-- Да. Нет! Где у вас╛ где живут монахи?

-- Кого-нибудь конкретно ищете?

-- Н-нет╛ просто хотела╛

-- Вон, видите: ворота, стена, проходная?.. Вон там. Извините, -- и мальчик пошел дальше, побежал╛

Нинка направилась к проходной. Молодой дебил стоял рядом с дверцею, крестился, как заводной, бормотал, и тонкая нитка слюны, беря начало из угла его губ, напрягалась, пружинила под ветерком; женщины с сумками, с рюкзаками, с посылочными ящиками -- гостинички братьям и сыновьям -- молча, торжественно сидели неподалеку на скамейке, ожидая приема; за застекленным оконцем смутно виднелось лицо вахтера╛

Ворота отворились: два мужика в нечистых телогрейках выкатили на тележке автомобильный мотор, -- и Нинка сквозь створ углядела, как высыпали монахи из трапезной. Пристроилась, чтоб видеть -- ее монашка, кажется, не было среди них; впрочем, наверняка ли? -- в минуту рассыпались они, рассеялись, разошлись по двору, два рослых красавца только остались в скверике, театрально кормя голубей с рук.

Нинка вошла в проходную, спросила у сухорукого, в мирское одетого вахтера:

-- Что? Туда нельзя?

-- А вы по какому делу?

-- Ищу одного╛ монаха. Он╛ -- и замялась.

-- Как его звать? -- помог вахтер.

-- Не знаю, -- ответила Нинка.

-- В каком чине?

-- Не знаю. Кажется╛ нет, не знаю!

Вахтер развел здоровой рукою.

-- Я понимаю, -- сказала Нинка. -- Извините, -- и совсем было ушла, как ее осенило. -- Он╛ он╛ неделю назад его╛ побили╛ Сильно.

-- А-а╛ -- понял вахтер, о ком речь. -- Агафан! Сейчас мы ему позвоним.

-- Как вы сказали? Как его звать?

-- Отец Агафангел.

Телефон не отвечал.

-- Сейчас, -- сказал сухорукий, снова взявшись за диск. -- Вы там подождите, -- и кивнул за проходную.

Нинка покорно вышла, прошептала:

-- А-га-фан-гел╛ Отец! -- и прыснула так громко и весело, что красавцы, продолжающие кормить голубей, оба разом оглянулись на хохоток.

Вахтер приоткрыл окошко:

-- Он сегодня в соборе служит.

-- Где? -- не поняла Нинка.

-- В соборе, -- кивнул сухорукий на громаду Троицкого.

В церкви она оказалась впервые в жизни. Неделю тосковавшая по монаху, казнившаяся виною, час проведшая в лавре, Нинка вполне готова была поддаться таинственному обаянию храмовой обстановки: пенье, свечи, черные лики в золоте фонов и окладов, полутьма╛ Долго простояла на пороге, давая привыкнуть и глазам, и заколотившемуся сверх меры сердечку. Потом шагнула в глубину.

В боковом приделе иеромонах Агафангел отпевал высохшую старушку в черном, овеваемую синим дымом дьяконова кадила, окруженную несколькими похожими старушками. Нинка даже не вдруг поверила себе, что это -- ее монашек: таким недоступно возвышенным казался он в парчовом одеянии.

Она отступила во тьму, но Агафангел уже ее заметил и, о ужас! -- в самый момент произнесения заупокойной молитвы не сумел отогнать кощунственное видение: нинкина голова, поворачиваемая трупно-белой, огромной ладонью жлоба-шофера.

Нинка на цыпочках подошла к женщине, торгующей за загородкою свечами, иконами, книгами, шепнула:

-- Сколько будет еще╛ ну, это?.. -- и кивнула в сторону гроба.

-- Служба? -- спросила женщина.

-- Во-во, служба.

-- Часа два.

-- Так до-олго?! А какая у вас книжка самая╛ священная? Эта, да? -- ткнула пальчиком в нетолстое черное Евангелие, полезла в сумочку за деньгами. -- А этот вот, поп, он через какие двери выходит?..

Жизнь бурлила перед стенами лавры: фарцовая, торговая, валютная: лЖигули╗, лВолги╗, иномарки, простые и интуристовские автобусы, фотоаппараты и видеокамеры, неимоверное количество расписных яичек всех размеров, до страусиного, ложки, матрешки, картинки с куполами и крестами, оловянные и алюминиевые распятия, книги, газеты╛ И много-много ашотиков╛

Нинка с Евангелием под мышкою жадно, словно три дня голодала, ела у ступенек старого троллейбуса, превращенного в кооперативную забегаловку, пирожки, запивая пепси из горлышка, и видно по ней было, что, подобно альпинистке, спустившейся с высокой горы, дышит она не надышится воздухом: может, и вонючим, нечистым, но, во всяком случае, не разреженным, нормальной, привычной плотности.

Шофер стал на подножку полузаполненного ПАЗика:

-- Ну?! Кто еще до Москвы? Пятерка с носа! Есть желающие?

Какие-то желающие оказались, и Нинка тоже встрепенулась, двинулась было к автобусу, но затормозила на полпути╛

╛Сторож запирал парадные двери собора. Агафангел разоблачился уже, но все не решался выйти из церкви, мялся в дверях. Старушку даже убирающую подозвал, собрался пустить на разведку, но устыдился, перекрестил, отправил с Богом.

И точно: в лиловом настое вечера, почти слившаяся темным своим платьем с черным древесным стволом, поджидала Нинка.

-- Здравствуйте, -- сказала пересохшими вдруг связками.

-- Здравствуйте, -- остановился на полноге монах.

-- А вы что, и впрямь -- Агафангел? Непривычно очень. Вы и в паспорте так?

-- Н-нет╛ в паспорте -- по-другому. Сергей.

-- А я -- Нина, -- и Нинка подала ладошку лодочкой. -- Познакомились, значит.

Монах коротко пожал ладошку и отдернул руку. Мимо прошли двое долгополых, недлинно, но цепко посмотрели на парочку.

-- У вас, наверное, неприятности будут, что я прям' сюда заявилась?

-- Не будут. А что вы, Нина, собственно, хотели? -- изо всех сил охлаждал, бюрократизировал монах свой тон.

-- Прощения попросить╛ -- прошептала Нинка жарко. -- И вот, вы забыли╛ -- вынула из кошелька перстень.

Монах отклонил ее руку:

-- Оставьте. Мне его все равно носить больше нельзя.

-- Нельзя?

-- Это аметист, -- покраснел вдруг монах. -- Символ девственности. Целомудрия.

-- А!.. -- прошептала-пропела Нинка. -- Так вы и вправду -- ни с кем никогда?

Монах сквозь землю готов был провалиться от неловкости.

-- Так у нас же с вами все равно ничего не было, -- снова протянула Нинка перстень.

-- Нет, -- покачал головою Агафангел. -- Не не было.

Еще кто-то прошел в черном, оглянулся на них.

-- Все-таки я ужасная дура, -- сказала Нинка. -- Вы здесь так все на виду!

-- Неужели вы думаете, Нина, что мне важно хоть чье-нибудь о себе мнение, кроме собственного? И потом -- тут у нас не тюрьма. Я мог бы выйти отсюда, когда захотел╛

-- Поняла, -- ответила Нинка. -- Я не буду к вам приставать больше. Никогда, -- и быстро, склонив голову, пошла к воротам.

-- Нина! -- окликнул, догнал ее монах. -- Господи, Нина!

Неизвестно откуда, тьмою рожденный, возник старик, тогда, ночью, молившийся в келье:

-- Считай себя хуже демонов, отец Агафангел, ибо демоны нас побеждают╛ -- сказал и растворился, как возник.

-- Старец, -- шепнул Сергей после паузы. -- Мой духовник. Я должен ему исповедоваться.

-- Ты что?! -- ужаснулась Нинка совершенно изменившимся вдруг, заговорщицким, девчоночьим тоном. -- Ты все ему рассказал╛ про нас?

-- Как я ему расскажу такое?! Никому, никому не могу! -- в лад, по-мальчишечьи, ответил Сергей.

-- А мне? -- спросила Нинка и посмотрела ясными невинными глазами. -- А я, знаешь, я бабульке все-все рассказываю. У меня родители погибли -- мне шести не было. Нефть качали в Африке╛

Зазвонили колокола.

-- К молитве, -- пояснил Сергей.

-- Иди, -- отозвалась Нинка.

-- Нет! Я буду тебе исповедоваться, -- и, схватив за руку, монах повлек, потащил ее по тропке к собору, к задней дверце.

-- Не надо! -- пыталась вырваться Нинка. -- Не надо туда! Вообще -- не надо!

-- Почему не надо? -- задыхался Сергей и отпирал замок извлеченным из-под рясы ключом. -- Почему не надо?! Мы ж -- исповедоваться!.. -- и почти силою втолкнул Нинку внутрь, заложил дверь засовом.

Нинка притихла, шепнула в ужасе:

-- А если войдет кто?

-- До утра -- вряд ли. А и войдет -- что с того?..

Гулкие их шаги звенели, усиливаемые, размножаемые куполами-резонаторами. Уличный свет пробивался едва-едва, изломанными полосами. Сергей зажигал свечу.

-- Ой, что это?! -- Нинка наткнулась на дерево и поняла вдруг сама: -- Покойница.

-- Ну и ладно, -- отвел ее от гроба Сергей. -- Что ж, что покойница? Ты что, мертвых боишься? -- и усадил на ковер, на ступени какие-то, сам опустился рядом.

Потянулась тишина, оттеняемая колоколами. Сергей гладил нинкину руку.

-- Ну, -- вымолвила Нинка наконец.

-- Что? -- не сразу отозвался Сергей.

-- Ты ж хотел исповедоваться.

Сергей сдавленно хмыкнул -- Нинке почудилась, что зарыдал, но нет: засмеялся.

-- Что с тобою, Сережа? Что с тобой?!

-- Как я могу тебе исповедоваться, -- буквально захлебывался монах от хохота, -- когда ты и есть мой грех! Ты! Ты!! Ты!!!

-- Нет! -- закричала Нинка. -- Я не грех! Я просто влюбилась! Не трогай меня! Не трогай!

-- Ну почему, почему? -- бормотал Сергей, опрокидывая Нинку, роясь в ее одеждах.

-- Здесь церковь! Ты себе не простишь!

-- Я себе уже столько простил╛

Беда была в том, что, хоть она точно знала, что нельзя, Нинке тоже хотелось -- поэтому искреннее ее сопротивление оказалось все-таки недостаточным. Все закончилось быстро, в одно мгновение, но и Нинке, и монаху его оказалось довольно, чтобы, как лампочным нитям, на которые синхронно подали перенапряжение, раскалиться, расплавиться и испариться, сгореть╛

Они лежали, обессиленные, опустошенные, а эхо, казалось, еще повторяло нечеловеческие крики, а свечка, догорая, выхватывала предсмертно из темноты суровый лик.

-- Не бойся, -- обреченно произнес монах, когда пламя погасло совсем. -- Я не буду плакать. Не буду кричать на тебя. Просто я ничего не знал о человеке. Ничего не знал о себе. Если это возможно, ты уходи сейчас, ладно? Зажечь тебе свет?

-- Не стоит, -- отозвалась Нинка. -- Я привыкла, я уже вижу, -- и встала; неловко, некрасиво принялась приводить в порядок одежду. -- Мы что, не встретимся больше?

-- Я напишу тебе. На Главпочтамт, ладно?

-- Ладно.

-- Извини╛

-- Бог простит, -- незнамо откуда подхваченное, изверглось из Нинки.

Она отложила засов, вышла на улицу, постояла, стараясь не заплакать. Вернулась вдруг к собору, распахнула дверцу, крикнула в гулкую темноту:

-- Ты же не знаешь моей фамилии! Как ты напишешь?! -- и побежала прочь.

Всю следующую неделю Нинка мучилась, страдала, переживала примерно так:

╛паранойяльно накручивая на наманикюренный пальчик дешевую цепочку с дешевым крестиком, читала Евангелие, отрываясь от него время от времени то ли для осмысления, то ли для мечтаний╛

╛назюзюкавшись и нарыдавшись со страшненькой Веркою, глядела, как та гадает ей засаленными картами и все спорила, настаивала, что она не пиковая дама, а вовсе даже бубновая╛

╛выходя из метро, оглядывалась с надеждою увидеть в толпе лицо монашка╛

╛бегала даже на Главпочтамт, становилась в очередь к окошку под литерою лН╗, спрашивала, нет ли письма просто на Нину╛

╛сама тоже, черновики марая, писала монаху письмо и ограничилась в конце концов простой открыткою с одним своим адресом╛

╛лежа в постели, вертела в руках монахов перстень и вдруг, разозлясь, швырнула его о стену так, что аметист полетел в одну сторону, оправа в другую, и зарыдала в подушку╛

╛а назавтра ползала-искала, сдавала в починку, --

все это в смазанных координатах времени, с большими провалами, про которые и вспомнить не могла, что делала, словом, как говорят в кино: в наплыв, -- пока, наконец, снова не оказалась у монастырской проходной╛

Листья уже прираспустились, но еще не потеряли первоначальной, клейкой свежести. Монахи, которых она останавливала, отвечали на нинкины вопросы лне знаю╗ или лизвините, спешу╗, и все это было похоже на сговор.

Наблюдали за Нинкою двое: Арифметик, поплевывающий в тени лаврских ворот, и сухорукий страж, который, выждав в потоке монахов относительное затишье, украдкою стукнул в окно, привлекая нинкино внимание.

-- Уехал, -- сказал, когда она подошла.

-- Куда?

Страж пожал здоровым плечом, но версию высказал:

-- К матери, наверное, на каникулы. Они все раз в год ездют.

-- А где у него мать?

Тут не оказалось и версии:

-- Я даже не послушник. По найму работаю. Присматриваются. Благословенья пока не получил.

Нинка потерянно побрела к выходу.

-- Эй, девушка! -- страж, высунувшись в окошко, показывал письмо.

-- Мне? -- вмиг расцветшая, счастливая подбежала Нинка.

-- Не-а. Ему. Вчера пришло. Может, от матери? Тут внизу адрес. Хочешь -- спиши, -- и подал клок бумаги, обкусанный карандаш.

-- Санкт-Петербург, -- выводила Нинка, а Арифметик знай поплевывал, знай поглядывал.

Она шла узкой, в гору, улочкою, когда, въехав правыми колесами на безлюдный тротуар, бежевая лдевятка╗ прижала Нинку к стене. Распахнулась задняя дверца.

-- Не боись, -- сказал Арифметик и кивнул приглашающе. -- Тебя -- не тронем, -- а, увидев в нинкиных глазах ужас, добавил довольно: -- Надо было б -- нашли б где и когда. Бегать-то от нас все равно -- без пользы. Ну!

Нинка села в машину.

-- В Москву, что ли, собралась? Подвезти?

-- Мне╛ до станции.

-- Сбежал, значит, Сергуня╛ -- не столько вопросил, сколько утвердил Арифметик. -- А куда -- ты, конечно, не знаешь.

Нинка мотнула головою.

-- Или знаешь?

Нинка замотала головою совсем уж отчаянно.

-- Адресок-то списала, -- возразил Арифметик. -- Пощупать -- найдем. Найдем, Сан╕к? -- обратился к водителю.

-- Запросто, -- отозвался Сан╕к.

Нинка напряглась, как в зубоврачебном кресле.

-- Ладно, не бзди. Я этот адресок и без тебя знаю. Питерский, точно?

Нинка прикусила губу.

-- Мы ведь с Сергуней, -- продолжил Арифметик, которому понравилось, что Нинка прикусила губу, -- мы ведь с ним старые, можно сказать, друзья. Одноклассники. И по этому адреску сергунина мамаша не один раз чаем меня поила. Ага! Со сладкими булочками. Только вряд ли Сергуня там. Он ведь мальчик сообразительный. Знает, что я адресок знаю. Но если уж так получится╛ хоть, конечно, хрен так получится╛ что повстречаешь старого моего дружка раньше, чем я, -- передай, что зря он от сегодняшней нашей встречи сбежал. Мы с ним так не договаривались. Не сбежал -- может, и выкрутился бы, а теперь╛

Весомо, всерьез, были сказаны Арифметиком последние фразы, и Нинка рефлекторно бросилась на защиту монаха, сама не подозревая, как много правды в ее словах:

-- Да не от вас! Не от вас он сбежал! От меня!

-- Телка ты, конечно, клевая, -- смерил ее Арифметик сомневающимся взглядом. -- Только слишком много на себя тоже не бери. Не надо.

-- А╛ что он╛ сделал? -- спросила Нинка.

-- Он? -- зачем-то продемонстрировал Арифметик удивление. -- Он заложил шестерых. Усекла? Да ты у него у самого и спроси -- наверное, расскажет, -- и хохотнул. -- Так чо? -- добавил. -- Не страшно на электричке-то пилить? Сан╕к, как думаешь? Ей не страшно? -- подмигнул обернувшемуся Саньку. -- А то давай с нами.

Нинка снова помотала головою.

-- Тогда -- привет, -- и Арифметик распахнул перед Нинкою дверцу. -- Да! -- добавил вдогонку. -- Напомни, в общем, ему, что в задачке, в арифметической, которую я задал, ответ получился: две жизни. А он, будем по дружбе считать, расплатился в электричке за одну. Так что пусть готовится к встрече со своим Богом. Без этих╛ как его╛ без метафор. Короче: чтоб соблазна от нас бегать больше не было -- убьем! Дешевле выйдет. И для него, и для нас.

Нинка хотела было сказать что-то, умолить, предложить любую плату, -- только выпросить у Арифметика монахову жизнь, -- но прежде, чем успела раскрыть рот, машина сорвалась с места и скрылась в проулке.

-- До Санкт-Петербурга есть? -- Нинка стояла в гулком, пустом полунощном кассовом зале Ленинградского вокзала.

-- СВ, -- ответила кассирша. -- Один, два? -- и принялась набивать на клавиатуре запрос.

-- А╛ сколько? -- робко осведомилась Нинка.

-- Сто сорок два, -- ответила кассирша. -- И десять -- постель.

-- Извините, -- качнула Нинка головою. -- А чего попроще╛ не найдется?

Красавец-блондин, перетаптывающийся в недлинном хвосте у соседнего окошечка -- сдавать лишний -- прислушался, положил на Нинку глаз.

-- Попроще нету, -- презрительно глянула кассирша. -- Так чт, не берешь?

Нинка снова качнула головою, отошла.

-- Я сейчас, -- бросил блондин соседу по очереди и подвалил к Нинке. -- У меня есть попроще: совсем бесплатный. Но вместе.

Нинка посмотрела на блондина: тот был хорош и, кажется, даже киноартист.

-- Вместе так вместе╛

В синем, почти ультрафиолетовом свете гэдээровского вагонного ночника красавец-блондин стоял на коленях перед диванчиком, где лежала за малым не полностью раздетая, равнодушная Нинка, и ласкал ее, целовал, пытался завести.

-- Ну что же это такое?! -- вскочил, отчаявшись, рухнул на свой диванчик. -- Мстишь, что ли? За билет?! Да как ты не понимаешь -- одно с другим╛

-- Все я понимаю, -- отозвалась Нинка. -- Все я, Димочка, хороший мой, понимаю. И трахаться люблю побольше твоего. Только кайф исчез куда-то. Ушел. И не мучайся: ты здесь не-при-чем!..

Нинка скучно -- давно, видать, -- сидела на холодных ступенях парадной.

Загромыхал лифт, остановился. Нинка глянула: нестарая, очень элегантная дама, достав ключи, отпирала ту самую как раз дверь, которая и нужна была Нинке.

-- Вы -- сережина мама?

Дама медленно оглядела Нинку с головы до ног, что последняя и приняла за ответ положительный.

-- Здравствуйте.

-- Здравствуйте, -- отозвалась дама. -- А вы очень хорошенькая.

-- Знаю, -- сказала Нинка.

Дама открыла дверь и вошла в прихожую не то что бы приглашая за собою, но, во всяком случае, и не запрещая.

-- Вы застали меня случайно. Мы с мужем живем в Комарово, на даче. Мне понадобились кой-какие мелочи, -- расхаживала дама по комнатам, собирая в сумку что-то из шкафа, что-то из серванта, что-то из холодильника.

Нинка, едва не рот разинув, осматривала очень ухоженную, очень богатую квартиру, где вся обстановка была или антикварной, или купленною за валюту. Компьютер, ксерокс, факс, радиотелефон╛ Подошла к большой, карельской березою обрамленной юношеской фотографии Сергея.

-- Есть у вас время? Можете поехать с нами. Вернетесь электричкой.

-- А Сергей╛ -- надеясь и опасаясь вместе, спросила, -- там?

-- Где? -- прервала дама сборы.

-- Ну╛ на даче?

-- Сергей, милая моя, в Иерусалиме.

Нинка вздохнула: с облегчением, что жив, не убили что вряд ли доступен сейчас Арифметику и его дружкам, но и огорченно, ибо очень настраивалась увидеть монаха еще сегодня.

-- И, судя по всему, пробудет там лет пять-шесть. Или я приняла вас за кого-то другого? Это вы -- его скандальная любовь?

-- Н-наверное╛ -- растерялась Нинка, никак не предполагавшая, что уже возведена в ранг скандальной любви.

-- Это в от него беременны?

-- Я? Беременна? Вроде нет.

-- Странно, -- сказала дама, продолжая прерванное занятие. -- Вы из Москвы? Ладно, поехали. Там разберемся. Звать вас -- как?..

Ехали они в лмерседесе╗ с желтыми номерами. Вел седой господин в клубном пиджаке.

-- Вы у нас что, впервые? -- спросила дама, сама любезность, понаблюдав, с каким детским любопытством, с каким восхищением глядит Нинка за окно.

-- Угу, -- кивнула она. -- А это чо такое?

-- Зимний дворец. Эрмитаж.

-- Здрово!

-- А вот, смотрите -- университет. Тут Сережа учился. Полтора года. На восточном.

Нинка долгим взглядом, пока видно было, проводила приземистое темно-красное здание.

Это была та самая дача, из мансардного окна которой выпрыгнула обнаженная девушка, и, хотя последнее произошло несколько лет назад, дача парадоксальным образом помолодела, приобрела лоск.

Седой водитель лмерседеса╗ в дальней комнате говорил по-немецки о чем-то уж-жасно деловом с далеким городом Гамбургом, кажется, о поставках крупной партии пива, а Нинка с дамою сидели, обнявшись, на медвежьей шкуре у догорающего камина, словно две давние подружки, зареванные, и причина их несколько неожиданно внезапной близости прочитывалась на подносе возле и на изящном столике за: значительное количество разноцветных крепких напитков, большей частью -- иноземного происхождения.

Впрочем, сережину маму развезло очевидно сильнее, чем Нинку.

-- Я! понимаешь -- я! -- тыкала дама себе в грудь. -- Я во всем виновата. Сереженька был такой хруп-кий! Такой тон-кий!.. Дев-ствен-ник! -- подняла указательный перст и сделала многозначительную паузу. -- Ты знаешь, что такое девственник?

-- Не-а, -- честно ответила Нинка.

-- Ты ведь читала Чехова, Бунина╛ лМитина любовь╗╛

-- Не читала, -- меланхолически возразила Нинка.

-- А у меня как раз, понимаешь, убийственный роман. Вон с этим, -- пренебрежительно кивнула в сторону немецкой речи. -- Странно, да? Он тебе не понравился! -- погрозила.

-- Понравился, понравился, -- успокоила Нинка. -- Только Сережа -- все равно лучше.

-- Сережа лучше, -- убежденно согласилась дама. -- Но у меня был роман с Отто. А Сережа вернулся и застал. Представляешь -- в самый момент! Да еще и╛ Ну, как это сказать╛ Как кобылка.

-- Раком, что ли?

-- Фу, -- сморщилась дама. -- Как кобылка!

-- Ладно, -- не стала спорить Нинка. -- Пусть будет: как кобылка.

-- А я так громко кричала! Я, вообще-то, могла б и не кричать, но я же не знала, что Сережа╛

-- А я, когда сильно заберет, -- я не кричать не могу╛

-- И вс╕. Он сломался. Понимаешь, да?

-- Ушел в монастырь?

-- Нет╛ сломался. Он потом ушел в монастырь. Перед самым судом. Но сломался -- тогда. Я, значит, и виновата. Он, когда христианином сделался -- он, конечно, меня простил. Но он не простил, неправда! Я знаю -- он не простил!

-- Перед каким судом?

-- Что? А! Приятели вот сюда, -- постучала дама в пол сквозь медвежью шкуру, -- затащили. Напоили. Мы с его отцом как раз разводились, дачу забросили, его забросили. А он переживал╛ Хочешь еще?

-- Мне хватит, -- покрыла Нинка рюмку ладонью. -- А вы пейте, пожалуйста.

-- Ага, -- согласилась дама. -- Я выпью, -- и налила коньяку, выпила.

-- Ну и что -- дачу?

-- Какую дачу? А-а╛ Девица от них сбежала. В окно выбросилась. Вообще-то, раз уж такая недотрога, нечего было и ехать. Правильно? Голая. Порезалась вся. А была зима, ветер, холодно╛ Ну, она куда-то там доползла, рассказала╛ Ей ногу потом ампутировали. Вот досюда, -- резанула дама ребром ладони по нинкиной ноге сантиметра на три ниже паха.

-- И Сережка всех заложил?

-- Зачем? -- обиделась дама. -- Зачем ты так говоришь: заложил? Зачем?! Он потрясен был!

-- Пьяный, вы же сказали!

-- Не в этом дело! Тут ведь бардак╛ И все такое прочее╛ Каково ему было видеть? Его вырвало! Он╛ он просто не умел врать! Вообще не умел! И виновата во всем я╛ -- Дама рыдала, все более и более себя распаляя: -- Я! Я!! Я!!!

-- Пора оттохнуть, торокая, -- седой элегантный Отто уже с минуту как закончил говорить со своим Гамбургом и стоял в дверях, наблюдая, а когда дама ввинтилась в спираль истерики, приблизился.

-- Пошел вон! -- отбивалась дама. -- Не трожь! Я знаю: меня уложишь, а сам╛ -- и ткнула в Нинку указательным. -- Угадала?! Ну скажи честно: угадала?!

-- Да не дам я ему, успокойтесь, -- презрительно возразила Нинка. -- Я Сережу люблю╛

-- Ит╕мте, ит╕мте, милая, -- Отто уводил-уносил сопротивляющуюся, кривляющуюся даму наверх, в мансарду, а Нинке кивнул с дороги, улучив минутку: -- Комната тля гостей. Располагайтесь.

Нинка проводила их мутноватым взглядом, налила коньяку и, выпив, сказала в пустоту:

-- Все равно вытащу. Подумаешь: Иерусалим!..

Они чинно и молча завтракали на пленэре. Что по Нинке, что по даме вообразить было невозможно вчерашнюю сцену у камина.

-- Also, -- сказал Отто, допив кофе и промакнув губы салфеткою, извлеченной из серебряного кольца. -- Я оплачиваю бизнес-класс то Иерусалима, тва бизнес-класса -- назад. И тве нетели шисни по╛ -- прикинул в уме -- ╛тшетыреста марок в тень. Фам твух нетель хватит?

Нинке стало как-то не по себе от столь делового тона: получалось, что ее нанимают для определенной унизительной работы. Тем не менее, Нинка кивнула.

Дама заметила ее смятение, попыталась поправить бестактность мужа:

-- Знаешь, девочка. У нас довольно старый и хороший род. И я совсем не хочу, чтоб по моей вине он прервался. Если ты╛ если ты вытащишь Сережу -- ты станешь самой любимой моей╛ дочерью.

Отто переждал сантименты и продолжил:

-- Я ету в Санкт-Петербург и захвачу фас. Сфотографируйтесь на паспорт фот по этому атресу, -- написал несколько слов золотым паркером на обороте визитной карточки, -- тоштитесь снимков и савесите мне в офис, -- постучал пальцем по лицевой стороне. -- Там же фам перетатут и билет на лстрелу╗. У фас тостаточно тенег? -- полез во внутренний карман.

-- Денег? -- переспросила Нинка с вызовом. -- Как грязи!

-- Отшень хорошо, -- спрятал Отто бумажник.

В Москве Нинка буквально не находила себе места, ожидая вестей, опасаясь, что прежде, чем удастся уехать, появится на горизонте Арифметик, обозленный бегством былого приятеля в недосягаемые места, приятеля-предателя, перенесет ненависть на нее. Нинка почти даже перестала ночевать дома, меняла, как заядлая конспираторша, адреса: подруги, знакомые, дальние родственники, -- оставляя координаты одной бабульке.

Ночной звонок перебудил очередной дом, где Нинка нашла приют.

-- Девочка, милая! -- мать Сергея, не пьяная, несколько разве на взводе, расхаживала по пустой ленинградской квартире с радиотелефоном у щеки. -- Тебе почему-то отказали в паспорте. Не знаю╛ Не знаю╛ У Отто это первый случай за восемь лет. Подожди. Подожди. Успокойся. Возьми карандаш. Двести три, семь три, восемь два. Записала? Николай Арсеньевич Ланской. Это сережин отец. Он работает в МИДе. Сходи к нему, договорились? Я могла б ему позвонить, но боюсь: только напорчу. Да, вот еще! Я очень прошу не брыкаться и не обижаться, мы ведь уже почти родственницы: я послала тебе кой-какую одежду. Поверь: сейчас это тебе необходимо. Пообещай, что не станешь делать жестов: получишь, наденешь и будешь носить. Обещаешь, да? Обещаешь?..

Лощеный скромник-демократ, какие за последнее время нам уже примелькались в интервью и репортажах программы лВести╗, стоял у МИДовских лифтов, намереваясь высмотреть Нинку и составить впечатление о ней прежде, чем она заметит, узнает, расшифрует его.

Судя по ее внешности, жестов Нинка не сделала: дорогое, элегантное платье сидело на ней так, словно никогда в жизни ничего ниже сортом Нинка и не нашивала. Она явно переходила в очередной класс, а, может, через один и перепрыгивала.

Наглядевшись, Николай Арсеньевич приблизился, и надо было видеть, с каким невозмутимым достоинством подала ему Нинка руку для поцелуя.

Они вышли на улицу, под косое предвечернее солнце. Тут же зашевелилась, двинулась к подъезду лВолга╗ 3102, та самая, что подобрала Нинку на ночном шоссе пять недель -- целую жизнь! -- назад.

-- Беда в том, -- сказал Николай Арсеньевич, -- что я не смогу помочь вам с документами. Честнее так: не мне вам помогать, потому что как раз я приложил все усилия, чтобы разрешение на выезд дано вам не было. И буду прикладывать впредь.

Нинка посмотрела на вельможу долгим взглядом, жлоб же водитель долгим взглядом посмотрел на Нинку: сперва он не мог поверить глазам и пару раз даже мотал головою, словно гнал галлюцинацию, но в конце концов все же утвердился во мнении, что это -- та самая.

-- В истерике, по-мальчишески, -- отвечал вельможа на безмолвный нинкин вопрос, посредственно для дипломата скрывая возбуждение, которое генерировала в нем сексапильная фигурка, -- но Сергей несколько лет назад выбрал на мой взгляд одну из самых удачных возможных карьер. И я как отец (со временем и у вас, не исключено, появятся дети!) просто обязан помочь ему не сорваться. Когда в лавре из-за вас начался скандал, я предпринял все возможное, чтоб удалить Сергея в Иерусалим. Не надо смотреть на меня с ненавистью -- Сергей попросил сам. Бежал от вас он -- я ему только помог. Простите, я, вероятно, неточно выразился: не от вас -- от себя. И я его, -- улыбнулся двусмысленно, -- теперь понимаю. Но согласитесь: нелепо будет, если сейчас, ему вдогонку╛

-- Соглашаюсь, -- перебила Нинка, совсем по видимости не обескураженная, во всяком случае -- взявшая себя в руки: чем больше на ее пути встречалось препятствий, тем сильнейший азарт она, казалось, испытывала, тем емче заряжалась энергией преодоления.

-- Вы, конечно, ни в чем не виноваты, и я готов компенсировать вашу неудачу, чем смогу╛ -- тут Нинку прожег, наконец, потный взгляд жлоба-водителя, и она обернулась, жлоба узнала, став, впрочем, после этого лишь еще презрительнее. -- Я еду сейчас за город. Если у вас есть время, вы могли бы сопроводить меня, и мы вместе обсудили б╛ -- вельможа все откровеннее, все нетерпеливее облапывал Нинку глазами.

-- У меня нту времени, -- улыбнулась она. -- Мне нужно добывать паспорт.

Улыбнулся и вельможа.

-- Передумаете, -- резюмировал, -- мой телефон у вас записан. Уверяю, что Париж, Лондон, Гамбург на худой конец, гораздо увлекательнее Иерусалима, -- и направился к машине.

-- Вы меня, конечно, извините, Николай Арсеньевич, -- склонился к нему жлоб, -- но эта, с позволения сказать╛ телка╛ -- и совсем уж приблизился к шефу, два-три слова прошептал прямо на ухо. Приотстранился несколько и добавил: -- Ага. За двести рублей.

Нинка понимала их разговор, словно слышала, и потому, едва лВолга╗ собралась вклиниться в густой предвечерний автомобильный поток Садового, стремительно подошла, отворила дверцу и, в ответ улыбке вельможи, добившегося-таки, как ему показалось, своего, сказала:

-- Вы, конечно, отец Сергея. И все-таки вы знаете кто, Николай Арсеньевич? Вы ф-фав╕н! Вы старый вонючий фав╕н!

У входа в клуб бизнесменов Нинка объяснялась с привратником-Шварцнеггером с помощью визитной карточки, полученной некогда от Отто. Шварцнеггер, наконец, отступил, и Нинка, миновав вестибюль и комнату, где несколько человек лениво играли на рулетке, оказалась в зальчике, где шло торжество.

Компания была сугубо мужская, ибо хорошенькие подавальщицы, бесшумными стайками снующие за спинами бизнесменов, в счет, разумеется, не шли. Посередине перекладины буквы П, которою стояли столы, восседал юбиляр: несколько расхристанный, извлекающий из рукава освобожденной от галстука рубахи крупную запонку; человек не приблизительно, но точно пятидесятилетний, ибо именно эту дату отмечали; совершенно славянского типа, слегка крутой, обаятельный, в несколько более, чем легком, подпитии и никак не меньше, чем с двумя высшими образованиями.

Рядом с юбиляром седо-лысый еврей-тамада, водрузив перед собою перевернутую кастрюлю, вооружась молотком для отбивания мяса, вел шутливый аукцион.

-- Левая запонка именинника! -- выкрикнул, получив и продемонстрировав оную. -- Стартовая цена╛ двадцать пять долларов!

-- Ставьте сразу обе! -- возразил самый молодой и самый крутой из гостей. -- Если я сторгую эту, придется торговать и следующую, что в условиях монополизма может привести╛

-- Не согласен! -- возразил с другого конца человек с внешностью дорогого адвоката. -- Предметы, продаваемые с юбиляра, являются музейными ценностями и прагматическому использованию не подлежат!..

У кого-то из присутствующих образовалось третье мнение на сей счет, у кого-то -- четвертое, -- Нинка тем временем, угадав его со спины, подошла к Отто, который, хоть и глянул с заметным неудовольствием, дал знак принести стул и прибор.

-- Тридцать долларов слева, -- продолжал меж тем продавать запонку тамада-аукционист.

-- Тридцать пять!

-- Сорок!

-- Мне удалось добиться, -- сказала Нинка, -- чтобы меня включили в паломническую группу в Иерусалим. Наврала с три короба про чудесное исцеление, что дала, мол, обет╛

-- Пятьдесят пять долларов раз! Пятьдесят пять -- два! Пятьдесят пять долларов -- три! -- ударил аукционист молотком в днище кастрюли. -- Продано, -- и усилился шум, зазвякали о рюмки горлышки бутылок, запонка поплыла из рук в руки к новому обладателю.

-- Но им, кажется, это все равно. Они сказали -- была б валюта.

-- Сколько? -- спросил Отто.

-- Правая запонка именинника!

-- Девять тысяч четыреста двадцать пять, -- назвала Нинка сумму, глаза боясь на Отто поднять.

-- Марок? -- спросил тот.

-- Долларов, -- прошептала Нинка.

-- Пятьдесят пять долларов -- раз! Пятьдесят пять -- два! Пятьдесят пять долларов -- пауза -- три! -- и удар в кастрюлю. -- Правая запонка покупателя не нашла. Переходим к рубахе. Что? -- склонился аукционист к юбиляру. -- Владелец предлагает снизить на запонку стартовую цену.

-- Против правил! -- подал реплику адвокат.

-- Ладно! Имениннику можно, -- нетрезво-снисходительно возразил с прибалтийским акцентом прибалтийской же внешности человек.

-- Никому нельзя! -- припечатал крутой-молодой.

-- Нет, -- взвесив, коротко, спокойно ответил Нинке Отто.

-- Нет? -- переспросила она с тревогой, с мольбою, с надеждою.

-- Нет, -- подтвердил Отто. -- Они хотят наварить тшерестшур. Триста, тшетыреста процентов. Это против моих правил.

-- Значит, нет, -- утвердила Нинка, однако, с последним отзвуком вопроса, который Отто просто проигнорировал.

-- Юбилейная рубаха юбиляра, -- продолжал аукционист, разбирая надпись на лейбле. -- Шелк-сырец. Кажется, китайская. Цена в рублях -- девятьсот пятьдесят.

Отто налил Нинке выпивки. Она решала мгновенье: остаться ли, -- и решила остаться.

-- Тысяча!

-- Тысяча слева. Тысяча -- раз! Тысяча -- два!

-- Тысятша сто, -- сказал Отто просто так, неизвестно зачем: рубаха именинника не нужна ему была точно, демонстрировать финансовое свое благополучие он тоже, очевидно, не собирался.

-- Господин Зауэр -- тысяча сто. Тысяча сто -- раз!

-- Тысяча двести!

Юбиляр с голым, шерстью поросшим торсом, благодушно улыбаясь, следил за торгами с почетного своего места.

Отто поглядел на соседку с холодным любопытством:

-- Хотите, я фс фыстафлю на аукцион? Авось соберете. Стартовую цену назнатшим три тысятши.

-- Долларов? -- поинтересовалась Нинка.

-- О, да! -- отозвался Отто. -- Не сертитесь, но сами толшны понимать, тшто это несколько╛ тороковато. На Риппер-бан фам тали бы максимум╛ марок твести. Но сдесь собрались люти корячие, асартные. И не снают пока настоящей цены теньгам.

-- Левый башмак юбиляра! -- продолжал тамада аукцион.

-- И что я должна делать с тем, кто меня купит?

-- Если купят! -- значительно выделил Отто первое слово и пожал плечами: -- Могу только пообещать, тшто я фас приопретать не стану. И тшто все вырученные теньги перейдут фам. Пез куртажа. Сокласны?

Нинка выпила и кивнула.

-- Две с половиной справа!

Отто встал, подошел к юбиляру, нашептал что-то тому на ухо, взглядом указывая на Нинку, юбиляр поманил склониться тамаду.

-- На аукцион выставляется, -- провозгласил последний, когда выпрямился, -- любовница юбиляра, -- и, повернувшись к Нинке, сделал жест шпрехшталмейстера. -- Прошу!

Нинка вздернула голову и, принцесса-принцессою, зашагала к перекладине буквы П.

-- Блюдо! -- крикнул крутой-молодой и утолил недоумение возникшего метрдотеля: -- Блюдо под даму!

Очистили место, появилось большое фарфоровое блюдо, Нинка, подсаженная, взлетела, стала в его центр. Кто-то подскочил, принялся обкладывать обвод зеленью, редиской. Какая откуда, высунулись мордочки любопытных подавальщиц.

-- Стартовая цена, -- провозгласил аукционер, -- три тысячи долларов.

Возникла пауза.

-- Раздеть бы, посмотреть товар╛ -- хихикнув, высказал пожелание толстенький-лысенький.

Господи! Как Нинка была надменна!

Крутой-молодой встал, подошел к толстому-лысому, глянул, словно за грудки взял:

-- Обойдемся без хамства.

-- Да я чего? -- испугался тот. -- Я так, пошутил.

Инцидент слегка отрезвил компанию, и вот-вот, казалось, сомнительная затея рухнет. В сущности, именно молодой мог ее прекратить, но он спокойно вернулся на место и не менее спокойно произнес:

-- Пять╛

Снова повисла тишина. Девочки-подавальщицы зашлись в немом восторге, словно смотрели лРабыню Изауру╗, даже аукционер не долбил свое: пять -- раз, пять -- два╛

Отто холодно, оценивающе глянул на молодого и, подняв два пальца, набил цену:

-- Семь!

-- Десять, -- мгновенно, как в пинг-понге, парировал тот.

-- Пятнадцать! -- выкрикнул толстенький-лысенький: идея осмотреть товар, кажется, им овладела.

-- Двадцать! -- молодой тем более не сдавался.

-- Двадцать -- раз, -- пришел в себя аукционер. -- Двадцать -- два! Двадцать╛ -- и занес молоток над кастрюлею.

-- Тватцать пять, -- вступил Отто, еще раз рассчитав, что цену его, пожалуй, платежеспособно перебьют -- и точно:

-- Тридцать!

Одна из подавальщиц глотнула воздух от изумления. Молоток ударил в кастрюльное дно.

-- Продано╛

Нинка собралась было спрыгнуть, но Отто остановил жестом, вставанием:

-- Теньги!

Крутой-молодой извлек из внутреннего кармана пачку, отсчитал два десятка бумажек, которые спрятал назад, а остальные, подойдя, положил на блюдо к нинкиным ногам: поверх салата, поверх редиски. Вернулся на место.

-- Ну-ка живо! -- шуганул метрдотель подавальщиц. -- Чтоб я вас тут╛

Нинка скосилась вниз, на зеленоватую пачку, перетянутую аптечной резинкою.

Отто взял нинкину сумочку, оставшуюся на стуле, передал в ее сторону.

-- Перите, -- сказал и пояснил собравшимся: -- Косподин Карпов, -- кивок в сторону юбиляра, -- шертвует эту сумму на благотворительность. А распоряшаться ею бутет бывшая его люповница.

Полуголый господин Карпов кивнул туповато-грустно: ему вдруг жаль показалось расстаться с такою своей любовницей.

Нинка присела, спрятала деньги в сумочку, спрыгнула, подхваченная мужскими руками, медленным шагом направилась к молодому и неожиданно для всех опустилась пред ним на колени, склонила голову.

Молодой посмотрел на Нинку, посмотрел на собравшихся, явно ожидающих красивого жеста и, кажется, именно поэтому жеста не сделал: не поцеловал даме руку, не предложил подняться или что-нибудь в этом роде.

-- Неужто ж я столько стю? -- спросила Нинка.

-- Столько стю я! -- отрезал молодой, и светлый, прозрачный глаз его, подобный кусочку горного хрусталя, на мгновенье сверкнул безумием.

-- И что вы намерены со мной делать?

-- Жить, -- ответил тот.

-- А если не подойду?

-- Перепродам.

-- Много потеряете, -- бросил реплику адвокат.

-- Тогда убью, -- и снова -- безумный блеск.

Нинка коротко глянула на хозяина, пытаясь понять: про убийство -- шутка это или правда? -- и решила, что, пожалуй, скорее правда╛

Не слишком ли все это было эффектно? Не чересчур? Передышка во всяком случае необходима:

╛птички, поющие на рассвете над кое-где запущенным до неприличия, кое-где -- до неприличия же зареставрированным Донским монастырем: именно отсюда, от Отдела Сношений или как он у них там? очень ранним рейсом отбывает в Иерусалим группа паломников; кто уже забрался внутрь, кто топчется пока возле -- автобуса; все сонные, зевающие: двое-трое цивильных функционеров старого склада, двое-трое -- нового; упругий, энергичный, явно с большим будущим тридцатилетний монах; несколько солидных иерархов; злобная, тощая церковная староста из глубинки; непонятно как оказавшаяся здесь интеллигентного вида пара с очень болезненным ребенком лет тринадцати; вполне понятно как оказав