", который возникает под действием герпес-вируса шестого типа. Бороться с такой инфекцией современная медицина не умеет. Ее отрешенность от правил жизни, уход в какой-то особый мир, отгороженный высоченной стеной от остальных людей, от того, что называется социумом - тоже особое явление. Но его динамику можно подогнать под действие, скажем вируса болезни Борна, вызывающего, по мнению ряда серьезных ученых, развитие и прогрессирование шизофрении. Во всяком случае, имеются основательные доказательства того, что среди больных шизофренией и маниакально-депрессивными состояниями процент сероположительных реакций к такому вирусу значительно выше, чем у всех остальных. Да и те "остальные" могут просто еще не осознавать своей патологии, а потому не обращаться к психиатрам, однако носить в себе легкое начальное тление - неизлечимую болезнь. Муза была таким образом, как бы приговоренная, прокаженная, отданная на заклание - какие угодно страшные определения могут подходить к данному случаю. Мне от таких размышлений становилось не по себе, и я сознательно гнал их подальше. Я заметил, что и кошки стали по-особому относиться к своей хозяйке - они лелеяли ее, пытались своей заботливой лаской скрашивать ее жизнь, но реально помочь хозяйке-другу, с каждым днем уплывающей дальше и дальше из реальности, они уже не могли - это было выше их сил. И преданные животные, пожалуй, тоже уже сделали свой выбор - они готовились уходить из жизни вместе с ней. Мне вспоминались исследования в этой области, свидетельствующие о близости клинической картины у моих подопечных к установленным стандартам. В моей голове все время зудела никчемная мысль о том, что вирус Борна - это объект с негативно-нитевидной внешностью, наблюдаемой под электронным микроскопом, он имеет несегментированный геном, который представлен одной молекулой РНК, состоящей в свою очередь из 8910 или 8904 нуклеотидов. Отвратительное существо, столь простенькое по строению, но хищное и неотступно всеядное, приносит страшные разрушения ценному человеку. Болезнь Борна у животных характеризуется распространенным менингоэнцефалитом, заражение которым, видимо, происходит через верхние дыхательные пути. Вирус таким образом находит себе удобное место и вкусную пищу - он растворяет мозговую ткань в специфическом воспалительном экссудате, вызывая либо совместимые с жизнью неврологические поражения, либо дает старт острому, почти молниеносному, течению. Тогда быстро возникает нарушение чувствительности, человека или зверька сковывает неподвижность (гипокинез), нарушается поза, осанка. Порой процесс сопровождается и гиперстезией, когда резко повышается реакция на малейшие раздражения, возникает психомоторное возбуждение - больной становиться неадекватен, суетлив, агрессивен - он, проще говоря, безумствует без ограничений. Развивается картина острого живота со страшными кишечными коликами и прочими тяжелыми неприятностями. Где Муза могла лишиться защиты своего истинного Оракула и так подзалететь со здоровьем? - сие только одному Богу известно! Всегда трудно разбираться не с тем, что первично, а что вторично - это особенно касается медицины. Музу очень трудно было поставить в один ряд с банальными больными, но и объяснить ее нацеленность на сверхзадачу без подключения привычных медицинских закономерностей было нельзя. Колдунья ловила меня на кощунственных размышлениях моментально: тогда ее глаза наполнялись смехом - демонстрировать бурные реакции чрезмерно ироничного человека она уже не решалась. Но и этого немого укора было для меня достаточно, чтобы браться за ум и продолжать нашу странную совместную деятельность. Видимо, что-то смягчилось в жизни нашего ведомого, и Муза слегка отошла от усердных занятий, но только не для того, чтобы дать себе отдых - просто не требовались сейчас чрезмерные усилия. Она даже словно бы наслаждалась какими-то своими, мало понятными мне, победами. Бог не отнимает у смиренный всего без остатка, даже если прошлые поступки того заслуживали, - перерыв в напряженной работе для колдуньи был своевременен. Но вытянуть ее из-за приграничной полосы уже было невозможно: настал день, когда Муза попросила вызвать из Москвы Феликса и собрать всех близких для того, чтобы, как она выразилась, "передать последнее послание". То был самый грустный день в моей жизни. Перед общей встречей Муза шепталась только со мной: - Саша, - еле слышно вымолвила на глазах слабеющая женщина, - ты только верь мне и верь в себя. Все, что необходимо для продолжения колдовства, я вложила в тебя. Помни о Владимире, концентрируйся до предела! Фотографию женщины держи перед глазами - это его спасительница на сегодняшний день, да и, пожалуй, на всю оставшуюся жизнь. Ничему не удивляйся - каждый человек, того не замечая, так много успевает нагрешить за свою жизнь, что он достоин массы наказаний. Но грехи свои перед Богом мы не замечаем, а по поводу заслуженной кары постоянно ноем. Ты не ходи, Сашок, этими путями! Муза молчала долго, собираясь не с мыслями, а с силами. Было очевидно, что даже простой разговор требует от нее максимальной мобилизации ресурса, который был уже на исходе. Но она все же продолжила свое послание для меня: - Саша, передай Володе, когда его встретишь, что я очень любила его отца... и сына тоже - так и передай - слово в слово! Но помни, Саша, что я и всех вас люблю, но те двое для меня были, по Божьей воле, избранными - ты не завидуй, не обижайся... Сейчас же, при общении на расстоянии, не сообщай ему о моей смерти - ему и так очень трудно. Дерзай, Сашенька, "дерзай дщерь"!.. Муза затихла, и я еще раз смог обратить внимание на то, как она исхудала за эти месяцы, как сдала в этой тяжелой, может быть, неравной борьбе. На той стороне ее противником был Дьявол, а этого победить очень непросто! Но Господином был другой человек - манящий, зовущий, действующий на разрыв аорты ради каких-то особых воинских задач, а потому временно забывшей о ее существовании. Его стон она слышала издалека, мучилась вместе с ним, стремилась помочь во что бы то ни стало. Но при этом она губила себя - поглощая всю без остатка энергию жизни, отпущенную Богом только для нее одной. Она, как голодный осьминог, теряющий голову, присасывалась к своим тайным кладовым и уничтожала себя самою, впитывая и отсылая потенциал борьбы другому - своему далекому партнеру. Нет музыки такой ужасной, нот нет таких, как крик! Надеждой трепетной, опасной залеплен рот и остановлен миг. Стон запыхавшегося война, летящего на перерез врагу, пугает меньше, чем нечеткое, звучащее вдогонку - "Помогу!" Никто ей не поможет больше, как только Бог Один - Един! Ну, потерпи еще подольше - Он жив - далекий Господин! Уже после довольно продолжительного отдыха Муза говорила о чем-то с Феликсом. Он вышел от нее заплаканным и позвал всех прощаться. Муза сделала слабую попытку улыбнуться и это ей удалось. Но от той улыбки у всех полились слезы. Муза молча помахала нам рукой - она уже уплывала - вздохнула последний раз глубоко и замерла навечно! Не было в том безысходности, и в моей голове звучали слова: "Призри, услышь меня, Господи, Боже мой! Просвети очи мои, да не усну я сном смертным; да не скажет враг мой: "я одолел его". Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь" (Псалом 12: 4-5). x x x Послание третье: Так говорил Заратустра "Also sprach Zarathustra" (Ein buch alle und keinen). Frielrich Nietsche. "Так говорил Заратустра" (Книга для всех и ни для кого). Фридрих Ницше. Двойная транскрипция названия известного произведения, написанного известным автором, значилась на титульном листе рукописи. Пришлось, прежде всего, задуматься по поводу психологических корней произведения, а они всегда растут из души, сердца, мозгов, плоти их автора. Ницше являлся цветком из клумбы традиционно богословской, досточтимой среды: дед и прадед преподавали богословие, а отец - Карл Людвиг Ницше - служил лютеранским пастором. Первый ребенок у сравнительно молодого пастора, возглавлявшего небольшой приход скромной деревеньки Реккен в Тюрингии, расположенной в широкой долине на рубеже Пруссии и Саксонии, появился на свет после четырех лет терпеливого ожидания. Пришелся тот счастливый день на знаменательную дату - 15 октября 1844 года - день рождения короля, и добропорядочные родители славили своего властелина и, конечно, прежде всего, благодарили Господа Бога. Пастор происходил из польских дворян, однако кровь его была заправлена не шляхецким буйством, а покоем и поиском одиночества, был он отменным музыкантом, часто восхищавшим односельчан своими органными импровизациями. Мелодии соответствовали одиночеству, семейному затворничеству, меланхолическим настроениям и эстетическому колориту окружающей природы. В счастливый день рождения своего первенца пастор сделал запись в церковной книге: "О, октябрь, благословенный месяц, - ты всегда приносишь мне радости, но из всех твоих подарков - это самый проникновенный и чудесный: я даю крещение своему первенцу. Сын мой, твоим именем на земле будет Фридрих Вильгельм, в память короля, моего благодетеля, в день рождения которого ты получил жизнь". Теперь уже без длительных ожиданий, но в положенный по природе срок у пастора родился еще один сын и дочь. Горе в эту спокойную семью пришло в августе 1848 года: пастор упал с крыльца, ударившись головой о каменные ступени; скончался он после года безумия и страданий, терзавших не только его самого, но и всю семью. Примечательно, что Фридрих долго не начинал говорить, а знакомство с агонией, приближением смерти любимого человека лишь добавили в копилку детской души опасные переживания. Повышенная тревожность была основой для болезненных видений, нацеленных на ожидание приближения новой катастрофы. Относительно произошедшей трагедии у мальчика создался определенный образ : "Когда у дерева срезают верхушку, то оно увядает, сохнет и птицы покидают его ветви. Наша семья лишилась своего главы, всякая радость улетела из наших сердец и глубокая грусть охватила их". Тогда еще не родился Зигмунд Фрейд и лечением неврозов, особенно детских, никто, видимо, серьезно и со знанием дела, патогенеза этого тонкого заболевания не занимался. Лечило Фридриха Вильгельма Ницше лишь только время - тоже неплохой лекарь, но сильно зараженный изощренным лукавством и непостоянством. Позднее сестра Фридриха - по мужу Елизавета Ферстер - в своих книжных воспоминаниях приукрасит жизнь брата, а заодно и возведет свою роль в его "драме" на пьедестал почти монашески верного служения. На впечатлительного мальчика свалился огромный груз - ласка обездоленных существ, тоже, видимо, пораженных неврозом, но на особый, женской, манер. Фридриха тешили рассказами о романтической были и откровенных небылицах - о приключениях польских рыцарей. Он с некоторыми мальчишескими неурядицами, свойственными болезненным и легко рефлексирующим натурам, справился с обучением в Шульпфорте, где ему, несмотря на явный провал по математике, выдали диплом об окончании курса наук. В 1862 году Фридрих с несколькими школьными друзьями поступает в Боннский университет. Позже он скажет: "Я приехал в Бонн с горделивым предчувствием богатого неисчерпаемыми событиями будущего". Ницше мучают приступы нестерпимой депрессии, непонятные головные боли, и он старается бороться с ними - делает большие прогулки по соседним деревням, но не прерывает напряженных занятий филологией - той дисциплиной, которая должна стать его профессией. Ницше был традиционно для его семьи неплохим музыкантом, и собственное музицирование или общение с искусствами тоже способствовало выздоровлению. Это иногда помогает, но чаще нет. Ницше вырывается в Берлин, живет у своего богатого товарища две недели и наблюдает азартную жизнь, молчаливо выслушивает отчаянные сентенции молодого повесы, уже слегка зараженного фанатизмом: "Пруссия погибла. Евреи и либералы уничтожили все своей болтовней; они разрушили традиции, погубили взаимное доверие, развратили мысли". Ницше решает продолжать свое образование в университете Лейпцига. Он вполне солидаризируется с отповедью ректору университета, который из предосторожности позволил себе во вступительной лекции заявить о Гете: "У гения - свои пути, но для простого смертного они небезопасны. Гете не был хорошим студентом, не берите с него пример, пока вы будете в университете". Аудитория ответила рыком молодых глоток: "Hou!", "Hou!" (долой! долой!). Фридриха Ницше почти мгновенно был надолго излечен от сплина удачным приобретением: "Я не знаю какой демон шепнул мне, чтобы я купил эту книгу". Речь шла об очередном эпохальном труде Артура Шопенгауэра: "Мир, как воля и представление". Ницше, видимо, сходу выхватил фразу: "Я убежден, что кем-нибудь открытая истина или новый луч света, брошенный им на какую-нибудь неизведанную область, могут поразить другое мыслящее существо и привести его в состояние радостного и утешительного возбуждения; к нему обращается он в эту минуту и говорит с ним, как говорили с нами подобные нам умы, успокаивающие нас в пустыне жизни"... Не мог человек с такой чувствительной душой, как у Фридриха Вильгельма Ницше, устоять против соблазна "вовлеченности" при знакомстве со смачными парадигмами знаменитого философа: "Жизнь есть желание, а желание бесконечное мучение". Гротеск духовного протеста индуцировали и еще более хлесткие обобщения: "Прогресс - это глупая выдумка философов, угождающих толпе; Воля, компрометирующая Разум, не имеет ни начала, ни конца, она абсурдна, и мир, одушевленный ею, лишен всякого смысла". Молодым людям и, тем более, натурам, заряженным сверхмерным женским воспитанием, свойственно "обожание", как особая форма любви, распространяющаяся и на своих интеллектуальных кумиров. Ницше-юноша, безусловно, боялся бурления смелых мыслей собственного изготовления, и он с радостью позволил Шопенгауэру снять кандалы со своих интеллектуальных фантазий. С лета 1866 года таким метаморфозам начали очень способствовать успехи политики Бисмарка - страстного, взрывчатого и хитрого аристократа высшей пробы, решившего вытащить Германию их помойной ямы. Он принялся сгонять жестким кнутом все маленькие княжества под одну прочную крышу, называемой Империей. Ницше не удержался от жажды кружения в политическом вихре, он засуетился с формулированием далеко идущих мыслей: "Мы достигли успеха, он в наших руках, но до тех пор, пока Париж останется центром Европы, все будет по-старому". В дальнейшем, когда Ницше призовут на военную службу, он с увлечением и гордостью будет бряцать саблей, топать ножкой и изрекать смелые сентенции: "История есть ни что иное, как бесконечное сражение бесчисленных и разнообразных интересов, столкнувшихся на своем пути в борьбе за существование". Однако мало-помалу Ницше повернется снова лицом к своему учителю-философу. Он вспомнит, что политика и история - это что-то очень похожее на призрачную игру или игру с призраками. Юный философ наконец-то с головой нырнет в ласковый поток изучения искусства и философских систем античного мира. Новое обожание, новый кумир мысли - им стал его университетский преподаватель. Ритчлю. Ему будет отдавать Фридрих восторги души, очень рано потерявшей наставника по плоти - отца. Родится и новый житейский афоризм: "Этот человек - моя научная совесть". А процесс творчества с тех пор будет подчиняться четкой аксиоме, о которой он сообщит своему товарищу: "Каждый серьезный труд оказывает на нас, как ты сам, наверное, испытал, моральное воздействие. Усилие, делаемое нами для того, чтобы сосредоточить свое внимание на заданной теме, можно сравнить с камнем, брошенным в нашу жизнь: первый круг не велик по объему, число последующих кругов увеличивается, и сами они расширяются". В процессе творчества Ницше стал обращать огромное внимание на стиль своих эпистолярных трудов, оттачивая их до филигранного качества. Он сам пишет о том вполне определенно и ясно: "Словно завеса упала с моих глаз. Я слишком долго прожил в полном неведении стилистики... Прежде всего я хочу, чтобы мой стиль был легок и носил веселый оттенок. Я применяю к выработке стиля ту же систему, которую я применяю к моей игре на рояле: это будет не только воспроизведение заученных пьес, но и насколько возможно свободная фантазия, всегда логичная и красивая". Прусские акценты легко вырываются из души Фридриха Ницше, как только судьба сводит его с воинской службой: в 1867 году он был вынужден пройти "курс молодого бойца", послужить в артиллерийском полку, квартировавшем в Наумбурге. Воинской доблести Ницше посвятит свой талант публициста на столько основательно, что на его афоризмах будет строиться даже бешеная фашистская пропаганда. Но пока его переписка с друзьями и родственниками лишь слегка щекочет мужскую гордыню. Он замечает, что в воинской службе масса положительных качеств: "В ней есть постоянный призыв к энергии, которая особенно хороша, как противоядие парализующего людей скептицизма, действие которого мы наблюдаем вместе с тобой. В казарме узнаешь свой собственный характер, в ней научаешься приспособляться к чужим людям, в большинстве случаев очень грубым". А далее идет откровение показательно-честолюбивого плана: "Разве можно не гордиться, если среди 30 рекрутов получишь отличие как лучший кавалерист? По-моему, это лучше, чем получение диплома по филологии"... Правда он отдает отчет качеству собственных восторгов, от которых все же не в состоянии удержаться: "Мы уже так созданы, мы знаем, чего стоит подобная похвала, и, несмотря на это, удовольствие неизменно отражается на нашей физиономии". Впоследствии Ницше добавит в копилку милитаризма еще несколько смачных высказываний. Например, чего стоит это: "Моя исходная точка - прусский солдат". Или еще пересоленное творение: "Если отказываются от войны, то, следовательно, отказываются от жизни в большом масштабе". Ницше довольно часто болел, но духовный его рост не ослабевал, а мужал, разворачивался стремительно. Уже на 23-м году жизни в полной мере взошла заря его славы. По возвращении после болезни в Лейпциг, он был встречен друзьями и преподавателями с распростертыми объятиями. Из Берлина пришел для него заказ на историческую работу, в Лейпциге ему предложили вести критико-музыкальный отдел в периодическом издании. Ницше интересуется всем, кроме политики, но и поступающие предложения о сотрудничестве взвешивает тщательно, отказываясь от неудобных для него. Ницше вручили выпускной диплом без экзамена. Это было сделано ввиду исключительного случая - в награду за его прежние научные работы, лейпцигские профессора не считали возможным экзаменовать своего одаренного коллегу. А в скором времени через Ритчеля ему делается предложение занять кафедру профессора университета в Базеле. Фридриху тогда шел только 24-й год. В этот период у Ницше завязывается дружба с Рихардом Вагнером (1813-1883), ставшим и новым кумиром, и источником творческой подпитки, и очагом интеллектуального конфликта. Здесь, видимо, Ницше мог помочь совет, настойчиво даваемый его учителем Ритчлем: "Сдерживайте себя для того, чтобы быть сильным". Но Фридрих не всегда был способен следовать разумному совету, и в такие минуты он вытаскивал из-за пазухи сильно полюбившуюся сентенцию одного немецкого мистика: "Страдание есть самый скорый способ для постижения истины". В скором времени серьезные испытание не преминули свалиться на головы тысячам германцев и французов, больно ударили они и Ницше - в 1870 году началась война между великими державами. 7-го августа он читает в Утренней Газете: "Немецкие войска победили, потери громадны". Пруссия откусила от Франции аппетитный кусок - Эльзас и Лотарингию. Но в душе его звучат два голоса. Один талдычит: "Не надо войны - государство слишком много выиграет от этого". Другой приободряет мозжечок и мускулатуру: "Я переживаю совершенно новое для меня увлечение патриотизмом". А отсюда уже рукой подать до далеко идущих установок: "Как только проснется во мне чувство эллинизма, тотчас же оно становится агрессивным и превращается в борьбу против существующей культурой". У Фридриха Вильгельма Ницше будут довольно часто отмечаться колебания настроения, самочувствия, творческих интересов, но словно для обуздания неугомонной эксплозивности он выведет для себя некий поведенческий алгоритм, состоящий из семи парадигм: "Ты не должен ни любить, ни ненавидеть народ. Ты не должен заниматься политикой. Ты не должен быть ни богачом, ни нищим. Ты должен избегать пути знаменитых и сильных. Ты должен взять себе жену из другого народа. Своим друзьям ты должен поручить воспитание твоих детей. Ты не должен исполнять никаких церковных обрядов." К 1880 году Ницше по состоянию здоровья решил оставить кафедру, получив небольшую пенсию. Когда по вызову друзей к нему приехала сестра Лизбет Ницше, то она с трудом узнала в сгорбленном, разбитом болезнью, постаревшем минимум на 10 лет человеке своего брата, которому к тому времени было только 36 лет. И мысли у него на уме были весьма траурные: "Обещай мне, Лизбет, что только одни друзья пойдут за моим гробом, не будет ни любопытных, ни посторонней публики. Я уже тогда не смогу защититься, и ты должна будешь защитить меня. Пусть ни один священник и никто другой не произносят над моей могилой неискренних слов. Поручаю тебе похоронить меня, как настоящего язычника, без всяких лживых церемоний". Эти слова можно считать пророческими, но предвиденье несколько обогнало течение реальных событий. Еще будут у Ницше короткие вспышки творческой активности, позволившие создать ряд замечательных произведений. В этот период и будет создано произведение, прославившее автора в веках, - "Так говорил Заратустра". Осенила его первая верная мысль относительно написания "Заратустры" в 1881 году, а для завершения полноценного труда потребовался период напряжения с перерывами для болезни вплоть до 1885 года. Высказывается мысль, что начальное вдохновение позаимствовано от логики Евгения Дюринга (1833-1921): "Вселенная может быть представлена в каждое мгновение как комбинация элементарных частиц и мировой процесс в таком случае есть некий калейдоскоп всех возможных подобных комбинаций". Фридрих Ницше умер в Веймаре 25 августа 1900 года, год до этого находясь в состоянии безумия. Но светлые мысли, вложенные в уста Заратустры продолжают жить по сей день, ибо мысль универсальна - она живет помимо того, кто ее трансформирует в пространство, так как она принадлежит Богу - хозяину всеобщего информационного поля. Совершенно неважно через какой человеческий "рупор" решает Всевышний еще раз озвучить тривиальное слово Вселенского Разума. Специалисты говорят, что в этом произведении задействован идеальный немецкий язык и безупречный авторский стиль. Нам русским, воспринимающим книгу лишь в переводе, трудно судить о справедливости таких выводов, но попробуем вслушаться в музыку первозданного языка, выбранного для известных только Богу целей. Начало на немецком звучит так: "Als Zarathustra dreisig Jahre alt war, verlie? er seine Heimat und den See seiner Heimat und ging in das Gebirge. Hier geno? er seines Geistes und seiner Einsamkeit und wurde dessen zehn Jahre nicht mude. Endlich aber verwandelte sich sein Herz, - und eines Morgens stand er mit der Morgenrote auf, trat vor die Sonne hin und sprach zu ihr also: "Du gro?es Gestirn! Was ware dein Gluck, wenn du nicht die hattest, welchen du leuchtest!" Теперь сравним немецкую фонетику с русской, для чего, естественно, прочтем перевод: "Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей родины и пошел в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством и в течение десяти лет не утомлялся этим. Но наконец изменилось сердце его - и в одно утро поднялся он с зарею, стал перед солнцем и так говорил к нему: "Великое светило! К чему светилось бы твое счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь!" Если следовать Божьему слову - "имеющий ухо (слышать) да слышит, что Дух говорит...", - то не будет причин удивляться созданию вакуума читательского интереса: не все смогли уловить фонетическую музыку текстов Ницше в неразрывной связи со смыслом, зашифрованным, казалось бы, в простом слове. Вообще, непосвященным очень трудно по достоинству оценить "вещее слово". Даже не для всех немцев мысли философа с первого раза звучали ясно и четко - не помогал идеальный немецкий, блестящая литературная огранка. Скорее, идеальная филология маскировала философию. Первое издание произведения, которое в дальнейшем (после смерти автора) будет расходиться по всему миру тысячными тиражами, тогда намертво застряло на полке книжной лавки - удалось реализовать немногим более десятка экземпляров. В недалеком будущем мысль и логика философских воззрений Ницше будут адекватно переданы и в русском переводе, и на многих языках. Тогда зазвучит апостольское: "Отменяем первое, чтобы постановить второе" (К Евреям 10: 9). Надо помнить, что Фридрих Ницше все же был профессиональным филологом, а потому, бесспорно, он сам попадал под магию слова, умея ценить его чистоту, исподволь вовлекался в процесс фонетической ритмики. Наверняка многие и логическо-философские конструкции были подчинены внутренней музыке немецкого языка. Они вынуждены были включаться в подчинение законам "языкового" построения, дышать одной общей жизнью со словом. Ницше пытался раскрыть философское содержание, мысль через магию формы и слова. Потому, если размеренно и четко читать даже выхваченный из всего тела произведения короткий кусочек текста, а потом пробовать наслоить на него русский перевод, то ощущаются различия эффекта воздействия - потрясения, естественно, наступает через душу, а не мозг. Вот здесь и раскрывается апостольское замечание: "Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих" (Откровение 3: 15-16). Однако, чем богаты, тем и рады - Ницше-то был заядлый атеист и самый последовательный осквернитель Божьего слова! Страшный конец его жизни - кара за язвительную резвость острослова! Сакраментальный тезис бьет в глаза читателю почти на старте. Заратустра вещает: "Мне нужны живые спутники, которые следуют за мною, потому что хотят следовать сами за собой - и туда, куда я хочу. Свет низошел на меня: не к народу должен говорить Заратустра, а к спутникам! Заратустра не должен быть пастухом и собакой стада!" В жизни самого Ницше прослеживаются этапы центробежных и центростремительных установок: искус овладения мировой думой, мыслями масс менял свой вектор и, сужаясь, направлялся к узкому кругу единомышленников. К сожалению, в конце жизни загадочный философ остался практически в одиночестве - никто не предлагал должность ни пастуха, ни собаки, охраняющей человечье стадо. Скорее всего, потому и возникает отчаянный вопль Заратустры: "Если б я мог стать мудрее! Если б я мог стать мудрым вполне, как змея моя! Но невозможного хочу я: попрошу же я свою гордость идти всегда вместе с моим умом! И если когда-нибудь мой ум покинет меня - ах, он любит улетать! - пусть тогда моя гордость улетит вместе с моим безумием". Самоощущения поэта вели Ницше к однозначным откровениям. Конечно, он, как главный герой эпохального произведения, ощущал печальные метаморфозы, творимые с каждым земным существом в надлежащее время Всемогущим Богом: "Так начался закат Заратустры". Ницше пришел к атеизму несмотря на то, что вылупился из глубоко религиозной среды - в прямом смысле из пасторского яйца, ему не пришлось уж слишком много тратить сил на пробивание железобетонной скорлупы непонимания или отвержения и, тем более, мракобесия. Но атеистические заблуждения при ясном сознании автора замещаются вполне сносными взглядами, и их высказывание вверяется главному герою: "Все-таки в конце концов твои страсти обратились бы в добродетели и все твои демоны - в ангелов". Трагедия ошибок мертвой хваткой будет держать Ницше до самой смерти. За упорство и право заблуждения он будет наказан безумием - даже заклятому врагу не пожелаешь судьбы философа. Последний год он провел лежа на коврике рядом с госпитальной койкой, вперив безумный взгляд в одну точку, так и не поняв, что в мягкой и удобной постели отдыхать от трудов праведных намного лучше. Может быть, тогда он представлял себя древним аскетом, подобно Заратустре, лежащим на камнях рядом со своей пещерой. Предвиденье и намек сомнений можно вычитать в отчаянных откровениях: Но ветер, невидимый нами, терзает и гнет его, куда он хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас... Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, - ко злу". Историческая слепота автора таких строк очевидна, как очевидна и повышенная агрессия, свойственная больному мозгу, как отголоску терзаемой неизлечимой болезнью плоти. Можно оглянуться вокруг, не устремляя взор к горизонту и, тем более, за горизонт - на близком историческом расстоянии видны бессмысленные ужасы войны во Вьетнаме, Афганистане, Чечне. Так стоит ли так заблуждаться и подбрасывать кровавое мясо в идеологический котел мракобесов, ультра, фундаменталистов, ястребов и прочей шизофренической нечисти, выбравшей прямой путь к болезни, подробно описанной английским врачом-трудягой Джоном Паркинсоном еще в 1817 году. Но Ницше не сбивается со "строевой песни" и продолжает подкармливать немотивированную ненависть: "Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо, чтобы вы гордились своими врагами: тогда успехи вашего врага будут и вашими успехами". Временами автор, словно его предки в известном бою с Александром Невским, вклинивается "свиным рылом" в строй очевидных противоречий, переворачивая все, как говорят в народе, "сраным наверх". Вот один из примеров контрсиллогизмов, в которых заложено самоисключение: "Для хорошего воина "ты должен" звучит приятнее, чем "я хочу". И все, что вы любите, вы должны сперва приказать себе. Ваша любовь к жизни да будет любовью к вашей высшей надежде - а этой высшей надеждой пусть будет высшая мысль о жизни!" Только наблюдая войну издалека, из теплой комфортабельной квартирки, можно рекомендовать молодому, здоровому пушечному мясу казуистическое вранье: "Итак, живи своей жизнью повиновения и войны! Что пользы в долгой жизни! Какой воин хочет, чтобы щадили его! " Безусловно, складные словеса, мастерски заряженные экспрессией, но с извращенной логикой, великолепные формулы для зомбирования молодежи, для которой уже выставлены на железнодорожных путях воинские эшелоны, или распялено брюхо крупного воздушно-десантного корабля, амфибийных средств морской пехоты. Перед прыжком в объятия смерти будут вполне эффектно звучать (они и звучали в положенное время!) на немецком слова напутствия: "Ich schone euch nicht, ich liebe euch von Grund aus, meine Bruder im Kriege!" В официальный перевод превнесен некий российский лиризм (понятие "коренной" заменено намеком на "сердечность"), и тогда из-под русской транскрипции зомбирующей формулы оказывается выдернутой табуретка, направляющая висельника в небытие: "Я не щажу вас, я люблю вас всем сердцем, братья по войне!" Экспрессия приказа, толчка в спину, переходит в скромное извинение перед необходимостью жертвовать не собой, а своим ближним. Куда проще было бы мобилизовать полное откровение и обратиться к Святым текстам: "Образумьтесь, бессмысленные люди! когда вы будете умны, невежды?" (Псалом 93: 8). Восторгаясь воинством, Ницше, не заметив, вступает еще в одну коровью лепешку - он бьет наотмашь государство. Суть нового противоречия заключается в том, что именно государство и заинтересовано в полноценной регулярной армии, оно лелеет ее и питает из последних сил. Слов нет, сентенции Ницше и здесь заострены, как бритва в верной руке профессионального брадобрея, и возможности фонетики немецкого языка оказываются реализованными по максимуму. Вслушаемся в музыку немецкого слова, брошенного в азарте большим мастером: "Staat hei?t das kalteste aller kalten Ungeheuer. Kalt lugt es auch; und diese Luge kriecht aus seinem Munde: "Ich, der Staat, bin das Volk." Теперь смягчим сказанное родимой русской фонетикой: "Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: "Я, государство, есмь народ". Надо ли удивляться, что окончательный призыв оформится в гимн анархизму: "Туда, где кончается государство, - туда смотрите, братья мой!" Ницше, красивого слова ради, повернет еще левее и уже просто, как законченный большевик, воскликнет: "Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку?" Видимо, здесь уже подразумевается коммунизм, во всяком случае, что-то очень близкое по цвету к нему. Медленно, последовательно и настойчиво Ницше тянет читателя за волосы к откровениям аутиста, используя для этого весьма поэтические приемы: "Где кончается уединение, там начинается базар; и где начинается базар, начинается и шум великих комедиантов, и жужжанье ядовитых мух". Да, безусловно, отвешена отменная оплеуха суетливому социуму и, самое главное, поделом! Тот, кто долго жил в России ведает, что скоморохов, откровенных глупцов, даже не удосуживающихся стесняться этого, здесь очень много. Прав Ницше: "Даже когда ты снисходителен к ним, они все-таки чувствуют, что ты презираешь их; и они возвращают тебе твое благодеяние скрытыми злодеяниями". Отсюда и универсальный вывод : Беги, мой друг, в свое уединение, туда, где веет суровый, свежий воздух! Не твое назначение быть махалкой от мух". Известно, что на женском фронте у Фридриха были определенные сложности, а болезни и смерть его свидетельствовали о многом. Попадись такая информация в руки опытного инфекциониста, имеющего богатый опыт курации больных с отсроченными последствиями врожденного или рано приобретенного сифилиса, неведомого в те годы СПИДа, коварного хламидиоза, злокачественно протекающей герпес-вирусной инфекции, да мало ли еще чего, - у дьявола в запасе огромные возможности для наказания человека, решившего дерзить Богу! Потому откровения философа относительно "целомудрия" имеют немалый интерес. Ницше и здесь оправдывает надежды экзальтированных особ. Он поражает фонетическим выстрелом "дичь" с первого раза, как говорится, влет: Не лучше ли попасть в руки убийцы, чем в мечты похотливой женщины?" Каждый читатель волен по своему отвечать на этот вопрос, Ницше же предлагает свой вариант эмоционального ответа: "И как ловко умеет сука-чувствительность молить о куске духа, когда ей отказывают в куске тела!" Посмаковав "клубничку" философ-поэт все же снизойдет до терпимости: Целомудрие не есть ли безумие? Но это безумие пришло к нам, а не мы к нему. Мы предложили этому гостю приют и сердце: теперь он живет у нас - пусть остается, сколько хочет!" От целомудрия, вполне естественно, властитель душ переходит к разговору о друзьях. Здесь тоже следуют серии ударов, приводящие к нокауту: "Наша тоска по другу является нашим предателем". А дальше предлагается верный рецепт-противоядие: В своем друге ты должен иметь своего лучшего врага. Ты должен быть к нему ближе всего сердцем, когда противишься ему". Наверняка в такой острозубой сентенции прячется боль, вынесенная из дружбы и размолвки с Рихардом Вагнером. Но это сугубо частная и весьма интимная сфера жизни, в нее вторгаться нет смысла. Лучше попробовать посеять семена и плевелы на других неухоженных грядках: "Еще не способна женщина к дружбе: женщины все еще кошки и птицы. Или, в лучшем случае, коровы". Современный читатель, нет сомнения, употребил бы в данном случае иной термин - "телки"! Так теплее, душевнее, ближе к откровенному, привычному российскому скотству. А сам Ницше помогает, отечески подталкивает в спину, нашептывая: "Все в женщине - загадка, и все в женщине имеет одну разгадку: она называется беременностью. Мужчина для женщины средство; целью бывает всегда ребенок". Вполне логичным окончательный вывод по разнополому вопросу: "Ты идешь к женщине? Не забудь плетку!" И тот, кто именно в таком ключе воспринимает близкие и далекие реальности, солидаризируется с Ницше еще в одном решении: "Братья мои, не любовь к ближнему советую я вам - советую вам любовь к дальнему". Ницше словно бы подметил основополагающее не столько в германской, сколько в российской действительности. Историческое клеймо наше - это тоталитарная зависть к успехам ближнего, на корню губившая многие светлые и перспективные начинания. Конечно, прав философ, заявляя: "Ты стал выше их; но чем выше ты поднимаешься, тем меньшим кажешься ты в глазах зависти. Но больше всего ненавидят того, кто летает". Как бы в унисон отповеди зависти звучат другие рекомендации, имеющие и большое прагматическое значение для отдельной личности и всего общества: "Человек познания должен не только любить своих врагов, но уметь ненавидеть даже своих друзей". Познание нетривиальных истин - сложная задача, она не каждому по плечу. Тот, кто не справляется с уроками жизни, обязательно впадает в зависть или остается вечным студентом. Для них написано увещевание: "Плохо оплачивает тот учителю, кто навсегда остается только учеником. И почему не хотите вы ощипать венок мой?" Для финального вопля Фридрих Ницше приберег сомнительное откровение, которое, однако, приобрело значение вселенского вопля, стоившего жизни миллионам потерявших скромность чудаков. Особо эффектно "ударное слово" звучит на немецком: "Tot sind alle Gotter: nun wollen wir, da? der Ubermensch lebe" - dies sei einst am gro?en Mittage unser letzter Wille! - Also sprach Zarathustra". А в русском переводе все, естественно, зазвучало привычнее, но приниженно, намыленно, слюняво: "Умерли все боги; теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек" - такова должна быть в великий полдень наша последняя воля! - Так говорил Заратустра". Философские каламбуры, подаренные миру и прочно застрявшие в головах отдельных впечатлительных особ, долго еще будут кружиться в воздухе. Но умных, мудрых такие вихри настораживают, охлаждают и вооружают. Стоит заглянуть в первое Послание Коринфянам Святого Апостола Петра, как возникает первая яркая вспышка прозрения: "Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною" (6: 12). Следуем далее - и вот новая волна ясности: "Говорю безумствующим: "не безумствуйте", и нечестивым: "не поднимайте рога, не поднимайте высоко рога вашего, не говорите жестоковыйно" (Псалтырь 74: 5-6). Продвигаемся по лабиринту сомнений, ориентируясь на свет маленькой церковной свечечки, и в сознании загорается новая звезда одухотворенности: Порождения ехидны! как вы можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе; а злой человек из злого сокровища выносит злое" (От Матфея 12: 34-35). Проясняется простая формула: Цель же увещания есть любовь от чистого сердца и доброй совести и нелицемерной веры, от чего отступивши, некоторые уклонились в пустосло