Сергей Лукьяненко. Мой папа -- антибиотик
Сквозь сон я услышал тихий гул снижающегося флаера. Тонкое
угасающее пение плазменных моторов, шорох ветра, путающегося в
плоскостях. Окно в сад было открыто, а посадочная площадка у
нас совсем рядом с домом. Папа давно уже грозится перетащить
керамические плитки, из которых выложен пятиметровый посадочный
круг, подальше в сад. Но делать этого, наверное, не собирается.
Если уж ему понадобится сесть бесшумно, то он приземлится с
отключенными двигателями. Этого делать нельзя, слишком опасно и
сложно, но папа на такие мелочи не обращает внимания.
Дело в том, что мой папа -- антибиотик.
Не открывая глаз, я сел на кровать. Пошарил рукой по
столу, где была сложена одежда, но передумал и побрел к двери
прямо в пижаме. Ноги путались в длинном теплом ворсе ковра, но
я нарочно старался не отрывать их от пола. Мне очень нравится
этот толстенный мягкий ковер, на котором можно кувыркаться,
прыгать и делать все, что угодно, не рискуя сломать себе шею.
За окном гулко стукнули посадочные стойки флаера. Сквозь
веки просочился тускло-красный свет тормозного выхлопа.
По-прежнему не размыкая глаз, я открыл дверь, начал
спускаться по лестнице. Если папа приземлился "громко", значит,
он хочет, чтобы я знал -- он вернулся. Но и я хочу показать,
что знаю это.
Шаг, еще шаг. Некрашеные деревянные ступени приятно
холодили ноги. Не мертвой сыростью металла, не равнодушным
ледяным ознобом камня -- а живой, ласковой прохладой дерева.
По-моему, настоящий дом обязательно должен быть деревянным.
Иначе -- это не дом, а крепость. Укрытие от непогоды...
Шаг, еще шаг... Я сошел с последней ступеньки, встал на
гладкий паркет холла. Забавно определять свое положение по
состоянию пола. Шаг, еще шаг. Я уткнулся лицом во что-то
твердое и гладкое, как сталь; скользкое и упругое, как рыбья
чешуя; теплое, как человеческая кожа.
-- Гуляешь во сне?
Отцовская рука взъерошила мне волосы. Я уставился в
темноту, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. Ну конечно, папа
вошел в дом, не зажигая света.
-- Включить свет, -- обиженно сказал я, пытаясь увернуться
от отцовской ладони.
По углам холла начали разгораться желто-оранжевые
светильники. Темнота сжалась, убегая в широкие прямоугольники
окон.
Папа, улыбаясь, смотрел на меня. Он был в десантном
спецкостюме, и обтягивающий его тело черно-смоляной биопластик
уже начал светлеть. Приспосабливался к изменившейся
обстановке.
-- Ты прямо с космодрома? -- спросил я, с восхищением
глядя на отца. Как обидно, что сейчас ночь и никто из
одноклассников его не видит...
Спецкостюм казался тонким, наверное, из-за того, что
мускулы рельефно выделялись под тканью-хамелеоном. Но это
только иллюзия. Биопластик выдерживает температуру в полтысячи
градусов и отражает очередь из крупнокалиберного пулемета.
Ткань, из которой сделан спецкостюм, имеет одностороннюю
подвижность. Не знаю, как это устроено, но если дотронуться до
комбинезона снаружи -- он твердый, словно из металла. А когда
надеваешь спецкостюм (папа иногда мне разрешает) -- он мягкий и
эластичный.
-- Мы приземлились час назад, -- рассеянно сказал, ероша
мне волосы, папа. -- Сдали оружие, и сразу по домам.
-- Все в порядке?
Папа подмигнул мне, заговорщически оглянулся.
-- Все более чем в порядке. Болезнь ликвидирована.
Слова были обычными, как всегда. А вот улыбка у папы не
получилась. И спецкостюм у него никак не мог успокоиться:
поблескивали разбросанные по ткани датчики, мерцала
разноцветным непонятным узором индикаторная панель на левом
запястье. По цвету спецкостюм уже ничем не отличался от
бледно-голубых обоев. Шагни папа к стене -- и его невозможно
будет заметить.
-- Пап, -- чувствуя, как слетает с меня сон, прошептал я.
-- Трудно пришлось?
Он молча кивнул. И нахмурился -- теперь уж абсолютно
по-настоящему.
-- А ну-ка, марш в постель! Два часа ночи!
Наверное, таким голосом он отдает приказания там, на
планетах, пораженных болезнями. И никто не решается спорить.
-- Есть! -- четко, в тон папе, ответил я. Но все-таки
спросил напоследок: -- Пап, ты не видел...
-- Нет. Ничего, теперь сможешь болтать со своим другом
снова. Связь с планетой восстановят к утру.
Я кивнул и пошел вверх по лестнице. Оглянувшись у самой
двери увидел, что папа стоит на пороге и стягивает с себя
гибкую голубую броню. Перегнувшись через перила, я смотрел, как
перекатываются у него по спине тугие клубки мышц. Я никогда не
смогу так накачаться, не хватит терпения. Папа заметил меня и
махнул рукой:
-- Ложись, Алик. Подарок покажу только утром.
Это здорово, подарки я люблю. Папа дарил их мне, еще когда я был совсем
маленьким и не знал, кем он работает.
Когда от нас ушла мама, мне было пять лет. Помню, как она целовала меня --
я стоял у двери, никак не мог понять, что происходит. Потом мама ушла.
Навсегда. Она сказала, что я могу приходить к ней в любой момент, но я так
и не пришел. Потому что узнал, из-за чего они с папой рассорились, и я
обиделся. Оказывается, маме не понравилось, что папа служит в Десантном
Корпусе.
Однажды я случайно услышал их спор. Мама говорила что-то отцу -- тихо,
устало, так говорят, когда доказывают самому себе, а не собеседнику.
-- Неужели ты не видишь, в кого превратился, Борис? Ты даже не робот --
для них есть Три Закона, а для тебя ни одного. Ты делаешь то, что тебе
прикажут, не думая о последствиях.
-- Я защищаю Землю.
-- Не знаю... Одно дело, когда ваш Корпус сражается с Пилигримскими
диверсантами. А другое, когда десантники усмиряют колонии.
-- Я не имею права об этом думать. Решает Земля. Она определяет болезнь,
она назначает лечение. А я просто антибиотик.
-- Антибиотик? Верно. Они тоже лупят наобум -- и по болезни, и по
человеку.
Они замолчали. Потом мама сказала:
-- Прости, Борис, но я не могу любить... антибиотика.
-- Хорошо, -- спокойно сказал папа. -- Но Алька останется со мной.
Мама промолчала. А через месяц мы с папой остались одни. Честно говоря, я
даже не сразу это почувствовал. Мама и раньше подолгу не бывала дома --
она журналист, и ездит по всей Земле. Папа бывает дома гораздо больше,
хотя раз или два в месяц уезжает на несколько дней. А когда возвращается,
привозит подарки -- удивительные вещи, которых нет ни в одном магазине.
Однажды он привез Поющий Кристалл. Маленькая, сантиметровая пирамидка из
прозрачного синего камня тихо, не умолкая ни на секунду, наигрывала
странную, бесконечную мелодию. Звук Кристалла менялся, когда шел дождь, а
когда на него падал солнечный свет, становился громче, если Кристалл
подносили к металлу, он менял тональность. Он и сейчас поет свою вечную
песню, плотно укутанный ватой и запрятанный в самый дальний угол шкафа.
Были еще лотанские зеркала и рэтские скульптурки -- вылепленные из мягкой
розовой пластмассы люди взрослели, старились, смотрели то улыбчиво, то
хмуро.
Ну а самым лучшим подарком был пистолет.
В тот раз папы не было почти неделю. Я ходил в школу, играл со своим
другом Мишкой по прозвищу Чингачгук. Ездил с ним и его родителями в
соседний город, где начинался праздник Смеха. Мишка даже ночевал у меня
несколько раз. И все равно было скучновато. Наверное, папа это понял.
Когда он приехал, то даже не стал ничего рассказывать. Порылся в сумке и
протянул мне тяжеленный металлический предмет. Секунду я держал его в
руках, не догадываясь, в чем дело. И только когда устала рука и я едва не
уронил оружие, до меня дошло -- это не игрушка. Ее не стали бы делать
такой тяжелой, под силу лишь взрослому.
-- Он не стреляет, -- угадав мой вопрос, сказал папа. -- Я разбил
излучающий генератор.
Я кивнул, пытаясь прицелиться. Пистолет дрожал в ладони.
-- Откуда он, пап? -- нерешительно спросил я.
Папа улыбнулся.
-- Помнишь, кем я работаю?
-- Антибиотиком! -- с готовностью ответил я.
-- Верно. В этот раз мы лечили болезнь под названием "космическое
пиратство".
-- Настоящие пираты? -- У меня перехватило дыхание.
-- Даже слишком настоящие.
Конечно, папина работа нравилась мне не только из-за необычных подарков.
Мне нравилось, что папа такой сильный, сильнее любого из наших знакомых.
Он мог в одиночку поднять флаер, мог пройти на руках весь сад. Каждое
утро, в любую погоду, и зимой и летом, он по два часа тренировался в саду.
Я к этому привык, а вот те, кто заходил к нам впервые и видел отца,
меланхолично подтягивающегося на двух пальцах левой руки или разносящего в
щепки толстенные доски, закрепленные в специальных стойках по всему саду,
были очень удивлены. Когда же они замечали, что отец движется и наносит
удары с закрытыми глазами, то многим делалось не по себе. Отец в таких
случаях смеялся и говорил, что его работа на девяносто девять процентов
состоит из тренировок. После всего этого шел вопрос: кем же он работает.
Папа весело разводил руками: "Антибиотиком". Секунду гость переваривал
услышанное, потом понимающе восклицал: "Десантный Корпус!"
Проснувшись, я первым делом выглянул в окно. Словно проверял, не
приснилось ли мне папино возвращение. Но все было в порядке -- среди
деревьев мелькала быстрая тень. Папа тренировался без всякой скидки на то,
что не спал полночи. Слышались глухие удары. Мишеням-деревяшкам
приходилось туго...
Я прошел к видеофону -- маленькой матово-белой панели на стене. С тайной
надеждой набрал длинный, пятизначный номер. Код планеты. Код города. Номер
видеофона...
Экран засветился бледно-голубым, потом появились строчки: "Служба Связи
просит прощения. Связь с планетой Туан отсутствует по техническим
причинам".
Тоже мне, извинения... А уж формулировочка какая гладкая! Конечно, если на
планете третий день бушует мятеж и тяжелые танки восставших в упор
расстреляли ретрансляторы, это можно назвать технической причиной. Точно
так же, как человеческую смерть можно обозвать "преобладание процесса
распада над процессом синтеза".
Нажав еще несколько клавиш, я вышел из комнаты. Теперь компьютер будет
повторять вызов сам, каждые пятнадцать минут. У нас с Арнисом было
заведено дозваниваться друг до друга самостоятельно, но сегодня особый
случай. Думаю, он не обидится...
Подарок ждал меня на кухне. На маленьком столике у окна, за которым я
люблю завтракать. Рядом с кофейником и нарезанным кексом...
Вначале я налил себе кофе. Откусил кусочек кекса. И лишь потом взял в руки
широкий металлический браслет, лежащий на коробке с мармеладом.
Браслет был странным. Он ничуть не походил на украшение и еще меньше
напоминал какой-нибудь хитроумный прибор из десантного снаряжения. Просто
сплюснутая трубка из серого металла. Очень тяжелая трубка, она весила
почти как пистолет. На браслете не было никаких кнопок или индикаторов, не
было даже замка. Хотя нет... Одна кнопка имелась. Большая, овальная, из
того же металла, что и весь браслет. Кнопка была нажата и почти сливалась
с ровной поверхностью. Я попробовал подковырнуть ее ногтем, но ничего не
получилось.
Непонятный подарок. Допивая кофе, крутил пальцами тяжелое кольцо. Браслет
вращался немного неровно, словно внутри его переливалась ртуть или
перекатывались мелкие свинцовые шарики. А что, вполне возможно... Но как
он надевается на руку -- отверстие такое узкое, что даже моя кисть не
пролезет?
Вошел папа. В одних плавках, мокрый от пота. Достал из холодильника
бутылочку "Колы" и небрежно предложил:
-- Побежали к озеру? Освежимся...
Что я, ненормальный, что ли? Десять километров через лес. После такого
кросса не освежиться захочется, а пролежать остаток дня под ближайшим
деревом.
-- Нет... Я не антибиотик...
Допивая колу -- папе потребовалось лишь три полновесных глотка -- он
насмешливо улыбнулся.
-- Так и быть, возьмем флаер.
Я встрепенулся. И снова замотал головой.
-- Папа, я не могу. Я должен узнать, как Арнис.
Отец понимающе кивнул. Что такое дружба, десантники знали прекрасно, не
зря папа никогда не ворчит, оплачивая видеофонные счета.
-- Часа через два связь будет. Мы проезжали мимо ретрансляторов, ничего
страшного с ними не случилось. Антенны целы, ну а приборы заменить
несложно.
Я снова посмотрел на отца с восхищением. Так спокойно говорить об этом!
Словно они ехали в прогулочных автомобильчиках, а не в покрытых
керамической броней боевых машинах десанта. Удивительно! Планета Туан
звезды Бэлт. Почти сорок световых от Земли. И мой папа был там. Спасал
людей. Лечил болезнь под названием "Мятеж".
-- Пап, а что это такое? -- поднял я браслет.
-- Опознавательный знак мятежников.
Разъяснить ценность подарка -- это целое искусство. Не меньше, чем
выбрать хороший подарок. Папа умел и то, и другое. Теперь я смотрел на
металлическое кольцо с куда большим уважением.
-- А зачем кнопка?
-- Что-то вроде сигнала. -- Папа забрал у меня браслет и теперь крутил его
двумя пальцами. -- Мы так и не разобрались до конца, но, похоже, в этом
браслете мощный одноразовый передатчик. Кнопку полагалось нажимать в
критической ситуации, после ранения или взятия в плен. Сигнал "Я вне
игры", понимаешь? Кнопку можно нажать лишь раз.
Это я тоже понял. Владелец браслета свой сигнал уже послал...
-- Ты забрал браслет у мятежника?
Папа кивнул.
-- А как его надеть?
-- Обыкновенно. Всовывай руку, и браслет растянется. Это металл с
односторонней податливостью, как и мой комбинезон.
Я уже приготовился надеть браслет, когда до меня дошло:
-- Папа... а как его снимать? Ведь в обратную сторону он не растянется!
-- Конечно. Придется его разрезать. Возьмешь резак, просунешь его под
браслет, включишь. Потом с другой стороны. И получается у тебя две
половинки и запах гари в воздухе.
Папа замолчал, и я почувствовал, почти физически почувствовал его
напряжение. Если папа делал какую-нибудь ошибку, то я замечал это сразу.
Мы очень хорошо понимаем друг друга.
-- Ладно, я побежал... -- Он сделал неопределенный жест.
-- На озеро?
Папа кивнул, и я остался один. С тяжелым браслетом в руках. Я смотрел на
него, никак не решаясь просунуть руку в тугое металлическое кольцо.
Разгадка была в браслете...
Как снять его с руки мятежника, не разрезая? Не портя оригинальный
подарок?
Очень просто. Достаточно лишь...
Я замотал головой. Нет.
Нет!
Такого быть не могло. Все гораздо проще. Прямое попадание. Плазменный
заряд разрывает на части. И на почерневшей от жары земле остается его
опознавательный знак.
Торопливо, боясь передумать, я надел браслет. Он оказался неожиданно
теплым -- словно хранящим до сих пор пламя того выстрела. И не слишком уж
тяжелым. Походить с ним два-три дня несложно.
Мы живем в пригороде Иркутска. До города километров сто, так что по ночам
видны светящиеся иглы жилых башен на горизонте. Чего я никогда в жизни не
хотел -- так это жить в таких домах. Километр бетона, стекла и металла,
бесцельно тянущийся вверх. Как будто на земле мало места...
Не один я так думаю. Иначе не окружили бы каждый такой мегаполис
двухсоткилометровые пригородные пояса.
Уютные коттеджи и многоэтажные виллы, перемешанные с лоскутками лесов и
редкими зеркальцами озер.
Я шел по тропинке, ведущей к Мишкиному дому. Тропинка была удобной, даже
слишком удобной. Двое мальчишек, пусть даже и бегающих друг к другу по
десять раз на день, такую не протопчут.
Тропинку проложили роботы, следуя тому образу идеальной "лесной дорожки",
что содержится в их кристаллической памяти. И она получилась что надо.
За каждым поворотом дорожки, за каждым ее непредсказуемым изгибом
открывалось что-то абсолютно неожиданное. То среди древнего соснового бора
оказывалось живописное болотце, опоясанное ивами и ракитой. То за огромным
дубом пряталась маленькая полянка, покрытая сочной зеленой травой. Быстрый
каменистый ручеек пересекал тропинку -- а над ними плавной дугой выгибался
крошечный деревянный мостик.
По этой тропинке можно было ходить бесконечно -- она не наскучит.
Пятнадцатиминутный путь сжимался в одно мгновение.
Мишкин дом более всего походит на средневековую крепость. Квадратное
здание из серого камня с невысокими башенками по углам. Наверное, его
придумали Мишкины родители -- они археологи и очень любят всякие
древности.
Мишка ждал меня на пороге. Я не звонил ему, не договаривался прийти
заранее. Но ничего странного в Мишкином ожидании не было.
Дело в том, что он -- нюхач.
Можно, конечно, найти словечко покрасивее, но суть от этого не изменится.
Мишка чувствует запахи на порядок лучше любой собаки, не говоря уж о
человеке.
Его родители прошли курс спецлечения, чтобы Мишка родился таким, какой он
есть. Но он сам, по-моему, не очень ценит это. Однажды Мишка сказал мне,
что чувствовать одновременно сотни запахов -- это очень неприятно. Похоже
на какофонию из множества одновременно сыгранных мелодий... Не знаю. Мне
лично хотелось бы стать нюхачом и догадываться о приближении друзей за
добрую сотню метров, ощущая в воздухе их запах.
Мишка махнул мне рукой.
-- Приехал твой папа! -- утверждающе спросил он.
Я кивнул. Иногда, когда у Мишки хорошее настроение, он любит похвастаться
своими способностями.
-- Да. Сильно чувствуется?
-- Конечно. Гарь, танковое горючее и взрывчатка. Очень сильные
запахи... -- Мишка мгновение поколебался. И добавил: -- А еще пот. Запах
усталости.
Я развел руками. Все верно, мистер Шерлок Холмс.
-- Пошли купаться?
-- На озеро?
-- Нет, далеко... К Тольке в бассейн.
У нашего приятеля, семилетнего Толика Ярцева, самый большой в окрестностях
бассейн. Пятьдесят на двадцать метров -- не шутка.
-- Пойдем.
И тут Мишка увидел на моей руке браслет.
-- А что это, Алька?
-- Подарок папкин.
-- Что это, Алька?
Мишка повторил вопрос, словно и не слышал моих слов.
-- Подарок. Опознавательный знак мятежников на планете Туан.
-- Твой папа вернулся оттуда?
Мишка смотрел на браслет с непонятным испугом. Я никогда не видел его
таким.
-- Ты что?
-- Он мне не нравится.
Неожиданная мысль пронзила меня.
-- Мишка, что ты можешь сказать про эту штуку? Внюхайся! Ты же можешь!
Он кивнул с легкой заминкой, словно пытался и не мог найти повод для
отказа.
-- Дезраствор, -- сказал он через минуту. -- Очень тщательная обработка.
Ничего не осталось. И немножко озона.
-- Правильно, -- подтвердил я. -- Мятежника, который таскал браслет,
сожгли плазмометом.
-- Выбрось эту гадость, Алик, -- тихо попросил Мишка. -- Она мне не
нравится.
-- Вот еще... Папа принес мне браслет из десанта...
Мишка отвернулся. Глухо сказал:
-- Не пойду я никуда, Алька. До завтра.
Тоже мне, умник. Я презрительно посмотрел ему вслед. Мишка завидует мне,
вот и все. Еще бы... мой папа -- антибиотик.
Купаться к Толику я пошел один. Там мое самолюбие несколько успокоилось.
Мальчишка выслушал меня, затаив дыхание, а через полчаса уже носился в
компании таких же малышей, играя в десантников. Когда я выбрался из
бассейна и лениво обтерся тонким розовым полотенцем, из-за дома --
модернового нагромождения огромных пластиковых шаров, доносилось: "Ты
убит, снимай браслет!"
Я невольно усмехнулся. Дня на два-три новая игра, с ее громкими выкриками
и оглушительными хлопками "бластеров", лишит покоя всех соседей. И это
натворил я... Может быть, сказать Толику, что десантники воюют тихо и
скрытно, как индейцы?
Когда я пришел домой, компьютер видеофона продолжал повторять вызов. Связи
с планетой Туан по-прежнему не было.
Папу я нашел в библиотеке. Он сидел в своем любимом глубоком кремле,
неторопливо перелистывая страницы книги с глубокомысленным названием "Нет
мира среди звезд". На обложке был изображен вертолет, разваливающийся на
куски без всякой видимой причины. Я слегка склонил голову -- картинка
дрогнула и изменилась, переходя в другую фазу изображения. Теперь
звездолет стал целым, а в бок его, куда-то между главным реактором и
жилыми отсеками, бил темно-голубой луч. Папа продолжал читать, делая вид,
что не замечает меня. Я повернулся и тихо вышел из библиотеки. Если папа
принимался за старые космические боевики, это было верным свидетельством
плохого настроения. Наверное, даже антибиотику бывает грустно.
У себя в комнате, забравшись с ногами на кровать, я с минуту размышлял,
чем бы заняться. На столе валялась недочитанная "Сага огня и воды",
старинная книжка про войну, выпрошенная на два дня у Мишкиного
папы-археолога. Бумажные страницы книжки обтрепались и были залиты
прозрачным пластиком, обложка не сохранилась вообще, но читать ее от этого
стало лишь интереснее. Вторая мировая война предстала передо мной в
совершенно неожиданном ракурсе. Впрочем, я всегда плохо знал историю...
Было и другое занятие -- на дискетке компьютера третий день дожидались
меня невыполненные задачи по математике. Тянуть с ними не стоило --
преподаватель мог вот-вот проверить уроки...
Но вместо того, чтобы взять книгу или подсесть к терминалу школьного
компьютера, я сказал:
-- Включить телевизор. Информация по восстанию на Туане за последние шесть
часов.
На стене засветился мягким светом телеэкран. Замелькали, сменяясь с
невоспринимаемой быстротой, кадры. Телевизор просеивал тридцать с лишним
круглосуточных программ, выуживал все сообщения, где упоминался Туан.
Через несколько секунд поиск прекратился.
-- Двадцать шесть передач. Общая продолжительность -- восемь часов
тридцать одна минута, -- сообщил равнодушный механический голос.
-- Начинай с первой, -- приказал я, устраиваясь поудобнее.
На экране мелькнула эмблема развлекательного канала и заставка Виктор-шоу.
Молодящийся мужчина жизнерадостно помахал рукой и сказал:
-- Привет! Что вы задумались, как повстанцы перед прибытием Десантного
Корпуса?
Повинуясь невидимому режиссеру, грянул гомерический хохот.
-- Убрать, -- с непонятной самому себе гадливостью приказал я.
Прозвучали торжественные позывные правительственного канала. Возникло
изображение огромного зала. Стоящий перед микрофоном мужчина говорил:
-- События на Туане продемонстрировали нам необходимость сохранения
финансирования...
-- Переключить.
Экран наполнился густой чернотой. Из мрака медленно, плавно выплыл
медово-желтый колокол. Накатился густой долгий звон. Информационная
программа "Взор".
-- Оставить.
Колокол расплылся, превращаясь в человеческий глаз. Зрачок увеличился,
стал прозрачным. Проступили контуры бронетранспортеров, людей с оружием в
руках. Знакомый голос Григория Невсяна -- знаменитого телеобозревателя --
произнес:
-- Мы на Туане, первой планете звезды Бэлт. Трагедия, разыгравшаяся в этом
тихом, спокойном мире, не может оставить равнодушным никого...
Я лежал и слушал. Про экстремистов, рвущихся к власти на Туане. Про
обманом втянутых в мятеж жителей. Про десантников, с риском для жизни
восстанавливающих порядок.
-- Некоторые назовут преступлением применение десантного оружия. Но разве
не преступно вдвойне втягивать в политические игры подростков, детей? --
спрашивал Невсян. -- На стороне мятежников сражались
двенадцати-тринадцатилетние мальчишки. Им дали оружие, им приказали не
сдаваться в плен.
Я почувствовал злость. Это подлость. Мои ровесники -- значит, среди них
мог быть Арнис. И ему могли приказать не сдаваться...
-- Никто из мятежников, повторяю -- никто, не сдался в плен. В безвыходных
ситуациях они отстреливались до конца, а затем подрывали себя гранатами.
Думается, всем ясно, что такой фанатизм невозможен без гипновнушения.
-- Выключить, -- скомандовал я, поворачиваясь на спину. Полежал, глядя в
потолок. Заказать спокойную музыку с плавно понижающейся громкостью и
незаметным переходом в шорох дождя. А под утро, для пробуждения --
что-нибудь задорное и темпераментное...
Призывно пискнул видеофон. Вежливо сообщил:
-- Вызов принят к исполнению. Установление связи через двадцать секунд.
Я вскочил. Бросился к экрану. Встал перед круглой голубоватой линзой
камеры. Связь через двадцать секунд...
За сотни, а может быть, и тысячи километров от меня антенны станции
готовились выбросить вверх, в космос, мой вызов -- сжатый до миллисекунд
времени закодированный сигнал. Где-то над планетой зависший на
стационарной орбите ретранслятор-автомат подхватит эстафету, передав
промодулированным лазерным лучом сообщение на Межзвездный передатчик --
двухкилометрового диаметра шар, вращающийся по независимой околосолнечной
орбите. Там, переведенный на язык гравитационных импульсов, собранный в
один пакет с тысячами других сообщений, сигнал уйдет во Вселенную. В
космосе, вблизи звезды Бэлт, его примут антенны местной станции. И все
пойдет в обратном порядке.
На экране успокаивающе изумрудным светом светилось "Ожидайте". Но я не
нуждался в уговорах. Я и так ждал целый день. Теперь я не отошел бы от
экрана и до утра.
Экран ожил. Секунду изображение было не в фокусе, потом подстроилось. На
фоне облицованной деревом стены я увидел усталое женское лицо. Мать
Арниса. На ней был строгий темный костюм, и я вдруг сообразил, что
субъективное время наших планет совпадает. Не похоже, конечно, что я
вытащил ее из постели... И все равно ужасно неудобно...
-- Здравствуйте... -- неловко начал я. -- Добрый вечер.
У меня из головы вдруг начисто вылетело ее имя. И чем усерднее я пытался
его вспомнить, тем надежнее забывал.
Несколько секунд женщина на экране всматривалась в мое лицо. То ли
видеофон никак не наводился на резкость, то ли она просто меня не
узнавала. Мы видели друг друга раза два или три, и то лишь по видеозаписи.
-- Здравствуй, -- безо всякого удивления произнесла она. -- Ты Алик, друг
Арниса.
-- Да, -- обрадованно подтвердил я. И зачем-то добавил: -- Мы были в
спортлагере прошлым летом.
Она кивнула. И продолжала молча смотреть на меня. Странно как-то смотреть.
Безразлично.
-- Арнис не спит? -- неуверенно спросил я. -- Он может подойти?
Голос ее стал еще более бесцветным:
-- Арниса нет, Алик.
Я понял. Я сразу же понял, может быть потому, что наперекор доводам
рассудка боялся этого. Но все равно спросил, упорно не желая верить.
-- Он спит? Или ушел куда-то?
-- Арниса больше нет, -- повторила она, добавив лишь одно слово. Решающее.
_Больше_ нет Арниса.
-- Неправда, -- услышал я собственный голос. И закричал, не понимая, что
говорю: -- Неправда! Неправда!
Вот после этих слов она и заплакала.
Меня всегда пугает, когда взрослые плачут перед детьми. Это что-то
ненормальное, противоестественное. Я сразу же начинаю чувствовать себя
неправым, говорить разные дурацкие вещи вроде того, что исправлюсь, даже
если я и не виноват ни в чем.
Но сейчас мне было на все наплевать. Арнис, друг мой, мой самый настоящий
во всей Вселенной друг, с которым мы провели два месяца во Флориде и
никогда больше не встретимся, мертв. Убит. На войне не умирают от
простуды.
-- Расскажите. Расскажите мне, что случилось, -- попросил я. -- Я должен
знать, обязательно.
А почему, собственно, должен? Потому, что Арнис мой друг? Или потому, что
мой папа -- антибиотик, не успевший вовремя вылечить болезнь?
-- Он был с повстанцами, -- тихо сказала она. Так тихо, что дурацкая
автоматика видеофона отрегулировала звук, превратив шепот в громкую, почти
оглушительную речь.
Она говорила, не переставая плакать. А я слушал. Про то, как Арнис ушел из
дома, и она не успела его задержать. Как позвонил домой и, не скрывая
гордости, заявил, что ему выдали настоящий боевой пулемет. И как она
узнала, что повстанцам выдавали не только пулеметы -- но и приборы
автоматического уничтожения, после гибели повстанца. И что Арнису, слава
Богу, такого прибора не дали -- и она сможет его похоронить. А лицо у него
спокойное, боли он не почувствовал, нейтринный луч убивает мгновенно. И
ран на нем почти нет... только пятнышко красное на груди... куда луч
попал... и рука... лазером...
Она говорила и не думала, наверное, о том, что я с Земли. С великой
планеты, откуда явились десантники-антибиотики. Те, кто уничтожил
повстанцев, и мальчишек, которым не терпелось поиграть с настоящим
пулеметом.
Во Флориде мы тоже любили играть в войну.
Она, конечно же, не помнила, кто мой отец. И могла смотреть мне в глаза. А
вот я не мог. И когда она перестала говорить, но продолжала плакать,
отвернувшись от безжалостного глаза телекамеры, я протянул руку к пульту и
отключил связь.
В комнате стало темно и тихо. Лишь гладила с тихим шорохом оконное стекло
раскачиваемая ветром ветка.
-- Свет! -- заорал я. -- Полный свет!
Вспыхнули лампы, все, что только были в комнате. Матовые потолочные
плафоны, и хрустальная люстра, и ночники из темно-оранжевого стекла, и
настольная лампа на гибкой тонкой ножке.
Свет слепил глаза, резал на кусочки повисшую в комнате тишину. И тишина
ожила, подкралась ко мне, вползла в уши. Даже ветка за окном перестала
качаться.
-- Музыку! Громко! Программу новостей! Учебную программу! Громко! Перебор
радиограмм! Громко!
Тишина взорвалась, исчезла, превратилась в ничто. Гремел объемным
звучанием модерн-рок, сменяли друг друга с трехсекундным интервалом
радиопрограммы. На телеэкранах учили тонкостям итальянского языка,
объясняли, как выращивать орхидеи, сообщали последние новости...
-- Оставить новости! -- закричал я, тщетно пытаясь перекричать
многоголосье. -- Все отключить, оставить новости!
Какофония прекратилась. С экрана новостей уже исчезло знакомое название
планеты. Теперь нам показывали дымящиеся развалины. Маленькие фигурки
людей в блестящих огнеупорных костюмах бродили среди бетонного крошева.
-- ...огромной силы. Разрушенным оказалось не только здание морга, но и
прилегающий больничный комплекс. Представитель сил безопасности заявил,
что не исключает террористическую вылазку. Именно в этот морг доставили
сутки назад группу убитых повстанцев, которые, вопреки их обычной
практике, не взорвали себя, а погибли в бою.
Мелькнула заставка "Новости этого часа".
-- Отключить, -- автоматически приказал я. И посмотрел на браслет.
Это очень хорошая идея -- устройство, которое взрывается после смерти
бойца. С небольшой задержкой в две-три минуты... чтобы его убийцы успели
подойти к телу. Устройство можно сделать в виде браслета, который нельзя
снять с руки. Снабдить датчиком пульса... зарядом мощной взрывчатки -- а
еще лучше, плазмы в магнитной ловушке.
А еще нужен замедлитель -- для тех случаев, когда боец сражается в составе
группы, и немедленный взрыв не нужен. Например, кнопка, которая при
нажатии откладывает взрыв на сутки. Даже такой взрыв может нанести ущерб
врагу, не знающему о секрете. Конечно, лучше всего, чтобы глупый враг снял
браслет и прихватил в качестве сувенира. Если он подарит его сыну -- тоже
не беда.
Я стягивал браслет изо всех сил. Но трубка, так легко поддавшаяся, когда я
всовывал руку, оставалась неподвижной.
Я попытался поддеть его отверткой, раздвинуть пошире и сорвать. Но и это
не получилось... Браслет делали умные, умелые инженеры. Наверное, лишь они
могли его снять.
В бессмысленном остервенении я начал рвать браслет зубами. И почувствовал
легкий приятный запах.
Как я мог подумать, что Мишка уловил запах озона через много часов после
выстрела? Озон, трехатомная молекула кислорода, одно из самых нестойких
соединений. Зато он выделяется при работе электронной аппаратуры и
магнитных ловушек, удерживающих плазму.
В мою руку вцепилась смерть. Страшная, огненная смерть, не желающая
отпускать добычу. Но меня вдруг перестало это пугать.
Смерть была не моей, она предназначалась Арнису. Папа принес ее мне, пусть
и не сознавая, что делает. Немыслимое совпадение стало справедливым
благодаря своей немыслимости.
Медленно, как во сне, я пошел к двери. Мягкий ворс ковра... холодок
деревянных ступеней...
Я толкнул дверь папиной спальни. И вошел в комнату, где мирно спал усталый
антибиотик.
Садясь в кресло у папиного изголовья, я еще не знал, что буду делать.
Будить отца; дремать, опустив голову на холодный браслет; или посидеть
минуту и уйти в лес подальше от дома. Разницы в этих поступках не было.
Но папа проснулся.
Легко соскочив с кровати, он неуловимым движением включил свет. Чуть-чуть
расслабился, увидев меня, и тут же напрягся снова. Вопросительно качнул
головой.
-- Папка, этот браслет -- мина с часовым механизмом, -- почти спокойно
сказал я. -- Объяснять долго я не буду. Но это точно. Он взорвется через
сутки после смерти своего первого владельца... примерно. Ты не помнишь,
когда вы его убили?
Я никогда не видел, чтобы папа так сильно бледнел. Через мгновение он уже
стоял рядом -- и сдирал браслет с моей руки.
Я взвыл. Мне было очень больно и немного обидно, что мой умный папа делает
такую глупую вещь.
-- Папа, его не снимешь. Он же на мальчишку рассчитан... Пап, ты не
помнишь, у него не было родинки на левой щеке?
Папа взглянул на часы. И подошел к видеофону. Я решил, что он собирается
куда-то звонить. Ударом руки папа пробил деревянную облицовочную панель
слева от экрана. И вытащил из маленького углубления пистолет с длинным,
зеркально поблескивающим, топорщившимся теплоотводами стволом.
Вот теперь мне стало страшно. Десантник, хранящий дома исправное оружие,
подлежал увольнению из Десантного Корпуса и крупному штрафу. Если же
оружие использовалось -- тюремному заключению.
-- Пап... -- прошептал я, глядя на пистолет. -- Папа...
Папа подхватил меня, перекинул через плечо. И побежал к двери. Он ничего
не говорил -- наверное, уже не было времени. Потом мы бежали через сад.
Потом папа запрыгнул в кабину флаера и начал набирать на пульте программу
экстренного вызова. Меня он швырнул на заднее сиденье, через секунду
бросил туда же пистолет и аптечку.
-- Введи себе двойную дозу обезболивающего, -- приказал он.
Несмотря на страх, я едва не рассмеялся. Обезболивающее перед взрывом
плазменного заряда? Все равно, что с перочинным ножиком охотиться на
слона.
Но все же я достал две крошечные ярко-алые ампулы. Раздавив в кулаке, сжал
пальцы, чувствуя, как лекарство морозным холодком всосалось через кожу.
Голова слегка закружилась.
А папа управлял флаером, ведя его на предельной скорости. За прозрачным
колпаком кабины выл рассекаемый воздух. Неужели он думает, что нам где-то
помогут? Успеют помочь.
Флаер затормозил. Завис в воздухе. Визг форсированных двигателей перешел в
мягкий гул. Мы парили в ночном небе, два человека в крохотной скорлупке из
металла и пластика.
-- Мы над озером, -- сказал папа и непонятно пояснил: -- Над лесом нельзя,
уйма зверья погибнет. Звери-то ни в чем не виноваты.
Он что-то нажимал на пульте, набирая незнакомые мне команды. Недовольно
пискнул блок безопасности, и колпак кабины медленно откинулся. На
километровой высоте!
Нас гладил прохладный ночной ветерок. Слегка пахло водой. И озоном,
проклятым озоном -- не от браслета, конечно, от работающих двигателей.
Папа перебрался на заднее сиденье. Флаер слегка качнулся, и я увидел внизу
тускло мерцающую водную гладь.
-- Руку, -- скомандовал папа. И я послушно положил руку на бортик кабины.
Папа сел рядом, всем телом прижимая меня к спинке сиденья. Взял меня за
руку -- мои пальцы утонули в папиной ладони. Она была очень холодной. И
твердой, как ткань защитного комбинезона.
-- Не бойся, -- сказал папа. -- И лучше не смотри. Отвернись.
Мне перехватило дыхание. Тело ослабло. Я понял, что не смогу сейчас
пошевелиться. Даже отвернуться не смогу.
Папа взял пистолет. Еще секунду я чувствовал его пальцы. А потом в темноте
сверкнул ослепительный белый луч.
Никогда раньше я не знал настоящей боли. Вся боль, которую я раньше
испытывал, была лишь подготовкой к этой -- единственной, настоящей,
невыносимой. Той, которую никогда не должен узнать человек.
Папа ударил меня по лицу, загоняя обратно в легкие крик. Заорал
срывающимся голосом:
-- Терпи! Сохраняй силы! Терпи!
Я даже не мог закрыть глаза, боль заставила веки раскрыться, а тело
выгнуться в мучительной судороге. Я видел свою кисть в папиной руке. И
нелепый, жалкий обрубок на месте своего запястья. И серебристый браслет,
падающий вниз, в озеро, с этого обрубка.
Прошло секунд пять, не больше. Кабина начала закрываться, а папа нажал на
пульте клавишу "03" -- срочный полет к ближайшему медицинскому центру. И
тут снизу блеснуло -- пронзительным, жарким, оранжевым светом. Еще через
мгновение флаер тряхнуло. И я заметил, как опадает на красно-оранжевом
зеркале озера многометровый, сотканный из пара и брызг фонтан.
Папа был прав, как всегда. Над лесом такого делать не стоило, белкам
пришлось бы туго. А звери ведь ни в чем не виноваты...
Говорят, что чем сильнее люди любят животных, тем больше они любят людей.
Наверное, это до какого-то предела. А дальше все наоборот...
Я пришел в себя на операционном столе. Я лежал раздетый, с присосками
датчиков по всему телу. К столу подходили все новые и новые люди. Папа
стоял среди них в белом медицинском халате и что-то вполголоса говорил.
Разговаривали и врачи, склонившиеся над моей рукой:
-- Удивительно, как резак оставил такую ровную рану. Крови почти нет, как
после лазерного луча...
-- Ерунда, откуда на Земле боевой лазер?
Кто-то заметил, что я открыл глаза. Нагнулся к самому лицу, успокоительно
произнес:
-- Не бойся, дружок, с рукой все будет в порядке. Мы ее
вернем на место. Только впредь поосторожнее с инструментами...
-- И добавил, отвернувшись в сторону: -- Сестра! Кубик
анальгетика... и антибиотик. Лучше октамицин, полмиллиона
единиц...
Я засмеялся. Боль не стала меньше, она по-прежнему жевала
руку раскаленными тупыми клыками. Но я смеялся, уворачиваясь от
маски с дурманящим наркозным запахом. И все шептал, шептал,
шептал...
-- Антибиотик... антибиотик... антибиотик...
Last-modified: Tue, 03 Sep 1996 13:43:55 GMT