Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Игорь Гергенредер
     Email: igor.hergenroether(a)gmx.net
     Date: 20 Apr 2005
---------------------------------------------------------------


                                Повесть




  Летом 197... я перешел на последний курс техникума,  и  у  меня  запоздало
была первая любовь. Она приехала к нам  в  городок  отдыхать,  ее  взяла  на
квартиру наша соседка Надежда Гавриловна, которая  раньше  была  замужем  за
начальником милиции.
 Я увидел ее рано утром с веранды: на меня так и  блеснуло  белое,  еще  без
загара тело в бикини морковного цвета. Она, в руке - свернутое полотенце,  -
шла через огород Надежды Гавриловны и далее, задворками, купаться  в  озере.
Фигурка, походка - по высшему классу! Спускалась по дощатой лесенке к пляжу,
а навстречу  двигал  Альбертыч  -  выкупанный,  причесывается  на  ходу.  Он
остановился и так с ней вежливо поздоровался, что ты! А  после  обернулся  и
смотрит, смотрит... Она повыше его, талия тонкая, бедра плавно покачиваются,
плечики же почти недвижны: впечатление, будто несет на голове кувшин.
     Я побежал с веранды, на кухне отец с матерью,  дед  и  две  мои  сестры
садились есть; я не задержался за столом  больше  пяти  минут  и,  дожевывая
бутерброд, пошел к Альбертычу.
     Городок наш был симпатично зеленый: много частных домиков с  участками,
где сараи, баньки, летние кухни теснились к огородам; тут и там - смородина,
крыжовник. Ранее городской сад почти сливался с лесом. С  каждым  годом  лес
отступал и отступал, но оставалось еще достаточно,  чтобы  места,  вообще-то
более известные целебными грязями, продолжали славиться  и  сосновым  бором.
Летом у нас многие пускали на квартиру отдыхающих или,  как  чаще  говорили,
курортных. А у Альбертыча жили просто друзья.
     Я зашел к нему с улицы, а он как раз входил с  задворок.  Потертые,  но
свежестиранные шорты, в кармане - мыльница, расческа.  Мужчина  в  аккурате,
знающий себе цену. Двадцать лет на флоте прослужил.  Лицо  в  морщинах  -  а
фигура как у парня.
     - С кем сейчас здоровались-то?
     - Приезжая  дева,  выдающейся  красоты  телосложение,   обворожительная
прелесть лица, - начал Альбертыч в своем духе,  но  тут  его  жена  Зоя,  на
восемнадцать лет моложе, вышла на крыльцо одеяла вытряхивать и вмешалась:
     - Ничего особенного! Гавриловна говорит: обуви - две пары.
     Я спросил - как зовут? Альбертыч поднял брови, с понтом выпучил  глаза,
а потом улыбнулся в небо:
     - Нинель!
     После этого он расправил плечи, потянулся, подкинул и поймал  мыльницу,
а его дворняжка Джим сразу завилял хвостом, запрыгал.
     Из  времянки  появился  какой-то   лысенький,   из   очередных   друзей
Альбертыча. Вид: то ли спросонья, то ли с приветом (или  и  то,  и  другое).
Морщится, щурится, все на нем  расстегнуто,  носок  только  на  одной  ноге.
Потопал к саду по доске через канаву, ногой мимо доски - плюх: по  колено  в
грязь.
     - Стоп-стоп-стоп!  Не  заваливаться,  Славик,   стоять!   -   Альбертыч
припустил рысцой к нему, словил его подмышки и помог взойти на доску. Славик
был вдрызг упившись.
     - Владик... - ворковал он Альбертычу с трогательно интимными нотками, -
отпусти  меня,  пожалуйста...  я  должен  обязательно  сам  по  пути  про...
проследовать! Отпусти меня, Янек... ну, хороший!
     Альбертыча звали Валентином.
     - Химик, - он кивнул мне на Славика. - Бесценная голова!
     - И даже "био", - сказал тот, - биохимик.
     Шагнул раз-другой... нога, с которой текла грязь, как краска  с  кисти,
поехала по доске, его развернуло, и он вдарился в канаву плашмя.
     Зоя стала ругаться, а Альбертыч подмигнул мне и запел:

          На террасе стоя,
          Нам орала Зоя
    Про любовь, про нежность,
           Счастье и мечту...

     Она с прямотой отвергла игривость:
     - Солист хренов!  Убирай  своего  подарка,  а  то  я  вам  такую  мечту
заделаю - ни одна химия не расхимичит!
     Славик, привстав, прижал палец к губам:
     - Тема - табу, - помолчав, повторил раздельно: - Та-бу.
     Он сидел на доске и, медленно двигая руками, вынимал  из  канавы  ноги,
как приделанные, зачем-то подворачивал штанины, насквозь мокрые, в грязи,  и
приглаживал.
     - Та-бу или ни бэ, ни мэ, ни кукареку! - неуступчиво уела Зоя. -  Войди
в природу другом, а не химичь!
     Альбертыч пустил хрипловатый перелив:

          Грянул выстрел из нагана,
    Над землей поплыл туман.
    Разойдись, толпа народу,
   Убить товарища не дам!

     Он поднимал Славика, а тот тянул его вниз, все хотел усадить с собой на
доску. Тут из дома вышел сын Альбертыча - мой  друг  Эдька.  Мы  с  друзьями
сперва звали его Эд, а Альбертыч услыхал и прозвал - Ад. Волосы у Ада  летом
выгорали до цвета смугловатой седины.  Тощее  лицо,  обтянутое  шелушащейся,
кофейного оттенка кожей, часто имело зверски-шпанское выражение, будто перед
Адом была жертва, которую он сейчас примется избивать и  грабить.  На  самом
деле он в это время думал о чем угодно, но только не о драке. Он никогда  не
психовал и лишь вечно ныл: комар заразит его  малярией  или  в  лесу  укусит
клещ, или в озере к ноге присосется вьюн...
     Альбертыч  велел  нам  с  ним  отвести  Славика  во  времянку,   и   Ад
обеспокоенно потребовал:
     - Чтобы в горло не вцепился, займите ему руки!
     - Не бойся его рук, - указал на заблуждение Альбертыч. - У него сила не
в руках, а в голове. Это человек идеи!
     - Идея меня съела, - сказал Славик, а мы втроем повели его, усадили  на
матрац на полу. - Я всю  жизнь  был  слишком  умным!..  теперь  хочу  делать
глупости и смеяться, как ребенок. Хочу делать не то, что мне  надо,  не  то,
что надо другим, я хочу делать то, что абсолютно никому не надо!  Вы  поняли
смысл?
     - Смысл таится глубоко под одеянием слов! - И Альбертыч стал  раздевать
его. - Чем делать то, что никому не надо, лучше вообще ничего  не  делать  -
вот смысл. Давай баиньки.
     - А ты пробовал ничего не делать, ты пробовал?  -  Славик  так  жалобно
вскрикнул, что я подумал: у него сейчас хлынут слезы. - Чтобы ничего не
делать, нужно ничего не хотеть! Я многого  не  хочу,  но  в  моем  нехотении
растворено хотение - и наоборот! В хотении одиночества - нехотение, и еще
какое!.. Я выпрыгнул из общества умных, я больше не хочу ума, - он  постукал
себя пальцем по лысине, - не хочу быть нужным за мою голову. Но ведь  это  -
тоже определенное хотение. Чушь? А я изголодался по чуши! Если бы вы  только
поняли смысл сказанного...
     Я потянул Ада из времянки: было невмоготу досадно, что я  не  там,  где
мне до зарезу нужно быть.
     - Пойдем на озеро!
     - Прям щас?
     Пришлось сказать: надо кое-кого увидеть... а одному - не с руки.
     Он отнесся как человек практического взгляда на все явления жизни -  не
кивнул, но словно бы собрался кивнуть: "Надо, так надо". Не упустил при этом
заключить о Славике:
     - Во химия мозги коптит! Нанюхался там у себя и вон чего порет... Ни  в
жисть бы химиком не стал! И к химудобрениям близко не подойду.
     - Ладно тебе! - мне не стоялось на месте. - Скорей, ну! будь другом!
     Мы побежали. Ад уныло ругался: нельзя нормально, что ли, идти?..
     Как будто я виноват. У меня такое состояние: сам себя не пойму.





     Она сидела на лесенке, на нижней ступеньке: наклонившись,  разглядывала
правую стопу. Мы спускались, я приник губами к  уху  Ада:  заговори!  спроси
что-нибудь, ну!
     Тут она обернулась:
     - Извините, ребята, расселась на дороге.
     Я видел ее вблизи, ее всю... у нее  была  изысканно  узкая,  с  высоким
подъемом стопа. В непроизвольной попытке скрыть, что  во  мне  творилось,  я
натянуто, глупо хихикнул.
     Ад сказал невозмутимо:
     - А чего расселись?
     Я глянул на него уничтожающе, но не похоже, чтобы  он  обратил  на  это
внимание.
     - Ногу порезала, наступила на что-то.
     - Сильно порезали? - я спрыгнул на ступеньку, на которой она сидела.  -
Давайте кровь остановлю! - сорвалось у меня с языка.
     Порез был под мизинцем. Я присел перед ней, притронулся  к  стопе  и  с
тихим бешенством высказал, чего заслуживают типы,  бросающие  в  воду  битые
бутылки.
     Она посмотрела на меня так, словно решала:  нравится  ей  или  нет  мое
участие.
     - Схлопотали заражение крови, -  констатировал  Ад  уверенно,  с  явным
удовлетворением. - Сколько уже минут, как порезали? Если в промежуток десять
минут не намазать йодом...
     Я закричал, что сейчас сбегаю за йодом.
     - Поздно! - сказал Ад со спокойствием закоренелого трагика.  Размышляя,
добавил в сомнении: - Если только отсосать  попробовать...  пока  микроб  по
всей крови не пошел.
     Я схватил ее ногу и уже хотел отсасывать, но она вырвалась: -  Что  вы!
что вы!.. - Сильно покраснела. И я, наверное, тоже.
     - К счастью, это  не  змеиный  укус,  -  улыбнулась  беспечно:  совсем,
по-моему, не к месту.
     - Зря вы так, - сказал я, не скрывая напряжения.
     Она замялась и указала глазами на плакучую иву неподалеку:
     - Можно листочек?
     Какая это была минута!.. Она выбрала один из принесенных мною  листьев,
лизнула его, прилепила к порезу... обула босоножку. Я  сказал  -  все  равно
сейчас принесу бинт, пластырь.
     - Ни в коем случае! - и, боясь моей настырности, сообщила как  новость:
ей два шага до дома.
     Наступила на пятку, взялась за перила, встала.  Другой  на  моем  месте
помог бы ей - в удовольствии под этим предлогом ее полапать. Не знаю до  сих
пор: я стерпел или попросту струсил? Мой голос, звучавший для  меня,  словно
чужой, прилипчиво просил:
     - Обопритесь хоть...
     Терпеливо, виновато произнесла:
     - Большое спасибо... извините...
     - Извиняться должен тот, кто бутылку расколол! - излился я с обращенной
к неизвестному придурку угрозой.
     Я непримиримо его поносил, а она, ступая на порезанную  ногу,  легонько
опиралась на мое плечо. Так мы поднялись по ступенькам. Она опустила руку.
     - Мне неудобно... правда. Извините, ребята, оторвала вас от дел.  -  Ее
тон сказал мне, что пора прощаться.
     Я глядел на ее лицо, готовое дрогнуть от раздражения, и  стоял  смирно,
думая: скажет "до свидания?" Она  улыбнулась  одними  губами,  набросила  на
плечи полотенце и пошла к дому Надежды Гавриловны.
     Ад с видом знающего, который не  может  не  отозваться  о  легкомыслии,
объявил мне:
     - Увидишь - "скорая" заберет. Температура, наверно, уже.
     Тут с нашего огорода меня углядела мать и с неизменным подъемом взялась
вещать: какой я лентяй - ни полить грядки, ни прополоть.





     Я возился на огороде, и дом Надежды Гавриловны почти беспрерывно был  в
поле зрения. С малых лет я знал все подходы к нему. У торца дома  начиналась
веранда   с   перилами,   окрашенными   небесно-голубой   краской.   Веранда
заворачивала и тянулась вдоль задней  стены.  Снаружи  к  перилам  подступал
разросшийся крыжовник.
     Мальчишками мы безустально  следили:  что  будет?  -  когда  у  Надежды
Гавриловны останавливалась парочка или молодая курортница,  у  которой,  как
правило, в первый же день появлялся поклонник, будь  употреблено  это  слово
вместо общепринятого, предельно прямолинейного.
     Лишь  только  от  деревьев  и  забора  протягивались  ночные  тени,  мы
пролезали на участок. Если поселилась парочка - следовало  с  осторожностью,
однако, и не мешкая, пробраться к веранде. На нее выходили  задняя  дверь  и
окно комнаты, которая сдавалась  приезжим.  Окно,  по  летней  духоте,  было
распахнуто настежь,  разве  что  натянута  марля  от  комаров.  В  боязливом
оцепенении мы внимали тому, что делала парочка...
     Одиноких курортниц Надежда Гавриловна предупреждала: "После семи вечера
будьте добры никого не пускать в дом!" Внимательные могли заметить,  что  "в
дом" она произносила с особенным выражением. "Остальное меня не касается,  -
поясняла хозяйка и выводила квартирантку  на  веранду,  которую  принималась
оглядывать, будто удостоверяясь: все ли здесь на месте. Взгляд  задерживался
на раскладушке, что в сложенном виде была прислонена к стене. -  Ну  вот,  -
вносила окончательную ясность Надежда Гавриловна, - чтобы после семи - не  в
доме".
     Курортница и ее поклонник встречали ночь, сидя снаружи:  на  веранде  у
торца дома, где стояли стол, стулья. Овевая пару уютом, под  навесом  горела
лампа в абажуре. Ее несильный свет зажигал искорки в вине, когда оно журчало
в стаканы, и подчеркивал темноту вокруг, дотягиваясь до травы  за  перилами.
Двое, беседуя, замолкая, казались с расстояния все  более  тихими,  близкими
друг другу в полном значения единодушии. Потом они вставали, чтобы удалиться
"за дом", - на темную часть веранды. Зовом к жгуче щекотливой сопричастности
долетал  звук  раскладушки,  которую  приводят  в  нужное   положение.   Нам
оставалось прокинуться в кусты у перил...
     Надежда Гавриловна имела слабость  упоминать:  у  нее  в  доме  порядок
строже, чем в теперешних гостиницах. Ее пробовали  обескуражить  ссылкой  на
всем известную раскладушку, на что Надежда Гавриловна отвечала  оскорбленно:
между прочим, у нее во дворе располагается уборная - может, по ночам  и  там
проводить проверки?..


     Я прополол все грядки зеленого лука, опрыскал купоросом яблони,  ощущая
лопатками, несмотря на привычку, выжаривающие  лучи  солнца.  В  небе  млели
облачка, и, казалось, какое-то из них вот-вот, наконец, заслонит пламенеющий
диск, но этого, увы, не происходило.
     Нинель,  в  сиреневом  халатике,  вынесла  на  веранду  таз,  а   затем
вместительный нагретый чайник. В то время как она занималась  приготовлением
к помывке, я опирался на забор. По ту сторону,  вполовину  его,  поднимались
стебли подсолнечника. Сразу за ними  жарко  золотились  звездочки  огуречных
цветков. Испарения струились вверх, или то веяло истомой счастья? А может  -
лишь истомой лени? Решившись, я позвал:
     - Ну как порез?
     Она взглянула с проблеснувшей мягкостью:
     - Твой листок очень помог, спасибо!
     Я  чуть  было  не  перепрыгнул  через   забор.   "Твой   листок..."   -
произнесенное погрузило меня в  радостную  растроганность.  Я  почувствовал,
будто снова касаюсь руками ее стопы... Сняв халатик, повесила его на гвоздь,
вбитый в стену  дома.  Тело,  не  обожженное  солнцем,  сияло  нежно-матовым
лоском, узкие полоски бикини были ярки, как свежеочищенная морковь. Она мыла
голову, и мне мнилось повелительно-плотское, терпкое благоухание духов.  Ну,
а то, что рисовалось в воображении, не требует описания.
     Она обмотала голову полотенцем и, словно в  тюрбане,  села  на  перила,
вытянув ногу по крашеному брусу, опершись спиной о столб.  Удивительно,  что
никто меня не позвал, ничто не  побудило  Нинель  изменить  позу,  и,  будто
какая-то сила  желала,  чтобы  ни  малейшая  мелочь  не  отвлекала  меня  от
любования, - пролетавшая бабочка, попав  в  кадр,  мгновенно  опустилась  на
цветок и поникла крыльями.





     Пекучее безветрие - только купайся! - царило и на  другой  день.  После
обеда эдак через часик я увидел - Нинель направилась к озеру - и  кинулся  в
дом переодеться. Когда прибежал на пляж, вокруг нее уже  топталась  компания
натасканных в обхождении курортных мужиков. На мой тогдашний взгляд, все они
были "подстарки": самому молодому не менее тридцатника. Нинель  выдала,  что
не умеет плавать, и теперь они желали ее учить - так  и  слышалось:  "У  вас
чудесно получится! А водичка - как на заказ. Парное молоко!"
     Подкатистее всех действовал Старков - отдыхающий, который наведывался к
нам не первое лето и слыл  в  городке  за  человека  не  из  мелких.  Кто-то
болтанул, будто он летчик-испытатель, на что Альбертыч скучающе, словно  его
тянуло зевнуть, отозвался:
     - Деятель в сфере "купи-продай".
     Настоятельно желая, чтобы это оказалось правдой, я не мог не  признать:
рост, мускулы, лицо Старкова располагали видеть в нем образчик мужества.  Не
спорю: может, он им и являлся, но то, как красноречиво посматривали на  него
и местные очаровашки и курортницы, подбивало меня отчетливо фыркнуть.
     Он стоял у воды возле Нинель, чуток не касаясь бицепсом ее  предплечья,
и заботливо говорил:
     - Настройтесь на приятное. Настроились? Смелее вперед!
     Я зло затосковал оттого, что она послушалась  и  пошла.  Переступала  с
такой трепетной  боязнью,  будто  погружалась  в  водоем  впервые  в  жизни.
Старков, пройдя дальше, обернулся:
     - Дно ровное, да и я на что? Думаете, дам утонуть?
     Она  рассмеялась  с  покорной  признательностью,  за  что  я  ее  почти
возненавидел. Вода была ей до трусиков, он встал перед ней и ждал.
     - Нет. Я не сумею! - мотнула головой, отступила.
     Он протянул к ней руки:
     - Я вас  поддержу!  Вам  надо  опуститься  горизонтально  и  заколотить
ногами - вот и все!
     - Вы со мной замучаетесь, я неповоротлива, как корова.
     - А вот мы увидим. - Он прикоснулся к ней, и я мысленно вскричал:  "Без
рук!!!" Она не отстранилась, а только повела плечиком: уклоняясь едва-едва.
     Все глядели на них с откровенной  живостью.  Старков,  обойдя  девушку,
приложил ладонь к ее спинке и подтолкнул. Она решительно окунулась,  но  тут
же выскочила на берег.
     - Ну  не  годна   я...   -   сказала   нагнавшему   ее   Старкову   так
подавленно-просяще, что он озадачился.
      Чуть позади меня, сбоку, остановился кто-то. Я увидел Генку  Филеного.
С его загорелой кожи  стекали  капли  воды:  он  только  что  возвратился  с
дальнего заплыва, и  его  заинтересовало,  почему  скучковались  курортники.
Фигура  Нинель,  которая  словно  колебалась,  прилечь  на  песок  или  нет,
поглотила его внимание.
     - Ого! - произнес он восхищенно,  но,  спохватившись  -  не  уронил  ли
себя? - продолжил уже насмешливо: - О-ооо...
     "Иди  тоже  прикадрись!"  -  подумал  я,  говоря  ему  почему-то,   как
жалуясь: - Кажется, не глупая, а все: извините, извините... корова я...
     Он остро  меня  оглядел,  с  ухмылочкой,  будто  задавая  себе  вопрос,
заметил: - Никак несчастье? - отнеся это то ли к Нинель, то ли ко мне.
     Генка старше меня четырьмя годами, и я очень хотел  бы  уметь  драться,
играть в карты и держаться с  девушками,  как  он:  не  отсидев,  однако,  в
колонии... Мои представления об этом отрезке Генкиной  жизни  не  окрашивала
романтика - может быть, потому, что правда, проскальзывая в  его  рассказах,
бывала горячевато чистой.
     Он помнится мне упрямо отчетливо,  память  неприятно  меня  волнует;  я
снова и снова пытаюсь разобраться во всем, пусть и зная,  что  кончится  это
ничем. Хотя вру: я всего лишь клоню к тому, чтобы, отвечая не  дающей  покоя
прихоти, привести историю Генки Филеного.


   Умаление времени


 Имея фамилию  Распаев,  кличкой  он  был  обязан  детскому  саду.  Согласно
преданию, однажды, когда питомцы заведения самозабвенно расшалились,  Генка,
который обычно не отличался  поведением  от  других  мальчиков,  оказался  в
стороне. Возможно, только на минуту, в какую появилась воспитательница.  Как
бы там ни было, она его похвалила и поставила в пример остальным.  Следующая
вспышка веселья не заставила себя долго ждать - так что же? Девочки  назвали
Генку в числе виновных. У воспитательницы от негодующего изумления поднялись
брови: "И Гена хваленый - тоже?"
     Некоторое время спустя случилось, что мальчика спросили, как его зовут.
Он отвечал с достоинством: "Гена Филеный!"
     Таким образом, бесшабашная пора  детсада  отметила  эту  судьбу  чем-то
вроде печати растерянного  упрека.  В  определенный  момент  Генкиной  жизни
известный мастер обобщений Альбертыч произнесет: "Что значит -  когда  юношу
перехвалили в детстве!" Будет дана и характеристика эпохе,  в  какую  рос  и
развивался герой. Любя обращаться к литературе,  Альбертыч  употребит  слова
странницы Феклуши из пьесы Островского "Гроза": о том, что и время-то  стало
в умаление  приходить...  Перемены  вступали  и  вступали  в  наше  сегодня,
распирая его так, что можно было подумать: не  тесна  ли  для  них  нынешняя
пора - не урывают ли  от  грядущего?  В  лесах  вольно  бежавшие  еще  вчера
тропинки то здесь, то там упирались  в  заслоны  из  колючей  проволоки,  за
которыми возникали объекты, обозначаемые  народом  кратенько:  "космос"  или
"атом". К  северо-востоку  от  нашего  городка,  в  соседней  области,  близ
приветливых рощ выросли курганы из песка с примесью  радиоактивных  веществ.
Отходы ядерного производства заразили реку, и  вдоль  нее  тоже  протянулись
ряды проволоки.
     Сфера разумно-планомерной деятельности  преображала  ландшафт,  обращая
деревни, пасеки, угодья с пасущимися коровами и голубые водоемы в  призраки,
что до сего дня смущают мне душу.
     На озеро, к  которому  жмется  мой  родной  городок,  походило  другое,
расположенное неподалеку. Лещева Прорва - его название - отнюдь не было лишь
лукавой приманкой, хотя солидные рыболовы  "лещатники"  распространяться  об
этом не любили. Призрак озера обитает в моей памяти полноправным хозяином  -
непримиримо к пейзажу с корпусами фабрики  искусственного  меха,  которую  я
мстительно заставляю гореть. Когда она строилась, в  газетах  писали:  стоки
пойдут через  очистные  сооружения,  каковые  обеспечат  эффективную  защиту
окружающей среды.
     Защищенная среда не подошла обитателям Лещевой  Прорвы.  Рыба,  которую
изводили и не могли извести многочисленные  браконьеры,  скоренько  вымерла,
заповедав беречь воспоминание о широко разливающейся зорьке, кошеле с вязкой
кашей, сдобренной жмыхом, о влажных от росы удилищах...
     Последний  серебристый  подлещик,  выскакивая  из   зеркальной   глади,
награждает рассудок представлением о трепещущем мираже и перекинутой к  нему
радуге. Небо становится все выше, и искаженный расстоянием в годы свет ходит
над сонной водой и отлогостями равнины,  словно  неприкаянная  тревога.  Меж
полей движется фигурка, и тропа хрустит под ногами идущего с тем  упорством,
с каким  рвется  ожить  пережитое.  Мой  дед  навестил  родню  в  деревне  и
возвращается, деловито-торопливый. Войдя в дом, окликает меня:
     - Валерка, рожь в трубочку сворачивается! Чему оно соответствует?
     - Чему, чему... в это время самый клев у леща, -  повторяю  я  то,  что
узнал  от  деда,  и  хотя  этот  ответ  он  слышит  уже  которое  лето,  его
удовольствие от раза к разу не убывает.
     - Идешь завтра со мной?
     Я подавляю порыв готовности, уронив равнодушно: - Угу.  -  Не  верится,
какой оно обернется отчаянной досадой, когда ночью дед будет меня будить.
     Мы выходим; я, страдающий, что нельзя опять укрыться одеялом  и  сладко
уснуть, умываюсь дождевой водой из бочки, мне легчает.  Рассвет  еще  только
предугадывается по тому, что в синеве вокруг звезд уже нет  густоты  и  серп
месяца как бы утратил  плотность.  За  городом  воздух  сырее,  по  сторонам
проселка растут пахучие травы. Идем скорым шагом,  все  яснее  видны  редкие
деревья впереди; кусты, что попадаются вдоль обочин, тянут  притронуться.  Я
стряхиваю с них росу.
     Восход застает нас на берегу Лещевой Прорвы. Поодаль от нее, на пологой
возвышенности - где скоро выроют котлован под фундамент фабрики,  -  пасутся
лошади, пониже пастбища раскинулись заросли орешника. Над дремотной в слабом
туманце водой нависли суковатые вязы.
     - Ага, упало! - сказал дед, остановившись.
     В излучине, где берег отвесно обрывается, с него уходит в  озеро  ствол
повалившегося  дерева.  Основание,  выворотившись  с   корнями,   напоминает
исполинское облепленное землей копыто в корявых отростках.
     - Пошли  туда!  -  скомандовал  дед,   убежденный,   что   рыба   любит
"табуниться" под корягами.
     По берегу разрослась жимолость; когда  мы  оказались  около  рухнувшего
вяза, я увидел то, что раньше заслонял куст. Кто-то устроил выступающий  над
водой небольшой настил, укрепив его на вбитых в дно кольях.
     - Место занято, - сказал я.
     Дед насупился:
     - Не куплено! Больно просто - положил горбыли и занял! Да я здеся, - он
показал руками в стороны, - отовсюду закидывал. И с  этого  места  закидывал
прежде кого другого.
     Велев мне прикормить рыбу, он стал вгонять в землю  заостренные  гибкие
прутья и подвязывать к вершинкам  колокольчики,  которые  мастерил  сам,  не
признавая тех, что продавались в магазине. Я достал из  сумки  заготовленную
дедом насадку: тесто,  хлебный  мякиш  с  толченой  картошкой,  червей.  Дед
собрался забрасывать снасть, когда зашуршали кусты. Позади нас  стоял  Генка
Филеный.
     Тогда еще подросток, он был в ситцевых  шароварах,  готовых  от  долгой
носки расползтись,  и  в  явно  тесном  свитере,  чьи  рукава  не  достигали
запястий. Держа на плече удилище, Генка левой рукой опустил к ногам корзину.
Глядел он неприятно. Я мало его знал. Его родители были знакомы деду.
     Генка не поздоровался.
     - Если ты время спросить - у нас часов нет, - сказал мой дед.
     Филеный  не  ответил.  Он  поднял  корзину  и,  задев  ею   колокольчик
закидушки,  прошел  на  настил.  Дед  медленно  поворачивал  голову,  отчего
высохшую, загорелую до цвета старого кирпича шею пересекла складка.
     - Ты соорудил? - произнес не без удивления.
     - Моя привада.
     - Ишь как! - отозвался дед уязвленно.
     Генка повернулся  к  нам  и  притопнул  по  настилу,  который  под  ним
заколебался:
     - Я четыре ночи тут рыбу приваживал!
     - Этого мы не знаем. Тебе кто-то продал это место, что ты тут  хозяином
встал?
     Филеный весь напружинился, угрюмо блеснул глазами.
     - Для вас я делал старался?!  -  Не  выкрикнул,  а  прошипел  презлющим
шепотом: - Сколько я корму потаскал!.. Хапайте теперь мою рыбу! -  Яростный,
проскочил мимо нас и пошел прочь.
     - Эй! - позвал дед сердито. - Ты что  как  молоко  перекипевшее?  -  он
сделал несколько шагов к Генке, который остановился и слушал. -  Я  маленько
постарше, чтобы  на  меня  собакой  хрипеть,  -  выговорил  старый  с  таким
выражением, что можно было понять: "Сожалею и обещаю исправиться". -  Иди  и
рыбачь! - закончил тоном дружелюбного дозволения.
     Мы собрали наше имущество и удалились метров на сто к заводи, где вдоль
берега участками поднимался камыш. Мне было объявлено:
     - Место еще и получше! Дно глубокое, и тины нет. - В  очередной  раз  я
выслушал, что лещ не любит тинистого дна.
     Дед между тем не освободился от впечатлений стычки:
     - Глянул - как ножом в бок! - вспоминая, покачал головой.
     Он  наблюдал,  как  я  укладываю  леску  на  землю  кольцами,  а  затем
забрасываю закидушку. Когда отлитое из свинца грузило, похожее на  половинку
лимонки, всплеснуло и устремилось на дно, повторил:
     - Как ножом... А если характер? - произнес вдруг, словно бы  недовольно
спрашивая меня. - А?.. - и продолжил, рассуждая: - Наперед тебя ложкой в  щи
лезут, а ты и так  мясо  видишь  через  два  выходных  на  третий.  -  Точно
соглашаясь с собой, кивнул: - Только волком и смотреть.
     Я узнал, что дома у Генки "навряд ли  разносолы  на  столе".  Его  мать
работала прачкой в барачного вида  вросшем  в  землю  здании,  которое  было
известно как комбинат добрых услуг "Прогресс". Отец потерял на  войне  ногу.
Будучи портным пошивочной мастерской, выполнял заказы и на дому -  "с  целью
личного  обогащения",  как  было  тогда  принято  писать.  Его  судили.   Он
возвратился домой через три года "конченым  человеком"  -  боялся  как  огня
левых заработков, а на зарплату, какую получал  в  мастерской,  пирогами  не
заешься. По мнению моего деда: один  и  остался  праздник  -  через  Генкино
рыбацкое счастье.
     - Могли бы вяленого леща продавать у пивного ларька. Я  не  видел,  но,
может, парень и делает...
     На этом размышления прервались: пошла поклевка. Дед, стравливая  леску,
вываживал рыбину, я подхватывал ее подсачком: вместительный садок  заселялся
лещами. Самый крупный был не менее, чем в кило двести: славный  экземпляр  с
желтоватой на приплюснутых боках чешуей, с  широким  иссера-черным  хвостом.
Деда волновало: не выудил ли Генка побольше? Ближе к  полдню  клевать  стало
реже. Повторив мне наставления: не торопиться  "тащить",  когда  рыба  после
подсечки заметается, стравливать леску помалу, не давая ей провиснуть, - дед
пошел удовлетворять любопытство.
     Отсутствовал он недолго. Не успев подойти ко мне, на ходу начал:
     - С лешим веселей, чем с ним! Ты к нему  по-доброму  -  молчит.  Только
глазом поведет на тебя: что злости, что гордости! Норов!
     Генка, рассказал дед, рыбачил "с авоськой": опустил с настила на  леске
мешочек из мелкой сетки, набитый кашей. Способ был мне известен. Приваженная
загодя рыба "обступает" кормушку и принимается долбать ее и  щипать.  Тут  к
авоське по леске, крепясь к ней нехитрым устройством,  соскальзывает  другая
леска - с поводками и крючками. Насадка начинает полоскаться вблизи  мешочка
с кормом,  в  "похлебке"  из  крупинок  каши.  Рыба  приступает  к  роковому
завтраку...
     Такая  ловля  считалась  браконьерством.   Дед,   не   осуждая   Генку,
предостерег его - "а он ухом не повел". Со  мной  поделились  раздумьями  по
этому поводу:
     - Понять  можно.  Если  бы  для  всех  запрет  -  а  то  другие  сетями
браконьерят  и  не  стесняются.  Сберегай,  чтоб  им  больше  досталось?  Не
нравится... А если оно все стоит так, а не иначе? Куда грудью на  паровозный
буфер?..
     Дед, горбясь, занес руку назад и положил на поясницу; морщинистое  лицо
покрывала   трехдневная   седая   щетина.    Весь    его    облик    выражал
сурово-безнадежное сожаление. Он устало сел на траву.
     - При мне заловил подарочков: одного и второго, и  еще...  -  сказал  о
Генке с завистью. Усмешка потянула лицо  вкось.  -  А  всей  добычи  мне  не
показал, как я его ни задорил... - мигнув, проговорил одобрительно: - Сглазу
избегает.
     ...Филеный оставался удить еще, когда мы с дедом,  отягощенные  уловом,
направили стопы к дому. День убывал с ленцой, наливаясь зноем. От  нагретого
проселка  пахло  пылью.  Солнечный  жар  стягивал  кожу  на  щеках.   Справа
открывалась даль: прозрачный парок тек и переливался над землей. Ближе к нам
густо зеленело мелколесье, скрывая  овражек.  Вдруг  оттуда  взмыла  большая
птица, понеслась к равнине и стала,  слегка  взмахивая  крыльями,  скользить
понизу вправо и влево, плавно покачиваясь на разворотах.
     Дед вытянул в ее сторону руку, целясь указательным пальцем:
     - Тоже добытчик - мышатник полевой! Подавай ему раздолье...
     Сказанное предполагало вероятность как приговора,  так  и  жалобы,  оно
запомнилось, будто  нечто  заветное:  чтобы  можно  было  примерять  к  нему
произошедшее позднее. Полет во времени, приходящем в  умаление,  тяготеет  к
резкому  повороту  назад.  Неосуществимость  действия  находит   раскаленные
мгновения, определяя траектории, по которым предстоит  им  нестись.  Сколько
должно  быть  подгоняющей  тоски,   чтобы   точки   пересечения   взорвались
необъятностью света... И он вдохнул бы жизнь  в  давно  состарившееся  утро,
когда знак Зодиака уже не благоволил к близнецам:  Лещева  Прорва  перестала
привлекать рыболовов, и  весь  интерес  сосредоточился  на  озере  у  нашего
городка. Напротив него за водной гладью  стоял  лес,  оттуда  тянуло  дымком
костров. Местные начальники и приезжавшие областные руководители не  были  в
дружбе с удочкой: обслуга обеспечивала им улов другими средствами.
     Не  сказать,  однако,  чтобы  рыбнадзор  бездействовал.  Его  работники
оказывались тут как тут, когда бредешок разворачивали  лица  невежественные,
чуждые  понятию  о  рангах.  Лишаемые  части  имущества,   пасынки   фортуны
оставались еще и должниками.
     Чуткость к жизненному закону не должна быть росой под солнцем - что еще
раз доказало утро, которое, казалось бы, с беспечностью сулило погожий  день
всем без разбора.  Лучи  подсушивали  песок,  готовый  потечь  струйкой  меж
пальцев,  когда  двое  шедших  по  берегу  увидели  стоящий  микроавтобусик:
вывернув передние колеса на сторону, он несколько кренился к вербам, обвитым
диким хмелем. Судя по номеру машины, она заехала в нашу глубинку  из  другой
области. Два инспектора  рыбнадзора  переглянулись:  незнакомые  раздевшиеся
люди доставали из микроавтобуса сеть.
     Как  следовало  отнестись  к  чужакам,  позволившим  себе   такое?   Им
предложили "оставаться на месте". Предполагалось, понятное дело, порыться  в
вещах и заглянуть в документы. Один из компании выразил недовольство:
     - Нельзя ли повежливее?
     Слова, которые ему пришлось услышать в ответ,  должно  быть,  заставили
его усомниться: того ли он желал? Прежде чем продолжить  беседу,  человек  в
плавках влез в микроавтобус и появился одетым. На нем был мундир полковника.
     Будучи  в   наших   краях   в   командировке,   полковник,   занимавший
ответственный пост в штабе военного округа, захотел расслабиться у рыбацкого
костра.
     Служителям закона стало неловко, что по недоразумению они показали себя
негостеприимными. Настроение, в котором  оба,  попрощавшись  с  полковником,
отправились по берегу дальше, искало выхода.  Колышек  закидушки  и  парень,
хлопотливо склонившийся над водой,  вполне  естественно  вызвали  участливое
любопытство. Рыболов, которым оказался Генка Филеный,  в  эти  минуты  менял
насадку на крючках.
     У  него  была  закидушка  "с  резинкой".  В   таких   удочках   грузило
привешивалось не к леске, а к резиновому канатику, а уж он соединял  груз  с
концом  лески.  Когда  попадалась  крупная  рыбина,  канатик,  растягиваясь,
смягчал рывки, не давая поводку оборваться. Кроме  того,  снасть  достаточно
было забросить один раз. Груз мог лежать себе на дне - растягиваемая резинка
позволяла выбрать из воды леску, а  затем,  сокращаясь,  возвращала  ее,  со
свежей наживкой на крючках, в прежнее положение.
     Эти преимущества послужили тому, чтобы признать подобные удочки орудием
браконьерства. Двое из рыбнадзора приступили  к  акту  изъятия  энергично  и
эмоционально:
     - Прямо стой! Сказано - стоять! Где рыба? Что ты сказал?..
     От крепких прикосновений рубашка на Филеном утратила пуговицы и лопнула
по шву. За неспособностью Генки хранить молчание, его угостили  пощечиной  и
рванули за  волосы.  Реакция  на  это,  тут  же  нейтрализованная,  нашла  в
протоколе такое отображение: "замахал  руками",  "стал  оскорблять  честь  и
достоинство   сотрудников   при   исполнении...",    "оказал    ожесточенное
сопротивление с использованием ножа..."
     Последняя фраза имела основанием то, что в вещах Генки  нашли  складной
нож, известный под названием "лисичка". Такими ножами  с  рукояткой  в  виде
бегущей лисы обычно обзаводились рыбаки и те, кто ходил в походы.  Раскрытая
"лисичка" присутствовала на суде как вещественное доказательство - вместе  с
удочкой, снабженной пресловутой резинкой. Не остался вне  внимания  и  факт,
что отец Филеного "привлекался" за уголовное преступление.
     Так Генка  оказался  в  колонии  для  несовершеннолетних,  которая,  по
определению Альбертыча, возвратила его нашему городку "во всеоружии опыта  и
с пониманием, как важно помнить, что детство еще рядом, за  углом".  Филеный
держался  так,  будто  был  утомлен  обязанностью   доказывать   всем   свое
превосходство,  однако  готов  нести  это  бремя,  дабы  не  обмануть  общих
ожиданий. Он желал обратить к выгоде случившееся с ним и занял позу  как  бы
спокойного высокомерия: "Таков  уж  я  -  во  всем  захожу  дальше  других!"
Напоминать об этом он должен был педантично - при том месте в жизни, которое
ему досталось: его взяли на строительный участок кровельщиком.
     Филеный добивался, чтобы не  работа  определяла  представления  о  нем.
Улица была его ареной. Он знал: в драке сильнее тот, кто  агрессивнее.  И  в
начале намечающегося конфликта опускал глаза, говорил мирно, успокаивающе  -
чтобы внезапно ударить противника в лицо и бить, бить, бить...  С  теми  же,
кто признавал в нем опасного независимого  человека,  он  был  непринужденно
приветлив. Девчонки, у которых появлялся к нему  интерес,  вскорости  теряли
голову. Он возбуждал их тем, что будто бы чувствовал в них  тонкий,  "умный"
вкус к наслаждению и почитал за невероятное блаженство  -  пойти  навстречу.
Каждой он внушал, что близость именно с нею для него дороже жизни.
     Вообще умел подать себя,  тронуть  душу.  В  колонии  набрался  блатной
лирики  и  не  упускал  момента  блеснуть,  прочитав  какой-нибудь  стих   с
меланхолией или с нагловатым вызовом.





 Некоторые стихи, мне кажется, были его собственные. Во всяком случае,  тот,
который он прочитал, когда мы с ним смотрели на Нинель, стоя  в  стороне  на
горячем песке пляжа:

          Всем вам недоступная сказка
          В наряде из солнечных кос
          Зовет меня к сладкой развязке -
          Хмельного от маковых грез.

  Нинель загорала, лежа ничком. Перед этим ее  звали  играть  в  волейбол  -
помотала головой. Я мысленно поздравил ее с тем, что  на  этот  раз  она  не
сказала "извините". Старков лежал на боку, повернувшись к  ней,  опираясь  в
песок локтем. Кажется, начал рассказывать анекдот. Я подошел чуть ближе. Да,
это был анекдот: про двух девочек,  не  умевших  плавать,  и  про  мальчика,
который убеждал их, что тем легче они  научатся  у  него  ездить  верхом  на
лошадке... Я приготовился услышать похабщину, Филеный, видимо, тоже - прошел
меж навострившихся курортных и опустился на корточки прямо  возле  Нинель  и
Старкова, который понизил голос. Конца истории  я  не  разобрал.  По  вялому
смеху публики, по тому, что Нинель улыбнулась с облегчением,  а  лицо  Генки
выразило: "И это все?!" - можно было понять: рассказчик не  вышел  за  рамки
приличия.
 Интуиция говорила мне: Филеный  сейчас  что-то  отколет.  Он  наклонился  к
Нинель - разумеется, чтобы преподнести ей какую-нибудь двусмысленную побаску
для затравки... Мое сердце сжалось непонятно от чего: от возмущения  или  от
зависти.
 Он сказал:
 - Отдых - это хорошо... - и смолк.
 Она подняла на него глаза, он был в несвойственном ему  затруднении.  Через
миг кивнул, словно услышал в ответ что-то удовлетворившее его.
 - Я за то,  чтобы  хорошо  отдыхалось,  -  произнес  уже  уверенно.  -  Вон
видите, - показывал рукой вдоль берега.  Пляж  расстилался  до  сизо-зеленой
чащи  тростника.  На  песке  перед  тростником  лежала  вытащенная  из  воды
плоскодонка. - Моя лодка. Можно покататься.
 Нинель тут же сказала:
 - Нет-нет...
 - Извините... - проговорил Генка  с  улыбкой  посвященного  в  ее  интимную
тайну.
 Курортные рядом говорили о ком-то, кто, крепко выпив, не  забывает  принять
таблетку анальгина, благодаря чему наутро не страдает похмельем. Перешли  на
случай в Крыму с ткачихой из Иваново: она  принесла  на  пляж  транзисторный
приемник - "от солнца батарейки в нем так и потекли..."
 Старков сказал Генке:
 - Лодочка - дело. Воспользуемся и покатаемся...
 Филеный как не слышал. Нинель и остальные должны были видеть: он  чувствует
себя с нею наедине. Он  наклонялся  к  ней  -  я  уловил:  сообщает,  что  в
"Восходе", в кинотеатре, идет "Бегущая по волнам". Я  успел  уже  посмотреть
картину и жалел, что она  жестоко  переиначивала  одноименный  роман  Грина.
Особенно шибало приземленностью  от  новаторских  перлов,  как  то:  гудящий
электровоз, современные автобусы.
 Нинель ответила Генке, что видела фильм. Ролан Быков в роли  капитана  Геза
показался ей "замечательно обаятельным". Кто-то из  курортных  в  это  время
сказал:
 - Не знаю, как анальгин... - и поведал: прошлым летом он отдыхал на водах в
Пятигорске. - Напринимаемся нарзана, ну и выпьем вина, хорошо так  выпьем  -
никакого похмелья! Ни у кого. Нарзан!
 Старков обратился к Нинель:
 - Будете капитаном на лодке?
 - У нее фуражки нет, - сказал один из курортных.
 Все засмеялись, кроме меня и Филеного.  Нинель  нехотя  улыбалась.  Старков
сладко - так, будто сейчас ее погладит, - произнес:
 - Берете роль капитана?
 - Боюсь ответственности, - сказав это, она словно забыла грустно вздохнуть.
 Филеный шевельнулся, сидя возле нее лежащей:
 - А меня Гена зовут! - сообщил без тени опаски показаться дураком.
 Она ответила расплывчато:
 - Вот как...
 Тут кто-то сказал о ком-то:
 - Эти из воды не вылазят.
 Старков придвинулся к Нинель:
 - Сколько мы уже на солнце? Обгорим -  и  у  нас  будет  ночь  страданий...
Идемте искупаемся.
 Она приподнялась и увидела меня. То, что мелькнуло  в  ее  глазах,  мне  не
понравилось. Количество знакомых вряд ли вызывало в ней  тщеславный  трепет.
Посмотрела туда-сюда,  села  ко  мне  спиной,  а  потом  встала.  Неожиданно
представилось - она сейчас бросится со всех ног прочь от  нас.  Меня  объяло
благоговение: я  пронзительно  почувствовал  ее  застенчивость;  трогательно
застенчивы были ее небольшие крутенькие ягодицы.
 Вскочивший Старков говорил ей:
 - Давайте махнемся ролями? Не я вас буду плавать учить, а вы меня?
 Все слилось в хохоте. Какая ржачка!  Ничего  остроумнее  никто  не  слышал.
Девушка в купальных трусиках и лифчике - предмет волнующего интереса, -  что
ей остается, как не ответить в тон? Ее  руки  повисли  вдоль  тела,  Старков
смотрит на ее лицо так, словно она подставила его для поцелуя.
 - Только я вас предупреждала, - говорит  она  с  как  будто  б  сорвавшимся
нетерпением, - у меня не получится! неумеха я...
 Он легко подхватил ее под руку, повлек, она бежала с ним:
 - Охота вам со мной мучиться...
 Забежав в озеро по пояс, он вдруг повернулся и, откидываясь спиной на воду,
потянул Нинель. Она попыталась устоять и испуганно вскрикнула:
 - Ой!
 Не дав ей, упавшей, захлебнуться, поддерживая ее над водой, он переместился
с нею туда, где было по грудь,  и  я  увидел  -  она  забултыхала  ногами...
забултыхала, лежа животом на его ладонях.
 До чего меня потянуло захохотать и засвистеть.  У  нее  нет  сомнений  -  я
сгораю от ревности. А мне всего-навсего обидно - как можно при такой красоте
жалко идти на поводу? Мой гнев  обрушился  на  ядовитую  мысль:  почему  она
вообще должна сейчас про меня помнить?.. Помнит или нет - мне без разницы, и
пусть кто хочет,  верит  в  обратное.  Я  просто  из  любопытства  гляжу  со
стороны... вон как усевшийся на песке Филеный, который смотрит на озеро -  а
точнее: на нее и Старкова.
 Я подошел к Генке, и он, не взглянув, понял, кто рядом.
 - Пойдем, Валера, и мы купаньки.
 - Разве что, - сказал я раздраженно.
 Вполне естественно - мне хотелось купаться, но она, увидев меня  плывущего,
обязательно решит: я не могу, чтобы ей не показываться.
 Филеный передразнил Старкова:
 - Давайте махнемся? - Генка сумел произнести это  с  выразительно  похабным
намеком.  Вытянул  перед  собой  руки  и,  словно  держа  на  них   девушку,
проговорил,  изображая  снедаемого   похотью:   -   Ножками-ножками   еще...
Еще-еще-еще!.. Но-о-жками...
 Как знать - может быть, Нинель, поддерживаемая под живот Старковым,  именно
это и слышала сейчас, старательно бултыхая ногами...
 Генке приелось паясничать.
 - Нет, ей не мед! - сказал он убежденно. - Не видит того, кто по ней!
 "Какой ты проницательный", - подумал я с ехидством. Он  по-деловому,  точно
его звало неотложное, вскочил и бросил мне:
 - Будь!
 Нинель и Старков собирались выйти из воды -  я  был  вынужден  отчалить  на
отдаление, чтобы она не вообразила, будто я ее караулю. Возле меня оказались
знакомые ребята,  мы  искупались,  потом  поболтали  о  том,  о  сем.  Я  не
намеревался вертеть головой и высматривать издали, что и как там  у  нее  со
Старковым. Замечал лишь: он от нее ни на шаг.
 Солнце клонилось к закату и обещало раскаленный добела гул, от которого  не
убежать. А я и не  хочу.  Возьму  да  пойду  навстречу,  рванусь  сквозь:  к
изначальной сумасшедшей ясности, что Нинель и я - самые близкие  друг  другу
во всей Вселенной! Смешно?.. И уж куда как  кстати  моя  фамилия  Забавских.
Однажды Альбертыч  употребил  ее  в  дело,  сказав:  "У  Забавских  забавные
забавы!" - он протягивал мне книгу. У него  было  пристрастие  к  зарубежным
романам, из всей знакомой с ним молодежи лишь один я брал  их  у  него.  Его
родной сын в них не заглядывал.
 Альбертыч и я увлекались Гамсуном. Я внимал вновь и вновь объяснениям,  что
такое "гамсуновская любовь", меня волновала  фраза  "смертельное  состязание
самолюбий". Теперь, замороченный ею, я  примерял  ее  к  себе,  к  Нинель  и
Старкову. Меня разъяряло, что она и  не  думает  состязаться  с  ним,  но  я
говорил себе: у нее не может быть к нему любви -  так  зачем  она  стала  бы
показывать ему свое самолюбие?..


 Ночь колебалась - прийти ли? - поглядывала на землю кротко и пристально,  а
я прятался то у нас в саду, то за сараем. Домашние были уверены: я  резвлюсь
в компании друзей и подруг, тогда как никто не убедил  бы  меня  в  важности
чего-либо, кроме наблюдения за домом Надежды Гавриловны.  В  самом  деле,  а
если я ни за что не хочу упустить секунду, в которую он рухнет от подземного
толчка? Почему я этого жду, объяснять  бессмысленно.  Я  не  ощущаю  ничего,
кроме  разлитого  вокруг  предвосхищения,  сжатого  до  духоты.  Мой   чутко
крадущийся вдаль слух  вот-вот  натолкнется  на  жизнерадостные  шаги...  на
веранде у торца дома появятся Нинель и  Старков.  Они  присядут  на  стулья,
чтобы плыть через томную прелюдию, и я услышу много раз  -  прежде,  чем  он
раздастся, - звук раскладушки, приводимой в нужное положение.
 Нинель  пришла  домой  одна.  Потом  она  показалась  на  веранде.  К   ней
присоединилась Надежда Гавриловна. Они посидели под навесом в  свете  лампы,
на которую налетали неисправимо рьяные самоубийцы-мотыльки, и отправились по
комнатам.





 Я встал до того, как поднялся отец.  Было  воскресенье,  а  в  выходные  он
обычно уделял время своему хобби  -  фотографированию.  Я  развел  для  него
проявитель и закрепитель. Сам он делал это без того удовольствия, с  которым
направлял объектив на кого-нибудь, поддавшегося уговорам попозировать.
 Сдержанно поблагодарив меня за помощь, отец осведомился,  добавил  ли  я  в
свежий проявитель  "двадцать  процентов  старого,  чтобы  пленка  получилась
сочнее?" Я ответил утвердительно и не ошибся, предположив, что услышу:
 - Не поленись и в другой раз, ладно?
 Он безотлагательно повел меня в сад, чтобы  заснять  "в  лучах,  проходящих
через листву".
 - Нужна игра пятен, - сказал по пути убеждающе и с горечью уверенности, что
его не поймут.
 Оказалось, давно уже необходимо сфотографировать и мою сестру - "почему  бы
не в гамаке?" Причем я должен держаться за гамак, словно раскачивая его. Моя
сестра четырнадцати лет надменно заявила - это "не для  нее",  -  и  холодно
усмехнулась, когда отец повторил раза три подряд:
 - Ужасно капризная ты растешь, ужасно!
 Другая сестра, которой было  двенадцать,  забралась  в  подвесную  сетку  с
охотой и вознегодовала на слова:
 - Тебя одну только и фотографирую...
 Она указала на меня пальцем:
 - А с ним?
 Я был послушен до угодливости и взялся за край сетки. Отец повеселел, делая
снимки, и матери не  пришлось,  зовя  нас  к  завтраку,  упирать  на  вопрос
"оглохли?" В кухне моя сестра, избегнувшая фотографирования, сказала: только
что приходил Филеный.
 - Трудно было меня крикнуть? - я чуть не выругался. Генка не  баловал  меня
визитами, и мое воображение заработало, выводя мотивы его прихода  из  того,
что имело место накануне.
 - Если хочешь, чтобы я с тобой разговаривала, забудь этот тон и  не  смотри
на меня такими глазами! - объявила сестра. - А во-вторых, ему был  нужен  не
ты, а дед. Они вместе ушли.
 Любопытная  новость  зудяще  впилась  в  меня,  и  за  столом  не  пришлось
притворяться, что кусок не лезет мне в горло.
 - У меня каникулы, но это только так кажется. Я  в  кабале!  -  высказал  я
приготовленное с ночи и почувствовал: на лице у меня нервная гримаса: - Имею
я право начать день не с трудов в огороде?!
 - Ты  не  будешь  окучивать  картошку?  -   произнесла   мать,   решительно
настраиваясь на скандал.
 Она была бухгалтером, отец - инженером-экономистом, они не приносили  домой
кучу денег, и огород и сад представляли для нас немаловажное подспорье.  Тем
не менее я вознамерился пожертвовать сегодня заботами овощевода.
 - Картошку буду окучивать завтра!
 Отец, в это утро благоволивший ко мне, принял  мою  сторону,  и,  хотя  без
перепалки не обошлось, вскоре мы с Адом, за которым я зашел, уже загорали на
пляже.





 Мне было не по душе вытягивать шею, ладонью прикрывая глаза  от  солнца,  и
осмотр пространства, производимый украдкой, длился дольше, чем хотелось  бы.
Она еще не пришла... Тут я приметил отсутствие плоскодонки на прежнем  месте
у зарослей тростника. В  глаза  прянул  игристый  блеск  озера,  лодка  была
довольно далеко от берега.
 - Опрокинет же! - невольно прошептал я и увидел, как Ад  покосился  на  мою
руку, сжавшуюся в кулак.
 Старков катал Нинель на плоскодонке. Я разжал кулак, но рука сжалась снова.
 - Он не гребет - он рисуется! А на этой лодке один Генка и  может  плавать,
она же как корыто на воде...
 - Я на ней кувыркнулся, - сказал Ад и уточнил:  -  почти  что  кувыркнулся.
Опасно на ней. Чтобы я еще когда-нибудь в нее залез...
 - А она, - я имел в виду Нинель, - плавать не умеет.
 - Утонет, - заключил Ад с твердостью, как  человек,  которому  дано  видеть
сокрытую неизбежность.
 - Ха-ха! Она уверена - с ней ничего не случится! Как же, она с тем, кто  не
допустит... А чем он доказал?!  -  мне  удалось  не  крикнуть  это  со  всей
яростью, которая меня переполняла, а прошептать.
 Возмущал меня и Филеный: где он ошивается, когда взяли его лодку и  рискуют
чужой жизнью? Куда он поперся с моим дедом?
 - Я видел, они  мимо  нашего  дома  протопали,  -  сказал  Ад  и  энергично
отмахнулся от мухи, облепленной губительными,  без  сомнения,  бациллами.  -
Генка и к нам заходил: может, ночью я или отец рыбачили? Ему рыба нужна.
 - Рыба? - сказал я, маскируя интерес недоумением.
 - Говорит, надо, чтоб была большая - килограмма на полтора  -  и  чтоб  еще
трепыхалась. Сам он всю ночь рыбачил - такой не попалось.
 "Дед повел его к знакомым рыбакам", - подумал я. Засосало под ложечкой: то,
что замыслил Филеный, переставало быть загадкой. Почему я не умею,  как  он,
наметить определенный подходец к цели?.. "Потому что не страдаю  от  страсти
завладеть  призом  и  у  меня  не  текут  слюнки!  -  сказал  я  себе,  дабы
почувствовать себя лучше. - Я  не  ищу,  чем  бы  отличиться,  и  вообще  не
участвую в этом соревновании. А на лодку смотрю потому, что знаю, как  легко
она переворачивается".
 Старков, лениво придерживая весла, подался к Нинель, которая  сидела  перед
ним,  слегка  отклоняясь  к  корме.  Он  говорил   что-то,   она,   накренив
плоскодонку, протянула руку за низенький борт и стала купать ладошку в воде.
 - Ну-ну, корыто, не подведи, - прошептал я. - А этот мудак  расп...дился  и
крена не видит!
 - Ему же хуже. Она как будет тонуть - вцепится в него и с собой  утянет,  -
сказал Ад с презрением к Старкову, неспособному предусмотреть очевидное.
 Я выразил мое бессилие чем-либо помочь Нинель:
 - Он ей пудрит мозги сахарной пудрой, а она нежится.
 - Перед смертью, - добавил с суровой прямотой Ад.
 Вокруг нас витали обрывки разговоров - на пляже было  людно.  Слух  цепляло
одно, другое... Кто-то многоопытный рассудительно изрек:
 - Лучше, когда женщина сама выбирает позу.
 "Глубокая мысль!" - отреагировал я высокомерной  усмешкой  или,  во  всяком
случае, желанием, чтобы такой она оказалась. Сам я покамест знал только одну
женщину и в одной позе - совпавшей в точности с той, которую я чаще всего  и
представлял. Ксюша Пантюшина, приведенная мною тайком от домашних  в  сарай,
без  ужимок  легла  на  матрац,  глядя  на  меня  с  откровенным   ожиданием
грехотворницы. Девушка училась у нас в техникуме, но  оставила  его,  ей  не
удавалось устроиться на подходящую работу, она не находила понимания у своих
родителей. Но все это было бессильно ожесточить Ксюшу  и  не  отражалось  на
постоянстве,  с  каким  она  сочувствовала  нашему   брату   в   безжалостно
прижимающей нужде.
 Ксюше была присуща оригинальность: если ей  дарили  подарок,  она  выражала
радость тем, что со смехом выдергивала у парня пару волос  из  головы.  Всех
нас она называла - в любой ситуации  -  только  по  фамилии.  "Забавских,  -
расслабленно произнесла мою, после того как я прошел посвящение, -  неплохо,
да? - полежав молча, добавила: - Мне еще одно интересно... Снять их  ты  мне
помог - а надеть?" Когда я, не без ухмылки, конечно, но исполнил ее желание,
она посмотрела на меня озадаченно. Девушка не  была  пресыщена  галантностью
кавалеров.
 Я представил ее  катающейся  на  лодке  со  Старковым.  Вернее,  мне  очень
хотелось представить... Мы с Адом полеживаем на пляже, все  совершенно  так,
как сейчас, но в плоскодонке - не Нинель! Ксюша Пантюшина вперила в Старкова
свой  красноречивый  взгляд,  она  поглаживает  его  по  голове,   запускает
проворные пальцы в волосы и вдруг выдергивает несколько. Мне весело.  О  чем
бы я думал? Что говорил?.. Ах, не все ли равно!
 - Когда, - спросил я Ада, - ваш баркас будет готов?
 Альбертыч, отмеченный славой умельца и рационализатора, трудился  над  тем,
что именовалось катером и иногда яхтой, но чаще -  баркасом.  Оказалось,  он
почти готов, осталось только покрасить.
 - Но я не могу. От краски такие пары - ими дышать очень вредно.
 - А что отец?
 - Ему ничего. Но он с этим химиком занят.
 - У вас всегда кто-нибудь, с кем он занят,  -  сказал  я,  представив,  как
можно было б пройти на новом баркасе мимо несчастной плоскодонки.
 Ад вступился за отца:
 - Мало ему от матери долбежки: "У нас гнездо  для  них?  сколько  возиться?
будет конец этому приюту?" А он по бабам не ходит,  зарплату  приносит  всю.
Недавно опять подал рацуху и премию получил.
 Альбертыч,    работавший    слесарем    на    авторемонтном    предприятии,
усовершенствовал механизм для откручивания гаек, намертво приросших к винту.
Ад объяснял мне устройство гайковерта, тыкая выпрямленным пальцем  в  песок,
рисуя что-то, а я, думая, как ему показать мой интерес к теме, взглядывал на
другой берег; мне не было никакого дела до  плоскодонки.  Никакого!  Старков
снял рубашку, а Нинель оставалась в блузке, остерегаясь солнечного ожога.
 - И правда... - я постарался  сосредоточиться,  -  когда  резьба  ржавчиной
схватится, гайку простым ключом не отвернешь...
 С этого, вспомнилось, Ад и начал о  гайковерте,  пять  минут  разговора  не
сдвинули меня с исходной точки. Спасая положение, я восхитился Альбертычем:
 - Какие отличные у него рацухи! - и, спеша  уйти  от  заминки,  спросил:  -
Химик беспокойный?
 Скачок моей мысли породил недолгое молчание. Затем Ад сказал, как бы  думая
вслух:
 - Да нет, он не больно мешает. Только что может повеситься. Или  вены  себе
перерезать.
 - Оставь! Человек играется, балдеет...
 - Истерика. Перед смертью, бывает, еще как  балдеют!  -  заметил  мой  друг
авторитетно.
 Рассказал: старый кореш Альбертыча - вместе служили  на  флоте  -  живет  в
одном городе с химиком, знает этого Славика хорошо.  Тот  не  удержал  "трос
карьеры", оказался "в трубе" и "тонет в разочаровании, как в стакане". Кореш
направил его к Альбертычу "для попытки развеяться".
 - А что за разочарование? - спросил я. - Как у каскадера,  который  женился
"не на том темпераменте"?
 - Да нет, - возразил Ад, принимаясь объяснять. "Мне интересно и даже  более
чем!" - сказал я себе и, не желая видеть  лодку,  сомкнул  веки  -  почти...
Нинель увиделась в радужно искрящемся  тумане.  Сидела,  немного  запрокинув
голову в беленьком, из хлопчатки, кепи  с  целлулоидным  козырьком.  Старков
взбурлил веслом воду, выгоняя плоскодонку на середину озера.
 Ад говорил о каскадере. Разочарование у  него  было  на  почве  отсталости:
из-за  того,  что  техника  отстает   от   науки.   А   из-за   темперамента
разочарованной жены страдал джазист, живший у них позапрошлым летом.
 - У Славика - на другой почве. Что он нужен  лишь  из-за  своей  головы,  а
просто так никому не нужен.
 - Все химики такие, - обобщил я,  не  входя  в  подробности  и  пренебрегая
слабостью моих знаний о химиках.
 - Таксисты тоже прибацнутые, - заметил Ад. - Помнишь, у нас жил Сандро?
 Не  помня,  я  сказал  "да".  Старков  развернул  лодку,  я  думал  -   они
возвращаются, - но он перестал грести, захваченный  беседой  с  Нинель.  Она
решила теперь принять порцию солнечной ласки и освободилась от блузки.
 - Сандро из Поти, таксист, из-за ревности поддавал, а батя ему  под  гитару
пел для успокоения:  "Ах,  Самара-городок,  неспокойная  я,  неспокойная  я,
успокой ты меня..." И Славику батя эту песню поет.
 - Неспокойная, - сказал я, - для успокоения!
 Мне нестерпимо захотелось расхохотаться: ревность - еще б чего! Ну о чем, о
чем они там болтают?! Я кинулся в  воду,  поплыл  кролем  и  обогнул  лодку,
обдавая их брызгами. Старков от брызг съежился, как баба, крутнулся ко мне -
лодка накренилась.
 - Крен! - закричал я. - Не видишь, гад, - кре-е-н!.. - и еще брызганул.
 Он нацелил в меня весло, лодка  черпанула  -  Нинель  привалилась  к  нему.
Бросив весло, он взял ее в тесный обхват.
 - Кре-е-ен!!! - я ухватил руками накренившийся борт и, выскакивая из  воды,
налег на него. Небо опрокинулось. В  ощущении  удара  я  был  под  водой  и,
неплохой пловец и ныряльщик, едва не захлебывался. Протянув руки к Нинель, я
подтолкнул ее вверх, выплыл, выдохнул из себя стон, втянул в  легкие  воздух
и, поднырнув, принял ее на спину. Мне удалось  и  самому  высунуть  из  воды
голову:
     - Спокойно, мы держимся! Все нормально.
     Перевернувшаяся лодка чернела смоленым днищем, Старков уцепился за нее:
     - Сюда-аа!
     Нинель толкнулась от меня и закинула руки на днище плоскодонки, которая
теперь стала чем-то вроде плота.
     - Ну вот, - говорил я, - все в порядке,  работаем  ногами  к  берегу...
потихоньку, зато с гарантией - больше переворачиваться некуда.
     Спасатель  на  моторке  Яков  Палыч,  заложив  сногсшибательный  вираж,
подлетал к нам. Между прочим, у него очки - минус девять, - и  он  чуть-чуть
не протаранил плававшее вверх дном корыто с нами  заодно.  В  последний  миг
круто свалил в сторону и, пока ретиво резал вокруг  нас  круги,  мы  вдоволь
нахлебались.
     Потом он примчал нас к пляжу, и только я спрыгнул с моторки  -  Старков
приложил кулак к моей скуле. Все видимое отскочило от меня, а на  мою  спину
словно наскочила горячая уплотненность песка. Никак не  получалось  от  него
оторваться, но, наконец, усилия привели к тому, что ноги  ощутили  опору.  Я
шагнул к мельтешению лиц,  среди  которых  притягивающим  центром  устойчиво
держалось  лицо  Старкова.  Первый  мой   удар   прошел   вскользь,   второй
предотвратили  курортные;  пляжный  народ  облапил  и  моего  противника.  В
попытках  прорваться  к  нему  я  не  замечал,  пока   не   опомнился,   что
остервенело-плачуще грожу ему  и  сквернословлю.  Меня  толкали,  тормошили,
держали за руки, тянули, спасатель Яков Палыч наступил  на  мою  босую  ногу
болотным сапогом и, не видя этого, сокрушенно отозвался обо мне:
     - Крику от него сколько!
     А  казалось,  кричат  все  вокруг,  все  до   одного.   И   еще   стало
умопомрачительно страшно - встретиться взглядом с Нинель. Меня выпустили  из
толкотни, я не поднимал глаз, но тотчас узнал стройную фигурку  -  мелькнуло
лицо с выражением какого-то незаслуженно обидного  стыда.  Сумев  пренебречь
болью в отдавленной ступне,  я  пустился  наутек  от  происходящего.  Обойти
кругом  озера  спортивным  шагом  -  почему  бы  не  примерить  к  себе  это
упражнение? Напористо множу  шаги  в  интересе:  когда  нахлынет  усталость?
Полосу пляжа обрубала канава  с  переброшенной  доской,  покрытой  подсохшей
грязью. Я устремился далее по вытоптанной в  траве  дорожке  между  кустами,
достиг леса - мечтая изнуриться до бездумья и бесчувствия. Когда я  наступал
на  сучок  или  сосновую  шишку,  отчаяние  превозмогалось  удовлетворением.
Кровавые следы доказывали мое  право  на  убежище,  лес  помогал  сжиться  с
самоощущением мужественного ухода от погони.





 Опетлив озеро, я вышел к нашему дому  со  стороны  огорода,  перелез  через
забор и был встречен возгласом младшей  из  моих  сестер,  выглядывавшей  из
окна:
 - Ой, какой Валерка злой!
 - Не трогайте меня! -  постарался  я  выговорить  без  дрожи  в  голосе,  с
угрозой, и потряс кулаками.
 "Если б где-нибудь в лесу нашлось логово, вы бы меня не увидели",  -  думал
я, торопясь проскочить в сарай. Когда мне было  лет  десять,  одиннадцать  и
мною владел дух романов Фенимора Купера, сарай воображался хижиной  в  глуши
североамериканских лесов восемнадцатого века. Поддавшись на мои просьбы, дед
сколотил лавку на ножках-чурбанах с неснятой корой; истертая овчина и старый
"кочковатый" матрац взяли на себя роль звериных шкур. Расположившись на этой
постели,  я,  вольный  охотник,  мог  прислушиваться,   сколько   хотел,   к
таинственности, что караулила меня за стеной хижины и манила в  приключения.
Разнообразие возникавших в уме картин увлекало ввысь, чем дальше, тем больше
я желал чувствовать себя в укромности засады где-нибудь  высоко  на  дереве,
мне требовалось ложе, устроенное на ветвях. И,  поворчав,  дед  укрепил  под
самой крышей сарая полку наподобие вагонной.
 Я помнил о ней, когда приближался к дому, разгоряченный темпом  спортивного
шага. Сарай был крыт рубероидом; взобравшись на  полку,  я  лег  навзничь  -
крыша обдала меня запахом битума, поплавленного солнцем и готового пролиться
через щели меж досками.


     Заглянул дед:
     - Вон Эдька тебе одежу принес. Ты что стал одежу-то забывать?
     Моя душа вожделела молчания.
     - Кажись, испечься хочешь, от крыши жар какой: смотри, весь в поту.
     Я свесил с настила руку и шевельнул  ею  -  дед,  тихо,  но  разборчиво
матюкнувшись, удалился. А у меня не пот  струился  по  лицу,  а  слезы.  Она
видела удар Старкова во всем его блеске...  Старков  восторжествовал  -  при
ней.





  Я продолжал приучать спину  к  голым  доскам  настила,  когда  стемнело  и
появился Ад. Он известил меня, что "все наши" собрались в кафе "Каскад", что
там "батя со Славиком". И, между прочим, Нинель со Старковым.
     Я подсунул мои лопатки под колонку  и  принял  на  них  ледяную  струю.
Вытерся,  приоделся,  попросил  у  матери  трояк,  у  деда  пару  рублей  до
стипендии, и мы с Адом пошли в "Каскад". Это летнее  кафе  занимало  участок
берега впритык к пляжу. Просторная, под  тентом,  танцплощадка  одной  своей
стороной  выступала  над  озером,  покоясь  на  бетонных  сваях.   По   краю
протянулись перильца из дюралюминия.
 Пейзажу придали бы очарование черные лебеди на воде - увы! В дневные часы у
свай плавали банальные домашние гуси, однообразно  погогатывая  в  мирной  и
безгласной атмосфере застоя.
 Вечерами же, при  огнях  и  многолюдии,  при  блеске  и  громе  музыкальных
инструментов, танцплощадка бывала не лишена живописности. Как раз  и  сейчас
она оказалась заполненной до упора, и, если бы не  перила,  кого-нибудь  уже
вытаскивали бы из воды. Оркестр с неукротимостью долбал ходовой боевик:

  Запороши меня, пыльца цветочная,
  Наполни рюмочку, крутой нектар!
  Зачем-то вспомнилось мне все восточное
  И магнетический звезды пожар...

 Вместо   Вити   Кучкина   соло   вела   какая-то   экстазная    девица    в
серебристо-жемчужном платье с разрезом: и голос, и  общее  впечатление  были
ничего.  Ударник  Женя  Копытный  неподражаемо  вычурно  выколачивал  дробь,
сдавленно  и  одичало  выкрикивал  натурально  английское:  "And  go!"  и  с
презрительной развязностью сноба сыпал повторы.
 Мы с Адом шли к столику Альбертыча, и я обозревал танцплощадку - от  и  до;
мы сели за столик, а взор мой все не находил ни ее, ни Старкова.
 Альбертыч был в отглаженной белоснежной безрукавке: на ней отливали  мягким
поблеском орденские планки и выданная ему весной медаль,  которую  выпустили
по случаю ста лет  со  дня  рождения  Ленина.  Она  не  обрела  впечатляющей
весомости в общественном сознании, и никто,  кого  я  знал,  ни  за  что  не
приколол бы ее к груди вместе с орденскими планками. Награжденные  за  войну
знали, как держать марку, и, разумеется, Альбертыч на  признанный  публичный
вкус выходил глуповатым. Не исключено, что  только  мы  с  Адом  чувствовали
некое подтрунивание в его оригинальности. В День Победы, с болезненным видом
потирая затылок и кося на тебя глазом, он произносил: "Почтительные  идут  к
Вечному огню, а отболевшие  -  к  цветущим  травам,  ульям  и  звонкоголосым
птицам". Позже я понял, что Альбертыч, может быть, был  самым  ироничным  во
всей стране человеком.
 Он поднял кружку с жиденьким "жигулевским" и подмигнул мне и Аду:
 - Пейте пиво пенное... а другого не желайте. - Между ним и  Славиком  стоял
графинчик.
 Тут оркестр смолк, объявили следующий танец, мой слух ущучил:
 - Что вы, что вы... не годна я для этого...
 Меня молниеносно развернуло - Нинель со Старковым сидели в самом  неудобном
месте, откуда не видно ни ансамбля, ни ночного  озерного  пейзажа.  Я  сразу
понял, что это она настояла запрятаться в незавидном углу.
 - Стара я для такого танца... спасибо.
 Он что-то ей вякнул с ухмылочкой - она:
 - Когда-то любила, а теперь, увы... разве что вальс...
 И улыбнулась, как виноватая, которая даже не просит пощады.
 Я отвернулся, пристукнул моей кружкой о кружку  Ада,  судорожными  глотками
выпил все пиво до дна и разневолил мое возмущение:
 - До чего мне за эту приезжую обидно! Не знаю, за  кого  она  этого  фраера
дешевого считает! Одни "извините!", "простите!"... Противно слышать! У самой
такие данные...
 - Неординарный  случай!  -  Альбертыч  тяжко  вздохнул   и   вдруг,   будто
изумившись, вытаращился на меня: - Не на булку с кашей манной  -  претендует
он, бесштанный, на розан благоуханный...
 - Идите вы! - психанул я. - Вам везде один смех!  Я  по-серьезному:  обидно
же - почему она такая, почему?
 - От одинокости, - подал голос непьяный на этот раз Славик.
 Я сдержался и выговорил ему терпеливо:
 - С чего это вдруг - одинокость у такой красивой?
 - Когда человек душевно травмирован,  морально  разочарован,  красота  лишь
обостряет контраст.
 - Все правильно, - одобрил Альбертыч,  -  давай  обостримся!  -  И  они  со
Славиком опрокинули по рюмке, запили пивом. - Побывала девуля  в  переплете,
обожглась, утратила трезвость и реальную оценку себя и окружающих.
 Славик приблизил ко мне физиономию:
 - Понимаешь... вот я формально не одинок, а фактически... Я нужен, но  лишь
из-за этого! -  и  стал  постукивать  себя  пальцами  по  лысине.  -  А  эта
чернобровая нужна только - естественно и понятно - из-за  чего,  а  человеку
хочется...
 - Все правильно! - Альбертыч погладил его по плечу. - Однако, тем не менее,
не будем рвать и портить шевелюру.
 - Зачем, - сказал я, почти рыдая от ненависти к Старкову,  -  зачем  он  ее
напаивает? Закуска - одно мороженое, а вино, неслабое для женщин...
 Альбертыч запел:

   Без вина винова-а-ат
           Тем, что пью только ро-о-ом...

 А до меня сквозь галдеж донеслось:
 - Что вы... я очень скучный человек. Спасибо за комплимент, но...
 Ну добавь, подумал я, ну добавь: "Извините!" Я обернулся -  Старков  что-то
ей болтал, ухмылялся... Она  кивала  с  потерянной  улыбкой  -  и  он  водил
пальцами по ее руке.
 - Если он сейчас не уберет лапу... - начал я в сосущем безмерном отчаянии.
 - Чадо, - обратился ко мне Альбертыч с увещанием и  не  без  подкола,  -  я
хочу, чтобы у тебя всегда была наготове когтистая  лапа,  и  я  хочу  также,
чтобы на когтях был и яд.





 Тут танец кончился, и в кафе появился Генка Филеный.  Он  постоял,  излучая
заносчивость,  повел  головой  туда-сюда  и  направился  к  нашему   столику
картинно-развинченной походочкой. Подсев, спросил про случай на пляже.  Меня
облил стыд и рвануло ожесточение.
 - Они катались на твоей лодке, а я знал, что она переворачивается... -  мне
хотелось, чтобы вышло злее, но прозвучало так, как прозвучало. - Я поплыл  к
ним, и они перевернулись. Потом он меня ударил... - закончил  я,  с  вызовом
показывая, что мне наплевать.
 Ад добавил, что ответно врезать мне не дали.
     Генка глядел на меня брызжущими весельем голубыми глазами.
 - Ну, готов его на полздоровья наказать?
 Как мог я отреагировать? Если Старков всерьез стукнет мне в  челюсть  -  не
обойтись мне без скрепок и питания через трубочку.
 Генка встал, длинноногий и гибкий,  и,  извивно  выгибаясь,  подался  к  их
столику. Старков смотрел выжидательно.  Генка  хранил  степенное  и  лукавое
безмолвие... Лицо Старкова стало злым.
 Филеный адресовался к Нинель:
 - Присесть не разрешите?
 - Нет! - отрубил Старков.
 Она оторопело заморгала, как это бывает, когда некуда деться от неловкости,
ее сминало разбухающее любопытство толпы. Если бы  было  можно,  не  проходя
через танцплощадку, моментально исчезнуть - с какой радостью она сделала  бы
это!
 Филеный меж тем стал читать стихи,  и  я  чувствовал  -  медовое  выражение
дается ему не без усилия:

          Ты помнишь нас в брызгах вина?
          Блесной ты скользнула в волну,
          А я был ловцом, и блесна
          Вела меня к нежному дну...

     За  другими  столиками  всколыхнулись,  несколько   мужиков-курортников
встали, но Генка не убавил голоса: в стихе было про любовную игру,  про  то,
что партнерша захотела быть сверху... Старков схватил его за запястье, но он
прочел:

          Я трогал нескромный кунжут,
          И бросила ты свысока,
          Что может напруженный жгут
   Не выдержать злого рывка...

     С   лица   Нинель   стерся    испуг    -    торопливо,    с    каким-то
беспомощно-требовательным движением головы она вскричала:
     - Олег, не троньте!
     Он, не отпуская Генку, поднялся со стула:
     - Пойдем поговорим!
     Филеный вильнул глазами:
     - Ась? - и ударом ноги опрокинул его стул.
     Из буфета резко шумнул персонал - Генка, Старков, я  с  Адом  и  другие
наши попрыгали через перила на пространство сбоку от кафе. Тут до уреза воды
росла трава. Мы встали на ней, охватив полукольцом, открытым к танцплощадке,
Генку и Старкова,  которые  сбычились  друг  против  друга.  Чья-то  фигурка
мелькнула над перилами  -  Нинель!  Неотразимо  женственная  в  обтягивающих
брючках, она встряла между двумя лбами:
     - Нет-нет-нет! Не надо! Не смейте!
     - Р-р-разойдись!  -  заорал  с  площадки  Альбертыч  -  очумело,   "под
психа": - Стреля-а-ть буду!
     Кто-то  закатисто,  дуриком,  засмеялся.  Филеный,  привлекая  к   себе
внимание Нинель, сказал: - Не сметь, да? - и,  когда  она  взглянула  ему  в
глаза, воскликнул с горчайшим надрывом: - А если кто-то уже посмел?!
     Подойдя ко мне, он с видом милостивого принца взял меня за предплечье и
кисть, подвел к Старкову, ткнул пальцем в мою опухшую скулу:
     - За что ударил его?
     Я не мог мяться побито-несчастным и, со своей стороны, сделал выпад:
     - Хо-хо! Он женщин менял, как перчатки!
     Альбертыч, стоя на площадке в свете  плафонов,  предупредил  повышенным
тоном:
     - Я - свидетель и иду звонить! Моя милиция меня бережет!
     Старков расставил ноги носками врозь - самоуверенный в  высшей  степени
мужчина:
     - Лично я иду с девушкой. А ну отбежали!
     Я должен был возразить и возразил:
     - Чего-оо?! Раньше ты - знаешь - куда пойдешь?
     Нинель, скакнув ко мне, не давала шагнуть, тогда как он пустил  в  меня
словесный плевок:
     - Щенок мокрогубый!
     Филеный хотел подойти к нему сбоку, но один из курортных  принял  перед
Генкой боксерскую стойку. Некоторые наши тут  же  встали  в  ту  же  позицию
против мужиков.
     Нинель металась от Старкова к Генке, ко мне:
     - Бросьте! Не надо!
     Она  вдруг  схватила  меня  за  плечо  обеими  руками,  озираясь,   как
загнанная:
     - Он проводит меня домой!
     Старков аж заикнулся от злобы:
     - Н-не понял?
     Наши загорланили наперебой: с ушами плохо? прозвякать по перепонкам?
     Нинель вся подтянулась перед ним, простодушно провела рукой по лицу, не
скрывая, что извелась из-за происходящего:
     - Олег, вы же взрослый! Что вы хотите доказать?
     Он хотел бы измолотить меня кулаками, но губы его улыбнулись.
     - Суматоха... - сказал ей снисходительно, давая понять, что,  смиряясь,
делает ей одолжение. Прибавил: - До завтра.
     Она повернулась ко мне:
     - Ты идешь?





     Ночь еще не стряхнула дневного пыла, тихая и парная. Мы  вдвоем  шли  к
дому Надежды Гавриловны - я, бесподобно балдея, держал Нинель за руку.  Небо
было светловато-серое от взошедшей луны, ее заслоняли деревья, что стояли  в
ряд перед заборами, в листве кое-где сквозили просветы.
     - Как ты не видишь, - сказал я, всматриваясь в них и терзаясь тем,  что
претерпел от Старкова, - не видишь... он строит из себя, а  сам  -  дешевка!
Знаешь, сколько у него баб каждое лето?
     - Помолчи... Тебя зовут, кажется... - мне предлагали  закончить  фразу,
что я и сделал:
     - Валерий.
     Если  бы  можно  было  выразить   ей   так,   чтобы   она   остро-остро
почувствовала: вся моя жизнь  -  ее,  и  пусть  она  поступает  с  ней,  как
вздумается!
     - Ты меня за плоскодонку извини, - сказал я. - Так вышло...
     - Я все поняла. Я не сержусь.
     Я быстро обнял ее и поцеловал в губы. Слегка.
     - Не надо, а? - осторожно меня отстранила.
     - Ты... - сказал я тихо, - ты выходи за меня... Мне в армию  только  на
будущий год  осенью.  А  после  службы  я  по  моей  специальности  запросто
устроюсь - в любом городе!
     - Тебе и восемнадцати нет?
     - Есть. Но у меня отсрочка от призыва - должен окончить техникум.
     - Знаешь, на сколько я тебя старше?
     - Лет на пять? Ну и что?
     Она произнесла, тяготясь необходимостью просить:
     - Иди домой. Пожалуйста, а?
     Не отпуская ее руку, я взял и другую.
     - Валерий... - проговорила тоном тоскливого попрека.
     - Ну? - бросил я упрямо и едко.
     - Иди.
     - Ладно... - я деланно послушно кивнул, - ладно, все  нормально!  Пойду
обратно, поговорим с твоим Олегом...
     Вздохнула: - Шантажист. - Наш путь продолжился. Она открыла калитку, мы
поднялись на веранду. Меня охватило чувство устойчивой  близости  к  здешней
обстановке, будто я с привычным постоянством прихожу сюда к Нинель... и буду
приходить. И еще мне стало страшно вспугнуть блаженное осознание  того,  что
это меня она ведет к местечку у торца дома.
     Из дальней комнаты доносился  звук  телевизора  -  обыкновенно  Надежда
Гавриловна смотрела его допоздна. Она была глуховатая, но  если  и  услышала
наши  шаги,  любопытство  не   заставило   ее   выглянуть.   Нинель   нажала
выключатель - над нами зажглась лампа под  металлическим  абажуром,  осветив
стол и два стула по обе его стороны. Я мысленно обхватил ту, что  стояла  со
мною рядом, и немо выругал себя: она  заметила  мой  взгляд,  прильнувший  к
обтянутым брючками бедрам. Мне сказали терпеливо и скучно:
     - Хочешь бутерброды с докторской колбасой?
     Я представил, как сижу перед ней и поглощаю бутерброд.  Это  показалось
мне  такой  нелепостью,  что  я  не  отвечал,   пораженный.   Она   смотрела
неодобрительно:
     - Есть суп из концентратов. Разогрею?
     Я хотел было с достоинством заявить: и ей и мне известно, что она,  как
принято, проявляет гостеприимство, но я не тупарь, которого это  растрогает.
Мой рот уже раскрылся, как вдруг меня  дернуло  напомнить  ей  с  юморком  о
наисерьезном:
     - Выходи за меня и тогда разогревай суп, борщ... - я дурацки хихикнул.
     Она в раздражении ушла, и я не знаю, как не взвыл  от  досады,  что  не
сумел взять нужный тон, сыпля уместными словами. "Если она не возвратится, -
страдая, сказал я себе, - если..." - и, ничего не  придумав,  сел  на  стул,
чтобы не уходить, пока меня не  прогонит  хозяйка.  Но  Нинель  вернулась  -
недовольная, замкнутая. Принесла бутылку вина и два стакана: один вставлен в
другой. Вино было болгарское, сухое. К нам в городок его завозили раза два в
лето, и бутылки сразу бросались в глаза на полке магазина, где  из  напитков
обычно бывали только отечественные водка и плодово-ягодный крепляк.
     Я уставился на Нинель с улыбкой ликования.
     - И с чего ты взялся мне на радость? - сказала она уныло.
     Бутылка была початая. Мне налили на глоток,  второй  стакан  наполнился
наполовину. Она стиснула его ладонями, задумчиво перекатывала  в  них,  сидя
напротив меня, и я миг за мигом жил тем, что  сейчас  она  вскинет  глаза  и
тотчас смущенно опустит. Я встану, бережно ее обниму, и она  поднимется,  мы
ступим на ту часть веранды за углом дома, куда не  достает  свет  лампы,  не
заглядывает луна  и  где  к  стене  прислонилась  сложенная  раскладушка.  Я
подумал, что для храбрости надо выпить, но тут же об этом забыл.
     - Ты... - начал я и запнулся, - не замужем? А если да, то он гад -  раз
ты тут одна и невеселая. Правда?
     Она отпила из стакана и всматривалась в вино.
     - Звезда моя невеселая.
     - А прямо и откровенно? - попросил я жалобно.
     Она сделала два глотка.
     - Моя звездочка, наверно, самая тускленькая... она, должно быть,  очень
далеко.
     Я помолчал, показывая, что внимательно слушаю, и проговорил  вкрадчиво,
как только мог:
     - Меня тоже интересуют гороскопы...  -  потом  спросил:  -  Ты  кто  по
созвездию?
     - Близнец.
     Восторг ударил мне в голову, и она запрокинулась:
     - И я-ааа!!!
     Мой радостный смех не взбодрил Нинель.
     - Ты - какого числа? - спросил я.
     - Не к чему это. - Вид у нее был нелюбезный.
     Я нашел ход:
     - Знаешь,  для  чего  мне  нужно?  Хочу  блеснуть  эрудицией.   Вспомни
что-нибудь о  природе  в  твой  день  рожденья  или  где-то  около,  примету
какую-нибудь - и я назову другие.
     Она с неудовольствием задумалась.
     - Прилетают ласточки, - обронила вяло.
     - Ага!  -  я  перебрал  в  уме  преподанное  дедом,  сориентировался  и
объявил: - Хорошо начинает ловиться карась! - добавил,  что  сам  я  родился
немного позже: - Тогда уже и карп клюет вовсю!
     - Замечательно, - отозвалась она сухо, допила стакан.
     - Можно? - спросил я, налил ей, чуть долил себе и выпил.
     Мы молчали, я окаменело не  сводил  с  нее  взгляда  -  в  исступленном
желании достать до сердца. Она смотрела в сторону, в темноту за верандой,  и
произнесла с тем выражением, с каким вам вынужденно говорят что-нибудь очень
неприятное:
     - Не для тебя я, цыпленочек.
     - А для кого? Для Старкова? - сказал я, заводясь.
     Покачала головой.
     - Это не то. Это... - пауза затянулась, и я дернул за нить:
     - От одинокости?
     Она, не отвечая, потягивала вино.
     - А почему у тебя одинокость? - спросил я, беспокойно наступая.
     Ее лицо вдруг неестественно повеселело, рука быстро протянулась к  моей
щеке и ущипнула ее:
     - Ямочки у тебя на щеках - прелесть!
     Я смутился и, насупившись, выглядел, вне  сомнений,  очень  глупо.  Она
поиграла бровями:
     - Хочешь знать мою тайну?  Сколько  мужчин  умерло  из-за  меня!  Я  их
завлекаю и гублю.
     - И куда же ты их завлекаешь? - сказал я хмуро,  злясь,  что  не  сумел
ответить остротой.
     Она заговорила кокетливо, возбужденно:
     - Я связана с одной симпатичной бандочкой. В моем  городе  действуют  в
белых  халатах.  На  краю  оврага  стоит  веселенькая  больничка  за  желтым
заборчиком... А начинается все  с  ресторана.  Захожу  в  ресторан,  выбираю
жертву, подсаживаюсь, а он и  не  подозревает,  бедняжка,  что  его  ожидает
овраг.  Говорю:  "Пошли  потанцуем".  Он  краснеет,  отнекивается.  Я   ему:
"Потопчемся, подвигаем конечностями". А он сам не свой от смущения:  "Ах,  у
меня не получится".
     - Смачно свистишь, - отпустил я замечание.
     Ее глаза горячечно блестели.
     - Представляешь - я его уговариваю, а  он:  "Ах,  спасибо!  Мне  как-то
неудобно". Я ему: "У вас такое мужественное лицо!" И он  млеет.  Вытащу  его
из-за столика, станцевали - зову ехать со мной. Он: "Куда?" - "К  оврагу,  к
симпатичному такому овражку". - "Вы шутите?" - "Ну почему  же..."  Он:  "Ах,
спасибо, мне, право, неловко".  Ну,  сама  скромность!  -  она  сорвалась  в
неудержимый беззвучный смех, с ресниц упала слеза. - "Ах-ах!" -  он  и  я  в
один голос. Моя душа так им  и  трепещет,  -  играя,  она  жеманно  заломила
руки: - Вы, как голубь, нежны, как огурчик, свежи, но последний отмерен  вам
шаг. Загремели ножны, засверкали ножи, и таинственно черен овраг...
     Выходим с ним из ресторана, - продолжила деловым  тоном,  -  таксист  -
свой, уже поджидает. Приехали, я к жертве с лаской:  "Лапушка..."  -  плавно
провела рукой в воздухе, словно  поглаживая  кого-то,  -  веду  в  больницу,
вглубь здания: "Милый, понежимся под душем? Иди, и я  сейчас  приду".  Он  в
душевую, а это симпатичная душегубка, где сверху ударяет такая струя, что он
падает под напором. Его то горячей водой, то холодной - от этой ласки с  ним
обморок. А у стенки стоит кровать голая - железо, никель. Бедняжку  за  белы
ручки и на кроватку, а она под током. Врубают ток: подкинет бедненького -  и
он черненький, как уголек.
     Она чуть плеснула на стол из стакана, пальцем вывела влажный крест.
     - А нянечки в коридоре  из  простыней  мешок  шьют.  Звучат  два  удара
часов - старый сыч убирает засов... Бандиты хватают мешок с  жертвой,  несут
через двор, в заборе пара досок отодвигается. Протащат  -  а  тут  и  овраг.
Глубо-о-кий! Представляешь, луна светит... Раскачают, и -  лети,  крутись  и
радуйся!
     - Свисти, свисти -  приятно  слушать,  -  сказал  я,  растерянный,  что
почему-то не могу рассмеяться.
     - Нехорошая я? - она воскликнула со злой улыбкой самолюбования.
     Я, захлестнутый чувством, заторопился:
     - Наоборот - ты для меня самая-самая лучшая! Думаешь, я, как эти...  ты
им нужна, сама знаешь, зачем, а я все-все буду для тебя делать... - верных и
достаточно выразительных слов не нашлось, я лишь моляще смотрел на нее.
     Она сказала, ехидничая:
     - У меня уже есть тот, для кого я - лучше всех на свете.
     Очень хотелось, чтобы это было неправдой,  от  укола  стало  больно.  Я
поддел ее:
     - Как же он-то избежал тока?
     - Судьба! - произнесла она кратко. -  Отчего-то  я  дрогнула,  вошла  в
душегубку и перерезала провода. И даже влезла вместо него в мешок.
     - И как же не разбилась?
     - Представь себе, они бросали со всего размаха, как с  крупным  мужским
телом, а я легкая. Перелетела через овраг, мешок застрял  в  кустах  на  том
склоне. Уцелела.
     - И он тоже, что ль? - сказал я, кажется, развязнее, чем того желал.
     - Тоже.  Встречаемся  втихаря.  Он  боится  чужих  глаз,  прибегает   к
конспирации, прячется.
     - Приходится его искать? - спросил я хитро. Сильно тянуло  прикоснуться
к ней и казалось: для этого нужно произнести что-то игривое, взвить  настрой
легкомыслия. - Ищешь,  значит?  -  продолжил  я  многозначительно,  стараясь
принять выражение нежного лукавства.
     Отрады отклик не вызвал.
     - Найду! - отрезала она и добавила, что поговорили и будет,  уже  очень
поздно. - Тебе  пора  идти!  Спокойной  ночи!  -  закончила  порывисто,  как
человек, у которого иссякло последнее терпение.
     Обида вошла в меня зудом, от какого извиваются.
     - Старкову ты так же плела бы про жертву? -  я  попытался  презрительно
усмехнуться. - Вы с ним давно уже были бы вон где... - показал на  угол,  за
который заворачивала веранда.
     - Видишь, как ты хорошо все понимаешь,  -  было  сказано  мне  с  такой
неподдельностью согласия, что я вскочил в жажде выметнуть ей в лицо: это она
только      передо      мной      рисуется!      а      перед       другими:
"Извините-простите-спасибочки..." Она привыкла так дешевиться, она...
     Вместо этого я сказал злорадно, увидев возможность учинить  хохмаческое
представление:
     - Ищешь, значит?





     Я выбежал на улицу, у меня  была  идея,  которая,  если  ее  подхватят,
сулила  истое  веселье.  Кафе  "Каскад"  уже  погасило  огни,  ночная  жизнь
сосредоточилась в городском саду. Кто-то пришел туда с  магнитофоном,  и  из
него несся заразительно-задорный, чувственный голос Ларисы Мондрус:

      И сла-а-дким кажется
      На берегу
      Поцелуй
      Соленых губ...

     Меня сразу заметили, навстречу шагнул Филеный, не замедлив с вопросом:
     - Как проводил?
     Я подождал, когда подойдут Ад и другие, вкратце рассказал, что было,  и
подал  предложение.  Оно  понравилось,  группку  сплотил  азарт.  Мы   стаей
припустили к дому Альбертыча, во дворе на нас разлаялся Джим, не  подчиняясь
Аду, который мимоходом прикрикнул на него. Во времянке, куда мы ввалились, в
ярком электрическом свете сидел на матраце Славик,  вытянув  по  полу  босые
ноги. Лысина лоснилась, лицо застыло в апатии. Мятая рубашка была заправлена
в брюки лишь одним краем.
     Ад спросил озабоченно:
     - Отец где?
     Альбертыча следовало чем-либо  отвлечь,  чтобы  он  не  вмешался  и  не
расстроил наш замысел. Славик приподнял и опустил руки, словно только  после
этого мог произнести:
     - Его вызвали... авральный ремонт.
     Через  нашу  местность   тянули   нефтепровод;   оказалось,   поломался
трубоукладчик, что грозило срывом плана. Альбертыч в таких  ситуациях  бывал
незаменим.
     Я, переглянувшись с Адом, присел на корточки перед Славиком:
     - Его вызвали, а вас зовут. Та чернобровенькая - вы ее в  кафе  видели.
Ссора была - ну, и она, чтобы помирить, созывает к себе посидеть, выпить.
     Славик моргнул, его взгляд затеплился интересом.
     - Болгарское  вино,  -  добавив  подробность,  я   пожалел,   что   она
недотаточно весомая. То же подумал и Филеный, сказавший:
     - Один мужик принес канистру самодельного - купил у квартирных хозяев.
     Гость Альбертыча, видимо, и поддавался сомнениям, и не желал их полного
торжества.
     - Она на меня внимания не обратила, да и в ссоре  я  не  участвовал,  -
сказал он тоном отказа, при этом заправляя рубашку в брюки.
     Я с жаром произнес:
     - Вы были с Альбертычем, а к нему всегда все со вниманием! И на вас она
его тоже очень даже обратила. Просит: "Приведите этого грустного человека!"
     Славик заволновался:
     - Это шутка! - смотрел на меня с острой тоской по опровержению.
     Я окинул взглядом наших:
     - Кто слышал, как она меня просила?
     - Я! - объявил Филеный. - Она сказала тебе тихо, но я услышал.
     Славик мямлил, что ему с трудом верится и тому подобное, а  мы  с  Адом
подхватили его, как недавно, когда он  был  пьян  вусмерть.  Один  из  наших
поигрывал прутиком; поддев им валявшийся носок, протянул человеку, но Генка,
подмигнув мне, отшиб прутик ногой.  Славик  всунул  ступни  в  сандалии.  Я,
вспомнив кое-что, обратился к Аду с просьбой. Поколебавшись, он махнул рукой
и принес просимое. Это был клетчатый пиджачок с пояском, встречной  складкой
на спине и с аппликациями из кожи  на  рукавах.  Его  привез  для  Ада  друг
Альбертыча, бывавший за границей. Вещь у  нас  оценили  как  крик  моды,  но
нашлись шутники, острившие насчет "заплат на локтях", "клоунского вида". Ада
это достало, и он сделал то, чего не сделали бы ни Филеный, ни я:  прекратил
надевать пиджачок.
     Теперь мы стали его натягивать  на  Славика,  но  он  противился,  и  я
уступил, посчитав, что сейчас самое главное - поскорее довести  человека  до
места. По дороге говорил:
     - Она постесняется спросить, почему вы грустный, но, конечно,  об  этом
думает.
     - Еще бы не думала! - вставил Филеный.
     Я воскликнул скорбно и сочувственно:
     - А сама-то какая грустная!
     - Может быть, от болезни, - заметил Ад, - от неизлечимой.
     - Не дай Бог! - выдохнул Славик и запнулся, явно застигнутый  вопросом:
а что, если догадка попала в цель?
     Мы воспользовались заминкой и облачили его в  пиджак.  Меня  защекотало
предвкушение: какими  глазами  Нинель  взглянет  на  расхристанного  чудика,
который явился к ней без  носков,  но  в  импортном  пиджачке...  Ведомый  и
ободряемый нами, Славик оказался во дворе Надежды Гавриловны. Я проговорил в
неукротимом щегольстве подначки:
     - Скажете, что вы хотите быть нужным, но  не  из-за  головы.  Она  ищет
такого.
     Он подался назад, мы стиснули его, пошла борьба.  Парнишка  с  прутиком
взмахнул им и хлопнул Славика  по  лысине.  Это  было  лишне,  Филеный  стал
отнимать прут. В это время Славик вывернулся к калитке и тут  же  сильно,  с
болью ойкнул. Наткнулся лицом на конец прута. От дома  закричала  Нинель:  -
Что там такое? - То, что я замечен ею,  полоснуло  меня  внезапным  страхом,
бросило в бег, другие были  ближе  к  калитке  -  на  миг  мы  застряли  меж
столбиков ограды и, испытав их на прочность, понеслись по ночной улице.





     Филеный схватил за плечо парнишку, что давеча помахивал прутиком:
     - Если он без глаза остался - на меня навесят, а ты  как  ни  при  чем,
пас-с-скуда!
     Мы ждали - Генка так  ударит,  что  парнишка,  скорчившись,  осядет  на
землю. Но ему отпустили только пощечину. Филеный подержал  его  за  горло  и
резко толкнул от себя. Наша группка переминалась с ноги  на  ногу,  молчание
звенело тревогой.  Генка  хотел  что-то  сказать  -  может  быть,  крикнуть:
"Спасибо за вторую судимость!" - дернувшись всем телом, как это  проделывают
блатные. Но он не крикнул, хотя страсти в нем клокотали, повернулся и  пошел
прочь по переулку. Других тут же потянуло по домам.
     Мне же больше подходила  прогулка,  которая  привела  меня  туда,  куда
только и могла привести. Луну скрыли облака, ночь была совсем  темная.  Я  с
задворок проник на огород Надежды Гавриловны, подкрался к дому  с  тыла.  На
часть веранды, расположенную с этой стороны, выходила вторая дверь  комнаты;
дверь была открыта, слышались голоса. Говорила,  главным  образом,  хозяйка,
которую обеспокоил шум стычки и побудил вмешаться.
     - Утром пойдите  и  снимите  побои!  -  дала  она  настоятельный  совет
Славику.
     "Снять побои" означало получить у врача  справку  о  наличии  телесного
повреждения.
     - Не хватало мне только судиться, - пробормотал Славик.
     - Было хулиганство, а вы заявление не подадите? - произнесла хозяйка  с
такой укоризной,  что  стало  ясно:  без  заявления  не  обойдется.  Надежда
Гавриловна не упускала момента выступить на стороне порядка.
     Донеслись слова Нинель:
     - Наскребла в холодильнике...
     Судя по разговору троих, глаз пострадавшего заплывал опухолью, и Нинель
приняла меры: соскребла изморозь  со  стенок  морозилки,  сделала  компресс.
Хозяйка отправилась спать, позволив мужчине остаться в доме.
     - Это же оказание помощи, - было  произнесено  со  значением.  Характер
происшествия предполагал  исключение  из  правил,  сердоболие  выступало  на
первый план.
     Я сидел на корточках перед кустами крыжовника, глядя  через  просвет  в
комнату. Нинель стояла боком ко мне подле Славика, сидевшего  в  кресле:  он
откинулся на его спинку, придерживая на глазу примочку.
     - Не понимаю, как я мог пойти с ними,  -  сказал  с  подчеркнутой,  мне
показалось, досадой на себя. - Им очень хотелось, чтобы  я  пошел,  а  я  не
хотел доводить до ссоры...
     - А я довела до злости этого соседского мальчика  Валерия,  -  покаянно
поведала Нинель, и нервы загудели во мне тревожаще-нежно.
     Она сокрушалась,  что  говорила  со  мной  так,  "как  не  должна  была
говорить", что "опустилась до черного фарса", "до болезненного позерства".
     - Он такой непосредственный и, конечно,  оскорбился...  дошло  до  злой
чехарды, - ее виновато потухший голос стал громче: - Хотя он не зол!
     Славик неопределенно буркнул.
     - И тот дерзкий парень, атаман: что один, что другой - такие забавные с
их гордостью. Парень принес мне рыбину в подарок.
     - Щуку? - шутливым голосом спросил Славик.
     - По-моему, это был сазан. Большущий и еще живой, - сказала  Нинель,  в
то время как я  мысленно  снял  кепку  перед  Филеным:  куда  мне  до  него!
Ковырнула мыслишка, что мне Нинель не обмолвилась о подношении.
     Она рассказала Славику, как попросила Филеного выпустить рыбу в озеро.
     - Он было обиделся, хотя,  конечно,  видел,  что  я  не  собираюсь  его
обижать. Говорю: "Спасибо! Прекрасный сазан, и пусть он живет, ладно? Я буду
вам очень благодарна".
     - Поспешил исполнить? - все так же шутливо сказал Славик.
     - Он улыбнулся очень хорошей  улыбкой:  "Раз  вы  просите..."  И  пошел
выпустить.
     - Вы поверили?
     - Было видно по его лицу, по улыбке, -  ответила  она,  а  я  прикинул,
когда Генка заявился к ней?
     Ее катали на его плоскодонке, а он тем часом хлопотал о сюрпризе. Потом
произошло известное, она вернулась с пляжа домой, тут-то и приспел  Генка  с
добытым для нее. Мелочным он не был и, скорее всего, вправду бросил рыбину в
воду. Ему обещали благодарность - и он  почувствовал,  будто  его  и  Нинель
связала некоторая близость. Позже увидел ее со Старковым за  столиком  кафе,
нутро взыграло, и  он  устроил  нахаловку  с  чтением  стихов.  Мне  ревниво
подумалось, что их фривольность не оскорбила Нинель и слова "дерзкий парень"
в ее устах не прозвучали как осуждение.
     Больше ни о Филеном, ни обо мне не упоминалось. Она  сняла  примочку  с
глаза гостя, помазала ему зеленкой  ссадину  над  веком,  стала  накладывать
повязку. Он начал прочувствованно:
     - После мамы, после детства никто ко мне так... -  и  замолчал,  словно
приступ признательности не давал ему договорить.
     - Что бы мы делали без воспоминаний? - печально сказала Нинель. -  Мама
в моем детстве и, какая она теперь, очень различаются.
     Его интересовало другое, он изрек:
     - Жизнь меняет нас неузнаваемо. Работа, семья...
     Она поняла его и  сказала,  что  "существует"  вдвоем  с  мамой.  Жизнь
однообразна: "Проектная контора - квартира". На работе сегодня то же, что  и
вчера, ее часть проекта - сантехника в зданиях, коммуникации.  Кажется,  она
на хорошем счету, к ней снисходительны как к молодому специалисту.
     Нинель села на стул, умолкла, и Славик спросил:
     - Мужики-начальники с их знаками внимания?
     - Разумеется. И немой вопрос у окружающих: "Уступила?"
     - Я вас понимаю не хуже женщины, потому  как  сам  нужен  только  из-за
одного... - он поднял руку, чтобы  постукать  себя  пальцем  по  лысине,  но
делать это ему вдруг разонравилось, он опустил пятерню.
     Нинель вольна была решать,  о  каком  главном  достоинстве  сказали  ей
напрямик.
     Славик заговорил, нервничая:
     - Жена - предельно деловая. Мы вместе учились, она взяла  инициативу  в
свои руки... Работаем вместе, и она требует, чтобы я  неусыпно  заботился  о
карьере. Положение, материальные блага превыше всего для нее. Что у меня  на
душе, совершенно ее не волнует. Я задумываюсь, а есть хотя бы  привязанность
ко мне? - заключил он как бы в подавленности перед чем-то ужасным.
     Нинель спросила:
     - Дети?
     - Сын. Из-за работы мы не можем уделять ему достаточно внимания - он  в
интернате. Характер  работы  таков,  что  не  принадлежишь  себе.  -  Славик
продолжил доверительно: - Пусть это останется между нами - я живу в городке,
который недалеко отсюда, там ведутся кое-какие разработки.
     - Я слышала...
     Он страдальчески произнес:
     - Связал судьбу не с тем человеком,  впрягся  не  в  то  дело.  Но  это
самоедство - растравлять себя и винить.
     - Винить, - повторила она так, будто слово пришлось  как  нельзя  более
кстати. - Я винила себя и не себя, у меня хватало сил порвать, но  он  умеет
бить на жалость и искусно накидывать удавку... Как это беспощадно - вести  в
никуда.  А  может,  он  испытывает  удовольствие...  -  проговорила  больным
голосом.
     Славик чутко спросил:
     - Женат?
     Она, не ответив, сказала:
     - Я училась на первом курсе, когда он, незаурядный,  талантливый,  стал
влиять на мой кругозор, на мои представления об  искусстве.  Я  обязана  ему
всем: и хорошим и дурным. Последнего, естественно, больше. К чему мы  пришли
с ним? Я бывала на него зла, но никогда над ним зло не  смеялась,  а  теперь
это стало возможно! Я чувствую себя издерганной, измотанной, у меня чувство,
что уже ничему не быть, кроме сумерек.
     Он двинулся в кресле и, словно приветствуя ее слова, кивнул:
     - Сумрак, ночь. И хоть какая-нибудь надежда...
     Они стали говорить о том, что наша действительность серей  серого,  что
счастье - чудовищно злосчастная случайность, а кому оно выпадает - воры.
     Славик сказал тоном раздумья и просьбы:
     - Желать кусочка краденого счастья - это страшнее, чем не желать?.. - и
продолжил с горькой  уверенностью:  -  Вам  будет  смешно...  Желать  боится
человек, чья работа настолько страшна, что лучше  не  бередить  душу.  -  Он
помешкал и сообщил: - Прилежно готовим оружие массового уничтожения. Газ.  У
нас говорят "газок". Люди довольны, что  зарплата  выше,  чем  в  нормальных
местах, что лучше снабжение. Где вы видели, чтобы не  стояла  очередь,  а  в
продаже было мясо? и не просто мясо, а говядина первой категории?  У  нас  -
пожалуйста! Только не надо задавать себе вопросов... Другие и не  задают,  -
произнес он устало, словно раз и навсегда смирившись со своей обделенностью.
     Нинель сидела на стуле, повернув к Славику голову, и как будто хотела и
не решалась вставить слово.
     - Жене непонятно, другим непонятно, почему я ощущаю гнет, - говорил он,
прижимая к коленям ладони и вновь приподнимая их. - Мы живем в век, в  какой
живем, и это оружие делается не только у нас. Но если я не  могу  больше?  -
вопрос выразил страсть протеста, окрашенного  гордостью.  -  А  бросить  эту
работу значит принять ненависть жены, - добавил он с гримасой, будто  глотая
противное лекарство.
     Казалось, он выдохся. Закрыв здоровый глаз, полулежал в кресле; на лице
Нинель было ждущее внимание.
     - Я  любил  командировки,  -  поделился  Славик.  -  Уезжая,   старался
вообразить, что вырываюсь навсегда... - голос стал мечтательным. - Приходило
предчувствие, что в пути или там, куда я приеду, мимолетное овеет теплом,  и
это будет так много! На улице нового для меня города, в  гостинице  увидится
женское лицо - и захочется жить.
     - Оправдывались ожидания? - спросила Нинель странно холодно.
     Он сел прямо, но тут же ссутулился.
     - Мне так хотелось быть нужным, просто по-человечески нужным, а не... -
Славик понес руку к голове, однако коснулся не лысины, а виска.  -  Но  твою
нужность определяют сугубо практически: какие ты способен дать  материальные
блага,  -  высказал  удрученно  и  брезгливо.  -  Иного  отношения  мне   не
встретилось,  а  теперь  уже  все  равно...  -  он  рассказал  Нинель,   как
предупреждал начальство, что надо срочно заняться  тем-то  и  тем-то,  иначе
произойдет утечка "продукта". На сигналы  не  среагировали,  и  ему  кое-как
удалось предотвратить аварию. Однако на него валят, что именно  он  едва  не
довел до нее. Дело разбирает комиссия, а пока его отстранили от должности.
     Он опять откинулся на спинку кресла.
     - Я должен оправдываться, доказывать - и я  мог  бы  доказать  им,  кто
специалист, а кто бездарь. Но стоит ли?  Я  уехал,  как  уходят  куда  глаза
глядят. Решать будут не они, а я, - сказал расслабленно, равнодушно, -  итог
так итог.
     - Не надо об этом! - потребовала она, словно в  готовности  вскочить  и
зажать ему рукой рот. - Не думайте об этом!  -  выдохнула  в  такой  спешке,
будто все решала секунда.
     Он забормотал, что просит прощения, и закончил упрямо:
     - Судьба не по мне, и это не пересмотреть!
     Нинель встрепенулась, как если бы разгорался пожар и она вдруг  увидела
бадью с водой.
     - Ваш знак Зодиака?
     Я услышал ответ Славика и чуть не запрокинул голову, как давеча. Случай
вел  себя  с  бесцеремонностью,  равной  цинизму,  глумливо   демонстрировал
всесилие.
     Нинель сообщила Славику, что "что-то  чувствовала",  "даже  была  почти
уверена, но останавливало одно: это было бы слишком удивительно"  -  ведь  и
она "тоже..."
     - Вы? - он искренне изумился  и  налег  боком  на  подлокотник  кресла,
подаваясь к Нинель, которая несколько раз быстро кивнула.
     Она велела ему вспомнить свойства Близнецов.
     - Лучше вы... - попросил он.
     Она слабо улыбнулась.
     - Мы очень ранимы... комар укусит - расчешем до крови.  Не  заживает  -
бросимся на стенку. Я знаю, что такое  невыносимость,  когда  хочешь  одного
исхода... Но Близнецы всегда помнят, а если  кто-то  рядом  ждет  помощи?  -
заговорила со страстью сказать как можно убедительнее. - Вам не  выпадало  в
последнее  время  увидеть  кого-то  в  беде  -  оттого  эти  мысли  о  своей
ненужности. Это в природе Близнецов.  Мы  чахнем,  когда  некого  вызволять.
Загляните в себя! Вы отзывчивы, хотите сострадать, делиться самым дорогим...
Вы не можете быть ненужным.
     Она продолжила, будто зная все о нем наизусть:  плохая  полоса  у  него
минет, у жизни есть и другие стороны, все  наладится.  Он  перегнулся  через
подлокотник кресла, опустил ладонь на руку Нинель, лежавшую на ее колене:
     - Вы добрая, милая, и это лишь милый разговор...
     Я видел его затылок, чуть  дальше  было  ее  лицо;  ее  глаза  замерли,
настежь открытые его взгляду.
     - Выйди на минуту... я разденусь, - сказала с непередаваемой простотой.
     Он осторожно, будто боясь порвать паутинку, встал, ступил  на  веранду,
неслышно прикрыл дверь. Нас разделяли ветки крыжовника, горизонтальный  брус
перил. Я съежился в ужасе, что он обнаружит мое присутствие. Какое это будет
нестерпимое унижение  -  предстать  перед  ним  очевидцем  его  сумасшедшего
выигрыша: таящимся, снедаемым завистью.
     Свет в комнате погас, он легонько постучал в дверь и вошел.





     Пригибаясь к земле, я удалился от места засады, которая стала для  меня
западней. Чего мне стоило не оглядываться на дом! Но очутившись  за  забором
на нашем огороде, я оглянулся - и то, что свершалось в  доме,  передалось  в
меня через все мои органы чувств;  мне  было  так  дрянно,  что,  бесясь,  я
говорил себе: как мне весело! Войдя в сарай, одержимо прошептал это и лег на
постель, устроенную на лавке. Здесь отменно спалось,  когда  из-за  позднего
часа не хотелось беспокоить домашних, но нынче сон, что понятно, не брал, и,
зажмурившись, я заставил  себя  тщательно  вспоминать  виденные  кинофильмы,
чтобы воображение не кормило иным.
     Ощущение яви притупилось, затем, кажется, вовсе перестало докучать, как
вдруг меня  хватило,  будто  дубинкой,  напавшее  смятение.  Я  вскочил  под
впечатлением крика, который то ли мне приснился,  то  ли  впрямь  прозвучал.
Полностью я очнулся в звуках заварушки: хлопали двери,  ставни,  всполошенно
перекликались голоса, частили шаги.
     В нашем доме горел свет, на веранде появился отец. Взгляд мой  метнулся
в другую сторону. Через двор Надежды Гавриловны пронеслись во весь  дух  две
соседки, вбежали в дом и оставили дверь нараспашку. За ними пробежал  сосед,
другие торопились к дому задворками. Я подскочил к забору.
     - Зарезали мужчину, - сказали мне.


     Сумятица сведений плавила  бегло  возникавшие  представления,  пока  не
утвердилось одно. В постели утомленно  затихла  пара.  Включилась  лампа  на
тумбочке, женщина встала,  вышла  в  коридор:  ей  понадобилось  отлучиться.
Вернувшись примерно через четверть часа, она увидела, что  мужчина  лежит  у
двери на веранду. Дверь была неплотно прикрыта, Славик лежал навзничь ногами
к ней, нагой, с окровавленным горлом. Нинель, ошеломленная, шагнула к  нему,
в первые секунды думая лишь, как помочь, растерялась и в шоке,  может  быть,
закричала: она не  помнила.  Бросилась  будить  Надежду  Гавриловну.  Та  из
опасения "затоптать следы" не  приблизилась  к  телу,  которое  не  подавало
признаков жизни. Телефона в доме не имелось, они  у  нас  были  редкостью  в
частных жилищах, и хозяйка послала Нинель к магазину - вызвать милицию через
сторожа.
     Я ошивался на участке Надежды  Гавриловны,  когда  они  прошли  в  дом:
следователь, оперативники и судмедэксперт,  который  установит,  что  Славик
скончался от ранения, нанесенного ударом ножа  в  шею...  Проверили  версию:
Славика убила Нинель. Вопрос о мотивах был оставлен открытым. На халатике, в
котором она прибежала будить  хозяйку,  на  других  вещах  следов  крови  не
обнаружили. И, главное, куда бы делся  нож?  По  словам  Нинель,  когда  она
отлучилась из комнаты, Славик оставался в постели. Побывав  в  уборной,  она
зашла в  летнюю  кухню,  где  стояли  котел  с  водой,  таз,  имелись  мыло,
полотенце. Сделав то, что ей требовалось, Нинель вернулась в  комнату.  Убей
она Славика до ухода или по возвращении, нож  надо  было  куда-то  спрятать,
выбросить. Обыскали весь  дом,  двор,  весь  участок,  из  ямы  под  уборной
выкачали содержимое. Улика отсутствовала.
     Почти в то же время обыск проводился в квартире Генки и его  родителей,
у нас и там, где снимал комнату Старков. Операм не составило труда узнать  о
происшествии на пляже, о ссоре в кафе "Каскад" и о том, каким образом Славик
попал в дом Надежды Гавриловны. Один из пришедших к нам, следователь,  задал
мне вопрос, где я был после того, как ночью "расстался с Распаевым и другими
дружками". Я знал об органах правопорядка то, что знала  улица,  и  то,  что
знали мой дед и многоопытный, тертый Альбертыч. Органам достаточно  малейшей
зацепки, чтобы воплотить в жизнь пословицу:  "Коготок  увяз  -  всей  птичке
пропасть". При угрозе, что на них  повиснет  нераскрытое  дело,  они  обычно
находят, кому его пришить.
     Мой ответ был:
     - Пошел домой и лег спать в сарае.
     Следователь, немолодой и какой-то закоснело-казенный в сером костюме  и
в чуть более светлой, будто вылинявшей, рубашке при галстуке,  спросил,  кто
может подтвердить мои слова, и, услышав, что никто, сказал:
     - Плохо.
     Мне указали посидеть под приглядом до окончания обыска.  У  нас  изъяли
для экспертизы все ножи.  Меня  как  подозреваемого  доставили  в  областной
центр, в следственный изолятор, где очутились, но в других камерах,  Филеный
и Старков. Предполагалось: убийство совершил кто-то из нас троих,  на  почве
ревности.
     Камера для допросов, куда меня  привели,  показалась  мне  курительной:
несколько человек, что расположились тут,  дымили  сигаретами  так,  что  не
продохнуть. На мне сосредоточилось  насмешливо-злое  внимание.  Сидевший  за
столом следователь, соблюдая проформу, начал: фамилия, имя, отчество? дата и
место  рождения?  национальность?  Затем  он  предложил  мне  рассказать  об
"отношениях" с Нинель. Я постарался быть  немногословным,  говоря  только  о
том, что не могло являться для него секретом.
     - Ее катали на лодке, я опрокинул из баловства.
     - Побаловаться захотел? С чего это вдруг? - он вынул изо рта  папиросу,
усмехаясь, обнажая желтые зубы.
     - Не пойму, что на меня нашло.
     - До этого переспал с ней? - спросил он, словно невзначай.
     - Откуда вы взяли? - бросил я в бессильной злости.
     - Грубишь, - заметил он недобро. - Обнимал ее? Целовал?
     - Нет!
     - И полового влечения не испытывал?
     Порыв чуть не подтолкнул меня повторить "нет!" - но  я  сообразил,  что
подставлюсь.
     - Испытывал. Все нормальные парни испытывают, когда видят  симпатичную,
оборачиваются вслед. А тут она, тем более, на пляже...
     Оперативники  слушали  с  удовольствием,  пристально  следя  за   мной.
Следователь перешел к тому, что мы с Нинель "делали так поздно на  веранде".
Я понимал, ее уже об  этом  спросили,  и  не  думал,  что  она  пустилась  в
откровенность и рассказала, какими фантазиями поражала мое  воображение.  Во
всяком случае, от меня о них не услышат. Я сказал: чтобы увести меня с места
ссоры, она попросила проводить ее, по дороге и на веранде уговаривала забыть
обиду на Старкова, предложила чай с бутербродами,  но  я  не  хотел  есть  и
отказался.
     - А что было с твоим влечением? Пропало? -  спросил  следователь,  и  я
почувствовал, как оперативники давятся смехом.
     Наверно, мне удалось принять выражение усмиряемой досады:
     - Не кидаться же на нее! Сказал, что она мне нравится, а она  -  я  для
нее еще сосунок. Тогда я решил подшутить, пошел и подговорил ребят...
     Учитывая, что мои показания будут не единственными, я верно описал, как
мы побаловались. Дойдя до момента,  когда  компания  рассыпалась  по  домам,
повторил:
     - Лег у нас в сарае и заснул.
     Следователь встал из-за стола, подошел ко мне, сидевшему на табуретке.
     - Тебя не интересовало, не лишился потерпевший глаза и что происходит в
соседнем доме?
     - С нашего двора  не  было  слышно,  а  насчет  глаза  утром  стало  бы
известно. Я очень хотел спать.
     Он врезал мне по щеке.
     - Врешь! Ты пошел разведать. Ты сидел за кустами напротив ее комнаты  и
слушал. Там был он, они стали е...ся. В тебе  взыграла  ревность.  Это  было
похуже, чем когда ее катали на лодке. Тогда ты перевернул  лодку,  а  теперь
думал о ноже.
     - О каком? Я не хожу с ножом!
     Он ударил меня ладонями в уши, я взвился от боли. Сзади меня схватил за
шею опер, резко вдавил пальцы во впадины под ушами - снести это без вопля не
удалось. Следователь нагнулся:
     - Ты нас хочешь обмануть, на-а-с?! - мне в ноздри шибнуло вонью из  его
рта. - Тебе стало до охеренья обидно: тебя она  прогнала,  а  ему  дает.  Ты
забрался на веранду, и у тебя был нож. Она пошла подмыться, дверь с  веранды
была не заперта. Ты открыл и тихо позвал его. Он узнал твой голос,  встал  с
койки, подошел. Он хотел знать, что тебе нужно, и очень не  хотел  шума.  Ты
нанес удар! - следователь сжал кулак, поднял руку и бросил ее по горизонтали
справа налево.
     - Нет! - Я повторил твердо, как только мог, что в это время спал у себя
в сарае.
     Мне принялись доказывать, до чего глупо я веду себя.
     - Мы же люди и мы к тебе по-людски: почему не помочь парню? Чем  скорее
признаешься, тем меньше будешь сидеть, - говорил следователь,  и  остальные,
обступая меня, вторили ему. - Мы можем оформить, что ты сразу сам  сознался:
добровольно, чистосердечно. Это снимет с тебя годы срока, годы!
     Я не поддавался, в конце концов меня отправили в камеру, но ночью снова
взялись допрашивать: били по щекам, орали, уговаривали. Стало  ясно:  у  них
нет ничего нового против меня. Я держался прежних показаний и ненадолго  был
оставлен в покое. Когда опять оказался на  допросе,  следователь  проговорил
раздельно:
     - Ты подумал и сделаешь признание?
     - Непричастен. - И я в который раз сослался на ночевку в сарае.
     Сбоку ко мне приблизился опер. Я ждал, он ударит... Следователь, как бы
раздумывая, произнес:
     - Распаев совершил? - перевел взгляд с меня  на  опера  и  с  опера  на
меня. - Да! Мы тебя вытащим! - объявил мне. - Но ты не должен скрывать,  что
видел Распаева у места преступления. Ты расстался с группой, пошел  домой  и
со своего двора увидел, как на соседний двор проник Распаев.
     - Я не видел.
     - Как ты сказал? - произнес он зловеще.  -  Это  последняя  подлость  и
наглость! Ты с кем играешься ... - выругал меня матом. - Было темно,  но  ты
заметил фигуру. На нее упал свет из окна, и ты узнал Распаева.
     - Не было этого.
     Опер рванул меня за волосы, потащил к стене. Мне приказали упереться  в
нее руками, поставив ноги на  ширину  плеч.  Другой  опер,  постукивая  меня
резиновой дубинкой по животу и ниже, заставил отступить от  стены  так,  что
еще чуть, и подошвы скользнут по полу. Подошедший следователь сказал:
     - Ты должен был видеть Распаева! Если убийца не ты, значит -  он.  И  -
наоборот.
     - А почему не Старков?
     - Ты его видел?
     - Нет.
     Он матернулся, приказал:
     - Скажи, какой у Распаева нож!
     - Маленький складной ножичек с двумя лезвиями,  открывалкой  консервов,
шильцем, штопором,  пластмассовая  оправа  под  перламутр,  -  ответил  я  с
неравнодушием к подобным вещицам.
     - Про другой скажи!
     - Другого не видел, - промямлил я, как пожаловался.
     - Гнида! - бросил  он,  вернулся  к  столу,  занялся  бумагами,  а  мне
становилось все тяжелее стоять в наклоне, я  передвинул  правую  стопу  чуть
ближе к стенке - опер ударил меня дубинкой по заду:
     - Встань, как стоял!
     Не выдерживая, я время от времени сгибал то одну ногу, то  другую  -  и
вздрагивал от удара. Отказываясь врать про  Филеного,  я  ныл,  что  вот-вот
упаду. Мне обещали отбить почки. Когда, казалось, руки и ноги мои отнялись и
оставался миг до падения на пол, опер схватил  меня  за  шиворот,  подвел  к
столу следователя. Тот без охоты сообщил, что меня выпускают, и добавил:
     - На время. Хорошо подумай, что сказать, когда опять  встретимся.  Пока
были только цветики...





     Филеный из-за своей судимости более меня и Старкова подходил в  убийцы.
На допросе он показал, что, оставив нашу  компанию  в  переулке,  направился
прямиком домой и до утра не покидал квартиру. Но его слова подтверждали лишь
родители, а их свидетельство не признавалось заслуживающим доверия.
     Не имел алиби и Старков. Хозяева дома, где он  жил,  видели,  когда  он
возвратился к себе в комнату, это было за  час  с  лишним  до  убийства.  Но
хозяева не ручались, что жилец никуда не отлучался всю ночь. Они спали, и он
мог тихо выйти, а потом так же тихо вернуться.
     Изъятый  у  него  нож  экспертиза  не  признала  орудием  убийства,  но
соответствующего ножа не оказалось и в квартире Филеного. На вещах  Старкова
отсутствовали следы крови, но их не нашли и на  одежде  Генки.  Однако,  при
всем том, за Генкой была отсидка, а за Старковым не было. Мы узнали теперь о
роде его деятельности. Он работал в отделе снабжения крупнейшего  в  регионе
предприятия, мог достать ковер, какой не купить в магазине, другой  дефицит.
В СИЗО на него, вне сомнений, нажали, чтобы получить мзду  по  максимуму,  и
отпустили восвояси.
     Им нужно было  признание  Филеного,  и  нетрудно  представить,  что  он
претерпевал. Наших ребят выдергивали на  допросы,  требовали:  "Вспомни,  ты
вернулся к тому дому узнать, не утих ли шум, около дома кто-то был, на  него
упал свет из окна - ты узнал Распаева". Никто не соглашался  это  подписать.
Следователь вызвал меня повесткой, не  удивился,  что  я  опять  отказываюсь
"помочь следствию", и сказал вдруг:
     - А мы могли бы помочь тебе в институт поступить. Мы многое можем.
     - Ну не видел я его!
     Следователь аккуратно положил папиросу на край пепельницы,  лицо  стало
остервенело ненавидящим:
     - Выявится за тобой что - покажем тебе небо с овчинку...  -  проговорил
медленно и взмахнул кистью руки, чтобы я убирался.
     Во мне приятно окрепло самоуважение. Я устоял и  не  раскололся,  какой
нож действительно носил в кармане Филеный. В его прежнем  деле  фигурировала
"лисичка". Нож, который он завел, когда отсидел и приблатнился, был того  же
типа, но с рукояткой попроще. Лезвие имело достаточную длину, чтобы, войдя в
шею сбоку, пронзить ее почти насквозь. О  ноже  знали  Ад  и  еще  двое-трое
наших, но на  допросах  про  него  не  вякнули.  У  нас  считалось  безмерно
позорным, гнусным деянием - настучать на кого-либо, а уж тем более настучать
на приятеля - неважно, даже если  он  в  самом  деле  убил  человека.  Донос
всегда, в любом случае - донос. Это убеждение разделяли и взрослые,  которые
чуждались преступного мира, никого не избили, не  ограбили:  Альбертыч,  его
друзья, мой дед, а также, думаю, и мой отец-инженер, хотя он  избегал  прямо
высказываться по упомянутому вопросу. Вопреки писаной морали, которую  вовсю
попирали люди, обладавшие властью, бытовала неписаная: мой душевный  настрой
был в ладу с ней.  Весть  об  убийстве  милиционера  вызывала  положительные
эмоции, а если бы наша компания узнала, что убит прокурор,  мы  пережили  бы
бурную радость, преисполненные восхищения тем, кто сделал дело.
     Мы не обсуждали между собой: а что  если  действительно  Генка  зарезал
Славика? Сам факт этого осторожного молчания выдает наше мнение на сей счет.
Мне мучительно-страстно желалось, чтобы убийцей был Старков. Но это  значило
бы: он втюрился в Нинель до неистовства. Вот уж  что  никак  не  шло  ему  -
холодно  самоуверенному,  навидавшемуся  баб.  Он  мог,  рассчитав,  что  не
окажется побитым, полезть в драку из-за Нинель, надеясь  затем  переспать  с
ней, оценившей его мужество.  Но  чтобы  он,  подойдя  ночью  к  ее  окну  и
услышав - с нею другой, - дождался, когда тот останется один, и зарезал его:
в такое поверить не удавалось. Однако трудно было согласиться и с  тем,  что
убил Филеный. До такой степени влюбиться в Нинель казалось мне  недопустимой
наглостью с его стороны. Я думал, как искренне, как необыкновенно  сильно  я
любил Нинель - но разве я ударил бы Славика ножом,  будь  он  у  меня  в  те
беспощадные минуты? Когда Славик вышел на веранду, я мог  шепотом  окликнуть
его и, наврав, что  должен  что-то  ему  сказать,  перелезть  через  перила,
вонзить нож... Прежде всего, я не осмелился бы на  это.  Но  есть  и  другая
причина. Когда Нинель сказала ему простые, ясные, все решившие слова, во мне
съежился дух. Подавленность оттого, что я оказался ей  не  нужен,  усиливало
чувство: это необратимо, ничего уже не изменить. Я был бессилен  злиться  на
Славика, а обида на Нинель оборачивалась безнадежной внутренней  жалобой  на
мой жребий.
     Какая  же  одурь  нахлынула  на  Генку,  если  его  потянуло   зарезать
соперника,  после  того  как  Нинель  тому  отдалась?  Стремление  отомстить
счастливчику за его радость подразумевало безумную страсть - с чего  бы  она
возникла у Филеного? Все  мое  существо  противилось  такой  вероятности.  В
последнем разговоре с Нинель я добивался, чтобы она почувствовала:  я  готов
отдать за нее жизнь. Мне верилось - это не было самообманом. Но  готовность,
пусть самая искренняя, увы, не идет в сравнение с поступком. Генка, если его
совершил Генка, без слов сдал в утиль свою жизнь из-за Нинель, не побоявшись
приговора за убийство.
     Ради того, чтобы он прозвучал, трудились не  покладая  рук,  трясли  не
только друзей Филеного, но вообще тех, кто чем-либо проштрафился и годился в
свидетели. Нашли  парня,  притянутого  за  мелкое  хулиганство,  который  от
трепки, как мы выражались, опоносился. Он не  входил  в  нашу  компанию,  но
Генку знал и подписал показание, будто известной ночью шел мимо дома Надежды
Гавриловны: кто-то перелезал через забор на ее участок...  ну  и  далее  про
свет из окна.
     Итак, Филеного видели  у  места  убийства  примерно  за  час  до  него.
Следователь, думаю, не имел уверенности, что парень на суде не откажется  от
показаний, но и без того надобно было подкрепить свидетельство. Генку  могли
увидеть спешащим домой в то время, когда, по его словам, он уже  спал  дома.
Поскольку нет такой гадости, к которой  нельзя  было  бы  кого-то  склонить,
органы заполучили бы нужного свидетеля - однако звезды  изменили  положение,
что, естественно, повлияло на судьбы. В рамках обыденности это приняло такой
вид.
     Альбертыч, как уже упоминалось, пользовался славой рационализатора, его
уважали другие рационализаторы и изобретатели области; один  из  них,  Герой
Социалистического Труда, стал депутатом Верховного Совета страны.  Альбертыч
адресовал ему послание, в котором рассказал о Генкиной судьбе;  написав,  по
какому подозрению Генка арестован, остановился на  том,  что  действия  лиц,
ведущих следствие, весьма и весьма нуждаются в проверке.
     Власть любила тему советского гуманизма, нередко можно  было  услышать,
как наше общество помогает человеку, который оступился  и  отбыл  наказание.
Мне попадались  книги  с  вариациями  сюжета:  бывший  преступник,  встретив
доверие, сердечность советских людей, убедился - он не  отверженный.  В  нем
пробуждается  светлое,  открываются  привлекательные  черты,   замечательная
девушка  влюбляется  в  него...  Подобного  героя  сыграл  Кирилл  Лавров  в
кинофильме   "Верьте   мне,   люди".    Показанное    плохо    вязалось    с
действительностью, однако наверху, случалось, предпринимали попытки доказать
обратное. В этой связи  депутат  счел:  письмо  Альбертыча  дает  ему  повод
проявить себя на депутатском посту.
     В деле  Генки  привлекало  внимание  несоответствие  общим  понятиям  о
закономерном. Если бы Генку обвиняли в  убийстве  с  целью  ограбления,  это
укладывалось бы в представления о нем: парне, который еще  в  ранней  юности
вступил в драку  с  работниками  рыбнадзора.  Но  то,  что  он  обдуманно  и
хладнокровно убил человека из-за приезжей, с которой даже не был близок  (во
всяком случае, данных об их близости не имелось), выглядело неестественно.
     Депутат направил запрос в инстанции,  областная  прокуратура  назначила
разбирательство.  Свидетель  рассказал,  каким  образом  от  него   получили
показание, а что еще, помимо  него,  могли  предъявить  Филеному?  По  месту
работы  его  характеризовали  положительно.  Кончилось  все  тем,  что   ему
возвратили свободу и с нею обязанность далее заниматься честным трудом.
     Была осень, наша стая теперь собиралась редко. Филеный не  появлялся  в
ней, я столкнулся с ним случайно в магазине. Вид  приятеля  не  противоречил
моим ожиданиям: под глазами его лежали  тени,  во  взгляде  сквозила  тоска.
Казалось, Генку томило напряжение, как человека, озабоченного чем-то трудным
и важным.
     - Потом поговорим, - предупредил он мою  попытку  завязать  беседу,  мы
расстались.
     Какое-то время спустя он встретился мне в переулке неподалеку от нашего
дома. Насильственно усмехаясь,  картинно  приложил  два  пальца  к  надетому
набекрень берету и прошел мимо.  Затем  я  услышал  -  он  уехал  из  нашего
городка, а еще позднее пробежал слух: его посадили в другом городе за кражу.
У меня не возникло сомнений в его  виновности.  Филеный  должен  был  что-то
натворить. После первой отсидки он из вызова стал выказывать  себя  блатным,
завел нож. Когда органы поизмывались над ним вторично, записался в воры. Эта
жизненная схема отвечала его характеру.
     Зато чем дальше, тем менее вероятным казалось мне, что  химика  зарезал
Филеный. Образ того, кто это  совершил,  соединялся  в  моем  воображении  с
чем-то фанатично-безумным, роковым, чего  не  было  в  Генке,  каким  я  его
помнил. Мне надоедливо воображался некий тип, о котором  Нинель  говорила  и
мне и химику. Ее роковой мужчина заявился к нам  в  городок,  чтобы  быть  с
нею, - и произошло то, что  пытались  пришить  мне,  Старкову,  Филеному.  В
первый раз видение посетило меня в СИЗО. Я разозлился на себя, подумав,  что
только в камере после допроса подобные бредни могут мутить  сознание.  Чужой
человек провел в городке какое-то время, пусть недолгое, и  никто  потом  не
вспомнил о незнакомце? Он сумел подобраться к комнате  Нинель,  будто  зная,
куда именно надо красться, причем оказался в нужном месте, когда Нинель была
не одна; все остальное тоже прошло у него как по маслу. Не стыд ли - брать в
голову такую муру? И все же, стоило мне подумать  о  случившемся,  как  меня
сразу начинала донимать нелепица: у веранды, там, где я сидел на  корточках,
притаился неизвестный, вот он выпрямляется... Я  говорил  себе:  воображение
требует  игры,  так  и  пусть  играет!..  В  конце  концов  в   уме   засело
представление, которое наиболее мне полюбилось. Тип подъезжает на автомашине
к озеру со стороны, противоположной той, где расположен  городок.  Ночь  без
луны, звезд, машина с погашенными фарами стоит среди  деревьев,  чья  густая
чернота неясно очерчивается в  темноте,  из  лесу  ползут  пугливые  шорохи,
шелест, у берега всплескивает  рыбная  мелочь.  Человек  надувает  резиновую
лодку, переплывает озеро, идет через пляж. Поднявшись по лестнице,  проходит
на огород  Надежды  Гавриловны,  приближается  к  дому.  Из  открытого  окна
долетают звуки, которые заставляют его яростно вслушиваться, отчего на  лице
выступает испарина. Он бесшумно взбирается на веранду,  сжимает  нож.  Когда
Нинель уходит из комнаты вглубь дома, тип притрагивается  к  двери,  она  не
заперта... Славик упал без вскрика. Убийца удаляется прежним  путем,  кругом
невозмутимо темно.
     Однажды мне приснился такой сон, и я поднялся раздраженным: подсознание
выдавало меня - я не перерос увлечения плохими детективами. Но, как  тому  и
следует быть, чем отдаленнее становилось то лето, тем слабее волновало  меня
связанное с ним. Проходили  годы,  отнюдь  для  меня  не  безоблачные,  свои
неизгладимые впечатления оставила  армейская  служба.  Демобилизовавшись,  я
осел в областном центре, стал студентом строительного  института  и  был  на
практике, когда злоключение  вывернуло  меня  наизнанку,  дабы  напомнить  о
власти звезд и уколоть лучами воскрешенного света.





     Мы помогали возводить поселок городского типа, жили в палатках,  и  раз
под утро позыв к рвоте понудил меня выбраться наружу. Мне становилось хуже и
хуже, разболелась голова. Когда настал  день,  прораб  пригляделся  к  моему
лицу, и меня увезли в районную больницу, где был поставлен диагноз:  болезнь
Боткина. Изводимому тошнотой, мне невольно вспоминался Ад, удрученный  ролью
инфекций в нашей жизни.
     Будто вызванная его образом, вскоре явилась еще одна фигура, но уже  не
в виде воспоминания. Я услышал мое имя, лежа на кровати ничком, не без труда
приподнял и повернул голову. У койки сидел на табуретке Филеный в заношенной
до прорех  больничной  пижаме;  изможденный,  он  смахивал  на  покойника  с
заострившимся желтым лицом.
     - Тут сказали  -  студента  привезли.  Гляжу,  а  это  ты,  -  сообщил,
заморенно улыбнувшись. - Подождал, когда тебе немного  получше  будет.  Тебе
получше?
     - Получше.
     - Значит, учишься... на инженера?
     Я подтвердил. Он опять улыбнулся:
     - А я находился в долгосрочном отпуске. После санатория дали мне  место
в  общежитии  здесь  в  райцентре,  попросили   поучаствовать   в   дорожном
строительстве... Как видишь, желтуху подцепил.
     Стало понятно: отбыв срок в зоне, он должен был еще определенное  время
отработать под приглядом как условно освобожденный. Беседу прервала вошедшая
медсестра, турнув Генку на место. Между его койкой и  моей  стояли  кровати,
разговаривать мы не могли, но я и сам из-за полного  бессилия  предпочел  бы
помолчать. Однако мозг отдыхать не собирался, память горячечно  озарилась  -
моим воображением завладела Нинель.
     После того лета я пережил не одно увлечение, и  каждый  раз,  вспоминая
первую любовь, ел  себя  поедом.  Учащийся  техникума  говорит:  "Выходи  за
меня..." На самом-то деле я хотел, отвлекшись от конкретики  быта,  сказать,
что никто так не желал и не пожелает повести ее в загс, как я. Наверно,  она
поняла меня, но все равно я оказался  перед  нею  тем,  кем  был:  сосунком,
который, может быть, и верит, будто не  мыслит  без  нее  жизни,  но  она-то
знает, чего ему хочется прежде всего. Лишь ее душевность не дала  ей  счесть
мои слова пошлостью. "Он такой непосредственный..."
     Ни разу потом я не поспешил с предложением руки и сердца, насмотревшись
на людей, которые, при их благополучной семейной жизни, ели жаркое только по
праздникам. Меня вдохновляли иные примеры, неотделимые от таких примет,  как
личный шофер и дача с сауной. Мне подошла формула "Сначала условия, затем  -
женитьба", и, сближаясь с девушкой, я отдавал себе отчет, что  расстанусь  с
ней, как хорошо ни будь нам в постели.
     Болезнь  обострила  во  мне  чувствительность,  и  встреча   с   Генкой
подействовала на меня так, как на объятого тревогой действует тихий удар  по
чему-то невероятно звонкому. По мне  прошел  ток  волнения,  казалось,  того
самого, какое захлестнуло меня, когда я хотел помочь Нинель, наступившей  на
осколок бутылки. Лихорадочная властность представления отвечала  моей  тоске
по реальности, в которой я притрагивался к стопе Нинель,  узкой,  с  высоким
подъемом, разглядывал порез под мизинцем. Нинель,  терпеливо  сносящая  это,
указывала глазами на плакучую иву, мне слышалось: "Можно листочек?" Я  видел
ее  на  веранде  моющей  голову,  когда  не  тронутое  загаром  тело   сияло
нежно-матовым лоском. Меня осаждали другие эпизоды с нею  на  первом  плане.
Последним воспоминанием было: она,  ошеломленно-виноватая,  у  дома  Надежды
Гавриловны, перед тем как должна подъехать следственная бригада...
     Я старался не открывать глаз, чтобы видеть Нинель отчетливее, и до чего
же некстати пришла медсестра с лекарствами, потом  няня  с  ужином  и  снова
медсестра. У меня высокая температура, мне плохо, и  я  хочу  единственного:
чтобы никто не трогал меня. Наконец-то наползла ночь. Койки в  палате  стоят
тесно, ее наполняет беспокойное дыхание больных. Кто-то всхрапывает,  кто-то
постанывает.  Фортка  распахнута,  но  воздух   все   равно   тяжек,   запах
антисептиков  перебивается  пованиванием  мочи.   Навязчиво   представляется
находящаяся где-то рядом душегубка, про  которую  мне  наплела  Нинель.  Там
стоит кровать - не застланная, как эта, на которой я лежу, а с голой сеткой,
трубка спинки не крашена, а покрыта  никелем.  А  сама  больница  отличается
чем-то от той, из рассказа? Когда меня привезли, я  мало  что  увидел.  Зато
теперь я гляжу на больницу как бы с высоты  птичьего  полета,  она  освещена
луной, двор позади здания обнесен глухим забором, забор проходит  по  самому
краю оврага. Четверо в белых халатах неторопливо несут через  двор  мешок  с
телом...
     Она была болезненно возбуждена, живописуя это, а прежде сказала  с  тем
выражением, с каким вам вынужденно говорят что-то очень неприятное: "Не  для
тебя я, цыпленочек". От воспоминания мне паршиво-паршиво, впору оказаться  в
душегубке, где вас обдают то горячей  водой,  то  холодной,  подхватывают  и
кладут на кровать, к которой подведен электрический ток.  Я  вытягиваюсь  на
ней, слух улавливает легкие  шаги,  входит  Нинель  -  совершенно  нагая,  в
резиновых шлепанцах. Ее стройное белокожее  гладкое  тело  близко-близко  от
меня, она кокетливо играет бровями, протягивает руку к моей щеке,  я  жду  -
она скажет: "Ямочки у тебя на щеках - прелесть!" Но лицо у нее меняется, она
произносит с мягкой грустью: "Твой листок очень помог, спасибо".





     День в самом его начале особенно уныл. Я проглотил  через  силу  порцию
манной каши, руки дрожат, и мне стоит усилий не расплескать чай из  стакана.
К моей кровати подсел Генка,  желтолицый,  с  желтыми  белками  глаз.  Знаю:
сейчас и я точно такой же, только, должно быть, еще изможденнее.
     Мы вспомнили знакомых. Я ездил домой не так давно,  на  Первое  Мая,  и
теперь сообщил Генке: Ад стал специалистом по ремонту телевизоров, ходит  на
работу в лакированных туфлях. Альбертыч все такой же юморист, и всякий  раз,
когда я бываю дома, у него кто-нибудь гостит. Филеный, до того  улыбавшийся,
опустил глаза. Пасмурный, проговорил степенно-горестно:
     - А у меня мать умерла от рака.
     Я слышал об этом еще  года  два  назад.  Мы  стали  припоминать  других
умерших от той же болезни, находя подтверждение ходившему  в  народе:  число
заболеваний раком и  белокровием  стремительно  растет  в  нашей  местности.
Причина - загрязнение  среды,  радиация...  Филеному,  я  чувствую,  хочется
поговорить и о другом, но не в битком набитой палате.
     Вскоре я смог прогуливаться по коридору. Генка, присоединяясь  ко  мне,
вполголоса читал блатные стихи. Их лирические герои были схожи. Один  верил,
что когда выйдет на волю, его с нежностью примет подруга, у ее глаз окажутся
морщинки, и он заплачет, оба будут запивать шампанское собственными слезами.
Другой герой спас девушку от грубых наглых сластолюбцев, она  -  прекрасная,
чистая - вознаградила его любовью, но он попадает в  тюрьму,  а  ненаглядная
выходит за того, кто не способен сравнивать ее с лилией и с  истомной  южной
ночью... Коридор оканчивается поворотом вправо, там небольшая  площадка,  от
нее вниз бегут ступеньки, видна дверь, которая  должна  выходить  на  задний
двор. Почему бы не проверить  это?  Я  спустился  по  ступенькам,  дверь  не
поддалась: заперта на ключ. Генка встал рядом  со  мной,  помалкивая.  Возле
двери имелось окошко, перед ним росло дерево, был виден  краешек  территории
со следами колес на влажной земле. Я поглядел на Филеного:
     - Там дальше - овраг?
     - Овраг? Возможно, - он ждал продолжения.
     - Забор вокруг больницы не желтый?
     - Серый штакетник, - сказал он с возросшим вниманием.
     - Мне кое-что прибредилось... - я рассказал,  что  в  приступе  болезни
представил, будто в больнице есть  моечная,  где  убивают  током.  Нарисовав
картину, добавил: - Нянечки в коридоре из простыней мешок шьют.  -  Указывая
на дверь, я процитировал: - Звучат  два  удара  часов,  старый  сыч  убирает
засов.
     Генка усмехался в мрачном волнении.
     - Вот здесь проходят с ношей, -  усмехнулся  и  я,  -  на  краю  оврага
раскачают: раз-два! раз-два! И - лети, крутись и радуйся!
     Филеный погрузился в раздумья, проговорил:
     - Если  б  твоя  фантазия  такое  выдала  не  от  болезни,  я  бы  тебе
поклонился. Я бы понял, как для  тебя  невыносимо  паскудство  жизни,  когда
другие довольны, что живут, и рады под душем помыться.
     Мне стало неприятно. Зачем я не сказал, что  передаю  фантазии  Нинель?
Затем, что та наша беседа была только нашей с нею и ничьей более.  Но  тогда
почему я не оставил ее сюжет при себе? Хотел проверить, чем шутит случай, не
караулят ли меня совпадения, а Генка неотступно меня пасет - я и  задал  ему
вопросы, их пришлось объяснить, язык развязался.
     Филеный изучающе наблюдал за мной.
     - В брак, как я понимаю, пока не вступал?
     - Еще б чего, - буркнул я.
     Он спросил с упорством интереса, будто зная, что я захочу уклониться от
ответа:
     - Ее видел потом?
     Я сознавал - разговор о Нинель неизбежен, - и все  равно  меня  сразила
уверенность Генки: я пойму, кто  имеется  в  виду.  Можно  было  поиграть  в
забывчивость, но стоило ли? Да и мое лицо уже меня выдало.
     - Она уехала, когда я был в СИЗО. Потом не видел.
     Он жадно спросил:
     - А хотел поехать к ней?
     - В мечтах? - Меня не тянуло толковать об очевидном: на какие шиши я бы
поехал? И на что мог надеяться? Надежда не  выходила  за  пределы  мечтаний,
некоторое время действительно донимавших меня. Я видел Нинель в миг встречи.
"Ты?.. -  восклицала  она  изумленно.  -  Погоди,  -  шептала  взволнованно,
ласково, - не говори ничего, дай опомниться..." На ней сиреневый халатик,  в
каком она показалась на веранде и который сняла, собираясь мыть голову.
     Генка, непонятно к чему, сказал, как бы подковырнув:
     - Студент Забавских, завтрашний интеллигент! - тощий, с впалыми щеками,
он глядел мне в глаза холодно и насмешливо. - А я к ней поехал.
     - Врешь! - вырвалось у меня - вероятно, вопреки чувству,  что  нет,  не
врет.
     Когда его выпустили, услышал я, он поработал месяц, взял расчет, продал
магнитофон, еще кое-что. До того, зная, что  Надежда  Гавриловна  записывает
паспортные данные своих квартирантов, направил стопы к ней: видимо, тогда  и
встретился  мне.  Она,  разумеется,  спросила,  зачем  ему  сведения,  и  он
объяснил: хочет, чтобы Нинель убедилась - его больше не обвиняют в убийстве.
Осмотрительная хозяйка боялась неприятностей,  но  ей  протягивали  двадцать
пять рублей, половину ее  пенсии,  -  пришлось  рискнуть.  Филеный  узнал  и
местожительство Нинель и даже то, что в браке она не состояла.





 Он приехал в  ее  город  Магнитогорск  сырым  зимним  днем.  Запомнил,  как
накрапывал  дождик,  влага  тут  же  подмерзала,  покрывая  улицы  тоненькой
прескользкой пленкой, и люди  шли  как  по  катку.  Нинель  жила  в  типовой
пятиэтажке. По прикиду Генки, с работы должна была возвратиться  часа  через
два, и он пошел искать цветы: их обычно продавали на рынках кавказцы.  Когда
он покидал рынок, держа завернутые в целлофан десять тюльпанов по три  рубля
за цветок, ложились сумерки. Посыпался снег, ветер сдувал его с  обледенелых
улиц.
 Я слушал Генку и видел его в осеннем пальто с  поднятым  воротом,  несущего
букет. Нинель  могла  уже  быть  дома,  если  направилась  с  работы  домой.
Поглядывая на Филеного, я сказал:
 - А вдруг она б не одна пришла?
 - А хоть бы и так? - отрывисто, с вызовом бросил он.
     Я молчал, и он сказал, что остановился в ее подъезде: может, она еще не
возвратилась и  вот-вот  появится?  Мне  представилось,  как  его  грызло  и
выворачивало: а что, если с ней окажется  кто-то?  "Будь  его  повествование
правдой", - мысленно подстраховался я. По  его  словам,  он  простоял  минут
двадцать и затем приблизился к ее двери.
     - Глазка не было, - привел подробность.
     - Ты нажал звонок, и она оказалась перед тобой, ты протянул цветы...  -
с подколкой заговорил я, злясь на него, что не могу не говорить это.
     - Дергайся!  -  выдохнул  он  поощрительно.  -  Дергайся,  дергайся,  -
добавил, торжествуя и издеваясь.
     - В чем она была? - спросил я быстро, со всем жаром души  желая,  чтобы
он на секунду замешкался.
     - В трико, в свободном свитере, - ответил он без запинки.
     - На ногах что?
     - Домашние туфли без задников.
     Я прошелся по пятачку между закрытым  выходом  и  лестницей  и  сел  на
ступеньку, стараясь скрыть, как не хочу, чтобы рассказ оборвался. Он  присел
слева от меня, сказал сосредоточенно, будто вдумываясь в то, о чем сообщал:
     - Стоит печальная... Не потому, что меня увидела, нет, - она уже  такая
дверь открывала. Встревожилась, говорит: "Вы ко мне? Что случилось?"
     По впечатлению Генки, узнала его сразу. Он поспешил  объявить  ей,  что
находится на свободе законно и хотел, чтобы она об этом узнала. Она, что его
не удивило, смотрела на него в сильном подозрении: пьян он, курнул зелья или
укололся? "Пусть все у вас будет хорошо", - пожелала ему  Нинель  и  закрыла
дверь. Он тут же постучал, попросил принять цветы. Отказалась.
     Он стоял перед дверью, снизу  проходил  наверх  мужчина,  посмотрел  на
Генку: "Никого дома нет?" -  "Должна  бы  быть,  да  что-то  задержалась,  -
ответил Генка, -  ничего,  подожду".  Выждав  полчаса,  положил  тюльпаны  у
порога, нажал кнопку звонка и быстро  сбежал  на  этаж  ниже.  Услышал,  как
наверху открыли и закрыли  дверь.  Поднявшись  по  лестнице,  увидел:  букет
исчез.
     Генка нашел столовую, поел и отправился на вокзал, где  улучил  момент,
когда на скамье освободилось место, втиснулся меж сидящими и  прокимарил  до
шести утра. Он караулил Нинель  близ  дома  и,  лишь  только  она  вышла  из
подъезда, догнал ее.
     - Встала как вкопанная.  До  чего  хорошенькая  в  меховой  шапке!..  -
рассказывая, он умиленно улыбнулся. - Взглядом так бы меня и убила  наповал.
"Вы ненормальный?!" Я: "А вы ментов позовите. Они на  меня  уже  на  вокзале
косились. Рады будут по новой со мной разобраться: в данное время не работаю
нигде, приехал в чужой город - пристаю".
     Нинель, передал он, смолчала, зашагала от него. Он ее  не  преследовал.
Зашел в парикмахерскую, где его постригли и  побрили,  потом  посетил  баню.
Городские бани были немыслимы без длиннющей очереди,  но  она  оказалась  на
руку Генке: скоротал время, сидя в тепле. День выдался студеный, с поземкой,
завывал пронизывающий ветер.  Вечером  Филеный  снова  позвонил  в  квартиру
Нинель - держа в руке один тюльпан.
     Она, как он сказал, "уже начала понимать, но из принципа еще  внутренне
заслонялась". Попросила его: "Я возьму у вас тюльпан, и вы  уйдете,  ладно?"
Он отдал ей цветок и помотал головой. Сверху послышались шаги. "Зайдите",  -
она отступила от порога. Я подумал, ей только недоставало  сцены  на  глазах
соседей. Ну как она могла его не  впустить?  Не  звать  же,  в  самом  деле,
милицию.
     Он повесил пальто на вешалку. Перед ним  был  проход  в  кухню,  справа
располагалась одна  комната,  слева  вторая.  Нинель  пригласила  его  туда,
заметила: "Вы замерзли". Генка  опустился  на  стул,  несказанно  довольный.
Воображаю, как он забалдел от уюта. По его словам, стену над софой  покрывал
ковер, другую стену  занимали  полки  с  книгами.  Отогреваясь,  он  поведал
хозяйке, что побывал нынче в читальном зале  библиотеки:  времени-то  много.
Она спросила: у него нет никого знакомых в городе? Филеный  уставил  в  меня
гордый взгляд:
     - Я сказал ей: "Только ты!" И она - ничего. Говорю: сколько смогу, буду
приходить к твоему дому. Мне небо - крыша. В гостинице мест нет, на  вокзале
менты меня приметили - обязательно привяжутся. Но сам не уеду.
     Он описал ей, как попал в колонию, до чего несладко ему  там  пришлось,
но у него была одна мечта и надежда: встретить "ту, которая чем-то не похожа
на всех других, чем-то, так и берущим за душу". Он  прочел  ей  стих,  какой
читал мне в жару на пляже, не сводя глаз с нее, окруженной поклонниками:

      Всем вам недоступная сказка
      В наряде из солнечных кос...

     Я вспомнил слова другого мечтателя - о предчувствии, что в  поездке,  в
новом для него городе женское лицо овеет его теплом, и, вопреки мимолетности
встречи, это будет так много.
     Нинель принесла Генке поесть: котлету с вермишелью, хлеб, чай. В кухне,
он  услышал,  с  нею  заговорили,  то  была  ее  мать.  Он  поинтересовался:
потребовала объяснений? Нинель, если он передавал правду, взглянула на  него
грустными глазами, бледная-бледная: "Я не могу выгнать в ночь". Мне тоскливо
подумалось, как подмывающе-вдохновенно подскочило у него сердце. Вожделенный
росток появился из земли - Филеный не замедлил полить его.
     - Я к ней по-сердечному: "Когда я тебя увидел на пляже, и потом,  когда
принес тебе сазана, еще живого, и ты сказала, чтобы  я  его  выпустил,  и  я
выпустил, - это было и будет для меня самое  дорогое.  Я  как  будто  заново
родился! И благодарен судьбе. Пусть она будет жестокой - но только не ты! не
ты!.."
     Я сидел в оцепенении, пытаясь защититься  насмешкой  над  собой.  Какая
смехотворная блажь - бояться того, что  он  мне,  видимо,  скажет,  -  будто
Нинель, далекая, незнаемая, не живет своей никак не касающейся меня жизнью.
     Он не спешил, уделив время пояснению:
     - У нее был тяжелый нервный криз. Мать постоянно ее пилила, почему  она
с такой красотой не выйдет выгодно замуж.  Начальники  к  ней  клеились,  но
хотели пользоваться без женитьбы. Эта наглость оскорбляла ее невыносимо.  Ей
хотелось чуткости к ее душе. Она поняла: я перед ней - как  распятый.  И  ей
стало против души - причинить мне боль...
     Он сделал паузу - я не дал ему продолжить, подумав, не хватит ли с него
балдежки?
     - Это только по-твоему так, как ты говоришь, - сказал  я.  -  Не  может
быть, чтобы ее не звали замуж и не было выгодных соискателей.  Но  она  была
бессильна порвать с тем, кого ей выпало любить.  А  он,  женатый,  не  хотел
разводиться. И при случае она ему мстила, ей давало какое-то удовлетворение,
что она с другим.
     Я не смотрел на Генку, пересиливая соблазн. Мои  слова  оставались  без
ответа, делая  свое  дело.  Он,  сидя,  наклонился,  обнял  колени  и  вдруг
вскинулся:
     - Твои домыслы?
     - Если хочешь так считать - считай, - проговорил я,  наслаждаясь.  -  Я
добрый!
     - Говори хоть брехню, хоть что - я послушаю, - сказал он беспокойно.
     До чего живо и полно я представлял его желание не верить мне  -  и  его
боязнь, что я ничего не  скажу.  Мне  не  было  резона  спешить.  Почему  не
отыграться?.. Глаза  его  стали  будто  хмельные,  лоб  сморщился,  состарив
исхудалое желтое лицо. Он кивнул, словно с чем-то соглашаясь:
     - Ладно, за мной так и так должок, я тебе его сейчас отдам, а ты мне  -
все, что о ней знаешь.
     - Должок? - спросил я.
     - Ага. Из-за кого ты в СИЗО отдыхал? Небось  догадывался?  Но  догадки,
даже уверенность - одно, а прямое  подтверждение  -  другое.  -  Он  немного
повернул от меня голову. - Получи мое  признание.  Того  человечка  я  жизни
лишил!
     Меня  внутренне  передернуло  от   стыда,   что   я   тушевался   перед
очевидностью. Потянуло рассмеяться ему в глаза: с  чего  он  взял,  будто  я
нуждаюсь в подтверждении?.. Я рассмеялся, но сказал другое:
     - Ишь ты! - Признать, что он оделил меня правдой, какой не должно  было
быть, оказалось сверх моих сил.
     - Не веришь? - он замер в недоумении и обиде.
     - Нет! - я стукнул его в бровь.
     Он вскочил быстрее меня, и от  его  удара  зазвенело  в  ушах.  Недолго
помахав кулаками, мы выдохлись и опять уселись на ступеньку.





     Я вижу на виске Генки капли пота. У меня  самого  под  пижамой  взмокла
рубашка и противно липнет к спине.  Мне  гнусно  оттого,  что  я  беспомощно
слушаю Филеного:
     - Как стерпеть-то, что я пошел на все и она стала моей? И любишь же  ты
себя! Больно самолюбию?
     Он, однако, не мог не поостеречься, что я психану и  уйду,  -  и  некий
отличивший его эпизод не продолжит  жизнь  в  моем  воображении.  Мешкать  с
исповедью не стоило, и Генка напомнил мне момент, когда, покинув Славика  во
дворе Надежды Гавриловны, наша стая остановилась в темноте.  Филеный  первым
пошел домой. Теперь казалось донельзя очевидным,  как  было  бы  невероятно,
если бы он не свернул на полдороге. Он подался туда же,  куда  чуток  раньше
потопал я. Подойдя с задворок к огороду Надежды  Гавриловны,  Генка  углядел
меня,  присевшего  у  веранды  перед  кустами  крыжовника.   Наверняка   ему
захотелось расположиться рядом  и  узнать,  что  происходит  в  комнате,  но
помешала гордость. Рассказывая, он опустил эти подробности.  Прячась  позади
меня за огородным плетнем, он слышал - в комнате  разговаривают,  -  но  был
далековато, чтобы разобрать слова.
     После того как я ушел, Филеный занял мое место.  Теперь  дверь  комнаты
была закрыта, но окно оставалось распахнутым, и он выцедил чашу ревности  до
капли. Когда Нинель поднялась с  постели  и  удалилась,  Генка  разделся  до
пояса,  скомкал  и  сунул  в  карман  брюк  майку  и  вновь  надел  рубашку.
Взобравшись на веранду, раскрыл складной нож, нажал локтем на  дверь  -  она
оказалась не заперта.
     - А то я в окно бы влез. Никакого страха! - сказал он мне заносчиво.
     На тумбочке у кровати горела лампа, Славик лежал под простыней.
     - Взырился на меня - и, видать, у него мысль, что я не один и мы  опять
что-нибудь учудим: какой будет цирк, когда хозяйка проснется... Я ему  тихо:
подойди-ка на пару слов.
     Славик, по описанию Генки, встал голый, растерянный, взял трусы, но  не
надел, а только  прикрылся  ими,  подошел  "как  под  пистолетом".  Филеный,
державший руку с ножом за спиной, ударил.  Он  показал  мне  -  как:  справа
налево по  горизонтали.  Именно  такой  удар  изобразил  следователь.  Генка
деловито пояснил мне: лезвие прошло  в  полость  гортани,  он  выдернул  нож
движением на себя, расширив рану.  Славик  "захлебнулся  своей  кровью  и  -
мешком на пол". Генка завернул окровавленный нож в майку.  Перескочив  через
перила веранды, вытер рукавом брус, где опирался на него рукой. Как  удалось
избавиться от главной улики, Филеный, однако же, умолчал, бросив: - Об  этом
не будем. - А мне представились неасфальтированные улицы, на которых  жидкая
грязь стояла в колдобинах от  дождя  до  дождя.  Скорее  всего  Генка  кинул
завернутый в майку нож в одну из  этих  ям,  и  колеса  грузовиков  навсегда
укатали вещдок в грунт.
     У меня был иной вопрос к Филеному.
     - Тебе стало легче, когда ты его...
     Генка заволновался, пытаясь это скрыть.
     - Я сделал ради моего самого дорогого, прекрасного! Меня лишали его, но
я сказал "нет". Да, он поимел с ней - но  чем  для  него  кончилось?  Ха!  -
Филеный  принял  горделиво-мрачный  вид,  самолюбованию,   однако,   кое-что
мешало: - Как у них закрутилось? О чем они перед тем балакали? -  он  приник
ко мне сбоку.
     То, что Нинель наедине говорила мне, я  не  передал  бы  Генке.  Но  он
спрашивал, о чем она откровенничала с другим... Прежде я коснулся того,  про
что ей пел Славик: какая у него страшная работа и как на него  свалили  вину
за чуть не случившуюся аварию. Он решил - с него  хватит  этой  жизни,  -  и
уехал, чтобы не вернуться: итог так итог. Я сказал, как Нинель  просила  его
переждать плохую полосу: у жизни есть  другие  стороны,  все  у  него  будет
хорошо.
     Филеный слушал не дыша.
     - Распереживалась, охота его по головке погладить...  Представляю...  -
его голос вдруг осекся, и  я  почувствовал  себя  добряком  оттого,  что  не
сказал: "Еще бы тебе не представить".
     Он заговорил наигранно небрежно:
     - Про аварию наврал. Рисовался и действовал на чувства. Или наврал, что
не виноват. На самом деле он и напортачил - допился!
     Мне  подумалось:  то,  что  Генка  очень   хочет,   чтобы   так   было,
необязательно значит, что так не было.
     Он спросил:
     - А как она сказала о том, кого любит?
     Я удовлетворил интерес:
     - Химик ей про свое семейное несчастье, а она ему про того типа.  Какой
он талантливый, авторитетный. Она беззащитна перед его влиянием. Злилась  на
него и злится, не раз с ним рвала, но не выдерживала...
     Филеный смирно сидел около меня.
     - А этот трепач, - вдруг  переключился  на  Славика,  больше  не  желая
подробностей, - и подставил же ее! Разгласил перед ней  тайну.  Если  правда
самовольно уехал, им бы занялись и к ней привязались: о чем  рассказывал?  -
Генка, подумав, добавил: - Может, с ней говорил кто-то  из  КГБ,  а  она  не
дура - смолчала. Наверно, было, но она мне не сказала.  А  я,  -  сообщил  с
достоинством, - в открытую!
     Смиряя возбуждение, он начал о том, как признался  Нинель  в  убийстве.
Утром проводив ее на работу и вечером встретив,  опять  был  в  ее  комнате.
Нинель сказала, что озябла, он  давеча  купил  вина  и  теперь  уговорил  ее
выпить. Она сидела на софе, накинув на плечи  пуховый  оренбургский  платок,
подобрав ноги.
     - Я встал на колени, - проговорил Филеный и  закрыл  глаза,  показывая,
как глубоко проникся воспоминанием, - и так стоя, положил на ее колени  руки
и голову. Я умолял ее выслушать и рассказал про мое самое муторное.  Быть  у
твоего окна, сказал  я,  быть  и  слушать,  как  у  тебя  происходит  с  тем
человечком... Ей стало не по себе - я почувствовал. Говорю:  какую  я  вынес
боль из-за тебя.
     Генка горестно исказил лицо:
     - Ей тоже больно, а тут я ей прямо, открыто: да, это сделал я... ага. С
ней был словно припадок. Без крика, без стонов - а только она стала дрожащим
комком нервов. Я говорю: "Хочешь, сейчас все напишу и пошлю прокурору?"  Она
зажмурилась и мотнула, мотнула головой: "Нет-нет-нет!"  Зарыдала  беззвучно.
Долгий-долгий плач... А потом  настало  настоящее!  Она  лежала  на  постели
нагая, шептала: "На-а, бери,  ешь  мое  тело!"  Красивые  глазки  затуманены
кайфом.
     "Кайфом ли?" - я не сказал это вслух, хотя сказать  очень  хотелось,  и
мысль, что я добрый, не ослабила мою тоску.
     Генка говорил о радости,  длившейся  пять  ночей.  После  пятой  Нинель
получила предупреждение от матери. Та являлась основной квартиросъемщицей, и
без ее согласия дочь не имела  права  пускать  кого-то  жить.  Мать  грозила
обратиться в милицию, и Филеный, уходя, обещал  Нинель  снять  квартиру.  Он
уехал раздобыть деньги. Дело подвернулось в  Копейске.  Генка  и  сообщники,
которых он нашел, забрались в комиссионный магазин, вынесли немало  ценного.
Кто-то из уголовных, скорее всего, наркоман, кому в угро  давали  уколоться,
быстро навел оперов на след.
     Филеный  написал  Нинель  из  колонии,  обращаясь  на  "вы",  чтобы  не
скомпрометировать. Не ответила. Он писал еще, послал ей  много  писем.  Лишь
только его освободили из-под конвоя, побежал к междугороднему телефону.
     - Руки ходуном ходят, не могу трубку к уху прижать. Если сейчас скажут,
что переехала или ее не стало... что, что тогда?.. Женский  голос:  "Да?"  Я
прошу: "Мне Нинель Васильевну".  А  это  она  и  есть.  "Я  слушаю,  что  вы
хотели?" - "Это Гена Распаев". В трубке тихо. Я: "Ну как ты живешь?" Молчит.
Я ей: "Еще недолго, и приеду!" Она: "Может, не надо..."
     Мне отчетливо вспомнился виноватый голос  Нинель,  каким  она  говорила
"извините", когда к ней липли на пляже. Генка напряженно  смотрел  на  меня,
ожидая, что  я  скажу.  Я  кивнул,  выразив  внимание,  и  он  воодушевленно
пообещал, что поедет к Нинель, как только дождется свободы выезда.





     Мне разрешили прогулки на воздухе, и я сидел на  скамейке  у  больницы,
когда выписали Генку. Он подошел попрощаться, сел рядом, и  разговор  быстро
зашел о том, о чем и должен был зайти. Я предположил самое благоприятное для
Филеного: Нинель не сказала ему, что ее жизнь изменилась, и впустила в  дом.
Но мать-то, если не тешить себя фантазиями, наверняка  жива.  Опять  встанет
вопрос о квартире.
     - Снова пойдешь на дело?
     Он полоснул меня взглядом. Я тронул то, что и без меня нудило  его,  не
суля просвета.
     - А если все так глухо? - вырвалось у него.  -  В  этой  сучьей  стране
мечту можно лишь предать. А чтобы  только  прикоснуться  к  мечте  -  заложи
жизнь!
     Он  сказал,  что  помнит  стих.  Однажды  услышанный,  стих  запомнился
неточно, ну да пусть. Генка прочел:

      Есть звезда, до которой лететь
      Четыре тысячи лет.
      Есть другая - лететь до нее
      Пятьдесят одну тысячу лет.
      Так к какой полетим мы, Жанетта:
      К первой или ко второй?

     Мне захотелось сказать ему что-нибудь хорошее. Стихотворение  побуждало
к мысли, что если мимолетность - частица вечности, то промелькнувшее счастье
все  равно  впереди.  Ибо  вечность,  не  имея  края,  конечно  же,  кругла.
Вспоминая, что Нинель  рассказывала  Славику  о  родившихся  под  созвездием
Близнецов, я спросил Филеного, верит ли он в гороскопы. Он сказал:
     - Как сказать...
     - Ты не в мае-июне родился?
     - А что это тебе бы дало? - спросил он.
     - Как взглянуть. Может, объяснение.
     Он не был настроен на шутки.
     - Выходи в инженеры, студент Забавских! - Ему пора было идти, он  пожал
мне руку.
     Я напомнил мой вопрос.
     - Нет. Не в мае и не в июне! - сказал Генка уходя.

---------------------------------------------------------------
     Повесть "Близнецы в мимолетности" опубликована в журнале  "Литературный
европеец", NN 12-13 / 1999, Frankfurt/Main, ISSN 1437-045-X.
     Повесть  вышла  также  в  сборнике  под  общим  названием  "Близнецы  в
мимолетности". Verlag Thomas  Beckmann.  Verein  Freier  Kulturaktion  e.V.,
Berlin-Brandenburg, 1999.
____________________________________________________________

Last-modified: Wed, 20 Apr 2005 17:57:37 GMT

Оцените этот текст: