ристанищах для слабоумных, я слишком берегу наши общие с тобой деньги - а потому, что не смог продать комбикорм, который застрял на складах и начинает в эту жару тухнуть. Я прихожу к выводу, что китайцам можно всучить только то, чего они в глаза не видели и о чем не имеют ни малейшего представления: трактора, комбайны, полотенцесушилки, почтовые ящики - а там, где им кажется, что они что-то знают, тут их не переучишь. Комбикорма им не нужны и даром. Хорошо наткнулся на немецкую сельскохозяйственную колонию: эти сразу за него ухватились и закупили все что есть и что привезу еще,- лишь бы не они доставляли: этим чем меньше хлопот, тем лучше. И денег у них куры не клюют - платят по высшей планке. Теперь надо только выбраться отсюда: это от Тонкина верст сто, но не знаю, в каком направлении,- надо ждать их машины, потому что другого сообщения нет и не предвидится. Это письмецо согласился взять с собой и отправить по почте местный летчик - у них и аэродром свой есть, но меня и на него-то не пустили, не то что на борт их кукурузника. Вообще вид у них у всех здесь такой, будто свиньями они занимаются для маскировки, а что у них на уме, одному Богу известно. Впрочем, зачем я все это тебе рассказываю?.." - Действительно, зачем? - переспросил озадаченный Поляков и поглядел на Якова, потом, вопросительно, на дочку.- Это нас с тобой не касается... - Просто зубы заговаривает! - завела свою песню несгибаемая, непреклонная Люба, которую не так просто было заморочить и склонить на свою сторону.- Не знает, как себя выгородить. Послушайте дальше! - И продолжила с особенным чувством: - "Я бы, дура ты этакая, все это по телефону тебе из Тонкина сказал, но ты ведь слова не даешь сказать, затыкаешь мне рот дрянью, о которой и говорить на людях неудобно - не то что кричать на всю улицу: чтоб тебя переоорать и до твоего уха дорваться. Если б ты знала, как мне все это надоело. Ездить по Китаю, продавать - кому сказать только - немцам корма для китайских хряков: вавилонское столпотворение, а не жизнь - не знаешь, какому Богу молиться. Хотелось бы уехать с тобой в какую-нибудь уютненькую Голландию и жить там и никого не видеть - кроме голландцев - или кто там еще живет, в этой Голландии?.." - Это он плохое место выбрал,- вмешался в чтение отец и глянул многозначительно.- С плохими соседями. Выбирать надо соседей, а не место. Пусть здесь крутится. Китайцы как хозяева хороши: ненавязчивы. Правда, и у них соседи так себе... А с немецкой колонией он хорошо придумал: с немцами можно дело иметь - когда они не у себя дома... Яков поднялся со своего места: он узнал все, что ему хотелось. - Куда же вы?! - воскликнула с разочарованием Люба, сильно на него рассчитывавшая.- Я же вам денег не дала!..- Но Яков оставил без внимания и этот сильнейший из аргументов - рассеянно попрощался с обоими и поспешил к выходу: вспомнил, что ему почти не осталось времени для еще одной встречи, может быть, более важной, чем все прежние, вместе взятые. - Кто это? - спросила Люба отца. - А я знаю? Может, из шанхайской контрразведки, может, из Коминтерна. Ничего страшного: у меня и здесь и там свои люди. Но болтать лишнее ни при ком не следует. И сожги это письмо: оно мне не нравится. Немцев еще не хватало на нашу голову. Наверно, тоже какая-нибудь шпионская колония... 8 Яков успел подумать еще о том, что нужно написать два отчета: теплый и сердечный - об американцах и осторожно-неприязненный - о родственниках Ваксмана и о нем самом, и сделать это по возможности скорее: пока воспоминания свежи и просятся на бумагу. Но на большее его не хватило: надо было срочно перестраиваться на встречу с Ло - ту самую, которая могла быть посущественнее всех прочих. Ло ждал его на углу некой двузначной и трехзначной улицы Шанхая: свидание назначили в ближней к порту китайской части города, где улиц, узких и извилистых, было так много и они были так грязны и неприглядны, что не удостаивались особого имени: любое могло бы посчитать за обиду, если б им назвали эти тупики и отстойники. Обычно старались встретиться с агентом в европейском сеттльменте, где иностранцы пользовались правом экстерриториальности и куда китайская полиция не имела доступа, но в этот раз экономили деньги и время: Ло ехал к Якову из порта на рикше и заломил бы за поездку неслыханную сумму. Яков терпеть не мог этого человека - на его взгляд совершенно ненадежного и вероломного, но Ло угодил в гущу событий и от него поневоле зависело многое. Он возвращался из Ханькоу, где должен был узнать последние новости о Лю и приготовить переезд его семьи в Шанхай для последующей пересылки в более безопасные западные районы. Что перед этим произошло, Яков знать не мог, и незнание это оказалось роковым для них обоих. Пароход от Ханькоу до Шанхая шел по Янцзы немногим меньше ночи. Господин Лю поднялся на него с семьей, но к концу перехода в каюте осталась одна госпожа Лю и ее дети; муж ускользнул от слежки, которая велась за ним на борту парохода отряженными для этого детективами: видимо, выбрался в окно и потом - за борт. Детективы бросились на его поиски, о госпоже Лю забыли и ее бы упустили,- если бы она, боясь, что ее не найдут те, кто должен был ее встретить, не назвала стюарду, который показался ей человеком надежным и неразговорчивым, гостиницу, в которой намерена остановиться. Стюард и в самом деле был человек скромный и немногословный, но больше всего на свете боялся потерять работу, он се рассказал шанхайским сыщикам - те напали через него на след госпожи, проверили его и обнаружили в отеле пропавшую мадам Лю с ее выводком. После этого в номере напротив поселились агенты из руководимого англичанами отряда, состоявшего из европейцев-наемников: когда речь шла о поимке важной китайской персоны, англичане предпочитали действовать самостоятельно, боясь, что местная полиция, намеренно или по оплошности, даст злоумышленнику уйти через свои чересчур широко расставленные руки. Днем госпожу Лю посетил ее соотечественник, которого детективы (там были швед, чех и американский негр), руководствуясь имевшейся у них фотографией, приняли за господина Лю, ее мужа. Это был Ло - он вернулся из Ханькоу предыдущим рейсом, пробыл в номере госпожи около часу, о чем-то говорил с нею - о чем, установить детективы не смогли, затем оставил гостиницу и взял рикшу. Сыщики пошли за ним следом, уверенные, что он и есть главный разыскиваемый преступник. Между тем Ло, сидя за спиной рикши, против обыкновения не торопил и не толкал его в спину, а едва ли не тормозил его бег, пребывая в сомнениях и терзаясь неизвестностью. В Ханькоу он узнал, что арестовали его брата, через которого он был связан с Компартией и, стало быть - с Яковом, которому был придан как бы в услужение. Не будь брата, он никогда бы не ввязался в эту авантюру, да его бы туда и не позвали - теперь это родство утрачивало свои сомнительные выгоды и становилось опасным: семейные узы в Китае сильны во всех отношениях - задержание одного члена семьи могло привести к слежке за родственниками. Ло могли и арестовать - только для того, чтоб разобраться во всем на досуге и без спешки. К тому же его брат при аресте выдал себя за господина Лю: сделал это, видимо, по наущению руководства, чтобы запутать следствие и дать настоящему Лю уйти от погони. Новое братство совсем уже не устраивало Ло - для него было самое время явиться в полицию с повинной, признаться в чем-то несущественном, выдать кого-нибудь и продаться подороже - но так, чтоб не поставить под удар ни себя, ни брата. Вопрос заключался в том, что можно было говорить и о чем - молчать до упора. О сдаче Лю нельзя было и помыслить - после этого из страны надо было бы бежать сломя голову; можно было выдать мелкую рыбешку, не связанную с тузами партии, но главное - сдать полиции Якова, который должен был особенно ее интересовать, но за которого в Китае никто не будет мстить и требовать с Ло ответа. Но прежде надо было вывезти из Шанхая проклятую госпожу Лю, которая висела у всех на шее камнем и слишком много болтала: видно, успела побывать в высшем обществе, где говорят обо всем и без оглядки, полагая, что в любом случае останутся целы и невредимы. В кармане у него был адрес, где ее должны были временно устроить до отправки далее. Он не был профессионалом и не надеялся на память, ослабленную вином и прочими излишествами, а адрес был в китайской части города и напоминал собой магическую формулу. С госпожой Лю сейчас были Вонг и Ванг: они готовились вывезти ее из отеля - Ло же должен был заехать к усатому иностранцу, взять у него побольше денег и покатить дальше, по жгущему его карман адресу, чтоб подготовить там прием беженцев. Устроив госпожу Лю, уже на досуге и в покое, он должен будет хорошенько подумать над тем, что ему предпринять в ближайшие часы и дни,- может быть, посоветоваться об этом с верной приятельницей, с которой любил обсуждать свои планы, потому что она мечтала уехать с ним и оставить свое постыдное занятие. Решив таким образом, он уже приготовился ткнуть в широкую спину возчика тростью, лежащей в коляске и предназначенной именно для этой цели, когда преследователи, которые до этого его не беспокоили (чтобы увести подальше от гостиницы), а теперь увидели, что он нацелился на быструю езду, окликнули его. Но назвали они его господином Лю, и Ло сразу понял, что это означает: на него вышли как на брата арестованного, и такая путаница его никак не устраивала и не сулила ему ничего хорошего. Он выскочил из коляски, бросился бежать и на ходу проглотил бумажку с адресом: постарался сделать это незаметно, но сыщики увидели - поспешили к нему, скрутили, но записка была уже в желудке, и он был рад этому: не хватало еще, чтоб они устроили засаду по указанному в ней адресу. Уничтожение улик сильно повредило ему в глазах его поимщиков: они настроились враждебно и отныне каждое его слово и предложение встречали с сарказмом и юмором тюремщиков, который располагается где-то между юмором гробовщиков и висельников: они были уверены, что он каждым словом своим вводит их в заблуждение. Его отвели в ближайший участок - здесь он в категорической форме потребовал к себе старшего офицера для дачи важных показаний в обмен на гарантию неприкосновенности или хотя бы снисходительности к нему в будущем. Важное лицо из Коминтерна, сказал он, готовит вооруженный заговор против Китайской республики, и он может помочь в его разоблачении, если ему дадут такую возможность,- по времени разговор этот происходил как раз тогда, когда Яков входил в поляковские апартаменты. - Что ж ты бумагу-то проглотил? - спросили его на ломаном китайском: все европейские детективы начинали говорить на здешнем языке, но никто, за малым исключением, не шел дальше невнятного лепета.- Если хочешь сотрудничать? - Бумагу - так, от испуга. Там ничего не было. Страничка из дневника, ничего больше. Что вы со мной по-китайски говорите? Я и по-английски могу. - Скажешь потом, что не понял. - Я скорее ваш китайский не пойму, чем английский. - Все равно скажешь. Народ вы ушлый. Что ж там написано было? В дневнике твоем. - Адрес публичного дома. - Боялся, что в газету попадет? - Нет, что вы туда нагрянете и всех арестуете. Там моя девочка. - С каких это пор публичные дома запрещены стали? - Он особенный. Там не все разрешается. Так как с иностранцем? Настоящий шпион - вам за него спасибо скажут. - Никто нам ничего не скажет... Это твой родственник? - ему показали фотографию господина Лю. - Нет. Не знаю вообще, кто это. - А это? - На этот раз была фотография его брата. - Этого знаю. Мой брат. - Да? Кто ж из вас настоящий господин Лю? - Не знаю. Не я - точно. И не брат мой. - Темнишь все?.. Но что-то ты и в самом деле знаешь... С иностранцем начальники решать будут: сейчас прикатят. А пока в наручниках посиди. Пока еще что-нибудь не сожрал... Начальники - двое англичан в темно-зеленых мундирах, перепоясанных портупеями,- тоже ни одному слову Ло не поверили, но к его желанию выдать иностранца отнеслись с большим пониманием: им уже встречались подобные торги. Узнав время и место явки, они послали туда четверых дюжих парней скандинавского типа (из которых скандинавом был только швед, оставшийся на вторую смену, а остальные лишь казались северянами, а на деле были людьми самого разного и темного происхождения, о котором знала только служба набора, снабжавшая их паспортами и обмундированием). Яков подошел к перекрестку улиц, на котором должна была состояться встреча с Ло, и привычно огляделся: это было последнее, но далеко не первое подобное свидание в его кочевой жизни. Все было как обычно, ничто не предвещало западни, расставленной ему его собратьями-европейцами. Он задержался на стороне, где тротуар был шире и перспектива обзора лучше, задумался еще раз, в последний, над всем происходящим и дал зарок выйти из этой игры, становящейся чересчур опасной для него и для его окружения. На улице, как всегда в Шанхае, была людная толчея - он поэтому не сразу заметил трех возвышающихся над толпой молодцов: они подошли к нему с разных сторон, но, увидев одного, Яков тут же разглядел рядом и второго и третьего: так они были похожи друг на друга. Они тоже увидели, что он их заметил, и не стали терять времени даром: двое вцепились в его руки, а третий стал перед ним, ловя каждое его движение. Они хотели произвести арест как можно тише: Яков был иностранцем, пользовавшимся в Китае льготами, и им не хотелось унижать в глазах населения свою братию. Яков невольно перевел взгляд на противоположную сторону улицы: словно там таилась загадка его ареста,- и действительно увидел Ло, только что вышедшего из лавки в сопровождении четвертого охранника, тоже державшего его за руки. Ло глядел на него с деланым сочувствием (потому что без лицемерия в китайском этикете вам и в лицо не плюнут) и с явным, хотя и скрываемым, злорадством, словно ему было приятно находиться сейчас не одному в подобном сопровождении,- или же он вдруг почувствовал себя патриотом и был рад поимке шпиона-иностранца. Якову стало ясно, кто его выдал, но это не слишком его обеспокоило, он даже иронически усмехнулся: Ло мало знал из того, что могло бы лечь потом в основу обвинительного заключения. Но в следующую минуту Яков вспомнил о паспортах, лежавших в его кармане, и тут его словно пронзила молния. Неистовство овладело им в эту минуту: он должен был винить во всем себя и никого больше - а для него, привыкшего к безупречной, незапятнанной репутации, это было всего несноснее. Он был сильным человеком, руки его гнули толстый металл, а охватившее его бешенство удвоило эту силу - он оказал противникам бессмысленное сопротивление. Посреди мирного шанхайского перекрестка завязалась жестокая драка - рукопашная мельница, из которой то и дело выскакивали мужские кулаки и ноги. Прохожие бросились врассыпную, но в конце концов возмутителя спокойствия связали и укротили, приложив к тому немалые усилия и не оставшись без вознаграждения. Драка была ненужной: нападающих было трое, они тоже были неслабого десятка и затаили на Якова зло, обещая вернуть ему долг в более подходящих для этого обстоятельствах. Подъехала машина, в которой Яков получил еще несколько тайных тычков в бока и в солнечное сплетение, но в конце концов был доставлен в полицейский участок, благо он был рядом. Здесь он упрямо молчал и пренебрежительно, сводя в одну линию и без того сросшиеся на переносице кустистые брови, следил за тем, как сыщики перебирают и переминают каждый сантиметр его одежды - для этой работы они оставили его в исподнем. Четыре иностранных паспорта придали им резвости и воодушевления: они решили, что напали на крупную птицу, и даже простили ему сопротивление при аресте: ему было что защищать и отстаивать. Он был внутренне готов к этому разоблачению, которое, несмотря на сенсационность, ничем особенным ему не грозило: лишь узаконивало его задержание - и даже следил за происходящим без большого интереса. Еще один человек: из присоединившихся позже к группе захвата - невысокий, худой, почти щуплый офицер, учтивый на вид и несколько рассеянный, которого все звали Сержем, тоже не придал, кажется, большого значения чрезвычайной находке, но продолжал методично заниматься одеждой - тогда как остальные, все побросав, набросились на злополучные документы. Этого офицера ждали, без него не начинали обыск, но он, присоединившись к остальным, не начальствовал, не руководил их действиями, а напротив, старался оставаться в тени, словно не чувствовал себя хозяином положения. Фамилия его была Прокофьев, он пришел к англичанам из распущенной Белой армии, был прикомандирован к особому отделу и привлекался к работе всякий раз, когда задерживали нелегала, подозрительного на принадлежность к советской разведке,- иначе говоря, едва ли не всякого нелегала, потому что традиционные разведки предпочитали в странах, подобных Китаю, легальные прикрытия и редко когда прибегали к помощи тайных суперагентов. Там считали, что дела здесь решаются сверху, подкупом нужных людей и ключевых фигур в правительстве, а для этого достаточны дипломаты, журналисты и другие официальные представители,- лишь революционная Россия стремилась влезть в гущу событий, вербовала сторонников во всех слоях общества и готовила почву для советской власти: для этого услуг подкупленных чиновников и журналистов было недостаточно. Говорил Прокофьев на безупречном, но не родном ему английском. Яков понял, что он русский, что происхождение его если не установлено, то заподозрено и что этот Серж будет ключевой фигурой следствия. Старания Прокофьева не прошли даром: он нашел, кажется, что искал. В одном из задних карманов большого френча, снабженного огромным количеством карманов: нагрудных, задних, потайных и прочих,- за что и любил его Яков: этот френч был как бы переносное бюро с множеством отделов и секций - в самом нижнем и труднодоступном кармашке Прокофьев нашел сложенный листок, о существовании которого Яков забыл, но который стоил четырех паспортов, вместе взятых. То, что он обнаружил, был мятый, стертый на сгибах, исписанный неловкой рукой черновой список лиц, за которыми осуществлялась полицейская слежка - и не кем иным, как той самой службой безопасности, к которой принадлежал по найму и сам Прокофьев,- только не головным ее учреждением, а одним из филиалов, работающих под вывеской частного бюро, но руководимых английскими офицерами. Яков вздохнул, увидев листок в его руках, а Прокофьев поймал его взгляд и напрягся, сохраняя на лице бесстрастное выражение. - Это ваше? - как бы невзначай по-русски спросил он, но Яков, естественно, не моргнул в ответ и глазом.- А какими языками вы владеете? - спросил Прокофьев уже по-английски. - Английским и немецким. Немного шведским,- добавил Яков, подпуская тумана.- Но больше я ничего говорить не буду, поскольку протестую против незаконного и насильственного задержания. - Скажи что-нибудь по-шведски,- попросил Прокофьев высокорослого соседа-блондина. Тот сказал на своем языке "Доброе утро, приветствуем вас в нашем доме", Прокофьев попросил арестованного перевести - Яков пренебрежительно отмолчался. Тогда Прокофьев сказал, уже по-русски, нечто оскорбительное и угрожающее: обратился с этим к шведу, а сам скосил глаза на Якова, изучая движения его лица, заволоченного тучами. Яков снова бровью не повел, но лицо его словно окаменело - из этого Прокофьев вывел, что русский он все-таки знает и по-видимому не так уж плохо. Яков и это понял и посмотрел на него в эту минуту особенно дерзко, почти нагло - Прокофьев первый отвел глаза в сторону. Сделал он это не потому, что не выдержал дуэли, а потому, что она напомнила ему прежние, старые бои в его отечестве и преисполнила его душу гневом, желчью и яростью. Его соперника нельзя было недооценивать: в его взгляде скрывалась угроза. В России у Прокофьева остались родственники: не родители, которые они рано скончались, и не своя семья, так как он не успел жениться, а многочисленные дядья и тетки, особенно дорогие его сердцу, потому что ближе никого не было. Можно было оставить все как есть, устраниться от дела, предоставить англичанам и китайцам эту крупную птицу, случайно угодившую в их сети, но Прокофьев не мог на это пойти. Всякая классовая борьба, учат классики марксизма, имеет свою логику, и заключается она в конечном поголовном изничтожении всех ее участников, на что те идут вполне сознательно, хоть и знают наперед, чем все кончится. Прокофьев положил драгоценную бумажку в планшет и предоставил сотрудникам довершать обыск и доискиваться того, что, возможно, прошло еще незамеченным, а сам направился в штаб-квартиру своего управления: будить дежурного и настаивать на срочной встрече с генералом, которому нужно было еще втолковать важность происходящего. Его новые руководители не отличались гибкостью ума, откровенно позевывали при разговорах о деле и предпочитали обсуждать давние охоты: будто жили не в охваченном гражданской войной Китае, а где-нибудь в Индии, двести лет назад ими покоренной и приведенной в состояние бездействия и безмолвия. Якова, которому пока так и не отдали брюк галифе и френча, словно они с их содержимым должны были предстать в качестве доказательств на судебном процессе, отвели в одну из многочисленных тесных клетушек, из которых, как из пчелиных сотов, состоял полицейский участок. В европейской части города было бы чище и уютнее. Здесь стены были дощатыми, ложа для задержанных - каменными: плиты были положены на голую землю, и спать без верхней одежды, которую можно было бы постелить вместо матраса, было рискованно. В довершение всех бед его, памятуя об оказанном им сопротивлении, приковали к торчащему из стены кольцу, которое в недавнем прошлом соединялось цепью с кандалами, ныне упраздненными. Наручники были не лучше, а, наверно, хуже ножных оков, поскольку не давали ни лечь, ни повернуться. Но Яков и не думал растягиваться на этом неудобном ложе: он уселся, уперся спиной в теплые доски и приготовился ко сну сидя - ему после гражданской войны в Туркестане, с ее походной жизнью, это ничего не стоило. "Надо будет придумать что-нибудь с этими проклятыми паспортами,- сказал он себе.- Представляю себе, что говорят сейчас об этом в Управлении или, не дай бог, выше: если наши побоятся скрыть это от начальства. Надо будет подумать..." - и с этим почти вслух произнесенным заклинанием он уселся с поднятой вверх рукой: будто давал какой-то зарок или клятву, отпустил себе четыре часа сна - с тем, чтоб утром найти какой-нибудь хитрый ход, и в следующую минуту заснул: будто происходило это не в шанхайском околотке, а дома, возле дождавшейся его наконец супруги... На этот раз он спал меньше назначенного срока. Напряженная работа мысли совершалась в нем и во сне и, закончившись, будила звоном своего будильника. Проснувшись, он ясно представил себе линию поведения на допросах. Он, конечно же, не назовет себя и сделает все возможное, чтоб отдалить во времени установление личности: любой, даже поверхностный обыск в квартире на маршала Жоффра найдет (если к этому времени не успеют вывезти или уничтожить компрометирующие его документы) улики не для одного, а для двух и трех смертных приговоров - так много там хранилось в сейфе лишнего. Его товарищи, конечно, позаботятся об этом в первую очередь, но такие вещи на месте не решаются: нужно запрашивать Москву и ждать ответа - эта тревожная нота и разбудила Якова, все остальное терпело отсрочку. Он решил заняться тем, что было в его силах. Надо было отвести удар от консульства. Он объявит, что пришел туда и выкрал эти злополучные паспорта. Особенной хитростью было, по его мнению, то, что таким образом ставилась под сомнение его принадлежность Советам: кому из советских людей придет в голову красть документы у своих и потом объявлять это во всеуслышание? После этого он умолкнет, даст обещание назвать себя, когда придет время, а пока сошлется на процессуальное право молчать и не давать против себя показаний. Что такое право у задержанных есть, он смутно помнил из общей литературы: у него не было юридического образования, но для суда ему было достаточно и этого. 9 Утром он обратил внимание на какой-то особенно пресный, переваренный, обессоленный, безвкусный рис, застревавший комом в горле: обычно Яков был непривередлив в еде и довольствовался малым - здесь же с трудом доел завтрак, запил его тепловатой водой, у которой был затхлый привкус бочки, и, забывая на ходу о неудобоваримой пище, отправился, все еще в наручниках, в суд, где его ждал судья Цинь, ведущий дело. Его ввели в небольшой присутственный зал, где кроме судьи и писца был еще китайский солдат с ружьем; тот, что привел его, тоже остался для наблюдения: арестованный с момента задержания числился драчуном, склонным к побегу. Яков начал говорить на немецком, приучая суд к тому, что это его родной язык, но судья Цинь попросил его говорить по-английски: - Мы в Китае терпеливые люди,- с насмешливой вежливостью сказал он,- и согласны вести процесс на чужом для нас языке, но мы бы все-таки хотели, чтобы это был какой-нибудь один язык - английский, раз вы все так его любите. Выучить все языки мира мы не можем - вы уж войдите в наше положение... Судья Цинь был честным патриотом - в той мере, в какой это было возможно в стране, где все продавалось и куда покупатели съезжались со всех сторон, как купцы на ярмарку. Он сквозь пальцы смотрел на чужие грехи, не боролся с царящим вокруг него взяткодательством: честность его состояла в том, что он не брал денег сам - не более того, но и не менее. - Я взял эти паспорта в советском консульстве - украл, иными словами.- Яков произнес эти слова с хорошо разыгранным пафосом саморазоблачения и без малейшей тени юмора.- Почему я это сделал, я сказать сейчас не могу и отказываюсь от дачи каких-либо сведений. Поведение мое ни в коей мере не свидетельствует о моем неприятии законов Китайской республики или суда, которому я в вашем лице выражаю глубокое уважение и признание. - Пока вы не замолчали совсем,- спросил его с любопытством и не без участия Цинь, которому пришелся по душе этот экстравагантный обладатель четырех чужих паспортов, разгуливающий с ними по Шанхаю: в нем было что-то решительное и импонирующее ему лично,- скажите, в чем причина вашего отказа сотрудничать. Почему бы вам не назвать себя? Вы очевидно иностранец и пользуетесь в связи с этим в нашей стране преимуществами, которых нет у ее коренных жителей. Если вы представите нам такие данные и докажете, что вы иностранного происхождения, вас передадут вашему суду, который, как правило, мягче и снисходительнее нашего,- учитывая в особенности то, что страна наша находится в состоянии войны и законы ее приближаются к законам военного времени...- и поглядел вразумляюще на курчавого побитого европейца, глаза которого заплыли после драки, но продолжали излучать упрямство и своеволие.- Почему вам не воспользоваться этим? - Я буду молчать,- невозмутимо отвечал тот,- поскольку считаю мое задержание незаконным. - Даже после того, как у вас нашли четыре паспорта и вы заявили, что украли их в советском консульстве? - Когда меня арестовывали, то об этом не знали. - А может быть, знали? Вы плохого мнения о китайской полиции? - Арестовывали меня не китайские полицейские, а люди из подразделения Гаррисона.- (Английский отряд, осуществлявший полицейские функции на европейской территории Шанхая.- Примеч. авт.)- Ко всему китайскому я отношусь с большим почтением и верю в великое будущее вашего народа. Яков, старый пропагандист и агитатор, решил сыграть на национальных чувствах и противоречиях, но Цинь только усмехнулся, подал знак писцу, что записывать это не нужно, и пригласил первую свидетельницу обвинения, Ванг, которую он по ряду причин торопился провести через предварительное следствие. Всех троих: Якова, Ло и Ванг - запрашивал военный трибунал в Учани, где шло основное следствие, связанное с разоблачением разведсети Лю, а за Ванг его слезно просил представитель видной чиновнической фамилии, и ее нужно было срочно вывести из этой во всех отношениях опасной компании. Ванг ждала вызова в соседней комнатке. Она вошла без сопровождения: значит, была отпущена под подписку о невыезде, на поруки родственникам. Это было видно и по тому, что выглядела она слишком ухоженно, не как тот, кто провел ночь в участке,- это отметил про себя хладнокровно наблюдавший за нею Яков. Судья Цинь мельком глянул на нее и потупился. Он видел ее в первый раз, и она произвела на него невыгодное впечатление: изображала, вроде иностранца, несправедливо обиженную девицу и, будучи дома, не привела себя в надлежащий вид: тушь и румяна лежали неровно, а судья Цинь был человек старых правил и не признавал неопрятной косметики; то, что для европейца Якова было верхом макияжа, для него - лишь небрежной его тенью: Восток и Запад, как известно, редко сходятся в оценках. - Вы знаете этого господина? - спросил судья и дал понять писцу, что тот запишет все потом под его диктовку. - Знаю,- поспешно сказала она: давно ждала этого вопроса.- Это крупный агент Коминтерна. Я встречалась с ним четыре раза, отдавала ему переводы - он был в точности такой, только с усами. - Обвиняемый, вы что-нибудь скажете по этому поводу? - Я ее в первый раз вижу,- сказал Яков. - Как это?! - искренне возмутилась обвиненная во лжи свидетельница.- Что ж он: если снял усы, думает, я его не узнаю? Пусть отвечает за свои делишки! - Об ответственности мы потом поговорим,- осадил ее Цинь: чтоб помнила свое место.- Какую работу он вам давал? С усами или без... Это, кстати, не он? Не человек, который имел с вами дело?..- и, порывшись в бумагах, извлек из них фотографию усатого Якова, которую тоже нашли в его карманах: Яков взял ее по тем же причинам, по каким взял паспорта: чтоб сделать себе документ с этим снимком. - Он! - обрадовалась Ванг, будто поимка ее нанимателя была ей на руку, а не рыла ей могилу.- А по ней видно, что это одно и то же лицо! Видите, как глаза глядят? И брови те же. Можно одно к другому приставить! - Этим займутся эксперты.- Судья отобрал у нее фотографию, которую она прижала к себе - как обеляющую ее улику.- Пока что расскажите, в чем заключалась ваша работа и что вы успели сделать... Накануне он час толковал у себя дома с почтенным дядей этой паршивицы: тот больше бранился и негодовал на племянницу, чем просил и слушал. Цинь был вынужден грубо прервать его и внушить ему, что все зависит от того, как она ответит на вопросы, которые будут ей заданы: если начнет сознаваться и говорить правду, ее ничто не спасет и судья Цинь не сможет помочь их дому. Дядя сразу потерялся, сморщился в слезливой гримасе и полез расстегивать сумку, но судья Цинь осадил его строгим взглядом и потом - и столь же суровым словом, потому что от языка взглядов почтенный чиновник давно отвык и, вообще, понимал только звон монет и шуршание ассигнаций. - Наша семья этого не забудет,- поклялся он, ничего не поняв и испугавшись сильнее прежнего.- Мы найдем способ отблагодарить вас. Если все хорошо кончится. Она будет говорить, что ничего не понимала в переводах,- то есть не понимала их тайного смысла. А вот что касается плана ремонта синцзянских дорог, тут надо подумать! - вскричал он с непонятным судье воодушевлением. Судья Цинь сбился с толку. Он ничего не знал про план переустройства дорог в Синцзяне. - Как?! Вы ничего не знаете об этом?! А Тангпу в курсе - не знаю, к счастью или к несчастью!.. Вам в самом деле ничего не известно?! Эта дрянь украла у меня план благоустройства синцзянских дорог на 1935-й год - чтоб передать его этому предателю: прошлым летом, когда гостила в моем доме. Мне еще попадет за это: чтоб не приглашал кого не следует и не держал у себя секретные документы. Я его обыскался! Он был в единственном экземпляре, и у меня были из-за него крупные неприятности! - Там было что-нибудь серьезное? - осторожно спросил судья Цинь, которому не хотелось связываться с государственной изменой. - Да что там могло быть?! - пренебрежительно отозвался тот.- Вы что, нашу жизнь не знаете? Карта дорог, которые есть на любом плане местности...- Но не удержался и прихвастнул из важности: - Хотя были конечно и такие, что не на всякую карту нанесут...- Цинь поморщился, а дядя, виляя, побежал, как заяц, по старому следу: - Но ничего секретного! Планы на следующий год - кто их выполнять будет - в наше-то время, когда денег нет и не известно куда они уходят? Однако ж пристали так, что не отвертишься: как же, не хватает - нельзя подавать общий план, пока мой не найдется. Сейчас переделываем наспех - из-за этой проклятой девки! А там работы - начать и кончить!.. Цинь потерял терпение: ему надоел этот отчет, которому отдано было слишком много времени. - Может, мы забудем о нем? - предложил он.- Раз там не было секретных сведений. Он мне как-то не нравится. То ли дело - письма, в которых она точно уж ничего не смыслила...- И судья недоверчиво поглядел на дядю, чувствуя, что не все так невинно, как он излагает.- Она в Министерстве финансов работала? - Да что за работа? - со склочным видом возразил тот.- Выгнали через месяц за опоздания... Нет, про мой отчет забывать нельзя. О нем и Танпгу знает: оно проверит.- Судья Цинь уже пожалел, что связался с этим типом, но дядя нашел выход из положения: - Мы лучше выставим его на видное место и переведем ее, по месту совершения этого преступления, в Нанкин: где она его и украла - там с ней разберутся и накажут, как она того заслуживает... У меня там друзья,- повинился он,- а в Учань лучше не соваться. Обдерут как липку - заикнись только, что из приличного семейства - и оставят потом у себя, чтоб доить и дальше: да еще спасибо им скажи, что не расстреляли. Такая жизнь теперь: каждый норовит урвать свое, пока с места не скинули. А в Учани к нам относятся особенно плохо - к центральному правительству, я имею в виду. Страна развалилась на удельные княжества, нет больше порядка... Этот-то молчит? - спросил он чуть погодя. - Вы иностранца имеете в виду? Молчит - даже имени не называет. - Значит есть что скрывать. Ну и пусть молчит. Нам это на пользу: лишних бед не прибавит... А вам наша семья, если все кончится благополучно, подарит участок земли под Нанкином: там хорошие земли, на них и виноград растет и дыни. Дыни особенно хороши. Станем соседями, будем друг перед другом вином хвастать. А то и на рынок поедем - торговать им. Не известно же, чем все это кончится, а земля - она в любом случае и накормит, и напоит... Это было чистой правдой: все было неустойчиво и шатко - и именно поэтому, а не за деньги и не за подарки судья Цинь помогал брату-чиновнику. - Так оно и есть,- признал он и ворчливо посоветовал: - Пока у нее не было обыска, вывезите все из ее квартиры - все до последнего блюдца, книжки и бумажки. Чтоб голые стены стояли, ясно? А то найдут еще ваш отчет. - И куда все это деть? - невпопад озаботился дядя. - Да куда хотите! - взъелся на него Цинь, видя, что тот начал относиться к нему запанибрата.- Я и так уже сказал вам больше, чем надо. - Мы этого никогда не забудем,- смиренно отвечал гость, который понял из разговора, что судья Цинь - плохой торговец, и мысленно урезал вдвое участок, первоначально ему отмеренный... - Так что же требовал от вас этот человек? - повторил на суде Цинь, намереваясь вывести Ванг на чистую воду: не для того, чтобы утопить ее, а напротив - перетащить к спасительному берегу.- Вы переводили письма, в которых мало что понимали? Я правильно вас понял? - Правильно! - кивнула та.- Там кто-то ломал ноги, приезжали какие-то тракторы - а почему, зачем, мне не говорили. - А вот что у вас было с докладом о строительстве дорог в Синцзяне.- Он снова потупился.- Вы взяли его у дяди? С какой целью? Несмотря на то, что вопрос накануне репетировался, Ванг смешалась, будто в первый раз его слышала. Цинь обратился к Якову: - Вы ничего о нем не знаете? Яков, услыхав про злополучный отчет, уже доставивший ему неприятные минуты, чертыхнулся про себя, вслух же отвечал ровно и бесстрастно: - Если я никогда не видел этой девушки, что я могу знать о каком-то отчете о синцзянских дорогах?.. Кому они вообще могут понадобиться? - Дяде моему! - вспыхнула Ванг: она, освободившись от давящего влияния Якова, была готова перечить ему во всем, даже в этом. - Если ему только,- усмехнулся Яков. Судья Цинь встрепенулся: решил, что пленник заговорил. - Вы начали отвечать на вопросы - может, скажете, кто вы и откуда прибыли? - На эти вопросы я отвечу в последующем. Когда для этого будут созданы необходимые предпосылки. Судья Цинь кивнул: на сей раз это соответствовало его расчетам. Надо было кончать заседание - пока не явился какой-нибудь английский офицер из среднего звена, потому что с генералами давно обо всем договорились: к ним тоже обратились с ходатайством о заблудшей овце нанкинского мандарина. - Что вы сделали с отчетом? Отдали этому господину? - Цинь кивнул на Якова. - Еще чего?! Чтоб я отдала его изменнику родины! Он требовал, а я его спрятала! - Куда? - Мне говорить неудобно. - Может, еще можно найти? Дядя бы очень обрадовался. И нам было бы проще. - Нельзя. Я его в уборную выбросила! У Ванг было черное воображение, в эту минуту особенно разыгравшееся, но это не повредило ей - напротив, преступление ее, со столь неприличными подробностями, придавшими ему колорит государственной измены, выделили в отдельное разбирательство и передали в Нанкин по месту его совершения. Это было на руку и Якову: одним соучастником и свидетелем обвинения стало меньше. Если бы то же повторилось с Ло, он остался бы в глазах китайского правосудия паспортным мошенником, неудачливым охотником за чужими документами. Но с Ло все было сложнее: у него не было покровителей. С паспортами тоже. Вечером того же дня, когда охранник принес очередную порцию на редкость пресного, насмерть вываренного риса (Якову никогда бы не пришло в голову, что безвкусная пища может быть хуже горькой или вонючей), то вместе с этим харчем и кружкой воды, пахнущей гнилой бочкой, солдат положил на камень возле миски записку. Он сделал это в открытую, будто в этом не было ничего запретного, но всем своим недружественным видом дал понять, что хотя и участвует в неблаговидном деле, но не считает себя им связанным, ничего общего с узником не имеет и тому нечего рассчитывать на его поблажки в будущем: если и имело место нарушение правил, оно было однократным и разово оплаченным. Яков, не думая в эту минуту над этими тонкостями, решил, что в пребывании в китайской тюрьме есть и преимущества - не одни лишения и неудобства, схватил записку, но в целях конспирации не открывал ее, пока охранник не удалился; тот не стал мешать ему и ушел, сохраняя на лице то особое высокомерие, которое свойственно некоторым продажным личностям. Записка была написана по-русски, открытым текстом и составлена в необычно грубых выражениях, какими в мире разведчиков не пользуются: она и была, наверно, написана на родном языке потому, что ругаться на нем удобнее и доходчивее. "Что вы выдумали? - вопрошал грозный корреспондент, конечно же не подписавшийся под посланием.- Украли паспорта в консульстве? Мало вам того, что вы уже натворили со своей раввин