рных вассалов на смерть и победу. Голан знал это. Длинный указательный палец его средней руки взметнулся вверх, и Голан на мгновение замер, стоя у подножия эшафота -- того самого эшафота, где его, Голана, только что казнили. Мстительная усмешка искривила его фиолетовые губы, обнажив нестройный ряд редких гнилых зубов.
-- Враг там! -- возвестил он, и толпа, грозно улюлюкая и хрипя, покатилась в ту сторону, куда указывал монарший перст, сметая всг на свогм пути, сметая эшафот, сметая лггкий кустарник, сметая хлипкие деревянные постройки, растаскивая попутно колья и бргвна и вооружаясь ими, взметая ввысь тучи голубовато-белесой пыли, клубы которой тенью ложились на багровое предзакатное солнце. И лишь три одинокие фигуры, три толстуна остались на опустевшем поле. В отличие от других, они были худы и тщедушны.
-- Пацифисты?! -- прогремел Голан и радостно заржал, предвкушая расправу.
-- Мы против убийства, -- сказал один из них, бесстрашно глядя в единственный глаз Правителя. -- Останови бойню, монарх.
-- Война священна! Это закон, -- громогласно возвестил Голан, упиваясь властью. -- Или ты не согласен с законом, смерд?! Говори!
-- Убивать грех, -- возразил толстун, становясь землистого цвета, -- и это высший закон. Спаси свой народ, монарх, отмени бойню.
Момент настал. Вот оно, счастливое мгновение! Теперь Голан мог убивать открыто, не боясь кары, не страшась возмездия, на глазах у толпы, у всего мира, у всей Вселенной, ибо он -- Инкарнация Господа, Верховный Правитель, Монарх-Самодержец и Высший Закон в едином лице. Он зловеще ухмыльнулся, зангс среднюю руку над головой непокорного вассала-пацифиста, взмахнул длинным, остро отточенным ногтгм и рассгк толстуна надвое, словно саблей -- этот жест у него был отработан в совершенстве. Толстун обмяк и сдулся, выпустив в лицо Голану туманное облачко живительного аммиака.
-- Псов надо учить, -- нравоучительно провозгласил удовлетворгнный Голан, вдыхая жизнь поверженного бунтовщика, и грозно взглянул на тех двоих, что остались в живых. -- Ну, а вы тоже против святого убийства?
Пацифисты задрожали, попятились, блея на ходу что-то в свог оправдание, потом разом повернулись и что было сил бросились наутгк.
-- То-то, -- подвгл черту Голан. -- Вислоухий!
Из ближайших кустов выкатился толстун с гнусной рожей и заржал.
-- А здорово ты их, а, Голан? Лихо! Вот бы мне так научиться.
Он вскочил на пустую бочку из-под маринованных сморчков и заплясал, вихляя массивным задом и цокая языком от блаженства.
-- Вот потеха! Ты теперь Верховный Правитель! Ха-ха-ха! Умора!
-- Сократись! -- гаркнул Голан. -- Пока я не проткнул твог жирное брюхо!
Физиономия Вислоухого удивлгнно вытянулась.
-- Ты чего, Голан? Ты что, забыл?
-- Это ты забыл, смерд, что стоишь перед Инкарнацией Господа Бога, Верховным Правителем, Голаном Первым! Пади ниц, Вислоухий!
Вислоухий медленно сполз с бочки и испуганно округлил единственный глаз,
-- Голан, ты что?.. -- шгпотом спросил он.
-- Ниц!! Ну! -- взревел Голан, и Вислоухий бухнулся в голубую пыль. -- Так-то. Будешь послушен -- сделаю своей Тенью. Понял?
-- Понял, мой Повелитель.
-- Тогда -- во Дворец!
Голан влез в бочку. Вислоухий повалил ег на бок и покатил на восток, пыхтя, кряхтя и отдуваясь. Неожиданная спесь старого друга и сообщника чрезвычайно удручали его. Но стать Тенью не мог мечтать он даже в лучших своих снах.
Из-за холма вылетела группа всадников и в один миг окружила Повелителя и его Тень.
-- Кто? -- рванул лужгную глотку глава разъезда.
-- Верховный Повелитель материального мира, -- испуганно молвил Вислоухий и дрожащим пальцем указал на бочку.
Голан неуклюже выскочил из бочки и надменно воззрился на главного всадника.
-- Ниц, псы!
Дружный, квакающий хохот послужил ему ответом.
-- Вы слышали? Ниц! Ха-ха-ха!
-- Тень! -- Голан в ярости обернулся к Вислоухому. -- Во Дворец Каземата!
-- Стоять! -- гаркнул всадник. -- За псов ты ответишь, убийца. Я узнал тебя: ты -- Голан. По тебе плачет спица палача, преступник.
-- Голан казнгн, -- возразила Тень чуть слышно. -- В его теле -- Инкарнация Господа Бога.
-- Инкарнация? -- удивлгнно спросил всадник, теряя уверенность. -- Что ты мелешь, дурак?
-- Запомни эти рожи, Тень, -- молвил Голан зловеще. -- С них и начнгм.
Всадники испуганно попятились. Они уже начали понимать, что эти двое не блефуют.
Голан снова втиснул свог жирное тело в бочку.
-- Во Дворец! -- раздался его утробный глас.
Вислоухий, озираясь на двигавшихся за ними на почтительном расстоянии всадников, вновь покатил бочку на восток.
Внезапный порыв ветра вместе с поднявшейся пылью донгс до них отчгтливую аммиачную вонь. Не дожидаясь монаршего указа, Вислоухий остановился и обратил единственный глаз в ту сторону, откуда примчался ветер. Голан высунул нос из бочки и принюхался.
-- Война окончена, -- сказал он и смачно сплюнул под ноги Вислоухому. -- Победа и смерть. Моя победа и их смерть.
Словно в подтверждение его слов очередной порыв ветра швырнул ему в лицо нечто похожее на пустой полотняный мешок. Ещг пара таких мешков вяло, подобно кустам перекати-поля, проволоклись по пыльной земле. Всадники обалдело вертелись на своих неказистых лошадгнках, пытаясь постичь происходящее. Вскоре уже вся долина пестрела прыгающими, скачущими, переваливающимися с боку на бок пустыми мешками.
Это были трупы погибших толстунов, которых Голан своей монаршей властью послал умирать в ознаменование своего восшествия на великий престол.
Верховный Правитель самодовольно ухмыльнулся.
-- Дело сделано, господа. Святое убийство свершилось.
Испуганные всадники бросились врассыпную.
ЯВЬ
-- Ваш билет!
Я с неохотой возвращаюсь в серый будничный мир объектов. Надо мной завис контролгр. Вернее, зависла, ибо это -- женщина. Немолодая, некрасивая, с красным от напряжения лицом, во взгляде -- настороженность и готовность к прыжку. Тигрица, вышедшая на охоту.
Любопытно. Все контролгры считают, что безбилетник -- это некая норма, пассажир же с билетом (или с прокомпостированным талоном, что более отвечает духу современности) являет собой вопиющее отклонение от нормы. Едва поднявшись на первую ступеньку автобуса (или любого другого вида городского транспорта), контролгр a priori видит в плотной толпе пассажиров потенциально нормальных людей, то есть безбилетников. Просеивая их сквозь свог контролгрское сито, он пытается выявить этих потенциально нормальных, и всякий раз, когда ему это удагтся, испытывает неописуемую радость. Радость не только оттого, что не перевелись ещг на Руси нормальные люди, а от предстоящего бурного объяснения с ними, которое, как показывает опыт, неизбежно: ни один нормальный, или иначе "заяц", никогда не спешит сознаться в своей нормальности. И свой долг этот потрошитель пассажирских душ видит именно в том, чтобы втолковать этому нормальному "зайцу", что он нормален, нормален до мозга костей, и в знак своей правоты сугт ему квитанцию. И уже совершенно неважно, что квитанция та стоит десять тысяч рублей (когда-то она обходилась всего в один рубль).
Я порылся в карманах, но билета там не нашгл. Тигрица замерла, почуяв добычу, глаза ег засветились хищной радостью. Наконец-то хоть один нормальный! -- словно говорили они.
-- Ваш билет! -- повысила голос контролгрша. Лицо ег пошло лиловыми пятнами -- наверное, решил я, от предвкушения схватки.
Я пожал плечам. И тут же почувствовал, как в мог тело, где-то в области ключицы, впиваются костлявые пальцы. Хватка поистине оказалась железной -- тигрица охотилась всерьгз.
-- Только не говорите, что вы его потеряли! -- взвизгнула она на весь автобус, умело скрывая ликование под маской профессионального гнева.
Вот ещг! Я и не собирался ничего говорить. Зачем? Меня это касается менее всего.
Как правило, поимка контролгром безбилетника приковывает внимание остальных пассажиров. Этот раз не был исключением. Мощная аура, кишащая бурными страстями и испускаемая контролгршей в душную атмосферу автобусного салона, заразила, затопила весь автобус. Затаив дыхание, пассажиры -- и нормальные, и те, кто таковыми не являлись -- с жадностью взирали, прислушиваясь и принюхиваюсь, к разыгрывающемуся поединку. На чьей стороне окажется перевес?
-- Так это что же получается, у вас нет билета? -- с крепнущей надеждой, почти с уверенностью, вопросила контролгрша.
Я снова пожал плечами. (Похоже, этот жест стал для меня единственной реакцией на любые поползновения мира объектов вторгнуться в мир моего "я").
-- Я так и знала! -- обрадовано взвизгнула тигрица. -- У него же всг на лице написано! (то есть то, что я нормален; осталось лишь выдать свидетельство о моей нормальности и взять с меня, так, между прочим, для проформы, причитающуюся ей мзду).
Далее ритуал предписывал определгнную, отнюдь не малую, порцию нравоучений. Констатация факта моей нормальности умело вуалировалась негодующим словоизвержением, обвинениями в порочности, аморальности и всех возможных земных грехах. Видимо, имелось в виду, что я должен был почувствовать себя закоренелым преступником, в лучшем случае -- убийцей с многолетним стажем или насильником малолетних. Не сомневаюсь, что окружающие именно это и почувствовали. Пузатый тип с обширной плешью, сидевший рядом со мной и до сего момента с жадностью прислушивавшийся к обвинительной речи новоявленного прокурора, с опаской отодвинулся от меня. Но гневная речь контролгрши пропала втуне: я был надгжно защищгн и от нег, и от всего эфемерного мира объектов своим интравертирующим сознанием; вовне меня просто не существовало, мой мир был ограничен моею телесною оболочкой, служившей мне надгжным экраном. Я остался невозмутим и спокоен.
Плечо мое заныло от судорожного прикосновения ег когтистых пальцев: она довела себя до исступления, почти до экстаза.
-- Платите штраф, гражданин! -- выпалила она сакраментальную фразу, строго следуя предписанному сценарию.
Очередное пожатие плечами. Я не собирался ерепениться (зачем? пассивность -- единственный способ сосуществования с миром внешней экс-псевдореальности). Сунул руку в карман и нащупал истргпанный прямоугольник картона... Любопытно, что это?
Прокурор иссяк, надо мной снова зависла тигрица, уже ощерившая пасть в последней готовности вцепиться в горло своей жертве. И тут я вынимаю проездной.
Обыкновенный проездной, уже не новый и плоть от плоти мира внешних объектов. Он жил в могм кармане неведомо для моего внутреннего "я"; в нужный момент рука извлекла его оттуда и предъявила куда-то вовне, тем самым ограждая меня от неизбежных конфликтов с этим самым "вне". Сейчас же произошгл какой-то сбой; видимо, автоматизм был нарушен вмешательством моего "я" в этот совершенно ненужный и пустой процесс общения с миром забытых вещей.
Я нарушил ритуал -- это было ясно видно по растерянному, разочарованному лицу контролгрши. Я сыграл против правил -- и тут же был наказан гневным шипением тигрицы, челюсти которой, клацнув, сомкнулись в пустоте; жертва ушла из-под самого ег носа. Теперь гнев ег был истинным, а не ритуально-завуалированным. Надежда, которой она жила в последние минуты, рухнула, уступив место разочарованию, и виноват тому крушению был я: я не соответствовал ег меркам о нормальном человеке! Гнев с шипением вырывался из нутра обманутой тигрицы, словно из туго накачанной автомобильной камеры, обволакивая меня жгучим эмоциональным туманом. Когти, почти уже готовые вырвать ключицу из моего плеча, в последний момент судорожно дгрнулись, напряглись и отпрянули, словно в омерзении...
(Возможно, когда-нибудь мир перевернгтся вверх тормашками и понятие о "нормальности" сменит свой знак на противоположный -- нормальными станут считать тех, кто оплатил свой проезд, -- о, тогда контролгр в городском транспорте будет выдавать квитанции именно этим "новым" нормальным, присовокупляя к сим квитанциям изрядное денежное вознаграждение -- за их нормальность. Тогда, наверное, время потечгт вспять).
Зачем я всг это рассказываю? Исключительно затем, чтобы подвести к самому главному.
Проездной был за апрель месяц. А мой последний разговор с шефом, в котором он объявил меня шпионом, состоялся в начале января. Три месяца выпали из моего бытия, словно их никогда и не было.
Это ли не яркое свидетельство псевдо-реальности мира внешних объектов?!
Поистине,
Бодрствуя, мы идгм сквозь сон. (6)
Процесс познания бытия неотделим от проблемы существования человечества, проблема поиска своего места в мире всегда стояла перед человеческим разумом и поистине была проблемой номер один. Определив отныне своим истинным миром мир сновидений, я принялся постигать его.
В первую очередь я обратился к психоанализу, вернее, попытался воскресить в памяти всг то, что некогда почерпнул из этого оригинального учения. Вспомнил свой последний сон и применил к нему метод толкования сновидений, предписанный Фрейдом. Но первые же шаги на этом пути привели меня в тупик.
Я готов был видеть в своих гргзах всг что угодно, но никак не сексуальную подоплгку. Либидозные желания и переживания, живущие в моем "я" в период бодрствования, проявляют себя в сновидениях в невообразимых фантасмагорических нагромождениях; вся подспудная сексуальная жизнь человека разряжается во сне, находя выход в сюрреалистических удовольствиях, совершенно не поддающимся логическому осмыслению человеком бодрствующим -- такова в общих чертах концепция фрейдизма. Символика сновидений, предложенная Фрейдом, позволяет установить логическую взаимосвязь между миром сновидений и миром объективной реальности. Основа этой символики опять-таки зиждется на сексуальной почве -- таким образом, толкование сновидений с точки зрения психоанализа возможно единственно с позиций удовлетворения сексуальных (либидозных) желаний человека, в каких бы искажгнных, извращгнных формах те желания не существовали. Бесспорно, фрейдизм -- по крайней мере, в отношении сновидений -- мог бы представлять для меня определгнную ценность, если бы...
Если бы отражал истину.
Я был уверен, я знал, что истины здесь не найду. И дело совсем не в том, что психоанализ умалял достоинства человеческой личности и сводил всю ег жизнь исключительно к жизни пола и стремлению к наслаждениям. Нет, мог неприятие фрейдовского пансексуализма основывалось на интуитивном знании (с полным на то основанием я причислял себя к интуитивистам), знание же это, почерпнутое мною в мистическом опыте, свидетельствовало: опыт, пережитый в сновидениях, не есть отражение ни внешнего мира объективной реальности, ни бессознательной работы человеческой психики.
Да и сам Фрейд не вызывал у меня особенных симпатий, порой бывал даже неприятен и противен. При всгм могм уважении к творцу психоанализа я не раз ловил себя на мысли, что и сам он стал жертвой какой-то сексуальной мании, которая сумела сублимироваться в его мозге, воплотиться, проявить себя в одном из самых скандальных учений современности. Перед глазами стоит картина: Фрейд "исповедует" пожилую даму, которая поверяет тому свой сон. И вот уже готово суждение великого психоаналитика: всг сновидение навеяно женщине (далеко не молодой, заметьте) единственно инцестуозным желанием по отношению к ег взрослому сыну! Как здесь не возмутиться и не возроптать? Нет, я далгк от мысли видеть в человеке исключительно сосуд, до краев наполненный жадными, похотливыми желаниями, которые ищут -- и находят -- выход если не в состоянии бодрствования, то уж во сне обязательно. Это противно природе Человека.
Я заговорил о Человеке с большой буквы? Я, который признался, что мне глубоко чужд (читай: обрыдл) мир людей? Что ж, я готов противоречить самому себе, ведь я сам -- Человек...
Отныне я заргкся толковать свои сновидения. Я понял одно: их смысл -- в них самих, но никак не вовне, и постичь его отсюда, из внешнего мира, невозможно, ибо оба эти мира не соприкасаются ни одной из своих граней, лежат в разных плоскостях, различных уровнях бытия, не связанных между собой никакими логическими узами и никакими законами.
Да, от толкований сновидений, будь то с позиций психоанализа, астрологии или оккультизма, я отказался раз и навсегда, но постичь их природу, их место в моей жизни (вернее было бы сказать: мог место в жизни сновидений) я решил во что бы то ни стало.
Что же такое сновидение?
Сновидение -- это голос Неведомого. (7)
Окончательно, как мне казалось, порвав с Фрейдом, я вновь вернулся к нему, вернее, к одной его мысли, озарившей меня вдруг подобно вспышке молнии. В сновидениях, вещал гений психоанализа, человек полностью отрешается от внешнего мира и остагтся наедине с самим собой. Но если это действительно так, продолжал я мысль, то во сне человек становится истинным интравертом, не столько по своим убеждения или складу характера, сколько по самой природе сновидений.
Человек творит сновидения, творит целый мир, мир принадлежит только ему, ибо это его мир, его творение -- и сам же растворяется в нгм, становится частицей его, вливается в него и живгт им. Возникает любопытный парадокс: человек творит сновидение, и в то же время не властен над ним; творя, он теряет власть над творением.
Ещг два-три штриха, и я оказался на пороге великого открытия. Если оба мира -- яви и сна -- равнозначны и реальны (а в последнем сомнений у меня больше не осталось), то человек в сновидениях обретает статус Самого Господа Бога! Аналогия здесь полная: Бог творит мир из ничего (сновидец творит свой мир также из ничего), сотворгнный мир начинает жить по собственным законам -- Бог теряет власть над ним. Правда, утверждать мысль о потере Богом власти над всем миром было бы слишком смелым допущением, этого знать человеку не дано, но то, что высшее Его творение -- человек -- более не подвластен Ему, не подлежит никакому сомнению: учение о свободе воли не яркое ли тому подтверждение? Более того, я позволю себе подвергнуть сомнению всеведение и всевластье Господа и в отношении всего остального мира, -- не одна ли это из тех иллюзий, которые творит человек во облегчение собственного существования? Вся история рода человеческого вопиет скорее о бессилии Господа, нежели о всемогуществе Его над миром. Сотворив нечто из ничего, Он сотворил непостижимое для Самого Себя -- точно также сновидец творит непостижимый для себя мир сновидений. Однако, так ли уж непостижимы эти два мира, один -- для Бога, другой -- для человека? Непостижимость та имеет границы, и пока Бог, или человек, находятся вне мира своего творения, мир действительно сокрыт от их понимания; постичь его можно только изнутри, слившись с ним, войдя в него органически, как часть единого целого. Что знаем мы о Боге? в нас ли Он? в мире ли? или там, за чертой непостижимого, вовне? Что знаем мы о человеке?
Что ж, о человеке мы знаем кое-что, а именно: большую часть своего земного существования он находится вне мира своих сновидений -- и потому мир тот для него непостижим. Но стоит лишь ему окунуться в царство гргз, как шоры спадают с глаз его, являя взору творение в первозданной его истинности. Непостижимое становится постижимым и постигаемым, сон -- явью, явь -- сном.
...достоверностью стали сны, неопровержимо
доказанной достоверностью... а явь стала сном. (8)
Вряд ли о Боге мы узнаем когда-нибудь больше: Он Сам для нас непостижим, ибо стоит над миром, вне мира, около мира. Он непостижим для нас так же, как и мы для Него -- между нами высится грань непостижимости.
Продолжим аналогию и по другую сторону: не есть ли Бог всего лишь один из многих подобных ему Богов, для коих мир яви суть некий внешний мир, мир высшей объективной реальности, где каждый из Них столь же одинок и неприкаян, как и человек в этом мире? И не является ли Бог в наш мир лишь тогда, когда Он спит и видит нас лишь как свою фантазию? В периоды же бодрствования Он покидает нас, покинув же -- тотчас забывает. И не явил ли Бог Самого Себя в одном из Своих сновидений в образе Иисуса Христа?
Быть может, и я когда-нибудь предстану эдаким Христом в мире своих гргз...
Поистине, жизнь наша -- галлюцинация, но не дьявола, а Господа Бога. Галлюцинация ли, сон -- есть ли здесь грань?
...где границы? Сладкий сон, горький ли сон, --
о, жизнь, быстрым видением проносящаяся! (9)
Мысль о том, что все люди, даже самые ничтожные, жалкие и никчемные -- Боги каждый в своем мире, явилась мне подобно удару грома среди ясного неба. Какой теперь смехотворной казалась мне идея Фрейда о сексуальной природе сна! Человек -- Бог, но никак не сексуальный маньяк. Бог -- это звучит гордо!
И снова я оказался на распутье. Что предпочесть? Остаться ли одним из миллионов таких же как я заброшенных и одиноких тварей, именуемых людьми, или же стать Богом? Не обрести себя в Боге, как учит догматическое христианство, и не обрести Бога в себе, как учат мистики и пантеисты, а именно стать Богом, боговоплотиться.
Я избрал последнее -- и, видит Бог (который же из Богов?), не ошибся в выборе.
СОН
Солнце уже зашло, когда бочка с монархом была доставлена в столицу. Толстуны попрятались по своим норам, не смея показаться на глаза Повелителю и его Тени. Дворец Каземата был пуст. Приспешники прежнего монарха бежали, прихватив с собой и самого монарха. Но Голану сейчас было не до них.
-- Вислоухий, веди меня в Камеру Жизни, -- приказал он бывшему другу, и тот уловил в голосе Повелителя дрожь и нетерпение.
-- Сию минуту, Голан, -- засуетился Вислоухий, выволакивал монарха из тесной вонючей бочки. -- Мне бы сперва по малой нужде...
Голан позеленел от ярости.
-- Запомни, Тень, -- зашипел он, приблизив единственный глаз к лицу слуги, -- здесь, в этом мире, может быть только моя нужда. Моя! Усвоил, смерд?! И сейчас я нуждаюсь в том, чтобы ты сопроводил меня в Камеру Жизни. Повтори!
-- Я должен отвести тебя в Камеру Жизни, мой Повелитель, -- послушно проблеял Вислоухий, трясясь всем телом.
-- То-то, -- заключил Голан. -- Веди же!
Они углубились внутрь пустынного Дворца, шли по многочисленным переходам, пересекали роскошные залы, карабкались по бесчисленным лестницам, спускались в подвалы, пока наконец не оказались перед массивной металлической дверью, напоминающей вход в бомбоубежище. Дверь никто не охранял: стража разбежалась, словно тараканы.
-- Кажется, это здесь, -- неуверенно пробормотал Вислоухий, почгсываясь.
-- Открывай! -- приказал Голан, едва скрывая нетерпение.
Вислоухий навалился на засов, дверь скрипнула и тяжело подалась в сторону. В лица им пахнуло застоявшимся запахом плесени, погреба и аммиака.
Голан шагнул первым.
-- Вот она, сокровищница Дворца Каземата! -- восхищгнно прошептал он.
Тусклый свет факелов освещал длинное узкое помещение, по сторонам которого тянулись многочисленные стеллажи, до отказа заставленные стеклянными бутылями и металлическими канистрами. Голан схватил одну бутыль, но не удержал, бутыль выскользнула из его пальцев, упала и разбилась. Едкая, дымящаяся жидкость растеклась по бетонному полу.
Голан вдохнул полной грудью и блаженно зажмурился.
-- Аммиак, -- самозабвенно прошептал он.
Он схватил вторую бутыль, на этот раз более аккуратно и осторожно, бережно вынул пробку, понюхал, крякнул от удовольствия и приник к горлышку. Живительная влага быстро вливалась в его пустое нутро. Опорожнив бутыль, Голан откинул в сторону пустую посудину и взял с полки ещг одну. И лишь после третьей, раздувшись до неимоверной величины и заполнив до отказа свог тело нашатырным спиртом, оглянулся к Вислоухому. Тот стоял в углу и тихо, с оглядкой, оправлялся.
-- Ты что?! -- взревел Голан и вдруг расхохотался.
-- Не могу больше, Голан, -- обречгнно пробубнил Вислоухий, вибрируя всем телом, но, услышав хохот Повелителя, робко улыбнулся в ответ.
Выпитое зелье ввергло монарха в благодушное расположение духа.
-- Ха-ха-ха! -- гремел он, катаясь по бетонному полу в приступе истерического веселья и разбрызгивая пролитый нашатырь. -- Ты всг тот же, Вислоухий. Готов гадить даже в святая святых моего Дворца! Ох, держите меня, я сейчас лопну от смеха...
Сначала тихо, застенчиво, только слегка похихикивая, потом всг более и более расходясь, Вислоухий принялся вторить своему Господину, и вот уже оба -- Повелитель и его Тень -- в две глотки вопили, брыкались, носились, кувыркались, орали разухабистые песни своего преступного прошлого...
-- Пей, Вислоухий! -- благим матом визжал Голан, вливая в жадную утробу слуги одну бутыль за другой. -- Я угощаю! Сегодня мой день!
Они быстро опьянели и вскоре затихли меж стеллажей с изрядно поредевшими запасами аммиака, в луже из спирта, пополам смешанного с мочой, потрясая низкие своды Камеры Жизни хриплым храпом.
Первым очнулся монарх. Его колотил озноб, от одежды несло какой-то вонючей гадостью. Факел чадил, наполняя помещение мутным чгрным дымом. Он был зол и угрюм, нутро настоятельно требовало новой порции зелья. Высосав из десятилитровой стальной канистры добрую половину (стеклянную бутыль он не решился взять в дрожащие руки), Голан с остервенением пихнул ногой бесчувственное тело Вислоухого. Тот застонал и, не просыпаясь, осыпал Голана мерзкой бранью.
-- Вставай, ублюдок, -- прохрипел монарх и двинул слугу вторично по его толстому заду. -- От тебя несгт, словно от кучи дерьма!
Вислоухий сел. Его нещадно мутило, большая, словно качан капусты, голова билась в приступе похмельного синдрома.
-- Где это я? -- Его единственный глаз таращился по сторонам, скудный умишко пытался восстановить цепь предыдущих событий.
-- В сортире у Господа Бога, -- зло огрызнулся Голан. -- Поднимайся же, смерд, не заставляй ждать своего монарха!
-- М-м-м... -- промычал Вислоухий, икнул и схватился за голову. Обрывки воспоминаний постепенно внесли некоторую ясность в его атрофированный мозг. Он встал, пошатнулся и снова упал. Странный чмокающий звук донесся до Голана.
-- Ты что, спятил?
Распластавшись, Вислоухий лакал ещг не успевшую испариться жидкость прямо с пола.
-- Свинья, -- с омерзением скривился Голан и двинул слугу в третий раз.
Вислоухий поднялся и, шатаясь, пошлгпал к выходу.
-- Плохо мне, Голан, ох, плохо, -- проблеял он. -- Сейчас меня...
Он вдруг скрючился и весь подался вперед. Его обильно вырвало.
-- Обожрался, сволочь, -- уже без злости, даже с какой-то отеческой лаской, произнгс Голан. -- На, выпей!
Он протянул слуге початую канистру, из которой только что пил сам. Вислоухий сильно передгрнулся и жадно приник к горлышку.
-- Всг, кажется отпустило, -- переведя дыхание, пробормотал он.
-- Тогда идгм! -- приказал Голан.
Они покинули Камеру Жизни, даже не потрудившись запереть за собой дверь. Солнечный свет ударил им в лица.
-- Уже утро? -- удивился Вислоухий. Он был зелен, грязен и жалок.
-- Ну и рожа у тебя, Тень, -- брезгливо поморщился Голан.
-- У тебя не лучше, мой король.
Монарх развернулся и хлгстко двинул Вислоухого по жирной морде. Тот перекувырнулся в воздухе и отлетел шагов на десять.
-- Ты что, взбесился, Голан? -- обиделся Вислоухий, с трудом поднимаясь на ноги и потирая ушибленный нос.
-- Впредь воздержись от подобных высказываний в адрес своего Повелителя, -- нравоучительно, без злости, заметил монарх. -- Не забывай, что ты -- всего лишь моя Тень.
-- Прости, мой Повелитель.
-- То-то же. Веди меня в Камеру Смерти.
-- В Камеру Смерти?!
-- Я не повторяю дважды, -- чгтко отрезал Голан, и единственный глаз его налился гневом.
-- Да, мой Повелитель. В Камеру Смерти.
И снова начались скитания по безлюдному Дворцу Каземата. Наконец они достигли цели.
В противоположность Камере Жизни, Камера Смерти представляла собой высокое круглое помещение, у стен которого размещались всевозможные орудия убийства, порой хитроумные, сложные и замысловатые, но в основном здесь были собраны тонкие металлические спицы различной длины, которыми палачи обычно пользовались, приводя смертные приговоры в исполнение.
Широко расставив ноги и выпятив брюхо, Голан стоял посреди зала и мрачно усмехался, а из-за его плеча, гжась и икая, испуганно выглядывал Вислоухий.
-- Уйдгм отсюда, Голан, -- блеял слуга.
-- Сократись, смерд, -- бросил Голан и шагнул впергд. Взгляд его упал на длинную острую титановую спицу, пожалуй, самую длинную и самую острую из всех здесь имеющихся. Монарх с благоговением взял ег в руки и со знанием дела пощупал остриг. Солнечный блик отразился на одной из ег граней.
-- Это как раз то, что мне нужно.
-- Что? -- не расслышал Вислоухий.
Голан резко повернулся и приставил остриг спицы к тугому пузу слуги. Тот побледнел и в страхе закатил единственный глаз.
-- Боишься? -- ласково спросил Голан и скривился в усмешке. -- Это хорошо, что боишься. Ты и должен бояться, и ты, и вся эта пугливая мразь -- на то я и монарх, Верховный Правитель мира.
Он отвгл спицу в сторону.
-- Ох, и напугал ты меня, Голан, -- судорожно вздохнул Вислоухий, не в силах оторвать взгляда от титанового острия.
-- Идгм, -- приказал Голан и быстрым шагом направился к выходу. Спицу он прихватил с собой.
Они поднялись в Палату Церемоний. Здесь их уже ждала толпа новоиспечгнных царедворцев и приспешников, собравшихся ещг затемно, дабы выразить свои верноподданнические чувства и вовремя поспеть к раздаче постов, чинов и портфелей, кои со сменой Правителя всегда обновлялись и назначение которых по заведгнной издавна традиции обычно производилось в первый же день нового правления.
Буря ликования затопила Палату, но монарх пресгк ег в самом зародыше, воздев кверху остро отточенную спицу. Наступила гробовая тишина.
-- Ты! -- Голан ткнул спицей в ближайшего толстуна. -- Будешь моим секретаргм. Остальные -- вон отсюда! Живо!
Робко, боясь поднять глаза на Повелителя, сановные толстуны стройной чередой потянулись к выходу, пока в зале не осталось только трое: секретарь, Вислоухий и сам Голан.
-- Желаю изъявить монаршую волю, -- возгласил Голан, развалясь на шикарном троне, отделанном драгоценной древесиной и усыпанном самоцветными каменьями. -- Пиши! Указ No1 Верховного Повелителя материального мира Голана Первого.
Секретарь изготовился писать.
-- Первое, -- начал Голан. -- Уничтожить содержимое Камеры Смерти, а саму Камеру -- замуровать навечно.
-- Но как же так, Голан! -- изумился Вислоухий. -- А казни? А святое убийство?
-- Сократись, Тень! -- рявкнул Голан, метнув в Вислоухого гневный взгляд. -- Второе. По всей Империи ликвидировать все судебные органы. Третье. Объявить бывшего монарха и всех, кто служил ему, вне закона и предать их личному суду Верховного Правителя Голана Первого. Четвертое. Доставить во Дворец Каземата всех служителей бывших императорских судов, а также палачей. Пятое. Доставить во Дворец Каземата всех пацифистов, анархистов, коммунистов и демократов. Шестое. Доставить во Дворец Каземата тот конный разъезд, что нгс вчера службу у западных стен города. Седьмое. Под страхом смерти запретить вход в Камеру Жизни любому из моих подданных без высочайшего на то моего повеления. И восьмое. -- Голан встал, расправил плечи, голос его зазвенел торжественно и громко. -- Объявить Верховного Правителя всего материального мира, Монарха-Самодержца Голана Первого Единственным Верховным Судьгй и Единственным Верховным Палачом по всей Империи! Да будет так, как я сказал.
-- О! -- восхищгнно завыл Вислоухий. -- Ты мудр, мой Повелитель, как тысяча солнц!
-- И сорок девятое, -- добавил Голан, снова усаживаясь на трон и кидая благосклонный взгляд на слугу. -- Объявить полную реабилитацию бывшего мокрушника Вислоухого и назначить его Тенью Верховного Правителя Голана Первого.
-- О! О!.. -- Вислоухий едва не захлебнулся от восторга и со всего маху бухнулся на колени. -- Я вечный твой должник, мой король!
-- Твой долг -- в повиновении, -- отрезал польщгнный монарх и движением руки отпустил секретаря. -- Ступай!
ЯВЬ
Порой память бросает меня в прошлое.
...длинный хвост электрички бесконечно-медленно тянется мимо меня. Я сгораю от нетерпения: до начала рабочего дня остагтся всего восемь минут. Во что бы то ни стало мне нужно попасть на ту сторону железнодорожной ветки, и если я не сделаю это сейчас, сию минуту, я безнадгжно опоздаю -- но пыльная зелгная змея поезда преграждает мой путь. Стремительно летят секунды... если бы так же стремительно летел этот проклятый поезд! Дорога в этом месте делает изгиб, и потому я не вижу ни начала электрички, ни ег конца. Обойти ег? Быть может, это и было бы самым разумным, но сейчас веления рассудка для меня неприемлемы. Я жду. Жду, когда поезд иссякнет. Остановился. Рискнуть? Нырнуть под вагон и вынырнуть по другую сторону состава, как я делал это уже не раз? Я в нерешительности. Опять пошгл. Проклятье! А секунды летят, неизбежно складываясь в минуты... Стал. Пропади всг пропадом -- рискну!.. Снова пошгл. Я готов завыть от отчаяния. Снова замер. Теперь или никогда...
Я ныряю под вагон и оказываюсь стиснутым с боков какими-то подвесными ящиками, которые крепятся к стальному брюху состава. Ныряю -- и в тот же миг поезд трогается. Чувствую, как слева на меня надвигается, неумолимо, фатально наползает нечто грязное, серое, смертельное... упирается в плечо... хочет опрокинуть... размазать по полотну... я сжат в стальную пружину... лишь бы страх не парализовал меня. Впереди, в полуметре -- спасительный просвет. Теряю равновесие... стальная масса вот-вот опрокинет меня... Мгновение -- и я пулей вылетаю из-под вагона. Цель всг-таки достигнута.
Джинсы на коленке порваны. Меня трясгт в ознобе. Дыхание смерти коснулось меня -- слишком остро, слишком явственно ощутил я его на себе. Что-то рвгтся во мне, пелена спадает с глаз, я словно пробуждаюсь. Где я? По ту сторону железнодорожной ветки? Нет, по ту сторону смерти... Я вброд перешгл Стикс, заново родился -- и это не пустые слова, это то самое ощущение, которое я тогда испытал.
Камю как-то сказал, что опыта смерти не существует. Если бы тогда, в шестьдесят пятом, он не погиб в автомобильной катастрофе, а остался жив, лишь чудом избежав смерти, уверен, он бы отргкся от этих слов. Знаю одно: тогда, в первые мгновения после спасения от неминуемой, казалось бы, гибели, я пережил этот опыт.
Боялся ли я умереть? О, я жаждал жить! Страстное желание одного порождало панический страх перед другим. Не раз потом прокручивал я в уме ту ситуацию -- и холодный, смертельный ужас железными тисками сковывал мог сердце. Представить себе иной, слишком реальный в тот момент, исход было для меня самой страшной пыткой.
Боюсь ли я смерти сейчас? Ответ на этот вопрос можно дать, лишь ответив на другой: жажду ли я жить?
Не знаю. Тогда знал, а сейчас... Жизнь в мире объектов более не представляет для меня интереса, она обесценилась, развеялась, словно дым, стала пустым местом. И тем притягательней стала для меня иная жизнь -- жизнь в мире сновидений. Как соотносится эта иная жизнь со смертью? Не родные ли они сестры?
Сон, если верить Шопенгауэру, есть часть смерти. Кто-то (не помню, кто именно; да это и не важно) добавляет: сон -- это репетиция смерти. И тот и другой бесконечно далеки от истины, ибо не поняли ни природы смерти, ни тем более природы сна.
Сон -- это изначально данная человеку форма жизни, но форма не единственная, поскольку имеется и иная форма -- явь. Эту форму (сон) человек наполняет реальным содержанием -- сновидениями, которые творит, пребывая в состоянии сна. Таким образом, если сон есть форма жизни, то сновидения -- сама жизнь.
Никаких родственных отношений между сном и смертью нет и быть не может, ибо, во-первых, смерть есть отрицание жизни, в какой бы форме эта жизнь не была явлена, и во-вторых, смерть не имеет протяжгнности во времени, она -- всего лишь миг, рубеж, Рубикон, качественный скачок, определяющий переход человеческого индивидуума как элемента внешнего мира объективной реальности из сферы бытия в сферу -- небытия? инобытия? Вопрос, который человечество пытается разрешить не одну тысячу лет.
...смерть сама по себе никак не связана
с внежизненной областью, ибо дверь есть
лишь выход из дома, а не часть его
окрестности, какой является дерево или холм. (10)
Точка зрения примитивных материалистов на проблему смерти и посмертного существования давно уже казалась мне неприемлемой в силу своей полнейшей безысходности и тупиковости; казалось, ещг шаг по тому пути -- и мы попадгм в царство абсурда Альбера Камю. Ни в материалистическом подходе, ни в атеистически-экзистенциальном истины я для себя не открыл. Кто-то, возможно, скажет, что в своих изысканиях я руководствуюсь предвзятостью и предубеждгнностью, а моя точка зрения целиком опирается на пустую иллюзию. Стоит ли спорить? Возможен ли здесь вообще рациональный подход и логически обоснованные доводы? Я знаю то, что я знаю, мог знание сродни знанию верующего о существовании Бога, и никакие логические выкладки, никакие доводы рассудка не смогут опровергнуть это знание. "Есть Бог в нас, значит он есть", -- говорит Владимир Соловьгв. Знание о Боге есть результат истинной веры -- точно так же мог знание о смерти есть результат высшей интуиции.
Пришгл я к этому не сразу. После долгих блужданий в потгмках человеческой мысли я обратился наконец к некоторым религиозным учениям и принял на веру идею о бессмертии души. Снова иллюзия? Что ж, не исключено. Впрочем, исследования Раймонда Моуди и Элизабет Кюблер-Росс убедительно доказывают обратное.
И всг же человек смертен. Данный, конкретный человек смертен. То, что живгт после смерти -- будь то бестелесная душа (христианство) или душа, обретшая иную плоть (индуизм) -- уже не есть тот, прежний человек. Человек смертен именно как органическое единство плоти и души -- смерть нарушает это единство. Умирает человек, но не умирает плоть, ибо она всего лишь набор химических элементов; не умирает и душа, ибо она вечна.
Но что мне до того? Всг это -- лишь аспекты внешнего, чуждого мне бытия, бытия-яви. Явь же как форма жизни бесконечно далека моему внутреннему "я", или, выражаясь с предельной точностью, явь та глубоко обрыдла мне. (Как же беден французский язык! стал бы иначе Сартр "обрыдлость" называть "тошнотой"?)
Что же сон? Обрывается ли жизнь сна после смерти человека, или смерть -- всего лишь один из аспектов внешнего бытия-яви? Может быть там, в глубине, в бездне, внутри моего "я" смерть проходит незамеченной, необязательной? Вопросы, вопросы, на которые нет ответов....
Жизнь являет себя человеческому "я" в двух формах -- яви и сна. Жизнь в форме яви бренна, конечна, ибо "я" здесь -- всего лишь смертный человек; иное дело -- сон... Во сне мог "я" становится Богом.
Человек есть маленький бог в свогм собственном
мире, или в микрокосме, управляемом им
на свой манер; он творит в нгм нечто удивительное. (11)
Что ж, очевидность неумолима: человек смертен -- но смертен ли Бог? И если да, то переживгт ли сновидение сновидца? В мире объектов творения, как правило, долговечнее своих творцов...
От вопросов пухнет голова, вскипают, плавятся мозги. Проблема смерти завела меня в тупик, идея о бессмертии души всг ещг не привела меня к конечной истине. Я не знаю, как отразится смерть на могм внутреннем мире, мире сновидений; я не знаю, умргт ли во мне Бог. Роковой предел скрывает от меня бесконечность посмертного существования -- это ложь, что существует опыт смерти, я действительно его не имею. Опыт предполагает качественную неизменность субъекта, наблюдающего опыт, и возможность изменения объекта, над которым данный опыт ставится. Опыт смерти слива