавочник. - Сплошь резной дуб, до самого потолка.
Такой же, как вы видели на лестнице.
- Черт возьми! - возмутился мой приятель. - Неужели вы хотите сказать,
что заклеили резной дуб голубыми обоями?
- Конечно, - последовал ответ. - И это обошлось мне недешево. Ведь
сначала пришлось обшить стены досками. Но зато комната имеет веселый вид.
Раньше здесь было ужасно мрачно.
Не могу сказать, чтобы я считал лавочника кругом виноватым (это
несомненно доставляет ему большое облегчение). С его точки зрения - с точки
зрения среднего домовладельца, стремящегося относиться к жизни как можно
легче, а не какого-нибудь помешанного на старине чудака - поступок его
имеет известный смысл. На резной дуб очень приятно смотреть, приятно даже
иметь его у себя дома в небольшом количестве. Но нельзя отрицать, что
пребывание среди сплошного резного дуба действует несколько угнетающе на
людей, которые к этому не расположены. Это все равно что жить в церкви.
Печально во всей этой истории лишь то, что у лавочника, которого это
ничуть не радовало, была целая гостиная, обшитая резным дубом, в то время
как другие платят огромные деньги, чтобы его раздобыть. По-видимому, в
жизни всегда так бывает. У одного человека есть то, что ему не нужно, а
другие обладают тем, что он хотел бы иметь.
Женатые имеют жен и, видимо, не дорожат ими, а молодые холостяки
кричат, что не могут найти жену. У бедняков, которые и себя-то едва могут
прокормить, бывает по восемь штук веселых ребят, а богатые пожилые супруги
умирают бездетными и не знают, кому оставить свои деньги.
Или вот, например, барышни и поклонники. Барышни, у которых они есть,
уверяют, что не нуждаются в них. Они говорят, что предпочли бы обходиться
без них, что молодые люди им надоели. Почему бы им не поухаживать, за мисс
Смит или мисс Браун, которые стары и дурны и не имеют поклонников? Им самим
поклонники не нужны. Они не собираются выходить замуж.
Грустно становится, когда думаешь о подобных вещах!
У нас в школе был один мальчик, которого мы называли Сэндфорд и
Мертон. ["Сэндфорд и Мертон" - нравоучительная детская книжка Томаса Дэя
(1783) про плохого богатого мальчика Томми Мертона и хорошего бедного
мальчика Гарри Сэндфорда.] Настоящая его фамилия была Стиввингс. Я никогда
не встречал более удивительного мальчика. Он действительно любил учиться. С
ним происходили ужасные неприятности из-за того, что он читал в постели
по-гречески, а что касается французских неправильных глаголов, то его
просто невозможно было оторвать от них. У него была целая куча странных и
противоестественных предрассудков, вроде того, что он должен делать честь
своим родителям и служить украшением школы; он жаждал получать награды,
скорее вырасти и стать умным, и вообще он был начинен разными дурацкими
идеями. Да, это был диковинный мальчик, притом безобидный, как неродившийся
младенец.
Ну, так вот этот мальчик раза два в неделю заболевал и не мог ходить в
школу. Ни один школьник не умел так хворать, как этот самый Сэндфорд и
Мертон. Если за десять миль от него появлялась какая-нибудь болезнь, он
схватывал ее, и притом в тяжелой ферме. Он болел бронхитом в самый разгар
лета и сенной лихорадкой на рождество. После шестинедельной засухи он вдруг
сваливался, пораженный ревматизмом, а выйдя из дому в ноябрьский туман,
падал от солнечного удара.
В каком-то году беднягу усыпили веселящим газом, вырвали у него все
зубы и поставили ему две фальшивые челюсти, до того он мучился зубной
болью. Потом она сменилась невралгией и колотьем в ухе. Он всегда страдал
насморком, кроме тех девяти недель, когда болел скарлатиной, и вечно
что-нибудь отмораживал. В большую эпидемию холеры в 1871 году в нашей
округе почему-то совсем не было заболеваний. Известен был только один
больной во всем приходе - это был молодой Стиввингс.
Когда он болел, ему приходилось оставаться в кровати и есть цыплят,
яблоки и виноград, а он лежал и плакал, что у него отнимают немецкую
грамматику и не позволяют делать латинские упражнения.
А мы, мальчишки, охотно бы пожертвовали десять лет школьной жизни за
то, чтобы проболеть один день, и не давали нашим родителям ни малейшего
повода гордиться нами, - и все-таки не болели. Мы бегали и шалили на
сквозняке, но это приносило нам лишь пользу и освежало нас. Мы ели разные
вещи, чтобы захворать, но только жирели и приобретали аппетит. Что бы мы ни
придумали, заболеть не удавалось, пока не наступали каникулы. Зато в
последний день учения мы схватывали простуду, коклюш и всевозможные другие
недуги, которые длились до начала следующей четверти. А тогда, какие бы
ухищрения мы ни пускали в ход, здоровье вдруг возвращалось, и мы
чувствовали себя лучше, чем когда-либо.
Такова жизнь, и мы все - только трава, которую срезают, кладут в печь
и жгут.
Возвращаясь к вопросу о резном дубе, надо сказать, что наши предки
обладали довольно-таки развитым чувством изящного и прекрасного. Ведь вое
теперешние сокровища искусства три-четыре века тому назад были банальными
предметами повседневного обихода. Я часто спрашиваю себя, действительно ли
красивы старинные суповые тарелки, пивные кружки и щипцы для снимания
нагара со свечей, которые мы так высоко ценим, или только ореол древности
придает им прелесть в наших глазах. Старинные синие тарелки, украшающие
теперь стены наших комнат, несколько столетий тому назад были самой обычной
домашней утварью, а розовые пастушки и желтенькие пастушки, которыми с
понимающим видом восторгаются все наши знакомые, в восемнадцатом веке
скромно стояли на камине, никем не замечаемые, и матери давали их пососать
своим плачущим младенцам.
А чего ждать в будущем? Всегда ли дешевые безделушки прошлого будут
казаться сокровищами? Будут ли наши расписные обеденные тарелки украшать
камины вельмож двадцать первого столетия?
А белые чашки с золотым ободком снаружи и великолепным золотым цветком
неизвестного названия внутри, которые без всякого огорчения бьют теперь
наши горничные? Не будут ли их бережно склеивать и устанавливать на
подставки, с тем чтобы лишь хозяйка дома имела право стирать с них пыль?
Вот, например, фарфоровая собачка, которая украшает спальню в моей
меблированной квартире. Эта собачка белая. Глаза у нее голубые, нос
нежно-розовый, с черными крапинками. Она держит голову мучительно прямо и
всем своим видом выражает приветливость, граничащую со слабоумием. Я лично
далеко не в восторге от этой собачки. Как произведение искусства она меня,
можно оказать, раздражает. Мои легкомысленные приятели глумятся над ней, и
даже квартирная хозяйка не слишком ею восхищается, оправдывая ее
присутствие тем, что это подарок тетки.
Но более чем вероятно, что через двести лет эту собачку - без ног и с
обломанным хвостом - откуда-нибудь выкопают, продадут за старый фарфор и
поставят под стекло. И люди будут ходить вокруг и восторгаться ею,
удивляясь теплой окраске носа, и гадать, каков был утраченный кончик ее
хвоста.
Мы в наше время не сознаем прелести этой собачки. Мы слишком привыкли
к ней. Она подобна закату солнца и звездам, - красота их не поражает нас,
потому что наши глаза уже давно к ней пригляделись.
Так и с этой фарфоровой собачкой. В 2288 году люди будут приходить от
нее в восторг. Производство таких собачек станет к тому времени забытым
искусством. Наши потомки будут ломать себе голову над тем, как мы ее
сделали. Нас будут с нежностью называть "великими мастерами, которые жили в
девятнадцатом веке и делали таких фарфоровых собачек".
Узор, который наша старшая дочь вышила в школе, получит название
"гобелена эпохи Виктории" и будет цениться очень дорого. Синие с белым
кружки из придорожных трактиров, щербатые и потрескавшиеся, будут усердно
разыскивать и продавать на вес золота: богатые люди будут пить из них
крюшон. Японские туристы бросятся скупать все сохранившиеся от разрушения
"подарки из Рамсгета" и "сувениры из Маргета" и увезут их в Токио как
старинные английские редкости.
В этом месте Гаррис вдруг бросил весла, приподнялся, покинул свое
сиденье и упал на спину, задрав ноги вверх. Монморенси взвыл и
перекувырнулся через голову, а верхняя корзина подскочила, вытряхивая все
свое содержимое.
Я несколько удивился, но не потерял хладнокровия. Достаточно
добродушно я сказал:
- Алло! Это почему?
- Почему?! Ну!..
Нет, я лучше не стану повторять то, что оказал Гаррис. Согласен, я,
может быть, был несколько виноват, но ничто не оправдывает резких слов и
грубости выражений, в особенности если человек получил столь тщательное
воспитание, как Гаррис. Я думал о другом и забыл, - как легко может понять
всякий, - что правлю рулем. Последствием этого явилось то, что мы пришли в
слишком близкое соприкосновение с берегом. В первую минуту было трудно
сказать, где кончаемся мы и начинается графство Миддл-Эссекс, но через
некоторое время мы в этом разобрались и отделились друг от друга.
Тут Гаррис заявил, что он достаточно поработал, и предложил мне
сменить его. Поскольку мы были у берега, я вышел, взялся за бечеву и
потащил лодку мимо Хэмптон-Корта.
Что за чудесная старая стена тянется в этом месте вдоль реки! Проходя
мимо нее, я всякий раз испытываю удовольствие от одного ее вида. Яркая,
милая, веселая старая стена! Как чудесно украшают ее ползучий лишай и буйно
растущий мох, стыдливая молодая лоза, выглядывающая сверху, чтобы
посмотреть, что происходит на реке, и темный старый плющ, вьющийся немного
ниже. Любые десять ярдов этой стены являют глазу пятьдесят нюансов и
оттенков. Если бы я умел рисовать и писать красками, я бы, наверное, создал
прекрасный набросок этой старой стены. Я часто думаю, что с удовольствием
жил бы в Хэмптон-Корте. Здесь, видимо, так тихо, так спокойно, в этом милом
старом городе, и так приятно бродить по его улицам рано утром, когда вокруг
еще мало народу.
Но все же, мне кажется, я бы не очень хорошо себя чувствовал, если бы
это действительно случилось. В Хэмптон-Корте, должно быть, так мрачно и
уныло по вечерам, когда лампа бросает неверные тени на деревянные панели
стен, когда шум отдаленных шагов гулко раздается в каменных коридорах, то
приближаясь, то замирая вдали, и лишь биение нашего сердца нарушает мертвую
тишину.
Мы, мужчины и женщины, - создания солнца. Мы любим свет и жизнь. Вот
почему мы толпимся в городах и поселках, а деревни с каждым годом все
больше пустеют. При свете солнца, днем, когда природа живет и все вокруг
нас полно деятельности, нам нравятся открытые склоны гор и густые леса. Но
ночью, когда мать-земля уснула, а мы бодрствуем, - о, мир кажется таким
пустынным, и нам страшно, как детям в безлюдном доме. И мы сидим и плачем,
тоскуя по улицам, залитым светом газа, по звукам человеческих голосов и
бурному биению жизни. Мы кажемся себе такими беспомощными, такими
маленькими в великом безмолвии, когда темные деревья шелестят от ночного
ветра; вокруг так много призраков, и их тихие вздохи нагоняют на нас
грусть. Соберемся же в больших городах, зажжем огромные костры из миллионов
газовых рожков, будем кричать и петь все вместе и чувствовать себя смелыми.
Гаррис спросил, бывал ли я когда-нибудь в Хэмптон-Кортском лабиринте.
Сам он, по его словам, заходил туда один раз, чтобы показать кому-то, как
лучше пройти. Он изучал лабиринт по плану, который казался до глупости
простым, так что жалко было даже платить два пенса за вход. Гаррис полагал,
что этот план был издан в насмешку, так как он ничуть не был похож на
подлинный лабиринт и только сбивал с толку. Гаррис повел туда одного своего
родственника из провинции. Он сказал:
- Мы только зайдем ненадолго, чтобы ты мог сказать, что побывал в
лабиринте, но это совсем не сложно. Даже нелепо называть его лабиринтом.
Надо все время сворачивать направо. Походим минут десять, а потом
отправимся завтракать.
Попав внутрь лабиринта, они вскоре встретили людей, которые сказали,
что находятся здесь три четверти часа и что с них, кажется, хватит. Гаррис
предложил им, если угодно, последовать за ним. Он только вошел, сейчас
повернет направо и выйдет. Все были ему очень признательны и пошли за ним
следом. По дороге они подобрали еще многих, которые мечтали выбраться на
волю, и, наконец, поглотили всех, кто был в лабиринте. Люди, отказавшиеся
от всякой надежды снова увидеть родной дом и друзей, при виде Гарриса и его
компании воспряли духом и присоединились к процессии, осыпая его
благословениями. Гаррис сказал, что, по его предположению" за ним
следовало, в общем, человек двадцать; одна женщина с ребенком, которая
пробыла в лабиринте все утро, непременно пожелала взять Гарриса под руку,
чтобы не потерять его.
Гаррис все время поворачивал направо, но идти было, видимо, далеко, и
родственник Гарриса сказал, что это, вероятно, очень большой лабиринт.
- Один из самых обширных в Европе, - сказал Гаррис.
- Похоже, что так, - ответил его родственник. - Мы ведь уже прошли
добрых две мили.
Гаррису и самому это начало казаться странным. Но он держался стойко,
пока компания не прошла мимо валявшейся на земле половины пышки, которую
Гаррисов родственник, по его словам, видел на этом самом месте семь минут
тому назад.
- Это невозможно, - возразил Гаррис, но женщина с ребенком сказала:
"Ничего подобного", - так как она сама отняла эту пышку у своего мальчика и
бросила ее перед встречей с Гаррисом. Она прибавила, что лучше бы ей
никогда с ним не встречаться, и выразила мнение, что он обманщик. Это
взбесило Гарриса. Он вытащил план и изложил свою теорию.
- План-то, может, и неплохой, - сказал кто-то, - но только нужно
знать, в каком месте мы сейчас находимся.
Гаррис не знал этого и сказал, что самое лучшее будет вернуться к
выходу и начать все снова. Предложение начать все снова не вызвало особого
энтузиазма, но в части возвращения назад единодушие было полное. Все
повернули обратно и потянулись за Гаррисом в противоположном направлении.
Прошло еще минут десять, и компания очутилась в центре лабиринта. Гаррис
хотел сначала сделать вид, будто он именно к этому и стремился, но его
свита имела довольно угрожающий вид, и он решил расценить это как
случайность. Теперь они хотя бы знают, с чего начать. Им известно, где они
находятся. План был еще раз извлечен на свет божий, и дело показалось проще
простого, - все в третий раз тронулись в путь.
Через три минуты они опять были в центре.
После этого они просто-таки не могли оттуда уйти. В какую бы сторону
они ни сворачивали, все пути приводили их в центр. Это стало повторяться с
такой правильностью, что некоторые просто оставались на месте и ждали, пока
остальные прогуляются и вернутся к ним. Гаррис опять извлек свой план, но
вид этой бумаги привел толпу в ярость. Гаррису посоветовали пустить план на
папильотки. Гаррис, по его словам, не мог не сознавать, что до некоторой
степени утратил популярность.
Наконец все совершенно потеряли голову и во весь голос стали звать
сторожа. Сторож пришел, взобрался на стремянку снаружи лабиринта и начал
громко давать им указания. Но к этому времени у всех в головах была такая
путаница, что никто не мог ничего сообразить. Тогда сторож предложил им
постоять на месте и сказал, что придет к ним. Все собрались в кучу и ждали,
а сторож спустился с лестницы и пошел внутрь. На горе это был молодой
сторож, новичок в своем деле. Войдя в лабиринт, он не нашел заблудившихся,
начал бродить взад и вперед и, наконец, сам заблудился. Время от времени
они видели сквозь листву, как он метался где-то по ту сторону изгороди, и
он тоже видел людей и бросался к ним, и они стояли и ждали его минут пять,
а потом он опять появлялся на том же самом месте и спрашивал, куда они
пропали.
Всем пришлось дожидаться, пока не вернулся один из старых сторожей,
который ходил обедать. Только тогда они, наконец, вышли.
Гаррис оказал, что, поскольку он может судить, это замечательный
лабиринт, и мы сговорились, что на обратном пути попробуем завести туда
Джорджа.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Река в праздничном наряде. Как одеваться для путешествия по реке.
Удобный случай для мужчин. Отсутствие вкуса у Гарриса. Фуфайка Джорджа.
День с барышней из модного журнала. Могила миссис Томас. Человек, который
не любит могил, гробов и черепов. Гаррис приходит в бешенство. Его мнение о
Джордже, банках и лимонаде. Он показывает акробатические номера.
Когда Гаррис рассказывал мне о своих переживаниях в лабиринте, мы
проходили Маулсейский шлюз. Это заняло много времени, так как наша лодка
была единственная, а шлюз велик. Насколько мне помнится, я еще ни разу не
видел, чтобы в Маулсейском шлюзе была всего одна лодка. Мне кажется, это
самый оживленный из всех шлюзов на реке, не исключая даже Баултерского. Мне
иногда приходилось наблюдать его в такие минуты, когда воды совсем не было
видно под множеством ярких фуфаек, пестрых тапочек, нарядных шляп, зонтиков
всех цветов радуги, шелковых накидок, плащей, развевающихся лент и изящных
белых платьев. Если смотреть с набережной, этот шлюз можно было принять за
огромный ящик, куда набросали цветов всех оттенков, которые заполнили его
до самых краев.
В погожее воскресенье река имеет такой вид почти весь день. За
воротами, и вверх и вниз по течению, стоят, ожидая своей очереди, длинные
вереницы лодок; лодки приближаются и удаляются, так что вся сверкающая река
от дворца вплоть до Хэмптонской церкви усеяна желтыми, синими, оранжевыми,
белыми, красными, розовыми точками. Все обитатели Хэмптона и Маулси,
разодевшись по-летнему, гуляют вокруг шлюза со своими собаками,
любезничают, курят и смотрят на лодки. Все это вместе - куртки и шапочки
мужчин, красивые цветные платья женщин, снующие собаки, движущиеся лодки,
белые паруса, приятный ландшафт и сверкающие воды - представляет одно из
самых красивых зрелищ, какие можно видеть близ нашего унылого старого
Лондона.
Река дает возможность одеться как следует. Хоть здесь мы, мужчины,
можем показать, каков наш вкус в отношении красок, и если вы меня спросите,
я скажу, что получается совсем не так плохо. Я очень люблю носить
что-нибудь красное - красное с черным. Волосы у меня, знаете, такие
золотисто-каштановые - довольно красивый оттенок, как мне говорили, - и
темно-красное замечательно к ним идет. И еще, по-моему, сюда очень подходит
голубой галстук, юфтяные башмаки и красный шелковый шарф вокруг пояса, -
шарф выглядит ведь гораздо лучше, чем ремень.
Гаррис всегда предпочитает различные оттенки и комбинации оранжевого и
желтого, но я с ним не согласен. Для желтого у него слишком темный цвет
лица. Желтое ему не идет, в этом нет сомнения. Лучше бы он избрал для фона
голубой цвет, и к нему что-нибудь белое иди кремовое. Но поди ж ты! Чем
меньше у человека вкуса в вопросах туалета, тем больше он упрямится. Это
очень жаль, потому что он никогда не достигнет успеха. В то же время
существуют цвета, в которых он выглядел бы не так уж плохо, если бы надел
шляпу.
Джордж купил себе для этой прогулки несколько новых принадлежностей
туалета, и они меня огорчают. Его фуфайка "кричит". Мне не хотелось бы,
чтобы Джордж знал, что я так думаю, но, право, для нее нет более
подходящего слова. Он принес и показал нам эту фуфайку в четверг вечером.
Мы спросили его, какого она, по его мнению, цвета, и он ответил, что не
знает. Для такого цвета, по его словам, нет названия. Продавец сказал ему,
что это восточная расцветка.
Джордж надел свою фуфайку и спросил, как мы ее находим. Гаррис
заметил, что она вполне годится для того, чтобы вешать ее ранней весной над
цветочными грядками, - отпугивать птиц; но от одной мысли, что это предмет
одежды, предназначенный для какого бы то ни было человеческого существа,
кроме разве бродячего певца-негра, ему делается плохо. Джордж надулся, но
Гаррис совершенно правильно сказал, что, если Джордж не хотел выслушать его
мнение, незачем было и спрашивать.
Нас же с Гаррисом беспокоит лишь одно: мы боимся, что эта фуфайка
привлечет к нашей лодке всеобщее внимание.
Девушки тоже производят в лодке весьма недурное впечатление, если они
хорошо одеты. На мой взгляд, нет ничего более привлекательного, чем хороший
лодочный костюм. Но "лодочный костюм" - хорошо бы все дамы это понимали! -
есть нечто такое, что следует носить, находясь в лодке, а не под стеклянным
колпаком. Если с вами едет публика, которая все время думает не о прогулке,
а о своих платьях, вся экскурсия будет испорчена. Однажды я имел несчастье
отправиться на речной пикник с двумя дамами такого сорта. Ну и весело же
нам было!
Обе были разряжены в пух и прах - шелка, кружева, ленты, цветы,
изящные туфли, светлые перчатки. Они оделись для фотографии, а не для
речного пикника. На них были "лодочные костюмы" с французской модной
картинки. Сидеть в них поблизости от настоящей земли, воды и воздуха было
просто нелепо.
Прежде всего эти дамы решили, что в лодке грязно. Мы смахнули пыль со
всех скамей и стали убеждать наших спутниц, что теперь чисто, но они не
верили. Одна из них потерла подушку пальцем и показала его другой; обе
вздохнули и уселись с видом мучениц первых лет христианства, старающихся
устроиться поудобнее на кресте.
Когда гребешь, случается иногда плеснуть веслом, а капля воды,
оказывается, может совершенно сгубить дамский туалет. Пятно ничем нельзя
вывести, и на платье навсегда остается след.
Я был кормовым. Я старался как мог. Я поднимал весла вверх на два
фута, после каждого удара делал паузу, чтобы с лопастей стекла вода, и
выискивал, опуская их снова, самое гладкое место. (Носовой вскоре сказал,
что не чувствует себя достаточно искусным, чтобы грести со мной, и
предпочитает, если я не против, сидеть и изучать мой стиль гребли. Она
очень интересует его.) Но, несмотря на все мои старания, брызги иногда
залетали на платья девушек. Девушки не жаловались, а только крепче
приникали друг к другу и сидели, плотно сжав губы. Всякий раз, как их
касалась капля воды, они пожимались и вздрагивали. Зрелище их молчаливых
страданий возвышало душу, но оно совершенно расстроило мне нервы. Я слишком
чувствителен. Я начал грести яростно и беспокойно, и чем больше я старался
не брызгать, тем сильнее брызгал.
Наконец я сдался и сказал, что пересяду на нос. Носовой тоже нашел,
что так будет лучше, и мы поменялись местами. Дамы, видя, что я ухожу,
испустили невольный вздох облегчения и на минуту просияли. Бедные девушки!
Им бы следовало лучше примириться со мной.
Юноша, который достался им теперь, был веселый, легкомысленный,
толстокожий и не более чувствительный, чем щенок ньюфаундленд. Вы могли
метать в него молнии целый час подряд, и он бы этого не заметил, а если бы
и заметил, то не смутился. Он шумно, наотмашь, ударил веслами, так что
брызги фонтаном разлетелись по всей лодке, и вся наша компания тотчас же
застыла, выпрямившись на скамьях. Вылив на платья барышень около пинты
воды, он с приятной улыбкой говорил: "Ах, простите, пожалуйста", - и
предлагал им свой носовой платок.
- О, это неважно, - шептали в ответ несчастные девицы и украдкой
закрывались пледами и пальто или пытались защищаться от брызг своими
кружевными зонтиками.
За завтраком им пришлось очень плохо. Их заставляли садиться на траву,
а трава была пыльная; стволы деревьев, к которым им предлагали
прислониться, видимо не были чищены уже целую неделю. Девушки разостлали на
земле носовые платки и сели на них, держась очень прямо. Кто-то споткнулся
о корень, неся в руках блюдо с мясным пирогом, и пирог полетел на землю. К
счастью, он не попал на девушек, но этот прискорбный случай открыл им глаза
на новую опасность и взволновал их. После этого, когда кто-нибудь из нас
нес что-нибудь, что могло упасть и запачкать платье, барышни со все
возрастающим беспокойством провожали его глазами, пока он снова не садился
на место.
- А ну-ка, девушки, - весело сказал наш друг носовой, когда с
завтраком было покончено, - теперь вымойте посуду.
Сначала они его не поняли. Потом, усвоив его мысль, они сказали, что
не умеют мыть посуду.
- Это очень забавно! Сейчас я вас научу! - закричал юноша. - Лягте
на... я хочу сказать, свесьтесь с берега и полощите посуду в воде.
Старшая сестра сказала, что не уверена, подходят ли их платья для
подобной работы.
- Ничего с ними не сделается, - беспечно объявил носовой. - Подоткните
их.
И он заставил-таки девушек вымыть посуду! Он сказал, что в этом
главная прелесть пикника. Девушки нашли, что это очень интересно.
Теперь я иногда спрашиваю себя, был ли этот юноша так туп, как мы
думали? Или, может быть, он... Нет, невозможно! У него был такой простой,
детски-наивный вид!
Гаррису захотелось выйти в Хэмптон-Корте и посмотреть могилу миссис
Томас.
- Кто такая миссис Томас? - спросил я.
- Почем я знаю, - ответил Гаррис. - Это дама, у которой интересная
могила, и я хочу ее посмотреть.
Я возражал против этого. Не знаю, может быть, я не так устроен, как
другие, но меня как-то никогда не влекло к надгробным плитам. Я знаю, что
первое, что подобает сделать, когда вы приезжаете в какой-нибудь город или
в деревню, - это бежать на кладбище и наслаждаться видом могил, но я всегда
отказываю себе в этом развлечении. Мне неинтересно бродить по темным,
холодным церквам вслед за каким-нибудь астматическим старцем и читать
надгробные надписи. Даже вид куска потрескавшейся бронзы, вделанной в
камень, не доставляет мне того, что я называю истинным счастьем.
Я шокирую почтенных причетников невозмутимостью, с какой смотрю на
трогательные надписи, и полным отсутствием интереса к генеалогии обитателей
данной местности. А мое плохо скрываемое стремление поскорее выбраться из
церкви кажется им оскорбительным.
Однажды, золотистым солнечным утром я прислонился к невысокой стене,
ограждающей, маленькую сельскую церковь, и курил, с глубокой, тихой
радостью наслаждаясь безмятежной картиной: серая старинная церковь с
деревянным резным крыльцом, увитая гирляндами плюща, белая дорога,
извивающаяся по склону горы между рядами высоких вязов, домики с
соломенными крышами, выглядывающие из-за аккуратно подстриженных изгородей,
серебристая река в ложбине, покрытые лесом горы вдали...
Чудесный пейзаж! В нем было что-то идиллическое, поэтичное, он
вдохновлял меня... Я казался себе добрым и благородным. Я чувствовал, что
не хочу больше быть грешным и безнравственным. Мне хотелось поселиться
здесь, никогда больше не поступать дурно и вести безупречную, прекрасную
жизнь; мне хотелось, чтобы седина посеребрила мне волосы, когда я
состарюсь, и т. д. и т. д.
В эту минуту я прощал всем моим друзьям и знакомым их греховность и
дурной нрав и благословлял их. Они не знали, что я их благословляю. Они шли
своим дурным путем, не имея понятия о том, что я делал для них в этой
далекой мирной деревне. Но я все же делал это, и мне хотелось, чтобы они
это знали, так как я желал сделать их счастливыми.
Такие возвышенные, добрые мысли мелькали у меня в голове, и вдруг моя
задумчивость была прервана тоненькими, пронзительными возгласами:
- Все в порядке, сэр! Я иду, иду. Все в порядке, сэр! Не спешите.
Я поднял глаза и увидел лысого старика, который ковылял по кладбищу,
направляясь ко мне; в руках у него была огромная связка ключей, которые
тряслись и гремели при каждом его шаге.
С молчаливым достоинством я махнул ему рукой, чтобы он уходил. Но
старик все приближался, неумолчно крича:
- Я иду, сэр, иду! Я немного хромаю. Теперь я уже не такой прыткий,
как раньше. Сюда, сэр!
- Уходи, о несчастный старец, - сказал я.
- Я торопился изо всех сил, сэр! - продолжал старик. - Моя хозяйка вот
только сию минуту заметила вас. Идите за мной, сэр!
- Уходите, - повторил я, -