протока, ширина которого в этом месте достигала шести-семи метров, а глубина - полуметра. Хорошо, подумалось мне, что накануне я обратил внимание, что "Бутл Толстогузый" источает почти такой же резкий аромат, как наш гость... Под настилом копились дохлые креветки, гниющие водоросли и прочий мусор, а потому я затопил лодку на мелководье и основательно почистил днище, так что теперь "Бутл" блистал чистотой и радовал меня чудесным запахом нагретого солнцем дегтя, краски и соленой воды. Старые соляные поля располагались по краям солоноватого озера, образуя нечто вроде огромной шахматной доски со штрихами тихих перекрестных протоков шириной от нескольких десятков сантиметров до десяти метров. Глубина каналов, как правило, не превышала полуметра, но под водой скрывалась никем не мерянная толща черного ила. Обводы и плоское дно "Бутла Толстогузого" позволяли без особого труда ходить на нем по этим внутренним водам - здесь не надо было опасаться порывистого ветра и внезапных ударов волн, чего моя лодка как-то не любила. А недостатком протоков являлись высящиеся по обе стороны шуршащие заросли бамбука. Тень от них была благом, но они совсем не пропускали ветра, и в застоявшемся над водой жарком сумрачном воздухе пахло навозной кучей. Некоторое время искусственные благовония графа состязались с природными ароматами, но в конце концов природа взяла верх. - Это запах, - подметил граф. - Во Франции вода гигиеничная. Я ответил, что скоро мы выйдем из протока на озеро и там не будет никаких запахов. - Это жарить, - сделал граф новое открытие, вытирая лоб и усы надушенным платком. - Это очень жарить. Бледное лицо его и впрямь приобрело оттенок гелиотропа. Только я хотел сказать, что и эта проблема отпадет после выхода на озеро, как с тревогой заметил, что с "Бутлом" что-то неладно. Лодка тяжело осела в бурую воду и почти не двигалась с места, сколько я ни налегал на шест. В первую минуту я не мог понять, в чем дело: мы ведь не сели на мель, да и в этом протоке вообще не было песчаных отмелей. Вдруг я увидел бегущие поверх настила струйки воды. Неужели открылась течь? Будто завороженный, смотрел я, как вода поднимается до полуботинок ничего не подозревающего графа. И тут до меня дошло, что случилось. Приступая к чистке днища, я, естественно, вытащил пробку, чтобы напустить в лодку свежей морской воды, а потом, должно быть, небрежно закупорил отверстие, и теперь к нам просачивалась вода. Моей первой мыслью было поднять настил, отыскать пробку и воткнуть на место, но ступни графа уже погрузились в воду сантиметров на пять, и я заключил, что сейчас важнее подогнать "Бутла" к берегу, пока еще можно как-то маневрировать, и высадить моего изысканного пассажира на сушу. Сам я не боялся, что "Бутл" погрузит меня в проток: как-никак, я постоянно, точно водяная крыса, бултыхался в каналах, охотясь за змеями, черепахами, лягушками и прочей мелкой живностью, но мне было ясно, что вряд ли граф жаждет резвиться по пояс в воде, смешанной с илом. Я прилагал нечеловеческие усилия, чтобы направить отяжелевшего "Бутла" к берегу. Мало-помалу лодка, словно налитая свинцом, повиновалась, и нос ее стал медленно поворачиваться к суше. Сантиметр за сантиметром я толкал ее к бамбуковым зарослям, и каких-нибудь три метра отделяли нас от БЕрега, когда до графа дошло, что происходит. - Mon dieu! - взвизгнул он. - Мы погрузились. Мои ботинки погрузились. Эта лодка - она утонула. Я на минуту перестал работать шестом и попытался успокоить графа. Объяснил, что нет никакой опасности, ему следует только тихо сидеть, пока я не высажу его на берег. - Мои ботинки! Регарде мои ботинки! - вскричал он, указывая на свою потерявшую вид мокрую обувь с таким негодованием на лице, что я с великим трудом удержался от смеха. Я объяснил, что сию минуту доставлю его на сушу. И все было бы в порядке, послушай он меня, ведь благодаря моим усилиям меньше двух метров отделяло "Бутла Толстогузого" от бамбука. Однако граф был до того озабочен состоянием своей обуви, что совершил глупейший поступок. Не слушая мой предостерегающий возглас, он, оглянувшись через плечо и увидев приближающийся берег, встал и одним прыжком вскочил на крохотную носовую палубу "Бутла". Граф намеревался оттуда прыгнуть на сушу, как только мы подойдем еще ближе, однако он не учел нрава моей лодки. У "Бутла", при всей его кротости, были свои причуды; в частности, он не любил, когда люди становились на носовую палубу. В таких случаях "Бутл" взбрыкивал, наподобие укрощаемого жеребчика в ковбойском фильме, и сбрасывал вас через борт. Так он теперь поступил и с нашим гостем. Граф с воплем шлепнулся в воду, раскорячившись по-лягушачьи. Его роскошная спортивная фуражка поплыла к бамбуковым корням, а сам он отчаянно барахтался в илистой кашице. В моей душе смешались радость и тревога. Меня радовало, что граф шлепнулся в воду (хотя я знал - родные ни за что не поверят, что это не было подстроено мной нарочно), но меня беспокоило то, как он барахтается. Попытаться встать на ноги - естественная реакция человека, упавшего за борт на мелководье, однако в данном случае все усилия такого рода приводили лишь к тому, что пострадавший зарывался глубже в вязкий ил. Однажды Ларри, охотясь, упал в такой проток, и понадобились соединенные усилия Марго, Лесли и мои, чтобы извлечь его. Увязни граф основательно, и в одиночку мне его не вытащить, а пока я побегу за людьми, ил может засосать его целиком. И я прыгнул в воду, чтобы помочь графу. Я знал, как следует ходить по такому дну, да и весил раза в четыре меньше нашего гостя, так что меня ил вполне выдерживал. Я крикнул графу, чтобы он не шевелился, подождал меня. - Merde! - услышал я в ответ; стало быть, рот графа еще находился над водой. Он повторил попытку вырваться из устрашающей алчной хватки ила, но не преуспел и замер, издав безнадежный крик, подобно тоскующей чайке. Он был напуган до такой степени, что, когда я подошел и начал тянуть его к берегу, он с громкими воплями стал обвинять меня в том, что я-де хочу затолкать его глубже в ил. В поведении графа было столько нелепо ребяческого, что я не мог удержаться от смеха; естественно, он только еще больше раскипятился и с пулеметной скоростью затараторил что-то по-французски. Скудно владея этим языком, я ничего не понимал, но, справившись наконец с неуместным смехом, опять ухватил его под мышки и потащил к берегу. Внезапно мне представилось, какой потешной показалась бы эта картина - двенадцатилетний мальчуган силится спасти крупного мужчину - стороннему зрителю, и на меня снова накатило. Сидя в грязной воде, я буквально визжал от смеха. - Почему ты смеяться? - закричал граф, пытаясь повернуть голову в мою сторону. - Почему ты смеяться? Ты не смеяться, ты тащить меня, vite, vite! В конце концов, продолжая давиться смехом, я снова ухватил его под мышки и сумел подтащить почти к самому берегу. Здесь я оставил его и выбрался на сушу, чем и вызвал новый взрыв истерии. - Не уходить! Не уходить! - в панике завопил граф. - Я погрузился. Не уходить! Не обращая внимания на его крики, я высмотрел вблизи несколько самых высоких стеблей бамбука и пригнул их к земле один за другим. Они потрескивали, но не ломались, и я развернул их к графу так, что получилось нечто вроде зеленого мостика между ним и сушей. Следуя моим указаниям, он повернулся на живот и стал подтягиваться за стебли, пока не добрался до берега. Когда он наконец выпрямился на дрожащих ногах, вид у него был такой, точно его от пояса вниз облили жидким шоколадом. Зная, что вязкий ил мгновенно высыхает, я предложил графу почистить его бамбуковой щепочкой. Он вонзил в меня убийственный взгляд и яростно выпалил: - Espece de con! Слабое знание языка не позволяло мне уразуметь смысл сего речения, но, судя по жару, с каким оно было произнесено, его стоило сохранить в памяти. Мы зашагали домой. Граф кипел от ядовитой злобы. Как я и предполагал, ил на его брюках высох со сказочной быстротой; казалось, ноги графа обтянуты светло-коричневой мозаикой. Если глядеть со спины, сходство с бронированной кормой индийского носорога было так велико, что я чуть снова не расхохотался. Пожалуй, на беду мы с графом подошли к дверям нашего дома как раз в ту минуту, когда подкатил вместительный "додж", за рулем которого восседал наш самозваный ангел-хранитель, хмурый толстяк Спиро Хакьяопулос, а на сиденьях сзади - все мои родичи, разрумянившиеся от вина. Машина остановилась, и пассажиры уставились на графа, не веря своим глазам. Первым опомнился Спиро. - Ей-богу! - воскликнул он с улыбкой, поворачивая к маме свою массивную голову. - Мастеры Джерри разделались с этим ублюдками. Мои родные явно разделяли его мнение, однако мама поспешила прийти мне на выручку. - Боже мой, граф, - сказала она, искусно изображая ужас, - что вы такое сделали с моим сыном? Граф только разинул рот, пораженный дерзостью ее заявления. - Джерри, милый, - продолжала мама. - Будь хорошим мальчиком - ступай и переоденься, пока ты не простудился. - Хороший мальчик! - вскричал граф, не веря своим ушам. - Да он душегуб! C'est une espece de... - Ну-ну, дружище, - вмешался Ларри, обнимая грязные плечи графа. - Я уверен, что это недоразумение. Пойдем, выпьешь бренди и переоденешься. Да-да, не сомневайся - мой брат будет наказан. Его непременно строго накажут. Ларри увел в дом негодующего гостя, а остальные члены семьи окружили меня. - Что ты с ним сделал? - спросила мама. Я ответил, что ничего с ним не делал, граф сам всецело повинен в случившемся. - Не верю я тебе, - сказала Марго. - Ты всегда так говоришь. Я возразил, что был бы горд признать свою вину, будь я и впрямь виноват. Логика этих слов произвела должное впечатление. - Не все ли равно, приложил тут руку Джерри или нет, - вмешался Лесли. - Важен результат. - Ладно, милый, - заключила мама, - ступай и переоденься. А потом придешь и расскажешь все, как было. Однако случай с "Бутлом" не произвел эффекта, на который все надеялись - граф упорно продолжал гостить в нашем доме, словно решив покарать всех нас, причем вел себя еще более беспардонно. Правда, я уже не испытывал к нему мстительного чувства; стоило мне вспомнить, как он барахтался в протоке, и меня одолевал неудержимый смех, ранивший нашего гостя почище любых оскорбительных действий. К тому же граф, сам того не ведая, пополнил новым выражением мой французский лексикон. Я испытал это выражение при первом же случае, когда допустил какую-то ошибку во французском сочинении, и убедился, что оно очень гладко выговаривается. Однако мой наставник, мистер Кралевский, реагировал отнюдь не одобрительно. Заложив руки за спину, он расхаживал по комнате, похожий на погруженного в транс горбатого гнома. Услышав мой возглас, Кралевский застыл на месте с широко раскрытыми глазами; теперь он смахивал на гнома, которого ударило током от прикосновения к поганке. - Что ты сказал? - глухо произнес он. Я повторил смутившие его слова. Мистер Кралевский содрогнулся, зажмурившись и сморщив нос. - Где ты это слышал? - последовал новый вопрос. Я объяснил, что так говорит граф, который гостит у нас. - Вот как... Понятно. Больше никогда не повторяй эти слова, ясно? Никогда! Запомни... да, что на этом свете даже аристократы в минуты сильных потрясений иногда способны выразиться неудачно. Это вовсе не значит, что им следует подражать. Я вполне понимал Кралевекого. Падение в канал для графа несомненно должно было явиться сильным потрясением... Но сага о графе на этом не кончается. Приблизительно через неделю после его отъезда Ларри за завтраком пожаловался на недомогание. Мама надела очки и пристально посмотрела на него. - Что ты хочешь этим сказать? - спросила она. - Не чувствую обычной энергии и бодрости. - У тебя что-нибудь болит? - Нет, - признался Ларри, - не то, чтобы болит, просто вялость какая-то, тоска и сильная слабость, словно из меня всю ночь сосал кровь Дракула. Но ведь наш последний гость, при всех его пороках, не был вампиром. - Выглядишь ты вполне нормально, - сказала мама. - Но все же лучше показать тебя врачу. Доктор Андрочелли уехал в отпуск, так мы попросим Спиро привезти Теодора. - Ладно, - апатично согласился Ларри. - И скажи уж сразу Спиро, чтобы заказал для меня место на английском кладбище. - Не говори таких вещей, Ларри, - встревожилась мама. - А теперь ложись-ка ты в постель и никуда не ходи, ради бога. Если Спиро оправдывал звание ангела-хранителя, готового выполнить любое наше пожелание, то доктор Теодор Стефанидес был нашим оракулом и советчиком по всем вопросам. Он прибыл, степенно восседая на заднем сиденье "доджа" Спиро, в строгом твидовом костюме, в чуть сдвинутой набок фетровой шляпе, и борода его золотилась на солнце. - Н-да, право же... гм... это весьма удивительно, - сказал Теодор, поздоровавшись с нами. - Я как раз подумывал о том, что хорошо бы проветриться... э... на редкость чудесный день... гм... в меру жарко и все такое прочее, знаете ли... э... и вдруг в моей лаборатории появляется Спиро. Такое совпадение. - Очень рад, что от моих страданий хоть кому-то радость, - заявил Ларри. - Да-да! Так что же... э... словом... стряслось? - с интересом осведомился Теодор, созерцая Ларри. - Ничего конкретного, - ответил Ларри. - Просто такое ощущение, что я вот-вот преставлюсь. Полный упадок сил. Не иначе, я, как это у меня заведено, перетрудился, заботясь о благе своих родных. - Думаю, причина вовсе не в этом, - решительно возразила мама. - А по-моему, - вступила Марго, - ты слишком много ешь. Строгая диета - вот что тебе надо. - Ему нужны свежий воздух и движение, - заявил Лесли. - Взял бы лодку да поразмялся на ней... - Я думаю, Теодор скажет нам, в чем дело, - подытожила мама. Теодор уединился с Ларри, чтобы осмотреть его, и через полчаса вернулся к нам. - Ну, я не нахожу никаких... э... словом... органических дефектов, - рассудительно произнес он, покачиваясь с пятки на носок. - Разве что небольшой излишек веса... - Вот видите! - торжествующе произнесла Марго. - Я говорила, что ему нужно сесть на диету. - Помолчи, милая, - остановила ее мама. - И что же вы порекомендуете, Теодор? - Я подержал бы его день-два в постели, - предложил Теодор. - Легкая диета, понимаете, поменьше жирного, и я пришлю лекарство... э... что-нибудь тонизирующее. Послезавтра приеду и посмотрю его снова. Спиро отвез Теодора в город и вернулся оттуда с лекарством. - Не буду пить, - заявил Ларри, подозрительно глядя на бутылочку. - Прислал какой-то экстракт яичников летучей мыши... - Не говори глупостей, милый, - возразила мама, наливая лекарство в ложку. - Оно поможет тебе. - Как бы не так. Именно такую дрянь пил мой приятель, доктор Джекил - и что с ним случилось? - Что? - простодушно спросила мама. - Его нашли на люстре. Он висел вниз головой, почесывался и говорил всем, что его зовут мистер Хайд. - Полно, Ларри, перестань дурачиться, - твердо сказала мама. Понадобились долгие уговоры, прежде чем Ларри наконец принял лекарство и лег в постель. На другое утро нас ни свет ни заря разбудили негодующие вопли, доносившиеся из его комнаты. - Мать! Мать! - орал он. - Иди сюда, посмотри, что ты натворила! Мы застали его расхаживающим нагишом по комнате, с большим зеркалом в руке. Ларри с воинственным видом повернулся к маме, и она ахнула: его лицо раздулось вдвое против обычного и цветом напоминало помидор. - Что ты наделал, милый? - пролепетала мама. - Наделал? Это ты наделала! - прокричал он, с трудом выговаривая слова. - Ты и твой окаянный Теодор - и ваше проклятое лекарство, оно подействовало на мой гипофиз! Гляди на меня, гляди! Хуже, чем Джекил и Хайд! Мама надела очки и снова уставилась на Ларри. - Сдается мне, у тебя свинка, - озадаченно произнесла она. - Ерунда! Свинка - детская болезнь! - выпалил Ларри. - Нет, это все чертово лекарство Теодора. Говорю тебе: оно подействовало на мой гипофиз. Если ты немедленно не добудешь противоядие, твой сын превратится в великана. - Чепуха, милый, это несомненно свинка, - настаивала мама. - Нет, в самом деле странно, ведь я была уверена, что ты уже болел свинкой. Так, постой... У Марго была корь в Дарджилинге в 1920 году... У Лесли была тропическая диспепсия в Рангуне... нет, в 1910 году в Рангуне диспепсия была у тебя, а Лесли болел ветрянкой в Бомбее в 1911... или это было в 1912? Не помню точно... Тебе удалили гланды в Раджапутане в 1922 году, а может быть, в 1923, точно не припомню, а после этого у Марго... - Простите, что перебиваю этот перечень фамильных недугов из "Альманаха старого Мура", - сухо произнес Ларри, - но может быть, кто-нибудь из вас все же пошлет за противоядием, пока меня еще не разнесло так, что я не пролезу в дверь? Когда явился Теодор, он подтвердил мамин диагноз. - Да... э... гм... несомненно, это свинка. - Как это несомненно, шарлатан ты этакий? - возмутился Ларри, вытаращив на него опухшие слезящиеся глаза. - Почему же ты не знал этого вчера? И вообще, не мог я заболеть свинкой, это детская болезнь. - Нет-нет, - возразил Теодор. - Обычно свинкой болеют дети, но и взрослые часто заражаются. - Что же ты с первого взгляда не распознал такую обыденную болезнь? - негодовал Ларри. - Не можешь даже свинку определить? Тебя следует с треском исключить из врачебного сословия - или какое еще наказание полагается вам за преступную небрежность? - Свинку очень трудно определить на... э... на ранней стадии, - объяснил Теодор, - пока не появились опухоли. - Типично для вас, медиков! - горько произнес Ларри. - Вы вообще ничего не видите, пока пациента не разнесет. Безобразие! - Если это не распространится на... гм... словом... гм... на твои... э... нижние регионы, - глубокомысленно молвил Теодор, - через несколько дней будешь здоров. - Нижние регионы? - насторожился Ларри. - Что это еще за нижние регионы? - Ну, э... словом... при свинке опухают железы, - сказал Теодор. - И если этот процесс распространится на... гм... нижние регионы, это может вызвать очень сильные боли. - Ты хочешь сказать, что я могу уподобиться слону? - с ужасом спросил Ларри. - М-м-м, э... ну да, - ответил Теодор, не в силах придумать лучшего сравнения. - Это все нарочно затеяно, чтобы сделать меня бесплодным! - закричал Ларри. - Ты с твоей окаянной настойкой из крови летучей мыши! Ты завидуешь моей потенции. Сказать, что Ларри был тяжелым пациентом, значит ничего не сказать. Он держал около кровати большой колокольчик и непрестанно звонил в него, напоминая о себе. Маме двадцать раз в день приходилось осматривать его нижние регионы, чтобы удостоверить, что они вовсе не поражены. А когда выяснилось, что источником заразы был младенец Леоноры, Ларри пригрозил предать его анафеме! - Я крестный отец, - заявил он, - имею полное право отлучить от церкви этого неблагодарного гаденыша! На четвертый день, когда Ларри всех нас основательно измучил, его пришел проведать капитан Крич. Отставной военный моряк, человек распутного нрава, он был проклятием жизни нашей мамы. На восьмом десятке лет капитан Крич не оставлял в покое женский пол, включая маму, и это наряду с его предельно развязным поведением и узкой направленностью ума постоянно ее раздражало. - Эй, на корабле! - крикнул он, вваливаясь в спальню: кривая челюсть трясется, клочковатая борода и волосы вздыблены, воспаленные глаза слезятся. - Эй, на корабле! Выносите ваших покойников! Мама, которая в четвертый раз с утра осматривала Ларри, выпрямилась и вонзила строгий взгляд в нарушителя спокойствия. - Простите, капитан, - сухо произнесла она, - но здесь комната больного, а не пивной бар. - Наконец-то я заполучил ее в спальню! - шумел сияющий Крич, не обращая внимания на выражение маминого лица. - Теперь, если этот парень выйдет, мы можем пообниматься. - Благодарю, но мне не до объятий, - ледяным тоном ответила мама. - Нет, так нет, - сказал капитан, садясь на кровать. - Что это еще за дурацкую свинку ты подхватил, парень, а? Ребячья хворь! Если уж надумал болеть, давай что-нибудь стоящее, как подобает мужчине. Да я в твоем возрасте меньше гонорреи ничего не признавал. - Капитан, я попросила бы вас не предаваться воспоминаниям при Джерри, - твердо произнесла мама. - Надеюсь, на потенции не отразилось, а? - озабоченно справился капитан. - Хуже нет, как до паха доберется. Свинка в паху - это же погибель для мужчины. - Не беспокойтесь, у Ларри все в порядке, - с достоинством сообщила мама. - Кстати о пахе, - не унимался капитан. - Слыхали про молодую индийскую девственницу из Куча и ее ручных Змей? И он продекламировал строки из малопристойной песенки, завершив декламацию громким хохотом. - Прекратите, капитан! - гневно воскликнула мама. - Я не желаю, чтобы вы читали стихи при Джерри! - Я проходил мимо почты и забрал ваши письма, - продолжал капитан, игнорируя мамины замечания; с этими словами он достал из кармана несколько писем и открыток и бросил их на кровать. - А какая прелестная крошка сидит там теперь на выдаче! Шутя возьмет первую премию на любой выставке дынь. Но Ларри не слушал его, поглощенный чтением одной из открыток. Дочитав до конца, он расхохотался. - В чем дело, милый? - спросила мама. - Открытка от графа, - сообщил Ларри, вытирая слезы. - Ах, этот, - фыркнула мама. - Он меня совсем не интересует. - Еще как заинтересует, - возразил Ларри. - Право, стоит заболеть, чтобы узнать такое. Мне уже намного лучше! Он снова взял открытку и прочитал вслух. Судя по всему, графу помогал писать человек, возмещавший нетвердое знание английского языка находчивостью. "Я доехать до Рима, - сообщалось в открытке. - Нахожусь в больнице, пораженный болезнью под названием свин. Поражен весь целиком. Чувствую, не могу привести себя в порядок. Совсем без аппетита, и я невозможно садиться. Остерегайтесь вы свина. Граф Россиньоль". - Бедняжка, - не очень убедительно произнесла мама, когда стих всеобщий смех. - Право же, напрасно мы смеемся. - Ничего подобного, - возразил Ларри. - Вот я напишу графу и спрошу его, может ли греческая свинка сравниться вирулентностью с французской. Весенние стихии Там угнездится летучий змеи... И филин и ворон поселятся... Исайя, 34, 11-15 Весна в свой срок нагрянула, как лихорадка; казалось, еще вчера остров беспокойно ворочался в теплой и влажной зимней постели и вдруг, полный бодрости и жизни, пробудился под небом цвета голубой гиацинтовой почки, в котором восходило солнце, кутаясь в мглу такую же тонкую и нежно-желтую, как свежий кокон шелкопряда. Для меня весна, когда животный мир острова приходил в движение и воздух полнился надеждами, была одним из лучших времен года. Может быть, сегодня я поймаю самую большую пресноводную черепаху, какую когда-либо видел! Или постигну тайну, как крохотный черепашонок, вышедший из яйца сморщенным и бугристым, словно грецкий орех, всего за час увеличивается вдвое в размерах, становясь почти совсем гладким. Весь остров бурлил и звенел, я просыпался рано, торопливо завтракал под мандариновыми деревьями, уже благоухающими в лучах утреннего солнца, собирал банки и сети и, свистнув Роджера, Вьюна и Пачкуна, отправлялся исследовать свое царство. На холмах, среди мини-лесов из вереска и ракитника, где нагретые солнцем камни пестрели напоминающим древние печати причудливым узором лишайника, пробудившиеся от зимней спячки черепахи медленно выбирались из-под земли и замирали в солнечных лучах, моргая и глотая воздух. Согревшись, они ползли туда, где их ожидала первая трапеза - клевер, или одуванчики, или пухлые белые дождевики. На черепаховых холмах, как и на всей моей территории, я предусмотрел все необходимое для точных наблюдений. Каждая черепаха снабжена характерной меткой, чтобы я мог следить за ее развитием; не менее тщательно пометил я гнезда чекана и черноголовой славки, тонкие, как бумага, капсулы с яйцами богомола, ажурные сети пауков и каждый камень, под которым ютилась дорогая моему сердцу живность. Именно появление черепашьих полчищ было для меня настоящим признаком начала весны; лишь после действительного окончания зимы они выползали в поисках пары - неуклюжие, в тяжелых латах, что твой средневековый рыцарь, жаждущий защитить какую-нибудь представительницу слабого пола. Утолив голод, они становились резвее, если такое слово вообще применимо к черепахам. Самцы вышагивали на цыпочках, вытянув до отказа шею, время от времени останавливались и издавали неожиданно громкое и требовательное тявканье. Я ни разу не слышал, чтобы самки отзывались на этот звонкий клич, похожий на тявканье мопса, но каким-то образом самцы выслеживали их и, продолжая тявкать, били панцирем о панцирь, добиваясь от самок покорности, а те знай себе продолжали пастись в промежутках между толчками. Гулко отдавалось в холмах черепашье тявканье, сопровождаемое скрежетом сталкивающихся панцирей и частым "так-так" черноголового чекана, словно где-то работала миниатюрная каменоломня; звучали крики зяблика, будто капли воды ритмично падали в пруд; раздавались веселые, с присвистом, голоса щеглов, которые в цветистом клоунском наряде копошились в куще желтого ракитника. У подножья черепашьих холмов, ниже старых оливковых рощ, где пестрели бордовые анемоны, асфодели и розовые цикламены, где сороки вили гнезда и сойки пугали вас внезапным тоскливым криком, простерлись шахматными клетками старые соляные поля. Каждое поле (иные площадью всего с небольшую комнату) окаймляли мутные, мелкие, широкие протоки с солоноватой водой. Здесь росли виноград, кукуруза, инжир, томаты с запахом едким, как у лесного клопа, арбузы-точно огромные зеленые яйца некой мифической птицы, вишни, сливы, абрикосы, мушмула, клубника и батат; словом, это была зеленая кладовая острова. Ближайшие к морю протоки были оторочены тростниковыми зарослями и острыми пиками камыша; в подгорной стороне, где воду каналов опресняли ручьи из оливковых рощ, развилась пышная растительность, и тихую поверхность протоков в оборке из желтых калужниц украшали кувшинки. Именно здесь по весне с пронзительным, чуть ли не птичьим свистом предавались брачным играм два вида пресноводных черепах - у одного панцирь черный с золотистыми пятнышками, у другого в тонкую серую полоску. Отливающие лаковым блеском зеленые и бурые лягушки с пятнистыми, как шкура леопарда, ногами заключали друг друга в страстные объятия, выпучив глаза, или подолгу квакали в унисон и метали в воду большие кучевые облака серой икры. Там, где на каналы ложилась тень от тростниковой чащи или инжира и других плодовых деревьев, издавали монотонное теноровое кваканье зеленые квакши, словно покрытые влажной замшей, раздувая свои желтые горловые мешки до размеров грецкого ореха. Желтоватые комья их икры, величиной с маленькую сливу, лепились к зеленым косичкам водорослей, плавно колеблемых тихими струями. С одной стороны к соляным полям примыкали ровные луга. Затопленные весенними дождями, они превращались в обрамленное травой, обширное озеро глубиной около десяти сантиметров. В теплой воде этого озера собирались коричневатые с желтым брюшком тритоны. Изогнув хвост, самец занимал позицию перед самкой, после чего с каким-то потешным выражением сосредоточенности начинал энергично бить по воде хвостом, направляя к самке выделяемую им сперму. Оплодотворенные яйца, беловатые и почти такие же прозрачные, как вода, с блестящей и черной, словно муравей, крупинкой желточной массы, самка откладывала на листик, который сгибала и склеивала так, что получалась плотная капсула. Весной на заливном лугу паслись стада необычных коров. Шоколадного цвета могучие животные с отогнутыми назад массивными белыми рогами, они напоминали центральноафриканский рогатый скот, однако на Корфу явно попали из не столь далеких краев - возможно, из Ирана или Египта. Хозяевами этих стад были люди необычного, цыганского вида; приезжая на длинных конных повозках, они разбивали табор рядом с пастбищами. Сумрачные суровые мужчины и статные женщины и девушки-бархатисто-черные глаза, волосы словно кротовая шубка-сидели вокруг костра, плетя корзины и переговариваясь на непонятном мне языке, а голосистые, точно сойки, и сторожкие, как шакалы, худые смуглые мальчишки в лохмотьях пасли скот. Когда массивные коровы, толкая друг друга, нетерпеливо устремлялись на луг, Звук ударяющихся рогов напоминал мушкетную перестрелку. Сладковатый запах от коричневых шкур застаивался в теплом воздухе, подобно благоуханию цветов. Еще вчера у пастбищ было безлюдно, а сегодня, глядишь, окутанный паутиной дыма от ярко розовеющих костров раскинулся табор, словно он всегда тут находился, и коровы медленно бродят по мелководью. Копыта с плеском топчут воду, морды нащупывают и рвут траву, распугивая тритонов и обращая в паническое бегство лягушек и черепашат, устрашенных нашествием исполинов. Я страстно желал обзавестись хотя бы одной коричневой зверюгой, однако знал, что мои родные ни за что не позволят мне держать такое огромное и грозное на вид животное, сколько бы я ни говорил, что они совершенно ручные, их пасут шести-семилетние карапузы. Впрочем, отчасти мое желание исполнилось-в достаточной мере, чтобы это коснулось моих родичей... Прийдя на луг вскоре после того, как там зарезали быка, я увидел, как несколько девочек скребут ножами лежащую на траве окровавленную шкуру и втирают в нее золу. Рядом, покрытая блестящей пеленой жужжащих мух, покоилась расчлененная туша, а подле нее лежала массивная голова-бахромчатые уши прижаты к черепу, глаза полузакрыты, точно в раздумье, из одной ноздри сочится кровь. Белые дуги рогов толщиной с мое бедро изогнулись на метр с лишком в длину, и чувство, с которым я смотрел на них, можно только сравнить с вожделением охотника овладеть роскошным трофеем. Приобретать всю голову было бы непрактично, сказал я себе; сам-то я не сомневался в своем умении набивать чучела, однако родные не разделяли моей уверенности. К тому же совсем недавно мне пришлось выслушать замечания по поводу черепахи, которую я препарировал у нас на веранде, - после этого необдуманного поступка семья стала смотреть с предубеждением на мой интерес к анатомии. А жаль, честное слово, ведь тщательно оформленная бычья голова отлично смотрелась бы над дверью моей спальни и явилась бы гордостью коллекции, превзойдя даже чучело летучей рыбы и почти полный козий скелет. Зная, сколь неумолимы бывают порой мои родные, я нехотя решил ограничиться рогами. Поторговавшись всласть-цыгане достаточно хорошо говорили по-гречески, - я приобрел рога за десять драхм и рубашку, которую тут же снял с себя. Маме я объяснил отсутствие рубашки тем, что упал с дерева и так разорвал ее, что не было смысла нести домой. После чего, ликуя, отнес рога свою комнату и всю первую половину дня трудился над ними: старательно отполировал, прибил к деревянной дощечке и бережно подвесил на крюк над дверью. Управившись с этим делом, я отступил на несколько шагов, чтобы полюбоваться плодом своих усилий. В это время послышался гневный голос Лесли. - Джерри! Джерри! Ты где? Я сразу вспомнил, что одолжил в его комнате баночку с ружейным маслом, чтобы отполировать рог, рассчитывая незаметно вернуть на место. Не успел я, однако, что-либо предпринять, как дверь распахнулась и вошел разъяренный Лесли. - Джерри! Это ты, черт возьми, взял мое ружейное масло? Распахнутая им дверь качнулась обратно и с силой захлопнулась. Мой великолепный трофей сорвался со стены, точно сам бык ожил и придал рогам ускорение, и грохнулся прямо на темя Лесли, повергнув его на пол, словно удар бердышом. Две страшные мысли пронзили мое сознание: первая, не сломались ли мои дивные рога, вторая, не убит ли мой брат. Ответ в обоих случаях был отрицательным. Рога не пострадали, брат с остекленевшим взором принял сидячее положение и воззрился на меня. - Боже! Моя голова! - простонал он, сжимая ладонями виски и качаясь взад-вперед. - Что за ад! Спасаясь от гнева Лесли, я побежал искать маму и застал ее в спальне, где она глубокомысленно изучала разложенный на кровати комплект пособий для любителей вязания. Я объяснил, что Лесли, так сказать, случайно напоролся на мои рога. Мама, как обычно настроенная на худшее, решила, что я тайком от всех держал в своей комнате быка и тот выпустил из Лесли кишки. Облегчение, которое она испытала, увидя, что Лесли сидит на полу явно невредимый, было очевидным, однако с примесью недовольства. - Лесли, милый, чем вы тут занимались? - спросила она. Лесли поднял на нее глаза, и лицо его медленно налилось краской, уподобляясь спелой сливе. Казалось, он потерял дар речи. - Этот проклятый мальчишка, - глухо проревел он наконец, - он пытался размозжить мне голову... ударил меня по голове огромными оленьими рогами, чтоб им... - Не выражайся, милый, - автоматически произнесла мама. - Я уверена, что он не нарочно. Я поспешил заверить, что у меня вовсе не было злого умысла, однако истины ради должен отметить, что рога не оленьи, те выглядят совсем иначе, а эти принадлежат быку, вот только вид я еще не смог определить. - Плевать мне, что это за чертов вид, - прорычал Лесли. - Хоть бы и какой-нибудь окаянный бронтозавр, пропади он пропадом! - Лесли, милый, - повысила голос мама, - что за манера без конца браниться. - Буду браниться! - крикнул Лесли. - Ты тоже станешь браниться, если тебя долбануть по башке чем-то вроде китовых ребер! Я начал было объяснять, что китовые ребра нисколько не похожи на эти рога, но грозный взгляд Лесли оборвал мою лекцию. - Вот что, милый, над дверью их держать нельзя, - сказала мама. - Слишком опасное место. Ты мог ударить Ларри. Я похолодел, представив себе Ларри, сбитого с ног рогами моего быка. - Тебе придется повесить их в каком-нибудь другом месте, - продолжала мама. - Ну уж нет, - заявил Лесли. - Если он еще собирается хранить эти окаянные рога, то как угодно, только не в подвешенном виде. Пусть уберет их в шкаф или еще куда-нибудь. Пришлось мне согласиться с этим ограничением, и рога переместились на подоконник, где никому не причиняли вреда, если не считать их склонности падать на ноги нашей служанки Лугареции всякий раз, когда она вечером закрывала ставни, но поскольку Лугареция была выдающимся, можно сказать, профессиональным ипохондриком, всякие ссадины и ушибы только радовали ее. Однако несчастный случай на время омрачил мои отношения с Лесли, из-за чего я непреднамеренно навлек на себя гнев Ларри. Ранней весной из камышовой чащи у соляных полей доносились гулкие и басистые, причудливые крики выпи. Услышав их, я сразу загорелся, так как еще ни разу не видел этих птиц, а тут появилась надежда, что они устроят себе гнездо. Правда, точно определить место их обитания было трудно-камыши занимали большую площадь, и все же, подежурив достаточно долго на верхушке оливкового дерева на господствующей высоте, я смог ограничить район поиска примерно двумя сотнями квадратных метров. Вскоре крики прекратились, из чего я заключил, что выпи занялись гнездом. Выйдя рано утром без собак, я быстро добрался до соляных полей и углубился в камыши, где принялся рыскать, словно охотничий пес, не отвлекаясь на внезапный всплеск от прыжка лягушки, рябь на воде от плывущей змеи или первый балет юной бабочки. Очутившись в самом сердце прохладных шуршащих зарослей, я вскоре понял, что заблудился среди высоких стеблей. Вот некстати! Со всех сторон меня окружала камышовая ограда, а вверху колышащиеся листья образовали зеленый полог, сквозь который проглядывало ярко-синее небо. Я не испугался, так как знал, что, идя напрямик в любую сторону, неизбежно выйду либо к морю, либо на дорогу. Меня тревожило другое-там ли я ищу гнездо. Достав из кармана горсть миндаля, я сел, чтобы подкрепиться и обдумать положение. Только я управился с миндалем и заключил, что лучше всего-вернуться к оливковому дереву и взять новый азимут, как обнаружил, что последние пять минут, сам того не подозревая, сидел в двух с половиной метрах от выпи. Птица застыла на месте, будто часовой, вытянув вверх шею и устремив к небу длинный зеленовато-коричневый клюв; выпуклые темные глаза по бокам узкой головы смотрели на меня с враждебной настороженностью. Рыже-бурое оперение в темно-коричневую крапинку совершенно сливалось с исчерченными узором летучих теней стеблями камыша. Сходство с переливающимся фоном усиливалось тем, что птица сама покачивалась из стороны в сторону. Я смотрел на выпь как завороженный, боясь вздохнуть. Внезапно послышался шум, выпь, перестав уподобляться камышам, тяжело взлетела в воздух, и из-за стеблей с треском выскочил Роджер-язык висит, глаза лучатся добродушием. Я колебался-то ли отчитать его, что спугнул выпь, то ли похвалить, что в не простой местности сумел выследить меня по запаху за два с лишним километра. Однако Роджер так явно радовался своему подвигу, что у меня не хватило духа ругать его. Найдя в кармане две уцелевшие миндалины, я выдал ему награду. После чего мы принялись искать гнездо и вскоре нашли аккуратную подстилку из стеблей камыша с лежащими в ямке первыми зеленоватыми яйцами. Довольный таким успехом, я решил внимательно наблюдать за гнездом и проследить развитие птенцов. Обламывая камыши, чтобы пометить путь, я последовал за куцым хвостом Роджера, который явно ориентировался лучше меня, потому что уже через сотню метров мы вышли на дорогу, пес вытряхнул воду из своей косматой шубы и покатался в мелкой, сухой, белой пыли. Свернув с дороги и поднимаясь вверх через пестрящие сотнями диких цветов, переливающиеся светом и тенями оливковые рощи, я решил порадовать маму букетиком ветрениц. Собирая бордовые цветы, я размышлял, как разрешить проблему выпи. Мне очень хотелось, когда родители выкормят своих отпрысков и те оперятся, похитить парочку птенцов и пополнить ими свой довольно внушительный зверинец. Но вот помеха: рыба для моих питомцев-озерной чайки, двадцати четырех пресноводных черепах и восьми ужей-обходилась достаточно дорого, и я подозревал, что мама, мягко выражаясь, отнесется со смешанными чувствами к появлению двух голодных юных выпей. Я так крепко задумался, что не сразу обратил внимание на настойчивые призывные звуки свирели. Посмотрев на дорогу внизу, я увидел Человека с Золотистыми Бронзовками. Этот чудаковатый немой коробейник частенько встречался мне во время моих экспедиций в оливковых рощах. Щуплый и узколицый, он был облачен в удивительнейший наряд: огромная шляпа с обвислыми полями, к которым на ниточках были привязаны блестящие, золотисто-зеленые бронзовки, платье с множеством разноцветных заплат, словно пошитое из лоскутного одеяла, и широкий ярко-синий галстук. На спине у него висели клетки с голубями, разные мешки и ящички, а в карманах хранилась всякая всячина, от деревянных свирелей, резных фигурок и гребешков до кусков от мантии святого Спиридиона. Меня в этом человеке особенно привлекал замечательный талант имитатора. Вынужденный из-за немоты искать другие средства выражения, он пользовался свирелью. Увидя, что привлек мое внимание, он опустил свирель и поманил меня пальцем. Я спустился бегом, так как знал, что у Человека с Бронзовками бывают интереснейшие вещи. Это от него я получил самую б