ганов слуха. Про половой аппарат ни для кого уже
нет никаких тайн. Ну кого сейчас может заинтересовать факт, что двое
взрослых людей ложатся вместе в постель. Об этом хочется знать как можно
меньше. Хорошо утром пить анисовую водку с теплой булочкой и потом снова
спать. Когда я сплю, меня не преследуют убийства из ревности. Мне снятся
русые волосы до попы. Соболиным крылом. Руки в вязаных варежках. Женщина в
двадцать лет по имени Катерина. Черт ее знает, как ее теперь зовут.
Отличница с химфака. Еврейский индекс -- ноль. Мне снятся удивительно пошлые
сны. У меня такой художественный вкус. Мне может присниться Алла Пугачева и
еще какая-нибудь чушь, что зимой она ходит без шерстяных рейтуз и от мороза
у нее краснеют бедра. Но все-таки чаще всего я понимаю, что это все та же
малохольная женщина, которую я любил. И сон всегда не стопроцентный, а с
каким-нибудь дефектом. То есть, если в постели, то у нее никогда не
туманятся глаза и она раздраженно на меня смотрит. Или снится Алушта. Я
приезжал к ней в Алушту. Почему-то за этим все ездят в Алушту. Она была не
одна. И с сомнением сказала мне, что, в принципе, не очень увлечена, но ей
неловко без видимой причины все бросить. И я в тот же день уехал. Просто
повернулся и сел в троллейбус. Пошлялся по Симферополю. Страшная гадость.
Посмотрел итальянский фильм "Полицейские и воры", как воруют колбасу. Я
тогда очень старался писать, и у меня ничего не выходило. Вроде того, что
лежишь в семнадцать лет с кем-нибудь в постели, и то, чего ты ждешь, все
равно ничем не ускорить. А если так ждать прозу, то даже из кресла лишний
раз подняться страшно. Чтобы ее не спугнуть. Тогда Катерина сказала:
"Кажется, ты все-таки пишешь. Но постарайся как можно дольше ничего не
писать. Когда-нибудь потом, когда пройдет несколько лет и мы с тобой все
начнем сначала". И еще несколько раз мы пытались все начать сначала. Я даже
сейчас иногда думаю, что все еще впереди -- хоть она совсем никуда не
собирается уезжать из России и завела ребенка от какого-то постороннего
человека. Я вообще не понимаю сегодня, есть ли у нее плоть. Помню, как она
пахнет. Как пахнут кончики волос. Но она потемнела и стала носить короткую
стрижку. И запах мог исчезнуть. Ей уже тридцать пять лет. Это не такой
преклонный возраст, но я думаю, что у меня разорвется сердце, если я увижу у
нее коронки или седые волосы. В дверь давно стучали.
Черт подери, просыпаешься из такого глубока, и кто-то барабанит по
голове.
Я боролся с собой, чтобы не открывать. Надо дисциплинировать себя. Ни с
кем не разговаривать и записывать все подряд, как Ксенофонт. Что рано утром
встал и купил у Мордехая булку с жесткой корочкой за двадцать пять агурот. В
комнате было уже совсем светло. Значит, уже был полдень. Я встал и подмел
комнату. Я совсем ничего не могу записать в грязной комнате. В голову лезли
сонные мысли, что какая-то девушка сидит печальная на другом конце зала и
говорит по телефону. А я вдруг думаю, что это "она", и провожу по плечу
ладонью. И она меня узнает по прикосновению кожи. Но я не успел
довспоминать, потому что снова пришел хозяин. Я различаю его стук. Но я
снова не стал открывать. Посмотрел в окно, как он спускается по лестнице в
магазин, взял стерео и пошел за ним следом.
-- Почему на дверь не вывешиваешь свой индекс? -- спросил Магзумов. Я
махнул рукой.
-- До конца года должен выехать. Когда собираешься платить?
Я пододвинул к нему стерео.
"Сколько ты за него хочешь?" - спросил он. "Месяц хочу прожить, но
чтобы ты меня не трогал. Чтобы я тебя даже не видел. Потом я или заплачу за
полгода вперед, или уеду". "А если "не уеду?"" -- спросил Магзумов. "Если не
уеду, то снова будем разговаривать". Он недовольно пожал плечами, но
приемник все-таки спрятал. Сказал, что подумает и даст мне знать. Лучше, чем
хозяину, этот приемник зимой было не продать. Зимой ни у кого нет денег.
День был неплохой. Немного потеплело. Было облачно, но несколько раз
солнце показывалось, и снег почти стаял. Все же я его потрогал. Как-то мне
психологически важно подержать в руках снег. Дождемся еще, будет много
снега, хватит на всех. Я вернулся домой н снова лег. Но скоро пришел этот
человек из Баку. Я не сразу ему открыл, но еще с лестницы почувствовал
сильный запах лосьона "Афтершейв". Я прошел на кухню и почистил зубы
холодной водой. Этот тип стоял на лестнице и невозможно было греть воду. Я
надел байковую рубашку и брюки, а пижаму спрятал в шкаф. И после этого
спросил: "Кто это?" Он сказал: "Свои", и я открыл дверь. Нищий со вчерашнего
дня побрился и выглядел, как хозяйский масляный кот с одним зубом.
"У тебя неплохо, -- сказал он и осмотрелся. -- Не продаешь?" -- спросил
он про картину в углу. У меня есть одна хорошая картина, но продавать ее
нельзя, и разрешения на вывоз тоже никогда не получить. Перед отъездом
придется подарить ее Арьеву.
"Я для вас обо всем договорился, -- произнес я вслух, -- есть комната.
Остается только принести туда матрац, и можно будет жить, пока не будет
тепло". "А когда будет тепло? -- сказал нищий. -- Это философский вопрос".
"Хотите чаю?" "Не откажусь", -- он наклонил голову набок. Я согрел ему чай.
"Хороший чай, -- сказал нищий, -- где покупал?" Он начал меня уже очень
сильно раздражать. Как раз сейчас, когда стабильная полоса жизни подходила к
концу и я обязан был что-нибудь успеть сделать, мне не хотелось больше
тратить на людей ни одной секунды. И голодать. То есть -- не есть. То есть
есть, только если где-нибудь случайно перепадет. Мне не хотелось этой
рабской зависимости от еды. Мимо забегаловок спокойно не пройти. Дома кроме
чая было шаром покати. Мыши среди бела дня грызли в шкафу туфли. Оставался
батон в целлофане, который не пах, и несколько ложек коричневого сахара. Но
мне было совершенно все равно. Я понял универсальную формулу, почему
наступает момент, когда писатели перестают писать. Я знаю ее и сейчас.
Мне нужно было еще раз спуститься вниз посмотреть почту, но я не хотел
оставлять Габриэлова одного, потому что знал, что он станет копаться в
бумагах. Я сделал на кухне стоя еще два глотка чая с жасмином и повел его к
Аркадию Ионовичу. "Пойдемте, здесь недалеко". Я его совсем не боялся, но
чувствовал себя перед ним совсем беспомощным. Хорошо, что удалось скинуть
его Аркадию Ионовичу. Но тот очень злопамятен, теперь и от него житья не
будет. Я сердился даже не на грузина, а на пастора: нагрузит тебя таким
монстром, и теперь тот до весны будет хитро на тебя посматривать и понимать,
что никто не возьмет на себя грех выгнать его зимой на улицу. И зима, как на
беду, холодная, с мокрым снегом, и нищим подавали очень плохо. Я старался
совсем с ним не разговаривать. Шел впереди по узким курдским улочкам. Вот
здесь я тоже раньше жил. Все квартиры были самодельными и убогими. Все на
слом. Жизнь на слом.
Около дома Аркадия Ионовича я остановился и прислушался: мне не
хотелось, чтобы его хозяин раньше времени заметил Габриэлова.
Хозяин-марокканец торговал в нашем районе наркотиками и боялся
осведомителей. Он прятал наркотики в кустах за синей помойкой. Но в доме
было тихо. Я постучался и сразу ушел. Пусть сами разбираются. Я им тоже не
нянька.
Глава пятая
АКАДЕМИК АВЕРИНЦЕВ
За дверью стояли два человека, Я тихонько сказал: "Я болен. Ани холе".
По голосу я узнал Аркадия Ионовича. Я понимал, что сейчас его морда
вытягивается до лошадиных размеров. Через секунду он проорал из-за двери:
"По-хорошему открывай. Холе! Я тебе дам, сука, "холе". Привел ко мне с
котом".
-- Я правда не могу открыть, -- сказал я через дверь и посмотрел в
замочную скважину. Аркадия Ионовича было не узнать. Я не успел рассмотреть
его третьего дня. Наверное, он всю неделю пил, потому что его лицо опухло и
стало несимметричным. За ним следом лез Габриэлов с котом в лиловом
портфеле. Взгляд у Габриэлова был совершенно безумным. "В чем дело, Миша,
перестаньте дурить! Я же предупреждал вас, что не смогу взять с котом!" --
"Я -- кавказский человек!" -- огрызнулся Габриэлов враждебно. "Да молчи ты,
кавказский человек. Миша, может вы сами возьмете кошечку? Хороший очень кот.
Он говорит, что кот знает четыре языка. Как академик Аверинцев. Даже
азербайджанский знает. На кой черт ему тут азербайджанский?!"
Я снова посмотрел в скважину: из-под молнии выглядывала вялая
черненькая кошечка, наверное, с полгодика. На шее у нее болталась не
ленточка, а такая болотная веревочка, которыми затягивают бандероли.
--И вы знаете, что самое неприятное? Он всерьез собирается этого кота
убить, зашибить его дверью. -Придется убить, -- печально сказал с лестницы
Габриэлов, -- ей не выдержать зимы. Ее сожрут. Домашняя кошечка. Четыре
языка знает.
-- Но он согласен под залог. Если вы заплатите двадцать пять новых
шекелей, то он согласится кота отпустить. Тогда он уже не будет так
переживать, что кота сожрали. Он очень тонко устроен. Он -- кавказский
человек.
-- У меня столько нет, -- сказал я с досадой. -- Я могу вам дать равно
половину залога. И ни копейкой больше. Сходите к Арьеву на плац-Давидку, он
додаст.
Я просунул в щель двенадцать новых шекелей, а мелочь подбил под дверь
ногой. "Одной по сто не хватает", -- сказал Аркадий Ионович.
Пошарьте чем-нибудь под дверью.
Я понимал, что Габриэлов этих денег даже не нюхнет. Но мне хотелось
откупиться от Аркадия Ионовича, чтобы он не корил меня весь год удавленным
котом. В щель было видно, как мои гости внимательно пересчитывают деньги,
потом, к моему удивлению, Габриэлов уложил их в карман демисезонного пальто.
-- Вам не удастся купить билет за одну сраную кошку, - засмеялся
Аркадий Ионович.
-- Нечего столько болтать, -- злобно ответил Габриэлов, - туда можно
ехать морем.
Я заметил, что за одни сутки Габриэлов приобрел над Аркадием Ионовичем
непонятную власть.
-- Вы же профессиональный нищий, -- равнодушно буркнул Аркадий Ионович,
-- на черный день. . .
Дальше я не расслышал. И они ушли к Арьеву. Аркадий Ионович обязательно
хотел пройти через бухарский скверик, где выпивал Боря Усвяцов с компанией
ешивских знакомых, и им, конечно, должна была очень понравиться эта
процессия с котом. Тем более, что Габриэлов шел в дымчатых очках, которые он
где-то утащил, и с портфелем! Но Габриэлов упорно сторонился русских.
По дороге они зашли в несколько парикмахерских, пытаясь продать кота.
Все-таки двадцать пять шекелей было очень дорого. Пока соглашались взять
только две девушки-аргентинки, но у них не было денег, а бесплатно Габриэлов
отдавать кота не хотел. Арьеву они позвонили снизу и сказали, что они от
Михаила Васильевича.
Женя Арьев -- поэт, но по утрам он служит. Он не праздный поэт. От
службы у Жени болит печень. Про это он и пишет. Он пишет стоя. Застынет у
витрины и может простоять целый час. Но он ничего не видит и не слышит: он
представляет себя на улице Лермонтовской. -- Вам чего? -- тоскливо спросил
он в трубку.
-- Мы вам привезли кота,-- сказал Аркадий Ионович.
Какого кота? -- нервно спросил Женя.
Хорошего, породистого кота, -- сказал Аркадий Ионович, чтобы его
успокоить, -- просто замечательная кошечка. Мы вас ждем на втором этаже
около "информации".
-- А нельзя ли нам с вами все обсудить по телефону? -- пролепетал Женя.
-- Нет, -- жестко отрезал Аркадий Ионович, -- если вы не можете
спуститься, то мы к вам поднимемся сами.
-- Да я спускаюсь, спускаюсь уже, -- обреченно выдавил из себя Арьев.
Пока Женя не спустился вниз, они бродили по видовой площадке вокруг
большого фикуса. Габриэлов хотел выпустить кота прогуляться на веревочке, но
Аркадий Ионович сказал, что в портфеле кот выглядит солиднее.
Ждать им пришлось минут десять. Увидев их, Арьев сразу все понял и
запаниковал. Больше всего он боялся, что они могут явиться к нему в офис. С
ним в комнате сидело несколько толстых румынок из "Национальной службы",
которые давно были уверены, что у Арьева именно такие друзья. Или Аркадий
Ионович с Габриэловым по пути сволокли бы чего-нибудь со столов, и румынки
всегда теперь будут думать на него.
Габриэлов сразу же стал доставать из портфеля кота. -- Ну, будете
брать? -- любезно предложил Аркадий Ионович. -- Решайте. Двадцать пять новых
шекелей. Ровно. "Бидиюк". Иначе этот товарищ, которому принадлежит кот,
грозится задавить кота дверью. Ну что вы побледнели?
-- Так убивают котов, -- как эхо отозвался Габриэлов. -- Да что это с
вами? -- повторил с удивлением Аркадий Ионович, вглядываясь в Арьева.
С Женей действительно творилось что-то невероятное. Какая все-таки
тонкая организация эти поэты! Я отныне просто зарекся засылать к ним своих
товарищей. Потому что -- тьфу -- любые ничтожные происшествия вдруг
неузнаваемо коверкают их жизнь. Неожиданно на службу к поэту являются два
полутрезвых хмыря с котом на веревочке. И вот вся жизнь, которую поэт
тщательно планирует с утра, отвратительно катится неизвестно куда. Он вдруг
забывает про пенсионный фонд, заработанный каторжным трудом, он забывает про
свой еврейский индекс, забывает про любовницу-англичанку, которая привыкла
шляться по филармониям, а это тоже влетает в копеечку, он забывает про все
на свете! И дело не в деньгах. Арьев выгнулся, заметался и раздул ноздри.
Поэт-концептуалист, Арьев не мог являться к себе в контору с котом! Но и
дать этим хамам задавить дверью кошку -- нет, это тоже было выше его сил.
Казалось, что выхода нет!
"Подождите меня здесь, -- рассеянно сказал он своим гостям, -- я
сейчас!" Какое там "сейчас!". Ни то, ни другое, ни третье! Наверх, к себе в
контору, Арьев решил никогда больше не подниматься. Он просто вышел на
улицу, поежился от холодного ветра и побрел куда-то по улице, обдумывая про
себя определенный план. Дело в том, что совсем накануне Арьеву предложили
заведовать отделом в некотором таинственном издании, и хоть он невероятно
кипятился и кричал, что его перо непродажно, но потом что-то его отвлекло,
он затих, и к этой непродажности уже не возвращался.
Глава шестая
О ТВОРЧЕСТВЕ
Мое перо продажно. Для того, чтобы обладать этим качеством, оно должно
быть: а) достаточно профессиональным и б) при этом быть недостаточно
благородным. Оба эти пункта мне по плечу. Если уж честно выбирать, где
зарабатывать себе на жизнь, то я бы выбрал порнографический журнал. У меня
есть много собственных разработок создания общепорнографического фона.
"Иду ночью по Москве -- встречаю Евтуха. Говорит, еле ноги волочу -- за
ночь пяток целок трахнул".
"Каких только людей пизда не нашлепает" (наблюдение) кавычки закрыть
запятая ..а.п. мюллер болд кавычки открываются болт быт иностранных
художников в россии медиум 1927 года цена 15 шекелей болд русский казанова
цена четыре и пять десятых шекеля кавычки закрыть". Это фон.
Сегодня на русском языке такого журнала нет. Последний порнографический
журнал издавался в Реховоте, и его набирала одна пожилая наборщица, которая
раньше была корректором в издательстве "Просвещение". И поэтому очень этой
работы стеснялась и умерла от удара, когда ее за этим занятием застал кто-то
из знакомых. Это красивая и мужественная смерть, и хоть она и произошла в
Реховоте, но по сути своей она, конечно, достойна Иерусалимских хроник. Спи,
товарищ! Сам я тоже долгое время вел уголок спортсмена в одном известном
религиозном журнале, пока не был изгнан с позором, борясь за свободное
слово. Последний спортивный репортаж редакция вернула мне по почте. Мне
удалось сохранить его для хроник:
"Во дворе "Апраксиного двора", где располагался магазин автомобилей, и
ювелирка, и еще куча всяких складов, стояло два ларька, известных любому
приличному спортсмену. Это прямо напротив здания финансово-экономического
института, где разбит садик с бюстом Кваренги. Так вот прямо за спиной
Кваренги, на Садовой, есть маленькая площадка между галереями, а в том месте
стоял еще третий ларек, где пиво всегда продавалось с подогревом, и место
это, по счастью, известно не всем. И чтобы объяснить значение этого
подогрева, мне нужно начать издалека. Новгород в это время собирался стать
крупным футбольным центром, и для этого решили создать команду из бывших
звезд, и туда ушел, в частности, мастер спорта международного класса СССР
Василий Данилов. Звание свое он получил за чемпионат мира в Англии, где он
прилично отыграл все игры, кроме самой второстепенной игры с Кореей. Но
судьба повернулась так, что спустя всего год Вася Данилов, обласканный
публикой, еще на вершине своей футбольной славы, с треском вылетел из
"Зенита" за беспробудное пьянство. Надо сказать, что в шестьдесят седьмом
году за команду "Зенит" играло какое-то невероятное количество футболистов
-- тридцать восемь человек, и все эти тридцать восемь человек, целых три с
половиной состава, -- все очень сильно пили, кроме рыжего Бурчалкина,
который в шестьдесят седьмом году не пил, потому что мучился от язвы
луковицы двенадцатиперстной кишки. И, конечно, когда в Новгороде создали
команду "Электрон", то туда сразу немедленно сослали самых пьющих
зенитовцев: взяли Маркова, Кроткова, взяли Гусева, но другого, который
раньше играл за "Карпаты", и, наконец, взяли Данилова вместе с приличным
нападающим Колей Рязановым, ленинградцы его все должны знать. И в этой
задрипанной команде "Электрон" в один момент оказалась масса игроков
невиданного для Новгорода высокого класса. Но как иллюстрация выражения, что
не место красит человека, новгородский "Электрон" занял таким обновленным
составом во второй северо-западной зоне двенадцатое место всего при
восемнадцати командах! То есть зенитовцы за очень короткий срок так
разложили новгородскую команду, что скоро на поле нельзя было уже понять,
какие из них зенитовцы, а какие не зенитовцы. Надо еще сказать, что в
Новгороде и в доперестроечный период пить по утрам было совершенно нечего. И
вот, к огромному удивлению ленинградских болельщиков, где-то за месяц до
расформирования новгородской команды, около третьего ларька (где пиво, если
вы запомнили, продавалось всегда только с подогревом) остановилось такси с
потертым новгородским номером, и из него вышли собственной персоной мастер
спорта международного класса Василий Данилов и просто мастер спорта Рязанов.
Новгородцы, к чести своей, взяли только подогретое пиво, потому что водка у
них была своя, сообщили, что сегодняшняя тренировка у них только в четыре, а
до этого еще куча времени погулять и пообщаться с приличной публикой.
Вы, как люди интеллигентные, видимо, считаете, что у пивных ларьков
стоят работяги и всякая шваль, а это совершенно не так. Допустим,
какой-нибудь тоже интеллигентный человек просыпается в девять часов утра,
потому что он нигде временно не работает. Абстиненция просто ужасная! И
просыпается он, заметьте, не в Париже, куда он от трудностей не сбежал и
сбегать не собирается! А на Фонтанке кафе не работают, рестораны еще
закрыты, и остается только взять в магазине бутылку и идти к пивному ларьку.
Тем более, что меньше маленькой в магазине не продают, а маленькой для
похмелки на одного человека многовато. А у ларька вы всегда найдете
понимающего вас человека, которому можно предложить половину маленькой, а он
за это возьмет вам две кружки пива и два пирожка с мясом, и это будет всего
чуть меньше половины, или за половину маленькой можно взять "Беломор", а
один из пирожков не брать, но если брать две кружки пива и "Беломор" без
пирожков, то тогда остро встает проблема закуски..."
Скрипи, скрипи, продажное перо!
Глава седьмая
МАМА ШАЙКИНА
Напрасно прождав Арьева у окошечка "информация", Аркадий Ионович и
Габриэлов помянули недобрым словом человеческую необязательность и уселись
под часами около "Национального банка", чтобы посовещаться. Интеллигентного
кота решено было выпустить на волю. Кроме того, Аркадию Ионовичу до смерти
хотелось опохмелиться. И он предложил Габриэлову выдать ему из кошачьего
залога несколько шекелей на "Таамон", обещая за это навсегда отправить
Габриэлова за границу, заручившись для этого поддержкой ковенской ешивы
Шалом. На это Габриэлов резонно отвечал, что ковенцы уже один раз, слава
Всевышнему, вывозили его в Западный Берлин, откуда его вернули обратно с
полицией. Но попытать счастье еще раз было можно, тем более, что религиозный
статус Габриэлова на сегодняшний день все еще оставался спорным. По дороге в
"Таамон" Аркадий Ионович и шедший в дымчатых очках Габриэлов неожиданно
встретили доктора Мостового, недавно принятого в ковенскую ешиву рядовым
студентом. Этому московскому доктору нужно было подписать банковскую ссуду
на электротовары себе и теще, и он бродил по всему городу с документами и
искал двух необходимых гарантов. Мостовой, волнуясь, попросил Аркадия
Ионовича подписать ему документы или привести какого-нибудь надежного кадра.
Кроме того, он сказал, что деньги за электротовары они с тещей обязательно
вернут, и с него, с доктора Мостового, за это причитается. И поклялся в этом
своей новенькой серебряной ермолкой. Услышав про "причитается", Аркадий
Ионович сказал, что надежный гарант сейчас прибудет. Дело в том, что у
самого Аркадия Ионовича существовала только половина паспорта с фотографией,
но без адреса, и в гаранты он не годился. А у Габриэлова, наоборот,
документов было много, и частью из них в самое ближайшее время он собирался
воспользоваться, но все они были не на его имя и для Израиля совершенно не
подходили.
-- Как же вы ходите без документов на военные сборы? -- спросил
изумленный доктор. Еще в Союзе доктор читал в специальной сохнутовской
брошюре, что служба резервиста -- это почетный долг каждого израильтянина.
Но Аркадий Ионович спокойно объяснил восторженному доктору, что для ковенца
такая позиция является ложной, и, может быть, ему правильнее перебраться в
военизированную ешиву маккавеев. Но за "гаранта" все равно причитается
десять шекелей.
Они стояли на углу улиц царя Агриппы и короля Георга Пятого, где
торгует с тележки курд-кукурузник, с которым у Аркадия Ионовича шла
непрерывная война, и он специально водил сюда полупьяные компании, чтобы
кукурузника подразнить. И вот, оставив своих спутников между кукурузной
тележкой и порнографическим кинотеатром "Райский сад" (доктор Мостовой
по-честному на фотографии из фильмов старался не смотреть, хоть практически
все органы, относящиеся к райскому саду, на фотографиях были заклеены
звездочками), Аркадий Ионович побежал в бухарский скверик за Борей
Усвяцовым.
Надо сказать, что предложение Бориса Федоровича в электротоварные
гаранты было не просто пьяным хулиганством, но еще и провокацией. В
последние месяцы Боря почти не трезвел, голова его была обмотана кухонным
полотенцем, и ни в какой банк его было уже не завести. Но в Аркадии Ионовиче
сидел какой-то злой дух, которому нравилось всех стравливать, и через минут
десять он сдал ослабевшего Бориса Федоровича довольному доктору, получил за
него десять серебряных шекелей, а сам, вместе с нищим Габриэловым,
отправился в Меа-Шеарим, прямиком в ковенскую ешиву. Как часто я мечтал
оказаться на их месте! Что может быть прекрасней, чем сесть после трудового
дня за толстую книжку! Знание -- это бездонный океан, и вот ты
подсаживаешься к нему с краю, достаешь из-за голенища свою крохотную
десертную ложечку и тоже со вкусом начинаешь хлебать. Как часто мечтал я
выучить какой-нибудь мертвый язык, который кроме меня не будет знать
совершенно никто на свете! Так что приезжает в Иерусалим какая-нибудь
делегация писателей изо всех стран мира, и все спрашивают, кто знает такой
язык? А я скромно молчу и чуть слышно говорю -- "я". Или возвращаться домой
к длинному столу, за которым ждут меня притихшие домочадцы, и рука жены
зависла над фарфоровой супницей, и золотистые волосы моей красавицы стыдливо
убраны под косынку, и детки счастливо болтают под столом ножками в
белоснежных гольфиках! Не отворачивайся от меня, ковенская ешива "Шалом",
отопри для меня свои стальные двери! Но -- молчание: ни дыхания, ни звука в
ответ! Ковенская ешива не принимает чужих! Она умеет различать коварные и
пустые сердца!
В само здание ешивы Аркадий Ионович вошел один, Габриэлов по старой
памяти подниматься туда не стал. Он снова напялил на себя темные очки и
остался дожидаться своего приятеля в подворотне соседнего дома. И Аркадий
Ионович, разумеется, о нем совершенно забыл, а когда к вечеру спохватился и
спустился вниз, то в назначенной подворотне грузина Габриэлова не оказалось.
Аркадий Ионович почувствовал себя виноватым и немного расстроился, но не
сильно. Собственно, он задержался в ешиве не по своей вине и даже не выпил
там ни одного глоточка вина, хотя в ешиве был полупраздничный день и все
были немного навеселе, потому что исполняющий второй категории Шайкин в этот
день выдавал замуж маму. А Аркадий Ионович давно не показывался в ешиве и о
замужестве этой мамы просто начисто забыл. Вообще-то у него была
феноменальная память. Он до сих пор числился ковенским студентом и Талмуд
знал, как "Отче наш", так что вся ешива натурально давалась диву. И когда
наведывались проверяющие от главного ковенского гаона, то за Аркадием
Ионовичем домой неизменно являлись целые делегации. А все руководство ешивы
-- и Шкловец, и Шендерович, и даже сам рав Фишер - считали, что если Аркадия
Ионовича вылечить от пьянства (если бы знать как!) и он перестанет якшаться
со всякой сволочью, то он имеет шанс вырасти в какого-то невероятного гаона!
И, конечно, в такой день Аркадий Ионович перебросился парой фраз со
всеми шаломовцами, поздравил от себя лично маму Шайкина, которая выходила
замуж за богатого ковенца с Западной Украины, владельца небольшой фабрики
варенья. И пока все это происходило, пока шло веселье с вином, до которого
Аркадий Ионович был небольшой охотник, потому что от вина у него сразу
сильно начинал болеть желудок, все начальство, перед которым нужно было
ходатайствовать за нищего Габриэлова, разбрелось.
Аркадий Ионович отложил свою просьбу на следующий день, а сам, найдя
подворотню пустой, с довольной улыбкой, не торопясь вернулся домой.
Дома у Аркадия Ионовича Габриэлова из Баку тоже не оказалось. Вечером
того же дня тело Габриэлова было обнаружено на строительной площадке
мормонского университета и было отправлено в холодильник морга.
Обстоятельства смерти Габриэлова остались невыясненными.
Глава восьмая
КАПЕРСЫ
Город, в котором я живу, -- небольшой. Его можно представить себе как
гигантскую букву "А" или громадный циркуль с перекладиной, насаженные на
кол. Это пять-шесть улиц, на которых происходит действие. Кол -- это улица
царя Агриппы, внука Ирода Великого; перекладиной служит улица английского
короля Георга Пятого; и еще две ножки циркуля -- Яффская дорога, ведущая в
Яффо, и пешеходная улица Бен-Иегуда, переходящая в улицу Бецальэль ("в тени
Бога"). На ней, в этой тени, стоит Национальная Академия художеств,
национальный рыбный ресторанчик и трехэтажный Дом Нации, в котором однажды
до глубокой ночи пела Людмила Гурченко. Во всех остальных местах люди только
спят. Яффская дорога идет от автобусного вокзала, но это приличный вокзал,
на котором нет постоянных шлюх, и на ночь его запирают от них на ключ, потом
стоит заброшенный англичанами госпиталь с гигантскими платанами, базар, на
котором живет автор (на манер "Последнего дня Помпеи", где художник Брюллов
тоже изобразил себя в помпейской толпе с ящиком красок, которые он куда-то
растерянно прет на голове). Дальше идет Плац-Давидка, там до печальной
истории с котом работал чиновником мой друг Женя Арьев, а Миллер содержит
свой магазин русской книги национального содержания. Посреди улицы
Бен-Иегуда -- того самого типа, который не давал своему парнишке даже
раскрыть рта, пока он первым в мире снова не заговорит на иврите, -- теперь
посреди улицы этого Бен-Иегуды, благодарно раскрыв рот, сидит за столиком с
высоким бокалом национального пива "Маккаби" русско-ивритский поэт Мишка
Менделевич, а в ста метрах от него стоит пятиэтажный "Машбир", где Борис
Федорович Усвяцов ворует кошерную индюшачью колбасу, которую делают из
перьев и ног, и от нее пучит и сильная отрыжка. Еще повыше -- "Городская
башня", с которой видно и последний день Помпеи, и Менделевича, и этот
рыбный ресторанчик "У Бени", где готовят в основном из рыбы Святого Петра,
она же "Амнон Ха-Галиль", невероятно костлявой рыбы, похожей на отощавшего
подлещика. Но если вы никогда в жизни не пробовали нормальной рыбы, то вам,
может быть, и понравится. Амнон -- это сын царя Давида, который изнасиловал
свою сестрицу Тамар, когда она из сострадания принесла ему в постель две
лепешки. И почему-то по этому поводу так назвали эту костлявую рыбу. Амнона
через пару лет убил другой брат Тамар -- Авессалом, мстительный и
малоприятный тип, но царь Давид на свою голову его простил. И тогда
Авессалом составил против царя заговор, а его первый советник Ахитофел
уговорил его еще переспать с любовницами отца на глазах всего Израиля,
чтобы, как говорится, "обратного пути не было". Советник был из города Гило,
там же он и удавился. Это довольно склочный город. Там давно уже каждый
третий русский.
А вот на улице Кинг Джордж Фифс стоит знаменитое Национальное Бюро,
которое привозит сюда евреев по принципу "ниппеля", ресторан "Таамон", о
котором я ничего плохого сказать не могу, и Шмулик Пушкин из Москвы держит
лавочку, где торгует всякой всячиной -- американскими сигаретами,
солдатскими сардинками и чем-то еще. Шмулик тоже живет в Гило с папой и с
мамой. Напившись, он начинает жаловаться, что еще в Москве у него была
знакомая девушка из медицинского института, на которой он так и не женился,
потому что у нее кривые ноги.
Но самая главная улица, разумеется, царя Агриппы, внука Ирода Великого.
Она тянется от порнографического кинотеатра "Райский сад" до солдатского
ресторана "Мамочка!". И это основной дневной маршрут Бориса Федоровича,
Шиллера и Шнайдера. Их всегда можно там застать, если они на свободе и к ним
есть какое-нибудь поручение. Борис Федорович здоровается по утрам с
курдом-кукурузником и покупает у него парочку горячих початков. Дальше они
где-нибудь за час добираются до мастерской Каца. Каца, который писал маслом
портреты трех американских президентов и вообще считается крупным
американским живописцем. За пять минут по часам он может написать вам очень
большую картину. Там же на углу стоит слесарная мастерская, где
подрабатывает сварщиком темный каббалист Яхи, которому за большие деньги
предлагают перейти в мусульманство, и с ним тоже всегда можно выпить. И выше
по улице царя Агриппаса, внука Ирода Великого, есть еще целых три места, в
которые Бориса Федоровича пускают, если он показывает наличные деньги:
во-первых, это "Кумзиц", где по пятницам собирается приличная сионистская
компания, и Мишку Менделевича туда приглашают бесплатно поесть и почитать
свежие стихи, во-вторых, "Нисим-парашютист", у которого железный сортир, как
в самолете, и есть еще лысый Мики, который тоже пьет и многим записывает в
долг, но русских он справедливо недолюбливает. Меню у всех приблизительно
одинаковое -- хумус, меурав и кебабы (восточная кухня -- "мизрахи"!). И
Менделевич всегда негодует, что на этих поэтических пятницах просто нечего
жрать. Действительно, в Ленинграде, например, на Витебском вокзале все эти
пупки и шмупки и легкие при всем желании даже в царское время нельзя было
сыскать. Там тебе всегда приносили буженину, холодную водку и пиво. А к
буженине обязательно был зеленый горошек, и все это еще с майонезом. Потом
на горячее уже несли эскалоп. Два куска эскалопа с жареной картошкой и
сухариками, и с похмелья вам больше не съесть. И кроме того, вокруг всегда
очень солидная публика, майоры, подполковники, военная интеллигенция, потому
что вокруг девять военных академий. Там и военно-медицинская, и
артиллерийская, и инженерная, и высшая школа МВД. Даже обстановка в
ресторане сохранилась от царскосельского вокзала -- пальмы стоят в бочках,
роскошные зеркала, официантки -- сплошь блондинки, и тяжелые бархатные
занавески. И на десятку вдвоем всегда можно было пообедать. В меню даже
каждый день был суп, но его мало кто заказывал. Это, может быть, в
средневековье водку закусывали щами, и то только крестьяне, а сейчас
традиция изменилась. И в Ленинград на Загородный проспект за этим супом вы
тоже не потащитесь, а спокойно выпьете себе напротив "Нисима-парашютиста" в
бухарском скверике, но, конечно, начиная с весны. Зимой там пить сыровато.
И есть еще в Иерусалиме мелкие улочки типа царицы Шломцион, где
находится Национальное страхование и Борису Федоровичу обещают дать солидную
пенсию, как бывшему узнику Сиона, за которого он себя выдает, и улицы двух
знаменитых еврейских учителей Гилеля и Шамая, где бывшие румыны содержат
некошерный магазин деликатесов и магазин сексуальных принадлежностей, если
кому нужно. Если вас там не знают в лицо, то вы вполне можете отовариться на
пустой чек и подписать его именем любого из двух глав легендарного
синедриона -- Гилелем или Шамаем -- на выбор. И это будет отличным примером
спорности гилелевского принципа "прозбул", выводящегося из греческого "прос
ваиле", по которому долги, обеспеченные судебным постановлением до
юбилейного года, отпущению не подлежат, ибо они как бы уже взысканы и
находятся "у брата твоего" только номинально. Есть еще один неплохой
некошерный магазин на шоссе Иерусалим -- Рамалла, на повороте в Неве-Яков.
Хозяин там -- подозрительный араб, и у него тоже в основном покупают
русские, поэтому чеки он наотрез не принимает, но ассортимент у него
неплохой. Есть свиной паштет "Синьора", венгерская колбаса твердого копчения
"Герцель", есть сыр "Пармезан", любимый сыр пирата Бена Гана, икра есть
всякая, но в основном искусственная, пропитанная немецкой пищевой краской.
Еще есть каперсы национальной фасовки, довольно недорогие. Каперсы -- это
маринованные нераспустившиеся бутоны с каких-то кустов, которые принято
засовывать в анчоусы. Анчоусы Борис Федорович Усвяцов любит прямо до дрожи!
Когда он их ест, он весь изгибается дугой и выставляет вбок короткий
мизинец. Но он не верит, что каперсы тоже можно есть. Он говорит: "Какие
каперсы? А я выковыриваю их, думаю, что это просто грязь!" Каперсами Бориса
Федоровича угощал зубной врач-психопат из Тель-Авива, который сразу схватил
Борю за половой член. Борис Федорович изумился, но это ему польстило. "Ты
кого ко мне привез? -- сказал он. -- Ведь я же пожилой человек!"
Глава девятая
ТААМОН
Я сидел уже второй час в дешевом ресторанчике на улице Короля Георга
Пятого и размышлял о жизни и смерти. Прежде всего я думаю, что смерть
Габриэлова я мог предвидеть. И спрашиваю себя: взял бы я Габриэлова к себе,
если бы я знал, что ему суждено так трагически погибнуть. И отвечаю себе,
что "нет". Поразительная черствость, которой я не нахожу объяснений.
Если разобраться, то в Иерусалиме вообще очень мало людей, которых я
взял бы к себе, если бы я даже знал, что их к завтрашнему утру замуруют в
стену мормонского университета. Бориса Федоровича я бы взял, потому что я
считаю себя его биографом, и кроме того он является моим народом, от
которого я отторгнут. Но, конечно, это будет беспробудная пьянка, и я
никогда больше не напишу ни единой строки.
Арьева с его печенью я бы тоже, пожалуй, неохотно, но взял, а вот Юру
Милославского -- точно нет, хоть он уже три года сидел в православном
монастыре и из-за монастырских стен безнадежно боролся с "Указом 512". И еще
издателя Евгения Бараса (запомните эту фамилию), сволочь Аллу Русинек и
профессора Димку Сигала, которого печатают в "Русской мысли", я бы не взял
ни за что! Характерно, что все они как один из Москвы, и этот список
москвичей можно еще продолжить!
Днем Арьев оставил мне записку, но в зале "Таамона" его не было. И вот
я сидел и пытался вызвать в себе угрызения совести. Тогда, после кладбища,
где мы были втроем: пьяный Усвяцов, я, Аркадий Ионович да еще шайка
кладбищенских хасидов -- мы выпили с Аркадием Ионовичем и невесело помянули
покойничка.
Ебена мать! -- задумчиво проговорил Аркадий Ионович. -- Говорил же я
ему, бери с собой Шиллера, он тоже рвется за границу, и отваливайте через
морские ворота или через Египет. Так нет! Боря, кстати: где Шиллер?
Может, сел? -- заплакал в ответ Борис Федорович. -- Какой, к черту,
сел! Он только освободился.
Теперь Аркадий Ионович тоже исчез: мы подходили к его дверям каждый
день, и Боря караулил его на автобусных станциях, но безрезультатно. В
городе происходили чудеса.
Я не заметил, как меня развезло. Я сел спиною к выходу, чтобы меня не
видели с улицы, положил руки на голову и постарался на несколько минут
заснуть. Из знакомых в зале был Розенфельд, но он мне едва кивнул. Кто-то
обещал Розенфельду новую ссуду на ресторан, и он снова стал немного
важничать.
У Розенфельда была масса идей. Он был уверен, что русской интеллигенции
в Святом городе обязательно нужен свой ресторан. Когда-то единственным
оплотом русской культуры был книжный магазин Миллера. И вот там-то
Розенфельд для начала открыл свое питейное заведение с русской кухней.
Миллер с утра крутил русские пластинки, и сам Розенфельд, который к концу
рабочего дня был уже сильно пьян, довольно хорошо пел блатные песни. Но
продолжалось все это недолго: в результате этой затеи сам хозяин Миллер тоже
совершенно не протрезвлялся. Вдобавок религиозный поэт Бориска (Барух)
Камянов, окна которого выходили прямо на кухню Розенфельда, регулярно
доносил в Национальное бюро, что в конце пятницы, когда во всем святом
городе уже торжественно наступает шабат, в магазине Миллера продолжается
безудержная пьянка. И бизнес закрыли. Миллер переехал на новое место, уже
без еды, а Розенфельд открыл ресторан "Алые паруса". Но потом Розенфельда
каким-то отвратительным образом подвели Галя и Фира, две очень толстые бабы
из "Национального бюро" , которые зря пообещали ему большие ссуды, тут же
его предал кто-то из соратников, одним словом, эти "Алые паруса" простояли
не больше трех месяцев.
Открывая свой ресторан, Розенфельд говорил, что он преследует сразу три
цели: сплочение рядов русских интеллектуалов, возрождение сионистской идеи,
сильно уже дискредитированной Галей и Фирой, и, наконец, лично он считает,
что открытие русского ресторана должно приблизить приход Мессии. Полных
израильтян, индекс двести, Розенфельд пускал не дальше первого зала. А во
втором зале у него стояли два главных столика: первый по важности для него
самого и его ближайшей свиты, которая его впоследствии и предала, а второй
-- для просто хороших знакомых, к которым он подходил в конце дня с гитарой
и неизменно исполнял "Перепетую". Интеллектуалы действительно заходили и
пили, но преимущественно в долг, приход Мессии затягивался, и "Алые паруса"
приказали долго жить.
Как Розенфельд и опасался, большинство русских после этого стали пить
по домам. Но существенная часть перекочевала в "щель", и он их тут караулил
и некоторых даже поил на свои деньги, чтобы не растерять клиентуру. Это была
страшная дыра.
Постоянный состав "Таамона" можно было разделить на три категории: на
алкоголиков, на гомосексуалистов и на проституток. Причем проституция была
представлена слабее всего. По-настоящему художественных натур тоже было
мало. Правда, на стенах висели разные местные шедевры, и Миша Гробман
подарил им бесплатно одну из своих довольно страшных рыб.
Пар