Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Игорь Гергенредер
     Email: igor.hergenroether()gmx.net, igor.hergenroether()epost.de
     Date: 21 Feb 2002, 19 Nov 2006
---------------------------------------------------------------







     До  сих  пор не  определю чувство, ошеломившее меня, когда  из  темноты
выбежали с хохотом  девушки,  буйно раскованные, сильные, совершенно  нагие.
Сверканье ядреных икр, ягодиц, мелькание торчливых грудей,  огненные дерзкие
взгляды -  буря  возбуждения смешала,  смела мысли.  Я восхищен? Безусловно!
Сконфужен? Очевидно. Мы в  огромном сарае, под потолком пылают мощные лампы,
два прожектора укреплены на балке. Двери распахнуты в теплую июльскую ночь.
     Начинается   завораживающий   праздник  деревенской  молодежи,   кратко
называемый: гульба.  Празднество негласно  дозволено  местными  властями  по
случаю постройки двух сараев. Они возведены в поразительно сжатый срок. Вряд
ли   это  произошло  бы,  не  намекни  начальство  на  гульбу  по  окончании
строительства.  Молодежь развила столь горячую  энергию,  что  обошлось  без
помощи так называемых шабашников. Бич  местности -  прогрессирующая нехватка
рабочих рук. Но тут их нашлось достаточно - перед самой-то уборочной!
     До  того продуктивным оказалось обещание гульбы: дерзких народных игр с
потрясающим любовным озорством,  с откровенными актами  совокупления. Парни,
девчата,  подростки в  предвкушении  безумно  счастливой  ночи  стекались на
строительство сараев и с дальней округи. Я видел группу из соседней Башкирии
(из  русской  деревни).  Девять  пареньков  и  семь   девушек  проделали  на
мотоциклах путь в двести тридцать километров.
     Местные  власти,  решаясь  в удавке  хозяйственных  забот  прибегнуть к
гульбе, идут на немалый риск. Областная парторганизация,  прокуратура  и КГБ
проявляют интерес к неофициальным сборищам молодежи, в особенности же к тем,
что  связаны  со  старинными  местными  традициями.  Даже  в  хрущевскую так
называемую   "оттепель"   совершеннолетних   участников   гульбы   настигали
длительные  тюремные  сроки.  При  этом  обязательно попадал  за  решетку  и
кто-либо из начальства - за халатность и попустительство.
     В то  лето 1973 мне  до чрезвычайности посчастливилось. Я присутствовал
на празднике, подобного которому  не было в южноуральских краях,  по меньшей
мере,  лет двенадцать.  Как выразить  всю пылкость  впечатления?.. Несколько
парней играют на аккордеонах, звучат балалайки, башкирские бубны. Обнаженные
девы приплясывают на  гладчайшем  некрашеном  полу,  шаловливо  вскрикивают,
прячутся  друг  за  дружку,  зазывно  шлепают  себя  по  бедрам.  Игруний  -
десять-двенадцать.   Это   опытные   девушки   с  обольстительно  вызревшими
прелестями; на головах - венки из цветов, роскошные волосы распущены.
     Ужимки,  выплясы   все  темпераментней,  озорницы  задорно  затрагивают
парней. Мы образовали круг, пока еще довольно широкий.  Вызывающе прекрасная
нагота   девушек,   их   неподдельный,   стихийно-рвущийся   азарт   желания
воодушевляют  бунтарством.  Страстность подъема  так головокружительна,  что
переносит в иной мир, где реально утоление нестерпимой жажды. Жажды свободы,
беззаветного  наслаждения  и  героизма.  Искренность вызова и красоты  - без
этого огня герою не родиться. Героическое дарится любовью.
     Девицы, смелея в телодвижениях, запевают, толпящиеся подхватывают:

     Повернусь направо, повернусь налево:
     Тут замедовело, там захорошело...

     Брюнетка  с  шельмецки-лукавым  прехорошеньким личиком, колыхая  передо
мной крупными грудями, спрашивает, отчего я не пою? Или  не хочу ни одну  из
них  победить?  Ее  оттесняет  коренастенькая  прелестница с задумчивым, без
улыбки, взглядом, произносит что-то, не  слышное  мне,  - подружки  хохочут.
Взгляд  опять и опять скользит от моего лица вниз -  я чувствую, как краснею
до корней волос.
     - Что ему петь? - и, указывая глазами, нагая девушка звонко поясняет: -
Старичок торчком - победишь молчком!
     В   сконфуженности   не   знаю,   куда   деться.  Вот   она,   гнетущая
закрепощенность:  отравленный  плод  тотализированного воспитания.  До  чего
сознание должно быть изуродовано,  чтобы  неописуемая прелесть естественного
воспринималась     как    преступление    против     морали.    Воздвигнутая
ленинско-сталинским государством пирамида фальшивых  ценностей  высится  вне
здоровых основ народного мировосприятия. Под уродливым сооружением, поднятым
на крови и лжи, нашли законное место массовая безмозглость, эмоциональное  и
духовное   отупение,   садизм   в   его   разновидностях,   мерзко-воровской
"широкоохватный" разврат. Снующим внутри трухлявой пирамиды все  эти явления
-  родные; просто правила запрещают о них распространяться. Но стоит кому-то
выглянуть  в мир разневоленных  народных желаний -  и у бедняги выпучиваются
глаза;  вот-вот  его  хватит  кондрашка.  Он  истошно  взывает  к  власти  в
невыносимом  ощущении собственной обделенности. О,  как ему  жаждется, чтобы
гнусность запрета,  рождающая одичание  и алкоголизм, омертвила и  это чудом
уцелевшее светлое озерцо естественно-чувственной жизни! Возмущение увиденным
он передает посредством похабных сравнений и матерщины.
     А как раз этому  и нет места  в поэтичных таинствах любовного восторга.
Исполненные трогательного  юмора  слова  "старичок",  "приветень"  (лиричное
образование  от  слова  "приветить")  могут  у  кого-то вызвать  усмешку, но
повернется   ли  язык  назвать  их  циничными?..  Освобожденная  искренность
влечения  ведет к чистоте,  а  не в  закоулки порока. Не утомлюсь утверждать
это, вопреки  замечаниям, будто я - как выразился некий критик - "рискованно
впечатлителен".  По мне, гораздо хуже  -  недооценивать первозданную волю  к
игре, присущую и людям и животным.
     Стремление вырваться из пут и  помочь в этом другим не пострадает, будь
оно описано  даже  с  некоторым  - если  угодно  - пафосом.  Мысль  не более
спорная, чем иная:  нельзя  раскрепоститься в каких-то полчаса.  Услышав  от
девушки  присказку, в которой слились  смелость  и доверительность, я понял,
что происходящее -  для меня еще не сияние полдня, а, скорее, полыхание огня
с  пляской  вокруг него  неистово  ликующих  мотыльков. Наверно,  мои  глаза
выпучились  -  иначе  коренастенькая  чаровница  и  ее  подруга-брюнетка  не
смотрели  бы  с таким  насмешливым  любопытством. Они обменялись  репликами,
прошептав их друг другу на ухо.  Я напряг мои умственные способности, силясь
изобрести блесткую остроту, но все, что приходило в  голову, казалось пошлым
или грубым.
     Меж тем девицы  повели хоровод, с  вывертами притопывая босыми пятками.
Волнующее пение продолжилось:

     Хорошо медует приветень курчава,
     Старичок налево, кутачина справа...

     Ловлю  взгляд   коренастенькой,   завидуя  ее   властной   дерзновенной
открытости:  как  очаровательно  торчат чуть в стороны  ее соски,  напоминая
рожки   козленка!  темный   мысок  растительности,   подровненный   бритвой,
умилительно курчавится. Девушка в  хороводе  проходит с приплясом мимо меня,
выкрикивает мне загадку:
     - Звездочка пред месяцем, полюбил - не свесится!
     Меня  прошибает пот, теряю драгоценные мгновения. Брюнетка с шельмецким
личиком, притопывая голой ножкой, бросает мне нетерпеливо:
     - Отгадывай, кто такие? Ну?!
     Сбоку от меня выступает на шаг парень.
     - Месяц - это вам старичок, а звездочка - приветень. Вот!
     Хлопки  в  ладоши,  взвизги, хохот; девушки  расступились  -  парень  в
середине  стайки. На две-три минуты его заслонили голые спинки,  ягодицы - и
вот он  стоит  разутый, на  нем только  рубашка.  Игруньи  нервно  толпятся,
возбужденные его  впечатляющей  наготой. Лицо славное, почти детское - но он
уже по-мужски кряжист.  Красотка-брюнетка, крутнувшись,  звучно шлепнула его
по бедру босой стопой. Несколько подружек повторили ловкую выходку.
     Среди нагих шалуний появляется молодой человек  с аккордеоном; громче и
задорней наяривают  бубны. Парень  встает  на принесенный  табурет: озорницы
награждают прикосновениями его выраженную  мужественность. Меж тем из  рук в
руки передается довольно объемистый чайник.
     - Ягодная медовина! - раздаются тут и там голоса зрителей-мужчин.
     - Ну, а если разольет...
     Прелестницы принимают  перед  парнем беззастенчиво-притягательные позы,
он поедает глазами гибких вожделеющих чаровниц. Миг - чайник повешен.
     - Держит! Держит, о-ооо!!!
     - Есть почин!.. - громко и радостно объявил кто-то из публики.
     - Будет гульба отменная!
     И вот уже приятный тенорок ввернул присказку:
     - От этакой стати гульба при понятии!
     Герой  момента твердо стоит на табурете, выдвинув низ туловища. Девушки
поочередно,  наклоняя   висящий  чайник   руками,  отхлебывают  из   носика,
сладострастно причмокивают, потирают груди и надпашье; отходя, потягиваются.
Сколько зовущей неги! Благоухание летней ночи льется в распахнутые  двери, в
широкий проем  с близкого  неба сияют  рог  месяца и звезды-звезды-звезды...
Около меня народ рассуждает:
     - Братан  сказывал, в Привольном, в пятьдесят девятом, парнишка ведро с
молоком держал.
     - Было, знаем! Посадили парнишку. Но заметь - с молоком парным ведро!
     - Именно!  А  с  водой  бы,  к  примеру, ведро  не удержал.  Хоть  семи
задницами подопри.
     - Пусть парное благодарит! Уж как оно полезно - и старичку, и приветени
- парное-то молочко!
     - А наши хорошие, гляди-кось, как сластятся клюквенной медовиной...
     От дев,  возбужденных  ритуалом, взбодренных глотками  сладостно-пенной
медовины, исходят таинственно-окрыляющие волны. Восхитительная безудержность
торжества воссоздала мир чарующих сказов, мы в самой его сердцевине, где нет
гнета, хамства, матерной ругани и тюремной морали,  но где  всевластна вечно
влекущая  народная  мечта  о  доступности  необычайного. Мы среди  нежного и
задушевного, что вдруг выплеснулось из гениальной памяти сказителей и  стало
зримым,  сама деликатность воплотилась  в  трепетные  девичьи  формы, в юные
лица.
     Ликование бурливо-безбрежно: все новые и новые девушки, разнагишавшись,
подходят отхлебнуть из чайника, потирая и пошлепывая разохотившиеся тела. Но
вот чайник пуст. Озорницы с забористым  смехом подхватывают парня, снимают с
табурета.
     - Разгадка  цветов! Бой  любви!  - разносится  в гурьбе. - Собрание для
обоняния!
     Посреди сарая вновь образовался круг. На пол ставят корзинки с влажными
пахучими цветами.  Парень  стоит  в  круге; чайник,  теперь уже легкий, - на
прежнем  месте.  Высокая  девушка,  постарше остальных,  щелкает пальцем  по
чайнику, сняв, бросает  подружкам.  Взяв то,  что составляет предмет мужской
гордости, ведет парня за  собой  на  середину круга.  У  нее тонкое стройное
тело,  но груди большие; она чересчур сильно повиливает бедрами,  и, однако,
это идет ей.
     Игриво шлепнув парня ладонью, раза два  ущипнув, она  поворачивает  его
спиной к цветочным корзинам.
     - Ну, теперь  гляди!  - говорит кто-то  сбоку от меня. -  Ихняя  судьба
решается!
     Другой добавляет:
     - Не  то что  глупо щупаться или еще глупей тереться, нет! Тут задумка,
да притом с красотой. Это и есть - гульба при понятии!
     Подружки подали высокой девушке корзинку с цветами. Выбрав  цветок, она
прижимает его к губам. Держит минуту-другую.
     - Хватит! - кричат подружки. -  Не  подыгрывай  ему. Ишь, понравился до
чего.
     Она нехотя отнимает цветок от губ, аккуратно помещает  его ниже мыска и
зажимает  стебель меж ног.  Страстнее гудят  бубны,  исстарались  балалайки.
Аккордеоны сменили  разухабистую мелодию на  что-то сентиментально-лиричное.
Парень оборачивается, он заметно взволнован. Мягко обняв милую, привлекает к
себе. Оба одного роста. То, чем парень так горд, находит цветок. Напруженная
плоть упирается, тычется  туда,  где он зажат.  При  этом нос парня - у  губ
девушки.  Ее  руки   нервно  разминают  его  поясницу,  спускаются   ниже  -
пощипывают.
     -  Переживает  сколь за него!  -  воскликнула,  не  сдержалась  одна из
подруг.
     - Не смущай его, Валя! - вмешалась вторая.
     Он принюхивается, на лице отражается внутреннее напряжение. Брюнетка  с
лукавой усмешкой подступает к обнявшимся:
     - Ну, где твое обонянье? Разгадай!
     Бедняга колеблется,  принюхивается  опять. Болельщики  подбадривают его
криками, девицы азартно взвизгивают, бьют в ладоши,  хлопают себя по  икрам,
ягодицам.  Он должен назвать цветок, что  прижимала к губам девушка, цветок,
которого касается отнюдь не носом. Раздается голосок, полный сочувствия:
     - Тихо, вы! Не мешайте!
     Другие участницы гульбы неуступчивы:
     - Неколи нам ждать! Самим охота!..
     Парень произносит беспомощно:
     - Щас  скажу...  - и без  уверенности  добавляет:  - Куневата  красавка
вроде...
     Брюнетка протянула руку к промежности  подруги,  бесцеремонно выхватила
стебель:
     - Не угадано! -  помахала бутоном над головой. - Драпач! Все смотрите -
драпач-цветок!..  - и  стала со  смехом,  безжалостно толкать парня  к  краю
круга: - Иди, иди - мучайся!
     Музыка   смолкла,   все  разразились  криками:   подтрунивая,   утешая,
злорадствуя. Проигравший густо покраснел. Мужественность, благодаря  которой
он был героем события, разом сникла. Не угадав цветка по запаху, оставшемуся
на губах милой, он лишался права на соитие с нею.
     - Валя, кого  теперь  выбираешь? - прозвенел вопрос бойкой красотки.  -
Иль я тебе изберу?
     У меня похолодело  и  одновременно защекотало в  горле, ибо  шельмецкий
взгляд прехорошенькой озорницы остановился на  мне.  К  счастью (а  может, и
нет!), Валя заявила, что ни с кем, кроме  того,  кто столь драматично открыл
гульбу, играть не будет. Под вздохи: "Любовь! Любовь!" - она  бежит к своему
единственному.  Вопреки  неудаче, ему  отныне  безраздельно  принадлежит  ее
сердце. По  неписаным правилам, им  нельзя соединиться в эту  ночь. До конца
гульбы (позднего утра) они останутся терпеливыми зрителями.
     А  на середине круга - ладно  сложенная  смуглая  участница с  огромной
шапкой иссиня-черных,  как вороново крыло, кудрей; мелкие,  рассыпчатые, они
великолепным    руном    ниспадают    на    гибкую    спину.    У    девушки
страстно-привлекательное,  с  высокими скулами лицо,  глаза  полыхают из-под
стреловидных  бровей. Недлинные, с легкой  кривизной,  ловкие ноги исполнены
остро-чувственной  прелести.  Игрунья пляшет  в неистовом  темпе балалаек  и
бубнов; мелькание икр, изумительно подвижных бедер завораживает.
     Приблизившись  в  пляске  к  краю  круга  справа  от  меня,  танцовщица
выбросила  руку,  указывая на  молодого  человека  без  рубашки.  Выкрикнула
загадку:
     - Гонял - упустил, упал - загрустил, шапка лилова: молодчиком снова!
     - Оголовок-посошок!  - восклицает спрошенный;  он заметно спешит, чтобы
какой-нибудь  соперник  не  опередил  с  разгадкой.  -  Всяко  его  зовут  -
кутак-напарье, старичок, теплюша!
     Толпящиеся взволновались:
     - Больно простую дала загадку!
     Кто хлопает в ладоши с одобрением, кто - свистит.
     - Понравился! Сговорились!
     - Коли б сговор - могла б и потрудней задать...
     - Да вы чего ополоумели? Ее право - без загадок выбирать!
     Она ведет избранника на середину, он уже успел сбросить все мешающее. У
него копна пшеничных волос,  приятно женственное лицо,  усики, концами вниз,
подчеркивают  сочность губ;  выражение несколько сладкое.  Небольшого роста,
сложения  отнюдь  не  мощного,  однако  мужественность  весьма  внушительна.
Девушка с  силой шлепает его  по  круглой ягодице, он не остается  в  долгу.
Тогда она  награждает  его шлепком, от которого зарозовела  метка. Страстный
смех, поощряющие возгласы. Кто-то из участниц кричит:
     - И так-то оголовок соколом! А от шлепа еще соколистей стоит!
     Девушка  грубовато  повернула молодого человека спиной  к себе.  Подали
цветочную корзину. Выбрав цветок, она не целует его, а втыкает в свою черную
шапку  буйных,  роскошных кудрей.  Встряхивает  головой: стебель  держится в
мелких  плотных  кудрях.  Помедлив,  она  вынимает цветок, слегка приседает,
чтобы  удобнее зажать его. У нее гибкая тонкая  талия, большой  зад, кошачья
грация движений.  Она  опускается  на колени,  принимает  позу  тигрицы, что
встает ото сна, томно потягиваясь.
     Молодому   человеку   разрешено   обернуться.   Расставив  колени,   он
удерживается на  пальцах ног. Охватив  ногами  игрунью, склоняется над  ней;
пальцы его  рук  коснулись  пола  - крепко  оперся  ими. Нос  притронулся  к
иссиня-черному   руну.  Дионис,  собирающийся  объездить  вакханку.   Умелые
движения туловища... фаллос - под  крутыми толстыми выпуклостями;  очевидно,
нашел цветок. Молодой человек погружает нос  в плотные колечки  руна, делает
медленный вдох и, вскинув голову, выкрикивает хрипловато, с еле сдерживаемой
страстью:
     - Черлок колючий!
     Девушка   расставила  колени  -  бутон  упал  на  пол.  Цветок  тут  же
подхватывает подскочившая бойкая красотка:
     - Угадано! Колючий черлок!
     Экстаз всколыхнул толпу.
     - Не носом - напарьем опознал, по шершавости! Колюч-то черлок!
     - А то нет? Оголовком коснулся - и ясно!
     - Сколь говорено - на черлок не играть!
     - Она нарочно выбрала черлок: аж два отгада!
     - Сговорились!
     -  Вы  чего  ополоумели?  Шершавость! А то там,  помимо черлока, ничего
колючего нет?!
     Споры  перекрыл крик:  сперва  сдавленный, потом -  разнесшийся во  всю
силу.  Восторженно-бешеное соитие!  девушка,  сладострастно прогибая  спину,
запрокинула голову - шапка кудрей скрыла от меня профиль счастливца, который
безоглядно старателен. Заразительно-жаркая  спешка  самозабвенно действующих
тел! Кругом  молчание.  Сколько  минут прошло? Пять? Больше?..  Вдруг  тихий
голос произносит слева от меня:
     - Зачем об загадке сговариваться? - коренастенькая знакомая смотрит мне
в глаза  задумчиво, без улыбки.  -  Надо - я с месяцем  сговорюсь!  Буду его
просить,  почувствую  себя  звездочкой горячей,  и он  пошлет  мне отгадчика
желанного - на любую загадку, на любой цветок!
     Мужчина рядом с ней одобрительно смеется, переминается с ноги  на  ногу
от желания.
     - Поглянь, как  пахтают масло! Насчет загадки, может, и сговорились, но
черлок он сам  честно отгадал. Главное  - вон  как оба-то  довольны. Заяц  с
топотком, гусь с гоготком, а скок до упора - завсегда не от вора! - мужчина,
встав позади  девушки,  обнимает ее,  покряхтывая, прижимает к себе выпуклые
ягодицы, но она высвобождается, берет меня за руку, увлекает к выходу.
     Оборачиваюсь: пара завершила действо и застыла. Моя спутница  глядит на
блаженно изнемогших со жгучим сопереживанием;  до чего меня тянет поцеловать
ее! Мы  выходим наружу, впереди вырисовываются широкие смутные  пятна. Глаза
после яркого света не сразу схватывают очертания кустов.
     Воздух невозмутимо  тих, нас обволакивает  густая душноватая теплынь. С
озабоченно-деловитым  гудением пролетел  жук.  Мне  представляется,  что  он
подвыпил,  но  крепко помнит  о  некой  важной цели. Девушка  приблизилась к
кустам  и,  отстраняя рукой ветви,  вошла  в  прогалину; иду следом.  Где-то
близко в листве ворохнулась, чуть пискнула птица.
     Я  несколько раз уже  прикоснулся к телу моей  спутницы, теперь  тронул
ладонью ее  плечо,  но она  не остановилась. Путь  нам  преградил  плетень с
одичало разросшейся по обе стороны  высокой травой. Девушка осторожно  пошла
вдоль плетня, открыла калитку, мы оказались среди яблонь.
     -  Добро пожаловать или  от  ворот  поворот! -  было  вдруг сказано  со
зловещей издевкой.
     Я  страдал,  не  понимая, отчего отношение  ко мне стало иным. Хотелось
думать: нет-нет, это не всерьез! Ночь  дышала истомой  и что,  казалось  бы,
могла сулить, как не упоение? Нас обступал сад, за деревьями темнел дом, чью
шиферную крышу выбеливал свет луны. Та, кого я в мыслях уже страстно ласкал,
направилась к постройке: по виду, летней кухне. У двери порывисто прошептала
мне:
     - Не злись, но не нравишься ты больше!
     - Что я сделал не так? - мой  голос дрожал, и я едва не выругал себя от
досады.
     -  Только  полезь... - произнесла она  с  угрозой и повернула  голову в
сторону дома, - окна открыты, отец и брат спят чутко - сразу вскочат.
     Я молчал, невыразимо страшась одного: что придется уйти. Она шептала:
     - Сперва не  нахальничал, смотрел на  нас,  будто  перед тобой  незнамо
какие  бесстыдницы. А как никто не видит, начал прилипать.  Ишь!  Я этого не
люблю!
     -  Милая... -  прошептал  я покорно и елейно и принялся нанизывать одно
ласковое выражение на другое...
     Она следила за мной: обнаженная, ладная, угрюмо насторожившаяся.
     -  Не  улестишь! Мне твои слова - против  души! Вы, городские,  -  люди
притворные.
     - Не городской я вовсе! В маленьком поселке вырос.
     - Но теперь-то в институте учишься...
     - Это вина моя?.. - прошептал я жалобно.
     Она бросила запальчиво:
     - Студент-умник! Будешь в институте своим подружкам рассказывать, какие
деревенские девки бесстыжие, да и дуры еще! как ты им головы кружил.
     Негодующая прелесть вошла во флигелек,  включила электричество и плотно
закрыла дверь перед моим носом. В отчаянии я невольно возвел глаза к небу. В
нем стоял твердо очерченный месяц, лучились звезды, испуская волны какого-то
сладко будоражащего магнетизма. Смятение и горчайшая тоска  внезапно  родили
во мне  позыв к творчеству, стало  слагаться  стихотворение...  Минуло минут
десять, четверть часа. Я легонько постучался.
     -  Скребешься,  как котяра!  - прозвучало ехидное. - А  запора-то нет у
двери.
     Я  нажал на нее и  попал в летнюю кухню. Сбоку у  окошка стоял  стол; у
стены напротив,  на  покрытой  тулупом лавке,  полулежала  моя  любовь,  она
опоясалась чистым кухонным полотенцем.
     - Студент-студентяра! - произнесла с наигранной враждебностью.
     Вдохновение, владевшее мной, пробудило во мне отвагу. Я стал решительно
делать  то, чего  хотелось.  Снял, уронил  на пол рубашку, за  нею  - брюки;
предварительно извлек из заднего кармана и положил на стол записную книжку с
авторучкой, которые всегда имею при себе.
     Моя пригожая легла на  тулуп  ничком, приподняла свою  развитую попку и
сделала  вид, будто пытается рукой  натянуть  на  ягодицу краешек полотенца.
Волевым усилием я оторвал взгляд,  присел на табуретку и принялся записывать
мою импровизацию. Девушка смешливо наморщила носик.
     - Поросячья ножка торчит, а он пишет!
     - Что, что? - вырвалось у меня. - Как ты сказала?
     - Подруга называет такие поросячьими ножками.
     - Какие - такие? - спросил я обеспокоенно.
     - Эдакие! У нее узнай! - и насмешница искушающе-игриво повиляла попкой.
     Подавив  стон, я  неимоверным напряжением заставил себя сосредоточиться
на стихе; зачеркнув несколько слов, вписал новые. Ненаглядная села на лавке,
развела ноги и, перед тем как прикрыть ее ладошкой, продемонстрировала мне.
     - Дай, что написал!
     Я  вырвал из записной книжки  листок, встал  перед  хозяйкой, прошептал
заискивающе, как только смог:
     - Хорошая... дотронься - и дам...
     Она  прикоснулась   к  моему  стоячему   фаллосу,   кратко  и  дразняще
потеребила, затем, завладев листком, стала читать вслух:

     Пара лун взволнованно-устало
     В душной ночи жаждет опахала,
     Хочет и боится тонкой ласки
     Привередливо-застенчивая сказка.

     А упрямства крепкое копытце
     Победить ее стыдливость тщится:
     Нежности с обидой вперемежку
     Искушают сказку-сладкоежку.

     Но она с собой играет в прятки -
     И, на таинство заманчивое падки,
     Продолжают препираться глупо
     Сказка и упрямая за-а-а...агадка.

     Произнеся последнее слово,  девушка  зажмурилась от остроты  эмоций - я
заметил движение  губ и помог ее ручке найти то, что было безмолвно названо.
Подушечки пальчиков замерли на налитой зудом  головке. Моя рука, несмотря на
увертку   чаровницы,  с   которой  она  несколько  запоздала,  добралась  до
промежности,  тронула  волосяной   покров.  Неудержимо  повлекло   затейливо
понежничать  с   переполненной  нектаром,  но  теперь  ее   владелица  умело
сопротивлялась, предпочитая пока пиру чувств их дегустацию.
     - Как ты написал - копытце? - прошептала с горловым смешком.
     Я прервал ласки и по памяти прочитал две строки.
     - Хочешь, - хихикнув, спросила она, - покопытить заливную?
     - Хочу-ууу!..
     Велев  мне  пристроиться  сверху  нужным образом,  она  взяла штуку  и,
притронувшись ею к заветной, стала с моей помощью проделывать то, что я знал
как "дразнение". Теперь процедура имела новое  обозначение: моя возлюбленная
с блеском показала творческий дар. Вознесенный на седьмое небо, я обогатился
также выражением "пончик с разрезом"... Наконец-то мне дали угоститься им до
счастливой отрыжки. Немного позже любимая сказала:
     - Чтобы скорей опять встал, поешь сметаны.
     Я  не без  удивления обнаружил, что "сметана"  - не иносказание.  Мне в
самом  деле предложили густую  деревенскую  сметану.  Мы  ели ее  и,  весело
безобразничая,  мазали  друг  другу  щеки. Силы  восстановились, но  хозяйка
потребовала:
     - Погоди! Посиди со стоячим и попиши что-нибудь...
     Скрепя  сердце,  я  исполнил  ее  прихоть.  Делая  записи,  спросил  из
неотвязного   педантизма,  не  поделится   ли   моя  любовь  еще  чем-нибудь
любопытным? Она,  лукаво  взглянув,  произнесла  "звездочка"  и  "сигарить".
Глагол означал известное действие, и я  заинтересовался, не образован ли  он
от  слова "сигара",  которое, казалось  бы,  должно  было  оставаться чуждым
лексике края. Моя милая не знала ответа, и впоследствии, несмотря на все мое
усердие в  исследовании  вопроса,  я так и  не  пришел к его  окончательному
прояснению.  Зато  выяснил,  что  "звездочка" может  относиться и  вообще  к
девушке. Звезды и месяц - это разгоряченные прелестницы и их возлюбленный...
     Сколь поэтична  душа  народа, как восхитителен  внутренний мир девушки,
если в сладостные минуты перед соитием она чувствует себя беззаветно горящей
звездой!  Возлюбленный  обретает черты  месяца -  не ясноликого ли богатыря,
повелителя,  божества? "Он пошлет  мне отгадчика  желанного!" Месяц - это  и
прообраз  суженого,  вознесенный  в  космические пределы.  Народное сознание
свело  в  озаряющем   миге   соития  личное  и  космическое,   опоэтизировав
повседневность. "Звезда  из-под платья - ан месяц  со статью!", "Отчего  она
горит? Больно месяц становит!"
     Сколько  лиричности  вносится  в  обозначение  интимного!  "Кучерявка",
"елок", "лукавый  прищур"... Какие еще  слова-самоцветы  приберегает мужское
сердце  для предмета желаний?..  Неменьшее богатство припасено и у  девушки:
"теплюша",   "гусек-тупорылец",  "посошок"...  Тепло,  согревающее   сердце,
неизменно облагораживает акт: "Как он меня вытеплил!"  О счастье разделенной
любви, о  пережитой  судороге  она  скажет: "Я  вздохнула..."  Герой события
произнесет: "Я восхитил!"
     Объезжая в  1972-75 годах села в бассейне реки, которая некогда звалась
Яиком,  изучая то,  что поистине  заслуживает определения  "феномен русского
Приуралья", я встречал среди грубостей и оголтелого цинизма озорно звучащее:
"А  мы - восхищаться!  А мы - обожаться!", "Завелись в леске коренья -  ищут
девки восхищенья!"  Как часто слышалось:  "Помедуем", "захорошеем"!  Однажды
мне  повезло  стать свидетелем  такого  вот  объяснения  в  любви:  "Я  тебя
восхищу!" - "Ой ли?" - "Была б приветень добра - навздыхаешься до утра!"
     Услышанное и увиденное  я постарался, по мере  возможности,  передать в
сказах.
     Надеюсь,   что,  несмотря  на  катастрофические  деформации  природы  и
деревенского  быта, и сейчас  еще жива в Приуральской  Руси  та неподражаемо
образная  речь, которая столь  ладно  лилась  из уст  сказителей:  моложавых
стариков, чей гений светился в каждой чудаческой  ужимке. В свои семьдесят с
лишком они  делили усладу плотской  любви с девушками,  часто  и  у  молодых
крепышей вызывая зависть.
     Когда  на  Западе  появились  мои  публикации  об этих  эпизодах,  один
американский ученый весьма неуклюже сыронизировал, высказав предположение: а
не ловец ли я  летающих  тарелок? За меня вступился  авторитетный германский
специалист   по  России  -  вступился,  напомнив  человека,  который  путает
честность с  чесночным соусом. Профессор заявил в  солидном  издании, что  я
достоверно описал явление, известное как снохачество. К сему он присовокупил
мысль, будто я показываю "развитие процесса". В советское-де время колхозные
бригадиры, оделявшие вниманием своих снох, якобы получали, выходя на пенсию,
право  первой ночи: в  отношении всех  тех девиц, чьи родители  и  женихи не
пользовались влиянием.
     Вызывает недоумение, почему мои публикации оказались поняты именно так.
Сказители,  которых  я встречал,  не  были колхозными бригадирами, и девушки
приходили к ним сами. Начиналась трапеза, хозяин  любезно  потчевал  гостью,
рассказывал какую-нибудь историю, пел что-либо старинное, затем  происходило
неспешное,   носившее   характер  обряда,   раздевание  -  и  в   завершение
торжествовала  плотская  любовь. Девушек  вела  к  сказителям потребность  в
бесценном  опыте  или  - если понимать  глубже -  в  одухотворении соития. Я
касаюсь  категории  познания,  относящейся  к тому  синтезу  чувственного  и
духовного, который привносил в бытие села устремленность в космос.
     Народное миропонимание Приуральской Руси  полагает  ее местом,  славным
своими   исполинами  женолюбия  и  владычицами   сладострастья.   Бесконечно
восхищаясь ими, народ самоутверждается  в осознании непреходящей  значимости
края. Любовные отношения казака, казачки и персиянина в сказе "Лосевый Чудь"
преисполнены   того  эмоционально-духовного  накала,   который   сопутствует
Приуральской Руси в историческом утверждении ее  индивидуальности, когда то,
что  присуще России европейской, постепенно  и непросто  сживается с чертами
Востока.
     Поглощая  влияние   Востока,  русское  Приуралье  охотно  признает  его
оплодотворяющую силу. Но мужественное начало, воплощенное в казачестве, само
хочет властвовать этой силой и сохранить самобытность.
     Востоку,  чьим  представителем  выступает  персиянин, Приуральская Русь
желанна, как бывает  желанна  многообещающая,  с  несравненными  прелестями,
любовница ("коса толстая, талия тонкая и большой, очень  белый  зад.  Тугой,
крепкий, очень хороший").  Престарелый любовник, казалось бы, преуспевает  -
но  высочайше-упорна  ревность  мужественного  начала.  В  конце  концов оно
достигает  вожделенной  мощи женолюбия.  И выживает -  гонимое! действует  -
влекущее!
     В  сказе  "Птица  Уксюр"  исполинское  женолюбие не  ведает недоступных
пространств,  "освоив"  заокеанскую   Бразилию.  Владычица  сладострастья  -
посланница  бразильской  императрицы  -  деятельно  участвует  в  сбережении
самобытного Приуралья.
     По-детски  непосредственно открываясь  экзотике, народное сознание ждет
помощи  отовсюду, ибо  убеждено,  что  везде  есть  героические  женолюбы  и
самозабвенные прелестницы. Их желание защитить естественность  и  значимость
соития  как  исключительное  достояние Приуральской  Руси кажется само собой
разумеющимся.
     Аравийские жемчуга и африканские страсти переполняют истории о Степовом
Гулеване  и Форсистой Полиньке. Если  в "Птице  Уксюр"  на  помощь Приуралью
приходит   мировая  женственность,  то  теперь  Приуральская  Русь  осознает
собственную,  самодовлеющую  волю  к   спасению,   перед  которой  вынуждена
приклониться высшая власть  - Сталин и Хрущев.  Не постигший же сути местных
поверий, глухой к евразийской  ментальности  Николай Бухарин кончает жизнь в
подвале палача.
     Приуральская  Русь  обличает в  Бухарине пренебрежительное легкомыслие,
которое выказывают советские либералы к источнику народных идеалов, к вере в
исключительность  своего  края.   В  Бухарине   воплощена   та   извращенная
женственность,  что  жаждет овладеть женственным  же началом, заменив  собой
доминанту  мужественного  женолюбия.  Неприятие  духа   евразийства  привело
Бухарина  к  тому, что он  так и  не понял  причин кары. Глухота к  духовным
"табу"  выглядит  в представлениях народа  кощунственной  попыткой  низвести
таинство на уровень скотоложества.
     Не менее  непримиримо изобличается и измена носителю спасающей  силы  -
трансастральному исполину  женолюбия - Степовому Гулевану, измена, на  какую
толкнул низы населения  соблазн коммунистического рая.  В наказание виновные
лишаются радости  совокупления, меж тем как соблазнившая их советская власть
заискивает перед  мужественной  мощью исполина  и  упивается  сладостью  его
достоинств.
     Обманувшиеся приходят к осознанию своего преступления. При  этом вера в
исключительность  края  вновь  торжествует.  Гулеван  удостаивает  избранниц
непреходящей негой  соития, оберегает  его  прелесть от опошления, печется о
сохранении  неповторимого  Приуралья. Недаром  здесь  поселяется  бесподобно
очаровательная   игрунья   Полинька,   особенно  благоволящая   к   местному
юношеству...
     Память  и все духовное бытие  народа окрашивает поразительный оптимизм,
отчего   поэзия   совокупления,  соединяя   земное  и   космическое,  делает
Приуральскую Русь местом, волшебно притягательным для всего мира.


     Вступительное слово опубликовано  в книге  "Русский  эротический  сказ"
(Бендеры, "Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-090-6).
     ________________________________________________________



---------------------------------------------------------------
     © Copyright Игорь Гергенредер
     Email: igor.hergenroether@epost.de
     Date: 09 Oct 2000
---------------------------------------------------------------

                                  Буколический сказ



     Места эти звались Высокая  Травка. Здесь было оренбургское  казачество.
Едешь четыре  дня до Уральских отрогов,  а травы с  обеих сторон колеи двумя
стенами так и клонятся на телегу. Высотой до конской холки.
     Через нашу местность бухарские купцы  проезжали  на  Казань. Летние дни
разморят, от  травяного духа человек  пьян;  кругом птички паруются. Купец в
телегу положит  под себя  всего мягкого, его истома и пронимает. Тут озорные
девки разведут руками заросли и покажутся голые. Недалеко от  дороги у них и
шалаш,  и  квас  для  веселого  ожидания. Заслышат  телегу и  бегут  крадком
наперехватки. На самый стыд лопушок навешен.
     Купца и подкинет. "Ай-ай, какой хороший!  Скорей иди,  барышня!" А она:
"Брось шаль!"  Посверкает телом, повертится  умеючи  -  и скрылась. Так же и
другая, и третья... Купец уж клянет себя, что не кинул: давай в голос звать.
А они опять на  виду:  груди торчком, коленки  играют. "Брось платок!  Брось
сарафан!"
     Он и кинет. Горит человек - что поделать? На одной вещи не остановится.
А они  подхватывают - и пропали.  А  он  все  надеется улестить...  Вот  так
повыманят приданое.
     Но чтобы купец хоть какой раз получил  за свой товар - не бывало! Какие
ни  нахалки,  но тут  казачки строги. Забава есть забава,  но  продажность в
старину не допускалась в наших местах.  Побежит  купец вдогон - в травах его
парни переймут: "Ты что, хрячина некладеный?!" Стерегли своих казачек.
     Бухарцы страшно обижались, что ругают хрячиной.  Жаловались начальству:
у вас, мол, ездить нельзя, такие оскорбленья терпишь от молодых казаков. "Мы
свинину не  выносим  на дух!  А  казачки-барышни красивые,  хорошие..." И ни
слова  не  скажут про озорство.  Все-таки  хотелось  купцам, чтобы  им девки
показывались.
     Но,  конечно,  такое  озорство  шло  не  отовсюду,  а  только от хутора
Персики. Вот где снесли деревню Мулановку, там был в старину казачий  хутор.
Кто-то говорил, что его назвали по  прелестям девок. Но вряд  ли. Тогда  все
выражали гораздо проще.
     Выражали грубо, но чего  стесняться, если особая  красота казачек была:
выпуклый  зад... Как киргизские кобылы  огневые, норовистые,  так и те девки
были. Умели заиграть  хоть  кого. Закружат голову и разорят. А вон в станице
Донгузской жили казаки-староверы - там ничего подобного. Суровость!
     В  Персиках  веселье  было  от  смешанности. Казаки  много  женились на
калмычках.  Около  жили  башкиры, они делали набеги  на  Калмыкию, приводили
девушек.  Те  сбегали к  казакам,  окрестятся  и замуж.  Так же  и  красивых
башкирок, если замужем за стариком, казаки сманивали. Потому даже русых было
мало на хуторе, а светлой - и подавно не найдешь. Народ чернявый.
     Среди него  выделялась Наташка: вон как  среди  грачей чайка. За  такую
красоту лучше  б сразу куда упрятать - чтоб без убийств. Белокурая; коса вот
такой толщины! Жила с матерью, та пьющая. У Наташки был Аверьян, но его
     родители ни  в какую, чтобы он на  ней женился: голь-голая. А красота -
чего на нее  глядеть? Наташка собирала  себе  приданое, дразня  бухарцев, но
мать все пропивала.
     А за хутором, на берегу реки Салмыш, жил старый персиянин. Для его дома
возили отборную сосну из Бузулукского бора, за триста пятьдесят верст. Богач
был.  За какие-то  заслуги  наградило  его  царское  правительство  большими
деньгами, и он почему-то угнездился  у нас. Начальство его  почитало, казаки
относились с приглядкой. Уж такой приветливый; говорит как гладит, да медком
подмазывает. Непонятный! Кто его знает: что он да как?!
     Вот  по  его  детям,  видать-то,  и  назвался  хутор.  Персики: то есть
персиянина приплод,  малые  персы. Старый-старый, жил  тихо,  а  после вдруг
наплодил...
     Как вышло? Сперва он углядел Наташу на  горячем песочке у  Салмыша. Над
берегом  откос, вот  с  откоса  он  затрагивает ее: "Подымись  ко мне в тень
дерева, Наташа! Солнышко попечет". Тут Аверьян выходит на песок из кустов. У
них  с  Наташкой только что была  сердечность. Персиянин как ни в чем: "А, и
ты, Аверьяш! как хорошо! Подымитесь для обсуждения".
     Взошли; он  объясняет.  Будет он красить в доме полы,  и  вот что. Если
Наташка и Аверьян - так, как их мать родила - исхитрятся по свежей краске до
его  спальни  дойти  и  не  попачкаться, на  постели побыть и тем  же  путем
обратно, он такое приданое даст! Ни у одной девки на хуторе не было!
     Аверьян  так  бы его  и  зарезал. А  персиянин посмеивается: "Я  ее  не
коснусь.  Вдвоем  будете.  Идите  в  обнимку. Хочешь,  на руках  ее неси, не
выпускай. Все останется скрытым: заплот у меня вон какой высокий, без единой
щелки".
     Аверьян:  "Ты иди к мужичью  сули, а я - казак!  Мы на всякое такое  не
продажны".
     Персиянин:  "Ты характер показываешь потому, что  соображения не можешь
показать.  Как по  свежей краске  пройти сени, коридор,  залу  и  спальню до
середины и не попачкаться?"
     Аверьян  стал  задумываться.  Персиянин  говорит:  "Если  попачкаетесь,
деньги все  равно дам.  Ничего страшного.  Только буду  иной  раз  про  себя
напоминать. Но это безвредно. Может, и к  удовольствию".  Глядит на Наташку:
что  скажет?  А она: "Я  б согласилась, но только, мне  кажется,  вы  будете
подсматривать". Аверьян говорит: да! мы не согласны!
     Но Наташка тут: "Тебе-то что?! Погуляешь - другую возьмешь, с приданым!
А мне как?" Начинает рыдать.  Персиянин успокаивает: зря, мол, Аверьян, так.
Все честно.  Тот говорит: сколько  денег-то?  "Три с половиной тыщи рублей!"
Тогда были огромные деньги. Аверьян  чуть не  присвистнул. А Наташка так его
прямо за руку. А персиянин такой с ними обходительный.
     Аверьян  спрашивает: будешь подглядывать? "Врать не хочу. Может, с саду
подойду к  окошку,  из-за занавески гляну. Но вам это  нисколько не заметно;
значит, вы про то ничего не знаете. Не интересуйтесь!"
     Ладно - Аверьян  с Наташкой уходят думать. Он даже отправляется в баню,
чтобы паром себя прояснить. Тут и мысль ему: мыло! к мыльной руке сажа-то не
липнет.
     Идут к персиянину: согласны. Утречко раннее, в саду у персиянина птички
поют.  Заплот  кругом  в два человеческих  роста.  Дорожка к  крыльцу речной
галечкой  посыпана. Никого нет. Персиянин  один.  Выходит из  пристройки: я,
говорит,  жду, жду... Двери дома настежь;  крыльцо, сени  и  сколько  внутрь
видно
     -  все покрашено темно-красной краской. Вот как уголь притухает:  такой
цвет. Прямо рдеют полы.
     С   собой  принесены   таз  и   мыло.  Просят   персиянина   удалиться.
Разнагишались,  ноги намылили и легоньким шажком...  Скользко ужасно, но оба
ловкие - чего! Таз и мыло несут. А постель разубрана! Как  обрадовались, что
дошли и  краски ни полпятнышка  ни на ком.  Свадьбу уж видят. Сколько они ее
ждали - тянет, конечно, друг к дружке.
     Ну  дали жизни!.. Пупки сплотили, избенка гостя приняла,  гость видного
чина  -  в четверть  аршина.  Запер  дых -  разудал жар-пых.  Загонял  месяц
звездочку, сладка  курочке  жердочка.  Оба  сгорают  совсем.  Наташка  крики
испускает.  Оголовок  прущий,  вытепляй  пуще!  Персиянин  за  окном  стоял,
истоптал каменную плиту. Туфли на нем мягкие, а следы остались.
     Эта плита есть и сейчас.  Когда Тухачевский в Гражданскую войну казаков
повывел и  стала  на месте  хутора  Персики деревня  Мулановка, эту плиту  с
глубокими следами  мягких  персидских туфлей сволокли к Салмышу. Бабы на нее
клали сполоснутое белье.
     Ну, а  тогда  Аверьян  с Наташкой  нарезвились на  персиянской  перине!
Играли, как котята. Выкидывали коленца. Тыквища белобокие то перину мнут, то
на Аверьяна прут. Звездочка от  скока прожарена глубоко. Ясный месяц-месяцок
далеко кидает сок.
     Уморится гость в избенку встревать,  приклонит головку, а Наташка белой
ручкой  берет и  водит  его по приветливой, по радостной  туда-сюда.  "Гони,
миленький, лень, коли хочет приветень!" Да...  Звезда около - гляди соколом!
Он и взбодрится. Шапка лилова - молодчиком снова.
     Ладно -  кончили  баловство, опять ноги намылили и осторожненько вышли.
Только успели  накинуть на  себя одежду - персиянин. Они ему: гляди ноги. Ни
на одном ноготке краски твоей нет!
     Посмеивается.  Отсчитал  три  с  половиной тыщи  ассигнациями.  Аверьян
скинул  рубаху, завернули  в нее  пачки  денег. А время  уж к полудню. И как
хорошо-то все вокруг,  красиво!  С  радости  куда?  На сеновал за Наташкиным
конопляником. Казацкая молодежь горячая.
     Наташка говорит: "Аверюшка,  а я  не знала, сладенький, какой ты у меня
еще и умненький!" А он:  "Я боялся,  ты поскользнешься, но ты  на  скользком
крепка!"  И так  они  друг  дружку  хвалят,  на  сене  милуются. Он  ей косу
расплетает, а она: "Аверюшка, как мы его! Ой, обхохочусь вусмерть!"
     Вдруг: что такое? И оба заморгали. У него на пальцах - красное, липкое.
Ах, мать честная! На конце косы  - краска. Наташкина коса-то  белокурая ниже
колен  длиной.  Когда на  постели  кувыркали друг  дружку, коса летала  себе
туда-сюда и мазнула по полу.
     Веселье с них как  рукой  кто смахнул.  Аверьян успокаивает: не  бойся,
ничего не  будет! Деньги - вон; целы. Воды нагреть да с щелоком - все смоет!
Сколько  тут  краски?! А  Наташка глядит по-другому: "Аверька, ты невер! А я
чувствую..."
     "Да чего это ты чувствуешь?"
     "Что приходит, то я и чувствую!"
     Аверьян вгорячах: и не надо, мол, воду греть. Пока греть - ты в болезнь
умаешься со  своим страхом и чувством.  Взять овечьи ножницы, отрезать конец
косы! Наташка как зыркнет на него: нет, нам не отвязаться... Он смотрит: ну,
     меняется девка! Нехорошо у нее в глазах.
     Все-таки  сходили  за ножницами,  отмахнули  у косы  замаранный  конец.
Наташка  требует:  это надо сбыть персиянину. Отнести  тишком,  закинуть ему
через заплот...  Пошли задами, по назьмам, чтобы не привлекать  любопытства.
День за середину, жар палит. Аверьян так бы и потряс за грудь персиянина.
     Наташка  под ноги  показывает: гляди,  трава сабина. Пожуй  - томно  не
будет.
     Аверьян на нее: "Она же отрава!" А Наташка: "Чего нам теперь отрава-то?
Попробуй  маненько". Тут  слепого  дождя пролило.  Аверьяна  взяла  какая-то
слабость. Наташка его приклоняет: он мокрые листья пососал, стебли. Забылся.
     Очухался  у персиянина под  заплотом. Наташки нет.  Но птичек кругом  -
стаи. Щебечут, скачут; всем хорошо, Аверьяну  - непонятно! Обежал усадьбу: в
заплоте нигде ни щелочки. Ну, изловчился - перелез.
     Окно дома в сад открыто. Узнает  Наташкин смех. Заглянул:  Наташка - ни
лопушка  на  ней  -  с  персиянином  на  кровати.  Но  полы  не  красные,  а
темно-синие.  Такого  цвета  бывал  раньше  бархат.  А нахальство  творится!
Наташка прилегла на персиянина, кончиком  косы щекочет ему под носом. Тот ее
похлопывает, поглаживает по заду, по спелым  тыквам белобоким; а пальцы-то в
перстнях, камушки - цены нет.
     Запрыгнул  в  окно.  Девушка визжать.  Персиянин скатил  ее на постель,
подходит. Он только  до  пояса раздетый, на поясе кинжал: рукоятка  сама  на
Аверьяна глядит.
     Персиянин говорит: "Ты,  пожалуйста, не злись!  -  показывает  на  свою
бороденку, на усы. - Видишь, какие седые. Я ей ничего плохого не сделаю. Вас
обоих еще не было на этом свете, а она мне уже снилась вот такая - белокурая
барышня, коса  толстая,  стан  тонкий  и большой  очень  белый  зад.  Тугой,
крепкий, очень  хороший! У нас  в  Персии  если  мужчина  такое увидит и  не
получит - умрет! А если получит, то так любит - тоже умрет".
     Прямо перед Аверьяном стоит,  объясняет. Рукоятка кинжала сама  в  руку
просится. "Ну  так умри!" - Аверьян кинжал хап! И тут ему вроде  какой голос
велит: "Не коли! Не коли - брось!" А  персиянин не шелохнулся, посмеивается.
Аверьян ему под нижнее ребро и ткнул кинжалом.
     И  тут как  гроханет! Огонь,  гром.  Как огненный  горох посыпался. И -
темно.  Очнулся  в траве  сабине, у которой  давеча  листья  сосал.  Наташка
толкает  в плечо, за волосы треплет:  "Ты чего  заснул, как пьяный некрут! К
твоим отцу-матери пора идти - деньги показать".
     Он ее за  ноги:  я тебе другое покажу! Персиянин  твой не  поможет! Она
очень легко вырвалась - такая в ней сила. Дурак ты, говорит,  вон гляди... А
дом  персиянина так и полыхает. И никто  тушить не бежит. К персиянину шли с
Наташкой днем, а теперь  уж темно.  Аверьян оглядывается  кругом и ничего не
поймет. Одни сомнения. А пожар какой! Что сделалось-то?
     А  Наташка: да мне, чай, не  все  равно? У тебя есть интерес жениться -
так идем. А он стоит, не  знает, как  все понять.  Впору опять в траву лечь.
Тут  ветром  дунуло  -  принесло уголек.  Упал под ноги,  соломинку пережег.
Наташка кричит:  "Ой,  ожглась! Бежим скорей!"  Сама отстала,  половинки  от
соломинки подняла. Он это заметил, но  не  смог  ничего сказать.  Растерялся
человек.
     Вот  его  мать  с отцом  увидели  пачки  денег,  три  с половиной  тыщи
ассигнациями: женись!  Сразу  Наташка  стала хорошая. И  красоту  вспомнили.
Такой, мол, красавицы во всей местности нету!
     А пожар следствие разобрало: трупа нет. Значит, хозяин уехал, а дом сам
поджег. По  каким-таким мыслям  - начальство будет дальше разбирать.  Может,
дело  государственное...  Конечно,  было  подозрение  на  Аверьяна:  что  он
персиянина ограбил и куда-то задевал. Откуда вдруг у Наташки такие деньги?
     Но какой-то бухарский купец богатый обратился к войсковому атаману.  Я,
мол,  через  хутор Персики езжу, барышня  Наташа  мне понравилась. Я дал  ей
приданое... Особо никто не удивился. Бывало, эти бухарцы из-за девок на тыщи
рублей раскидывали товаров с воза.
     Ну, после  яблочного* поста - свадьба.  Баранов жарят. Гостей собралось
несметно:  такое приданое огромное... Наташку наряжают. И  тут  сообщение  -
мимо хутора будет проходить войско.  Возвращается  из Персии с  войны. Везут
тяжелораненого генерала.  У  него  последнее  желание:  если где  поблизости
свадьба, чтобы невеста к нему подоспела, вложила пальцы в его раны.
     Аверьян  против. Пусть, мол, по другим хуторам проедут - сейчас свадьбы
кругом...  Но от генерала  опять  скачут. Ему,  оказывается, уже рассказали,
какая  невеста, и он  хочет, чтобы  именно Наташу  ему  привезли. Аверьян не
соглашается. А посыльные  казакам говорят: генерал  дает  хутору десять  тыщ
рублей. Лишь  бы только  Наташка явилась к умирающему в шатер. И за то вам -
десять тыщ!
     Этих денег  как раз хватит,  чтобы купить за Салмышом  луга у башкир. У
казаков стадо было огромное, а сколько овец! А табуны! Луга очень нужны. Ну,
Аверьяна прижали.  А  ты,  мол,  как, Наташа: облегчишь  гибнущему  генералу
мученья? Наташка: я, чай, не каменная!
     Приезжают в  стан. От шатра всех отвели на сорок  шагов,  Наташка  одна
входит. Аверьян стоит, злится. Так ему это все не нравится! А из шатра вроде
как смех. Казаков отпихнул и бегом в шатер.
     Там темненько.  Но разглядел  впотьмах, что  Наташка  с голыми  грудями
прилегла на генерала, и обоим весело. Аверьяну не дали кинуться, руки крутят
ему, а генерал просит: "Ты,  пожалуйста, не злись. Подойди глянь, какая рана
у меня под ребром... Но я за нее ничего плохого не делаю".
     Аверьян: а... Так и знал!
     "А  чего  она  не пальцы  влагает?"  Генерал  поясняет: это говорится -
пальцы.  А влагаются  в  раны сосцы, дающие  жизнь.  Имел бы  такие ранения,
понимал бы про сосцы. Тугие,  поспелые. Каждая девушка это чувствует и, если
жалостливая,  никогда  палец в рану не тыкнет. Дай мне получить жалость  для
последних дней жизни.
     Аверьяна вывели, а он беснуется. На невесте  -  бесчестье! Казаки: что?
какое бесчестье? Человек с войны, лежмя лежит... Молодой ты, а уж без стыда.
Поедем завтра луга покупать - успокоишься.
     Но  он  на  своем: на мне поругание из-за вас! Обида не дает  стерпеть!
Казаки тогда: ну, чтоб  обида дала, сейчас обсудим. Значит, Аверька говорит,
он  потерпел ущерб,  что  Наташка  лечила  генералу  раны.  А у  нас Фенечка
кучерявая сколько мужа с войны-то ждет? Шестнадцати годов  вышла и пятый уже
ждет. Сердце-то уж - рана. Ходи, Аверька, к Фенечке - лечи рану. На общество
не обижайся.
     А Фенечка - такая завлекательная казачка! Всем возьмет, как и Наташка.
     Только  что  волос  черный,  и  смуглая;  ноги  тоже  волосом  поросшие
кучерявеньким.  Такие-то бабы  непросты -  особенно с мужским полом. Гладкая
кобылка, скакунчик.
     Ладно - уговорился Аверьян с господами казаками. Но идет к знахарке. На
хуторе жила старуха-чувашка; слова знала,  травы.  Колдунья. Аверьян к ней с
подарком,  с денежкой - и рассказал  все-все; как опутал их  персиянин и как
дальше было... Генерал-то - это он. Что еще учудит?
     Старуха ведет в  подызбицу. Пошептала в  углы, козьим пометом посорила;
берет  из клетки крысу. Завязала ей  лапки, кладет  перед котом. Кот старый,
головастый  такой.  Походил вокруг крысы, помочился на  нее.  Есть  не стал.
Пометил. Старуха берет ручного скворца, в  другую  руку крысу  - и в погреб.
Покричала там: вроде будила кого и выспрашивала...
     Вылазит: руки  в крови,  перышки налипли. Держит  жабу.  Посадила на то
место, где лежала  крыса. Жаба сидит. Старуха ей  кричит: "Ертэн! Ертэн! Дай
сказать - не сердись!" И  рассказывает. Персиянин  - колдун огромадной силы.
Но  другие  колдуны  сговорились и  все ж  таки  с ним  совладали. Силу  его
завязали, а съесть не смогли. Прогнали его. Он в наших местах и угнездился.
     А Наташка с Аверьяном его развязали. "Он вам свой хитрость, вы ему свой
хитрость - связался узел один! Ой плохо!"  - Старуха объясняет: как  Аверьян
удумал хитрость с мылом-то, тем и привязался  к  путам,  какими  был завязан
колдун. А как Наташкину косу ножницами овечьими  резанули, узел и перерезали
- и путы спали с колдуна.
     "Ой, Аверька, трудно будет!  Очень хочет он Наташка твой!" Велит почаще
с Наташкой в бане париться,  обкладывать  ее на банном полке  пареным сеном.
Будет  от  нетерпенья  Аверьяна  почаще  знать,  а  о  том, глядишь,  думать
некогда...
     А по хутору уже разносится: показывается персиянин и в сумерки, и перед
рассветом. Сманивает  девок.  Гуляют  девки  с  парнями -  вдруг  из  дикого
малинника, из-за стогов как  запоет кто-то.  Голос чистый до чего, приятный.
Так  и  заволнует. Глядь: одна девка побегла в дикий малинник или  за стога,
другая... Вот тогда и пошли дети-то персиянина: персики самые.
     Родители уж не больно стали девок от парней беречь. Для персиянина, что
ль? "Ладно - уж гуляй попоздней, только на поющий голос не ходи!"
     Аверьян  ходил ночами: может, услышит голос? Встречи ему охота. Живут с
Наташкой, в  бане часто парятся, он ее пареным сеном  обкладывает, она с ним
ладит  -  но в  душу  не допускает.  Отвлечена! За  любовь  не похвалит,  за
ласку-то; не возьмет теплюшу ручкой - по сосцам поводить, посластить их. Ну,
он к Фенечке. А  уж та к  нему ластится! На кровать оладьи  с  медом подает;
только что молоком не умывает. Но томно ему. Уверен, что исхитряется Наташка
погуливать с персиянином.
     Приходит опять к колдунье. Она его заставила возле козла посидеть, чтоб
козлиным  духом  голову  прочистило.  Велит  почаще  у  Фенечки  бывать.  Он
объясняет: когда, мол, я у Фенечки, то вдруг чую  - вся птица и весь скот на
хуторе как взволнуются! Поветрие какое-то  идет, в дрожь бросает. И кажется,
Наташка уже в  том сарае своем за  конопляником,  где мы  ей косу резали.  В
сарае с ним!  Как бы сделать, чтобы она от него ко мне бегом  прибегла? Чтоб
стала его презирать, чтобы плюнула на него,  а ко мне бы стремилась? Как мне
его силу себе забрать?
     Старуха говорит: "Ой-ой, как трудно будет! Не боишься?" - "Ничего не
     боюсь! Вот  что хочешь  отрежь мне!" -  "Зачем резать?  Деньги  большие
возьму..." - И приносит травяной настой.
     Аверьян деньги дает, не жалеет,  а она ему: как, мол, снова накатит, ты
попроси  Фенечку  не мешать и - в чем  был  -  на лавку сядь.  Выпей из этой
бутылочки  глоток,  надень  на голову ведро, сиди...  Наташка  будет  к тебе
вызвана. Сначала почуешь ее не в  телесном виде.  А после и сама, настоящая,
прибежит. Гляди только, чтобы тогда с Фенечкой не поубивали друг дружку...
     Ладно  -  теперь  он к Фенечке  за двумя  делами идет. Бутылка с  собой
старухина. Прежде чем любиться, он ее на поставец у кровати поставил...
     Вот  за  полночь. И вроде  как птица и скотина со всего хутора на  волю
вышли.  Кажется  ему:  бегут, летят к сараю Наташкиной  матери. А  может, то
девки,  бабы обернулись?  К персиянину на  гулянку-то невтерпеж... Вскочил с
кровати,  хочет из бутылки глотнуть,  а Фенечка ему стаканчик:  "Налей сюда.
Там уж сладкая наливочка - от  моей бабушки хранится. Хорошо подкрепит тебя.
А я уйду на печку, не помешаю".
     "Хорошая ты! Уж, пожалуйста, не мешай".
     Выпил  старухиного  настою  с  наливкой  Фенечки:  его   повело  всего,
закружило. До лавки чуть дошел нагишом-то, ведро с головы раза три ронял.
     Ну, сидит, а самого разбирает. Так палит всего! Ведро на голову надето,
а Наташку  отчетливо видит.  Сперва,  правда,  только  лицо. То  злое  было,
отворачивалось, кому-то другому  глазками этак делало... а тут оборачивается
к нему. Губы раскатались, ноздри от нетерпенья так воздух и тянут, а глаза -
во! - как у кошки! И тело проявилось.  Уж ему Наташкиного тела не знать. Где
надо, толсто  - а как кругло! а стан тонок! И все ходит ходуном. Сосцы - как
рожки у козочки.
     Колышется телом и к нему. На колени к нему. Как проймет их обоих дрожь!
Ах,  мать честная, -  затрясло, заерзалось.  Забыла  персиянина.  Презирает!
Пощипливает Аверьяна, льнет, обнимает, голосу волю дала.
     А  уж он-то!  Уж  так ее  на  коленях услащает.  Запрет  кутак-задвигун
избенку  и отопрет  тут  же,  и опять,  и  опять -  разудала  стать! Избенка
качнется,  сама  на гостя наезжает, берет  к себе. Заходи, теплюша, вкусного
покушай! Тесно ему, стенки гнутся, да не треснут.  Аверьян, голова  в ведре,
уж как за гостенька рад! Хозяюшку избенки холит на руках:  ерзай раскатисто,
на кутак ухватиста.  Рукам -  приятность, гостю  -  вкуснота,  рту -  маята:
расстегайчик налимий мнится. Не ведро - укусил бы.
     Ну,  перебыли они. Скинул ведро, а с ним - Фенечка. Прижалась, сидит  в
обхват.
     "Что такое - так тебя растак... разъядри твою малину!"
     "Да ты ж меня звал!" - "Тебя?" - "Вот мне помереть, вот так сидючи! Так
звал, молил - не совладала с собой. Жалко!"
     А он невеселый! А она: "Уж нам  ли, Аверюшка, не хорошо?" - "Хорошо, да
им-то хорошее! Не стерплю, чтобы чья-то сила лучше моей была!"
     Накинул на себя  одежку  и  бегом  к тому  сараю  -  Наташкиной матери.
Вбегает,  а оттуда  птичья буря  на  него.  Крыльями лупят,  когтями  ранят:
выметываются в двери.  Гомон  -  ужас... Кое-как отбился, глядит, а  в сарае
только какой-то гусак и гусыня остались. В сене порылся - никого.
     Приходит домой, а Наташка сонная, злая.  "Гуляешь, - сквозь зубы цедит,
-  сволочь!  От тебя бабой разит - уйди от меня!"  А чего он ей скажет? Но к
утру
     опять ей не верит.
     Идет к  колдунье. Рассказал  все, просит:  давай доведем до конца.  Как
снова  накатит,  надо, чтобы она была от  него ко мне  вызвана. Был бы он по
природе меня сильней и  лучше - а то  благодаря  колдовству,  мошенству!  Не
выношу, чтобы его сила над моей была.
     Старуха  говорит:   будет  больших  денег   стоить.   "На,  бери!"  Она
дополнительно над бутылкой с настоем  пошептала и дает ему шапочку сурчиного
меха.  Шерстка шелковистая наружу. Чтоб не  мешали, говорит, запрись в бане.
Выпей настоя глоток,  глаза  махоткой завяжи, шапочку положи  посреди  бани.
Сиди, жди жара. После иди: ищи по бане руками. Шапочка встретится  на уровне
твоего пупа, а под шапочкой будет сидеть Наташка.
     Ну что... Вот опять он у Фенечки. Только за полночь -  взволновало его.
Вроде  снова  птица, скотина  летит,  бежит  к тому  сараю...  Вскакивает  с
кровати, а Фенечка как знает: "Идем, миленький, в баню -  с вечера не остыла
еще. Запрешься и делай, чего тебе охота".
     Ведет в баню, у него бутылка в руке. В бане ему стаканчик: "Налей сюда.
Там уж капли веселые  - от  моей  бабушки хранятся.  Хорошо  желаться  будет
тебе". Выпил настою с  каплями - его и закачало. А  Фенечка махотку смочила,
завязала  ему глаза  поплотней. "Ухожу  я, не помешаю. Запирайся!" Довела до
двери его.
     Накинул крючок,  из предбанника-то  наощупки  еле-еле в  баню вернулся,
положил шапочку на пол. Ноги  не стоят. Нащупал лавку, ждет  сидит... жар по
всем жилам потек. И вроде как Наташкина спина проявилась...  ноги... а лицом
все не оборачивается. Его так и подмывает кинуться. "Ты, - шепчет, - шапочку
надень! Шапочку..."
     И к ней - хочет Наташку за плечи взять. Ничего нет. Ниже руки - ничего.
А как  на  уровень своего пупа снизил,  наткнулся  на  голое. "Шапочка  где?
Шерстка шелковистая?!" - ищет ее голову, а она ее прячет: клонит,  клонит...
этак перегнулась пополам. Он  наощупь-то к ее голове  тянется до полу - чуть
не упал; оперся на  нее. И тут шапочка  под руками... Ищет под шапкой роток,
охочий зевок. Нашел - его словно током как шибанет! Аж зарычал. Сомкнулись -
у обоих заперло дых.
     Кинуло  в  толканье-то.  Такую силу свою почувствовал.  Ну,  персиянин,
плевать на тебя! Сама радость наяривает. Не вмещает избенка гостя, хозяйка в
крик:  "Ох,  ты, родина-отчизна! Укатала туговизна!"  Гость избенку так-сяк,
наперекосяк,  а  ей удовольствие.  Как  ни  туг навершник у палицы  - ничего
приветени не станется! Запирай, кутак, потуже - не такого гостя сдюжу!
     Сделалось;  махотку сорвал - Фенечка.  Распрямилась, к нему обернулась,
носиком,  губешками  об грудь трется: "Уж как меня звал, молил! Дверь отпер,
кричишь - бегом прибегла. Боялась, застудишься... Уж нам ли не хорошо?"
     А она  его в  предбаннике давеча к окошку подвела:  это  он ставень  на
крючок запер.
     "Хорошо! Это тебе пока хорошо, - рычит, - когда он  тебя еще не повлек!
А то  тоже к нему  бегала б, небось. Не-е, доколь я в этом деле не пересилю,
не будет мне хорошего!"
     Бежит к тому сараю. Уж так ему кажется: они там. А оттуда - козы, овцы.
Свалили с ног, по нему  бегут.  Сколько  их пробегло! Кое-как поднялся.  А в
сарае барашек и овечка остались. Все сено перерыл - никого нет.
     А  Наташка  дома зла!  И горячая  вся,  как  со  сна: никуда  вроде  не
выходила. Костерит  его:  "Сволочь! И  правда  гулять  буду.  С  начальством
буду!.." Но к утру у него опять к ней веры нет.
     Денег  не так-то  уж  и осталось, но берет двести пятьдесят рублей  и к
старухе. Рассказывает  -  убивается  перед  ней.  Ну  скажи  ты -  как  дело
срывается! Что хочешь, но устрой мне преимущество у него отнять.
     Старуха  повела  его  в  омшаник,  мертвых  пчел  на  голову  посыпала,
пошептала  всяко.  После  чем-то  пахучим  побрызгала  на  него  -  опять  с
приговоркой. И  дает веревочку: на  один конец воск налеплен, другой завязан
петелькой.  "Через  твою  боль,  -  старуха  говорит,  - будем  действовать.
Стерпишь?" - "Стерплю!"
     Ну  вот,  опять,  дескать,  надо  запереться  в  бане.  Восковой  конец
веревочки к  стенке  прилепить: петелька  пусть  свешивается. Глоток  настою
выпить,  глаза завязать и на лавку сесть, но  - высунув язык. Как  Наташка в
баню призовется, она наперво -  веревочку  искать. Найдет, петельку  тебе на
язык накинет, туго затянет и ну тянуть! Терпи из всей мочи. Кажется, уж язык
перерезан,  оторвется: все одно  - выноси  боль. Намучает-де тебя, намучает:
стерпишь до конца - и уж тут она твоя совсем. Плевать на персиянина захочет,
смех над ним.
     Ладно - но,  придя  к  Фенечке,  прилаживает в бане  засов. Вот полночь
проходит, и  снова  этак сильно взволновало его. Все  то же  кажется.  То ли
вправду  вся  птица,  скотина с ума посходила, несется к сараю  тому.  То ли
девки с бабами обернулись для озорства с персиянином.
     У Фенечки и в этот раз  баня в  аккурат вечером истоплена. Веревочку  к
стене прилепил, говорит: "Ты, Фенечка, пожалуйста, не обижайся, но из твоего
стакашка пить не буду". - "Как тебе хочется, миленький. Но как выпьешь - вот
эту изюминку в рот положи. Если будет трудность, легонькой покажется".
     Сам Фенечку из бани выпустил, на засов заперся. Волнуется - стеснение в
груди. Все скинул с себя, а не  легче. Глотнул  из бутылки,  изюминку в рот;
завязал  глаза, сидит - язык высунут. И тут этак-то приятно  запело  в ушах;
жар, колотье по телу. И такая накатила охота - ну страсть!
     Вроде  шорох  вблизи...   ага!  Наташка   вертуном  вертится,  дразнит.
Веревочку  от  стены отлепила,  петелькой  перед  пупом своим  помахивает. И
приспускает,  приспускает. Раз - и  накинула! Он думает: это только кажется,
что не на язык,  а накинула-то на  язык...  Но нет  петельки  на  языке. Ну,
думает, мать честная, эх, и боль будет сейчас!
     А она на  веревочке и повела за собой. Поводила  по бане, поводила  - и
давай мучить. Схватить ее, подломить  - а,  нет! "Не  обжулишь",  -  думает.
Мычит, стонет, а руки за  спиной удерживает. "Вот она, боль-то какая имелась
в виду -  но стерплю до конца, сам не прикоснусь. Вправду будешь моя совсем.
Наплюешь на персиянина".
     И  наступала же  она  на  него, напирала! Петельку  распустила,  льнет;
ухватистость  плотна, наделась  звездочка  месяцу  на  рог. Аверьян тыквушки
ладонями  приголубил,  поддерживает;  они  откачнутся  да  наедут  елком  на
оглобельку - размахалась!  Разгон чаще  - патока слаще. Этак тешатся, стоят,
гололобого доят. Гость  из  избенки -  изба за  ним, он  в обратную - стенки
гнет.
     От гостеприимства Аверьян рыком рычит, а уж она!.. Коровы размычались в
хлеву,  думают: быка  в бане  душат, что  ли?  Но  вот смешочки  пошли.  Над
персиянином смеется! А как же, мол, до конца протерпел - не докоснулся до
     нее  пальцем,  пока  сама  не  посадила  курочку  на  сук.   Справилось
колдовство. Как кончилось хорошо!
     Развязал  глаза - что  ты будешь делать? Фенечка.  Взяла  в  кольцо, на
носке  стоит.  Он  давеча  дверь  на засов  запер,  а  ставень -нет.  Она  в
предбанник и влезь... "Уж как ты меня кричал! Ровно как ребенка волк схватил
и несет. Сердце кровушкой залилось. Как не прийти?"
     Он  ее обзывать. Столько денег переплатил,  а все ты! все ты! Как будто
мы и так не можем. Бегаю дураком! Хорошо, те гусыня с гусем, овца с барашком
смеяться не могут... Ой! Его и осени! "А-а, пень-распупень, непечена печень!
Наташка это с ним - гусыня с гусем, овечка с барашком! Они! Они..."
     И в  избу.  Хвать нож и к тому сараю... Подбегает, а от сарая  -  тени,
тени гуртом. Заглянул: пусто.  И в  сене никого не находит. А за стеной есть
кто-то; озорство, причмоки. Наташкин голос узнает.
     Крадком из сарая и вокруг, вокруг; в руке - ножик. А там, за сараем-то,
-  лосиха и  лось. Она  то голову ему  на загорбок кладет,  то носом  в  шею
ткнется. А он боком потирается об нее. Громадный лось, рога - во такие!
     Аверьян притих под стенкой. Было б  ружье... Или хотя б  нож длинный, а
этот, в руке: свинью не заколешь, только баранов резать... Да и то  правда -
и  ружье не годно против колдовства. Не в оружии дело тут. "Ишь, - думает, -
чем берет! Был бы ты по природе сильный, как лось, а то... Не стерплю!"
     И не  может окоротить  себя. Такой  характер. "Я тебя, старика старого,
пырнул, а лося - конечно, побоюсь?  Не-е, убей, а в этой  силе лучше меня не
будь! Может, я ее и не отниму, но попытаюсь".
     Выкрался из-за сарая, прыг -  и ножом ему под заднюю ляжку, в пах.  Так
по рукоять и засадил...  Как лось лягнет! Гром с  пламенем; голова, кажется,
раскололась  как  склянка. На воздух подняло его, и послышалось: "Получи  за
упорство! Уважаю".
     Опомнился  в  избе  у  Фенечки.  А  над  ним-то -  Фенечка  и  Наташка.
Ухмыляются и  друг  с  дружкой этакие  приветливые.  Как  понять?  "Утро,  -
говорят, - просыпайся, миленький, просыпайся, хорошенький!.." И сметану ему,
и баранину с чесноком. Двух  кур с ним съели, рыбник  с сазаном. Казаки жили
богато.  Все было. Телячьи  мозги,  пряженные с луком, подают... Пируют пир:
хихоньки да хаханьки. И - играть-веселиться.
     А силища распирает его. Ходит изба ходуном. Дых переведут, перемигнутся
- и опять дразнить  его. То пляска, а то глаза завяжут ему,  с колокольчиком
бегают - в жмурку играют.
     Но  вот  охота  ему  выйти,  а  не  пускают:  "Что  ты?   Нельзя  тебе,
миленький... справь нужду в  ушат..." Не поймет он  такого  угождения. А они
отвлекают на озорство, он и отдается. Чует только - на голове что-то мешает.
     На другой лишь день поглядел  на себя в зеркало. Ах ты, уха-а-а из уха:
голова наподобие  лосиной!  И  рога,  и загорбок,  и  шерсть.  Сперва-то  на
радостях да с бабьей возней взгляд на себя был замутненный: и шерсти даже не
замечал. А  тут вот она  -  по  всему телу,  особенно по  спине.  Но тело  в
основном  прежнее, человечье.  Ступня  интересная: пятка человечья, а вместо
пальцев - копыто раздвоенное.
     Ну, конечно, нельзя стало ему на хуторе быть. Ушел в Нетулкаевский лес:
он тогда рос почти что до наших мест. Наташка с Фенечкой ходили к нему.
     После и другие бабы стали, за ними -  девки. И сам он набегает из леса.
Начнет
     на поле с кем озоровать - наутро стога раскиданы стоят.
     Или перед зарей станет купаться в Салмыше.  Рыбаки думают: кто-то свой.
"Не пугай рыбу,  мужик!"  А из воды вот  этакая  башка  с рогами  -  ноги  и
отнимутся.
     А то в шалаше пастушьем заснет.  Пастух туда нырк: и - ай, сваты-светы!
разопри  тебя дрожжи! На неделю онемеет. Чудо так чудо.  Так и  стали звать:
Лосевый Чудь... А то, говорят, народ интересный жил на Урале: лесная чудь  и
горная чудь. Может, по ним зовут.
     Так  ли, нет  ли, тоже  и  в  сарае, бывало,  подкараулит.  Скотина его
принимает, тихая при  нем.  Баба туда без подозренья, а он нахрапом сзади...
Она, бедненькая, взвизгнет -  во дворе услышат: а-а, хрюшка визжит... Выйдет
с  плачем: чего на помощь не прибегли? в двух шагах от  вас чего делалось...
неуж не слыхали? Домашние сокрушаются: нет! Переглянутся: видать,  была тебе
примета, да ты проглядела. Ой, глядеть надо!
     Отчего у нас  бабы и  особенно девки  так  завязывают волосы  косынкой,
когда  красят  чего-нибудь?  Попадет  на волосы  чуть краски  -  не миновать
Лосевого Чудя. В глаза ей глянь, так и видно: будет у нее с ним свидание...
     Одни завязывают, другие озоруют. И волосы выпустят, и брызжутся нарочно
краской.
     Отчего в  нашей местности народ  пошел  горбоносый?  Особенно  и  очень
высокий?  От него. И  травы высокой давно нет, и живности,  и  рыбы  нет,  и
птицы, вон  глянь, не слыхать,  мелиорация кругом, земля  уделана, где  тебе
дикая малина? И речки  стали как  корова  проплакала, деревни покинуты, а он
есть. Еще и недавно видали его.



     *Успенский пост с 14(1) августа по 27(14)  августа. В пост едят  яблоки
(Прим. автора)


     

     Пояснения


     аршин - 71 см
     встревать - всовываться, всаживаться тычком
     вытеплять - прогревать
     гололобый (перен.) - стоячий половой член с обнаженной головкой
     елок - заросшая рытвина, впадинка, канавка
     заперло дых - о бурно нарастающем наслаждении половым актом
     заплот - сплошная ограда из досок или бревен
     звездочка (перен.) - женский половой орган
     зыркать - зорко, жадно, остро глядеть
     конопляник - огород,  засеваемый коноплей, обычно  это удобряемая земля
позади
     двора
     костерить - бранить, поносить
     кутак - дверной круглый деревянный засов, задвижка
     махотка - тряпица, обрывок старой материи
     маята - томление, истома, мучение
     месяц (перен.) - половой член
     навершник - головка, маковка, набалдашник
     назьмы - пахотная удобряемая навозом земля
     нахрапом - внезапно, бесстыдно, дерзко
     некладеный - некастрированный
     некрут - рекрут, призываемый в солдаты по повинности; перед отбытием на
службу
     рекруты мертвецки напивались
     оголовок - верхняя утолщенная часть столба
     омшаник - утепленный сарай, где зимой держат ульи с пчелами
     палица - крепкая палка, дубинка, деревянная колотушка
     патока -  густая  сладкая жидкость,  что образуется при  варке арбузов,
винограда; мед
     нетопленый, чистый, сам стекающий с сотов
     переймать   -  перенять,  перехватить   кого-либо,  остановить,  поспев
наперерез
     подызбица  -  при белой избе теплая пристройка, где зимой держат мелкий
скот
     поставец - столик с ящиком, с полочками, со шкафчиком
     приветень (от "привечать", ласково принимать) - женский половой орган
     пряженные с луком - жаренные в масле с луком
     сабина - калмыцкий чай, пьяная трава, одурь-трава
     сплотить - пригнать одно к другому плотно, вплоть
     с   приглядкой  -  присматриваясь,  стараясь  разглядеть   в  точности,
распознать
     теплюша - половой член
     тишком - незаметно, скрытно, тайком, украдкой
     томно ему - нудно, тоскливо, тяжело; о ком-то, находящемся в угнетенном
состоянии
     улестить - склонить к чему-либо обещаниями, соблазнить
     умаяться - утомиться, умучиться, дойти до изнеможения
     хрячина, хряк - кастрированный кабан
     щелок - настой кипятка на золе, в нем парили белье


     Сказ "Лосевый  Чудь"  опубликован  в книге  "Русский  эротический сказ"
(Бендеры, "Полиграфист", 1993, ISBN5-88568-090-6).





                                   Буколический сказ


     Озеро около нас  прозвано Горькое, зато дела промеж мужиков и баб очень
сладкие.  Возьмутся бабы оладьи печь, когда  первые  комары полетят:  знать,
лето будет злое на приятную страсть. И мужиков-подстарков разберет охочесть,
начнут на озорной гульбе с молодицами старичков резвить.
     А коли пропустят  бабы  без  оладий  первого комара, их  самих  испалит
любовь. Не жизнь, а горечь - без молодого тела-то мужицкого. У всякого юноши
ноги разуют, а посошок-оголовок обуют.
     Лесом  на  Щучье  пойдешь и  дале,  на  Каясан,  -  там  повсюду  народ
задумчивый.  Каждый  третий  мужик  - крещеный  татарин.  Нового человека на
интересном гулянье накормят, хоть лопни, а  голым допустить до  голой бабьей
красоты - подумают. Долго будут на тебя глядеть-думать,  каков ты сердцем-то
на любовь. Можешь ты чего  веселого из  сердца дать или только запускаешь по
голым титькам щупарика?
     А не доходя Щучьего, по всему нашему краю, народ тебя знать не знает, а
поведет в  озеро с мылом мыть. Вроде  как  ты пастушок Иван, от лесного духа
пьян. Одна девушка, моет тебя, - овечка. Другая - козочка. Третья - телушка.
От  их ладошек  звонких тела своего голого не узнаешь. Этак соком  полнится,
играет. А легко-то! Ну, птичка кулик! Стрелка поднялась, показывает полдень.
     Девушка-овечка  за  стрелку  берется,  промеж  костров  водит  хозяина.
Приговаривает: "Пастух Иван боле не  пьян, посошок оловян!" Просит: "Обереги
меня, овечку, от  дикого зверя. А я  стану  твой посох беречь.  Быть посошку
оловяну в кузовке  берестяном!"  Ты рад припасть  на  голый  пузень,  а  она
вывернется из-под тебя в момент: "Ой-ой! Пьян  пастух, на ногах не стоит, не
убережет от дикого зверя!"
     Тут девушка-козочка  за  стрелку берется. Уж как она  полдень-то кажет,
стрелка тупорыленькая, как кажет! Ту  же  приговорку тебе  - голая  девушка,
коза.  И так же  и  ускользнет. Потом -  телушка  проделает...  Вроде хорошо
стоишь в круге  промеж костров: и тепло в круге-то,  комары не донимают -  а
донят-доведен до мученья.
     Тело от  здоровья так и дышит,  соком  переполнилось, словно  сладенька
береза: от любой хвори отпоит и бабу, и молодицу. Легонько тело - ну, птичка
синица! Однако ж, оставлено при своем интересе...
     А из-за костров - смехунцы-хиханцы. Только ты сердиться, а они и набеги
враз. Хвать крепко тебя:  девушка-овечка,  козочка, телушка. "Стой на ногах,
прямо стой,  пьяный пастух!  Не уберечь тебе нас  от дикой зверинки, так  ей
отдадим тебя. Тебя поест - от нас отстанет".
     И прыгает в круг девушка-волчица. Тело нагое посверкивает, глаза жадные
так и палят.
     "Не  умел посошок оловянный  утаить  в кузовок берестяный - отъем я его
тебе!"  И  пробует  посошок ноготками.  А ты стоишь прямо -  крепко-накрепко
держат тебя.
     "Зверинка дика - роток без крика". Встала на цыпки и роток, который без
крика,  надвигает  на  посошок, надвигает.  А  ты твердо  стой; шатнешься  -
поддержат. Она тебя, ровно дерево, коленками обхватила, насела на стоячий, в
уши порыкивает.
     "Ох,  сладенький  пастушок!  Ох,  доем!  Был  оловянный  - будет  мякиш
пеклеванный!"  А ты  ей  в лад порыкиваешь.  Поталкиваетесь ладком.  Стоять,
качать ее помогают  тебе подружки. А она  про  старичка: "Хочет  убежать. Не
отпущу, покуда не доем!" Припала к тебе, руками и ногами обхватила тебя и на
твоем держится. Отъедает забубенного.
     Этак обедает интересно -  и тебе  перепадает. А уж  и ты рад ее получше
поддержать.  Послужить для  обеда.  Понял, наконец,  что это не  больно-то и
вредно тебе.  И  задохнетесь  оба -  от здоровья-то. Волчица сыта,  и ты  не
обижен. "Пошел кисель овсяный - будет мякиш пеклеванный!"
     Ишь - радость. Всяк тебе скажет: мякиш после обеда - богатая жизнь!
     А задумчивый народ, соседи,  говорили нам:  "Не водите всякого  этак-то
обедать. Будет  неприятность".  Но наши  не  задумывались. Тут  на-а тебе  -
приходит советская власть! Наши: ну, теперь из обедов вылазить не будем!..
     То-то... Приезжает  начальство. С  наганом, в галифе, сапоги  хромовые.
Молодая  женщина.  Это  после  стали  ее  звать   Зоя   Незнаниха.  А  то  -
имя-отчество, строгий порядок.
     Собрала наших, как заорет: "Души врагов, как голую ложь,  пока свинячья
моча из ушей не пойдет! Воткнем им штыки во все чувствительные места!"
     Тут наши-то задумались первый раз в жизни: вести ее на интересный обед,
нет? Найдется кто такой смелый - предложит ей раздеться?
     Нашелся говорун Антипушка.  Гуленый  холостой мужик, лет двадцати пяти.
Крутил издалека, да намеком высказал ей. Народ, мол, желает раздеться догола
ради  удовольствия летней погоды, и чтоб вы  заодно... А она: "Порадовал  ты
мое  сердце, товарищ! Хорошо, что народ  понимает - как не раздеться догола,
когда  надо столько умного народу  одеть и обуть? Разденусь и  я  - но когда
последнего мироеда своими руками раздену!.."
     И перетрясла наших.  Ходила  с  наганом  по дворам, в  подполы  лазила.
Сколько  пересажала,  сколько  -  на  высылку.  Людей  сажать  -  не  репку,
нагинаться не  надо. Никакой жалости, кричит, не знаю -  а лишь бы на каждую
народную слезу отобрать полтинник, у кого спрятан!..
     Вишь, сколь к месту слезливый народ у  ней. До чего предана коммунизму.
Вот его, говорит, я знаю - ненаглядный маяк. А боле - ничего!
     Что юноша и девушка делают - не знала. И не хочу, дескать, даже знать.
     Как она в Красной Армии служила, ей там ремнем руки связали и  получили
боевой подъем духа.  Кричали на  ней:  "Даешь победу над  Колчаком!"  А  она
рыдала - потом Антипушке призналась. Рыдала и билась, и ей поставили на вид:
"Колчака тебе жалко?!"  Постановили просить извинения у обиженных товарищей.
Простите, мол, мою слабость. Видно,  есть  еще у меня снисхождение  к врагу.
Вперед при этих классовых делах будет только одна суровость!
     Она думала, что и мужики этак же вяжут  вожжами руки бабам и беспощадно
делают детей. Ничего-де -  всякая непреклонность на пользу коммунизму. Пусть
дети рожаются готовыми красноармейцами.Сколь  слез,  мол, ради нас задушено,
столь причитается  нам полтинников!.. Радовалась,  что по  ночам редкая баба
кричит.  Суровый  народ!  Некого-то и  заставлять -  извинения  просить,  за
слабость.
     Заставила  лишь сделать колхоз.  Объезжает  кругом  на коне,  учитывает
полевую работу.  А теплынь, раздолье! Мышки  в траве  снуют, ястребок парит.
Облачка - лебяжий пух. Солнышко так и морит на жгучий сон.
     Рысит Зоя  перелеском:  от  жары  потеет,  от  бдительности -  холод на
сердце. Глядь, на краю овсяного поля - какое-то колыхание. Ну, думает, никак
враг колхозного строя затеял  чего... Стреножила  коня, крадется с наганом к
опасному месту. А девичий  смех как вдруг вырвется - да еще, да еще! Страсть
как хорошо кому-то...
     Развела овсы руками: ей  и засвети в глаза.  Мужик без  штанов  и девка
нагишом,   рады   радешеньки.  Сплотились  пупками,  потирают  друг  дружку,
помахивают телами. Зоя  вгляделась: руки у девушки не связаны, глаза сладкие
- ни слезинки в них. И к мужику молодица этакая ласковая! Он было  присмирел
чего-то,  а  она  ручкой дотянулась до  двух яблочек  молоденьких,  давай их
завлекательно теребить-куердить, ноготками задорить. Они и закачались опять:
о девичьи балабончики голые, тугие, беленькие - тук-пристук.
     А мужик,  сквозь  радостный задых, называет девушку  изюминкой, медовым
навздрючь-копытцем...  Такие нежные говорит слова -  Зоя прямо  потеряна. Не
знаю, думает себе, нельзя представить даже, чтоб этак делали детей.
     А что же они  делают?  Удивилась до того - дуло  нагана уставила себе в
переносицу, почесывает дулом лоб. После сурово хватает мужика за пятку.
     Он - лягаться. Оторвался от голого-то,  от горячего - Антипушка. Рычал,
да и обмер. Зоя с наганом, а он с сердитой пушкой. Куда там уймешь ее! Так и
нацелился в Зою навершник лилов, не боится зубов.  Она  в галифе, а наганом,
однако, прикрылась. Я вас, говорит, посажу, это я  знаю и  не сомневаюсь. Но
должны  вы сказать,  что делали,  потому что этого я  не  знаю. И глядит  на
обоих, на голых-то.
     Антипушка  и  перевел  дух. Незнаниха! Чуть не прыскает мужик. Уж он ее
сквозь видит. Сажайте, говорит, товарищ, - мы люди не капризные. Мы самое-то
чувствительное на съеденье отдаем, лишь бы овсы спасти. Вестимо - врагу хуже
ножа колхозный урожай!..
     Зоя  как вскочит! Гимнастерку  обдергивает, сапогом - топ!  Ну-ну, мол,
где враг?
     Вот  Антипушка  объясняет.  Крадется-де враг воткнуть  в колхозное поле
зловредный колышек.  А  она - и  указывает на девушку  - предстающая полевая
печаль. И  говорит печаль врагу: я тебя, догола-то раздев, пойму! Ой, пойму!
И задушу сурово. А враг посмеивается - не голая ты печаль, не совладаешь. Ну
чего  -  тогда  она  душит  его  голая. А поле-то  вот оно,  родимое: лелеет
колхозные овсы.
     Эдак борются  полевая  печаль и вражий смех.  И  он начинает одолевать.
Вот, мол, ха-ха-ха, воткну в колхозное-то единоличника  посошок!  А  печаль:
"Не успела Красная Армия  воткнуть  тебе штыки в чувствительные места, так я
заслоню поле своим самым чувствительным..."
     Лишь только  он хотел на колхозное посягнуть,  она навздрючь-копытцем и
переняла посошок единоличника. Тут уж и сама голая печаль в смех. Хи-хи-хи -
не  уйдешь  теперь!  Он  бы выскочить, а  навздрючь-копытце за ним,  за ним,
балабончики подскакивают, тугонькие. Заслоняют поле колхозное, поерзывают по
нему, баюкают.
     Он  кричит:  "Я середняк!" -  "Хи-хи-хи, ты-то середняк?  Ты-то?" Так и
спорят - спорщики...
     Зоя его слушает, Антипушку,  глядит: "Нет, этот не  середняк. Уж это  я
знаю,  размер-длину!" Да, мол...  Качает головой.  Все и объяснено.  Если бы
допускала суровость, как бы я посмеялась на вашу темноту!  Но хорошо болеете
за  колхозное. Чувствительно.  И очень здорово высмеян и опозорен враг.  Вот
соберем  урожай  и  сделаем  такое  представление  на  всю  область.  Вы  уж
постарайтесь!
     Убирает наган в кобуру и снова  в объезд. Вздыхает. Эх, снять бы галифе
да позащищать поле колхозное! И чего я на  наган больше надеюсь, чем на свои
балабончики? Неуж они у меня не прыгучие?..
     Антипушка и девка глядят вслед: ну, Незнаниха и есть!
     А  жар-то  томит.  Дух  полевой  пьянит.  Тем более  и  в  лесу  сердце
волнуемо...
     Вот день-два минуло - едет Зоя  лесом колхозные ульи проверить,  а тело
плотно одетое  так  и  просится  на волю.  Кругом ягода  спеет,  наливается,
зверюшки жирок нагуливают. Как телу-то наголо не погулять? Не  потешить себя
в речке? Давно, чай, балабончики упружисты заслужили -  вон зрелые  какие. И
все-то они ездят, все они - а на них никто... Смутно эдак-то  у Зои на душе,
но сурово сдерживает свою чувствительность.
     Едет бережком,  а  тут  бывший помещичий сад одичалый. Встал  конь  под
яблоней, задумалась  Зоя,  а над ней  шепот: "Потянем подольше - насластимся
больше!"  А  другой  голос:  "Да,  так  сидючи,  больно-то  не  разгонишься!
Ха-ха-ха!" А первый голос: "Скок-поскок - есть яблочко!" А второй: "Ты держи
меня получше -  как бы не сорваться". - "Хи-хи-хи, чай, у меня не середняк -
не сорвешься!"
     Зоя  задрала голову,  а  на  яблоне,  на толстом  суку -  Антипушка без
штанов, ноги свесил, помахивает. На нем  угнездилась голая девушка, титеньки
наливные в грудь ему потыкивает, ногами его обняла -  упасть  боится. Заняты
оба - не  видят,  не слышат,  кто  под ними.  У  них одна мысль: кто  из них
рискует больше? Девушка говорит: "У меня риск двойной. Или твой сук подведет
- упаду. Или тот сук не выдержит - расшибемся оба".
     Антипушка  в  ответ:  "Зато,  коли  кончится  хорошо,  у тебя  сладость
двойная: два сука тебя  не подвели,  сделали свое  дело  для тебя".  Девушка
взвизгнула,  подскочила.  Антипушка:  "Скок-поскок  - еще  яблочко!  Только,
пожалуйста, не части-и. Потянем  подольше - насластимся больше!"  А она: "На
то и влезла на дерево,  чтоб обуздать себя. Да, видать, невысоко мы сели..."
И давай подскакивать. Антипушка: "Ой-ой, сук трещит!"
     Тут Зоя как крикнет снизу.  Чуть  не  слетели оба. Слезли - стоят перед
ней, мнутся. Она вынула наган: "Не знаю, чего вы  на суку делали, но где тот
враг, что подучил вас выбрать слабый  сук?" Антипушка: "Ой-ой, кругом враги,
кругом... Ищут, лишь бы колхозному  делу повредить.  Знаешь,  какое ты  дело
спасла, дорогой товарищ?" Зоя строго глядит: "Какое?"
     Антипушка кивает на яблоню. Рожала, мол, она яблочки вот такой величины
- и показывает на свои причиндалы. А мы ее учим вот эдакие крупные  рожать -
и  берет девушку за  голые балабончики. На то  и  покрикиваю: "Скок-поскок -
есть  яблочко!" И  балабончик  Настенькин придерживаю, яблоне  указую. Чтобы
яблонька поняла, родимая. Этак мы за лето все обучим, колхозное-то...
     Зоя  спрыгнула  с седла. Да, мол...  Качает головой. Верю,  что душевно
болеете за колхоз. Но до чего же вы темные люди! Не бдительные. Враг кругом,
он  и навредит,  что  сломится сук и не кончите  вы по желанию. Расшибетесь,
товарищи, не сделав коммунизма.
     И  вдруг  со  вздохом  Антипушку  обняла: "Жалко  мне тебя,  беззаветно
открытый  товарищ!   Уж  больно  подходишь   ты   своей  голой  правдой  для
коммунизма!"  А   он  про   себя:  "Ну,  Незнаниха   и   есть!   При  этаких
балабончиках..." И тоже стал жалеть ее.
     Она: "Что мне  с вами время терять! Враг, может, из ульев колхозный мед
крадет, отдаляет, сволочь, коммунизм". А Антипушка: "Отдаляет, ой, отдаляет!
Правильно чует твое  сердце, Филимоновна, медовую недостачу. Оттого, поди, и
телу-то томно?" А и как не томно? Конечно: одна мысль - коммунизм.
     Вот-вот, по меду страдание  каково - Антипушка ей  -  и  должны мы  это
сделать ради коммунизма!
     "Да  что,  милый?"  -  "Э-э,  Филимоновна! Ты едешь  ульи проверять?  А
главный-то  улей  у  тебя  проверен?"  - "Не  знаю..." - "Ну-ну, зато  ты  и
Незнаниха! А ну-кось, скидай с себя..." - "Вы спятили, товарищ?"
     Тут Антипушка построжал: "Где твоя суровость, Филимоновна, коли боишься
быть  бесстрашно  голой ради коммунизма? Зато и рыщет враг не пойман, что ты
даже главного улья не знаешь. Не укажу тебе врага-лазутчика!"
     Зоя-то: "Необходимо указать, товарищ!" Топчется - ну, он ее вмиг разул,
стянул   галифе.   Трогает  рукой   ее  чувствительность,   касается   нежно
навздрючь-копытца. Вот он и главный улей непроверенный - медом полнехонек. А
вот лазутчик -  и показывает свой оголовок: вишь, воспрянул! Так перед ульем
и выперся весь: бери его голыми руками, врага.
     А Зоя: "Ох, и темен же ты! Я думала, действительного лазутчика укажешь,
а не шутки шутить".
     "Я темный, а за коммунизм болею, - Антипушка ей говорит и оборачивается
к голой девушке. - Коли  ты, Филимоновна, хорошей боли душевной не знаешь  и
знать не хочешь,  мы с Настенькой лазутчика в улей  заманим, уваляем в меду.
Не  пожалеем  себя,  а силы  его лишим.  Только тогда и  будут понятны,  кто
колхозное, сладкое-то крадут... Все наши станут..."
     И  прилагает Настеньку на  ласковую травку, на бережок,  холит ей рукой
навздрючь-копытце:  мани, мол,  улей-колхозничек, проказливого лазутчика.  А
Зоя, в одной гимнастерке, голыми балабончиками прыгучими по травушке ерзает.
"Стойте!  Чей улей главный?" - "Твой, Филимоновна".  -  "Как же, товарищ, ты
думаешь  поймать врага, если сам изменяешь нашему делу?!" Антипушка руками и
развел: "Ты же, Филимоновна, жалеешь себя..."
     "Ишь ты! Что тебе дороже  - колхозный  мед  или бабье  ломанье?  Посажу
подлеца!"
     Ну, коли  так... за то сесть, что не засадил - без совести надо быть! И
отходит от  Настеньки,  обнимает Зою,  балабончики гладит ядреные, хочет  ее
нежно положить на травушку.
     Она: "И все  ж таки не знаю! Не темное ли делаем?" Ну,  Незнаниха!.. "А
ты возьми крепко лазутчика - может, узнаешь..."
     Вот она  взяла  его  ручкой,  пожимает.  "Ну, узнала  чего-нибудь,  моя
хорошая  Филимоновна?"  -  "Да  вроде  чего-то  узнаю. И  выпустить жалко, и
впустить - сомнительно.  Действительно ли ловим врага? Не дать  бы партейной
ошибки. А ты гладь балабончики-то, гладь..."
     Тут Настенька привскочила,  голенькая.  Погладить-де и после  можно,  а
пока надо беззаветно отдать себя на поимку лазутчика! Что без толку держать?
Чай, не  безмен, а ты не продавщица.  И из Зоиной ручки отняла, развертывает
Антипушку к себе, пошлепывает его  по заду:  "Мы лазутчика обманем, на медок
его заманим. Вишь, сторожа пьяны, сладенька без охраны... На-кось! На-кось!"
     Зоя  и встала  во  весь  рост. Ноги  без галифе подрагивают, стройные -
прелесть!  Балабончики   поигрывают,   голые,  а  она  оттягивает   на   них
гимнастерку.
     "Поняла я теперь, - кричит,  - что это не ловля, а колхозная покража! Я
вам  дам  - сторожа пьяны. Никогда еще не была пьяной от вида  врага, а коли
сейчас опьянела:  у меня есть чем его  накрыть..." Как толкнет Настеньку!  А
Антипушку  опрокинула  навзничь и насела на  него - ровно  как на  стременах
опустилась на хитрое седло.
     "Не сломи, ездучая! - Антипушка кричит. - Придержи галопец, не  слети с
седла! Голову  не  сломи,  головку  бедовую  - еще пригодится  нам  с  тобой
головка..."  А  Зоя:  "Сломлю  -  потому что,  сам знаешь,  правда  на  моей
стороне!" Антипушка: "Ах, ах! Хорошо!.. Может, он и не враг, Филимоновна?" А
она  балабончиками  по  нему  ерзает взад-вперед,  прыгучими. "Не  отвлекай,
товарищ! В коммунизм едем!"
     И  уж  когда  возле  Антипушки  прилегла,  сладко  дышит  - сказала  на
лежачего: а все ж таки он враг. "Почему?" - "Уж больно хочется его поднять и
засадить..." Вскоре и сделала: правда-то на ее стороне.
     С тех пор стала  широко преследовать проказливых  лазутчиков. Привлекла
весь  колхоз.  Мужиков крепких тогда  у  нас было  полно.  До  чего  веселая
наладилась жизнь! И как уважал Зою народ.  Мужики ей: "Спасибо, Филимоновна,
за  колхозный мед!" А бабы: "Спасибо,  родная,  - все лазутчики теперь наши!
Очень богатый  у нас колхоз". До сих пор вспоминают  старики:  при Зое, мол,
только и видали коммунизм.


     Пояснения

     
     балабончики -  колобы,  колобки из  теста, круглые  хлебцы; (перен.)  -
ягодицы
     баюкать (здесь) - сладко успокаивать, завораживающе усыплять
     безмен - ручные рычажные или пружинные весы
     вестимо - ведомо, известно, знамо, само собой разумеется, истинно
     гульба - коллективная забава, пирушка, шумное продолжительное веселье
     ерзать - сидя, беспокойно двигаться, скользить
     забубенный -  бесшабашный,  разгульный,  распутный,  буйный,  удалой  и
беззаботный; (перен.) - фаллос
     задорить - горячить, распалять
     куердить - ерошить, трепать, взбивать
     кузовок - коробочка, лукошко; (перен.) - женский половой орган
     навершник - маковка; жердочка на крестьянском ткацком  станке; (перен.)
- пенис
     навздрючь-копытце  (здесь) -  цветок  мака;  (перен.)  -  влагалище (от
"вздрючить" - сексуально овладеть)
     оголовок - утолщенная верхняя часть столба; концевая часть сваи, трубы;
(перен.) - головка полового члена
     охочесть - вожделение, желание, страсть
     пеклеванный - хлеб, выпеченный из мелко размолотой и  просеянной  муки,
преимущественно ржаной
     подстарок - человек старше пятидесяти
     посошок (перен.) - пенис
     прыснуть - внезапно, терпя-терпя и не выдержав, разразиться смехом
     резвить (здесь) - веселить движением, отдавать подвижной, ловкой игре
     старичок (перен.) - фаллос
     стрелка (перен.) - половой член


     Буколический   сказ   "Зоя  Незнаниха"  опубликован  в  книге  "Русский
эротический сказ" (Бендеры, "Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-090-6).




                                      Буколический сказ


     Черные брови у  девушки - уж какая  краса-то! Но еще и признак круглого
зада.  Упроси  какую  из  наших  чернобровых. Поймет,  что  это  тебе  нужно
по-серьезному, для  знания - разденет  свои  балабончики: гляди! Сыщешь  где
круглее? Ни в жисть! И  эдак  потянет тебя на поцелуй - изумительно. До того
захочешь проверить свое  изумление,  что вильнет она  ими ненароком - и  без
касания брызнет у тебя сок.
     Слава  о   наших  чернобровеньких,  задастеньких  расходилась  по  всем
уральским  местам и даже до Ташкента. Потому в  старые-то времена делались у
нас в Поиковке сравнительные смотренья. Съезжалась вся девичья красота аж от
верховьев Боровки, с Уральского городка и станицы  Сыртовской. Июнь-кормилец
погодой дарил.  Назначали день  перед  посевом гречихи,  когда земляника  на
полянках закраснеется.
     С  вечеру у  нас пекли сладкие  балабончики  в натуральную  величину из
белой муки. Размер снимался с самой обходительной девушки. Пекари ее вертят,
нагинают, занимаются  -  а  уж она прячет  личико  стеснительно.  Ухмылки не
допустит, на  озорство  не  изругнется.  А они  не жалеют  для  балабончиков
масла-сахару, кладут мед-белец - смазать молодцу конец.
     Наутро молодцы несут балабончики  навстречу гостям.  А те-то - красотки
белокурые, рыжие, русые; и  чернявеньки, как у нас. Под легкими юбками  свои
балабончики  припасли,  на  важное дело:  умыты настоем  цветка  цикория.  В
межеулках - ароматы, бриты есть и кудреваты.
     Гостям  уже  накрыты  столы.  Покормят  ушицей  из  ершей, пирожками  с
сомятиной, творогом со сметаной, с сахаром да имбирем - и поведут красивых в
Щегловый лесочек.  На опушке и  сейчас можно сыскать  трухлявые столбушки от
лавок. А сколь там растет маку да жасмину дикого!
     Когда  Тухачевский  проходил боями  нашу  Поиковку,  на  опушке Щеглова
лесочка  обратил  свое  внимание  на  жасмин. Велел его  повыдергать,  чтобы
привольно  рос один мак - цвет и любовь  революции. Сколь годов минуло  -  и
опять жасмину полно... Сказывают, когда  Тухачевский  попал  под  репрессию,
было спущено сталинское указание - восстановить жасмин!
     А в старую-то пору  всю опушку оплетала ежевика. Для наезду гостей, для
сравнительного  смотренья  лавки стояли гладкотесаные.  Ведут  молодцы  сюда
молодиц, а щеглы перекликаются, в медунице пчелы гудят. Пустельги  падают  в
кипрей - кузнечиков цапают. Уж как раздольно в полях поодаль от лесочка! Над
Сыртовскими  холмами синева сгущена  - кажись, будто  грозовая туча.  Это  к
богатому медосбору.
     Народ  следует  чин чином, у  мужиков волосы  квасом  смочены.  Дело-то
важное  -  выпимши  никого нет.  Бабы этак в полутени, чтобы  жар не  больно
донимал,  но,  однако  ж,  чтобы  все  было  в  аккурат наглядно, расстилают
самаркандские покрывала. Малиновые, зелеными полумесяцами расшиты,  золотыми
павлинами. На лавки, на первые места, стариков садят самых старых.
     Бороденки  седые, на  головах волосишки -  пух;  губами жуют,  а глазки
ласковые - чисто дети!
     А в лесочке приготовлен  высокий плетень; с  листвой прутья-то - еще не
пожухла.  За  плетнем  девушек одевают для дела.  Кто этим не занят, веночки
плетут. Парни с ушатами за ключевой водой спешат. Какому сердцу не томно?..
     Ну,  гляди, - пошли девушки. Уж как оно  все строго соблюдено! У каждой
на  тело  голое,  душистой  травой  обмахнутое,  надета  белая  рубашечка  -
оторочена голубыми кружевцами. Рубашечка ровно на девичью ладошку спускается
ниже пупка. Эдак деликатно-то! Прически  убраны лентами, на  шее -  бусы, на
пальцах -  перстеньки.  Ступают девушки шажком плавным, но  сильным - этаким
перекосистым,  - чтобы  балабончики  повиливали  да подскакивали, чтоб  было
видать, как загуляют в работе, в патоке и в поте. Любуйся всласть!
     Прошлись,  приятные,  -  ложатся  на  покрывала  ничком,  занята  мысля
толчком.  Рубашечки  беленьки,  кружевца  голубые,  до   поясницы.  Подружки
подносят балабончики сладкие, сдобные - и девушкам на их балабончики кладут.
Трепещут  игрунчики-кругляши, меж  них палочка попляши! Девушки легонько ими
подрагивают, запевают звонко: "Балабончики медовы, вкусноту отдать готовы?"
     А   подружки  заливисто:   "Обязательно!   Завлекательно!"  Девушки  на
покрывалах подкидывают резвей. "Балабончики ядрены, подарите смех да стоны!"
-  "Обязательно!  Завлекательно!" Красавицы  в  смех  звонкий  вдарятся - да
кидать колобки вовсю: подружки еле поспевают ловить. "Балабончики прыг-прыг,
подарите сладкий крик!" - "Обязательно! Завлекательно!"
     Тут босого паренька,  глаза завязаны, пускают на покрывала. Девушки  на
четвереньках, козы, собьются в гурт: визжат, балуются, выставляют свои тугие
игрунчики.  А  уж он хвать-хвать,  досконально  берет  наощупки -  вертлявый
щупарик. Переберет  всех,  переберет,  обхватит  гладенькие кругляши,  щекой
прильнет к ним: "До Сибири, до морей балабонов нет круглей!"
     Скинет повязку с глаз, а тут  и весь народ подступит. Глядит, взаправду
ли самые круглые провозглашены? Заспорят, конечно. И уж тут вся  надежда  на
стариков.  Дряхленькие,  бороденки  седые, волосишки  на  головах  -  пух, а
выручали. На ножках слабеньких покачиваются, а девичьи калачики оглядывают с
такой  лаской -  чисто  дети!  После и  ручками пощупают  -  старенькие,  да
честные.  И либо дадут согласие пареньку, либо  затянут голосками дрожащими:
"Сладкие коренья, зелен виноград, укажи, сравненье, покруглее зад!"
     Другого парня,  на глазах повязка, -  на  покрывала  к девушкам-то.  Он
усидчив, а уж и люди строги. Чай,  каждая девушка заслужила правду для своих
сдобненьких.  Не  удовлетворит  этот  парень  честность  стариков   -  зовут
третьего.
     Народ квасом  освежается,  ягоду  ест,  за  дело болеет.  После полудня
устанут  старики  -  укажут  победившие  кругляши. И непременно  они,  самые
круглые-то - у  чернобровенькой! У  нашей  причем  -  из  Поиковки.  Этакими
смоляными  стрелами брови! И до чего идут они к белым балабончикам сахарным!
Приклонит она головку к траве, возденет их, и кладут на них веночки, один на
один.
     Парень оголится  до  пояса,  обмывает  шею  да плечи из  ушата ключевой
водой. Победившая девушка перед ним, глаза из-под  бровей - пламя. Рубашечка
на  ней беленькая,  оторочена голубыми кружевцами - ровно на девичью ладошку
опускается ниже пупка.
     Натрогался    сдобных,    любезный,    -    полюбуйся     подбритеньким
навздрючь-копытцем.  На  воздухе свежем глаз  оно  нежит.  Парень  глядит не
оторвется,  а девушка смешочки сыплет. Ты  восстань, головка вольная, где ты
сыщешь  боле  гольное?  Гольный  мед  в навздрючь-копытце  -  умоли  пустить
напиться!  Да и  как не  пустить, когда ее круглость  с завязанными  глазами
вызнал?
     Вот она повернется со смешочком, он  легонько брызнет из ушата, а  она:
"Балабончики  как лица, в ключевой  они водице!"  -  "Ха-ха-ха!" -  подружки
смехом-то и  зальются.  А парень усадит  ее  на  плечи голые, мытые  - и  ну
катать. Рубашка на  ней пузырится беленька, балабоны ядрены - елдыр-елдыр на
крепких плечах.
     Парень катает  ее  по всей опушке,  да с  припевкой: "Мои плечи гладки,
закинь на них пятки!" А девушка:  "Хи-хи-хи! Для этакой потачки встань-ка на
карачки!" А подружки: "Обязательно! Завлекательно!"
     Парень: "Ой,  упаду, миленька,  - ежевика оплела все кругом!" Она ручки
ему  в волосы запустила,  держится: "Ой,  боюсь - не урони...  подопри  меня
колышком до самого донышка!" - "Обязательно! Завлекательно!"
     Он  расстегнет  штаны -  колышек  ослобонить, - и вроде  как  запутался
ногами  в ежевике. Эдак  деликатно  уронит девушку  через голову  вперед,  в
маки-жасмин. На четвереньках красивая, смоляные брови: вроде растеряна бычка
-  не  поймет  насчет  толчка.  Рубашечка  задралась до  плечиков  беленька,
кругляши  сдобятся-дышат, ляжки потираются - в межеулок зовут. А парень всей
мыслью занят, как из ежевики ноги повытаскать, да не удержался недотепа и на
нее, красивую, навались: обжал ляжками  калачики, худым пузом на поясницу ей
лег. Ишь, лежит некулема.
     Девушка:  "Ой,  запутала рученьки  ежевика, стреножила. Ой, судьба  моя
горька - не  уйти от седока!"  А парень:  "И я запутан.  Не свернуть тебя на
спинку  под  колышек-сиротинку!"  А  подружки:  "Ты и  так  спроворь  тычок,
сиротинка-старичок..." Девушка  с парнем:  "Обязательно!  Завлекательно!"  И
спроворят.
     Давеча она сдобные подкидывала - теперь худеньки подкидываются  над  ее
кругляшами.  Жилисты и худы, только нету в том беды.  Вся сласть  в корешке.
Сиротинка  -  но  и  ему  счастье:  не  запутался  в  ежевике-то.  Набаивает
навздрючь-копытце в полную меру.
     Какая-нибудь девушка как крикнет: "А другие старички  не  готовы  ль на
тычки?" И пошло  катанье! Борьба с ежевикой лукавой: у кого  - обритенько, у
кого - курчаво.  И как у  девушек  лакомки  сирописты, так и щеглы в лесочке
преголосисты! Сочувствуют и птица, и зверинка девичьему счастью.
     Кто уже понабаился вдоволь,  в обнимочку сидят, пьют ключевую водицу из
одного туеска.  Ягоду  едят  сочную, давят  друг у  дружки  на  губах.  А  у
остальных так  набаиванье и идет: у  кого  пузо на балабоны, у кого живот на
живот.
     Старики квасу напились, отдохнули  после трудного сравненья - в ладошки
хлопают:  чисто дети! И  до  чего им отрадно  на сердце от  любезности:  что
молодежь старичками прозывает мужскую примету, девичью досаду...
     Но и  на стариков бывало нареканье. Особливо от молодых казачек станицы
Сыртовской. Были  средь  них  огненно-рыженьки, кудреваты;  глаза кошачьи  -
зеленое пламя.  Уж как они  уверены, рыжие, что их балабончики круглее всех!
Ваше старье, дескать,  подсуживает. "Ах вы нахалки!  -  наши-то  им. - И  не
конфузно  вам  перед  их  детскими глазами  порочить честность?  В  беленьки
рубашечки  обрядились,  балабоны  умыли настоем  цветка цикория, а  у  самих
совести нет!"
     Казачки: "Ладно, набаились мы у вас задушевно, а все одно - ваше старье
куплено!"  - "Да чем их купишь?  Они, бедненьки, до  того честны -  сколь ни
щупают,   а  ни   у  одного   не  набрякнет.   Чай,  сами-то  видите..."   А
рыжи-кудреваты:   "Ха-ха,   не  купишь?!   Они   концами  бороденок   промеж
балабончиков  щекочут!  Мы  не выносим, а  ваши-то терпят. Тем и  покупают".
Споры, перебранки, а как кончить дело без возражений - не знали.
     Так докатилось до Москвы, до Питера. Когда после царя Керенский получал
власть, в числе  другого присягал: не  петь,  мол,  про кудри рыжие, зеленые
глаза. По всему,  дескать, видать - у поиковских чернобровых зады круглее!..
А как большевики его убрали, все наши сравненья были взяты под пересмотр. На
то, мол, и необходима народу советская-то власть!
     Прислали  к  нам  Куприяныча, портфель  полон  декретов,  а  не  хренов
подогретых.  Я,  говорит,  доведу вас  до  дела!  Черняв-худенек,  бороденка
клинцом, глядит удальцом, на глазах - стеклышки-пенсне. В самые жары ходит в
черном пиджаке суконном, пуговицы белого железа. Тело-то не потеет, а только
руки. Девушки перед ним в сарафанчиках  легких  - верть-верть балабончиками:
ну,  приложит он ладонь? А Куприяныч им только  руки пожимает: "Да, товарищ,
вот-вот начнем. По порядку!"
     Девушки: "Фу! И что  это  оно такое?.." А  и  началось. Накинул  первый
налог - не стало у нас  самаркандских  покрывал  малиновых. Накинул второй -
нету и  рубашечек  беленьких,  голубых кружевцов.  А  там  и  перстеньки,  и
козловые  башмачки  фиглярные  -  тю-тю...  Но  Куприяныч  все накидывает  и
накидывает;  рыщет  по  деревне:  и  когда-де  они перестанут  рассольник  с
гусиными шейками есть?
     А  наши  все  исхитряются - едят.  Старый  мужик  Фалалей к  Куприянычу
пришел: "Ты, Митрий, на вкусном  и сладком  нас не укоротишь!" - "Да ну?"  -
"Мы, помимо тя, найдем обчий язык  с коммунизмом". - "Ты  куда это заводишь,
гражданин?"  - и  как заблистали-то стеклышки-пенсне!  А у Фалалея глаза под
бровями-космами глубоконько сидят, волоса-бородища не стрижены сроду; крепок
телом - чугун. Одни портки холщовы на нем, спереди и сзади - прорехи.
     "Ты  скажи, Митрий, коммунизм - он без всякого такого?" - "Без чего?" -
"Ну,  тебе,  чай, лучше  знать.  Иль,  может,  скажешь  -  со  всяким он,  с
таким-разэтаким..." - "Цыц, гражданин, ты что? Коммунизм - он без всякого!"
     Фалалей исподлобья глядит, эдака косматая башка. "Стало быть, коммунизм
-  голый".  -  "Чего?" А  Фалалей:  "Иль скажешь, к нему  подмешано чего - к
примеру, от хлыстов?"
     Куприяныч как заорет.  Фалалей:  "Ну-ну, голый он, голый - успокойся. И
мы как  станем  голые, так и  найдем с ним  обчий язык, и он своих сирот  не
покинет.  Голое-то  всегда пару  ищет". А в прореху портков этака  сиротинка
видна - тесто ею катать.
     Ну, Куприяныч  набавляет налог, а  в окошко  заглянет  - наши, на-кось,
блины со сметаной  едят, к  рассольнику-то. Что  ты  будешь делать? Сексотов
завел, премии сулит: не выходят  ли, мол, из положения тихомолком, по ночам?
Сексоты: так и есть! И шепчут про Фалалея.
     Стемнело - Куприяныч по деревне летит. Бородка клином вперед, ненависть
наружу  прет. Эдак кругов  пять рысканул  вокруг Фалалеевой  избы.  Петляет,
караулит. Ворвался. А  Фалалей сидит посередь избы, на полу некрашеном - гол
как сокол. Сиротинка колом-рычагом вторчь, а рядом-то - суслик. Подпрыгивает
выше оголовка, суслик-то.
     Куприяныч:  "Хе-хе,  гражданин,  взяли  мы  вас  на  деле!.. -  ладошки
потирает.  - Делайте признание".  И на суслика сапогами топ-топ. А  Фалалей:
"Вы  на него не топайте, не  нарушайте связи с коммунизмом". Куприяныч так и
сел  на корточки. Глядит на  Фалалеев кутак-сироту,  и задышал  тяжело -  аж
слюна выступила на губах.
     Фалалей говорит:  "То-то и  есть! Уж  как я, сирота  голый,  коммунизма
хочу,  а мой часовой еще сиротливей: вишь, стоит-ждет. Головенка тверда  как
камушек - до чего предана! Дави-крути, а от своего не откажется. И коммунизм
из своей  будущей дали видит это. Как осиротели-оголились ради него - суслик
от голодухи с поля  в  избу прибежал и еще боле  часового  ждет  коммунизма:
прыгает  выше  головки. Потому, Митрий,  коммунизм  и подает  нам,  сиротам,
вкусного да сладкого  от своей будущей сытости, и ты на этом наших сиротинок
не укоротишь!"
     А сиротинка-то длинна-высоконька, не увалиста - крутобоконька.
     Куприяныч: "Что за разговоры? Да я  по  всей  строгости покажу тебе..."
Фалалей встал: "Вот  она вся наша  обчая  строгость.  Показываю!"  И ведро с
водой на часового повесил. Пусть, мол, глядит любая проверка  - я могу очень
строго доказать нужное  насчет того-сего...  Только чтоб в проверяющих  были
опытные коммунистки!
     Глядит Куприяныч, как часовой держит полнехонько ведро: а коли, мол,  в
самом деле докажет? Какие еще попадутся проверяющие коммунистки... Боялся он
проверок.
     Ушел - и опять накидывает налог. В окошки заглядывает: а наши едят себе
и едят.  Ох, едят! Голые, а отрыжка  слышна, а ложки-то  стучат.  Ну, как их
словить  на чем? Стал  под  окном слушать.  Баба говорит:  "Поели, а  теперь
давай,  муженек, сладкого..."  А  мужик:  "Не-е!  так  будем  спать.  Не  то
коммунизм подумает: свое, мол, сладкое у них хорошо и не подаст нам".
     Пробирается Куприяныч под другое окошко. Слышит, баба:  "Поели-то - ах!
а теперь посластиться бы!"  А мужик: "И то  верно. Уж как сыты  коммунизмом,
вкусным да сладким, - поучим-ка его сладок кисель варить, дадим сиропу..." И
пустили  обчий  вздох  да  частый  "ох",  ненасытный  перепех;  слышно,  как
помахиваются.
     А Куприяныч, черный пиджак, бородка клинцом - глядит гордецом.  Словил!
Бегом к себе и берет на карандаш: похваляются, мол, что сам коммунизм учат -
ловить хреном случай. Вишь, посягательство  и  на коммунизм, и на женщину, и
на  ее  навздрючь-копытце.   Вызову  отряд   ГПУ  -  научат  их,  как  учить
коммунизм...
     Писать ловок, Куприяныч-то.  Читает, любуется  сквозь стеклышки-пенсне.
И, видать, не зря они на нем. "Учат коммунизм..." - сквозь пенсне-то читает,
и
     приходит  ему мысль: а ну  как проверка поймет вовсе не так, а эдак? Не
то что, мол, наглецы хотят научить коммунизм похабному киселю,  а  просто-де
берут его на мысль - учатся?
     Скажут: а какой-такой  ты голубь - недоволен, что люди  коммунизм учат?
Хочешь,  чтобы  другое  учили? Ай  да  сизарик!  А  дальше-то знамо,  чего с
голубями делают...
     Куприяныч лоб трет, бороденку теребит. Это  что ж - на себя самого чуть
не вызвал ГПУ? Ишь, запутала деревня: голый разврат, карандаш невпопад!
     Надо  приписать: посягают на коммунизм, как  на беззащитное сердце, меж
бабьих ляжек, мол, дверца, запри задвижкой, повтори с излишкой: будет кисель
густенек  -  и  хозяйка сыта,  и гостенек, хрен  заботливо  ращен  на кисель
переслащен...
     Только разохотился писать-строчить  - э-ээ,  думает, а как  проверка-то
скажет: у  этого голубя  есть  мнения, что  коммунизм,  беззащитное  сердце,
позарится на похабное счастье. Это  что  за голубь такой  - у него коммунизм
наравне с бесстыдницами?
     Тут и  другая мысль: а ну как и в самом  деле испохабят коммунизм? Коли
голодуху  одолевают  бесстыдники на  гольной  бесхлебице, у  них и коммунизм
станет  над коммунистами  изгаляться при гольной их  честности. Вот  тогда и
будет мне проверка!
     Скажут: где был, голубь, твой стыд, когда  матерый хрен щекотал-куердил
бабий  межеулок,  чухал заманчивый зев, то  влупив,  то  отперев, на  глазах
зореньки  коммунизма: сладость,  миленька, вызнай!  Хоть  я,  зоренька, хрен
беспартейный, но приучен к  работе артельной,  не  сругнешься, зорюшка-заря,
что ты мне отдалася зазря.
     Помогал, скажут, голубь,  оголять невинность-зореньку, запущать хренище
в  горенку  - ай, мамочки-светы! - да без  партбилета?  Повернем балабончики
книзу: это  первый  шажок к  коммунизму,  уваляем  родимые вбок: меж  пупков
ком-ком-ком-коммунок! А теперь балабонами взыди на набрякшую голь коммуниди:
ты гляди, как умеет давать коммунку ком-ком-ком-коммунядь!
     Дадут  мне, думает  Куприяныч,  мочи  стаканами  попить,  допрежь как в
подвал свести. Эх, попробуем избежать! И как почерком ни любовался своим,  а
пожег бумаги-то.
     Собирает  народ:  так  и  так,  есть  у  нас  товарищи,  которые  после
рассольника не  спят, а дают посластиться часовым стоячим в сиропке горячем,
чтоб  был погуще, наяривай пуще, на  мед-белец охоч стебунец!.. Что ж, сдать
мне этих  людей в  ГПУ за их счастье? Нет, товарищи, ГПУ и  так  полнехонько
счастьем, как навздрючь-копытце патокой, лишнего  не надо ему. Мы счастье-то
у нас приспособим. Ведь это ж, товарищи, сам коммунизм!
     Бородку клинышком вперед, Куприяныч-то: "Эти товарищи, какие с крепкими
часовыми, и их  верные подруги проникают в коммунизм, можно сказать, не будь
я  коммунядь!  Кругом  еще враг, всякая  темнота  и похабство, а  они в него
проникают.  И  как  их  назвать, таких-то,  какие  действуют  среди  врагов,
коммунядь их возьми, в ихнем тылу? Партизаны  - знамо дело, коммунок на голо
тело!"
     "Партизаны и есть! - Фалалей кричит. -  Ура!" Все  подхватили: "Ура!" В
ладоши  бить.  Куприяныч  партизан поздравляет,  часики  подарил - самому-де
стойкому часовому. А после баб-партизанок отселил: от барской усадьбы
     флигель  остался  - вот он их  туда.  Назвали "Дом  Партизана". Подушек
натаскали туда, перин. Сделали над дверями  надпись: "Коммунизм сегодняшнего
момента".
     И в первую очередь обязали туда ходить мужиков, у кого часовые не такие
бдительные,  любят  заснуть после рассольника. Над  ними взято  партизанское
шефство - подтягивают до партактива. А мужики-то партизаны пароли завели и в
своих  избах принимают по ним - даже приезжих:  с Уральского городка, с боле
дальних мест. Вот залупа, я - "Салют!" Сами кунки на хер прут.
     От  нашей  Поиковки   и  пошло  повсюду:  колхоз   "Красный  Партизан",
птицефабрика "Партизаночка"... Медали партизанские дают,  с  перепеху  в зад
суют.  И  не  только  молодежь  увлечена  партизанством  -  пожилые  и  даже
престарелые партизанят  по мере сил.  Дан указ, чтобы героям молодежь давала
стоя. Излишня церемония, на время - экономия!
     Сколь на то открыто санаториев и  домов  отдыха: чтобы  тетеньки и дяди
становились коммуняди. Да что: коли трусы продаются, так партизанские всегда
с  наценкой. Партизаны-то с тылу наносят  удар:  эти трусы особо и открыты с
тылу. Остается спереди  петелечку  потянуть -  девушке-то. Мол,  рачком, без
страху я, тыл даю с подмаху  я! То-то  и есть,  тыловых не перечесть. Только
помнят ли нашего Куприяныча?
     Уж  как  были б им  довольны наши  партизаны,  не  накидывай он  налог.
Накидывает  - бороденка клинцом,  старичок полукольцом!  Вот Фалалей с ним и
заговаривает: большая-де угроза твоему авторитету, Митрий... "Чего, чего?" -
"Народ видит - ни разу не был  ты в Доме Партизана-то. Сомневаются,  вправду
ль ты партейный,  коли на кончике  меду  не держал? Слышно,  хотят  вызывать
проверку".
     "Проверку?  -  Куприяныч  боялся  проверок-то,  но  старается  виду  не
подавать. - Я, гражданин, проверен-перепроверен,  и что мне  на  кончике мед
держать, когда  мой  кончик партия  держит? В  меду,  в сахаре он  не  был -
заявляю открыто - но держала его партия в огне гражданской войны. После того
любая партизанка передо мной  -  незначительная шутница, и чего мне ходить в
Дом  Партизана  -  ради приевшейся шутки  отнимать  коммунизм  у безлошадных
мужиков? Очереди, вишь, какие".
     "Так девушек подтянул бы отстающих", - Фалалей исподлобья глядит, брови
космами висят.
     "А  что,  хе-хе-хе,  у вас  есть  отстающие? Все  до  одной  с  этакими
булками... Не могу  глядеть -  душа болит за народные  масло и сало! От  них
эдак-то круглятся!"
     А ты - Фалалей-то Куприянычу - подтяни их до коммунизма, а  в нем,  сам
говоришь,  масла, сала да киселю безгранично: душа и перестанет болеть. А то
кабы шутницы не оборотили все в шутку, пиши хреном прибаутку. Гляди, Митрий,
обсмеют и кончик, а смешного кончика партия в своих руках держать не станет.
     Агитирует  Фалалей,  борода-волосища не  чесаны  сроду, голый  орясина,
дырявы  портки, - загоняет бобра, а Куприяныч уж  так не надеется  на своего
старичка!  Он  у  него  из  ежистых попрыгунчиков:  вскок-вскок  - при  виде
голого-то,  да вдруг  и свернись ежиком,  только что  не  колюч, слепень его
дрючь.
     А Фалалей:  "Много шутим, Митрий, а не все оно - шутки. Нужны и подвиг,
и  партейный  долг,  от  каждого  хрена толк. Пока девичьи навздрючь-копытца
шутками не перекормили, зажег бы ты в бритом межеулке пламя борьбы от своего
конца".
     Куприяныч думает: здешние сальцо и масло уж больно хороши! Ем их давно.
Чай, сумею разок  подпихнуть  отсталость  сознания...  И Фалалею:  не  надо,
дескать, делать  из меня героя, гражданин.  Я  скромный коммунист. Направишь
мне такую  девушку,  чтобы  была  во  всем  как  скромная  коммунистка:  без
нагулянного жиру, без жадности на слащеный кисель, конфету и сироп...
     "Доведу вас до дела-то!  - теребит бородку-клинышек. - Изгоню шутку  из
полового отношения к девушке и заполню коммунизмом!"
     Фалалей  про  себя:  авось  понравится  ему,  и  уговорит она,  чтоб не
накидывал боле налог, а может, и убавил. Кого только послать: нераскормлену?
     Девушек,  какие   побеждали  на  сравнительных  смотреньях,  решили  не
посылать -  толстеньки  у  них  балабончики.  Ну-кось, мужики-то  и  Фалалей
мозгуют,  пошлем  младшую  из сестер Чупятовых.  Тонка,  легка, долгонога  -
вертлявый паренек да и только! Где на ней жиру искать?
     Повели натирать девушку пареным сеном. В дом Куприянычу чего  только не
натащили,  чего не  поставили  на стол! Курочки, набитые  бараньими почками,
таймень - в окороке запечен. Куприяныч малосольный огурец и тот с медом ест,
коровьим  маслом  намазывает, а  девку  к  сладкому  не  допускает,  чтоб не
разохотилась. Накармливает одной лапшой с гусиными потрошками - отяжелей-де,
обленись. Заставил выпить пол-лафитника белого вина столового.
     Чупятова-девка  метнет-метнет  глазами, прыснет  на  Куприяныча. А  он,
бороденка  клинцом,  глядит  важнецом.   Протер  пенсне-стеклышки,  говорит:
"Посмотрим,  сколь  ты  скромная-то  коммунистка". Она  уж  и  так поняла  -
разделась  наголо.  Куприяныч  водит  ее  по  избе: "Будь скромной, товарищ,
поскромней  того-сего... задом верти, да больно-то не надейся - не  от  меня
зависит, а от партии".
     Посередь избы  поставил ее в  наклон.  Покрепче, мол, упрись ладонями в
пол: погляжу, снесешь ли на себе тяжелую партизанскую долю? "Снесу, дяденька
партейный, снесу!" - "А  ты не спеши партизанить-то - ишь! Сперва убеди, нет
ли на тебе жирку  мироедского?" Настрого велит не  оборачиваться. Расстегнул
на черном пиджаке нижние пуговицы железные, под поясным ремнем аптеку открыл
и ну щупать девушку Чупятову...
     "Посмотри, Митя, какова титя? Не кулацкий ли откормок?" Старичок - скок
из аптеки. А Куприяныч: "Застенчива титенька! Чуешь,  Митенька?  Еще немного
убедимся в скромности и сделаем партизанский наскок". Чупятова как  услышала
-  наскок!  -  ох, вертлява!  Балабончиками  завертела  -  круглыми  велками
капустными. "Скинули  бы пинжачок,  дяденька партейный!  Жесткое сукно  голу
спину раздражает, а пуговички холодят".
     "Чего, чего? Я тебе не развратник - голым на девушку-то наседать. Учись
скромности  у  меня!" Старичок к  балабончикам  присунулся,  Митенька, робко
эдак-то,  а  они  его  из  стороны в  сторону  покидывают.  Чупятова-девушка
уперлась ладошками в пол, балует. А Куприяныч:  "Мягонький у меня характером
Митенька. К нему чем скромней, тем дружба тесней".
     Девушка  расстаралась  балабончиками  крутить  -  Куприяныч щупает  их,
похлопывает:  "Какие  застенчивые! Поскромничай немножко -  заселим лукошко.
Митенька убедится в  желании копытца,  и  сделаем  наскок с пылом  по голому
тылу..." Подсунулся Митенька под балабончики, уткнулся  легонько в  межеулок
бритенький   -  решается   в  навздрючь-копытце   заглянуть.   А  Куприяныч:
"Скромница.  Партизаночка!  Коммунизм -  он, чай, сладкий, крепи,  миленька,
пятки".
     Чупятова-девчонка как вскрикнет: "Пошла улитка с меня!" Обернулась  - а
Митенька от страха  и съежься вмиг. Она: "Ой,  я думала, вы улитку Митенькой
назвали,  а это  старичок,  не  осиливший толчок! Ну-кось,  я с ним помирюсь
через рукопожатие!" Хвать Митеньку - и пожимать. Он снова набряк, Куприянычу
и дышать приятно.
     "Ну,  хорошо.  Но как  ты  удумала, что  я улитку тебе подпущу?" - "Ой,
дяденька партейный! Думала - для  проверки скромности. Коли окажусь довольна
улиткой, то я  уж  такая  скромная  -  попаду  в коммунизм  даже  без  этого
полустоячего  дрючка!"  Митенька   тут  и  съежился  вовсе   -  несмотря  на
рукопожатие.
     Куприяныч ее  руку отвел,  аптеку закрыл. "Помешала,  - орет, - с  тылу
насесть!  Выдала  врагу план партизанского  наскока!"  -  "Откель  тут враг,
дядя?" - "А с чего Митенька  в засаду лег, головку притаил - не подымет ее?"
Чупятова-девушка:  "Да ну его совсем!  У  нас  в Солдатской  ляде пятнадцать
ягнят второй месяц, и никакой враг не тронул, а то в дому ему враги..."
     "В  ляде?  В  Солдатской? - Куприяныч так  и извострился.  - Пятнадцать
ягнят? Хе-хе-хе. То-то мне и надо было узнать! Я вас доведу до дела-то..." -
"Пожалейте,  дяденька!"  -  "А  если б я  вправду улитку  подпустил,  ты  ее
пожалела б? Пустила? Зато нет вам пощады, а навздрючь-копытцу - коммунизма!"
И посылает за ягнятами с ордером.
     Но Фалалей в отступ не пятится. Видать -  смекает  - тут дело не в том,
чтобы девка была тонка да легка. А ну-кось, попытаем... И посылает красавицу
Кабырину - два разу кряду первая на сравнительных смотреньях! Брови  густы -
страсть!  А  характер  смелый  до  того -  мысок никогда  не  брила. Пускай,
говорит, курчавится: старичка потрет, как мочалица.
     На  столе  у  Куприяныча  опять  чего  только  нет!  А  она  хозяину  и
распорядиться не даст. С ужимкой да  с  усмешкой сняла с  себя все,  сидит -
ножка  на ножке.  Икры  - сливки,  ляжки  -  сметана.  Митенька  и проснись.
Куприяныч  девушке:  вижу-де  вашу  скромность, товарищ.  Ведете  себя,  как
опытная  партейка:  гольную  правду  любите,  на  мужчину  смотрите  как  на
партейный долг...
     А  Кабырина:  "Хвали-ка, дядя,  своих коммунядей, а меня зови Липочкой,
будешь лапать - не выпачкай!"
     На столе - жареный поросенок, в боку - толченый чеснок. Куприяныч кусок
поросятинки ей в рот сует, а она: "Ха-ха-ха - кончик языка обжег мне, обожгу
и  вам  кончик..."  Кушает  с  таким  причмоком!  Митенька  и запроси аптеку
открыть. Липочка голые титьки выставила, глядит, как  Куприяныч на табуретке
елозит. "Хотите, -  говорит, - дядя-товарищ, загадку загадаю вам?"  А он ей:
"Кушай, Липочка, поросенка, кушай!.."
     Липочка: "Хи-хи-хи!" - голенькая, плечиками поводит, титьками колыхает.
А брови  черны да густы! Губы - переспелый арбуз. От груздочка откусывает по
кусочку,  губами - чмок-чмок, причмок! Митенька встал  во весь росточек:  до
чего томно ему. Куприяныч ерзает - руку под стол, аптеку открыл.
     А Липочка: "Ну, угадай, уважительный дядя! Свиное  рыльце скользко, как
мыльце, ныряет умыться в навздрючь-копытце. Что это?" Куприяныч: "Коммунизм,
Липочка, желанная гражданочка-товарищ!" - "А-аа-ха-ха-ха-а!
     Это с чего вы удумали?"
     Смешки  так и  звенят! Ножками озорует голенькими, а  Куприяныч  их под
столом  подхватывает: "Чем человек рылом свинее, тем он скромнее, а ежели из
навздрючь-копытца  сумел  умыться -  скромней  и  быть  нельзя. А что  такое
самая-то набольшая скромность, как не коммунизм?.."
     "А-аа-ха-ха-ха-а!  Ай да  дядя  - попал не глядя: под мышку кончик! все
одно  -  кончит!"  - и ищет  глазами  постель,  Липочка,  - куда  б  упасть,
набаиться всласть. Не выдерживает смеха.
     Куприяныч  ее подхватывает под голые  локотки,  посередь избы наклоняет
хохотушку. "Мы  должны делать по-партизански: колышком с тылу  на  раздвоену
силу. Ткнется в норку: там замок. Он пониже, в закуток".
     "А почему, добренький,  обернуться на  него  нельзя? Каков  он из  себя
головкой - кулачком  или морковкой?  Пойдет  ли она к  моей  кучерявости?" -
"Она, товарищ мой Липочка, лысенька - ей любая кучерявость пойдет. Зато и не
даю оборачиваться - ваш  нескромный вздох восхищения всполошит врага, сорвет
партизанскую неожиданность..."
     Липочка  как  всхохочет!   Голые  балабончики,  вверх  задраны,  так  и
затряслись-засверкали. А Куприяныч до чего не надеется на Митеньку - дрожит:
Митенька, не  испугайся! Не  гляди, что курчава:  лишь бы  не ворчала... Под
балабончики    подсовывает,    до    межеулка    достал    -    нашептывает:
"Липочка-гражданочка, со  смехом потише - не вспугните коммунизма-то зори...
Дайте восстание, зори, зори!.."
     А Липочке  слышится: "Горе..." Она и  поддавать  балабончиками ядреными
навстречу  Митеньке:   "Какое  горе,  коли  я  задорю?!"  Куприяныч-то:  "Не
накликай!" Митенька в кучерявку  головкой -  и изломился весь, как пьяный. И
дверь отворена, а через порожек не переступит.
     Липочка  как  вскрикнет:  "Поди  от меня, свиное рыльце!" И обернулась:
"Ой, я думала - поросячий пятак, а то - изломан кутак!" Ну, ничего, говорит,
упавшему старичку было б за  что  подержаться: он и  встанет. Прилагает руку
Куприяныча к  межеулку курчавому,  к  прищуру  лукавому: "Поглаживайте, дядя
скромный, закуточек темный".
     Куприяныч кучерявку поглаживает: "А как же ты удумала, что  я поросячье
рыльце тебе подсуну?"  - "А как вы на мою загадку сказали, что свиное рыло -
это  коммунизм,  я  и подумала  -  сует  рыльце,  чтоб  я  коммунизм почуяла
натурально, а не херово и нахально".
     Тут уж и  Куприяныч: "Ха-ха-ха!"  Митенька-то стал набрякать. А Липочка
порядком приустала  от  хохота.  "Какое там рыльце? Свиной  хрящик, тяни его
чаще, сади хоть пчелку,  да что толку?"  Митенька было  вставать,  а  тут  и
съежься.
     Куприяныч  вскочил,  черный  пиджак,  железные  пуговицы.  "Обкормилась
удовольствием, Кабырина!  Путаешь  коммунизм со  свиным рылом и  хрящиком, а
подавай тебе еще? Распутница!"
     Липочка  как  встала, белотелая,  ручки  уперла в  голые  бока,  титьки
вторчь,  ножку  выставила,  балабончиками  играет. "Кто  вам  укажет девушку
скромнее Липочки Кабыриной? Не вы  ль вот только что,  за груди мои держась,
бормотали: ой,  скромна-де  девушка!  Да я  вчерась как  перегоняла телят  в
Мудачью Яму, мне два  паренька золотушных  встретились. Сулили двух  телят к
моим, чтоб я только дала им. Я им кулак, а они мне и троих телят. А после аж
целых пять..." Куприяныч: "В  Мудачью Яму отогнала телят?  Хе-хе-хе, то-то и
надо мне было узнать". И посылает за телятами с ордером.
     А  Фалалей  почесывает косматую башку, не  чесану век,  дырявые  портки
подтягивает к голому пупку. Чупятову-девушку и Липочку Кабырину порасспросил
и так и сяк...  Ишь, кумекает, а  ведь не вникли мы в  Куприяныча. Требовал,
чтоб  на девушке не было  жирку мироедского, а  вон у Кабыриной  балабончики
поболе чупятовских, а он - ничего. Разговор-то был даже длинней. Знать, надо
понять его наоборот: дать ему  толщину.  Чуется -  Фалалей-то  себе - против
толстых балабонов  он не взбунтует. И налог перестанет накидывать, и, может,
забранное кое-чего вернет...
     Эх,  Анютка  улестит  его!.. Анютка  была такая молоденькая девчоночка:
личико красивенько да приветливо - чисто дитя невинное. А уж балабоны толсты
так толсты! Каждый  в этакую тыкву: держи, мужик, на  обеих  руках. За то ее
звали Анютка  Пудовочка.  А  на сравнительные  смотренья  такую красивенькую
девушку не допускали.  Уж больно роптали казачки со станицы Сыртовской: чай,
сравненье-то круглоты, а не величины, а Анютке, мол, за одну величину первое
место дадут.
     Ее   и   послали   к  Куприянычу.  Она   как   вошла:   "Ах-ах,   сколь
жареного-пареного на  столе  - от пару душно мне! Помогите сарафан снять..."
Куприяныч  как  снял с  нее  сарафан  -  девчоночка во  всей  голой  красе и
повернись  перед  ним, и качни слащеными.  Он  от вида такой голой  пышности
пенсне сронил, висят на шнурке стеклышки.
     Анютка  Пудовочка плавным шажком к  столу. Уж как балабоны крупны, белы
да  трепетны, а  стопочка маленька - прелесть!  Розовые ноготки на ножках. А
все голенькое тело до чего нежно - словно семь раз в сливках искупано, соком
мака-цветка умыто.
     Анютка губки-вишню  выпуклила,  на грудки свои торчливые поддувает этак
невинно, лукавыми глазками улещивает Куприяныча.
     "Чего  встали-то удивлены,  милок-товарищ?  Дале  интересней  будет..."
Куприяныч:   "Хе-хе-хе,  слышишь,   Митек,  слышишь?"  Анютка  на  табуретке
повернулась бочком,  спинку  прогнула чуть, голый  балабон выпуклый ладошкой
поглаживает. Вижу,  говорит,  пол  у вас  мыт-скоблен,  так  положите дюжину
овчин, поверх - четыре  тулупа  нагольных да пару перин, да шелковых подушек
пяток... Мало что коммунизм - и любовь предстоит как-никак.
     Куприяныч, черный пиджак, козелком-резвуном с места сорвись. Нашел все,
сделал. Аптеку отворил, Митеньку на свободу - сам  у стола с вилкой. "Можно,
уважаемая товарищ-девушка,  положить вам в роточек вот этот кусочек? Видите,
тетерев - рачьим мясцом начинен, с изюмом запечен..."
     Анютка,  чисто  дитя,  открыла  роточек,вот  этакий  съела  кусочек,  а
Куприяныч до голенького балабона касается: Митенька, мол, она не кусается. А
Митенька осмелел! Куприянычу аж не  верится: развел полы пиджака, кажет его,
а  Анютка глазками по  столу  невинными -  младенец! "Это чтой-то  у  вас за
графинчик? Горлышко - писюлек". - "А в нем водочка дюпелек!" - "Ай, слыхала!
Любит дюпель сладкий -  на рачка кто падкий. Но беда  со старичком - не идет
ему рачком.  Кто  тягучий дюпель пьет, тот  рачком  не достает!  Его хлопоты
пусты,  коли тыквища  толсты!"  И  велит Куприянычу сесть на место, напротив
нее.
     А он: "Что вы о еде все да  о еде? Рачка не достанет, велю еще сварить.
А  сладки  тыквочки  -  какими  хотите  толстыми  ломтями  режьте!"  Анютка:
"Ха-ха-ха!" Ножку  под  столом  вытянула голеньку и мизинчиком  Митеньку  по
носу: "Пролей-ка из писюлька тягучего дюпелька!"
     Куприяныч: "М-м-мы!" -  замычал-зажмурился;  чуть-чуть не  расстался  с
соком -  сколь копил-то  его.  Тьфу ты, говорит,  вы ж ведь  это про водочку
дюпелек  тминную! Налью с удовольствием... Налил из графинчика  две рюмочки,
свою  опрокинул  в  рот,  бородкой  трясет,  еще  наливает,  а  Анютка  свою
пригубляет:  "Колос  налит  хлебный?  До  дождя  простоит?"  - "А  это  надо
бригадиров спросить. Сейчас пошлю".
     Анютка: "Ха-ха-ха! - голыми грудками заколыхала торчливыми. -  У меня и
вздох и "ах!" - завсегда о соколах! Скажите мне, кто вы? В чем слабы и в чем
толковы? Может статься,  пустельга - мухобоечка туга? А не то  - драхвачник?
Или неудачник?"
     Куприяныч щупает Митеньку - а тот вроде и не ежился никогда. Куприяныч:
эк,  привалило счастье-то! Только  не  подведи -  а  там  хоть чего, но буду
ходатайствовать,  чтобы  и тебя,  Митек,  приняли в  партию.  "Правильно,  -
Куприяныч кричит, -  товарищ-красавица, понимаете мужиков!  Многие из  них -
пустельга.  Я каждую  муху переписал  у  них и мухобойки укорочу!  Но есть и
ушлые, как птица  драхва,  -  однако ж и их раздрахваню..." Привстал, черный
пиджак, железные пуговицы, задом юлит.
     Анютка  потемнела   глазками:  "Мои  балабоны  оттого   наслащены,  что
драхва-птица на воле плодится!" Куприяныч вкруг  стола обежал,  встал  за ее
спинку за  голенькую, балабоны  Митенькой бодает. "Всю сласть балабонов, для
копытца  слащенных,  не пожалей Митеньке! И  коли будет ему вволю  сладко  -
значит, много полезна птица драхва, пусть и дале плодится, не трону".
     Встала Анютка,  смех  -  колокольчик  чистый; спинку прогнула, балабоны
крутеньки  оттопырила,  баловницы-ляжки  развела.  Сколь  красоты!  Красивей
мака-цветка, слаще персиков. "Дам ему сиропу -  попей и полопай!" Куприяныч:
"Ай, как говоришь хорошо! Уж  мой Митенька зачтет тебе труды-соучастье. Хоть
пока он  не  партеец, совесть у  него  партейная...  вишь,  как  тянется  за
ласковым словцом под балабончики концом!"
     "Ха-ха-ха! -  Анютка-то,  колокольчик.  - На слова не  поскуплюсь:  ими
кончится,  боюсь".  На  перину  прилегла,  на  подушку  грудками-то  тугими,
балабонами покрутила  во всей  красоте,  приподняла  слащеные, а ручки вдоль
тела  нежного  вытянула,  ладошками  вверх,  пальчиками  прищелкивает.  "Дай
яблочки в ручку - поважу на вздрючку. От моих ноготков - черенишко дубов!"
     Куприяныч глядит: Митенька ежиться не  думает - и потерялся от счастья.
Хвать  со  стола  яблоки,  Анютке  в  ладошки  сунул.  Она  балабоны  повыше
приподняла, чтоб были доступней межеулок  и навздрючь-копытце  - чтоб давали
прельститься.  "Почмокай  мой груздь!  Языком потешь,  да только не  съешь!"
Куприяныч  цап со стола  груздь - пососал, почмокал и выплюнул. Дрожит весь,
от  Митеньки глаз  не оторвет: ишь,  мол,  стоит как!  Счастье  оно  и  есть
счастье...
     Анютка Пудовочка голеньки балабоны, упружисты-томлены, еще выше  взвела
- на  дразнилки смела,  ляжками поигрывает:  "Намажь  маслицем губки  у моей
голубки, в  сахар-мед-роток затолкай  хренок..." Куприяныч  ложкой черп-черп
масло,  мед, сахар, тертый хрен  - и только  Анютка успела  сказать: "Надень
ватрушку на  стоячу пушку!" - давай ей рот мазать: мед, хрен, сахар пихать в
него...  Тут его  надоумил кто: "А стояча пушка - это  ж Митенька!" Хвать со
стола ватрушку и на Митеньку насадил.
     Анютка  яблоки  отшвырнула,  отплевалась,  бедненька красавица -  с кем
досталось  маяться.  Поворачивается,  а  Куприяныч  стоит,  на  Митеньке   -
ватрушка,  ждет:  чего  дальше?  Уж  и  доволен!  До  сих  пор  Митенька  не
съежился-де. Гордость играет.
     Анютка как взвизгнет:  "Ай, заряжена пушка -  не пальнула б ватрушкой!"
Закрыла  навздрючь-копытце ладошкой. "Ждала  мацки-цацки, чикалды-чаебки,  а
дождусь  заклепки!"  Взбрыкнулась:  пятки  сверкнули,  балабоны   на  перине
подпрыгнули.  И  ну - валяться по пуховикам,  подушки  дубасить! Завидовали,
кричит, что нам  коммунизм подает, а гляди-кось, как он вам подал хорошо - к
месту   да   к   моменту!   Осталось   вам   ватрушку   помацкать-поцацкать,
чикалдыкнуть-чаебнуть, чайком размочить.
     А  Куприяныч: "Рано ты  про  чай - не набаялись, чай!" Когда, мол, дашь
последнее  словцо?  Стоит  счастлив  -  Митенька ватрушку  держит, не думает
клониться. Век бы так простоял, погордился бы...
     Анютка ему:  "Какие  вам еще словцы, коли  коммунизм - одно слово,  мал
хренок, да  с уловом! Чего  вам промеж партизанских ляжек коммунизма искать,
когда у вас ватрушек вон сколь?.."
     Куприяныч: "Хи-хи-хи!"  Головой кивает, бородкой трясет:  "То коммунизм
печен,  а  промеж  ног  - боле  учен.  Балабонами верченный  - завсегда боле
ученый!"
     А Анютка: "У меня промеж ног - коммунизм Сидорок. Коммунизм известный -
кузовочек тесный. А тебе коммунизм - тесто с творогом, и впригляд  и вприлиз
- любо-дорого! Именуется Фока-челнышек. Образуется хрен-подсолнушек". Встала
с перин-подушек:  титеньки голенькие на Куприяныча глядят, мысок бритенький,
навздрючь-копытце медово - почаебиться готово.
     А  Куприяныч: "Хи-хи-хи, хрен-подсолнушек - эко здорово!" Стоит, черный
пиджак,   полы  раскинуты,   аптека   открыта,   на  Митеньке   -  ватрушка;
стеклышки-пенсне  блестят, бородка клинцом - глядит щегольцом.  Век бы  эдак
гордился  Митенькой  стоячим... Дале, мол, скажешь чего, желанный товарищ? А
сам-то счастлив!
     Анютка  ему:  "Мацки-цацки  чикалдык, хрен  ватрушке  сладил  втык.  Не
врастяжку, не рачком,  а обычным стоячком. Как же так он это смог? Коммунизм
ему помог". Пятками притопнула, приплясывает,  по балабончикам себя шлепает:
"Чикалды-калды-припрыжка, коммунисты  держат  шишку! Туговатая на вид -  эта
шишка не стоит. Отчего она туга? Ей ватрушка дорога".
     Уперла  ручки в бока,  туда-сюда  гнется:  "Ах-ах!  чаебики-чикалды,  с
коммунизмом нелады!  -  притопнула впоследки. - Мой Сидорка-кузовочек  время
зря терять не хочет. Покивай, ватрушка, с горки уходящему  Сидорке!" Сарафан
набросила, на Сидорку спустила подол и ушла.
     Куприяныч  стеклышки-пенсне  протер:   перины-подушки  изваляны-измяты,
Митенька, гордость-краса, стоит крепенек, а боле-то  нет никого! Вкруг перин
походил, на Митеньку порадовался - да он есть просит... а ватрушка не естся.
Куприяныч ее снял, кое-как Митеньку свернул набок, аптеку прикрыл как смог и
бежать. Ну, мол, какая ни попади сейчас - уваляю!
     Навстречу  - поздняя молодка, в очках, коренастая. Он перед ней, черный
пиджак,  заволновался:  из кармашка часы  вынул  на ремешке, по ним  щелкает
ногтем. Нельзя нам, кричит, время терять! Хвать ее за руку  и в дом.  А она:
"Деловито начинаем. Кабы и дальше так!"
     Куприяныч ее за стол, не успеет она рот раскрыть - куски ей запихивает
     один другого вкусней.  Тремя стаканчиками  употчевал сладкой  водочки -
тминного дюпелька. Она и  не ахнула,  как он оставил ее в одной  жакетке, на
перины   мягкие  уложил,  на  пуховы  подушки.  Митеньку   вломил  по  самый
лобок-косточку: лишь тогда гостья опомнилась. Коленом Куприяныча отселила.
     "Вы мне, - говорит, - покажите, сколько налогу  удерживаете с конопли?"
Куприяныч: "Да! да! хорошо  с этим-то у  меня!" Вскочил,  сыскал разнарядку.
Беру, дескать, холстами со двора вот сколь. А вы до чего мне полюбились, что
эдак любознательны! Раскиньте пятки как  можете вширь, задерите  ввысь - как
будто обнимаете ножками горку.  Холсты  положу  горкой,  как  эта, - и  ваши
будут.  Сподобите меня кончить сладкой  судорогой в  семь передергов - выдам
холст-семерик. В восемь передергов - осьмерик.
     Вбил Митеньку, крякнул - и только начал: на-ачики чикалды... а гостья -
экая  силушка в  ногах!  - отсади  его.  "Вы  мне покажите,  сколько  налогу
удерживаете с коровьего масла?"
     Куприяныч: "Ась? ну! ну! порядок с этим-то у меня!" Вскочил, разворошил
отчетность. Беру-де маслом топленым  со  двора вот сколь. А вы  до чего  мне
полюбились, что эдак  строго ведете себя! Умаслите Митеньку, чтоб мы  с вами
крикнули как один громко, и я вам столько уделю масла, что  мы  опять так же
громко закричим. Вы - от удивления, я - от щедрости.
     Вкрячил  Митеньку и только  принялся тубахать:  на-ачики  чикалды...  а
гостья его - в отвал.
     "Вы  мне  покажите, сколько налогу удерживаете  с меду?" Куприяныч: "У?
угу! угу! успешно с этим-то  у меня!"  Вскочил, перетряс бухгалтерию.  Беру,
мол, ведрами  со  двора вот  сколь.  А  вы  до  чего  мне  полюбились умными
интересами,  да что  не забыли и про мед! Усластите Митеньку, чтоб мы с вами
после крика зажмурились. И  сколь мы  будем лежать  зажмурены, столь времени
две бочки с медом будут наклонены. Весь мед, какой вытечет, - ваш!
     Влупил Митеньку... а  гостья  -  не-е! "Покажите мне, как  вы стоите на
позиции коммунизма?"
     Куприяныч: "Ась?"  Взял ватрушку, что давеча-то держал, на Митеньку ее.
Вот так, мол! В кои веки Митенька встал всерьез - хоть на нем стой - и опять
стоять коммунизма ради: без толчка и коммуняди? "Сколь я под коммунизм мялся
- ээ!.. сунем его вам под зад, пусть под нами помнется".
     Раздел пиджак, жакетку с  нее  дерг - и сунул  под крепкий  ее зад, под
горяченый. "И то, видать, в прошлые-то разы позиция для меня  была  не та, а
теперь подходяща - вздобрим патоку слаще! Допрежь как  на позиции стоять, ее
надо укатать!" И ну ей голеньки  титьки куердить, сахарны груши  посасывать,
бородкой межеулок щекотать... Она на нежность и окажи себя.
     Уж  как они  оба  вскрикнули! А  зажмурились - пока  лежали  зажмурены,
успелось бы две бочки меда ложками вычерпать. Эк сладко Куприяныч потянулся:
до чего хорошо, мол, любить умного-то человека! А гостья: "Присластилось вам
мое   ненаглядное?"  Куприяныч:  "Угу!  угу!"  -  кивает,  бородкой  трясет,
поглаживает гостью по местам. Она  и говорит: "Скажите мне, почему оно такое
сладкое?"  -  "Потому  голо  и  гладко, на  коммунка хватко.  Движенья-то  -
страсть! Не то в меду бы увязть". - "Еще почему?"
     Куприяныч: "Потому дано умному человеку - встречаете Митеньку по уму, с
деликатностью  к нему". - "Еще?" Молчит Куприяныч.  А  она: "А вы близоруки!
Неужели не  видите?  Оно  такое  сладкое,  потому  что  честное!"  Куприяныч
моргает, бородку теребит.
     Гостья  сверк-сверк очками, повернулась  перед  ним всем  своим  голым:
"Исправляйте вашу близорукость!" Замечаете, мол, с задних булок  и промеж на
вас сама честность глядит?
     Куприяныч: "Хе-хе-хе..."
     "Не узрели? Так пусть коммунизм вам поможет!" - "А где его взять?" - "А
куда вы его положили?"
     Куприяныч:  ну-ну...  у  нее  из-под  зада вынул  жакетку, встряхнул  -
бумажка  и  выпади.  Читает, а  это мандат. Гостья  с  проверкой прислана...
Куприяныч-то  прикусил  губу.  "В  кои  веки Митенька  не сломался -  зато и
попался!" А  она: "Это ваша правда, а теперь покажу вам  мою честность  боле
убедительно!"
     Встала,  оделась  и  укатала  его  на  пятнадцать  лет.  За  веселые-то
разговоры, близорукость и попытку покушения.
     Года  проходят  - и наведывается к  нам. Был Куприяныч - стало четверть
Куприяныча. Бороденка седенькая, оборван. "Чего, -  спрашивает, - у  Щеглова
лесочка еще сравнивают балабончики?"  Мужики промеж себя переглянулись.  Как
ты-де,  Митрий  Куприяныч, пострадал - доверим тебе. Случается, мол, смотрим
круглые. "А споры бывают?"  - "А то нет?! Девки  на балабончики  самолюбивы,
зато  палочки колотливы,  да  тебе-то какая  нужда?" А  он:  "Обещал  вас до
дела-то довести - и доведу! Я уж не близорукий, и вы не будьте".
     Достает из пестеря  подзорную  трубку старинную. В черной коже трубка -
потерта от службы; две ножки прилажены.
     Как девушки, говорит, со стариками заспорят, поставьте молодиц в рядок.
Наклонятся,  голые балабончики взведут красиво -  отсчитайте от них тридцать
пять  шагов  и трубку поставьте. Пусть старики  в нее глядят. В подзорную-то
трубу самый круглый зад прозревается без ошибки.
     Вскоре   опять  подобрали  Куприяныча  -  но  дело  повелось.  Конечно,
балабончиков  не пекут уж  у  нас.  Лавок у Щеглова лесочка  нет  - трухлявы
столбушки. И  щеглов не стало, а станицы-то Сыртовской - еще и  много раньше
того. Но глянь-кось, как хороши мак и дикий жасмин!
     Сколь-нисколь  девушек  из разных мест сойдутся - и идет  сравнительное
смотренье. Глядят старики в  трубку: "Эти  круглее,  эти сударики-сверкуны!"
Так оно и признается.
     Вид местности  меняется, давно  ль нашли  у нас нефть, а  уж повыкачали
всю! взаймы проси - никто не даст. А  подзорной трубке  верим. Не одни голые
зады прозреваем в нее, но и будущие зори. Глядишь в зад куме, а коммунизм на
уме! Обернешься вспять: везде коммунядь. В гол зад гляди, с коммунядью сиди,
коммунком победи! Не выстоит коммунок  до победы - смотри  в трубку на чужие
обеды.
     Так-то. Обещал Куприяныч нас до дела-то довести - и довел.


          Пояснения

     
     аптека (перен.) - ширинка
     балабончики  -  колобы, колобки  из теста, круглые  хлебцы;  (перен.) -
ягодицы
     белец - сорт меда из цветов липы
     вкрячить - всадить
     влупить - втолкнуть, впихнуть
     горенка (перен.) - влагалище
     держать шишку - господствовать, обладать полной властью
     драхва - степная птица с индейку
     драхвачник  -  ястреб, охотящийся  на драхв; (перен.)  -  основательный
любовник
     дрючить (перен.) - сексуально овладевать
     дрючок - кол, палка, рычаг; (перен.) - половой член
     дюпель (от нем. Доппелькюммель) - двойная тминная водка
     загонять  бобра  -  побеждать  собеседника  доводами,  доказательствами
прижимать к стенке
     задорить - горячить, распалять
     закуток  -  теплый хлевок  для мелкой  скотины; кладовочка; (перен.)  -
влагалище
     куердить - ерошить, трепать, теребить, взбивать, вздымать
     кузовок  - берестяная коробочка, лукошко;  (перен.)  - женский  половой
орган
     кунка - влагалище
     кутак - дверная круглая деревянная задвижка; (перен.) - пенис
     лакомка (перен.) - женский половой орган
     ляда - лесок по болоту
     махаться, помахиваться (перен.)  -  производить  ритмичные движения при
совершении полового акта
     мацка-цацка - телесная ласка
     медуница - травянистое растение с мелкими душистыми цветками
     межеулок - проулок, переулок; (перен.) - промежность
     набаивать - сексуально овладевать
     навздрючь-копытце (здесь) -  цветок  мака;  (перен.)  -  влагалище  (от
"вздрючить" - сексуально овладеть)
     некулема - несообразительный, неуклюжий, мешковатый человек
     оголовок - утолщенная верхняя часть столба; концевая часть сваи, трубы;
(перен.) - головка пениса
     орясина - дубина, оглобля, жердь; очень высокий, крупный человек
     осьмерик - сорт холста
     палочка (перен.) - половой член
     патока  -  густая сладкая жидкость, что образуется  при  варке арбузов,
винограда, а также мед нетопленый, чистый, сам стекающий с сотов
     перепех - половое сношение
     пестерь - дорожный мешок
     потачка - поблажка
     прищур (перен.) - щель женского полового органа
     пустельга  - мелкая хищная  птица; (перен.) - пустой ничтожный человек;
легкотелый любовник, который частит и быстро кончает
     рачком - поза в сексе
     семерик - сорт холста
     сироп (перен.) - наслаждение половым актом
     сиротинка (перен.) - фаллос
     слащеный кисель (перен.) - о половом акте
     сокол (перен.) - пенис
     старичок (перен.) - половой член
     стебунец (здесь) - розга, стебель, черенок; (перен.) - фаллос
     стоячком, встояка - поза в сексе
     таймень - крупная рыба семейства лососевых
     толчком, толчок (перен.) - фрикционные движения при половом акте
     томно  (здесь)  -  нежно-томительно,  о  состоянии  сладкого  томления,
вожделении
     тубахать - толкать, совать туда-сюда
     туесок, туес - берестяной сосуд с тугой крышкой и со скобкой или дужкой
на ней
     фиглярные  (здесь)   -  ловко,  искусно   сделанные,   тонкой   работы,
затейливые, фасонистые, с узорочными украшениями
     чаебиться (здесь) - совершать половой акт
     чаебка (здесь) - секс
     часовой (перен.) - фаллос
     чухать - почесывать, чесать
     шишка (перен.) - головка полового члена


     Буколический сказ "Как Митенька попался"  опубликован  в книге "Русский
эротический сказ" (Бендеры, "Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-090-6).





     Буколический сказ


     Как так у  нас сохранился  в целости Мартыновский бор? Тайна - впереди.
Ежевики в нем - заешься. А боровик - корзины на коромыслах  при; только умей
увидать его. Сойди к Уралу под круту гору  на Лядский песочек: нога купается
в  нем.  Сухарь  вкусный  разотри - вот какой  это  песочек!  Чистенько,  не
плюнешь. А водичка? Вымоет, как наново родит.
     Девки  на  песочке  -  ух, игрались! Начнут в  голопузики, кончат  -  в
крути-верти. Громко  было,  так  и разлетались шлепки.  Народ  говорил:  ох,
шлепистые девки!
     Вольный  был   народ,  богатый:   заборы  выше  головы.   Каждый:  чего
лошадей-то,  коров...  Быков  держал - на мясо! Как в Мартыновке  на ярмарку
резали их  - в обжорном ряду объешься рубцов.  А щи с щековиной? За все  про
все  -  пятак.  Если косушку  пьешь,  тебе  бычьи  губы в уксусе  предложат.
Закусишь - и свои отъешь, ядрен желток, стерляжий студень!
     Вина  привозили виноградного - и в  бурдюках, и в  бочках. В  сулеях, в
штофах  и  в  полуштофах.  Где  была  ярмарка  - поройся  в  земле.  Сколько
пробок-то!  За  сто лет  не перегнили. Вино выписывал Мартын-бельгиец. Такой
вкусный  любитель! Держал конный завод: битюгов выращивал, копыто в жаровню.
По нему зовется Мартыновка, и бор по нему.
     У него сынуля Мартынок, по девкам ходок. Ну, скажи - ни часу не мог без
них. Ему  помогал пастух Сашка.  Спозаранку-то стадо выгонит и под гору сам,
на Лядский песочек.  Там,  под самой горой, сплетет  шалашишко. И идет пасет
стадо.
     Вот если в этот день  девки ходили в бор за ежевикой или за грибами, он
слышит,  как они возвращаются.  Зажгет  костер  и  травы  на  него  - дым-то
столбом. Мартынок с усадьбы углядит дымовой столб и бегом. У горы встретятся
с Сашкой, на бересте вниз, как на санках. Нырк в шалаш.
     А тут  и девки. Приплясывают, похохатывают.  Сперва телам потным  дадут
наголо-то  остыть, после сбеганья с горы. Кипреем, пучками, обмахивают  друг
дружку.  Одна  скакнет  в воду по лодыжку,  на  других брызнет  - взвизгнут,
кинутся. Другая  в  воду... Вертятся, пополам гнутся,  резвятся.  А Сашка  с
Мартынком из шалаша наставили глаза на выплясы.
     Девки - купаться. И уж как нежатся в водичке, покрикивают: "Ух! Ух! Ой,
приятно!" Выходят веселые,  чесать тебя, козу,  сдоба-то  круглится!  Ногами
выкрутасничают,  пупки так и  подмигивают. Возьми  стерляжью уху,  чтоб  жир
желтками ядреными,  остуди  в  студень  - станешь есть, зажмурит тебя, одним
дыхом и ум заглотнешь. Вот тебе эти девки купаные, в бодрости во всей.
     Перво-наперво у них - играть в голопузики. Раскинутся на песочке, пупки
в небушко.  Так  считалось  в старину, что должны  на это  раки приманиться.
Заведи козу дойную в реку - раки ей на вымя и  повиснут. Вот, мол,  и  девка
купаная как сохнет, козьим сосцом пахнет. Лежат: ну, полезут раки сейчас.  А
ничего. А уж Сашка с Мартынком вострят глаза из шалаша.
     Тут какая-нибудь девка начнет: "Мы готовы, а чего-то рачок не выходит".
Другая: "Не хватает чего-то для  рачка".  - "То и есть, Нинка,  лежи, пузень
грей хоть  так,  хоть бочком, а  не  кончится  рачком!"  Такой  завязывается
разговор.  Вздыхают,  набирают загар. Горяченье  от него.  Вот  какая-нибудь
девка: "И чего ж для него не хватает? Не рядом ли это где?" - "Да откуда же,
Лизонька, рядом-то быть? Не в шалашике том?"
     Жалуются  друг  дружке; а песочек  все горячей. "Эх, девоньки, сомлела!
Нету терпенья боле в голопузики играть. Что рачок? Пусто лукошко". И другая:
"Тело - огонь! В шалашике хоть тенечек найду..."
     И  этак  лениво  к  шалашику.  Да  как  взвизгнут,  да  ладошками  стыд
прикрывать! "Ой, девки,  - страх! Ой-ой, ужасти! Глядят за нами!.." Скакнут,
в  гурьбу собьются. "Срам  какой, нахальство! Это кто ж  бесстыдники, чесать
их, козелков?" И размечут шалаш. "Сашка-пастух, чтоб тебе посошок сломать! А
вы, Мартынок, такой из себя молодой человек, и не стыдно перед папашей вам?"
     А Мартынок:  "Не срамите, золотки! Что хотите делайте, только папаше не
сообщайте!"  -  "И сделаем! Ой,  сделаем!" Сорвут с обоих все -  и валять, и
шлепать. Остальное всяко...  Шлепистые  девки,  ретивые.  И так поворотят, и
этак:  не балуй! Чтоб тебя в  другой  раз стыд заел! Наказывают, не жалеют -
игра крути-верти.
     Глянь с горы на Лядский песочек: одно голое мельканье. Толчется гурьба;
смехота да визг,  да  толчки.  Не  поймешь,  чей зад виден:  девки какой иль
Сашки, иль Мартынка? Парни  телами гладенькие, аккуратные.  Ну и  достанется
им. А как иначе?  И намнут,  и поцарапают.  Не  подглядывай,  не  раздражай.
Такотки.  Дурак не разберет,  чего  ему больше  дали.  А умным  понятно: все
даденное - одно. "Спасибо, золотки!" И папаше не скажут.
     Так и велось,  и вот Сашка ладит  который за  лето  шалаш. Там рядом  с
Лядским песочком медоносы цветут, и  уж больно  шпорник расцвел:  синенький,
приятный. Прямо заросль. Еще его зовут живокость. Переломы лечит. А девки им
следы от засосов сводят.  Смочит  настоем - и нету.  Дай-кось, Сашка думает,
вплету этих цветков в шалаш,  в прошлый раз их  не было. Заглядятся девки на
красоту, а у кого глаза синие - тем более поймут уважение.  Ну, скажут, Саша
- кавалер! Знает не только посошком вертеть, оголовком.
     Заходит  в заросль, а оттуда птица  интересная -  порх! Так  в глаза-то
блеснула красивыми цветами. Недалеко садится  на  песочек. Вроде как большой
куренок, но рудо-желтое оперенье у нее, штанишки  перьевые. Шейка малиновая,
в хвосте и по крыльям лазоревые перья. Головка этакая увесистая, больше, чем
у курицы, и лохматенькая; темные кольца вокруг глаз. Что за птица?
     Сашка как  встал  -  ну  глядит. Походила по песку и низко полетела над
рекой, над Уралом. Перелетела  на ту  сторону  и в  бор. Там кукушка кукует,
сорока вылетела, а этой не видать больше. Нет. Сашка руками заросль разводит
- гнездо и птенец.
     Вот  он  шалаш  докончил,  стадо  поглядел -  а!  забегу к Халыпычу,  к
колдуну... Забегает с птенцом. До чего, мол, птица была: не опомнюсь до сего
момента. Не наведет на клад?
     Халыпыч из  подлавочья вынул  кошму, постелил.  Прилег,  усмехается  на
птенца: "Только  редкие старики-татары распознают...  и  я! Это птица Уксюр.
Эх, жаль какая, что мне восемьдесят третий годок - было б год назад,  овечья
мать!" А Сашка: "А что?" Халыпыч говорит: "Кто птицу Уксюр увидит, даже хоть
птенца, будет  с  царицей спать. Но  только  если  тебе восемьдесят  один  с
половиной не стукнул. А то не исполнится".
     Объясняет: "Ты саму  птицу видал,  и тебе  от  нее уже  далось. Значит,
касательно птенца  ты не в счет.  Я  вроде  как  вижу  его первый, и мне бы,
конечно, далось от  него. Один годок подвел, расщепись  его сук! Но и другие
гляди теперь -  лысый  шмель им  дастся, а не  с царицей  спать. Мы его  уже
подержали..." И садит его на ладонь. После подержанья теряет, мол, силу.
     У Сашки вопрос: "А как  кто после меня птицу увидит?" Халыпыч:  "Хе-хе,
если за час не узнает, что она -  Уксюр, не подействует.  А тут, кроме меня,
на сколь хочешь верст кругом - не откроет никто".
     "Ну, - Сашка просит, - не открывай, прибежит кто. Уважь". - "Уплотишь?"
-  "Знамо дело!"  - "Сомнительно  мне,  - старик  говорит, -  откуда у  тебя
возьмется хорошего..." -  "А  мне Мартынок  жеребенка  от  битюга  сулил. За
помощь в удовольствии".
     "Ага, - старик рад, - жеребенка желательно мне!" А Сашка: "Да что! чай,
если  мне  с  царицей  спать, и  деньги перепадут от нее, вещицы  какие. Все
тебе!"
     Халыпыч тут  косо взглядывает: колдун и  колдун. "Не сули неизвестного!
Не про  блоху на царской  ляжке  серебряна  чашка". Требует  уговориться  на
жеребенке.
     Уговорились, а Сашка: чего деньги, вещицы... Узнать  бы, как она вблизи
царить  будет,  царица.  Чай, не  как  девки  -  крути-верти  со  смехом,  с
нахальством. Чай, эдак покажется, белосдобная, на ослепленье, и украшения на
ней,  а  не скрыт пупок  и  царев  елок.  "Ах!"  -  и  поворотится,  ножками
затопочет.  Оглянется  строго-то:  "Подойдите!"  И:  "Ах!" Опять  поворотик,
топоток:  уж бела-бела, а туфельки  золочены! Ручку протянет - "Ах!" И назад
ее. А глаза-то, глаза! И огонь в них царский, и слеза царская.
     От  деликатности  -  со слезой  берет удовольствие.  От  гордости и  от
умственной печали слеза. Не смех же  глупый? Ты ее тело царское на  руках, а
она тебя печально  поглаживает...  Да вдруг:  "Ах!" И вдарились в мах! После
слезы-то. Ух, грусть-печаль, стерляжий студень...
     Так он  с  мечтаньем  своим разахался - Халыпыч  на кошме покряхтывает,
головой кивает: да-да, мол, этак оно с царицами-то! А Сашка с царской слезой
до того расходил себя - в слезы. Вдруг  не сбудется?  Как он без меня будет,
пупочек  царский, не  мной баюканный?  Во-о  наказанье!..  Не-е, не  приедет
царица к нам.
     А Халыпыч: "Приедет.  Битюгов-жеребцов  Мартыновых поглядеть. Звери!  В
какое-никакое время, а захочет обозреть.  А уж где  Мартыну ее принять - сам
знаешь".
     Мартын  при своей  усадьбе  держал еще дом; ну, прямо малый дворец. Его
потом разобрали, сплавили по реке в Орск. А там возвели как музей революции.
Мартын в  том  дому устраивал  ссыльных. Ему за них  платило  правительство;
важные лица бывали среди них.
     К Мартыну наезжал  особый смотритель:  волосища седые, борода в руку по
локоть длиной, заострена.  Обговорят  про ссыльных тайное все, вино  дорогое
пьют. Мартын смотрителя обязательно угощает так: уткой, пряженной с налимьей
печенкой в повидле. Кто понимает чернокнижие, тому это на вкус и на пользу.
     Ну, сколько налимов изведут на печенку! Мартын  за них платил рыбакам -
не  торговался. А смотрителя  они  боялись.  Глаз жестокий. Что не  так  ему
понравилось - отомстит.
     Вот Сашка  идет от Халыпыча,  а он и едет,  смотритель. Халыпыч из избы
орет: "Гляди,  не уплотишь - и  я не соблюду! Открою - прибежит  кто  насчет
птицы. Не дастся царица-то!"
     Сашка  машет: будет тебе все!  Тише, мол. Везут  кого-то...  Смотритель
впереди; на лошади едет. Конвой  тут, телеги. Проехали... Сашка  - ну, время
уж  к стаду  бежать.  Из  бора девки  идут.  А  у  него, с  Халыпычем-то,  с
разговорами,  костра нет,  дрова  не  наношены.  А  девки близко:  смешочки,
хаханьки; песенка заливиста. Самая игра приспевает.
     "Эх,  -  Сашка думает, - поморю клячонку-то, авось не  падет". Ему была
общественная  лошаденка  выделена. Только шагом  и езди  на ней, и  то -  по
времени.  Уж  больно  лядащая.  Сказано  ему:  отвечаешь  за  лошадь!  Знали
Сашку-то;  дай  ему  коня  -  по  девкам на  дальние покосы кататься  будет,
галопиться...
     Ну, погнал клячу. Кнутом ее - к Мартыновой усадьбе вскачь. Глядит, а от
задов усадьбы Мартынок бежит. Вишь, и без дыму поманило на  Лядский песочек.
То-то есть указчик при нем, при Мартынке, хи-хи-хи! Чего-то  только не  вниз
бежит, навстречу, а на изволок, в  крыжовник. Эта дорога была б короче, если
бы не  овраг  за крыжовником. Через  тот овраг и шустрому Мартынку долгонько
лезть.
     Сашка за  ним. Громко звать боится -  чего  зазря  привлекать интерес с
усадьбы?  Да  тот,  поди, сам  копыта слышит. Не-е, не  оглянется.  Летит  -
пятками по  заду себя так и наяривает, к земле припадает,  нырк в крыжовник.
Сашка с клячи да следом. Ну, если б тот перед  оврагом не  встал - не настиг
бы. Овраг помог.
     А-а!  Мать моя,  хренова  теща! То  и не  Мартынок. Парнишка так  собой
видный, похожий - но не  он. "Ты не брат ли Мартынка?" У  того брат учился в
Бельгии  где-то,  в  Европе. Он  поглядел-поглядел, кивает. "Наслушался  про
Лядский песочек? Не ту он тебе дорогу показал!" Сашке смешно: "Были б у тебя
крылья  -  овраг перелететь - самая и была  б дорога.  А  так чего? Пожалуй,
лезь".
     Тот -  ничего. "Погостить приехал? Будет  тебе удовольствие. Сделаем! А
Мартынок,  чай, подглядывает  - не  баб каких привезли  в ссылку  сейчас?" И
смеется, Сашка-то. Ладно, говорит,  теперь уж не успеем его  позвать, у него
свое занятие. Пошли - поведу. За брата не будет в обиде на меня.
     И  вот  они  в  шалаш, а девки  -  на  Лядский песочек, с  охотой  да с
приплясом. Без задержки у них, как ведется. Себя  наголо: кипреем обмахивают
друг дружку.  То ль  остужают,  то ль горячат.  Занялись  рачком,  поманили,
пожаловались: не идет, мол. Да... Не хватает чего-то для него...
     Как велось, так и теперь все. Довели  голопузиков до конца, взыгрались.
Разметали шалаш. Сорвали с парней - что на  них-то... И-ии!  Хрен послушный,
скрип нескушный! С  Сашкой  -  девка!  Она  самая,  ядрена гладкость.  Такая
наливная  девушка!  Капустки  белокочанные,  яблочки  желанные,  малосольный
случай...
     Что да как? Откуда?  А она  дрожит!.. А Сашка:  "Не  вините,  девоньки,
самому сюрприз, бедуй моя голова от оголовка. И ты, милая, не взыщи. До чего
ж хорошее у тебя  все -  ишь! ишь!.. Насмерть ухорошеешь глядеть.  А охота -
взыщи вот".
     Тут кто-то из девок прибежал: "Ух! Она! Ее ищут..." Ссыльных-де сегодня
привезли:  она и сбеги...  Как  эта  девушка зарыдает! Забило всю. Сашка  на
колени: "Умные, красивые, не выдадим! Не то утоплюсь!"
     И она - топиться.  Насилу приклонили к песочку, держат.  А кто-то: "Ой,
девоньки,  погоня на гору въезжает! Смотритель..." Топ-топ - кони войсковые.
Храп сверху  летит.  Смотритель  злей  волкодава.  Ветерок  куделями  седыми
балует, борода белая, длинная, заострена. Ну, скажи - жестокий до чего!
     Девки шепчут: "Давай игру крути-верти. И  ты, барышня, как все  будь. В
том лишь  спасенье твое".  Ай! ай! - затопотали, затолкались.  Всякие ужимки
напоказ. Ее на четвереньках придерживают, чтоб сверху не узнал. И другие так
же  на  четвереньках  возле  нее. "Нас-то,  кажись,  всех  в личность  знает
боле-мене, а ты  больше к  реке поворотись. Чего ему личность казать? Пускай
вон чего любуется!"
     А  одна: "Ой,  страх!  Трубу наставляет". Смотритель  наводил подзорную
трубу. "Ну,  -  Сашка  шепчет, - одно осталося,  хорошая.  Не то спустится и
тогда уж легко выяснит. Одно нам осталось сделать, как ни крути". Он, мол, в
трубу всех переглядит - одна ты под сомнением. Вот мне надо  с тобой, как со
своей; и лица не покажем.
     "Бойчей,  - шепчет,  -  выворачивайся,  да поддавайся опять,  опять! да
шлепай, да эдак - брык! Еще, хорошая: не отличайся от девушек! Распусти руки
- дерзи! спасай себя - посошка не страшись, в нем-то самая жисть..."
     Глядит! Не вздумается-де старому пню, что ты до того ловка, ха-ха! Лишь
сбежала - и оголилась, и  веселая-то,  не хуже других охочих; милуешься  как
своя... Поддержи, касаточка!
     Девки подправляют  ее,  помогают телом мелькать,  кочанами  - круглотой
сдобной выставляться, чтоб  лица  не  определила труба, не  углядела чего не
надо. "Слушай Сашку, барышня! Делу учит".
     "Ну, -  он  просит, -  не  взвейся  теперь! Какая  ни есть грусть  - не
взрыдай, а  нахально  попяться. Грусть в тебя тугая, а ты попять ее, попять.
Кочаны круче - размашисто вздрючу..."
     Бульдюгу вкрячил - и в крик  ишачий! Она:  "Ах!" - и  чуть  не  набок с
четверенек-то. Поддержали ее. Оба притихли, дышат прерывисто: он дает время,
чтоб и ее проняло.  Ровно б шутник-наездник на кобылку-стригунка громоздится
-  лег пузом на круп. Нежненький  круп-то, нетронутый, уж как  волнуется под
пузом! Трепещет. Она порывается скакать - ножонки подкашиваются.
     По дыханью ее, как стало  жадней, понял момент. Пристроил неезжену себе
в удобство,  направил  шатанье в  нужный  лад  - и как  на галоп  переводит.
Старичок толчком да разгоном, он молчком, а они - стоном.
     И не подвели друг  друга. Сделали сильно. Забылись  от  всего нервного,
ничего не видят, не чуют. После уж девки сказали: сверху, с горы, смотритель
ругнулся. Другие, с ним-то, - в смех, крякают, бычий мык,  задом брык! А он:
"Лядский песочек и есть!" Плюнул,  уехали... Не узнал тонкости происшедшего.
Вот так спасенье пришло.
     Поздней Сашка переплыл с девушкой через Урал.  Как  стемнело,  девки им
лодочку.  Где  на лодке, где  по тропке: в  Ершовку доставил  ее.  Там,  она
сказала, поджидала богатая родня. Отец ли, кто еще - тайно за  ней ехали и в
Ершовке встали под  чужим паспортом. Чего уж им девушка с Сашкой сказали про
спасенье - отблагодарили Сашку хорошо. Саквояжик денег дали. Из мягкой кожи,
называют балетка. Впритык натолкано денег.
     Сашка с этой  балеткой вернулся - и уж  боле  не пастух.  Сам  нанимает
пастухов.  Поставил  пятистенок, а  рядом сруб - вино курить. Скотины навел.
Служанки обихаживают его. При кухне - Нинка; по остальному - Лизонька.
     Он поутру выйдет без порток на крыльцо: для пользы, для обдувания тела,
как доктора объясняют.  Крыльцо высокое;  он с него  по тазам перевернутым и
направит дождя. Побарабанит. А солнышко встает, чижи голосят! Лизонька чашку
ему - вино накуренное с молодым медом:  зеленый прямо медок, текучий. Не мед
-  слеза тяжелая, как у  предутренней девушки. Сашка  выцедит до  донышка  -
хорошо ему. Сырым яичком, из гнезда, закушает.
     Да и прислужниц баловал: надавят молоденьких  огуречиков  горку и соком
обтирают себя в удовольствие. Молочком парным умывались.
     А  все ж  таки не  разлюбил  он Лядский песочек!  Так  же  возобновляли
шалашик с Мартынком. Но уж теперь  попеременки  караулили  девок из бора. То
Мартынок дымом сигналит, то Сашка.
     Вот  в самое  крути-верти, в  самое мельканье-толканье на песочке - как
ахнет с горы! Коленки  подсеклись  у  всех - так жагнуло. А Сашка - не-е; не
слышит. Девка обомлела, а он играется. Ну, чисто - кобылий объездчик! Все от
страха не хотят  ничего, а он въезжает куда хотел, выминает избенку, теплюшу
потчует. "Ишь, - девке  говорит, - как хлопнула ты меня!" А девка: да какой,
мол, хлопнула? Окстись!
     Радостный задых минул, он  видит  - дымок поверху летит, от горы. Тихо.
Не стронется гурьба. И девки, и Мартынок таращатся на Сашкино хозяйство. Он:
"Чего пялитесь, смешные? Или не  ваше? Или Мартынок кладь потерял?"  А  они:
"Тебя жалко, Саша, - влупило тебе по чуткому. Как терпишь боль?"
     Он не поймет. Они осмелели, посмотрели: ничего вроде. Говорят: кто-то с
горы пальнул. Огромадным  зарядом шарахнул.  Смотритель, видимо. И заметили,
как Сашку то ли дробью, то ли чем - хлобысть по мошонке!
     А  он: "Шлепок был обыкновенный. Вранье!"  - "Как так вранье?"  Нет, не
верит. А к ночи и скрутись. Жар палит, гнет-ломает.
     За полмесяца кое-как оклемался, прилегла  к нему  Лизонька  -  и  опять
сломало его!  Вот-вот окочурится. Смертельный пот холодный  - подушки  меняй
через момент...
     Уж как тяжело подымался! Ободрился  было, а тут Нинка из подклети тащит
кадку с яблоками мочеными.  Расстаралась - выволакивает задом наперед, кадка
ее книзу  перегибает.  Он  и  пожалел  ее, поддержал сверху:  надорвешься-де
этак-то. Она попятилась, туда-сюда, хаханьки-отмашка. На телочку бугай  - до
донышка дожимай! Вкатил пушку в избушку - она вовстречь, жадна на картечь...
А он после в лежку. Через жалость.
     Загибается человек, подглазья черны. Когда-никогда стал опять ходить  -
добрел до Халыпыча. Тот воззрился, не узнает.  "Личность вашу  где-то видел,
но сомневаюсь.  Не  вас  отогревали на  солнце, на  каленой меди? С  перепою
болели? От браги на курьем помете был у вас удар".
     Сашка сипит через силу. Были разговоры, теперь сипенье: "У меня  другой
удар". Напомнил, пересказал все бывшее с ним. Халыпыч  аж обошел кругом его.
"А!  - говорит.  -  Ну-ну! Скукожился как.  Все одно будешь с царицей спать.
Птица  Уксюр  свое  дело знает!"  А  жеребенок,  мол,  хорош:  вон стригунок
бегает... Как обещал, Сашка послал ему жеребенка-битюга.
     Вот  болезный говорит: "С  царицей  не сбывается, но другое происходит.
Поддержи, старый человек, уважай свои седые волосы. Не зазря тебе плотим..."
Дает денег: авансом отсчитал двадцать рублей.
     Халыпыч  заговоренных сучков нажег на  противне: дух душистый! Как угли
остыли, велел их есть.  И настоями  попаивает, попаивает.  Положил  Сашку на
лавку. После велит помочиться в  скляночку.  Такая  немецкая склянка  у него
продолговатенькая. Принес свечу желтую, вокруг  нее  потоньше свечка, белая,
обкручена. Обе свечки зажег, калит склянку на них, выпаривает из нее.
     Ну  так,  мол,  Саша,   чего   узнано.  Смотритель   саданул  в   тебя,
чернокнижник,  овечья  мать!  Через  девок-болтушек  достигло до  него,  как
ссыльную ты спас. Это какой урон ему по службе: сбегла бесследно. За свое ль
она дело  сослана или  за  родню -  дело важное для правительства.  От  него
смотрителю  доверие, он, пес,  тыщи гнет  за надзор, а ссыльная делает перед
ним побег с такой нахальной насмешкой.
     Отомстил-де  он тебе, Саша, жестоко.  Правду люди сказали, куда он тебе
попал.  В  самые  твои  причиндалы,  сразу  в  оба  влупил.  Чем  -  знаешь?
Каменючками из чернолупленого хариуса... "Как, как?" - "Из чернолупленого!"
     Халыпыч объясняет: как чернокнижники от  старого износу  теряют мужскую
возможность, они идут на мелководье спящих хариусов лупить. В особые ночи, в
места  такие:  как  в черных  книгах указано. С наговором, конечно, ходят, с
асмодеевыми знаками и бессовестными шептаньями.
     Срежут  молоденькую ольху, ствол оголят и по тихому мелководью - хрясь!
хрясь! Где хариусы-то спят. Называется  -  лупленье  по-черному. Какая  рыба
всплывает - тот ее хвать! Привяжет  мочалом к копчику. Носит на себе;  и так
ест и спит. Хариус подгнивает  на  копчике, светится синенько. Свое действие
оказывает.
     На  седьмой день рыбьего ношения чернокнижник получает свойство.  Да...
Баба боле не отстанет от него. Так и егозит!..
     Сашка спрашивает: "Поди, и  ты попытал?"  Халыпыч говорит: "Нет,  обман
это. Бабе только лишь кажется любовь. Она мечтой сама себя тешит, несчастный
человек, а он просто полупливает ее по месту, поверху. А никакой правды нет.
Избенка нетоплена". Я не  могу, Халыпыч объясняет, обманывать человека, коли
в  нем одно горит -  был бы месяц становит!  Раздалась бы всласть  избенка -
гостя ей, а не котомку. Правды ждет крячей, а не обман висячий.
     Но тут  есть другое еще. Какие хариусы луплены по-черному, но не взяты,
они  очухаются. И в молоках у них заводятся каменючки. От них всякая  хитрая
зловредность, от каменючек этих. Опасны очень разнообразно. Как чернокнижник
добудет хариуса такого, много к чему  применит каменючки. К разной погибели,
расщепись его сук!
     "Вот он как, -  Халыпыч Сашке говорит, - хлобыстнул, а тебе и невдомек,
что такое в тебя прошло. Даже любовь не сбилась в момент попадания.  И ранки
сгладились за делом, на кобылке-то. О,  и каменючки! Сидят в обоих грузилах.
Как ты отдаешь себя, так и они тебе  свой вред отдают, в каждый твой случай.
И мрешь.  Во, отомстил! Обида  тебя поджидает последняя: через  великую муку
помереть на радостном человеке. Она ж не будет знать. Ей ублаженье, а у тебя
- последняя отдача".
     Сашка слушает, и так ему печально. Молодой  еще такой, любовь и радость
была, а тут какой разврат! От похабства удумали чего седые старики: лупленье
хариусов!  А рыба бедная и знать не знает, куда применяют ее. Думает - в уху
пошла. В расстегайчик  под водку-мамочку. Знала б она эту мамочку, стерляжий
студень! Делаешь человеку радость, а на вас глядят с думой про гадость.
     "Нельзя ль, дедок  родимый, - Халыпыча просит, -  вывесть каменючки? Уж
уплачу.  Бери  хоть пятистенок! На  пороге  дави  мои причиндалы  утюгом, но
только выдави эти каменючки из них". - "От давленья они подымутся в брюшину,
а после опять сойдут. Одно излеченье - выложить!"
     Ножик  на  бруске  правит,  особые ножницы длинные вынул, с  загибом, а
Сашка: а как же с царицей спать? Халыпыч: "Ну, то уж не  твоя забота. Раз уж
сама царица тебе будет дана, это дело образуется". - "Как же они образуются,
выложенные?" - "Ну, то уж пусть у царицы голова болит".
     Сашка  говорит:  "Не могу  я ее подвести". Халыпыч ему: не рискуй, мол;
сейчас вон сделаем, а там, главное, надейся. "Заради надежды и буду пушку на
колесах держать!" - отстоял Сашка дела.
     И до того зажил смирно! Нинку с Лизонькой попросил уйти,  не обижаться.
Отступного  дал,  скотину  уступил чуть  не  всю.  Завел бобыля-подстарка на
всякую помощь. И  существуют вдвоем, проживают  деньги остатние.  Ворота  на
трех запорах; бобыль никакую бабу и вблизь не подпускает.
     Собак привез заграничных голенастых, брюхо подведенное;  в пасти курица
умещается.  Ненавидящие  -  кто не  в штанах  -  собаки! Нарочно на  то  они
выведены.   Вывели   их   таких   в   старину  для   войны   с   Шотландией.
Шотландцы-солдаты в юбках: ну вот.
     Сосед -  по пьянке без штанов -  постучался  к Сашке  в  ворота...  Что
сталось!  Лай,   рык;  одна   цепь  -  диньк!  другая...  Пока  через  забор
перемахивали  собаки, он  - пьяный, пьяный - а рубаху с себя  раз! да ноги в
рукава. Лишь это спасло.
     А  у  Сашки  случая  с  бабой  нет  -  он  и  держится  на  сохраненном
полздоровье. Утром  редьки с квасом  покушал и на чердак  голубей гонять.  В
обед  с бобылем похлебают ленивых  щей,  оладий с творогом поедят. Бобыль на
хозяйство, а Сашка ляжет на кровать, простыней накроется, поставит  себе  на
табуретку  маленькую  рюмочку. Покуривает  себе,  прихлебывает. Знаешь, мол,
царица, судьбу свою? Чувствуешь чего такое, хе-хе?
     А за воротами подковы - цок-цок.  И встала запряжка. Собаки - молчок. В
ворота  стучатся. Отпирает бобыль: ни одна не взлает  собака. Кто-то в  сени
ступил.  Бобыль, слышно, говорит: "Страдает  хозяин через  похабных  людей".
Заводит    молодого   человека.    Костюм   на   том   шелковый,   не   наш.
Иностранец-мужчина; лицо очень смуглое, красивое. "Здрасьте", - и дальше как
положено, вежливо; но, конечно, не чисто говорит.
     За  ним  негр заносит вещи.  В таком точно  костюме дорогом.  Только на
хозяине шелк желтый, а у негра -  белый-белый. Сашка - простыней обернутый -
и  сел  на койке.  А  этот  молодой:  помните, барышню спасли? "Помню, ядрен
желток, и даже очень!" Ну, мол, я от нее. Не надо ль  чего хорошего сделать?
Все в наших силах.
     Сашка:  да  как  вам  сказать...  А  бобыль:  "У  него  яйца  попорчены
смертельно,  и  любая баба  может  забрать  жизнь, как суп съесть!" Сашка на
него: не груби!  Человек-де новый. Ему  ль понять, до какой жестокости у нас
доходит разврат? Вон хариусов лупят по-черному ради обмана женщины...
     Приезжий: "Ну-ну, слушаю..." На лавку сел, шляпой обмахивается, ногу на
ногу.  Ботинки заграничные, но бывают  такие  и в  Ташкенте. Перед и подошва
белые,  задок коричневый. А носки на нем лазоревые, в малиновую полоску. Ну,
скажи - так и напомнилась птица Уксюр!
     У  Сашки  от воспоминания  поддалась  душа.  Все, как  оно  проистекло,
рассказал до мелочи. Приезжий  от  жалости  горит  лицом.  Смуглое, а сквозь
смуглость  полыхает красиво так. Аж  слезы! И шляпой машет  на  себя, машет.
Разобрал  вещи, открывает  саквояж.  Коробочка  с  порошками. "Какое  это, -
говорит, - у вас строение около, в земле?" - "Сруб для винокуренья". - "Ага,
оно подходяще. Идемте!"
     Сашка:  неуж-де  знает  средство? "Все увидите,  чего  надо!  Не  будем
опережать".
     В сруб вошли  - приезжий вмиг разжег огонь. Щепотку какую-то посыпал на
дрова, и заполыхали от одной спички. Дверь дубовую заложил бруском.  В срубе
и воды чистой наготовлено, и брага доходит - из яблок. Анисовые яблоки.  Дух
- в голове хороводы. Рядом и ржаная, и ягодная бражка для перегона.
     Приезжий  каждую бражку помешал, да палец в нее  и  на язык попробовал.
Почмокал эдак. И головой поводит: "О! О!" Дело хорошее, мол.
     Выбирает пустую бочку. "Где  у  вас бурав  есть?" И отверстие в средней
клепке провертел. Поставь  бочку, в нее влезь: верхний край придется тебе по
грудь, под соски.  А отверстие в аккурат  пониже пупка.  Ну,  этот  приезжий
кленовым гвоздем его крепко так забил.
     Раздевайтесь, говорит, и наливайте пока чистой воды. Сашка слушается  -
чего  ему...  "Теперь, -  гость усмехается,  - браги  анисовой". И  отсчитал
девять  ковшиков.  Да  ржаной  бражки -  пяток.  Да  четыре  ковша  ягодной,
ежевичной. После этого сымает с  себя ремешок: шведская кожа, тремя битюгами
не порвешь.  И  хитрым  узлом  завязывает  Сашке  за  спиной  руки. Проворно
запястья завязал. А тому - хоть перетри веревками! вылечи только.
     Он  улыбается, гость.  Указал влазить в  бочку. Под мышки поддерживает,
помог.  Тот - ладно; исполнено. Стала  бочка полнехонька, по  самый краешек.
Стоит  Сашка  в воде да в трех бражках. Пузырьки  поверху. Гость: "Где у нас
тут перегнанная водочка?" - "Вон в поставце - лафитники. В зеленом - двойной
выгонки, в синеньком - тройной".
     Гость  налил  ему  стопку  двойной выгонки  да тройной - рюмочку.  "Это
выпейте, этим запейте..." Приятно приняла душа. Ну - держись  теперь! Всыпал
порошок в  бочку. Там была муть,  болтушка  -  враз  стала  густа. Черная  -
деготь! Всыпал  другой  порошок - гущина зашипела. И переходит в  прозрачную
влагу. Чистая! Скажи - слеза!
     А от третьего порошка эта влага начала нагреваться. Сама вроде собой, с
гудом каким-то. Все горячей и горячей. Сашка в бочке топочет, а гость: "Если
гвоздь кленовый не выбьете, гуд и нагрев не прекратятся. Сваритесь!" - "Да с
чего я выбью? Не с чего!"
     Тут приезжий этот  большую стопку  тройной  выгонки  принял -  костюм с
себя. Подтяжки отстегнул, сбросил все  - девка! Здоровая, спелая, а гладкая!
Эх, и  красотища, ядрен желток, стерляжий студень,  пеночка с варенья! Зажми
ладонью глаза - она сквозь  руку  засияет блескучей красотой, так и  полонит
прелестью сладкой, круглотой белогладкой.
     Как  подпрыгнет!  То одной ногой - туда-сюда,  то  другой.  Извернется,
потом  потянется - томно так, сладенько. Шажком вертким и так,  и  этак. Ну,
кажет себя!  Да как стала спинкой качать,  хрен  послушный, скрип нескушный!
Прямо перед Сашкой.
     Ну,  он  и спасать себя от сваренья.  Чуть не  дожаривает  его влага  в
бочке.  Три раза промахнулся по гвоздю. Не глядит в бочку-то - от другого не
оторвет глаз. Вот всей силой характера  глаза  оторвал, терпит, сколь может.
Хорошо  -  влага  прозрачная. Как  наддал  -  выскочил  кленовый.  Из  бочки
полилось:  и гуд пропал, и остыло тут же. Приятная теплота только в остатней
влаге.
     Приезжая  двумя руками его приподняла. Помогла из бочки вылезть - уж  и
ловка девушка! Ухватиста. Ремешок распустила с рук.
     Сашка не помнит себя, конечно. Едва не сварен живьем человек, как же...
Трясенье колыхает его. Знай  - приспосабливает, мостится. А она - нет. Шмель
жалит, а жало и выплюни. Под ногами - из бочки вылитое: к луже - лужа. Так и
сорвалась струя. И, слышно, по полу  что-то: не стукнуло даже,  а  так... О,
каменючки! Обе вышли. Походят на мышиный помет, но твердющие!
     Вот таким лишь способом  и выгнало их. Через угрозу сваренья в самый-то
жизненный миг.
     Сашка бросил их в  крысиную нору, руки  помыл после них. Уф! Излеченье.
Залезли с приезжей в бочку: влаги до середины в ней, а тут поднялась. Гвоздь
кленовый на место воткнут. На десять  шагов отлетел, как Сашка его  выбил...
Погрелись, от переживанья отошли. Ладошками друг дружку погладили, помыли. И
тогда  уж пошли у них  занятия. Каменючек  нет, с маху спрыгивать не надо. И
ему не боязно смертельного окончания. Хорошее дело!
     Вольно страдальцу вставать -  не стращать себя горькой  расплатой перед
медком молоденьким. "Пропотей, а то умучился! - она ручками-то нежит его.  -
Милый наново рожден, старичок освобожден!"
     Во  влаге  тепленькой  Сашку  по надпашью гладит  и  ровно натолкнулась
ладошкой на  рукоять большую.  Что за рычаг  такой ввысь выперся, с маковкой
укрупненной? Не им ли дверочку  отворить  в погребец  мой заветный? "Им! Им,
красивая!" - "Да к ларчику ли такой бульдюжина? Подержу-ка  снаружи я..."  И
ручкой приналегает - оперлась всем телом: держит он ее.
     "А  не выложен часом ларчик атласом?" -  "Им и выложен,  милый, как  не
им!" - "Атласом маковка  драена - глядь, и счастье нечаяно!"  - "Неужель?" -
"Так у нас, хорошая, так, приветливая..."
     Усаживает ее пупком к пупку, она его  икрами в плотный обним, он руками
ее за  сладкую прелесть. Качает сдобу, и в голос оба. Надраивают маковку  до
блеска-сияния,  в бочке-то  сидючи.  Кинет в  счастье  криком-вздроглостью -
затихнут до бодрости.
     В эти промежутки и выясняется про ссыльную. Ускользнула она с родней за
границу. Ну, по курортам там. С отдыхающим знакомится, с португальцем. Вышла
за него, а он - принц; и скоро и король. Но события идут, и в Португалии его
свергают. Он - в колонию, в Бразилию, и там объявляется императором. И она -
императрица, ядрен желток, стерляжий студень, пеночка с варенья!
     А девушка  при ней,  приближенная, звалась  как-то непросто  по-ихнему.
Наши ее потом - Альфия да Альфия!
     Императрица  ей  нет-нет да  помянет про Сашку: спас,  мол, а  повидать
нельзя. Полюбила  его с того одного  раза, бычий мык,  задом  брык!  Говорит
Альфие: делюсь с тобой сердечным... Всем поделюсь! Полностью!.. Езжай к нему
на счастье.
     Как  чуяла, что его надо вызволять.  Снарядила  со  всяким порошком, со
всяким средством. На  любой случай предусмотрено.  Мало ли  чего, мол, может
быть, но чтобы счастье и процветание были  обеспечены  человеку. И как-де он
меня  парнишкой посчитал, ты ему так же явись.  В  память любви... И плакала
при этих словах, просто была в истерике.
     А Сашка -  чесать его, козла! - только и помнил  о ней,  что  благодаря
каменючкам. Через нее, мол, принял в оба грузила. А так - нет. Царицу ему...
     Альфия, как  они  опять  бочку  долили и в ней  сидят,  поплескивают  -
досказала все. А он  ей - про свое. Как птицу  Уксюр увидал, что услыхал  от
Халыпыча, ну и дальнейшее... Она говорит: знаем мы про такую птицу. У нас ее
почитают. А ваш старый  человек, Халыпыч-то,  ох умен! В Бразилии был бы ему
самый  почет.  А  Сашка:  "Что,  исполнится  в  конце-то  концов?  К  царице
повезешь?" Альфия: "Да разве ж  не исполнилось? С кем  тогда  сомкнулись, на
вашем песочке, -  императрица! Даже больше  царицы или  королевы. Но  вообще
основное - лишь бы корона на голове".
     "Но тогда не было короны!" - "Короны не было, но тело-то одно!.."
     Да... Такотки! Сашка после два ковша выпил ягодной. Для перегона бражка
- он так выпил. Мечта - на запятках...
     Ну, поженились с Альфией. Она, чтоб собак особых со двора не сбывать, в
юбке не ходит. Жалко собак-то. Через жалость ходит,  как бухарцы называют, -
в шальварах. Материал дорогой до тонкости:  так и сквозит голое-то. Ой, наши
бабы и хают ее!  В глаза - совесть не дает: человек все-таки  приезжий. Зато
как мимо прокачает в шальварах кочаны упругие - шипят.
     Одна Нинка: "Ой, бабоньки,  да не мы ль на Лядском песочке пяток годков
назад..." -  "Не  было там при нас,  как теперь  хамят!" - "Ой ли..." - "И у
Александра был стыд,  а  сейчас и не стыдится за нее! Вылечила -  и чего? До
бесстыдства довела! Так лечат, что ль?"
     Лечат  не  лечат,  а  из  мужиков  болеет по Альфие  фронтовой человек.
Пытанный жизнью,  но сила  при нем. И сейчас еще  наша местность дает  таких
бугаев.  Ой,  здоровый! Усы  черные -  Касьян. Прошел десять  лет  службы да
войну. И несмотря  на то: знал  бы, мол, что за страдание будет от лазоревой
материи, на вторую б упросился.
     Альфия как-то в лазоревых все. Но и в  малиновых, и в желтых. Касьян со
своего двора выйдет, за ней идет - этак  поодаль. До службы не  женился, вот
один подымает хозяйство. "И что это, - Альфие говорит,  - за нога в  дымочке
синеньком,  что хозяйство  мое  - кол и дворик  - не боле  как дым?  Отгадай
загадку!"  -  "Дворик знаю, кол понимаю, а чтоб хозяйство зазря не дымилось,
колом не  пугай - деликатно зазывай". - "Зову, умница, зову!" - "Нет, добрый
человек,  для чужой жены  верной это не зазыв терпеливый, а грубый испуг. От
твоего испуга скорее мужа зазову во дворик!"
     Но не всякий раз зазовешь. Как мечта про царицу с Сашки  сошла, вступил
в  степенную  силу.  Все  в  езде. Мельницы  ставит,  гурты скота  закупает;
промышленный стал человек. Дались деньги - так и растите!
     А  Касьян  это  наблюдает.  Думает: не  может  красивая  сдоба  задаром
сдобиться. Не зазря матерьял  помогает.  Как ни дорог, а  для  боле дорогого
носится... Есть у ней кого послать  за шоколадом да за чаем - но ходит сама.
У! И ходит же та нога сквозящая  по фронтовому сердцу! А как скумекано умно:
кол, дворик, а хозяйство не манит, ровно дымом глаза ест. Кто бы понял чего?
А она  объяснила:  жалею, мол, и  оттого  -  испуг,  как  бы не  дать лишней
жалости. Как от дыма, отвожу глаза. Пока испуг меня пугает, твоя мечта - дым
всего  лишь.  Да... Зряшный,  как  и подъем хозяйства.  Одинокий  подъем-то.
Неразделенный.
     Как   бы  оборотить  испуг  насупротив?  Чтоб  потянул  испуг-то...  Со
стариками поговорил, с Халыпычем. Отнес ему портсигар трофейный - серебряный
с позолотой.
     И вот,  как Сашка уехал недели на  две, Касьян к  Альфие. Бычина, шея -
во-о, а стоит бледней гуся ощипанного. Так приказал себе.
     Вспомните, говорит, страданья вашего мужа. Так же и  я... "Чего, чего?"
Он ей: как вы, мол, советовали зазвать молодую во двор - подымать хозяйство,
- я и попытался. Позвал замуж хорошую девушку: уж с такой охотой она ко мне!
И родители с  виду не  против. Скоро б и свадьбу играть.  Да уследил  нас ее
отец, чернокнижник... Шарахнул из  двух стволов. Хозяйство мое на подъем, да
рыбьи каменья в нем... Уж и крутило-ломало меня! Какую боль-муку поел, и еще
предстоит. Знать,  скоренько после свадьбы помру. Приберет чернокнижник избу
и  трофейную  лошадь.   Молоденькую  вдову  за   дружка  отдаст,  такого  же
чернокнижника: семьдесят семь годов ему. Вместе лупят хариусов по-черному.
     Альфия как глянула на него, глянула!  Зря-де и  слово говорила с таким!
Вон встряли в чего, а  я, мол, виновата. Ишь, как ловок советы понимать! Ну,
молоденькая ласкала хорошо, она и доведет до конца.
     Тут он и грохнись.  Ушлый  -  фронтовик. Чай, не один раз получал раны.
Грянулся как без  памяти. Она его и так,  и сяк шевелит - на помощь не зовет
никого.  Зубы  разжала  ему  ложкой, порошок  в  рот,  капельки.  Как  стала
растирать, он  глаза открыл: в бору-де есть винокуренный сруб заброшенный. Я
его подновил, наготовил там. Проехать туда так-то и  так... Вы верхом хорошо
ездите.
     "Не сделаю,  мил человек". - "Да  где же тогда ваша  совесть? Все у вас
есть для спасенья,  и не дать?  И  не стыдно вам будет перед нашим народом?"
Давай стыдить эдак. Лежит укоряет. Ну, скажи - добирается до стыда.
     Она: "Делать бесполезно. Он опять стрельнет в вас". -  "Э, нетушки! Я к
его дочке близко не подойду. Никакой свадьбы, если вылечусь".
     Альфия  так  это,  потрогала его.  Набирайтесь, говорит,  сил;  леченье
тяжелое.
     Ну,  он  барашка  поперек  седла  и  к  срубу  тому,  в  бору-то.  Ночь
переночевал, барашка  разделывает,  а  тут  и она,  Альфия  -  две  булочки,
сахарный роток! По росе, пока жары  нет, и приехала, пеночка с варенья. Чуть
кивнула ему; с лошади и в сруб.
     Он  снаружи костер развел, жарит  шашлыки,  а она  в срубе делает, чего
надо. Вот он зовет: "Покушали  бы; то  - дорога,  сейчас  -  труды".  Вышла;
одетая наглухо, от комаров. Поели шашлыков, поели - она  помалкивает. Только
один раз ему: "Курдючное сало есть?" - "А это что, растопленное?" - "Остынет
- на хлебец намажьте мне, посолите". Бутербродик такой сделал ей.
     Заходят в сруб;  под  таганом огонь, вино  курится,  в  кружку  каплет.
Заперлись. Она без  стесненья на все его на голое.  Ну, как докторша. Тот же
ремешок из шведской кожи на руки ему. А в срубе - хлебной браги  дух! Яблоки
не  поспели  еще, зато  из  зерна  проросшего,  да из  солода брага  играет.
Ежевичная  бражка стоит. И  из  овечьего молока,  с сахаром. Богатые бражки.
Касьян  заране  перегнал  с  ведерко  двойной  выгонки,  кружку  -  тройной.
Запотела:  из  ключевой воды  вынута.  Бочка  приготовлена,  кленовый гвоздь
торчит.
     Ага  -  Альфия  отсчитала ковши  бражек  разных  в  бочку,  помогла ему
залезть.  Стаканчики поднесла,  порошки  всыпает  чередом. Болтушка в  бочке
счернела до гущи  - черней  нельзя. Зашипело черное-то - и  нету! ровно  как
роса сделалась. И разом тебе гуд и нагреванье.
     Касьян, здоровущий буйвол:  "Ой, -  орет,  - как блохи едят!" А в бочке
пузырится, парок  в нос шибает.  Все  круче  жар-то,  вот-вот кипяток будет.
"Лечи, добрая!"  А  она  бутербродик двумя пальчиками  держит и  откусывает.
Одета наглухо, пуговицы  все дорогие,  с  блеском.  Глядит, как он  из бочки
норовит выпрыгнуть, кушает хлеб с сальцем курдючным.
     Во-о  баба, чеши ее, козу, калачи  - подарок!  Приодеты  они,  круглые,
сдоба яристая, а бутербродик - в удовольствие,  при вопле-то  мужика. Сам же
Касьян ей намазывал да солил.
     Хотел  бочку  раскачать, свалить  - куда! Приросла.  Вдаряется в жалкий
крик - вот тебе и фронт. Может, и раны  открываться стали уже... А она вжик:
пробеги пальцами по пуговицам дорогим - и все спало с нее.
     Чего  он себе ни представлял, а тут до того кинулось в глаза круглое да
игручее, сверкнула белосахарность -  его  и ожарь, чуть не сваренного, ядрен
желток!  Стоит,  рот  разинул:  гляди,  глаза  выронишь.  И  живое  сваренье
нечувствительно.
     Альфия к нему пупком;  да одним бочком, да другим. И вьется станом: ну,
ровно  яблочки с яблони трясет. Качнет - а сдоба  вздыбится,  калачи подовые
восстали: во-о! Хлопни - не оторвешь ладонь! А яблочки не сронятся:  сильней
качни, круче мах,  размашистей!..  Касьяна - в кряк. Руки за спиной связаны,
но сила и в другом знает  себя.  Долбанул  по  кленовому  гвоздю - гвоздь из
бочки да Альфие по заду. Отскочил - и по щеке его.
     Эдак вроде перебросились гвоздем...
     Из бочки хлынуло, Альфия поддержала его, чтоб вылез. И сила тоже в  ней
- поддержать быка голого!  Ремешок у него на руках распускает, а он  думает:
чай, не пугает больше  испуг-то! Гладить  начал  ее, уж  и умиленный  от нее
такой, а она к одежке клонится к  своей, на полу. А он довольный!  Вот, мол,
приноровлю морковину под круту пудовину...
     Пристраивается для излеченья, а она из одежды шкурку темненькую - дерг!
С  золотым отливом.  У  старых линей отливает этак  чешуя.  Шкурка  дорогая:
бывает бразильский  зверек интересный  -  помесь  дикой  кошки  и  скунсовой
вонючки. От него и шубка.
     Она снизу, Альфия, и махни за спину рукой: шкуркой темненькой с золотом
обмахнулась, Альфия - две булочки, сахарный роток.
     Касьян  до  чего  уж  не  помнил  себя, бычий  мык,  задом брык, а  тут
маленькие иголочки проборонили глаза. Был мык, да стал  крик. Черную старуху
облапил! Согнутая, тощая, кожа гармошкой.  Еще  и лицо  повертывает к  нему:
"Ха-ха-ха!" Он и отлипни. Какое леченье там! Вместо Альфии вон чего. Такая и
не  голая  пуганет.  А  тут-то...  Клоки седые,  пасть  -  дыра, а остальное
безобразие... Девяноста лет старуха страшная. Встала, хохочет.
     Как в  крик  его вдарило,  так с криком  и  спасался  на  четвереньках.
Обезумел - встать некогда. Из сруба -  и кубарем. Вслед: "Хо-хо-хо! Пуганый,
золотенький,  дашь  дождичка и  не отвыкнешь!  Гладкое сладко,  негладкое  -
пьяно!" Тьфу ты! Почечуй во все проемы!.. А старуха из сруба: "От сладкого -
хмельного ищут! Твой дождик - мой хмель, грибочки!"
     Заткнул уши;  лежит, дрожит. Комары жрут  его. Вот тебе и угадала: кол,
дворок  да хозяйство! Нагадала-сколдовала, с кем хозяйство  подымать. Пускай
лучше ни  кола,  ни  дворка, а  на  довеске  синичка качается. Чтоб тебя для
твоего муженька этак обернуло, расщепись его сук!
     Лежит - ага: выходит из сруба  Альфия.  В полной одежде  -  никто  и не
скажет, что вот, мол, только-то чего... а! Пуговицы  дорогие застегнуты все.
Садится на лошадь. Касьян к ней было - но как отнялось все.
     Она себе уехала, он пополз кругом сруба. Страшно старой  асмодейки. Ну,
подняли его ноги - никого в срубе, как заглянул. Увезла, видать,  колдовство
с собой.  А  как трясла яблоньку: стан-то -  лозина! сдоба  кругла -  калачи
подовые; роток сахарный... Не съелось  яблочко.  Ну, плачь  и плачь! Прямо в
слезах человек.
     Шашлыки остыли, недоедено сколько. Сел, доедает. Брага еще  постоит, не
пропадет.  Мясо,  считай, съел уже.  Выпил  ковшик тройной  выгонки. И чего,
думает, было орать-бежать? Конечно, ей смех -  Альфие. Когда она  шла себе в
шальварах, сквозь видных, упружила кочаны, а я к ней: какой испуг бывал! Вон
- так и видать его!  А  и тут - по кленовому  гвоздю молотнул!  И с эдаким -
убежал от шуточной старухи. Не испуг, а соломки пук. Разве ж потянет на него
ушлую любовь? Всю обратную дорогу смеялась, поди...
     Ругает  себя  матерком.  Надо,  мол,  было  зажмуриться,  отворотиться.
Посидеть  так  -  она  б  и  вернулась  в  свое  обличие, калачи  - подарок,
размашистый мах!
     И вот к  ней с этой мыслью... В сенях упал: "Силов моих нету! Каменючки
губят!" Альфия:  "Ну, хоть как-нибудь  доберитесь в дом-то".  Ободряет  его.
"Сосет  погибель  -  не  могу!"  -  и  ползком  к  порогу.  А  она в  дверях
растворенных:  шальвары  тонюсенькие,  все сквозь видать.  Он  вылупил снизу
гляделки: там  ядрено, там  ершисто! и неуж  недоступно  испугу?  неужель не
взъерошу  ершистый мысок?  А  стать!  А  бодрость!  Сам  в  себя каменючками
стрельну, только б через эти радости леченье принять...
     "Эх вы, -  говорит, - через вашу шутку не  вышло из  меня ничего... При
смерти  человеку  по губам  - этак-то, а не  дали пить". - "И чего же это по
губам такое?" - "Не шутите, Альфия Рафаиловна,  нехорошей грубостью.  У кого
смертный кашель холодный - что тому, как не горячий мед?"
     Переступила в дверях, качнула круглыми, сияющими сквозь легкий дымок, и
без  смеха  ему: "Чего  не  брали  мед?"  -  "Стыдно вам  при  таком  теле и
красоте-прелести похабничать с  полюбовным делом! Да  чтоб  я навострился на
безобразие?.. Тьфу - шкура гармошкой, кости трещат,  клок седой". А она: "От
кашля,  мил  человек, мед тебе  нужен  или строишь  приглядки:  с белыми  ль
булками подается, с изюмом ли сочным да нежной ли ручкой?"
     Лежит под порогом, стонет. Она не отлучается. Похаживает над ним; возле
потянется,  повернется резвехонько. Эх,  он  думает, ершистое  место,  ядрен
испуг! Что ни будь, а попугаем друг дружку до правды... "Мне бы, - просит, -
откашляться. Уважьте, Альфия Рафаиловна, неконченую болезнь".
     Ага -  на другой  день подъезжает  она к тому  срубу.  Утро - соколик в
лазури!  Сласть,  какое  погожее!  От  сруба  -  дух  винный.  Касьян  навез
котлы-жаровни; трофейное у него. Узорчатая медь бухарская, немецкое чугунное
литье. Жарит-печет пирожки с телятиной в курдючном жиру, расстегаи с вязигой
осетровой. Жареный  запах  так с винным и  перешибаются:  отъешь  себе губы,
едучий дух!
     Альфия  -  все  так  же;  костюм  застегнут,  подпоясан, ворот  глухой,
пуговицы  - сверк-сверк. На Касьяна как на пустое  место. С лошади  сошла, в
срубе приготовила. Сидят снаружи, едят. На воле, на воздушке. Касьян пирожки
так и мелет  зубищами. Она  помалкивает.  Только  раз  ему: "Я бы с  голубем
пирожка  поела".  -  "Ай,   не  угадал,  беда  моя  чахотка!  Простите  ради
мученья-болезни, Альфия Рафаиловна..."
     Она: "А чай  пакованый есть?"  - "Да вот  же!" - "Завари полукупеческой
крепости,  остуди  в  стакане". Полукупеческий - это  до  цвета  портвейна с
вишневкой: два к  одной. Заварил. Волнуется  человек. Здоров-здоров, а  руки
дрожат. Как да что выйдет?
     Проделали опять, что  положено. В бочке - гуденье, нагрев. Руки у  него
завязаны  за  спиной;   терпит.  А   она  поглядывает,   чаек   отхлебывает.
Полукупеческий для румянца не вреден. Его пьют после вкусной котлетки не для
занятия, а перед  развлечением... Вот уж вопль  пошел из Касьяна от вара-то.
Она  оставь стакан  недопитый. Пальцы  к пуговицам  прилагает,  и до чего же
гордая! до чего ладно оголила себя - калачики подовые, малосольный случай!..
     Стала стан-лозину прогибать, яблоньку покачивать - да ровно  как  сзади
на сдобу-круглоту бабочка села. Вроде у нее такое сомнение, у Альфии, и  она
спинку-то  в прогиб и через плечико  взглядывает на себя, на круглоту белую,
на  калачики. Бабочка или чего там? Или кажется? Шейку  плавно выворачивает,
спинку  волнует  -  лебедь! Круглоту-сдобу крутую  оттопырила,  тугие кочаны
блескучие, на носки приподнялась, ножки ядреные, гладкие расставила.
     Касьян - враз во всей твердости характера. И по кленовому гвоздю - тук!
Навылет! Из бочки  вышел, старичок  нацелился в избушку встрять, раззадорену
намять,  маковина  в  рот  просится:  скушай,  обжористый,  -  и  сладка,  и
забориста! Но Касьян на излеченье ладится, а сам следит.
     Только у  нее  в руке шкурка окажись - темненькая, с отливом золотым  -
зажмурился, башку назад. Аж на три шага  отошел! А сзади:  "Ха-ха-ха!" - как
из  худого  ведра  голос  гунявый.  Старуха  та  черная!  "Люблю  пугливых -
нахальных не люблю. Привечу, золотенький, - не отвыкнешь!"
     Он  не оборачивается. "Хо-хо!"  И  звук  трескучий:  из  старого  брюха
ветры... Разорви тебя, похабница! "Дай дождичка!"  Он не повернется. Тут ему
на плечи-то - раз! Села. Он тряхнул - куда!.. Скинь-ка, совладай.  Вцепилась
и руками и ногами. Была б действительно старуха, а то - асмодейка.
     Ах, почечуй во  все  проемы! Он  - бежать. Она на нем; царапает-скребет
его. Хохот, визги; волосы ему рвет. Бежит Касьян потерян,  мыло ошметьями  с
него: и скажи  - и страх, и противно. По бору катает ее, малосольный случай.
Бывают похабницы, а? Не менее девяноста лет ей.
     Убегался с ней и с обеих ног оземь - хрясь! Какой ни  бугай, а вготовку
укатан.  Замутился свет  ему,  закружило. Чуть дышит, язык на траву вывалил.
Глаза как  залеплены  тестом. Ага -  разлепил  глаза...  И лежит-то он возле
сруба. Кругами водило его, знать.  А над ним стоит Альфия, калачи-подарочки,
объеденье-смак. Гладенькая, при всем своем хорошем.
     Что ж, он думает,  ее катал - не старуху ту? А может,  скакнула на меня
старуха, а  там уж  оказалось, что  Альфия...  Запутанность пошла в  мыслях.
Встать -  нет... только  язык и смог забрать в рот. А  так  -  ни рукой,  ни
ногой.
     Альфия повернулась - ой, капустки  белокочанные! -  по травке голенькая
пошла: кочаны на  лозине гнучей  - туда-сюда.  Оделась, уехала на  лошади. И
рукой не махнула.
     Лишь  тогда   вступила   сила  в  него.  Ну,  думает,  то-то  она  пила
полукупеческий!  знала  наперед: покатаю даром,  без гостеванья  в избушке -
отворотит  мой испуг старуха... Считала меня за пустельгу: по ее  и есть. Ну
уж, мол, не попущу далее, спотыкнись ядрен испуг на ершистом месте!
     Ввечеру  к ней. Сашка  все где-то промышляет богатство. Касьян по улице
обыкновенным шагом,  а как в ворота к  ней - свались ничком. Собаки подошли,
понюхали. Не зарычали даже - такой взял на себя горестный вид.
     Не  выходит  никто.  Погулять отпущены  и  негр, и бобыль,  и кладовщик
пьющий: уж при  ней нанятый. По образованию  был раньше учитель  - от запаху
портвейна у него чеснок чищеный в кармашках на груди.
     Касьян  в  стон.  Поворотился  навзничь; руки-ноги  враскидку. Не-е! Не
показывается. Он  овечьих катышков  нашарил, покидывает в окошко.  В  фортку
попал.  Сени отворились  -  он кашлять да с надсадой!  Скажи  -  разрывается
нутро.
     Хозяйка  говорит: "Заходите, чего уж... вечера нынче  сырые. Проймет от
земли". А  он:  "Того  и ищу!  Не  даете выйти кашлю,  пускай  сырость  меня
возьмет". - "Да что уж, и улей и хмельное сулили вам - брали бы..." -  "Нет!
Если не ваш вид красивый передо мной - лучше чахотке себя отдам!" - "Не надо
такого  разговору. Пожалуйте  - самовар на  столе. Сделаем собеседование". -
"Как  хотите - не  подымусь! Чтоб  вы подумали  -  я на  чужую  жену хорошую
покушаюсь? Чай, не такой я. У меня одна правда!"
     Она  на крыльцо; шальвары  закатаны  доверху:  видать, примеряла  новые
чулки. Долго, мол, рассуждать на сырой  погоде? Убежит  самовар! А Касьян на
дворе  лежит  лежмя:  "Я не  любитель нахально  правду менять. Помру здесь и
все". - "Не знаю, как помочь. Сами ж не хотите. Самовар, крендели..."
     Он голову  от  земли подымает: "Эх, Рафаиловна! И  все-то вы  знаете...
Ладно уж, не дамся  сырости до завтрашнего. А там  полечите впоследки! Какой
хотите улей: только бы кашлю выход, испугу - отмашку".
     И  ночью  давай  по  деревьям  лазить,  горлиц  ловить.  А  уж  утречко
распогожее!  Дятлы   в  бору  так  и  настукивают!   Ягода  краснеет,  грибы
растут-наливаются, тугонькие.  Над  срубом  дымок  вьется... Ну  - едет!  То
бывало шагом все - сейчас рысью бежит лошадь.
     Касьян у костра;  в жаровне пирожки  жарит  с  голубятинкой. Купаются в
жиру, ядрен желток! Альфия с седла ему ручкой махнула. Подходит - костюм тот
же дорожный, но еще шарфик повязан темно-зеленый. Как  у ели хвоя. Поглядела
на него, запах вдохнула от пирожков и в  сруб. "Во, - он думает, - а то и не
заметит идет.  Угодил человеку!  Мало что  хорошая жаровня  трофейная,  а до
начинки не додумывался раньше..."
     Вернулась из сруба, он ей пирожки  дает, дует. Скажи -  так  и тают  на
зубах! Как и не положено в рот ничего. С голубями-то, кроме пирожков, только
суп лучше еще выходит.
     Она  говорит:  "Чай  завари  патентовый".  Патентовый  -  это до  цвета
вишневки  со свекольным перегоном,  пополам-напополам.  Его  пьют с  хлебной
водкой. Запивают кипятком крутым, с колотым сахаром.
     Касьян ей: "Не тяжело будет начало-то с патентового?" И так-де стакашки
ждут  - тройной  выгонки  да  двойной... "Чай будет тебе для отдыха  - после
первой  трудности.  После  излеченья".  -   "А?  Неужель,  Рафаиловна?  Ужли
состоится  на сей  раз? Не знаю, как  и благодарить тогда..." Она улыбается.
Красного перцу, говорит, еще б в пирожки.
     А он обнадежен!.. В срубе все, как надо: от бражек дух, огонь горит; из
змеевика  каплет.  Курится отменно  водочка-мамочка! Бочка кленовым  гвоздем
заклепана на нужном уровне.
     Ага - проделали они обычное с ремешком,  с  порошком.  Но  лишь в бочке
запузырилось, он и не  взмыкни  еще от  нагрева  - Альфия  на волю  тело-то!
Пожалела его теперь... Не успела шарфик с шейки лебяжьей скинуть, новехоньки
чулки   стянуть:  темненькие,  с   отливом  золотым,  как  та  шкурка.  Лишь
ногу-красотулю повернула эдак - снять, а из бочки и бахнуло!
     Касьян  гвоздь  кленовый  вон,  и как  стал  с  вольными  руками  -  ну
подламывать, ну ерошить, ершистый  мыс, роток-губан,  кочаны вприпрыжку! Она
опять уперлась ладошками  в пол гладенек,  калачи-подарочки круче  вздымает,
круче  -  попрыгивают  завлекательно,  тугонькие!  Он  ладит  бульдюжину под
прелесть напружену,  выперся барин - горяч, не сварен - гляди не в стакан, а
в ротик-губан: попробуй, губень, каков я пельмень!
     Альфия ручкой к шкурке - со  смехом. А он: "Во - старуха сейчас будет!"
Его и перекоси. Испуг и съежься. И где оно хорошее?..
     Она   -  хохоток,  чистый  колокольчик,  спинка  прогнулась  -  вкусным
волненьем  трепещет,  пронялась!  калачики  ждут,  скоро  ль   их  намнут...
Пождет-пождет  -  нету. Ну, вышли, мол, рыбьи каменючки? Оборотила голову, а
он топчется. Стыдно: срам прикрывает руками. Бывал испуг да какой - а ныне с
испугу не стоится.
     Альфия смотрит,  а он: "Вишь, как женщину-то подменять? Непривычный я к
этим шуткам. Довела! Вот напугать и нечем - что скажу?"
     "Не говори, - она ему, - все вижу. Довела, до чего хотела. Чтоб не было
большого мнения  об  себе.  Но  еще  узнала досконально:  понимаешь  ты  вид
женщины. Иному подсунь подмену  в нетерпежный миг -  он и проедет. А  ты  на
своей правде стоишь.  И  голая та - а устоял! Не все голое - правда, не всяк
интерес гол. За мое держишься крепко! Не в одном меду твой интерес, но и про
улей забота. И то толкуют: не бывает сладко без красоты порядка!"
     Так-то  успокаивает его. Касьян  ободрен. "Ты  учти,  Рафаиловна, что в
беде-чахотке устоял чернолупленой, при угрозе  гибели. Не дался на  измену!"
Ради  всего твоего  видного  умру, мол.  Или от  тебя  леченье принять,  или
кто-никто сули мед-хмель, грибы, ягодки, толстые булки, а я не любитель!..
     Слово за слово, она: "Главное, не горься. Вот я сейчас... Ну, остры мои
ноготки?"  А  он глаза  закатил, жмурится. Прямо кота чешут! Гляди,  шепчет,
жизнь подтверждает! Маковка рдяна потолще стакана!  Кто это около? Нацелился
соколом... Кучерявенька, мала - перед палицей смела!
     Ага  -  ну, за  его  верность,  за  ее  лечебность!.. Ладятся  доехать,
растолкай-содвинься.  Он  ее  лицо  от огня-то  посторонил: не  личико, чай,
греть.  Другим,  боле  чувствительным,  на  теплюшу  обходительным,  к  огню
вывернул - румянец будет, нет? А сам сзади нее шкурку хвать и в огонь. Пламя
- ф-ф-фых! Она:  "Ой,  попалишь  мне  деликатные  завитки!.."  Он:  "Ничего,
пригаснет сейчас". Сзади подхватывает ее, отодвигает.
     "Ну   да,    жженым   волосом   пахнет!"   -   извернулась   взглянуть,
ершисто-шерстисто,  а после и в огонь  глянь.  А  шкурка догорает. Последние
шерстинки - треск-треск. Она так и села, Альфия. Даром - пол мокрый, опилки.
"Ой, погибли  мы! Что-о будет!" А он: "Мне лишь бы старухи  больше не было".
Альфия ему:  "Удумал? То  она в  шкурку  исчезала, а  отныне -  воля ей!  Ты
отпустил ее навечно гулять. Теперь она с вашими нежитями свяжется: вот будут
происки!"
     "Да кто она?"  -  "Кто,  кто...  С родины  моей,  с бразильских  краев.
Императрица  старопрежняя. Тыщу  лет назад была  над Бразилией  и  соседними
странами..."
     Такотки!  Они  тогда  еще  не  являлись  странами,  входили в  одно  ее
владение. И  царила,  и  колдовала,  пока  одно хитрое  племя  через  особый
муравьиный  укус  не замкнуло  ее в шкурке. У  кого  шкурка, тому и служила,
старуха-то. От всякого сильного колдовства могла сберечь.
     Как Альфию хозяйка снаряжала к Сашке ехать, шкурку и дала. Мало ли чего
пригодится.
     И пригодилась -  скажи! Мужика засмущать до виноватого вида...  Шутки и
дошутили. Обогатились  мы  -  своего мало. Касьян: пускай-де  пока с  нашими
лешими  сговаривается, а мы  наконец свое сладим. Подымает Альфию на руки, а
над срубом птицы на все  голоса. До  чего громко! И  словно  стадо тетеревов
крыльями захлопало, помет птичий так в отдушину и посеялся.
     Касьян ее  до лавки  доносит, а она шею его руками обвила - не гляди! И
притягивает его,  дрожит  вся  - ровно  от кого страшного  спешит запереться
засовом, сует  дубов  кутак на  приветлив  смак! Касьяну  б приналечь,  а он
обернулся. И чего не хватало?
     На  бочке   птица  сидит,   навроде   куренка   почти  взрослого.  Сама
рудо-желтая, а шейка малиновая; перьевые штанишки. В  хвосте и  по крыльям -
перышки лазоревые. Головка увесистая, больше,  чем  у курицы.  Лохматенькая;
темные кольца вокруг глаз. В отдушину залетела.
     Он и  покинь Альфию  на лавке. Руки растопырил и к птице.  Та -  порх в
отдушину! Чай, не дожидалась. Стоит он, глазами хлопает. Неуж думал поймать?
Головой качает, хмыкает да вдруг Альфию как впервой увидел. "Чего разлеглась
голая,  в одних  чулках? Ты шарфик с шеи сорви да на другое накинь, ершистый
стыд!"
     Лается на нее, совестит, а она уж знает - чего... Сколько вина накурено
- выпил ковшом. Одеться  в срубе  не  дал, наружу покидал все. "Через миг, -
орет, - не будешь одета, выйду - отстегаю  по заднице! Наела какую  и кажет!
Во люди пошли..."
     Альфия  поехала  поругана, а  навстречу:  "Ха-ха-ха!" Лошадь  -  шарах!
Черная старуха бежит безобразная, рожи корчит,  из брюха - ветры.  "На резвы
карячики нагуляла  мячики, от маковки без ума  -  поезжай на них сама! Не  в
твою берложку - маковке  дорожка!"  Мимо -  подмигнула и в  сруб, с костяным
треском-то.
     Быстро у нее сговор произошел с нашими местными силами. Птица Уксюр как
навстречу-то пошла: тут  же  и покажись  Касьяну, чтоб ему  с царицей спать.
Ишь,  подыграла,  растолкай-содвинься!  Первую  добычу  из  наших   зацапала
старуха. Еще шкурка была цела, а она как  знала, императрица голая: "Привечу
- не отвыкнешь! Дай дождичка..."
     За  считанные  года сбыл  человек  себя  на  черное,  на  старушечье-то
хмельное.  Из бора уж не уходил. Встретят его в глухомани где: не человек  -
карша с отмели! Как тиной оброс, мочой пованивает. Ему: иди, мол, в деревню,
Касьянушка!  Обогреем-покормим, земляки никак.  А у  него  глаза -  несвежее
яйцо, борода в блохах, трясется весь. Колени подламываются.
     Обопрется на сук скособоченно, плачет-рыдает: "С молодым  старуха  моя,
стерва! Погуливает  от меня..." - "Ну и  ты найди  молодую!"  Пожует губами,
пожует: "Я только на красивое любитель. Молодых не видать красивых таких". -
"Это старуха твоя красивая?" Кивает.
     Самое  что  ни  есть безобразное увидь  наоборот  - что  будет красивей
этого? Ничего! Разве ж еще похуже найти безобразность да наоборот узреть...
     К нему: "Как же  оно  могло с тобой сделаться?" - "А вот увидишь  птицу
Уксюр..."  -  "О-оо!" -  и кинется от него человек.  По  сторонам не глянет,
голову не подымет. Как бы не попалась на глаза...
     В последнее время больно уж ее стали видеть молодые. Увидит -  и пропал
из деревни! Когда-никогда заметят его на полянке. Старуха  - чернущая голь -
кинет ему  чего-то  в  траву.  Кости трескучие, кожа гармошкой, седые клоки:
"Ха-ха-ха! Обронила перстенек - отыщи его, милок!.." Ползает, ищет -  а  она
ему в зад пяткой мозолистой, как ослиным копытом! "У-уу-ху-ху-ху!.."
     Сойки с переполоху  налетят друг  на дружку. Глухари  шалеют, за облака
взвиваются. Там  им воздуха недостача: в  обморок и наземь. Тушка лопнет - и
какой жирок наружу! На два пальца. А кто это видел - бежит,  падает. Бывало,
и медведь рядом бежит, с перепугу. До того страховидна голая старуха.
     Ну, если баба испугана, она переждет и вернется за глухарями. А мужик -
нет. Из-за  птицы  Уксюр мужики не  стали  на порубку  ходить.  Не выгонишь,
рублем не  заманишь. Знают: кто  через птицу  Уксюр возжается со старухой, в
буреломе  проживают.  Логова у них. В буераках укрываются, нарыли себе пещер
да ям. Ради старухиного именья!
     Благодаря  этому  опасению никакая  стройка не идет. Начали  фабрику  -
остановка. То  же и  с  веткой  железнодорожной... Приступили к  курорту  по
лечебной грязи - встали. Лесу вон сколь наготовлено - лежит, не вывозится.
     Каждый раз пришлют новых людей - перекати-поле вербованое - давай рыть,
пилить,  сваи   бить.  А   наши   им:  про  птицу   Уксюр,  про  императрицу
бразильскую...  Канистры  принесут,  банки.  Двойной выгонки почти что  и не
приносят, а уж тем  более -  тройной. И такая-то  идет  вон  как!  По  рубль
двадцать  стакан!  Глядишь -  работа утихла;  сидят -  попивают,  картошечка
печется...
     Вот областное начальство, первый-то сам, и нагрянь. Тутошние начальники
заегозили как один.  А  он громит  всех, панику нагнетает. "Под суд  отдам!"
Распоряженья: фабрику достроить, ветку дотянуть!.. И в какое ни  есть глухое
место сам доезжает, требует, чтоб в каждом был успех.
     Ага  - нате! Высмотреть хочешь все? Смотри! Показалась ему птица Уксюр.
Как он после объяснения давал - ему  одному выказала себя, как присел он  за
лиственницей с мшистой стороны. Привычка  у него  на  мох  справлять большую
нужду.
     Не знай  он, какая птица, ничего б  и  не исполнилось. Но ему подхалимы
нашептали подробно, успели заране-то. И заявления давно в  область приходили
на  птицу  Уксюр. Так  что  знал хорошо.  И  погряз.  Не он  первый,  не  он
последний.
     Пытался своих, компанию всю, прогнать в область: один пешком-де пройду.
Уже потянуло его на царицу! Но разве ж его, первого секретаря, в лесу кинут?
Какие отошли подале, а какие подглядывают из-за кустов. Ну, плюнул - уехал с
ними.  А чуть  свет: на  какой-то посторонней  машине  назад  тишком. Люди и
услышь громкое представление: "У-уу-ху-ху-ху!" И не особенно далеко  в  бору
это  было. Их свиданье-то, стычка. Она  хохочет,  он  рыгочет. Треск, возня:
навроде коровы хряка мнут.
     А по Уралу  проплывал водный трамвайчик из дома отдыха. Там - его зять,
первого-то,  с бабенкой; рядком сидят, после увлекательной ночи любуются  на
природу, ядрен  желток, стерляжий студень! Она в темных очках, челка у  нее,
ножка  на  ножке; такой себе груздочек, объеденье-смак! А зять в  бинокль на
Лядский  песочек:  а на  песочке его тесть  со  старухой, веселый мах,  лиха
припрыжка. Игра идет, растолкай-содвинься. Он с пристани в область - звонок.
А оттуда уже разъехались в розыски...
     На песочке не застукали. Не успели. Их обоих застали к вечеру в  бывшем
срубе винокуренном. При нем  старуху не  посмели тронуть, а после - пожалуй,
ищи ее, почечуй во все проемы!
     Его, конечно, разбирали: до самого верху дошло. Заслуги  всякие, ценили
его. Все  ему  можно, но  занятие  со старухой  не  предусмотрено.  Перевели
далеко, а он и оттуда сбеги к нам...
     Истерся -  не  узнать. Наши-то его видели, подкармливали, а  из области
приедут -  не дается, ускользает.  Рыщет с  такими  же. Они  раз,  старухины
любители, в ерике ловили сорожняк бредешком. Из-за сорожек заспорили с  ним.
Все  ж голодные, чеши их, козелков. На него: "Мало  ты нас  раньше  объедал,
пузан?!  Чего теперь трешься здесь? Партейную совесть предал, старую женщину
донимаешь..." Слово за слово, и убили его. Такотки! За двух-то сорожек.
     Наверху думалки работают, все  явление  на учете. Но  пока не изучили -
опасение  к  нам.  Вот  Мартыновский  бор  и  стоит.  Каких  успехов  хотели
натворить,  а не сбылося. Как ни посягали  - и глухаря повывели, и стерлядка
нынче где? А  боровик  растет. Не то, как оно  раньше, но все  же находим. И
ежевика есть.  Лядский песочек  - узенька  полоска, а вон пригодна купаться.
Плохо ли, нет - но все же не как у других. Сохранено, бычий мык, задом брык,
малосольный случай! Птица Уксюр и бразильская старуха сберегают нас.


     Пояснения


     асмодеевы (от "Асмодей" - имя злого духа) - дьявольски-соблазнительные,
сатанинские, бесовские
     битюг - рослый костистый ломовой конь, тяжеловоз крупной породы
     бульдюга - дубинка с шишкой на конце или с наглухо приделанной гирькой;
(перен.) - фаллос
     вздрючить  - сильно  побить, отколотить палкой;  (перен.) -  сексуально
овладеть
     вкрячить - всадить
     вязига - вырезка вдоль всего хребта красной рыбы, идет вареная в пироги
     гунявый - гнусавый, гундосый
     елок - заросшая рытвина, впадинка, канавка; (перен.) - влагалище
     ерик  -  часть  покинутого  русла  реки, где  после  весеннего  разлива
остается вода; глухой,  непроточный рукав реки; небольшой  глубокий  проток,
соединяющий два озера или реку с озером
     ершистое (здесь) - разгоряченное, неподдающееся, полное задора
     жагнуть - ожечь ударом, хлестнуть, сильно хватить, огреть
     изволок - отлогая гора, некрутой длинный подъем
     карша - суковатый пень, ветвистый обломок  или целое дерево с  корнями,
подмытое и снесенное водой
     косушка - полбутылки, четверть штофа, шкалик
     кошма  -  войлок  из  овечьей или коровьей шерсти  или  из  верблюжьего
подшерстка
     лафитник - небольшой графин для вина с длинным узким горлом
     лядащая - плохенькая, хилая, тощая
     маковина (здесь) - конфета из мака с  сахаром или  с медом; (перен.)  -
половой член
     месяц (перен.) - фаллос
     надпашье - поверхность тела выше паха, над пахом
     нежити - нечистые  духи, водяные,  домовые, кикиморы,  лешие, русалки и
т.п.
     обжорный ряд - место на рынке, где народу продается горячая пища
     оголовок - верхняя утолщенная часть столба; концевая часть сваи, трубы;
(перен.) - головка полового члена
     палица  -  дубинка  с  утолщенным  концом  или  с боевым набалдашником;
(перен.) - фаллос
     подклеть  -  нижнее  жилье избы,  деревянного рубленого дома,  людская,
черная или рабочая нижняя изба; либо кладовая
     подлавочье - место под круговой лавкой в избе
     подовые - испеченные на поду, на нижней горизонтальной поверхности печи
пироги, хлебы: немаленькие
     подстарок - человек старше пятидесяти
     посошок (перен.) - пенис
     поставец - столик с ящиком, с полочками, со шкафчиком или дорожный ящик
для провизии, напитков
     почечуй - геморрой
     правды ждет крячей (здесь) - ждет стоячего пениса
     пряженный - жаренный в масле
     пустельга  - мелкая  хищная птица;  (перен.) - пустой,  легкомысленный,
ничтожный человек; несерьезный любовник, который частит и быстро кончает
     рачком - поза в сексе
     рубец  (здесь) -  кушанье, приготовленное  из  первого, самого большого
отдела желудка жвачных животных
     сорожка - плотва, некрупная рыба семейства карповых
     старичок (перен.) - половой член
     стригунок - годовалый жеребенок, у которого обычно подстригают гриву
     сулея - плоская винная бутыль, полуштоф, фляга
     теплюша (здесь) - пенис
     хряк - кабан, самец свиньи
     штоф -  четырехгранная  с коротким горлом  бутыль для  вина  или водки,
вмещала одну десятую ведра


     Буколический  сказ "Птица  Уксюр" следует четвертым,  после сказа  "Как
Митенька   попался",   в   книге   "Русский   эротический  сказ"   (Бендеры,
"Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-090-6).
     ___________________________________________________________________________



     Буколический сказ


     За Васюнинским  чернолесьем  есть  озеро  Бараньи Яйца. Оно на месте не
стоит.  То выдь из чернолесья  - вот оно. А то иди, иди - глушь-лядина перед
тобой, трава модень. А озеро на пять  верст влево ушло, к Зарачьим ветрякам.
Либо ищи его в другом дальнем конце, за Журавками.
     На   пути   журавские   бабенки-солдатки   тя  сцапают  и   давай  тебе
чесать-куердить мошонку. А ты бесполезный  человек, коли озеро Бараньи  Яйца
ищешь. Жеребистые мужики-шишкари не ищут его. Ты бы и  рад задвинуть кутак в
мохнатеньку,  да поперек  своей слабины не ступишь.  Бабенки ой взлютуют! Уж
больно норовисто просят  журавки засадистого.  Через  баловану  бабью вещь и
зовется деревня - Журавки.
     Сволокут тя в гривастые ячмени  и  ну садить томлену на  нос! Возить по
нему   для   исхода   чувства.   Коли   нос   большеватый   да   на   солнце
подгорел-залупился -  залупа  она и есть шершавенька. Ежли еще  и усы  - тем
боле. Тогда обойдетеся  ладком. Отпустят солдатки  твою вину. А коли и нос у
тя пуговка - бабенки уравновесят обиду твоим грузом. Защемят твою слабость в
расщеплену чурку. Плач и чувствуй, сколь тяжела бабья-то доля.
     Потому  сподручней  подкараулить  озеро,  а   не  бегать  искать.  Кому
приспичит, сплетут шалаш - по  два месяца маются. Вдруг оно и дастся! Взошла
луна -  а  вон водица  блестит! Уточки плавают.  И тут упаси тя от ружья. Ни
его, ни остроги не должно быть. Ни другого чего, чем колят. Иначе ослепнешь,
и язык отнимется. Что было-то, и не скажешь.
     А  припасти надо  бараньи  яйца засолены.  Сколь проживешь  в  карауле?
Просаливай круто. Чуть озеро перед тобой - выбеги из чернолесья и с  размаху
закидывай. Кричи: "Яйца  барана огромного чину. Прими, золотко, кутачину!" И
голый в озеро-то сигай. Но рукой держи крепко горюна!
     Станет озеро тя  манежить. То навроде как сам собою плывешь. Качает  тя
водичка, будто цветок лилию. А то как потащит вниз, как потащит!  Тони, воду
хлебай, но не выпускай заботу из руки. Чуть выпусти - и останется у тя навек
зряшная висюлька, мочу пузырить.
     Вот  почуешь  под ногой дно. И враз  всполохнутся утки,  гуси, лебеди -
несметно! И откель взялась этака пропасть?! Кричат, крыльями тя лупят, водой
плещут.  Над башкой грудятся, в темя клюют. Ты и здесь крепко держи надежду.
Не убьете, мол. А висюльку мотать в штанах не хочу!
     На том берегу  обступит  тя дубняк Блюхера. Так и звался - покамесь был
тот дубняк.
     А под Зарачьими ветряками стояли выселки Мордовские Блюхера. Едет мужик
-  спроси:  куда-де?  "К  зятю,  милай,  в  Мордовские  Блюхера!"  Встретишь
мордовочку: "Откель, девушка?" - "С  Блюхеров,  дяденька!"  Блюхеровы  места
широкие. Дал Василий Блюхер сердешную память.
     Ну,  как  обступит тя дубняк Блюхера, ты досаду уже двумя руками держи.
Из-за дубков выявит  себя голая бабенка. Вся луной озарена  - кунка-ласанька
видна! Титьки здоровущи  торчат, а мордаха с козьей бородой. Бабенка опасная
- Гликерья Усладница.
     Этак ласково позовет: "Идем подружим..." Ты шажка  два шагни,  а руками
прижимай его что есть сил.
     "Эй, дай-ка я  погляжу,  чего  ты  принес? Легонький  копылок, камышову
махалку  или прогонистый свиристень?"  А  ты  ей:  "Не тебе принес, борода!"
Когда ей бороду  поминаешь,  она  конфузится и силу  теряет. "А чего орал  -
прими-де, золотко, кутачину?" - "Так я, чай, озеру кричал, а  не тебе, козья
борода!" - "А чего не отпускал в озере?"
     Скажи:   "Кабы  услыхал  тогда  голосок  возле  себя,  отпустил  бы..."
Гликерья-то  умывает  журавку  только  утренней  росой.  Купает  баловану  в
кобыльих  сливках слащеных. И сроду в  простую воду не  зайдет.  Ты  и зови:
идем-де вместе  в  озеро -  выпущу кутак.  А  она:  "Эх,  ладно!  Чего  тебе
вертаться?"
     И станет  ляжками играть: гляди-любуйся на подарочек. До чего приветлив
- эвона щелка засветится-заалеет!  Будто  бутон раскрылся розы-цветка. Сколь
ты ни слаб на стоячесть, а тут восстанет черенок. Держи его хватко в  горсти
и ладонью прикрывай.  "Эй,  покажь кончик  - не откушу!" А ты: за него, мол,
бараньими  яйцами  плачено, а я человек  бедный,  другого барана не завесть.
Баран-де  хорош  до  чего  был  на  ярок  сочных  -  пятилеток-челоуз,  яйца
заматерелые...
     Она встанет к тебе вплоть, колыхнет  титьками, заденет по  голому  телу
сосцами-востропробочками: "И чего ты такой  нелюбезный  да  пуганый? Аль  не
сладка тебе моя ласка?" Он - из рук рваться, как кабанок из силков. Держи не
отпускай! Говори: "Дорого за него плачено, борода. Один то ись баран и был у
меня".
     Она: "Хороши бараньи  яйца матерые, по сердцу мне! Но желательно дале и
твой кутак  принять.  Сам же  сулил..." А ты: "Чай, я сулил золотку, а ты  -
борода!"  Тут она станет  твои  руки от  него  отымать. Стой  на своем, знай
толкуй: "Ты не золотко, а борода козья!"
     "Не приболело  мне - на твоем быть.  Гляну только - конец морковкой али
репкой?"  Как  напрет!  И  может  уцепить  за  вареники:  "Эге  -  поматерее
бараньих!" А ты, первое дело, не дай открыть кончик. А  пуще всего - мазнуть
им ласаньку по губкам. Коли не упасешься  -  прошибет  тя с ней рев и  крик.
Столь дико  сойдетесь. Но зато опосля только на  бородатеньких баб и будет у
тя стоячесть. Излазишься по деревням - искать...
     Зажми  в  кулак, а другой рукой ерошь  ей бороденку. Взъерепень, кричи:
"Ай  да бородища  густа! И не  козья  - мужицкая.  Мужиком разит!" Уж тут тя
выпустит. Да как  завоет  слезьми!  Смотри  не пожалей.  Она эдак-то  на  тя
вывернется голым  задом -  и не  дыхнешь, как оголовок занырнет. Терпи, вяжи
жалость  узлом.  Толкуй знай:  "Зови,  борода,  племяшку". И  сам  призывай:
"Золотко! Золотко!" А луна на вас глядит. Дубняк обступил.
     Вот в лесу - скрип-скрип. Едет малый возок, два колеса. Запряжен черным
     бараном.  Правит голая  девка:  этакая  прелесть  тертого лешака с  ума
стронет. А человека-то?! Темная коса - толще мужицкой руки - уложена высоким
теремом. Грудки - увесистые редьки. Тело ладненько, ох, и ловко до чего! Зад
- круглые холмы-елбани, ядреные крутыши.
     Спрыгнет с возка,  упрет  белы  ручки  в бока: "Кто здесь  безобразит?"
Туда-сюда перед тобой мелькнет. Сколь быстра  да легка на  ногу!  Уж  больно
ноги-то ухватисты - и на диком жеребце без седла скакать, и на старом лешем.
     Взыркнет на тя:  "Чо губищи раскатал,  дурак? Будет тебе моя расправа!"
Пади  на  лицо,  землю  жри, моли-жалься: "Аринушка-золотко!  Загублена  моя
жисть.  Терплю  от бабьего народа  постыдный позор!  Оконфузили,  застыдили.
Спаси от позора, Арина-золотко!"
     Она поддаст ножкой песку в глаза тебе. Не будь глуп, заране прижмурься.
Лягнет  пяткой  в  лоб.  "Распутник!  -  закричит,  плюнет.  -  Тьфу на  тя,
зараза-паразит! Таскался, как гада, - вот и нестояха!"
     Тут Гликерья вступится: "Не-е, племянница, он  не распутный. Уж я ль не
пытала его? А он и кончика не показал из горсти. И эдакого портит слабина".
     "Ну, коли не распутный", - Арина  скажет и прыг задом на возок. Вот где
журавка!  Манит, как  медовый цветочек  шмеля.  Кажись, тебе  барабаны бьют,
бубны гудят - как  жар  горят золотые  ворота  царские.  Въезжай  в  царство
бухарских сластей!
     "Ой, покатило меня, Аринушка!" Из лесу и из озера отзовется: "Покатило!
Покатило!" Она и вскричи: "Твоему сироте-пасынку  - горячену ласаньку!.."  А
луна глядит. А черный челоуз - рога витые в полтора аршина - щиплет траву.
     Гликерья с возка возьмет бурдюк, нальет вина в бухарский таз - золото с
серебром,  исфагань-узорочье.  Умыла  тя  - а Арина  на возке,  спелые ляжки
вразлет. Кушай да и только апельсина дольки! Ночную фиалку умучай мочалка...
     "Атя-тя-тя,  пуська!  Леденец  обсосан и потерт  носом",  - щиплет щеку
твою, ухо крутит. У тебя отвердел, как кленовый свель. Припомнятся страданья
напоследок и сгинут. Просится копылок в наслащен елок!
     Она: "Лови  миг,  пока  вкус-охотка  моя не  переспела! Не то отсеку  и
куницам кину!" - наземь скок, круть-верть задом, брюшком на возок  прилегла.
Здесь поспей на Гликерью оборотиться - сделай ртом конфузный звук. Сообразит
- бабенка понятлива. Приладился, а назади  - топоток.  Побегла и пинка тебе!
Будто  семь киргизских  коней враз лягнули!  Так вкрячишься  - конец перинку
боднет.  Будь  у тя  куцеват,  все  одно  донца  достигнет.  Арина:  "А!  А!
Атя-тя-тя... запер дых!" А ты себе: "Счастье, ай, счастье мое..."
     А из лесу как тыщи голосов: "Запер дых!" Шум - страсть! Подлесок ломят.
Вся птица ночная  ввысь  взметнулась. Тут из  озера:  "Запер дых!"  И на все
голоса  эхом: за-а!  за-аа! за-а-ааа...  Уток, гусей тьма - крыльями забили.
Черный баран рогами тряхнул и человечьим басищей: "Запер дых!!!"
     Арина: фьи... тоненький звук меж елбаней пропустит. В честь запора дыха
- певучий  привет. А ты бьешься надпашьем о елбани!  Эдакий стон-рев из вас!
Будто семь ослов на кобылицах, пять жеребцов на ослицах.
     Увалял: "Отдышись,  золотко..." И на Гликерью Усладницу. Теперь  уж все
дозволено тебе. Стал у тя кутачина - запридых. На весь бабий народ утешение.
То и говорят  у нас,  коли  баба пригорюнится: "Напал на  бабу тиху искус по
запридыху!" Какую ты  получил жисть из Арининых рук! Низенько  поклонись ей:
"Сняла с меня позор, золотко. То и зовут тя - Арина Непозорница!"
     Смело беги теперь  скрозь деревню  Журавки.  А  там  уж встреча:  новый
запридых в нашей местности! Ластятся солдатки к тебе.  На околицу  под руки,
костер  разведут.  Смолистого  кокорья  набросают  для  трескучего  пламени.
Перво-наперво умоют запридых патокой. Опосля - квасом. А там  станут мошонку
натирать шерстью черного барана.  Сколь старики  помнят,  от  веку так  было
заведено.
     Сунут тебе  за уши еловые  веточки, в хоровод возьмут вкруг костра. Ель
дает  легкость  дыхания. Запридых запридыхом,  но  надо,  чтоб и  ретивое не
сбилось.  Встанут солдатки  друг к  дружке тесно.  Переломятся пополам, зады
кверху. Называется  - обдувная стойка.  Ночной ветерок голые елбани  обдает.
Пламя костра отсвечивает в них.
     Приступай к  крайней. Под елбани сук  - на присадист  вздрюк! Глядь,  и
зашлась. Фьи-ии... "Ай, пустила голубка-а - больно палочка сладка!"
     Иную  и до второго голубка доведешь. Какую  - и до третьего, пока тя не
отпустит: "Накормлена павочка - ступай, сладка палочка!.."
     Ежли мошонка  умеючи натерта шерстью, всех усластишь.  Уж  и благодарны
Арине Непозорнице!
     С нее  пошел по  нашим  местам нахрапник-запридых:  куночкин старатель,
голубков  пущатель.  Вольготно  расселилась  сладка  палочка.  Также  в виде
конфет.
     Зайди  к  нам  в  сельпо.  Навалом  большие  коробки. "Сладка  палочка.
Мездряпинская фабрика  фруктовых и  кондитерских  изделий". Дети  не берут -
больно дорогие коробки. А  на развес не продается. Иван  Ошемков  продавал -
так пришили  ему еще двадцать пять  кило краденой халвы и дали  пять лет. За
детскую-то радость. Не потакай!
     Кому желание, берут коробкой.  Гурьба девок  возьмет,  сунут конфету за
щеку. Идут проулком,  посасывают - взгляды метают. Пристанет к ним нездешний
мужик,  клюнет на конфету некулема  - девки его в тихое место. И предадут на
такой позор! Смех!  Беги карауль  озеро Бараньи Яйца, ищи  дорожку  к  Арине
Непозорнице.
     То ли было сподручно, когда ее дом  стоял над Уем-рекой. Богаче барской
усадьбы. Почитай, вся  наша деревня видала  этот  дом. Потом  стала  маячить
желтая юрта. Большая, высокая. Хан в таком шатре не живал.
     И  теперь  изредка видать  -  ну,  не  столь Аринину желтую юрту, сколь
палатку... То  вблизи Мездряпинского тракта... То в Кункином  распадке. Иной
раз ветерком песнь-пляску донесет, свирельку звучную - курай; бубен.
     Веселый фарт  Арине  дан от папаши  Силушки-кузутика. Кузутиком  у  нас
зовется  нешибкий  лешак. Татары его  называют "мал-мал  берэ". По-нашему  -
легкий  шайтан.  Видом как неказистый мужик-подстарок.  Только хребет и  зад
обросли кучерявым волосом - ровно черная баранья шерсть.  Сердца у него три.
Два -  по сторонам груди, а третье, малое, в загорбке небольшом. Велики уши.
На них рябеньки перышки воробьиные растут. Живет он десять человечьих веков,
и хоронят его свои под лысой горушкой - шиханом.
     Из  костей  вымахивает  дуб.  В  том дубу  обретается  кузутикова душа.
Колдуны за триста  верст чуют такие дубы.  Под ними  наговоры творят,  зелье
варят, запускают ворожбу на семь ветров.
     По нашей местности  всего пять лысых шиханов. И ни  под каким нету дуба
или  дубочка. Значит, Силушка-кузутик не помер еще.  Все берет-жарит, старый
хрен, утайкой молодиц. Сколь у него жен по району!..
     Кузутики берут девку на пятнадцатом году. На лицо  не глядят. Будь хоть
рябая. Им подавай ухватистое крепкое тело, тугие ляжки. Да чтоб журавка была
с видом,  а волос над ней - темный, колечками. Коли оно все по эдаким меркам
- кузутику и жена.
     Отца с матерью покупает, скрытком от людей, впотьмах. Не жалеет  добра.
А посмей перечить - беда! Сживет. Купил отца, мать - две недели поит. На его
деньги они пристраивают к избе  спаленку-повалушу.  В той  повалуше  кузутик
сладко живет с  новой женой  от сумерек до петухов. А  на девятнадцатом году
жена ему  уже  стара. Замуж выдает. С детьми  или нет  -  уж  как  пришлось.
Непременно выдает  за справного паренька.  Приданым наделит - во-о!  На пять
жизней.
     И очень хороши оказываются жены - от кузутика. На все мастерицы. Обед
     сготовит -  ум отъешь!  Кругом удачлива.  От любой хвори вылечит. Муж у
нее гладок, никто слаще него не спит. Этих жен вызнают по одной вещи - телом
быстра, прытка, но выкатывает утюжистый зад. Эдакие катуны-елбани!
     Вот и мать Арины тем отличалась. От Силушки-кузутика родила Арину, а от
простого мужика родила героя колхозного труда, какой  первым в мире применил
глубокую  безотвальную  вспашку.  У него  пять  сталинских  премий да девять
золотых звезд. Живет в Шадринске.
     А   Арине-то,   тем   не   мене,   получше   фарт.   Как-никак   родная
Силушке-кузутику  дочь.  Силушка поставил ей дом в  седловине промеж Егливых
шиханов. Богатый, в  два яруса дом. Внизу подклети, двое сеней - холодные да
теплые;  и задняя  изба, под  одной  крышей с  нею - варок. Наверху - вторая
кухня,  беленая,  да обеденная  горница  и  повалуша.  Сусеки от белой  муки
ломятся. В кошаре баранов не считано. Маслобойня и гусиный хлев.
     К Арине приставил Силушка ее троюродную тетку Гликерью. Ладная бабенка,
ловкая,  а  вишь ты - мордаха в бороде. Через то избегали  ее  мужики.  Оно,
конечно, не все. Любители-то завсегда есть. Но их мало ей. Уж больно охоча -
усладница!
     Но Аринушка  росла  совсем другого  характера.  Уж и груди встали,  зад
вскрутел. Ножки-плясуны  на крепкий  обним ухватисты. Искупалась в  Уе-реке,
прыг  голая на  киргизского жеребца.  Обхватит ногами  его бока - понеслась!
Жеребец злющий - за колено ее  укусить... Ан нет! Увернется.  Да пятками  по
брюху его лупит. Сколь сильна-то! Эдака могучесть в пятках.
     Ну, все так  - а  мужского пола не подпускала. Уж Гликерья-то подбивала
ее! Вела завлекательные разговоры и в заревую растомлену пору, и  в задумчив
зной,  и на  ночь.  Арина  слушает - а  нету заказа!  Гликерья  ей  кажет  -
гляди-кось,  как  жеребцы  ломят  кобыл.  Арина губешки  раскатает:  "А!  А!
Атя-тя-тя...  Пусик-пихусик!"  Следит, кулаки в бока упрет. Однако  от  себя
гонит самых красивых парней, иного приставучего веревкой отхлещет.
     Уж не из Питера  ли выписывать ухажера?.. А  там в  аккурат объявляется
советская  власть. Новые ухажеры зарысили по  нашим местам. Наискось груди -
пулеметная лента, на боку маузер.
     Направляет ЧК троих к Арине. Дом и хозяйство - на реквизицию, обеих баб
под арест. И только  чекисты заехали в Надсыхинское чернолесье  - разнуздали
коней, нашли поудобней сук и повесились на нем. Народ там-сям грибы собирал.
Глядят: нате! Висят рядком. И никакого пояснения.
     Посылает  ЧК  еще  троих,  да  с   комиссаром  Янгдаевым  -  четвертым.
Надсыхинское чернолесье миновали благополучно. Съезжают в Кункин распадок. И
здесь слезают  с коней, жмут  друг  дружке руки,  коней стреножат.  Молчком.
Пастухи через распадок гнали овец - так видали своими глазами.
     Глядят:  свернули  чекисты  цыгарки.  Покурили. Разувают  с правой ноги
сапог, сымают  с плеча винтовку.  Уселись наземь в  две пары. Каждый упирает
свою винтовку в сердце другому. Сидят молчком напротив друг дружки, винтовки
взаимно уперты в грудь. И каждый тянет босую правую ногу к винтовке другого.
Кладет большой палец на собачку. Ну, как бы ты упер ружье  мне в грудь, а на
собачке твоего ружья  - мой палец ножной. А у моего ружья на собачке  - твой
ножной палец.
     Как жагнули враз!  Подкинуло их  -  и  валком  набок.  У  троих  выпали
цыгарки, а у комиссара Янгдаева крепко зажата в уголке во рту. Дымит. Улыбка
на лице. Герой-человек! А одно яйцо  потеряно от  ранения шрапнелью. Как под
Челябинском шел  на  прорыв  генерал  Каппель,  там  Янгдаева  и  ранило,  и
контузило...
     Ну, ЧК принимает  боле  серьезные меры.  Выделяет  на  Арину  еще  пять
верховых да военного прокурора. Прошли крупной рысью Кункин распадок. Кони в
мыле. До  седловины промеж Егливых шиханов, до именья Арины -  еще  два часа
ходу. И  вдруг повертывают на сторону и  летят наметом  к Зарачьим ветрякам.
Дале-то все мельники видали своими глазами...
     Попрыгали чекисты с коней, вложили коням в рот наганы. Бац-бац! Рухнули
кони.  "Чего  ж, товарищи,  -  прокурор говорит.  -  Видать,  требует  этого
революция!" -  "Да как  иначе,  товарищ прокурор? Чай,  революцию  по  всему
видать..."  Взошли на  ветряк, каждый держит  фуражку в  руке.  Прянули вниз
головой. Там под  ветряком проглядывает из  земли  камень, в виде верблюжьей
туши. Об тот камень расколотили лбы.
     Всем тем чекистам  дали посмертно по ордену Красное Знамя. Со  временем
дали  звание Герой  Советского  Союза.  В  том  числе,  комиссару  Янгдаеву.
Несмотря что у него было одно яйцо. Яйца орденам не помеха. В честь чекистов
горел  в  Прелых  Выселках вечный  огонь - доколь  не стали укрупнять совхоз
"Рассвет" и не отрезали у Выселок газ.
     А в те-то времена, как грянулись с ветряка, приезжает к нам сам Василий
Блюхер. Ему и доложи. Направляет он к Арине вестового с пакетом. "Зачем вы
     с вашим папашей не допускаете до себя советскую  власть? Она очищает от
распутства..."  Арина  ему записку  в  ответ: "Коли вы  советская власть, то
желаем через вас очиститься".
     Блюхер  велит  седлать  серого в яблоках текинского коня. Поехал  один.
Глядит, над Уем-рекой до чего ладный дом  стоит. В два  яруса, крыт смоленым
тесом.  Наверху  из окна  девка-красавица выставилась.  Толстая коса  темная
уложена высоким теремом.
     Сдал текинца  работникам, во вторых сенях снял с себя кобуру с наганом,
снял шашку.  Идет наверх безоружный. Арина  замечает:  ишь,  какой серьезный
человек.   Волос  с  головы  начисто   сбрит,  усики  закручены.  Не  парень
молоденький, а на ногу  легок.  Хромовые  сапоги. Аккуратно фуражку держит в
руке: где, мол, ее пристроить?
     Арина: "Сейчас тетенька Гликерья примет у вас". Арина в сарафане белого
полотна,  с  выбойкой  золотых  подсолнушков.  Усаживает  гостя  за  стол  в
обеденной горнице. "Желательно вам отведать наливочки, дорогой  гостенек?" -
"Да мне бы подходяще  водочки,  разлюбезная хозяюшка". А Гликерья  ставит на
стол графинчики, плоские фляжки и пузатеньки.
     "Наливочка у нас  на гречишном  меду, милый гость!" -  "Да я уж водочку
приметил, ласкова  хозяюшка". -  "А  медок у  нас молодой  - текучее  золото
пузыристое..."
     Блюхер посмеивается,  усики подкручивает. Выпил рюмку водки - Арина ему
тарелочку  с груздями. Он себе  стопку  анисовой  -  заел сельдяной молокой.
Губами причмокивает, глазами девушку ест. Как  у  нее под  сарафаном, тонким
полотном, темные востропробочки  выперлись. Страсть! Блюхер  стопку перцовой
принял с полукряком, закусывает куриной ножкой в студне.
     "Откушайте наливочки, мил-гостенек! Сла-а-адка  наливочка..." - "Отчего
ж  вы  ничего  не  пригубите,  краса-хозяюшка?"  Она  улыбкой  его  манежит:
"Выпью... не знаю, как вас звать-величать..." - "Блюхером, краса-загляденье,
Блюхером".
     Кушает  он новый  стаканчик,  черпает ложкой остужену  стерляжью уху  -
нежный холодец видом. "Уж как приятно от вас  удовольствие  - Арина, не знаю
отчества..."  - "Силишна, милый Блюхер-гость,  Силишна!" Он  стопку  хлебной
очищенной  в  себя  -  с полным-то кряком. И принимается за  жирного линя  в
пироге.  Она  проникает  его глазками. "И я с  вами наливочки сладкой выпью,
Блюхер..."
     Гликерья  подает  пельмени, ставит корчагу брусничного вина. Арина сама
режет белый хлеб, коровьим  маслом мажет:  "Сулили  очистить от  распутства.
Терпенья нету моего убедиться  в том". - "А неуж распутны вы, Арина Силишна,
молода  краса?"  -  "Видать,  что так,  Блюхер,  коли ваша  советская власть
насылала  на  меня  конных палачей!" - "Советская  власть перед  вами сидит,
супротив", -  и еще хряпает стакашек.  За помин изведенных  товарищей. Могуч
был пить Василий Блюхер. Особливо - за народ. И обритая голова не запотеет.
     Ведет Арина гостя в повалушу-спаленку. Мигом сарафан с тела прочь - на!
Титьки  торчливые,  сосцы  - переспелая  малина.  Хлоп-хлоп себя  по  ляжкам
ядреным, ножками перебирает  - хитрый перепляс калиновый: "Во какая пава я -
елбанями вертлявая!" На тахту  прыг, на расписные подушки. Прилегла голая на
бочок, локоток в подушку уперла, ладошкой щечку поддерживает. "Чего взырился
на мое распутство - прикусил ус? Очищай, Блюхер!"
     А сама-то - эдака выкуневшая девка - еще не знала никакого касательства
от мужского пола.
     Глазами на Блюхера мечет.  Говори, чем-де  советская власть  очищает от
распутства? "Страхом, любезная хозяюшка, страхом..." -  "Ась? Я чаю, оружьем
станешь стращать? Ха-ха-ха!"  - голенькая на боку, локоток в подушке,  щечка
на ладошке.
     А Блюхер разувает хромовы сапоги, сымает и галифе и подштанники, китель
и гимнастерку. Арина видит, у него  - "морковка  с куркой". То ись не  толще
морковины-шебунейки,  а оголовок - с куриное яичко. В самую  меру на широкий
вкус. Стоит упористо.
     Вот она со смехом: "Ишь, изобразился! И  это называется страх советской
власти?"  Блюхер  ей:  "У  советской власти страхов  -  целое  государство".
Напротив нее прилег  на упружист  топчанчик.  А  внизу  у  крыльца -  копыта
цок-цок.  Арина: "Вона  чего!  Палачей  дождал?" Он  ус  подкручивает, голый
здоровяк: "Непонятлива ты, ласкова хозяюшка. Молода еще..."
     А  подъехали  его  вестовые. Сымают с  коней  берестяные  кузова. В тех
кузовах - клетки с певчей и всякой мелкой пташкой. Занесли их наверх, а дале
не велено входить. Перетаскала клетки Гликерья.
     Голому  телу хорошо  в повалуше: в  окошки зной плывет. Арина щечкой на
одной ладошке, другой ладошкой круглую елбань поглаживает. Ждет: что будет?
     Блюхер и спроси: "А не велишь ли, хозяюшка, птичек моих угостить? Охочи
они до семечек  на меду..." Она в  ладошки хлоп  - вносит  Гликерья жаровни.
Семечки на  меду гречишном, липовом.  На  арбузном.  На яблочном  варенье  и
виноградной патоке.
     Блюхер    просит    Гликерью    клетки   открыть.   Дает   заковыристый
подсвист-перелив. Птички повылетали, заголосили и  стайкой в жаровни.  Клюют
семечки, щебечут.
     "Угодила пташкам,  хозяюшка!  А скажи, могла б  ты  их  испугаться?"  -
"Охота тебе глупость  городить, Блюхер!" -  "Ну, коли так -  покажь  птичкам
журавку!" Арина: ха-ха-ха, ну, пойми ты  его? Будь  по-твоему...  Приподняла
голое-то  тело на тахте, гладкие ляжки развела. Вот она - улыбистая!  Темные
завитки над ней, густенький лесок.
     Блюхер подает  перебористый свист с вывертом: тюль-тюль-тюлюк... Птички
-   вспорх-вспорх  с   жаровен   и  давай   на   журавку   садиться.  Арина:
"А-атя-тя-тя!.." А Блюхер: "Вот и страх твой, милая".  - "Ну, прямо и страх!
Испужалась моя чижика..."
     И  не гонит  птичек.  Одна  потоптала  журавку  -  вспорх. Другая села.
Коготки  сластью  обвязли  - не  царапают,  а  медуют-горячат. Малиновка  за
корольком, синичка за соловьем, чиж за трясогузкой.
     У  Арины  губы  замокрели.  Жмурится. Вместо  своего: "Атя-тя-тя..."  -
засиропила:   "Ася-ся-ся..."    Блюхер   голый   высвистел   с   передергом:
утюль-тилилюль!.. Птахи  порх-порх -  к нему  на залупень.  На  лилов  конец
кропят мед белец. Так и  челночат  птички туда-сюда. Сластят,  щекочут - нет
сладу-мочи.
     Арина на подушках: "Ась-ась, птичий базар. Пошел в кунку пожар!" Блюхер
на  упружистом  топчанчике:  "Наводи  испарину, оставь  недожарену!"  Арина:
"Ась-ась - хоть сама налазь! Пожар-пожарусик - где горяч пихусик?"
     А на  пустых  клетках  кузовок  стоит, на щепочку затворен. В  петельки
продета  щепочка. Дает Блюхер особый свист - с занозистым перебором. Скворец
порх на кузовок,  дерг  клювом  щепочку.  Стенка отпала -  посыпались  мыши.
Писку!  Градом  ронятся.  Арина  как завизжит: страх!  Ладошкой  промежность
зажала.
     Блюхер вскочил:  "Э-э, любезна краса,  ладошка тут не подходяща. Сейчас
накрепко  запрем -  никакая  мышка  не проскочит!"  И вкрячил  ей  по  самую
лобковую перекладинку.  Арина-то:  "Ах!" Ножки  ввысь и взлети. "Пу-пу-пу...
пусик!" Разок-другой - и давай махаться. "Пожар-пожаруська опалил пихуську!"
     У Арины от сладкого задыха: тпру-у, тпру-уу... А  он: "На каждое тпру -
потесней вопру!"
     Вот и  очистила  от распутства  советская власть.  Тпру-тпруська бычок,
правду выкажи толчок!  Принесли блин маслен -  не  ищи, где спечен. Блины да
беляшки  - игрунец  в  ляжки!  Звездочка-нахалка поняла  махалку, не оставит
страдальца без сливок и сальца.
     Народ гонят гуртом в колхоз, а Арине - всякая  поблажка. В Надсыхинских
угодьях -  воля ей. Блюхеру спасибо. По нему, по Василию,  стали они зваться
Васюнинские. И чернолесье сделалось тоже Васюнинское. А  Прелые Выселки были
прозваны  - Мордовские Блюхера. Это взялось от того, что мордовские девоньки
звали всякого приятного паренька Блюхером.
     На работы  к  Арине  отряжался эскадрон  Красной  Армии.  Вестовые  для
услуги. Уж Гликерья была счастлива! Эх, и кормила!
     Ну,  а Арина  тоже  надумала поднести  милому дар. Ты, говорит,  любишь
коней, а  теперь кони стальные заведены. Вот мы тем  коням одежку-то справим
отменную...
     И ведет его в Кункин распадок, да  через него - к  бочагам,  в  заросли
куйбабы: "Стой смирно, Блюхер..." Сама  будто по нужде присела.  Голым задом
поколыхивает:  куйбаба  колосками-то  щекочет  елбани и  промеж  них.  Арина
наговор  шепчет,  ей щекотнее и  щекотнее. Проняло!  "Ача-ча-ча,  чую!"  А у
Блюхера встал. Она: "Мочись в бочаг сей момент! Сумеешь - твое счастье!"
     А  как  ему суметь?  Эдак напружился! Но скумекал  - нагнулся  к ямине,
черпнул  студеной  воды  горсть.  Облил   -  струйка  и  далась.  Вспузырила
поверхность. И тут  Силушка-кузутик показался  невдали.  Простым  мужичонкой
прошел  - на  Арину-дочку  оборотился. И кругом  ямин и по их  дну выступила
мандяжная глинка.
     Эту жирную глинку  ушлые охотницы знают. Кладут в межеулок для  приману
постников.
     Арина открывает другу иное: "Кинь  ее в руду - одну горсть  на две тыщи
пудов - сварится сталь-самотвердь. Лучше той брони для танков не измыслишь".
Умолила папашу на такой подарок ради милого.
     Тут как раз вызывают его в Москву. Но триста пудов мандяжной глинки  он
успел вывезть. Дал в Кремле разные доклады, но про глинку - молчок. Пообедал
со Сталиным, выпили коньяку. Приезжает на квартиру, а там ждет телеграмма из
Германии.  Прибывает  к нему  в  Москву  невеста-немочка Эльза Захер. То-то,
думает Блюхер, снился мне немецкий город Аахен! И  навроде голос шептал: "Не
ляпни Сталину про мандяжну глинку..."
     Эльзу  Захер  просватали за Блюхера  по  переписке. Она  в то время еще
сидела на  горшке. Тайно  был  сватом  Гитлер  - в числе  других.  И  вот ей
стукнуло шестнадцать - и  наладили ее отец с матерью к жениху.  Встретились.
Обмен поцелуев. Блюхер-то: ух! прельстительна невеста!  Сережки с жемчугом в
ушах.
     Сидят рядком. Она  нарисовала на  бумажке голоногую  девицу с чубчиком.
Подле - мужика с обритой  башкой.  Вишь,  мол, Вася  Блюхер  и  Эльза Захер.
Улыбается. "Гут, гут. Зер гут, майн либ!" То ись: "Влип! ой, влип!" Он и рад
доказать, а она как отпрыгнет! "Най, най, назад убирай!" Вот-де распишемся в
Германии при отце-матери: будет уже гуську бламанжэ!
     Ну, тут Блюхер решился. Вызвал в Москву родного брата-близнеца  Вильку.
Из  деревни,  из немцев Поволжья.  Одно  лицо-фигура с ним. Выправил бумаги.
Сперва  мандяжную  глинку  в Германию.  Опосля  сам проскочил. Под  видом-то
Вильки.  А Вилька живет себе в  Москве на  братниной квартире, по ресторанам
ест-пьет.
     Тем  моментом  у   Сталина  срабатывает  партейное  политчутье.   Курит
трубочку, ловит мысль. Когда-де принимал  я Блюхера в Кремле, он три доклада
дал, а четвертый умолчал. А как обедал со мной,  открыл мне четыре правды, а
про  пятую  не  намекнул...  Приказ -  звезды  с  Блюхера  посрывать, пыткой
помурыжить и в распыл.
     Расстреляли  Вильку,  а  Василий   Блюхер  и  Эльза  Захер  в  те  поры
расписались  в Германии. Блюхер подарки  принял, а  ответно  свату Гитлеру -
квитанцию. На триста  пудов мандяжной глинки! Гитлер  в  ладоши хлоп  и даже
ножкой притопнул. Ему уж доложено-обсказано про нашу-то хитрую глинку.
     Стали ее  класть  по  горсти в германскую руду.  Поперли  танки с ворот
заводских  -  тыща  за  тыщей. Как  тут  не  воевать?  И  напал. Стал  наших
поджимать.
     Сталин трубочку  курит,  задумывается. Одного генерала  берет на пытку,
другого - где корень-то  поражений? А  разведка и доложи: когда  немцы варят
свою  сталь,  в  компании  нужных  веществ  варится  и  наше  кое-чего.  Наш
компонент! Вот те и корень, отчего  немец упорен. С наших кунок и с тех дань
гребет.
     Собрал  Сталин партию, НКВД.  Трубочкой помахивает. "Отсюда  какое наше
убеждение, товарищи? А такое наше убеждение, что еще мало мы уважаем женскую
радость".  Ему  обсказано: оружьем-де не  взять  мандяжную глинку. А  только
уважением.
     И указала трубочка на Микояна. "А чтобы тебе лучше  уважалось,  товарищ
Микоян... - и манит его Сталин пальцем: - Мы тебе обещаем..." Шепчет Микояну
на ухо-то. У того и екни. Двумя руками зажал в штанах дурачка.
     Прибыл  в  наши  места,  а  впереди него  уже  телеграмма  -  на заводе
уральского танкостроения. Директор  подскакивает: "Когда прикажете принимать
компонент?  Первую тыщу  танков  должны мы дать  в этот срок!" И  телеграмму
сует.  Микоян пощупал  в  штанах  дурачка.  Послезавтра, говорит, к  полудню
высылайте грузовики и подводы...
     Домчался на вездеходе до Егливых шиханов, машину отпустил. На седловину
один взошел. Глядь: до чего дом ладный над Уем-рекой. В два яруса, под белым
железом.  Внизу  подклети, двое сеней, задняя изба. Наверху  в окне хозяйка,
краса красой. Улыбается. Коса уложена высоким теремом.
     Микоян  шляпу  снял,  поклонился  уважительно. Взошел  наверх.  Глядит:
вторая кухня,  чисто беленная. Гликерья у  печи, варит-парит, в руке большая
липовая ложка. Он и здесь вежливо поклонился. В обеденной горнице -  хозяйка
навстречу.  Кожа  белая,  сарафан голубой, тончайшего  полотна.  С  выбойкой
золотых чижей и скворушек.
     Гость ее враз обзыркал, прижал ладони к груди. "Не вы ль, милый женщин,
Арина  будете? Не  знаю  фамилии, дорогой  мой  любовь..."  -  "Блюхер  наше
фамилие!"  - "Ай-ай-ай, какой кароший  жена  оставил  враг народа! Не плачь,
Аринка-любовь, мы недостачу покроем". Арина глядит: больно мордой-то сладок.
Видать, в другом - сласти убыток.
     "А есть у тя чем недостачу покрывать?" Микоян: "Хи-хи-хи... как я тебя,
кароший  любовь,  поставлю, одно будешь бояться -  чтоб я не отлип!"  А она:
"Меня, милый, поставить - сперва надо изумить. Страхом пронять.  Не осилишь:
вон  Гликерья  сводит  тя  в  подклеть,  даст  не  раздеваясь  -  иди  и  не
ворачивайся".
     Он хотел было скидавать штаны, но икнулось ему. А вдруг  не испужается?
Это ж  полный провал задания, и ему  позорная  казнь. Надо  бы похитрить для
верности. С усмешкой  ей: "Какой кароший хозяйка не даст  гостю передохнуть?
Ай-ай-ай,  гость  с дороги, а ей подавай изумленье! Сразу страху она  хочет,
ай-ай!.."
     Арина  про себя:  "Да пропади ты  к  мухам,  ничего  я от тя  не  хочу,
пронырлива харя! Вишь, усишки - как кто жевана табаку под нос  плюнул". Но в
ладошки  хлопнула,  велит  угощать. Гликерья наставила жареного-пареного  на
стол, вина принесла. Микоян ест, пьет - хозяйку скрозь сарафан прозырил. Ай,
какие  титьки-то налитые!  А елбани-то сдобны! "Карош еда, карош вино. За то
будет  тебе,  милый  женщин, изумленье-страх!" Арина: "Да  неуж?"  А сама-то
себе: будет тебе врать, мерзкие твои глаза.
     "Ай,  удивлю,  милый  женщин! Ай, напугает  тебя  товарищ Микоян!"  Вот
только,  мол,  прилечь  бы... Ладно.  Указала  ему Гликерья при кухне место.
Кинула  на лавку тюфячок, ситцеву подушку. Он как был в костюме - повалился.
Шутить-то шучу, а вдруг ждет расстрел?
     У них, у кремлевских,  заведено  на таком порядке. Дается тебе  баба, а
затем  пулька в затылок. Но  Сталин, как шептал ему на ухо, обещал вон  что.
Баба тебе будет - муха! Первая пулька - в залуплену головку, и только вторая
в башку...
     Лежит  Микоян,  содрогается:  "Ай-ай,  какой  страшный,  какой позорный
казнь!" А Гликерья-то с большущей  ложкой  у печи: варит  сахаристый мед  на
крыжовнике  и тягучей патоке. Глянет: протянулся на лавочке гость - дремлет,
не дремлет?
     Он:  "Ай-ай-ай, какой казнь мне! И хоть бы уж за приятную махаловку. Но
не  даст. По  всему видать: не даст! Помирай при сухом конце".  И  от  такой
мысли, от обеда-вина твердо  подымается  конец. Микоян  и  выпростай  его из
ширинки: напоследки  хоть нагляжусь.  Ай-ай,  в  этакую головку  -  пулю  из
нагана!
     А Гликерья от печи увидела - ее и ожги. Мед ложкой мешает, а журавка-то
зудит! А Микоян: "Ай-ай,  была б хоть махаловка с хозяюшкой...  экий зад..."
На том увлекся и забылся. Гликерья - как была ложка в руке - стала красться.
Вот она: тугонька головка лилова. Лишь бы глаза не открыл, пока не насела. А
там поздно ему смущаться...
     Приподымает  подол  - а  тут  муха  на кончик и сядь. Микоян враз глаза
открыл. Гликерья: "Ах, гада!" Да ложкой по мухе. Со всего-то размаху!
     Муха  слетела, ложка обломилась,  черпак  с вязким медом налип. Почти с
блюдце черпак-то.
     Микоян  со  сна разинул рот. Решил - сполняют над ним сталинскую казнь.
Муха  на конце побыла, палач  - не  то баба,  не  то с бороденкой  парень  -
гаркнул. Кончик от пули вон как разнесло! И  в дури ему мысль: "Даст хозяйка
глинку - еще спасусь!" Он в горницу: "Дай! Да-ай!!"
     А Арина -  полдень-то жаркий - лежит себе  в повалуше на тахте. Лузгает
семечки. Что за охерень?  Гликерья  взорала дико.  По  горнице  топот, дверь
настежь. Гость - эдакая  булава наружу - "Да-а-ай!!!" Ее с тахты в подкид. У
вятских битюгов  не видано такого.  С чайное  блюдце комель-то,  и густое  с
него...
     Ее  страхом  и  хлестни: ой, мамочка родна!  Видать, впер Гликерье  эту
булаву.  Да  не  в зев, а промеж елбаней, как мужиков дрючат любители. То-то
Гликерьюшка  взопила.  Поди, бедную  пронесло -  оно и верзится с комлевища.
Сейчас со мной то же будет...
     Гость руки к  ней: "Дай!" Она сигани в окно -  даром что  верхний ярус.
Кур, индюшек как отметнуло на тын. Она со двора  да вниз,  к Ую-реке. Микоян
за  ней:  "Дай!  Да-ай!" Овечку сшиб,  индюка  растоптал. Бежит, орет  -  от
сталинской  казни ускользает.  Арина подлети  к  реке, а  на  бережку  - две
лодочки. Она в лодку, но весла и с другой прихватила. Гребет на тот берег. А
там народ копнил. Обернулись, глядят.
     Микоян: "Дай!  Дай!" Прыг в лодочку. А весел-то нету. Он черпак с конца
сдернул, им гребет.  Без  ручки черпак,  а эдак  греб-дерзал - почти  что не
отставал от Арины. С  тех  пор то место зовется  Микоянова Гребля. Где, мол,
привадил жмыхом леща? Под Егливыми шиханами, на Микояновой Гребле...
     Арина  скок на берег, летит  по лугу. Микоян следом.  А народ со страху
так  весь и  прилег. Гонится за  Ариной  городской человек в  костюме,  срам
наружу, крику - как от табуна ослов в случку!
     Добегла до копны, нырк в нее.  Норовит в сене спастись. На голове  коса
уложена теремом - о сено-то и спружинь. Морока!
     Кое-как  угнездила  голову  в копну, а  тут  и Микоян. Сарафан  задрал,
влупил сердешного: "Дай! Дай!"  Аринушка: "А-атя-тя-тя..." Ножками,  ручками
засучила. Отгребла сено от  головы. "Атя-тя-тя, пусик-пихусик! Зря пужалась,
павочка! Не сладка ли палочка?" А он жарит ее да знай орет:  "Дай!"  - "Дала
уж, гостенек..." - "Мандяжну глинку дай, неумный женщин!"
     Получил он и глинку нужную. Аринушка Непозорница  зароку верна. Изумил,
испужал?  На-а - чего посулила.  То-то. На месте куйбабы-бочажника выработан
целый карьер. Как поперли наши танки  тыщами! Куда немецким? Не живи данью с
чужих кунок - умей свои понимать.
     Наш народ  понял  досконально, как  завезли  к  нам  в  сельпо  конфеты
"Раковая  шейка".  Понял  -  от  Микояна  конфеты  нам. За то,  что почитаем
Аринушку.  Кто на лугу  прилег и видел, как  он сзади достигал ее, те знают.
Слыхали, как он после "дай!" стал кричать: "Гхаком и за шейку!" Придерживает
за шею, жарит и покрикивает. Картавый пихер.
     "Гхаком и  за  шейку"  -  то ись  "раком".  "Раковая  шейка"  - сказать
образованно. В честь этого  Микоянова успеха  Москва выпустила занимательные
конфеты. Сколь им присвоено золотых медалей!  Кто  из наших мест выезжали на
партейные  съезды,  дивились.  По  темноте  дивились, лаптежники!  Что после
закрытых  заседаний вручали  им  коробки конфет  с картинкой.  На картинке -
вишь, нашим-то диво! - лужок, стожок, Микоян назади Арины: плотно.
     Привезут коробку со съезда, скалятся. Лапти. А никакого похабства нету.
Микоян в костюме, Арина в сарафане. А где сарафан задран, его нога заслоняет
ее голую ногу. Чай,  художник делал, не обормот. Интересно наблюдать, что на
одних  коробках  Микоян в  шляпе,  а  на других на  нем по-кавказски фуражка
"танкодром".
     Давно уже не завозят  к  нам в сельпо  "Раковую  шейку". И Аринина дома
нету.  Юрту  ее желтую  то  ли  видают еще,  то ли  нет. Но  сладкой палочки
покамесь хватает.


     Пояснения


     аршин - 71 см
     белец - сорт меда из цветов липы
     бочаг - глубокая колдобина, ямина, залитая водой
     варок - небольшой крытый загон для скота
     верзиться - срываться, спадать
     вершок - 4,4 см
     вздрючить  - сильно побить, отколотить  палкой; (перен.)  -  сексуально
овладеть
     взъерепенить (здесь) - взъерошить
     взыркнуть - зорко, быстро, остро взглянуть
     вкрячить, вкрячиться - всадить, всадиться, углубиться
     влупить - впихнуть, вогнать, воткнуть, втолкнуть
     выкунеть (здесь) - повзрослеть, созреть, войти в лучшую пору
     гусек (перен.) - фаллос
     дрючить - бить, колотить палкой; (перен.) - сексуально овладевать
     дурачок (перен.) - половой член
     елбань - высокий округлый холм; (перен.) - ягодица
     елок - заросшая рытвина, впадинка, канавка; (перен.) - влагалище
     жарить (перен.) - сексуально овладевать
     жмых - остатки семян масличных растений после выжимания из них масла
     журавка (здесь) - клюква, ягодка-клюковка;  (перен.) -  женский половой
орган
     запер дых - вызвал бурно нарастающее наслаждение половым актом
     икнулось ему - тревожно подумалось, проняло беспокойство
     исфагань-узорочье   -  дорогие  украшения  работы  знаменитых  мастеров
персидского города Исфаган
     камышовая  махалка (перен.) -  половой член  определенных  пропорций  и
размеров
     кокорье  (здесь)  - нижние  части деревьев с корневищами, выкорчеванные
пни
     комлевище (перен.) - головка фаллоса
     копылок (здесь) - торцом вставленная  во  что-то деревяшка;  (перен.) -
небольшой, но долго стоящий половой член
     кошара - загон для овец, овчарня
     куердить (здесь) - ерошить, теребить, трепать
     куйбаба - желтый цикорий
     кунка - женский половой орган
     кутак - дверной круглый деревянный засов, задвижка; (перен.) - пенис
     ласанька (здесь) -  охотница  до ласки, нежности,  привета; (перен.)  -
влагалище
     лядина - низкое влажное место, заросшее кустарником или мелколесьем
     мандяжная - от "манда" (влагалище)
     манежить  -  томить,  мучить,  проводить  через   испытания,  изводить,
заставлять долго ждать
     махаться  (перен.)  -  производить ритмичные  движения  при  совершении
полового акта
     межеулок - проулок, переулок; (перен.) - промежность
     модень - первоцветка, золотянка, трава-яичник, селенник
     мурыжить (здесь) - досаждать, мучить
     нахрапник - бесцеремонный, дерзкий, наглый субъект
     нахрапом - нагло, напропалую, неудержимо, дерзко, резко, стремительно
     наяривать - частить, делать одно и то же усердно, усиленно, долго
     некулема - несообразительный, неуклюжий, мешковатый человек
     обдувная  стойка  - совокупление нагишом на открытом месте, на воздухе,
когда мужчина и женщина стоят лицом друг к другу или же когда женщина стоит,
упираясь руками в землю
     оголовок - верхняя утолщенная часть столба; концевая часть сваи, трубы;
(перен.) - головка фаллоса
     пава - женщина с горделивой осанкой, спесивая красавица
     павочка (здесь) - изнеженная, жеманная, капризная  красотка; (перен.) -
влагалище
     палочка (перен.) - половой член
     патока  - густая  сладкая  жидкость, что образуется при варке  арбузов,
винограда; мед нетопленый, чистый, сам стекающий с сотов
     подклеть -  нижнее  жилье  избы,  деревянного рубленого дома,  людская,
черная или рабочая нижняя изба; либо кладовая
     подстарок - человек старше пятидесяти
     постник -  верующий, который строго соблюдает посты, привержен строгому
воздержанию
     прогонистый (здесь) - длинный  и тонкий;  охотно, бойко  прокладывающий
дорогу, далеко достигающий
     распадок - мелкая ложбина, длинный овраг, балка
     свель (здесь) - наиболее плотная, крепкая часть дерева
     свиристень  (здесь)  -  ласкательное   выражение  вроде  "перепелочки";
тростниковая или из бузины дудка; (перен.) - длинный фаллос
     сердешный (перен.) - половой член
     сирота-пасынок (перен.) - стоячий пенис, почему-либо не допускаемый  во
влагалище
     томлена (здесь) - настрадавшаяся от томления, от желания
     улестить - склонить к чему-либо обещаниями, соблазнить
     челоуз - баран старее трех зим
     шишка (перен.) - головка полового члена
     шишкарь (здесь)  -  активный  в  половом  отношении мужчина  с  крупным
фаллосом


     Буколический сказ  "Сладка  палочка" следует  пятым, после сказа "Птица
Уксюр",  в книге "Русский эротический сказ"  (Бендеры, "Полиграфист",  1993,
ISBN 5-88568-090-6).
     ___________________________________________________________________________





     Буколический сказ

     Буколический сказ


     Как  по реке  Илеку  вверх иди  --  всюду  начальство  любит  на  отдых
приезжать. Ну, степь и степь:  чего ехать?  Да уж  такой  климат!  Уж больно
хорош от  горла... Ку-ки,  ну-ки -- задницу в брюки;  климат!.. Жены: губищи
большого  пальца  толще;  крашены, как из  мужика крови насосамшись, а глаза
горят -- еще дай!
     А дочки? Подростки -- не  боись загвоздки...  Только  пусти их к  нашим
парням. Из машин повыйдут у своих дач -- титьки торчмя, как за ручку берись.
А  от зада  отскочи  мяч тебе  в голову  -- без башки останешься. Какое  там
горло? какая чахотка -- на зевке махотка?
     Климат -- они знают,  кому  снимут...  Но  климат у  нас в  натуре:  не
меняется.  Вон поезжай, небось, куда  в иные места: где  было  что красивое.
Дожди и дожди -- кислотные; кругом загрязнение. И кто не больной -- все одно
болеет  незаметно.  Насылают к ним туда врачей. Мужчины-то и вообще пожилые,
ушлые не едут. Одни молоденькие бабенки лечат как каторжные. А там замуж  не
за кого.
     Вот  ее припрет: она кусточками, кусточками к бережку. Местный рыбачит.
Она сымет с себя все до нитки, чтоб вздохнуло тело-то сдобное, перестоянное,
и во всем белотелом виде  доброжелательном -- к мужику. Он глядит, глядит на
нее. "Сигаретки фильтрованной нет?" - "Извините, не курю". Врач же.
     Он опять: "Может, какая сломанная в пачке?" - "Да негде на мне пачке-то
быть!"  Деликатная -- другого ничего не позволит себе высказать. Он оглядит,
осмотрит всю. "И правда -- негде сигаретке быть!" И пойдет. А она, бедная, в
слезы. Лечи таких-то! Фильтрованную ему дай, а?
     Какой  стал климат по местам. А про  нас говорят: некрасиво, мол, степь
-- и  оттого он и не меняется у вас. Нет! Уж какая у нас красота -- уж такую
понимал  только один человек. При старопрежнем, конечно,  времени.  Летом на
закате из усадьбы выйдет  --  на голые  плечи  бухарское полотенце накинуто,
обут в женские боты... Оно уж заведено: для такого выхода особо шил сапожник
на его ногу боты женского фасону.
     Взойдет к Илеку  на  кряжок, на  песчану горку чагур, а солнце шаром-то
над  самой  над  степью. У  него  высчитано:  лишь  чуть-чуть  оно  краешком
притронулось -- он кругом себя плавно и обернется. И солнца уже и нет!.. Вот
какая точность! С того и красота. В  правильное время увидел весь наш вид: и
небо, и степь, Илек-реку... Сумел же открыть!
     Тогда-то еще говорил: "Будет у вас климат постоянно здоровый".
     Что  сказал Назарий Парменыч, то сам и подтверждает...  И все-то оно  у
нас каждому  известно, да не больно решаются  разевать рот. Назарий Парменыч
--  не абы кто. Генерал-губернатор! Была усадьба какая!  При  ней часовенка.
Найди теперь ту усадьбу и часовенку?
     А люди, однако, к нему ехали даже при культе! На то и был сделан  съезд
с  актюбинского  шоссе,  насыпан  бугорок,  положена   плитка:  "Легендарный
комбриг-два погиб от зверств басмачей".  Какие-такие басмачи доходили  сюда?
Какой хрен "комбриг-два" - бабы мостиком у рва?
     На то он и без фамилии: средь сурепицы комбриг -- длинный мах, короткий
дрыг!  Экскурсиям талдычат про комбрига, а понимается  как  почесть  Назарию
Парменычу. Власть этак ублажает его: "Извини, пойми, уважься!" Они, может, и
фамилию  Назария  Парменыча  комбригу  бы  присвоили, да  опасаются: фамилия
пойдет гулять, а "комбриг" отпадет.
     У нас фамилию  все, конечно, знают, но неохота схлопотать  пять лет. От
имени-отчества тоже пяти  годами пахнет... Да мало ль Назариев Парменычей --
генерал-губернаторов?
     Любил  он наблюдать  хорошее  здоровье.  Это у  него  было  от большого
образования. Для его передачи  и подбирал  способных воспитанниц.  Поедет  в
какой пансион для подбора,  а сам: "Что --  красота? Она -- дело второе. Мне
важно, как через нее здоровье будет влиять на прием образованных мыслей!"
     Выходы на закате давали ему какую-нибудь хорошую мысль. Выйдет добавить
себе  здоровья от  красы  местности  --  не  ищи  медку  в  честности,  -  а
воспитанницы взыгрывают себя.  В усадьбе,  в верхней  зале ковровой, готовят
прелести  и здоровье  к  занятиям  по  образованию.  Кому  предстоит  повыше
образование,  повыше  тыквочки   воздеть,   кому,  наоборот,  -   низом,  но
всесторонне. То обычно  вкрячит, а то  иначе, на сторону обратную  в подкиды
попятные. То сравнивал зевок с глазками, а то -- с тыквами тряскими.
     И так убедительно, и этак наставительно.
     А то ради их образования девичьего  вовсе понизит  себя, даст над собой
вознестись. Сядь на маковку елком и качайся с ветерком!
     Раз  было:  восходит  Назарий  Парменыч  на  чагур. А  давеча  нагрянул
Сосибонский  развратный  цирк. Вздули  шатры  на  берегу.  Хозяйка  Марточка
Сосибон-Хрипунша  отлучилась в  Соль-Илецк  на бойню: погадать  по  драченым
конским  частям. А  циркачи-то  -- баловники. У них  там только звери тихие,
куплены по дешевке.
     Почему?  Яванские!  У себя на Яве вскормлены чистым человечьим  мясом и
ничего окромя  жрать  не хотят. Марточка  Сосибон-Хрипунша сажает  акробатов
после номеров голым задом на мясо. Напитается человечьим потом -- тогда лишь
кое-как едят звери. Ванька Каин, борец, такая сволочь -- на торчун  навилась
помочь  --  зубами  вырывал  у  тигра из  глотки  это  насиженное мясо,  для
разжигания аппетита. А тигрица глядит и признает за мужа не тигра, а Ваньку.
От тигра припахивает человечьим потом,  да еще если сидевший на мясе акробат
была женщина.  А от  Ваньки Каина тигриным прет.  Кому предпочтение тигрицы?
Вот и разврат.
     И с этим  намеком баловники -- булавы-половники --  устремились на юрты
казахов, по соседству. Их-то  мужики, казашьи, подались с отарами в Аксай, а
что бабенки против циркового разврата? Вертись-машись и радуйся, что билетов
не  спрашивают.  Ванька  Каин бугая  племенного  -- троих  жеребцов на рогах
вынянчит  --  сграбастал за причинное место и на выверт. Бугай передом вниз,
возделся в грубой позе: слезищи яблоками в пыль.
     Тут Назарий Парменыч с чагура  нешуточным голоском:  "Отпустите  быка и
девушек!"
     Ванька Каин-то: что, мол, за фигура? На голом теле -- синь с  желтым, в
розовую  полосу: полотенце бухарское; бабьи боты... Ванька перед  выходом на
арену двенадцать вафельных полотенец рвал на своих трицепсах.  Зато и убивал
борцов  ненаглядно. Кому  щипковой  протиркой  сготовит  закупорку  в шейном
позвонке  --  на восьмой  день  у  человека вдруг западет голова затылком на
левую лопатку, так  сердце и  крякнет.  Другому  сшустрит загаданный  надлом
нижнего  ребра. Неделю-вторую  ничего,  а  там  обломится  внутрь,  пробурит
легкое. А кому брюшину наласкает: расшивается селезенка -- лишь пива попей.
     Ванька и побеги на Назария Парменыча с самым легким французским приемом
-- давануть о чагур до отнятия поясницы.  Назарий Парменыч  его  образованно
отклонил, разверни  -- да пинка!  Бота  дамская, но  ножка без удовольствия.
Ванька с чагура чижиком -- и в циркачей. Толпой упали.
     Опять  бежит -- с  яванским  приемом, с ложным  укусом завлекательным и
двойным втыком локтей в надпашье. Назарий Парменыч его до паха не допустил и
в  четыре движения подвел под  тот же пинок... Только  уже циркачи от Ваньки
увернулись.
     Он, как птичка оляпка, в Илек  нырк, по  дну  посеменил мелким  шажком,
выбег и  снова на чагур. Теперь с тройным прободейным сардоническим приемом:
чтоб дать Назарию Парменычу пуповую грыжу и  конвульсию  мочевого  пузыря  с
излиянием мочи в артериальную кровь.
     Назарий Парменыч выбрал для ответа саркастический пинок. От этого пинка
человек в  полете  раздувается  низом  туловища  и  от боли дико затухает до
тихого помешательства.
     Но у Ваньки-сволоча -- на теплюше помоча -- вошка об вошку чешутся. Как
низ туловища  потянул в себя воздух для раздутия, вошка  в мочевую протоку и
всосись. Легла там поперек, впилась и своей желчью прервала последствия.
     И Ванька -- не буйный и не тихий. На чагур уж не кидается,  но и навоза
не  ест. Закурил. Ну,  Назарий  Парменыч-то  понял,  что  без  вошки  тут не
обошлось. Уходит  к воспитанницам  -- все это  им обрисовать. Не для  одной,
мол,  образованности  настойкой   фиалочки  омываемся,  но  и  вон  от  чего
случайного... Зачем мне такое приключение, пятнай вошка других?
     И  точно:  приключение  дало  себя  понять.  Марточке  Сосибон-Хрипунше
нагадано-то на разном конском. Уж и нагадано хорошо! Не житье -- бульдюжина!
Это удовольствие не упущу из горсти я: пылком-жарком палится,  часть драчена
не валится!
     Вернулась и перво-наперво -- в свой шатер. Сколь за гаданьем не спамши,
а еще б не спала,  хотя  спать  не  терпится: зев, как рыбка, на зевоту,  не
говори, кума, - охота! Требует Ваньку Каина.
     Делают свое;  извержение  вошку  и  выбрось.  Время,  конечно,  прошло,
последствие ослабло, но  все  ж таки оказало себя.  Низ туловища у Ваньки не
раздуло -- осталось раздутие малой частью. Гадали на торчун драчен, а он как
арбуз мочен. Из винной бутылки дорогой почему пробку без штопора не вырвешь?
Ниже горлышка она раздута.
     Катайся  не  катайся:  не  разомкнуться любителям.  Послали к ведуну по
черной магии, к Цыганевичу. Звездочет и кудесник уважительного могущества --
его до  нонешнего  дня  помнят. Упитанный,  шея  салом оплыла;  грива чернее
дегтя, но пробита сединой. Чернота блестит, и седина блестит: эдак изукрашен
мужчина. Лицо цыганское темноватое и будто  маслом помазано. Был ли он цыган
или более того -- природный индус, но жил в русском подданстве и все местное
знал скрупулезнее наших дедов.
     У него две больших  избы  рядом  поставлены: в одной  прямо теснота  от
имущества.  Сундуки, сундучки,  комодики; посуды  ценной, материй дорогих --
переполнено  кругом. А вторая изба  -- просторная, чистая; не для мебелей, а
для воздуха -- как бы особая изба.
     Цыганевича обихаживали  люди  по найму,  но  больше  -- так, за  помощь
колдовством. Вот он из трубки  потянет  и кому помог-то -- дых  ему дымом  в
лубетку: "Чуешь, у меня пиво варят? Иди и займись.  Живи у меня монахом,  но
пиво мне вари!"
     Цыганевич  только  и разлучил  слюбившихся.  Через  держанье  в  пьяных
лягушках. Сперва  велел гнилую плоскодонку просмолить. После -- в лягушачьей
заводи  мочить  коноплю.  Лягушки  от  нее  --  пьяней  кабака.  Их  бреднем
повывезли: семь кабаков обсядут. В плоскодонку пьяненьких-то. И  соединенных
любителей туда к ним, бочком. Лягушки-пьянь по  ним колготятся, во всяком-то
промежутке.   А  Цыганевич  подливает  коноплевых  помоев,   подливает.  Ну,
раздутость с  конца  и  перескочи  на  самую пьяную  лягушку:  в  полчайника
разбухла.
     Любители вскок -- и опрометью друг  от дружки! Ванька Каин с Марточкой.
А народу  на  все это  глядело!.. Думали:  цирк. И подают Назарию  Парменычу
жалобу: "Не представление, а провокация! Просим оштрафовать".
     Сейчас  бы оштрафовали в момент. А Назарий Парменыч,  между своих, взял
на себя вину. Марточка  с шатрами-зверями  снялась,  он посылает  ей  вдогон
духи.  Такого  интересного  вида  флаконец! И  надпись золотом  по  серебру:
"Сосибон -- от вошек он". Пойми!
     Духи  различал  Назарий  Парменыч  очень  разнообразно.  Образование-то
высшее. А тут  и  климат,  и  воспитание девушек, и все нужное для здоровья.
Чего --  духи-то!  Натуральные цветы собирали на  хорошее дело: собрания для
обоняния.
     Приезжали офицеры молодые,  как возвращались из Аравии. Туда они  -- за
жемчугами, а обратно -- жемчугов полные карманы. У Назария Парменыча в карты
на  жемчуг  играют,  а после за жемчужками ныряют. Не одну раковину усахарит
маковина!
     Делалось заботливо. Собрания -- среди всего мягкого,  в  зале ковровой.
Цветкам тут  --  вся  полная любовь. Хоти не  хоти,  а  люби  растеньишко до
замирания.  При неполной любви его оставленного запаха не распознаешь. А нет
распознанья -- за то наказанье!
     Назарий Парменыч следил, чтоб воспитанницы со всей нежностью  к цветку,
а  не к офицерам с  жалостью. Ради,  говорит,  уважения к лепестку,  к самой
слабой природе, пострадай, страдалец человека!
     Чтоб натуральный запах не перебить ничем  --  все удаляют с себя еще до
залы. Зашли, телом разневолены, и  первого  рискового-то  -- на  середку.  А
девушка у него за спиной. Корзинку ей с цветами свежими:  куневата красавка,
луп-залучница или барвинок синенький; многосортно. Выбирает она цветочек чин
чином, старательно  --  поцелует его, после приложит  душистый к  зев-губени
сладкой, к приветени мечтательной, и ляжками зажмет.
     Ухажер оборачивается теперь, к себе ее приблизит -- и ищет туговина под
цветком медовину.  Как к цветку  прикоснется  нетерпеливо -- так носом к  ее
губам.  Коль нечуткая  ноздря  -- изготовился  зазря. Принюхайся  к девичьим
губам,  на  поцелуи  жарким, назови, какой целован цветок:  заячий  огурчик,
навздрючь-копытце  или  драпач.  Узнал  --  ляжки  врозь  гулеваны,  вот она
медована!   Даст  цветку  срониться:  ухаживанье  принимается,  за  жемчугом
ныряется. А нет угадки -- оторвись мучиться.
     А то --  иначе. Так же за его спиной девушка цветочек подберет себе, но
не  целует,  а  воткнет в  прическу на  затылке.  После, зажав-то,  на ковер
встанет тигрицей: приручи! Тут ухажер  по запаху  на прическе определяет,  к
чему притронулся: к белопопице или к черлоку нежному.
     Сколько зависит от чутья, от понимания в цветах! Бывает, нос так нос --
этак гордо  сидит  на  лице: загляденье. А  и  теплюша  под  стать, оголовок
дубовый --  разминай подкову. Какой девичий  глаз не посочувствует? Взыграет
мечта-то. А не опознан цветок -- для  другого  елок. Как чувства ни жгучи --
судьба разлучит!..
     А  другой-то, цветочный любитель:  весь  талант  в чутье --  оно  и  не
подводит. Глянь  на  него: нос косенький, а  то  и  вовсе  пуговка,  посошок
тонкий, не проймет избенку, а ты его привечай -- ладом мячики качай. А ежели
сзади тыквочки гладит, изволь  на  коленки  -- посымает пенки, дай на каждый
втык аккуратный брык.
     Ладком-чередом  идут собрания-то,  и  раз приносит  Назарий Парменыч  с
красоты заката  новую  мысль.  Как  плавный  оборот  он  закруглил  и солнце
скрылось,  и в правильное время открыла себя вся наша местность  -- тверезым
мед, хмельному честность, - рыбаки  выволокли  из Илека сеть. Средь улова-то
щука -- наполовину заглотамши судака.  И сама жива,  на хвост вскок-вскок, и
судака подымает живого: из пасти торчуна -- так жабрами и топырится.
     Назарию Парменычу умыслилось. Но  до собрания не разъяснил. Слаживается
собрание, и выпадает  ему три раза  подряд у  трех разных барышень  опознать
цветочек ноготки.  Тут и выскажи: "Быть  мне  судаком  заливным, с  горошком
мозговым,  со стручковым перцем! Будет жена меня щучить с хреном, с приятным
желе, кушать с  шафранами. То  и цветок подтверждает --  быть  мне в жениной
ручке, в ее ноготках!"
     Воспитанницы,  гости  молодые  от  своего  увлекательного  распрямились
телами,  взволновались:  как  так, небритый  мыс,  ерша  в  зевоту?!  А наши
собрания? Она ж к цветкам-лепесткам заревнует! Чем они повинны?
     Назарий  Парменыч  посмеивается: "А  мы  возьмем  обонятельную. Судачок
заливной духовит! Не естся без стручка  перцового  -- а уж горек, кажись! От
хрена  слезы, но на хрену и вкус. Хочу быть пробованным  женой!  Пусть щучит
под  настоечку  под  шафрановую.  Хочу  попробовать  самой  огневой  женской
ревности!"
     И  уезжает жениться.  Думали,  поездит: что, мол, в щуке?  Заскучает по
корзинкам  с  лютиками,  по  навздрючь-копытцам.  Но  приходит телеграмма из
Питера: женился, скоро будем...
     Ну-ну. Значит, охота попробовать огневой ревности забористой? И барышни
с молодыми офицерами, чин  чином, в дорогом убранстве по-модному -- зонтики,
перчатки, сумочки-ридикюль -- прямой дорожкой к Цыганевичу. А у него во двор
проведен желоб от родника; и колодец есть, но помимо поступает ключевая вода
для пивоварения. Офицеры дух услышали, переглянулись: день в зное перекипает
-- пивца бы из погреба, а? И -- в просторную избу, она поновее.
     Офицерик  лощеный   платочком  обмахнись:  "Хозяин!"   А  там   девочка
деревенская,  прислуга:  как горохом  подавилась.  Глянула -- наряды, погоны
бело-серебряные: стоит чуркой.
     В другую дверь вступает Цыганевич. Пухлые пальцы в драгоценных кольцах,
мякоть так и всосала их.
     Офицер  гордо, с требованием:  "Пиво есть?" - и из-под губы два золотых
зуба  блесни. Цыганевич буркалами  как жиганет! "Пива нет!" -  рот открыл --
вся нижняя челюсть золотая.
     Тут барышни -- они смелей смелого, задор и напор -- офицерика в сторону
и  в  один  голос:  "Мы  не  за  пивом!"  Зонтики солнечные закрыли, вуальки
подняли, высказывают  по делу...  Цыганевич глядит: такая делегация. Они  из
ридикюлей  деньги  вытряхают.   И  кавалеры  повынимали  свои  лопатники  --
бумажники из поросячьей кожи.
     Цыганевич  авансы  посчитал,  вошел в положение.  И  про  молодую  жену
Назария  Парменыча: видать, она у  него женщина патентовая,  безбоязненная к
перепарке. Банный лист без рук  отлепит  и так же,  без помощи рук, поставит
забубенного подчаском хоть по пятому  разу. А мы на это умудрим вязкие путы,
обротаем обротью, как быка, когда его не в пору на телок подвигает.
     Как тут зонтики раскрылись!  Тут  же и  закрылись. И ну черкать  воздух
перед носом у Цыганевича. "Нет! Хотим полное разочарование! Что оброть? Сыми
с быка -- он и опять возвышен над телушкой!"
     И  офицеры -- ага, поддакнули: вынули каждый  кто по пять сотен, кто по
восемь. Суют ученому в карман.
     Он   нижнюю   губу  пальцем   оттянул   --   челюсть  золотом   блещет.
Подумывает-раздумывает мужчина, темное лицо. Чтобы-де от патентовой женщины,
да  было  разочарование? Это не собачачий хвост  оплевать. Тут,  оббить вашу
медь, нужен ход ума против часовой  стрелки.  Следите: она душой -- зверь, а
телом деликатна. Так надо деликатность обратить в зверство.
     Гости:  "Говорите яснее!" -  "Это  можно.  Будет и телом -- натуральный
зверь".
     А мамзели: "Только пускай -- маленький зверь! Так себе -- зверушка". --
"Сделаем и эту жестокость".
     Барышни  топц-топц  каблучками:  "Не  обманул  бугорок --  на вот-ка  и
стойку! Предложено полезно!"
     Цыганевич им: как-де знаю ваши важные собрания, то через них и проведем
разрешение вопроса. К вечеру пришлите ко мне за делом.
     И  посланных  снаряжает разнообразием  цветков.  Они,  мол, досконально
заговоренные. На зверя ли, на птицу, на  скотину. Как у вас заведено,  так и
занимайтесь. Но при каждом опознанье  цветочка  давайте к радостному  толчку
приговорку:  "Не боле,  не мене, а  впер к перемене!"  К  концу  собрания  и
доймете женщину ту: переменит гладкое тело горячее, ярь-прелесть ядреную, на
коростеля  или   ежика.  Через   какой-де  цветок   сомкнется  самая  жгучая
желательность, тот цветок и победит. То есть заговоренное на него животное.
     К примеру  взять,  угадал  кавалер, что  напестик-вкрячница  зажата  на
лакомом месте.  И с таким желанным  криком толкнулись  оба  приналечь,  елок
оглобельке вовстречь,  - что все собрание:  "О-оо!" - загляделось. Экий втык
горячий, гость с избенкой  плачут, а  слеза густа-то всласть, а жадны-то оба
--  страсть!.. Ну,  а  на  цветочек напестик-вкрячницу  заговорено  животное
суслик. Невинный цветок, этакий мил-миленький,  а любовь  через него сделает
далекую женщину сусликом.
     Чего ж, зала ковровая привычна к своему-то. Но нет Назария Парменыча --
нет и строгости. Один ухажер сунул нос в прическу да брякни:  "Медуница!"  А
вовсе  и  не  медуница  была.  Однако  ж  барышня   дала  отпасть  лепестку.
Помедуемся, не  помнемся: и  то и сдобны булки -- поди  ж ты!  Он приговорку
выкрикнул -- и уж пахтают масло.
     Другой  принюхался  к  волосам,  к пышности-завитости  --  "Напарьник!"
Напарьник  -- так и напарь... А  был-то дарьин коренец. Еще один  выкликает:
"Луп-залучница!" И эта смухлевала. Ясное дело: как не залучница? И вовстречь
поддай кругляшами. Зев цветка-мака надену до кряка!
     За  ними  другие  стали.  "Белопопица!"  Она  самая. И  эта  кругляшами
поддала:  не по вам ли назван цветочек? Хотя  в полном порядке была куневата
красавка.
     Не все  барышни так-то. Иные  --  справедливые,  вполне  выдержанные. И
нацелены серьезно  на уважение к цветку -- ни на чего другое. Но тут ухажеры
-- в дыбки и вскачь, не изломит спотыкач. Подглядят, какой  цветочек девушка
избрала для аккуратного понятия, да дружку на ухо подскажут. И он  называет:
"Заячий огурчик!"
     И как ей лепестка не  сронить, когда огурчик и  есть, да каков?! Был бы
недомерок, а то: заяц  с топотком,  гусак с гоготком, а скок до упора -- что
от суженого, что от вора.
     Этак  все собрание и  съехало  на  фальшь. Когда  взрык попер -- сперва
подумали  на  двоих.  Они,  мол,  вздохнули-рыкнули,  как  жарок-разлучник с
лукавого  прищура отпал, пустил толкуна толокно  присластить. Да  уж  больно
вздох громовый,  толкун стоголовый! Как львы  и тигры около залы взбесились,
двери ломят...
     Чего уж подумало собрание -- может-де цирк Сосибон-Хрипунши воротился и
звери взбеленились до открытого людоедства от обмана пищи? Посигали барышни,
офицеры молодые в окна. Высокий этаж-то, а никто ничего не сломил себе.
     Бегут коньми,  потеют голые; голубями летят.  И сколь  ни было верст до
Лесистого  Кутака  --  они уж  там. Даже посейчас  есть  клены  от Лесистого
Кутака, а тогда-то он занимал порядочное протяжение. Рассвело, а какое-такое
людское собрание  прибежавшее?  Ни  барышень  с  завитками,  ни офицеров  со
страдальцами!
     Иди степью  от Илека  до  лесокутачьих остатков: страдальцы есть, а  ни
галифе, ни  шпоры. Кто  в зайца, кто в землеройку,  кто в  кобелька дичалого
переосмыслился. Так-то фальшивить  на замысловатом  занятии! Цыганевич им --
на правильных порядках, а они опорочили терпимость. Ну  и  получили на себя,
чего жене Назария Парменыча хотели.
     Барышни:  у тех, почитай, каждая четвертая --  выхухоль. А сколько  и в
птичьем виде? Коростели, перепелки. Тоже  и птица королек. А кто -- сиповка.
Но боле всего  оказалось  лебедиц. Кому не  в  охотку лебедушка белым-белая?
Углядишь сытенькую, гладенькую хоть издали -- и то встает  у тебя  вкус, так
бы и дал слюну.
     Но  Назарий Парменыч знал своих лебедиц в  более лебяжьем  виде. Дурная
весть ему сердце скомкала.  Не может к нам ехать. Невыносимо, говорит; увижу
-- застрелюсь! И к царю: кладет на стол билет генерал-губернатора.  "Пошлите
меня на Командорские острова моржей бить!" Царь ему в глаза посмотрел: "Ни к
чему".
     Наутро он опять  к  императору: "Пошлите  вести  железную дорогу --  от
Коканда до  Пекина!" - "Зачем это?" - "Затем, что я уже  название выработал.
Пекинка!" - "Пекинка?" - "Да!"
     А царь знал, конечно, полностью про лебединое дело. Беспокоило его: как
бы  Назарий  Парменыч не поехал  лебедиц  стрелять, ощипывать и  на  вертеле
жарить.  Таких извращенцев искать  не  надо -- мало ли их?  Ну,  а  от слова
"пекинка" император потеплел: наконец, мол, есть без извращений.
     Собрал пленарное заседание,  предъявил кандидата  на  первый  портфель.
Все, что  постановили и утвердили, отменил как полную чушь и посадил Назария
Парменыча надо всем.
     Тот держится деловым, но тоскует. С женой  целую ночь -- поврозь! И раз
его выделили как нормального, стремится соблюсти по букве. В  постные дни --
на картошке, суп с  овсянкой, лук, соль.  Но император и весь царский двор и
любого возьми  прокурора:  в  посты  -- мясцо  и мясцо. Супчики с потрошками
смакуют. Борщ у них --  наваристей  некуда;  тарелка до  краев,  поверху жир
круговинами.
     Назарий-то Парменыч: ладно, царя палкой  не бьют! Но я ль  виноват, что
он лишил себя воспитания? Скажи-ка я ему: вам-де в пользу, чтоб вас выучили,
как  сидорову  козу?.. Чем  отзовется?  Насколь сознательные  будут  выводы?
То-то!
     Царице  попытался сказал:  пост,  мол, а вы  со  всем семейством  -- на
мясном питании. Я понимаю, что аппетит, ну а  французские булочки с медом --
плохо? Съешьте хоть целый магазин!
     Она на эти слова мажет бутерброд сливочным маслом. Демонстративно.
     "Коли  так  -- хорошо!  Пусть меня  не  виноватят!  --  думает  Назарий
Парменыч. -- Пусть мне потом мораль  не читают. Я сам могу мораль почитать!"
А  у него лежат доклады, что по стране очень  неспокойно, созрела заварушка.
От него ждут только приказа -- прихлопнуть балаган.
     Он  едет  к брату императора.  Остались они  наедине,  Назарий Парменыч
говорит: "Нравится вам царская корона?" А тот: "С чего  это  вы распустились
такие  вопросы  ставить?"  Назарий Парменыч ему глаза  в глаза. Смотрит так,
смотрит  насквозь.  И  с  подковырочкой:  "Вы  прекрасно  знаете,  почему  я
спрашиваю".
     Ну, а тот-то был в понятии, что над царем висит меч, да мокрый.
     "Возьмите себе  корону",  -  Назарий Парменыч ему  тихим  голосом.  Тот
скромничает, помалкивает. "Значит, я могу вас понять правильно?" - и Назарий
Парменыч со своего плеча снял соринку, поморщился -- и двумя пальчиками тому
на плечо положил.
     Едет к двоюродной  царской родне. Оставили их  с глазу  на глаз, и  он:
"Нравится  вам  царская  корона?"  Все  опять  точь-в-точь так же.  И  когда
двоюродный  брат царя  скромно  согласился, молчком,  -  Назарий Парменыч со
своего  плеча  снял  волосок,  поморщился и  двумя  пальчиками  тому  на нос
положил.
     Вернулся  в кабинет к себе  и велел балаган не закрывать,  а, наоборот,
всем партиям развязать  руки.  А  с  кем  он поимел  условия  --  они  и  их
приближенные втихаря  подлили  масла в огонь. Двоюродный царский брат -- тот
аж первый приколол красный бант.
     В самую  заварушку  Назарий Парменыч вызывает Керенского и идет прямо с
козырной  карты: "Я про  вас  все  знаю! чем  неподобным  вы занимаетесь и с
кем... Какая грязь!"
     У того и забегали гляделки. Хвост поджал, юлит задом, лодыжку о лодыжку
чешет.  Назарий  Парменыч:  эти-де  и  эти тем же  занимаются... и  такие-то
генералы -- тоже.
     Керенскому малость полегчало. "Вот, - говорит, - суки!"
     Назарий Парменыч ему:  "Вы про  них уже знаете, а они  про вас пока что
нет. Отдаю вам это преимущество. Сумейте взять их за самое хрупкое".
     Тот и взял! И корону уже никто не берет -- бессмысленно.
     Но есть  генералы, какие неподобным не запятнаны.  Вот  их собрали всех
вместе.  В зал  запускают матросов -- у тех шеи, как у волов.  У каждого  за
плечом  -- японский винторез, на боку -- шпалер. Назарий Парменыч показывает
им на генералов: "Нравятся вам ихи погоны?" Моряки, груди чугунные -- гвозди
на них прями -- как взрыкнут: "Дае-о-ошь!!!"
     Генералов тут и возьми суета. Одни затараторь чего-то  непутное, другие
давай  не своим голосом  романсы петь, а  тех как стало  коробить да об  пол
хлобыстать!
     Назарий  Парменыч  велел  матросам покамесь  выйти.  Генералам  приказ:
"Утихнуть!"  Они кое-как  обуздали себя, и он им: "Ну что?  Хотите? Идите  и
думайте, за кем шлейф-то носить".
     Презирал он  их за подхалимаж. Песня-то известная:  "Царь  наш -- немец
русский, слуги все -- жандармы..." И царь -- немец, и  вокруг него -- немцы,
и  русский  мужик  обязан немцу-колонисту дом строить. А  генералы  трепещут
перед царем. Ну не противно?
     Назарий Парменыч вскоре и  сказал:  "На ком из них  пятна грязи нет, то
потому, что  на черном грязи не  видно.  Белые генералы!" И  решил --  пусть
лучше  у Ленина  будет власть. Он, понятное  дело,  постов не  соблюдал и не
станет,  но уж страна от поста не отстанет. Поститься  ей  не перепоститься!
Дак и вались оно к тому в полную лихость...
     И пришла новая власть -- лиха  некуда класть. Мы -- ничего, благодарны,
конечно. Лихо без места -- чужая невеста,  за  то и  спасибо, что не твоя. А
то: невесту тебе лиху -- обряди ее ты, а в постель она в иху!
     Сам Назарий Парменыч,  при лихом-то размахе, не с  прибытком --  сожгли
усадьбу.  Но он на  это не смотрит. "Ну да,  лишенец!  а сколь воспитанниц я
лишил  невежества?  И так же  и могу:  попадись только  мне -- в  невежестве
нетронутая".
     Ленину передали -- и он  двумя руками за каждый его подсказ! Доверие! И
как не доверять  тому, кто на доверчивости собаку съел? Честность-то в цене,
а кто еще столько честных взял?
     Брал от нашей местности, нам и утрафил -- через три буквы,  первая "х".
Как узнал  про нашу бесхлебицу, так и назвал рыбицу. Она хоть и не белая, но
серебрится, и морозец, по серебру  мастер,  сбережет  ее  до наших  мест  от
океана.
     Никто  у  нас  не  дивится  на  приветственный плакат:  "Быть здоровым,
сильным, смелым хочет каждый человек. И  ему поможет в этом рыба серебристый
хек!" Всем привычны  эти известные  ленинские  слова,  которые отчего --  на
всяком видном месте? Оттого,  что Назарий Парменыч  подсказал Ильичу. На "х"
называется, в три буквы вмещается -- народ им спасается.
     По  шестьдесят  копеек  кило -- с головкой,  в  свежемороженом виде. По
девяносто  копеек  -- без головки:  это уже  на  любителей. Есть  и такие --
берут.
     Интерес и польза, что держится долго в твердом состоянии. Когда вроде и
не до жареного --  обеспечит жарку! На котлетку вовсю идет.  Кто умеет --  и
бутерброд получается.
     Так  и  как же было не позавидовать? Оно  вышло  наружу  еще в  кончину
Ленина. Оппозиция,  дележка власти, горлохватство. К Назарию Парменычу  чуть
не с кухонными ножами лезут. Все валят на человека -- от хера до хека! И он,
чтоб зря не оправдываться, ни к кому не  примыкать, решил  вроде б удалиться
нормальным образом. Как  Ленину придали потустороннюю сохранность  -- те  же
профессора и с ним то  же самое...  Но  при  полной секретности.  К нам  его
привезли в окружении тайны.
     Партейная  женщина, пожилая, возглавляла  перевозку. Папиросы курила, а
глядела-то  все  искоса.  Кого отчитывает или указует --  голову к  нему  не
повернет. Одного человека, так-то вот, даже  без кивка,  велела отправить...
Больше и не видали его никогда.
     Она  безотлучно  при упаковке:  груз  в  строго  закрытом виде.  Вокруг
гэпэушники  в  демисезонках: клетчатые -- клеточка в клеточку. Наганы у них,
самовзводы;  тоже  и браунинги  прямого  боя, второй номер.  В  карманах  их
держат, не выпуская из руки, и глядят нехорошо. Злобность. На кого глянут --
так вроде хотят из него ребра повытаскать.
     Багаж было в музей краеведческий, а там крыша течет. Ну, пока ремонт --
поставили в  нарсуде. Позади  зала есть  комната, где совещаются судьи:  тут
установили. А людей на это время стали судить во дворце культуры.
     ГПУ около упаковки -- в пересменку.  Постоянно  --  не мене  семи  рыл;
палец  --  на  спусковой собачке. Женщина-руководитель  подойдет  посмотрит:
палец не убран? Нет.
     Ей  туда, в комнату,  и питание носили. Макароны по-флотски, с  молотым
мясом отварным; хлеб с горчицей и молочный суп. Еще чаю горячего много пила,
вприкуску с халвой.
     Проходят две недели,  три...А тут  по всей  торговой сети --  переучет,
ревизия. Инвентаризация к тому же... Ну и решили не избегать проверки груза.
     Открыли -- в секрете, конечно. Комиссия,  все как положено: распаковали
--  а  там  ничего.  Пусто! Никакого Назария Парменыча!  Над чем  профессора
старались -- и следка этого нет.
     Главный в комиссии, председатель, - плюх в обморок! Один  ревизор с ума
спятил: сел на пол, коленки руками в обхват и  башку к ним прижал. Его хотят
поднять, а рук не разомкнешь. Окостенел и все!
     Так, сиднем, потом и расстреляли.  Но раньше особист прилетел из Москвы
самолетом и ту женщину расстрелял. Прошляпила недопустимость!
     Отправили ее от нас, уже расстрелянную,  в товарном вагоне, под конвоем
с овчарками. А тех, в  демисезонках,  отдали нашим местным безопасникам. Они
их того-сего: подрали. Глазенапы вырвали у них. Упокоили отбиваловкой.
     В ту пору у нас уже случай вязался за случаем. По окрестностям. В одном
дворе -- никого,  окромя хозяев, и вдруг кто-то как чихнет!  Чох такой,  что
козел от испуга и  кинься -- на закрытые ворота. В расшибку! А в суходольном
лесу стали видать -- кто-то погуливает по ночам вроде  как со светом: фонарь
не фонарь. Гуляет и похохатывает.
     Одна  женщина ходила  за Илек  к поселковым: взаймы  взять.  В  зиму-де
свинью  зарежем  --  отдам.  В  раймаг завернула  тоже,  за  соленым.  Домой
воротилась и свекрови напрямки: "Я сейчас в суземке пожила с  самим!"  -  "С
каким самим,  желательно знать?"  - "С Гулеваном, старая ты матюгальница!" -
да селедку хвостом впихни свекрови в рот.
     Соседки,  вторая-третья,  тут  же  прознали: кто,  мол,  по  степи стал
гулеванить, а?..  Девчушки  в  поле колоски собирали  --  прибегли домой.  И
бригадир прибежал. Все и рассказывают: шел человек по меже, играл  на баяне.
Глядят, а он без порток! Срам весь как есть оголенный. Играет и поет:

     Ехал на ярмарку Ванька-холуй,
     За две копейки показывал ...

     То-то и поклонись певцу! Понизу -- мужик, а все одно барин, как в  бане
попарен. От смерти пасомый -- вхож в избу и в хоромы. Стал он лишенец, да не
стал кладень, дошел жар до поленниц -- так и зовем: "Дядя!"
     Цветет советская власть, любознательная -- страсть! -- и едет из Бухары
Бухарин. На возврате в Москву: отпускной. В  нашем климате окрылился: то ему
подай,  это. "Недельку, - говорит, -  выделю на гостеванье". Куда только нос
не сунул... Лебедицы непуганы -- он их и набей номерной дробью.
     Места  у  нас тихие-тихие, но телеграфные столбы  смоленые:  проведено,
куда  надо. Бухарин в столицу,  ему  про главное -- ничего. Но начинают шить
вредительство, диверсию,  отравление народа. Как у них заведено,  он  на эти
обвинения поддает вовстречь.  Подмахивает:  да, мол, так!  А  сам:  ишь, как
присахарило-де ко мне! С чего?
     Не понимал насчет Назария Парменыча  и  его  лебедиц. А  кто понимал --
один вразумляющий человек -- его  не привлекало жевать и  в рот класть. Лишь
бы,  мол, Назарий Парменыч понял: по силе-возможности возмещаем  обиду -- за
поругание сытых, непуганых...
     Свели  Бухарина вниз,  а  он  в мильонный-то раз: вот,  наконец, должна
открыться перемена! Уж,  чай,  заслужил, подмахивая! И подает бумажку на имя
вразумляющего человека: зачем моя жизнь -- того-сего?..
     А кто ему намекнет на лебедушек?  Никто -- цветочек драпач, не угадамши
плачь!
     С того Назарию Парменычу, может,  и клево,  но к воспитанницам все одно
недоступно.  Так  он  крепким  характером  вовсе  отклонил  себя  от  девок.
Сговаривает  замужних  на нахальство.  Как  случись  фрик-фрик -- не удержит
язык. Вторая, третья прознамши:  тихомолком от мужей на телеги  и поехали по
Илеку, бережком-рощицей грачиной заради  умной причины. Едут, едут --  тпру!
-- лошадям. Ладони ко рту да в степь: "Гулеван!!!"
     Он  без призыва сильного не  виден. Может рядом быть, а  только слышишь
один дых.  Глядишь -- вроде пусто, а здоровье где-то рядом в грудище крепкой
играет. Или этак пролетит мимо топотом-вихрецом -- а никого.
     Ну, а коли зовут на причину да по хотению, не оставит без уважения.
     Мужики  пробовали струнить баб  --  куда! У них от  гулеванья тело  как
поменяно. Сила  мужичья и молодо обличье. Лицом  прежняя, статью --  девка в
двадцать лет. Норовом -- волчица. Извозжает мужика до стону-прощенья.
     Мужьям  страданья, а им  --  климат и  гулеванье!  И уж больно  большая
злость-охотка  у  баб  гулеваных   на  приятность:   ну,  вскидчивы-то!  ну,
забористы! Ровно не  крестьянки истомлены,  а  бездельницы-разгулены.  Глаза
закроет, а любой рукой словит -- палец, какой надо.
     Идет оно так и идет: поветрие. Бабоньки что грибки: на них дождь -- они
задом  в  дыбки!  Мужики  так  и  сяк:   за  советом  к  соседям,  в  колхоз
"Казаки-Ленинцы". Как вы-де на это? будет сочувствие или чего такое?
     Ленинцы  насмеялись  им  в лицо.  Вы, мол, мужики  к  черствым огрызкам
привержены, к постному да сухарям. Сух да не дам! А нам желательно сомятинку
в пирожке пеклеванном после Назария Парменыча -- Гулевана.
     Ну  пойми, народ:  какие  без  гулеванья  дела?  А  от  кого  гулеванье
напитает? От тебя объятье черство, сухаристо:  от Гулевана --  вино игристо!
Коль бодливый  в лоске -- не в позор обноски. Вкус у ласаньки простой, да не
к месту сухостой. Так и дождик до поры -- даром выстудит пары.
     Жизнь и есть жизнь: звезда-правда страдальцу мигает, за то ее и ругают.
Звезда фонарик приветит -- хоть голый несет, хоть везут в карете.
     Всех фонариков по степи не перегасишь,  а принесли тебе  блин маслен --
не ищи, где спечен. Так ли? А  мужики -- нет! От  блинов не отказамши, зовут
всякого вреда на Гулевана, беляши-беляшки -- игрунец в ляжки!
     К Цыганевичу  идут: "Лиши его  наследства!"  А Цыганевич: "Удумали? Его
наследством наш климат стоит! Вам бы блины, яйца есть -- да чтоб не по яйцам
честь. Уж коли сыты, не завидуйте -- у кого неприкрыты!"
     Только  он  это  сказал,  а  к  Гулевану  и  приклонись  --  кто?  Жены
начальства. Зря  ли -- по Илеку вверх иди -- всюду начальство любит на отдых
приезжать? Женушки:  ку-ки, ну-ки, задницу  в  брюки, губищи большого пальца
толще! крашены -- как из мужика крови насосамшись, а глаза горят -- еще дай!
     Заборы  заборами, а задоры задорами. Как рев отдается-разносится!  И по
лядам до песков-угорья, и по  пойме-уреме. Илек-то,  вода, - хорошо передает
рев: сорок львиц да сколь слонов.
     Так же и визг сильно слышим. Хохот. До чего дико зверятся: туда-сюда да
обратом -- клади на ухо вату. От ваты -- запрелости, лучше слушать прелести.
     Говорят:  то начальники,  мол, распускают  себя, разрядку  дают. Вон-де
сколь навозят им выпивки по утрам.  Ну-ну. Только начальники, мужья-то, чего
пьют? Коньяк.  А на  что везется водочка, когда и  ром  есть  двух цветов, и
марочное?
     Мужья  насосамши  коньяку  и  уложены на  покой-вылежку.  На  то хлыщут
бокалами, чтоб дальнейшее  не знать, не слыхать.  А жены к Гулевану -- кнута
бы  им  хорошего! Сорок  львиц  егозливых палки ждут  колотливой. А  заместо
слонов -- малый  бык,  грозен рев.  Вот  кого  водочкой потчуют  жены-то  --
допрежь как львицами встать, уловчиться вспять.
     С жен пошло,  а промеж мужей  поехало... Власть коли и спит,  не сопит:
поди  насыть  ее  аппетит. И  гулеванье-то нужно,  и строгость. Порознь  оно
бывает у многих, но чтоб полезно слимши: у Назария Парменыча проси...
     Часов в пять утра над Илеком как дым сырой. Часовые откель ни возьмись,
по чагурам.  К осокорнику  машина  съедет.  Кому  случись  увидеть:  пеньком
замрет. Упаси -- заметят! И ровно никто мимо часовых не проходил, а вдруг --
бык малый средь осокорей, тальника. Спереди -- бык лобастый,  сзади  -- осел
крупастый;  до  холки  осел  как бы.  По  виду  -- двужильный. Глаза: с  ума
съедешь, до чего умные!
     Из машины,  гляди, выходят.  Вышли и к нему.  Просят...  Ни  словца  не
прослышишь,  ни  звука. После и  машина  не загудит, а  нет ее  --  и все. И
часовых как не было. Ни человечьего, ни ослиного следка не отыщешь. Или  тем
более колейки от шин. А место топкое! Синица на ил сядет -- и то следок...
     Следов нет, а  сколь видело-то! Особенно в войну часто видали машину на
уреме. Секретно просилось, а Назарий Парменыч давал. И кто просил? Абы с кем
вторым или третьим Назарий Парменыч не станет  говорить. Хотя  бы по климату
разговор. Климат -- погода, а по погоде  -- авиация. Кто  ее больно способно
любил-возносил?.. Кто авиапарады зрил, ус  крутил? Ради него давалась погода
лучше, чем врагу...
     А как в космос посылать  -- был Хрущев  у  нас. Сколь нагнал часовых, а
две деревни  его видели.  И  не  столь  он слушал Назария  Парменыча,  сколь
говорил чего-то, толковал. С того  космос и забирает  -- продуктов не стало.
Да...  Тогда-то  лишь и был  оставлен  след. Един-единый-то раз. В  сердцах,
поди, Гулеван допустил. Бычья лепеха, а возле -- ослиное яблоко паровое.
     Как ездили к Назарию Парменычу даже и при  культе, власть сделала съезд
с   актюбинского  шоссе.  Насыпан  бугорок,  положена  плитка:  "Легендарный
комбриг-два".
     А для народа  у него свои места условлены: где -- кустки, сурепица, где
--   ямка.   Почитай,  давно  прием  идет.  Жалобу   папироской  свернул  --
подсунулась. Поди проверь: забрана!
     И уж  и строг  на притеснителя! Смастрячит  им козью ножку -- уголька в
плошку. Будут им вкрячник-цветок да навздрючь-копытце -- по  межеулку уголек
взъездился  умыться.  Ох, и заделает жулью в  ноздри  едрит, черен гвоздиком
прибит!


     Пояснения


     белопопица -- ромашка; она же: белинница, белюшка, белоголовник, иванов
цвет, поповник, солнечник
     бульдюжина  -- от "бульдюга": дубинка с шишкой на  конце или с  наглухо
приделанной гирькой; (перен.) -- фаллос
     буркалы -- глаза; глаза навыкате, выпученные глаза
     вкрячить -- всадить
     драпач  --  чертополох: колючее  растение  с  малиновыми,  своеобразной
красоты цветками; оно же -- репей, татарник
     драченые -- оголенные, лишенные кожи и сала, обскобленные
     елок -- заросшая рытвина, впадина, канавка; (перен.) -- влагалище
     забубенный  -- бесшабашный,  разгульный,  распутный, буйный,  удалой  и
беззаботный; (перен.) -- половой член
     заячий огурчик  -- ирис:  травянистое растение  с  крупными мечевидными
листьями,   с  цветками   многообразной   окраски  и   изысканного  аромата;
по-народному:  бубенчики, касатики, косички, лепешники, пивники, пикульники,
сазаны
     зев-губень (здесь) -- женский половой орган
     зевок (перен.) -- влагалище
     кладень (здесь) -- кладеный, холощеный; скопец
     колготиться -- беспокоиться, суетиться
     куневата  красавка  --   растение  семейства  пасленовых;   оно  же  --
белоболотница, белоцветка, болотная красавица
     ласанька  (здесь) -- охотница до ласки, нежности, привета; (перен.)  --
влагалище
     лубетка -- физиономия
     луп-залучница  --  водосбор:  растение,  цветки  которого  имеют  самую
разнообразную окраску и запрокинуты  вверх;  в народе именуется: кавалерский
цвет, павлиньи очки
     ляда -- лесок по болоту
     маковина (здесь) -- конфета из мака с  сахаром или с медом; (перен.) --
пенис
     махотка -- тряпица, обрывок старой материи
     медуница -- травянистое растение с мелкими душистыми цветками;  оно  же
-- белостойка, коньба, подорешина
     межеулок -- проулок, переулок; (перен.) -- промежность
     навздрючь-копытце  (здесь)  -- цветок  мака; (перен.) --  влагалище (от
"вздрючить" - сексуально овладеть)
     напарьник  --  колокольчик;  народные  названия:   болоболки,   звонцы,
котелки, чеботочки
     напестик-вкрячница --  ландыш;  в  народе  зовется: белые колокольчики,
виновник, воронец, лесной язык
     ноготки --  календула: травянистое растение  семейства  сложноцветных с
оранжево-желтыми цветками
     оголовок  -- утолщенная  верхняя  часть  столба;  концевая часть  сваи,
трубы; (перен.) -- головка пениса
     оляпка -- небольшая птица семейства  воробьиных,  с короткими крыльями,
обитающая по берегам рек и умеющая нырять и ходить под водой
     пеклеванный  -- хлеб, выпеченный из мелко размолотой и просеянной муки,
преимущественно ржаной
     посошок (перен.) -- пенис
     приветень (от "привечать", ласково принимать) -- женский половой орган
     при культе -- при сталинизме, времени культа личности Сталина
     прищур (перен.) -- щель женского полового органа
     суземок -- от "сузем": глухой, сплошной, дремучий лес
     сурепица -- сорное полевое травянистое растение с желтыми цветками
     суходольный лес -- лес, растущий в местах, увлажняемых только дождями и
весенней талой водой
     теплюша (здесь) -- половой член
     толкун (здесь) -- фаллос
     урема -- лиственный лес и кусты, растущие в пойме реки и затопляемые  в
половодье
     утрафить -- угодить
     фонарик  (перен.)  --  купальница:  растение  с  ярко-желтыми  цветами,
похожими  на  чашечки;  по-народному  также:  воловье око, запонка,  куриная
слепота, полденышек
     чагур -- песчаный бугор
     черлок  --  василек:  растение  семейства сложноцветных,  встречающееся
преимущественно  среди  посевов  озимых хлебов;  зовется: блаватка, волошки,
лоскутница, синюха


     Буколический  сказ  "Степовой  Гулеван"  следует  шестым,  после  сказа
"Сладка   палочка",   в   книге   "Русский   эротический   сказ"   (Бендеры,
"Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-090-6).






     По разлуке с отцом прозвали сына - Разлучонский. Кто отец  - может, где
и не знают, но только не в нашем краю. Появись возле села Защекино: ну, хоть
под видом грибника. Тут какая-нибудь бабеночка тебе  и  скажет:  "Ай, гляди,
душа разврата! За Полиньку отрежет тебе Разлучонский страдальца!"
     И  понесет говорливая небылицы. Как, мол, голенькая Полинька становится
меж двух голых мужиков: один от нее по правую ручку, второй - по  левую. Она
их  берет  за стоячие, и все трое в момент прыгают через  натянутую веревку.
Она натянута не перед ними, а назади, и они - хопц! - дают прыжок назад.
     Ну, и какая  же это правда, когда все навыверт? Вперед дается прыжок, а
не наоборот вовсе. Веревка протянута прямо перед Полинькой и двумя мужиками.
А напротив, за веревкой, третий голый стоит  -  всем  видом  к красивой. Она
двоих держит  за рычаги, глядит, как торчит  кверху  у  третьего.  Расставит
ножки:  видишь,  мол,  елок под  темной порослью?  Да как вскричит: "Ах! Ах!
Захотелося елку - шлет привет он елдаку!"
     Тотчас  мужик  отогнет хер пальцами  книзу  -  вроде курок оттянет  - и
отпустит. Залупа  -  чипц! -  о живот. Тут-то  и прыг  Полинька и двое через
веревку. Краса голая оставит их рычаги на время  и ручку под третий: яйца  в
горсть, залупа ввысь! Зевом сахарным садись!
     Мужик: "Пожалуйте. Только просим прощеньица, что мы голей голи". А она:
"Въезжай  без пароли!  В чести не наряд, а размер в аккурат".  И приступают,
чтоб  не  скучали ладонь  по хлопку, пупок по  пупку. Те два  тоже  даром не
смотрят, каждого ждет свое участие.
     А сколько люди сраму  приврут про это! Плеваться надоест. Как только не
клевещут  на  Полиньку  и  Разлучонского.  И  хоть  кто указал бы  поименно:
такому-то  они  намазали  хер горчицей.  Шиш укажут в  носовом  платочке. Не
подтверждено ни про горчицу, ни про отрезание, но валят на Разлучонского: от
него-де  у нас такое изгальство  над стыдом! Чего не было ни в Колтубановке,
ни в Бабаках - теперь иди и наблюдай. Пожилой человек может держать своего в
горсти и сказать женщине: "Хотите семечек?"
     Хорошо, но кто  постарее,  знают, от кого это  и подобное стало в ходу.
Приезжал к нам в белых перчатках из кожи - первосортной дороже. И на Уметном
разъезде его  навидались, и на станции Приделочной. Сообразили, чья личность
на портретах. Эта самая, мол, голова с бородой  и  носит корону. Не кто, как
государь-миротворец наведывается в наши просторы.
     Себя он велел считать за ученого из астрономов. Езжу, дескать, - с горы
Крутышки звезды просматривать.  Поселялся  в  поместье,  откудова тогда сады
тянулись почти до горы. Пойдет в  ту сторону да свернет на  пчельник. Яблони
стояли кругом, там-сям трава  поднималась; чистота. Над колодами - гуд гудом
от пчел, у летков роятся-золотятся. Пасечник в лаптях выбежит: так и упал бы
в  ноги  гостю.  А  тот запретил. "Я  для вас,  -  наказывал всем  нашим,  -
обыкновенно Александр Александрович".
     Ну, и соблюдалось. Согнется пасечник до земли: "Здравия вам  и радости,
Лексан  Лексаныч!" Дочку  зовет. А ее звать  не надо, она уж тут - клонится,
цветочки  для гостя  собирает-крутится, сверкает  икрами.  Он  гладь-погладь
бороду; усмешечка.  Идут он и она в дом. Встанут друг перед другом, напрямки
глядят  друг  дружке  в глаза  и  раздеваются неспешно  в молчании. Оголятся
целиком: ни лоскутка, ни нитки, полная наглядность всего.
     Она с привздохом: "Ох,  Лексан Лексаныч, не  томите!"  У него  набряк и
лениво вздымается. Александрыч ладонью его поддерживает  и  поясняет,  вроде
как  оно для девоньки впервой: "Это гусь-гусек  молодой. Вишь, вытянул шею -
наклеваться хочет до сытости, до отрыжки. Но не время еще кормить его".
     Оба наденут на открытые тела балахоны:  свободные, из льняного полотна.
За  руки  взямшись, выходят  из дома под  солнечный жар.  А как раз та пора,
когда в бору цветут богун, толокнянка, медвежьи ушки -  летят пчелы добывать
с них.
     Пасечник у  крыльца кланяется: "Лексан Лексаныч!  Само солнышко для нас
не  столь  дорого, как  вы!" А  тот: "Не дозволишь потрудиться?" Какой будет
ответ, известно. Не  раз  уже делалось,  и пасечник хоть  и в лаптях,  да не
лапоть.  Знает,  каким  слушать  ухом  и царя  и  нечистого  духа. Согнулся,
позыркивает  из-под  бровей,  а рубаха открыла  грудь  бурую - как  бани  не
видала.  "Вашим трудом лишь и живем!"  - и приносит чурбаны, пустые  внутри.
Середка была гнилая, и ее всю выдолбили.
     Гость  берет  два этих дупляка на плечи,  третий дочь пасечника  несет.
Отойдут  в  бор,  да  где кустарник  цветет, повесят на сучья.  Александрыч:
"Зачем пчеле далеко летать? Пусть и тут заведется". А девушка на него во все
глаза: как в конце поста глядят на пышки с маслом. "Ах, до чего вы простой и
честный житель! Работа вам - счастье, и последнее отдадите богомольцу!"
     У него прихоть  - таким представать, и от услады он чуть не облизнется.
Сгребет ее - и щупать! Она повизгивает, тесней льнет, а  он  вопрос  задает:
"Ты  не лукавишь?" - "Какое - лукавить, когда  мне б навести  да  вправить!"
Александрыч: "Го-го-го-о!!!" -  разгогочется басом. Возьмутся за руки  и  во
всю прыть к пчельнику. От бега белые балахоны раздуются: два паруса летят.
     А  под  яблонями  у  колод теперь развернут  ковер, на  него  постелены
перины.  Тут же  на  травке - поднос, на  нем два заварочных чайника. Оба из
наилучшего фарфора, но в них не чай, а свежий мед.
     Приспевшие  из  бора  скинут балахоны, Александрыч  пальцем на чайники:
"Еще  два  гусика-гуська!  Только носы  короче".  Девушка  на  перину  скок,
уселась, смехом залилась: "Короче! короче! - и смотрит на третьего гуська. -
Вот  где гусик носат  - табакерочке  рад!" -  ножки вразъем - показывает ее,
ладошками грудки поглаживает.
     Александрыч вмиг рядом сел. Возьмет чайник, пососет из носика  мед - ей
дает. Она пососала, другой  чайник взяла, подносит к его рту. Потом целуются
медовыми губами. Она, счастьем опалена, как примется носы чмокать-сосать! На
третьем гуське особливо задержится...
     Но могут и  по-иному  начать. Сядут напротив друг  друга,  он  торчащим
шевельнет:  "Гусь-дубов-оголовок  на долбежку ловок!" -  "Не  сразу",  - она
задом к  нему  повернись,  окорочками подрагивает: "Зырь  на балабончики  до
слезы на кончике!" Он: "Жмурюсь - нет сладу терпеть! Разболелся-болит!" - "И
моя огнем горит! Ай, замучил аппетит!" - ответит ему, тут  он  и вправит: "В
межеулке елок - в нем увязнул ходок. Тяну напопятно, а он обратно!"
     Займутся  размашисто.  Солнце  во  всю  щедрость  рассиялось, пчелы  по
колодам  ползут,  к леткам и  от  летков летят:  воздух - одно  гуденье.  Но
никакая  пчела голых тел не тронет.  Хотя оба привлекают  и беспокоят потным
духом и горячей работой: туда-сюда, туда-сюда друг с дружкой. Однако пчелы к
ним добры. За  это Александрыч  уважал  себя -  выше всех пределов гордости.
Вот, мол, какое у меня влияние: тыщи жал могут вонзиться, а я без опаски - и
ни единое не  кольнет!  Чтобы  убеждаться в своем авторитете,  он  и  выбрал
пчельник для скромного рая.
     Гордился,   а  другой   человек  тишком  смеялся.  Пасечник.  Было  ему
родственно  то,  что называют  у  нас некошной силой.  Через нее  делал. Так
наворожит  - не только  пчела не ужалит, хоть подмышкой  держи  ее, - а коли
надо, волчица придет из лесу: за курицу яйца высиживать.
     Оттого ему перед  царем теряться,  что мухомор обходить. Царские  вкусы
вызнал и заполучил миротворца в силки. Холил  его самомнение, как умный едок
овечку. Царь наотдыхается - одарит его  с дочкой. Нажился  пасечник  поболе,
чем порядочно.
     Однажды зимует  Александрыч в теплой Ливадии, а ему  телеграммку. Шифр,
как  и  следует.  Расшифровал:  родился  сынок  незаконный!  У  царя  сердце
ворохнись. Велел поставить у нас дорогой дом бельведер, во владение сыну. Но
с  ним  не  видался,  и  тот  так и  вырос  под  фамилией  Разлучонский.  От
деда-пасечника унаследовал  способности  и тайны,  но стал и  гораздо больше
понимать. Пропускал  года  мимо  себя:  прибавится  изредка седой  волос, но
здоровье нерушимо.
     Жил безвредно, в разврате не погрязал, хотя  поневоле бывал свидетелем.
Увидит безобразие - и качает головой-то, качает. Тяжело ему: словно как и на
нем причастность. От  былых приездов родителя взяли-то наши  пример. Но  сам
Разлучонский -  живая совесть! Ни одной  замужней не коснется: без  согласия
мужа.  А если  приголубит чью невесту  - жениху  не узнать, ни в  толчке  не
понять. Оставит ее Разлучонский, после омовения, в прежней целости.
     Доброту  насаждал  вокруг   себя.  При  нем  служил  парнишечка  Артюха
Долгоногов, так  Разлучонский ему:  "Почему, скажи, ты не  даешь  мне самому
воду  с  колодца  носить?" Артюха только  и  моргнет,  язык в щеку упрет.  А
Разлучонский: "Как хочешь, но я завтра сам выберу кролика на обед". Родитель
разве  что  любил притвориться простым, а  сын и в самом  деле знал наизусть
поговорку: "Пиво пей, да не плещи. На ночь ешь пустые щи".
     Уже не было  на этом свете родителя и  матери и другой  родни. В Питере
новый царь кушал  яйцо  всмятку  золотой  ложечкой.  Ему насоветовали  взять
Разлучонского в столицу и запрячь  в политику. Из  разных  выгодных расчетов
замыслили посадить его на трон в кое-какой стране. Послал царь за  ним  - ан
дела! Того с полмесяца дома нет: пропал. Царь своей  рукой вывел  на докладе
две палочки и поперек перечеркнул - "Н" написал. "Найти!"
     А люди, о  том не зная, живут как жили. Так  же  и Полинька в  Питере -
дочка  фельдмаршала  -  думать  не  думала про наши места.  Выдана  замуж за
японского вельможу  и катит с ним вагоном  первого  класса:  чтобы,  проехав
Сибирь, уплыть  на корабле к мужу  на родину.  Он богат так уж  богат!  но -
пузатый.  Как только не  перетягивал брюхо! давил-вжимал  механикой  всякой.
Плюнул да утюгом каленым по пупку. И спроворил  себе. Сталась  необходимость
носить  на пупке грелку со льдом. Придумывал, как бы это показать веселее, и
все  не раздевался  перед  женой.  Наконец-то  в спальном  купе  говорит  ей
по-французски: он-де у меня извергается, словно вулканчик, а проще сказать -
стреляет, как бутылка шампанского при откупорке. Потому, мол, я ношу на себе
лед. Шампанское без льда - все равно что поцелуи беззубых.
     Снял верхнее  и  исподнее -  Полинька глядит на грелку,  но  боле  - на
другое. И  это размер? Таким только флаконец с  духами затыкать. А муж берет
бутылку шампанского из ведерка: "Ляжем, выпив сорт "Клико", чтоб пошло у нас
легко. Грелку сдвинем мы в сторонку и опробуем воронку".
     Она  раскинулась  и  не  знает:  предвкушать  или  сомневаться.  Улегся
вельможа  на нее всем брюхом  -  и  что? Лежит  она  будто  под барабаном, а
кошелек даром на виду:  пальцу  до  портмонета, как прощанию до привета. Она
мужу: "Эх, ты! Переморозил шампанское - бокал не наполнить".  Он слез: хоть,
мол, бутылку откупорю. Выхлебал три и кувырк: повалился на брюхо, как убитый
барабанщик на барабан.
     Полинька  сошла с  поезда на станции  Казань, велела носильщикам  багаж
повынести.  Наняла извозчиков: одного  с пролеткой, второго  с подводой, для
багажа. Приехала на пристань, взошла на пароход - и вниз  по Волге. Верила в
свою звезду. Раз-де случилась с замужеством осечка,  а пыл к охоте дудкой не
выдуло: будет мне дикое что-нибудь в сюрприз.
     Расположилась в  дорогой  каюте, окно  открыто на  верхнюю палубу.  Тут
чей-то голос густой запел:

     Кто из нас ненасытней на мзду?
     Всадник я или взнузданный конь?
     Скачки остро-пьянящий огонь
     Взмылит нас и обуглит узду...

     Полинька  скорей  на  палубу   прогуляться.   Ага,  вот  он:   виновник
беспокойства. Ростом не  взял,  но до чего крепко сколочен! Лицом груб, а по
одежде - ихо благородие. Поклонился ей: "Простите, - говорит,  - я не выношу
долго  без скачки". Она: "Я б и  сама дала закусить удила.  Сперва бы только
записать про узду -  не станет  ли от обещания смешно?" Он думает: "Ишь, как
охота выставить на смех!" Дюжий-то дюжий, но поистаскан: знал за  собой грех
сырости. Ладно, к чему грех помнить,  когда сама  добродетель перед тобой  -
увлекающа до опупенья! Заметил ее с палубы, когда она еще на причале была.
     Заходит к ней в каюту. По стенкам - зеркала, и потолок - зеркало. Между
зеркал   -  ковры   красные   с   будто  примешанным   дегтем:   как   кровь
жеребца-перестарка.
     Пароход плицами по воде: шлеп-шлеп... тогда было главное не скорость, а
угождение  красотой  богатым-то  господам.   Чтобы   плыли  не   спешили,  а
знакомились и жили.
     Она глядит  на него  искоса  и будто  сама  себе: "На  борова  зла,  не
встретила ли  козла?"  А он: "Фрол не козел, да рог  приберег". Она глазками
поиграла:  "Фрол за побаску,  кунка  на  ласку,  втык  на подмашку  - и  оба
врастяжку. Припотели, дух переводят". Он: "Я чаю - перепились чаю". Полинька
позвонила в звонок, чай с ромом принесли. Она усмехается: "На  чаю  голом не
прожить Фролом. Станете Фролкой - кладь забыл под полкой".
     Ему, ой,  не нравится! Так-де и накликает. "Представлюсь, - говорит ей,
-  по  титулу:  тайный  советник Егерь". Она  себе: "Эка  сразил!  Мой  отец
повыше". Верно. Однако знатностью этот человек  был родовитее ее  папаши. Но
уж  и беспутный! А пролаза такой, что  ему  поручали разные  скользкие  дела
вплоть до  заграницы. Управится,  как  спящего льва  обреет. Не  упускал и с
некошной  силой  спознаваться, даже живал у  эскимосов  - от  шаманов хитрое
перенять. Теперь  на него возложили:  задом наперед на дуб  влезть, но найти
Разлучонского! Егерь как раз и был на пути к нам: личность  та, что когда  и
не в баню идет, - всякий свежий веник понюхает.
     "Хм,  хм, -  эдак  сановито  похмыкал  и начал: -  я,  как  вы  знаете,
песельник - так отчего нам не  пить  чай без утайки навершника и балалайки?"
Она головой тряхни.  "Только  меня,  -  говорит, - не считать повинной, коли
будет недлинный". Этого ущерба он не имел и давай пуговицы расстегивать.
     Отразили зеркала  два тела:  одно белее белил,  второе - заматерелое, с
курчавостью и по груди и на лопатках. Чаевничают  пока  вприглядку. Полиньку
отвернуться  не тянет, но  она  не хочет и от строгости  отступить. "Если, -
говорит, - вам  желательно: грудью на живот,  да  из кулака в рот - этого не
будет!"  Он:  "Зачем же  такие  неприличности?"  Из стакана отхлебнул, ее по
гладкой  ляжке  похлопал.  "Вижу,  -  говорит,  -  зев макова  цвету  просит
конфету!" Она:  "До времени, чай, не прольете чай?" Он аж рыкнул в стакан от
досады.
     Полинька  сути  не поняла.  Упала на  спинку, ножки ввысь, ручками их в
обним  и  на  титярки,  лодыжки  скрестила.  Оторвись, глаз!  Промеж ляжек -
зев-цветок, намедованный роток! Выпуклил губки для радостной влупки. Егерь -
стакан  на столик, возвысился над ней: и только совать забубенного, а чай уж
и пролит на простыню накрахмаленну. Она личико скриви: фи, скучный!
     А ему  не  за  голову же  себя  хватать.  "Что  ж, -  говорит, - упадет
когда-никогда и конек ломовой на  улице Столбовой.  Но не приходится  раз на
разок!  Сядет девушка на возок - ломовому ль не  впору вывезти  в гору?" Она
глянула, как  опивками плеснула.  Он через то лишь и стерпел, что  дал  себе
клятву:  "Перебью  конфуз  успехом  -  или  пусть мне..."  Какую-де  кару бы
подобрать? И придумал: "Или из всех колбас мне одну гороховую есть!"
     Сказал в мыслях, а они строятся  рядок к  рядку.  Перемешал их,  а  они
опять в свой порядок. Ну, пусть по нему и идет!
     Говорит Полиньке: "Я еду к человеку самой благородной крови. Он окружен
тайной, но мне известно: такой красивейшей, как вы, он  не видел". Другая бы
слушала  - и  Полинька  уши  не  заткнула. Он ей  лести наплел,  да давай  о
Разлучонском: царский, мол, отпрыск, мечтатель. "В мечтах у него, - говорит,
- беспременно девушки. Ужасно горяч!" Знать этого  не знал,  а сказал, чтобы
ее разжечь. В мыслях у него было: ежели мужчину искать вдвоем с прелестницей
- скорее найдется. Это одно. А второе:  пока-де он отыщется, будет у меня не
один момент толкнуть забубенного на подвиг.
     Таким вооружился расчетом. А Полинька что? Не к японцу же ей назад. Как
верила, так и  верит: ее звезда знает, куда вести. "Буду ль я в силах ее  не
слушаться?" - с этим вздохом и вступи в сговор.
     Оба  сошли  с  парохода  в  Самаре.  Егерь  помчался в  наши  места  на
перекладных, а она с багажом должна приспеть следом: под видом его супруги.
     Проехал  он Колтубановку, глядит кругом:  "Ай, да  поля!  Ай,  да лето!
Блаженство!"  Рожь  озимая  начинает  смуглеть,  ячмень  вызревает, пшеничка
вот-вот дождется серпа. Свезли лошадки к реке: по берегу трава гусиная лапка
цветет,  на другой стороне табун  разбрелся по выгону, а дале видно поместье
Разлучонского.
     Перед воротами встречает прислужник  Артюха, парнишечка кудрявый. Он уж
оповещен: важный человек послан  правительством. Тот смотрит пытливо. Выбрал
себе в доме комнату, велел несколько приготовить для жены. Потом  пообедал и
Артюхе: чуется, дескать, что хозяина кто-то похитил, а того проще - убил.
     Артюха поклонился четыре раза кряду и говорит: "Как  барин пропали, так
на другую ночь одна из  ихних коров отелилась". - "И что?" - "С теленком все
ладно.  Хороший".  - "Так и  к чему ты  это?" Парнишка объяснил: умные, мол,
люди  говорят -  если бы барина обидели или лишили жизни,  теленок  был бы с
двумя  головами. "Наш хозяин таковский! Поди его обидь, когда он  сквозь три
каменных стены пройдет, и ни одна не повалится".
     Егерь:  "Мог бы  он  сделать,  чтобы  стены  повалились, сквозь  них  и
проходить было б не надо. Но у нас пока беседа  о другом: куда он  делся-то?
Вижу,  что  знаешь. Гляди  не  упусти награду! Сам царь даст  тебе  сукна на
сюртук".
     Артюха заморгал, рот  приоткрыл. "Хорошо бы, - говорит,  - и  саржи  на
подкладку". - "Даст и саржи". Тут  парнишка замер на месте. А Егерь: "Будешь
задумываться - другие скажут. Да и знаешь ли  ты чего?" Тот кивнул. "Как вы,
-  говорит,  - ваше высокородие, обещаете  про сюртук,  так и барин грозился
перейти в простую  жизнь. Стану, дескать, жить  как птицы.  А у нас  невдали
есть лесное место, где  бьют из земли родники. Зовут его Пивная Пипень.  Там
обитают птицы  и зверьки, какие прежде были барышни и офицеры. Колдовство их
уделало.  Куда ж еще барину удалиться,  как не к ним?  У  них и  гнездо себе
изготовил".
     Что парень  рассказал, вовсе не  касалось  Пивной  Пипени.  Народ любит
слухи тасовать и путать и уж больно охоч менять географию. Барышни и офицеры
- жертвы колдовства - обретались в месте по названию  Лесистый Кутак,  а  до
него от Пивной Пипени  восемьдесят верст с  гаком. Но Егерь  услышал рассказ
впервой. Верь не верь - бери на заметку. Думает: "Одна  условная вероятность
уже есть".  Приметил еще:  парнишка нет-нет да в  окно  зырк! За  окном баба
развешивает белье.  Рослая, видная.  Наклонится  к  тазу за стираной  вещью:
то-то окорока! Если б не юбка, вовсе было бы загляденье. У самой что  ни  на
есть раскормленной кобылы они похудее.
     Егерь: кто,  мол, такая? Артюха глаза прячет, зарумянился, как девушка.
"По хозяйству  служит.  Галя  Непьющая  -  имя ей". - "По  родителю это  или
прозвана?" Артюха: "Раз она вино и  бражку не принимает,  а  воды пьет самую
малость,  то,  видать,  прозвана". Егерю интересно: почему она воды-то  пьет
мало? Парень  в ответ:  "Уж очень могучая телом.  Говорят, нутро у нее будто
пеклом горит  и силу сушит-смиряет. Но если она напьется вволю, угасит пекло
- жди погибели. Может мужика в страстях до смерти допечь".
     Егерь  глубже  вникает:  "Семейная  она?"  - "Теперь-то, кажись, и так.
Недавно пустила в  избу  чужака, а то одна жила". -  "Что  знаешь о чужаке?"
Артюха  пораскинул умом. "В летах  человек, ходит горбится. Ворожить горазд.
Этим и достигает, что удается  ему Галю пронять. А то - была бы ей утеха  от
такого  худосочного?  Небось, люди зря  не скажут:  не стала  корова  молоко
давать,  а  он пошептал - и она снова здорова. Всей деревне угодил - сколько
уже вылечил порченой скотины".
     Но Егерю интереснее то, как знахарь доводит женщину до счастья. Смотрит
в окно: Галя пошла куда-то. "Не домой она?" - "Домой", - Артюха ему. "Далеко
живет?" - "Куда ближе - прямо за садом".  Егерь еще спросил о  том,  о  сем,
велел подать шляпу с пером страуса -  и  к Гале. Она  на дворе у себя, возле
телеги. Ось  смазывает  -  и  нагнулась  к  плошке с дегтем. Чтобы  юбку  не
запятнать, задрала ее, подол подоткнула за опояску.
     Гость чего прекрасного ни навидался - а тут и дышать забыл. Два кургана
ворочаются! Он себе: "На эдакие валы не взвезут и волы! Вот была б благодать
- эту крепость занять".
     Галя его увидала,  спохватилась и расправила  юбку. Он смотрит любезно,
говорит важно: "Известно, кто я?" Она глаз не подымет: "Сказать  не смею". -
"Говори,  чтобы  я  не  рассердился!"  -  "Во,  во,  знать,  вы  -  оно".  -
"Какое-такое оно?" - "Которое ждали. Начальство от  государя! И повариха мне
вас показала  в щелку,  как вы обедали.  Скушали телячью  ногу". Он  подошел
поближе,  добавил  в лице  доброты:  "Твой  дома?"  -  "Нету,  ваша боярская
милость. Уехал в село Бабаки - заговаривать от запоя тамошнего батюшку".
     Его грусть и возьми: за  грехи  мне случай на позор на жгучий! Чего  бы
теперь ладнее, как  не запрячь два тела в  одно дело? Но на  скользком кость
ломится, поперек  лужи кол не стоит. Есть, однако  ж,  средство -  достав из
порток,  запрудить поток.  Ведает  знахарь,  чем устраивать самопомощь,  и я
допытаюсь.
     Сам Егер недаром поел с эскимосами мерзлого мяса: подглядел, что к чему
шаманы  прилагают,  с чем  мудрят.  Обошел он вокруг  Гали и  говорит: "Твой
должен где-то держать вороний клюв - в кусочек кожи завернут". Она было ахни
от страха,  но потом опомнилась. "Клюв, -  говорит, -  или чего  другое,  но
припасено у  него". -  "Как с тобой  лечь, кладет он это под  тюфяк?" Она за
сердце схватилась,  но затем  пришла в себя. "Дак, - говорит, -  под тюфяком
всегда и лежит".
     Гость побежал  проверить.  Приподнял  тюфяк: есть!  Чехольчик из черной
кожи, а  в нем - клюв ворона. "На догадку  и находка!" - с этой мыслью новые
Гале вопросы,  но уже веселее: "Пьет он чего, прежде как начать с тобой?" Ее
будто ужас обдал, глаза  выпучила. Но  потом отошла.  Водку, мол, он  пьет и
приговаривает:  "Не родная ли ты мамочка?"  Егерь кивнул. "Небось, принимает
не по-простому?" - "Нет, сосет через вот это", -  и подала трубочку из полой
птичьей  кости.  Егерь разглядел на  ней  знаки,  и душенька  затрепетала  -
таинственней не увидишь. Неуж, мол, далась мне судьба?
     Велел принести водки - да в посуде, из какой знахарь  пил. Галя на стол
фляжку: четыре грани, толстое стекло темно-зеленое. "Пробку, - говорит, - он
зубами вынал". Егерь:  "О!"  -  и так же зубами вынул, приказал Гале  выйти.
Снял  с себя все,  что ниже пояса:  ноги жилистые, кривые,  поросли  жестким
волосом. А куртка богатая! шляпа с заморским пером.
     Взял  в левую руку чехольчик,  где вороний-то клюв, в правую - костяную
трубочку.  Прижал  к мошонке средство, во фляжку трубочку  погрузил  - и как
потянет!  После седьмого  глотка  крякнул  и сладко  шепчет приговорку:  "Не
родная ли ты мамочка?" Сам думает: "А ведь вправду роднее-то поищи!"
     Фляжку  опустошил:  хорошо!   Оглобелька  полу  куртки  приподняла.  Он
аккуратно коснись пальцами  оголовка, говорит: "Не  проси, копытце,  в  улей
вломиться". Как  бы, мол, спешкой ворожбу не попортить. Дичь перед варкой  в
воде держат, а варят - не  до  пяти считают. Так и тут: вся  полнота  пользы
наспех  не  дастся.  Вытомиться надо,  озвереть  до  дикой  страсти, тогда и
показывать бабам истый  натиск.  Тоже  то удобно, что есть,  где  дичать  да
заодно Разлучонского высматривать.
     Выскочил из избы и,  чтоб на  Галю не кинуться, прыгает на одном месте.
"А ну, - орет, - как мне попасть в Пивную Пипень?" Галя несла в баньку дрова
-  посыпались  чурки  наземь. Он прыг  да  прыг,  а  ее  глаза:  вверх-вниз,
вверх-вниз  - зачарованы  тем,  что  из-под  куртки  торчит. Подошла слабыми
шажками, наклонилась  и говорит будто залупе, а не  ему:  туда-то дойти, там
повернуть. "Опосля лесом, лесом, и будет Пипень Пивная".
     Побежал  он  -  борзыми  не догнать  - в  шляпе с пером,  в куртке,  да
голоногий; зад и именье на виду. Тут в события замешайся загадка.  После нее
надо убить каждого следователя, который  слушает свидетелей.  Но это -  дело
дружинников,  а загадка  - вот она. Создалось влияние на  тех, кто  наблюдал
безобразие. Они видели не его, а словно б  идет человек  в одежде из золотой
парчи, в красных полусапожках, на голове - тюбетейка, усыпанная самоцветами.
Впереди него тянется артель нищих. Они голосами - до  чего  чистыми! - поют:
"Небо  злое,  грозовое!  Грозовое,  штормовое..."  - и из  котомок выгребают
бисер, на дорогу горстями сыплют.
     Не  про  то  слава,  что чисто  пели. Бисер - как они прошли  - остался
лежать  и  поблескивать,  вот  что!  Попробуй  обрати  его  в сор - фиг! Как
верить-то в чудеса науки?
     Нашлись  -  кричали  другим: "Не берите!  Горя не  оберемся!" Но народ,
конечно,  собирал. Продадут -  и пошел выпивон.  Нападало потом и  горе. Но,
можно подумать, его до того не видали. Есть чего вспомнить.  А тут дожила до
сего дня  светлая память в  виде  поговорки:  "Где тот конь, чтоб  высер  на
дорогу бисер?"
     Ну,  а когда  Егерь прибежал к  Пивной Пипени,  туда  и Артюха на коне.
Узнал от Гали  устремление гостя - привез ему  пищу. Тот у родника ноги мыл.
Затребовал три воза  сушеных  коровьих лепех  -  кизяков,  - соломы воз. Где
родники  образуют  ручей,  там велел  сложить  из  кизяков  укрытие,  кровлю
набросать из прутьев и соломы. Поселился навроде скотовода, который пропился
и хочет птицеловом стать.
     У  ручья лесные  голуби садятся:  попить-поплескаться. С  поляны дергач
голос  скрипучий подаст. И сколь иной птицы кормится, от  врагов  хоронится.
Средь  кустов  заяц мелькнет. Жаба выйдет из-под  корней,  обдумывает что-то
свое...
     Егерю привезен бочонок водки. Два раза на дню Артюха с питанием: мясо в
горшочках,  с груздями солеными запечено. Егерь приберет,  сколько свадьбе в
мясоед не умять, в убежище влезет: еле поместится меж кизячных стенок. Перед
всхрапом успеет шепнуть: "Скотинься, тело, и зверей - будет мужество ярей!"
     Однажды пробудился за  полдень, черпак водки выпил и  не поймет: что за
изменение в природе? Под  осокорем белеет голая  краса-стать, сисята-торчуны
изюминами  манят. Гляди-ка,  ляжки  цветок  зажали.  Не  фонарик  ли  ночной
прозваньем?  Светит не светит, а на свету и  мысок  и плоский животик. Ножки
топ-притоп, а цветок не сронится. Плотно взят - стережет клад!
     Егерь  себе: "Правду паренек толковал, что  тут  барышни  в образе птиц
прозябают.  Эта,  видать, из  птичек  сиповок.  Или королек?"  Чтобы  ее  не
вспугнуть,  не встал  в  рост, а, согнувшись, боком к  ней.  Тихонечко  руки
развел  -  хвать!  обхватил  ее  ниже  спинки:  убеги!  И  лишь  тогда  стал
распрямляться:  ладони ей под окорочки  - оторвал  от земли  девушку. Она уж
цветка  не  держит  - обняла ножками  человека,  его  шею ручками обвила. Он
шепчет: "Цветочек - это так, сновиденье, а на толстолобый  подпорыш осесть -
это  мудрость!"  Прислонил  ее  спинкой  к  осокорю,  приладился,  она  тоже
подсобила.  Взялись  за действие. Он силен,  она не квелая  - так и заходило
весло в уключине!
     По успеху и хвала. Тех заслуга велика, кто умеет встояка.
     Отмахались  умелые, Егерь соснул  с  часик в  своем убежище,  выглянул.
Время  к вечеру,  а  зной  не  легчает;  духотища. В ручье  девушка  моется.
Кажется,  будто  другая  уже.  Выскочила  на  берег  -  верно!  Приземистей,
задастей,  чем  первая.  Встала на  четвереньки,  смотрится  в воду,  как  в
зеркало.  Он взял в зубы соломинку,  подобрался  на  карачках к пригожей - и
кольни соломинкой в окорочок.  Она  обернулась, а он: "Не садись, гол зад, в
овсы, а почуй мои усы!" - да ржать. Как она его отбрила! "Вы видели, чтобы я
в овсы садилась?" - покраснела свеклы красней. Он не  знает: пардон, что ль,
сказать? Втолкнул поршень и тогда уж: "Пардон". Будто ей теперь до того.
     Такие встречи-труды  и пошли у него, и  пошли. Третья  хорошая явилась,
потом  - опять первая. И ни  разу не сорвется тормоз, хоть дергай колесо  до
бешенства. Как после  этого плечи не расправить? Подбоченится, думает: "Идут
ко мне  телом  обмяться,  щедрость  получить - и снова  летают  птицами. Вон
куропаточка  села.  Была  моей! И  вон та  уточка.  И  сойка. Мне ли  вас не
узнать?"
     Оборотни и те,  мол, от меня  в  лежку лежат! Очень растроганный, лезет
спать в укрытие из коровьего навоза. Снятся голые бесстыдницы и куропатки, а
надо  б,  чтоб  снились  глухие  платья  и  строгие лица.  Ходят-то  к  нему
учительницы из сел. Молодые, а женихов для них нет;  деревенские парни им не
ровня. Просто мление унять  и то не  с  кем. Дай  Игнату  или  Нилу Нилычу -
ославит жена, службы лишишься.
     А  тут  узналось:   поселился  в  лесу  сильный  мужчина,  самим  царем
направлен. К  роднику жизни  да не  поспешить? Наладились  пробираться через
дебри,  кружным  путем.  Удумали умницы  использовать слух  о  заколдованных
барышнях. Спрячут одежду под кустами или в дупло и изобразятся с цветком.
     Егерь разохотился  продолжать.  Уверен,  что где-то здесь  Разлучонский
таится.  Никуда, мол,  не денешься - выдашь себя.  Приказал  Артюхе,  чтобы,
помимо обычного, привозил горшочек сметаны с  вареньем. Останется Егерь один
- оглядится, отнесет горшочек в чащу. Там из валежника выступает пень, оброс
грибками.  Поставит  на  него горшок,  скажет направо,  а после налево:  "Не
побрезгайте. Ни я и никто сметану не трогал".
     Той-то  порой  прибыла  к  поместью  Полинька.  Ехала,  наняв  карету и
прислугу.  Следом  багаж  везли:  французских  платьев  дюжину  дюжин да еще
несколько. Привыкла к форсу.
     Кто в поместье служил, все набежали. Она из кареты показалась: личико -
волшебство зари! Брови  - ястребок прильнул, крылья  вразлет - на  переносье
сошлись.  Глаза  из-под  них  -  огнистая  синь гордяцкая; в  плен  только и
сдаваться  им.  Губы:  соленым  помидором  стать  - чтобы присосом  впились.
Прическа - смоль; локоны сажевые вдоль щечек бело-розовых колышатся.
     Артюха  было  ей подножку каретную опустить,  а  слуга с запяток  прыг:
толкнул его. Каблуком  ему  на ногу -  и сам подножку  примостил. Полинька -
даром  что   глядела  поверх  голов   на  бельведер   -   приметила  и  это.
Долговязенький  парнишка  уж  больно кудреват: над мордашкой -  будто папаха
золотистого каракуля.
     Прошла в дом, осмотрелась  в  комнатах  и велит Артюху  позвать. На ней
платье креп-рашель: по ночному  небу  узорная  позолота. Плечики голенькие -
голубкам целоваться на них. Он стоит тихонький, а она: ах! так и запустила б
обе  ручки  в кудри  его! "Мой  человек  сделал  вам  больно грубым сапогом.
Покажите это!" Артюха задрожал: "Это?" Она: "Разумеется!" Он перекосил  лицо
на  плач:  "Пожалейте  мой  стыд, ваше сияньице". Как она ударится  в  смех!
"Стопу покажите отдавленную!"
     Снял он  легкий ботинок: за барином  донашивал.  Она замечает:  мозолей
нет,   пятка  не  разношенная,  а  кожа   -  как  у  молочного  поросеночка.
Соблазнительный паренек. Сосун сердечный.
     Спросила: "А девицы  здешние, видимо, толстопятые?" - "Ух, толстопяты!"
Она  снова в хохот:  черные  локонцы так  и заплясали  вдоль  щечек.  Глазки
гордяцкие  стали  слаще  малины-вареньица. "Хотел бы,  -  не говорит она,  а
мурлычет, - разницу увидеть?" Он привскочил: "Совершу, как прикажете!"
     Она думает:  "Чудо, какой  чудак!  Не мой  ли  долг -  поднять  его  до
благородства?"  Но покамесь  спросила, куда  отлучился ее муж.  Артюха голос
приглушил   и,   как  о  страшной   тайне,  слово  за  словом...  толкует  о
заколдованных барышнях и  офицерах.  Сперва-де его  барин к  ним подался,  а
после -  ее  супруг: и  к  ним  и  к барину. Она  не поверила. "Какая  милая
темнота! Ишь, завел язык. Ну ничего, и я его заведу кое-куда в свой момент".
С улыбкой объявила: "Я  знаю, что да почему. Кочевники пригнали табун, и муж
объезжает горячих кобыл! Поеду погляжу".
     Велит запрячь в коляску-ландо и подать платье люби-сквозь-блондо. В нем
спинка открыта - до последнего позвонка нижнего, до ложбинки. Талия обтянута
- лебяжья шея. Взирай-любуйся: лебедь  раскинул крылья и под ними два мячика
холит.
     Подкатила к кизячному укрытию, кучер  Мефодьич  ткни пальцем: "Вон  ихо
степенство!" А Егерь только-только попрощался с  одной из голеньких. Вылакал
черпак  водки -  стоит  на карачках, мочится. Полинька -  вздрог-вздрог; под
крыльями у лебедя мячики встрепенулись: на волю рвануть.
     Егерь  спьяну ее не узнал. Видит: явилась  какая-то  разодетая. "Никак,
мне в укор?" - и взъярился. Мы-де познали здесь голый рай, а ты - нарушать?!
Из горла рев ревом. Отревел с минуту - орет: "Не форси-ии!!!" И бросил в нее
конским  яблоком.  От  Артюхиной лошади оставался навоз. Подарок -  шмяк  по
пояску,  по  тугому животику.  На  пряжку  плюха  налипла.  У  Полиньки губы
вздуйся,  брови  изломились. "Мой  папа - фельдмаршал!"  Пальчиками сбоку за
поясок:  "Фу!"  -  да  как  дернет.  Он   и  порвись;   пряжка  матерьяльчик
сквозной-воздушный  зацепила.  Платье - вжик!  -  рассеклось  и  слетело,  с
навозом-то.
     Мефодьич сидел на  козлах  -  эка уставился! Хочет высмотреть у  барыни
самое барское-дорогое.  Плешивый уж  -  а так бы и  впер  в  укромный зазор!
Полинька к  нему ястребицей. Отняла кнут, мах-мах: скидавай-де рубаху. Ее на
себя, а ему приказала  платье натянуть. Порвано  - зато  и налезло.  Поехали
домой. Она  сидит  в  ландо  в кучерской рубахе,  а  кучер  будто  обрывками
покрывальца обвязан; лоскутья трепыхаются на ветерке, но кое-кому - именины.
Именинник  окреп: еще  чуть -  и покажет ласточку в небе.  Мефодьич  мается:
"Барыня б хоть одним глазком глянула!"  А  то она исподтишка не увидала. Вот
уж ей диковина - у кучера морковина.
     Влетела  в дом, пробегла семь комнат до кабинета и  вызывает Артюху. На
"вы"  к  нему.  Вы,  мол, мне доложили о  заколдованных  офицерах  - как они
обречены страдать  в  виде птиц и зверьков. "Я хочу разобраться в их судьбе.
Утром  доставьте какого-нибудь!" Он вышел - она глазки закрыла: предвкушает,
что будет  завтра происходить. А о Егере у нее вывод:  "Неспособный мужчина.
Оттого и запил, сбежал, пытается позор в навозе пережить. Ну, вольному воля!
У меня свой долг есть".
     Утречком в ванне понежилась, служанки ее одевают. А Артюха ездил  ночью
в  лес, кликал-кликал несчастных  -  никакая птица  не подлетела,  и хоть бы
отозвался хорек или ежик. Тогда он в сарае поймал индюка. Принес в кабинет -
туда и  Полинька через другую дверь. Ястребок-барынька! Наряд на ней хитрого
интересу:  мерси-муслин-припаси-ка-клин. На прическе - холм-елбань: округлая
шапочка  зеленая,  перехлестнута  наискось  золотой  лентой. Груди  -  самые
кончики -  чуток прихватила  материя; от пояска бежит вниз лазурь с золотом.
Из разреза то одна ножка, вся до межеулка, то вторая стать преподаст.
     Артюха стоит  с  индюком  на  руках. Полинька  со  всей заботой: "Мусье
офицер,  как  вам  тут?" Сказала  индюку,  а улыбочка на  паренька  просияй.
Кудрявенький! долговязенький!
     "Пустите его на пол. И разуйтесь".
     Он снял  ботинки, а как голову поднять - глянул в  окно. Оно начиналось
чуть не  от  пола:  видны  огороды,  лесок.  У  леска  Галя Непьющая чего-то
собирает: поди, рвет черемшу.  Юбка задрана, и с этим  видом баба в наклоне.
Окорока от  жаркой  силы  в испарине.  Липнут к ним комары,  слепни: кому бы
казнь, но Гале - отвлеченье от жажды.
     Артюха  навострился смотреть, а Полинька  будто  про индюка: "Огрубелый
мусье!  Никакой  любезности  к мадам.  А будь  козочка  недоена, сласть-очко
раздвоено - тоже клюв в сторону?" Индюк ковер клюнул,  почистил о него лапу.
Полинька круть-верть  -  и  к парнишке. Указала  на свою шапочку-елбань, его
руку взяла,  к  пупку  прижала, тихонечко  книзу ведет:  "Хочешь  - палочкой
елбань или звездочку достань!" Он  слышит, нет? Другому зову  привержен. Она
прямее: "Где  смак-пастечка  медова  - встояка насесть  готова?" Артюха: "Не
могу сказать.  У  господина  офицера  спросите!" -  отвернулся к  окну, Галю
кусаную зрит: валуны необхватные.
     Полинька всю  досаду -  в резвость, подскочила к индюку:  "Негожий  вы,
мусье! Ох, взыщу!" Тот:  "Кулдык, кулдык!" Она носком  туфельки ему на лапу.
Он -  всхлоп крыльями, она  как  отпрянет!  Лазоревый  муслин  оторвался  от
пояска,  открыл  белые  булочки.  Полинька:  "Грубиян! Пригласи  таких-то  -
норовят  тут  же   сдобу   перелапать!"  Паренек  назади   нее,  она  индюку
выговаривает,  смешочки  сыплет -  бац-бац  ладошками  по калачикам. Дразнит
круглыми с пришлепкой, в оттопырку вертит попкой. Обернулась к Артюхе лицом:
"В межеулке зев горяч - елдачок скорее вкрячь!"
     Он чуть не в стон. Сердчишко  не туда рвется. "Барыня! Ковер замерзит!"
- хвать индюка и в дверь. Она ножками затопала: "Зарезать немедля!"
     Он по лестнице вниз  и к леску помчись. Навстречу Галя:  беремя черемши
несет. Обежал ее и с индюком  на руках -  за  нею. Вот они, верзилища голые!
Шаг  плавный,  а  сила-то  как  волнует  их!  вроде  и  слегка  - но  мощно.
Ближе-ближе к  ним, телом прижал птицу к Галиной пояснице - и хочет облапить
потную могучесть.
     "Пустого не думай, - кричит, - я с наказом! Велено зарезать индюка".
     Она  задом оттолкни  приставалу,  он  круче  приналег:  чуть  птицу  не
задавили. Пронесло бедную да прямо на Галино  роскошество. Та решила: Артюха
восторгом извергся. В сердцах лягни его в десятую долю  силы. Упал навзничь,
хочет  взмолиться:  "Не опускай  подол!" -  да  голоса  недостает. Она  юбку
расправила, говорит:  "Впопад,  невпопад -  каплю пролил  и  рад!"  Положила
индюка на беремя черемши, понесла с плачем. Всякую живность ей было жаль.
     В  тоске и Полинька. Не  с  изъяном ли паренек?  По  наружности  - куда
бойчее здоровьем. Свежей и не видано. Может, он есть хочет? Простые-то  люди
всегда несыты. Нес индюка да, поди, щупал жирного.  Слюнки потекли: поджарки
б наесться! Одно другое и перебило.
     Вечером послала  за  Артюхой.  "Я, - говорит,  - не оставлю офицеров на
произвол  природы. Чтоб мне утром был какой-нибудь  для разбора!" Он  вышел,
она на кухню  приказ: как только завтра появится - накормить его индюшатиной
до отвалу.
     Ночью поехал он в  лес, покликал - все попусту. Вернулся в поместье и в
кроличьем хлеву взял из клетки кролика, какой покрупнее. Несет к барыне - из
кухни кричат: "Зайди!" Увидал угощение на столе: не верит, что для него. Ему
говорят: "Эдак шутить - не дорого ли?" Ну, фарт  упускать не  с руки. Связал
кролику лапки,  чтоб  не  убежал,  да  давай  индюка уплетать.  Одни  чистые
косточки оставил.
     Поднялся  в  кабинет  - и Полинька туда через  другую  дверь:  купаная,
томленая!  Наряд   на  ней  острого   интересу:   мусье-лениву-не-быть-живу.
Шапочка-елбань - моря синей - молочным ободком понизу обведена. Из-под  него
локоны  спадают, черные как смоль. Грудки обтянуты тельняшкой полосатенькой;
куцая - до пупка  не хватило. Талию  обвил поясок, горящими рубинами усажен.
От него книзу - будто тельняшки лоскут сузился клином, приник к заветному. А
далее совсем ничего, лишь туфельки на высоком каблуке.
     Артюха  держит  кролика, она подступи  игривым шажком. "Мусье телепень!
При вас ваша лень? - сказала кролику, а глядит зорко на парня. - Коли так уж
ленивы, отдохните на  ковре".  Опустил он связанного на  пол, разулся, как в
прошлый раз, и скосил глаза к окну. Нет, не видать Гали у леска.
     А  в кабинете у  стенки подушки положены одна  на другую, по наперникам
вышивка: курочки  и гусята.  Полинька  взяла его  за руку,  к горке  подушек
ведет,  а он не утерпел,  снова в  окно зырк - Галя! На  огород вышла. Подол
задрала, за опояску подоткнула и в наклон: редиску дергать.
     Полинька указала  ему на  свою  шапочку-елбань  и  его  руку  к его  же
порткам, к  причинному месту  прижала.  Говорит:  "Хочешь шапочку, где ловко
поместилась  бы  головка?" Он  - в  краску,  да  не в  дрожь.  Иными  чарами
заневолен. В окно Галя видна: курганы  живые над зеленью встали, так и подул
бы на них взамен ветерка!
     Барыня ему: я-де росла в именье и научилась от крестьяночек играм. "Это
нам поможет  в  деле с офицером. Чтоб с ним разобраться, надо поконаться!  -
поправила  подушку  и  пальчиком в  вышивку:  -  Уговоримся  так.  У меня  -
курочка-сладкоежка, у тебя - тупорылец-гусишка, на носу шишка".
     Усадила Артюху на  горку, к нему на колени села, ляжками  его обжала. И
как  запустит ручки в  кудри ему!  Ах,  красота!  "Буду, - говорит,  - кудри
перебирать, меж них  родинку искать  и присказку сказывать. Найду родинку на
последнем словце - гуська ставим на кон. Нет - ставим курочку".
     Артюха: "А с  господином офицером что будет?" - "И его поставим на кон.
Дойдем по порядку!" - ерзает у паренька на коленях, думает:  "Был бы вправду
кролик офицером - и связанный добрался бы уж до сладкоежки".
     Растрепала Артюхе кудри, начала: "Лебедь на ослядь, елбани погладь!" Он
сидит сиднем,  по  иному прельщенью  страдает.  Она: "Не приметила, была  ли
родинка?"  - елдыр-елдыр  балабонами по  его ляжкам; тронула  ручкой поясок:
лоскут  отстегнись - и нет его. "Пусть, - Полинька говорит, - гусек  смотрит
да сам решает, ставить ли ее на кон?" - и  выпростала у  парня красавца. Тот
словно задумался перед ротком: зевнет, нет?
     А у  Артюхи  одна  нужда:  в  окно  глянуть. Смотрит:  верзилища  голые
дышат-волнуются  на вольной воле. То-то страсть  его и погибель. Застонал не
стерпел. Барыня:  к  чему-де этот  звук?  Он:  "Господина  офицера  жалею  -
развязаться  хочет!" - пальцем показывает на  кролика:  тот  лежит-дрожит на
ковре.
     Полинька  на  коленях  у  парня елозит:  "Я  этого  мусье поняла. Таких
пригласи,  они  - нет  чтобы даму увлечь. Набьют  трубку  и ждут,  когда она
свистнет. Чем их жалеть, гуська пожалеем - ишь, как хочет конаться!"
     И за присказку: "Стоек  будь, не валок, вваливай вдовалок, задвигайся с
кряком туго, будь как палица-бульдюга!" - только приподняла очко - поставить
сладкоежку на кон, - а Артюха и  выдерни подушку из-под себя.  Оба грянулись
набок. Миг - он на ногах. "Господин офицер развязался, беспорядка наделает!"
-  сцапал кролика,  бежит  вон.  А  Полинька  вскочить не успела,  задрыгала
ножками в воздухе: "Забить, ободрать - тушеным подать!"
     Артюха кубарем по ступенькам скатился. Выбежал в огород, а Галя набрала
редиски - идет навстречу. Он с кроликом на руках - прыг в сторону. Она мимо,
он сзади засеменил.  Какие тыквища  перед  ним  плывут-покачиваются! Ай,  да
лоснятся претолстые! Жар,  мощь -  сплошь  прелесть! Бросился: телом  прижал
кролика к Галиной пояснице - хочет руками объемище обхватить.
     "Ерунды не подумай, - кричит, - я с делом! Приказано обработать грызуна
для кухни".
     Она наддала задом: "Отлепись!" Он плотней притерся. Кролик сдавленный и
проссысь:  прямо  на Галино  достояние. Ее озлило:  "Парнишка соком изошел".
Лягнула в девятую часть  силы. Он  отлетел на сажень, лежит плашмя; так бы и
взмолился: "Повремени  подол  опускать!" Духу недостало. Она стянула юбку на
потное, мощное  да скажи: "Навел клоп на взгорье потоп!"  Подобрала кролика,
пошла: слезы по нему роняет.
     А  Полинька  виски  трет, мигрени  ждет.  Эка  мороки  с  пареньком!  И
пригожий, и справный. Кудри -  папаха золотистого каракуля.  Цацка - колокол
качать! Млей и малиновый звон  слушай. Отчего ж не довелось упиться? Вчера -
то вчера. Видать, индюшатины так хотел, что тронет своего,  а чудится ножка.
Но нынче-то пришел накормленный...
     "О! - тут ее стукни мыслью по мозжечку.  - Простые люди сколько ни едят
- им  бы и еще  съесть.  Кормили  его индюшатиной, а нес-то  кролика.  Щупал
жирного  и разохотился на  крольчатину.  Ему  дают  блинчик  с  медом, а  он
нашпигованного хочет - аж из утробы стон".
     Ладно,  думает  она, теперь знаю,  как  помочь палке  водить хозяина...
Призвала Артюху, велит: чтобы наутро был  еще один офицер! После передала на
кухню: с какой дичью его завтра увидят, таким же самым и накормить.
     Воротился  он  из лесу  ни  с  чем.  Пошел в  свинарник,  отнял у матки
поросенка-ососка. Только в доме появись - зазвали на кухню. Повариха видит у
него  свинку,  кумекает:  "Это  сколь  надо времени  -  молочного  поросенка
сготовить! Барыня заждется, потребует человека, а он еще не накормлен. Лучше
так сделаю..." Вытерла руки о передник и навалила на стол свиных колбас.
     Артюха не  стал на  сей раз  глаза  таращить.  "Кровяная, -  говорит, -
колбаса  - лишняя.  Положи  больше  ливерной". Поместил связанного ососка  в
сторонку, режет колбасу, угощается. Съел немало и кучу обрезков оставил.
     Взошел по лестнице, а барыня не в кабинете; из смежной комнаты голоском
озорует: озорства озорней.  Выкликает, как иностранка,  несуразно: "Старичок
всталь  и на обед-баль. Ищет  вазочку  с желе,  а ему даваль филе". Артюха в
ответ:  "Уж  вы  не  взыщите  -  офицер,  кажется,  в очень молодых  летах".
Полинька: "Ха-ха-ха!" - дала смеханца: так и цепляет задором.
     Он ступил на порог - она посреди  комнаты. Шик - никакого восхищенья не
хватит! Наряд на ней голого интересу: мамзель-вдувель-как-всталь-засандаль".
Шапочка  белым-белая,  зимнего  горностая,  чуть  набекрень  сидит;  спереди
украшена    драгоценным   полумесяцем.   Грудки   поддерживает   лифчик   из
рыжевато-темной куницы,  сосцы не скрыл. Более  на теле  почти ничего, кроме
пояса. Из куньих  хвостов  сшит: лежит низко, на  бедрах. Хвостик и  по паху
пролег, прихватил промежность. Полинька повернись на каблуках  - балабончики
блеснули; меж них тоже куний хвост пропущен.
     Артюха прижал поросенка  к себе, на нее глядит, но и вправо зыркнул - в
окно. Из  него вид  во  двор. Она повертелась перед парнем, мизинцем щекотни
поросячий  пятак:  "Мусье  ленивец, это  ваш тупорылец? -  да:  -  Ха-ха-ха!
Ха-ха-ха!!!" - смеется Артюхе в глаза, стремится раздразнить.
     Указала  на  свою шапочку,  на  полумесяц, потом ладошку  к его порткам
приложи, шепчет: "А от прямого рожка - до звезды два вершка". У него ширинку
натянуло -  раскрыться пуговки не дают. Барыня  за них взялась:  вышла цацка
наружу. Маковка крепка - арбузы пробивать.
     Полинька  будто рукоять сжала ручкой, повела парня  в угол. А угол этот
отгорожен  зеркалом-трюмо. Оно  стоит  к стенке  боком  и  отделяет  как  бы
закуток. Артюха в нем затоптался: позади - стена  и диванчик, слева - трюмо,
справа - окно. Выйти - барыня встала перед ним. Тронула куний хвост, который
от пояска спущен в промежность,  и говорит: "В ступу ли пест, в  перстень ли
перст, а куницы шерстка не спрячет наперстка!"
     Поросенок у Артюхи на руках:  "Хрю-хрю..." А Полинька: "Подкуни накунок
куний -  куманька  кума  прикумит".  Артюха ей:  "Если вы  не  мусье офицеру
сказали, дозвольте  их на диван положить". Она себе: как  бы, мол,  в нужный
миг  не  отвернулся к свинке на  диване.  Велит: "Встань коленями  на ковер,
положи  мусье  у колен".  Сделал по ее,  но  как  и  в  окно  не  взглянуть?
Просторное, чуть не до полу: видны  весь двор, стойло, сарай.  Из сарая Галя
покажись. Выволокла  корыто: из липы выдолблено.  В  таких  у нас засаливают
рыбу, перед тем как сушить. Открыла Непьющая окорока - вдвое толще кобыльих,
- подол  за опояску заправила, сейчас к коробу  с солью нагнется... Паренька
проняло огнецом - от кончиков ногтей до кончика.
     А  Полинька не  дождалась,  когда  он  руки  протянет  - куний хвост  с
межеулка сорвать,  - сама отстегнула.  И второй, какой  меж булочек  вжался,
следом  отпал. Опустилась на  четвереньки,  очко наставила. Пояс пушистый на
ней  остался, и  кажется: мохнатый зверь обнял талию  - из-под темного  меха
белые балабончики  сияют.  Обернула она лицо к  парню, улыбается  разлукаво:
"Жар-печурка  с поддувальцем  просит смазанного  сальцем  уварить киселик  с
перцем, в поддувальце вдув от сердца!"
     Его ладони начни булочки  холить, а глаза -  знай в окно зырят.  Так  и
застыли! Галя пришлепнула на заду  слепня, склонилась к корыту: соль сыпать,
рыбу  класть. Окорочища голые расперло от силы. Влекут  Артюху  -  хоть вниз
кидайся.
     Он толкнул ососка коленом. Бедный уж повизгивал, а тут как развизжится!
Полинька  парню: "Не будем отвлекаться!" - от нетерпенья очко подкинула. Он:
"Мусье  офицер взревновали,  грозят откусить!"  Она себе: "Ишь, сорвалось  с
языка! Впрямь  заводной!  Хотела  завести  его  куда надо  -  приспел  миг".
Повернулась к Артюхе  - открой, мол, рот  и слушай: "Взрос  язычок, достанет
плечо! Длинен он не по уму - быть залупою ему!"
     Вновь  надвинулась рачком,  взвела  булочки  под  нос  пареньку. Уж как
заветная возбуждена  -  вот  она, встреча!.. Он приложился - да  будто  сама
смерть  в ухо скажи:  "Мой!"  Метнулся  взгляд в окно: полушария вздыбились,
мощью напружены.
     Артюха зажал ососку  рыльце,  чтоб визг прервать,  и  сам в  крик: "Ой!
Мусье  до  крови укусил, велите заколоть!"  А Полинька:  "Не  велю!!!"  - от
злости, что снова не в лад пошло. Он, однако ж, поросенка  сграбастал, через
нее  скакнул  и  бегом во двор. Там  стал красться.  Свинке зажимает  рыльце
рукой, подбирается к Гале сзади, поводит голой маковкой. Намучился - никакая
дерзость не  в стыд. Положил ососка  наземь,  к  верзилищам пристроился  - и
скорее-скорее  палкой в  норку  попасть. Галя чуть  не сругнулась: сейчас-де
опять осопливит! Лягнула его, обернулась. Парнишка распластался на земле, из
ширинки шесток торчит. Поодаль лежит связанная свинка, визгом заходится.
     Галя всякую скотинку  жалела до страданья.  Смотрит, вот-вот  взрыдает.
"Опять, - кричит, - резать?!" А Артюха: "Не велено!"
     Она  верить боится. "Что болтаешь-то?"  -  "Не  велено  резать!" -  "Не
велено?" - "Сказано: нет!"
     Как радость всколыхнет ее - от  пяток до  валунов и от них до сережек в
ушах.  Встала над  парнем  врастопырку,  будто  помочиться  на  него  хочет.
Присела,  задвинула  кутак   в  паз  -  и  примись  ездить.  Эдакая  тяжесть
взад-вперед  заходила! от рывков не то что сук -  мачта хряснет! Парнишка не
успел   сласти  вкусить  -  в  жуть   кинуло.  А  у  Гали  глаза  осоловели:
катанье-стон, злее разгон! Артюха царапнул  тыквища ногтями,  ахнул утробно:
сломился черенок.
     Она подбросилась и домой к  сожителю: свое  добрать. Он, знахарь, сидел
перед зеркальцем, втирал в залысины  мазь, чтобы новый волос  пробился. Галя
притиснула его голову к грудям: "Хочу ложку - со дна доскрести!"
     Устроили они на тюфяке  согласие, потчуют  друг друга разлюбезно, дышат
наперегонки  -  она  икнула  раньше,  чем  бывало.  Он  довершил  для  себя,
односторонне,  приподнялся.  "Я,  -  говорит,  -  сразу   понял,   но  желал
усомниться.   Хватило   у  тебя  совести   -  на   эдакую   наглость".  Галя
полеживает-отдыхает. Каков,  мол, а?  Посягнул меня  корить! Ревнуй, ревнуй.
Сказать, что выгоню в шею? Нет, порчу нашлет.
     Говорит ему:  "Куры,  должно быть, в огород  зашли,  овощ  клюют. Пойди
прогони!"  Он зубы оскалил,  кулаками машет. Кинул  на  стол  свои амулеты и
средства волшебства, взял бутылку водки: пробка сургучом залита. Свел вместе
два  пальца  - тзак! - по горлышку.  Головка  слетела, будто редиску ножиком
срезали. Он полил водкой каждую  вещь на  столе, шепнул черное слово: и весь
мужской пол  - на девять верст кругом - обезоружился. Знахарь себе: "Отлейся
вам моя обида!"
     В  это время у Пивной  Пипени загорали двое.  Егерь с  барышней то эдак
лягут,  то так.  Солнышко их нежит, они  свою обоюдность добавляют.  Как  по
маслу  шло -  да вдруг войти стало некому.  Барышня: "Ну! Ну-у же!!!"  А он:
"Извините, на  меня птица исторгла помет.  Вы должны понять, что я чувствую.
Встретимся еще -  не обессудьте!" Вполз в свое убежище, надел куртку и шляпу
с пером, припустил рысцой в село к знахарю.
     Только знахарь-то не сидит, не ждет. Оскорбленье  бьет  из него воплем.
"Совратилась!  - в  сотый раз  Гале кричит. - Лежишь рада?"  Она:  "Пожила в
полную живость, и что?" -  "Меня спросила?"  - "Тебя?!  Одно  фу и  сказать,
кадило! Лампада с уксусом!"
     Он  голову  склонил: что  услышал,  то чинно  обдумал. Отступил  от  ее
постели,  сел на корточки. Покряхтел, поднимается  - и все  больше тянется в
рост.  То горбился - теперь  стройный стоит. Нагнулся к зеркальцу,  встрепал
усишки, бороденку; правой рукой провел по лицу, словно омыл. Оно было рябое,
невзрачное - сейчас обернулся  к Гале: преображен! Усы,  бородка  аккуратней
аккуратного.
     Она было перекреститься  - рука как отнялась. Затрясло бабу; повалилась
ему  в  ноги:  "Барин-свет,  сжальтесь над слабой  душой!.."  Оказалось,  не
кого-то  чужого пустила к  себе, а самого Разлучонского. Во  сумел внешность
принять! Жила с ним и не разглядела.
     Теперь слышит  от него:  "Я  бросил  мои привилегии  и  пришел к тебе в
полунищем образе - человеком, который пытан народной судьбой. Я хотел, чтобы
ты  любила меня без угождения, как  ровню, и целовала в натуральном желании.
Настолько меня  восхищают создания природы!  Я  видел в тебе  образец тела и
души, а ты - походная кухня!"
     Сказал  так-то и за порог.  Направился  в свой  дом бельведер. А  там -
переглядки,  крики, шепот, разгар любопытства. Полинька узнала, как обкатали
Артюху круглые горки, - велела в людскую занести. Спустилась мигом - и наряд
не сняла; лишь запахнула на себе накидку.
     Подошла  к лавке,  где  парнишка  положен;  на  паху у него  салфетка -
повариха  накрыла. Говорит барыне: "Чтобы кровь унять, я поставила прищепки.
Важно покалечен. Будто колбаску  перекусили да еще  наступили  ногой. Будете
глядеть?"  Полинька:  "А   как  же!  Надо  ведь   отдать  долг  милосердию".
Смотрит-осматривает: и  жалостно  и  брезгливо.  Смазливый  парнишечка  -  и
вчистую сокрушен!
     "Может, - спросила его, - освежить тебе губы напитком  или апельсином?"
А у него - жар, бред; он видит на себе  Галю, просит: "Не  езди, не езди так
скоро-то! Качнула вперед - скажи: мель! Сдала назад - скажи: мельница!"
     Полинька по отвлеченным глазам поняла, что он вне сознания,  думает: "А
бредит  никак  не  глупо". Тут  прокинулась оторопь через  весь  дом:  барин
вернулся! Народ хлынул из людской.
     Разлучонский  идет  коридором,   взирает  на   согнутые  спины.   Вдруг
показалась перед ним незнакомочка. На ней шапочка-елбань  зимнего горностая,
такая  же  белая  накидка.  Из-под шапочки  черные  локоны  ниспадают. Щечки
бело-розовы,  брови  -  ястребок прильнул:  крылья  вразлет  -  на переносье
сошлись.  Глаза  - огнистая синь  гордяцкая; только и  сдаваться им в  плен.
Губы: соленым помидором стать - чтобы присосом впились!
     Барин себе скажи: "Если я не  фаталист, то буду! Разве это не шахматный
ход фортуны, что Галя оступилась? Благодаря  чему  я оказался дома, где меня
ждала необычайность". Он знал и не мог не  знать, что в его доме  поселилась
столичная  дама. Но ему было далеко  до подозрения,  какое  это  горяченькое
эскимо.
     Отвесил  поклонец  и  словно  дает гостье  миндального  молока  отпить:
"Позвольте  назваться.  Здешний  владелец  и  сельский астроном  - по  долгу
наследства".
     Она  хоть и увидала  его  в посконной  рубахе,  но  в ошибку не  впала:
хозяин.  Подумала:  "Артист! Картинная  фигура. Не надо  игру начинать - уже
идет".  И  на  то,  что  он астроном, отвечает: "Вот удача! Мне нужно мнение
ученого. Если мою звезду легко  можно увидеть, а рог месяца под вопросом, то
скоро ли -  зримое движение тел?" Он:  "Скоро, если себя обнаружат половинки
луны и лунка".
     Понеслись  оба вверх по лестнице, накидка с Полиньки  соскользнула - он
ногами  запутался,  упал, колено  зашиб. Она глядит нетерпеливо; тело, почти
голое,  задорцем так  и дышит. Шапочка сидит  набекрень, грудки поддерживает
лифчик из темной куницы, сосцы не скрыл. И более - ничего нет, кроме туфелек
на каблуке и пояса: из куньих хвостов сшит, лежит низко, на бедрах.
     Разлучонский освободился от порток - она  затеяла  от  него по кабинету
бегать.  Он  держит  руками  колено,  на  другой  ноге  скачет,  вперед  кий
нацелился.   Озорница  нагнетает  азарт  страстной  хиханькой.  "О-ооо!  Как
отстали-то... Шире шаг, хи-хи-хи!!!"
     Но   вот  предстала  удобно,  разохотисто:  зверем,  рвущимся  с  цепи,
забубенного влупи!.. Он, через боль-то, ногу ушибленную разогнул, подковылял
еле-еле - да как сунет палку, как обопрется! Достал до души и глубже.
     Обмяли  сандалетку  на конском копыте.  Полинька потягивается; ему пора
коленом  заняться. Натер снадобьем, пошептал - удалил вред. Тут она  просит:
"Пока  нас  опять  не  охватила  неотложность,  помогите   вашему   слуге  в
страданиях". Рассказала  про  Артюхину беду. Барин  себе: "Вон чей  слюнявый
палец Галя в солонку пустила".
     Кровяное  давление, однако же, у  Разлучонского не  поднялось. Жизнь  с
Галей  теперь выглядела хуже  юмора. Баба  примет  ласку, а  после:  "Я чего
хочу-то.  У  меня на  ноге ноготь в мясо  впился. Не вынешь  так, чтобы я не
почуяла?"   Разлучонский,  вспоминая,  плечами  пожал.  Называется:  жил   с
воплощенной мечтой. Какие головы мираж кружит!
     Сошел он в людскую, распорядился приложить Артюхе примочки. И к другому
дню  у того сросся.  Но бесследно не  обошлось.  Парнишка навсегда  забоялся
толстых и вообще всех тельных девушек. Женился на тощенькой - сухой листок и
тот масляней. Зато сам  разъелся, растолстел:  кровать ему  стала узка, жена
табуретки  придвигала.  Но на сторону он  не  ходил; только носил  в кармане
вроде колоды карт: картинки с  похабством. Подойдет к почте,  высматривает -
кто входит-выходит. Выберет кого-нибудь, показывает набор картинок...
     Людям и понравилось толковать: судя, мол, по брюху, живет сверхсыто, но
до   какого   опустился  сознания.  Кто  в  этом   повинен:  сам,  Галя  или
Разлучонский?  Опять  астроном плох!  Хотя, кажется,  какая может быть связь
между толщиной человека и сросшимся хером?..
     Разлучонский   даровал  пареньку   исцеленье,  а   мог  бы   мстительно
воздержаться.  Но нет,  он  проследил за  наложением примочек  и  лишь потом
вернулся  к Полиньке. Она  теперь в куцей тельняшечке перед ним. Простерла к
нему  ручки: сделайте,  дескать, вид, что  вы никогда не конались, - я стану
вас учить...
     Он показал ей свою отзывчивость.  Дошли  до сотрясающих усилий,  подают
друг  другу  пример  такта,  когда  по  злой  нужде  достигает  села  Егерь.
Постучался к Гале: я, мол, к твоему жильцу за услугой.
     Баба не сразу разобрала, кто у нее на пороге. Мужчина  без штанов, ноги
загрязнены,  полы куртки скрывают срам, но  не полностью: кончик  вислого на
виду. Галя посчитала человека конногвардейцем.  Конногвардейцев она отродясь
не видела, но слыхала: им море по колено. Ну, а раз-де они ходят по колено в
море, к чему штаны? Даром мочить?
     После  того как барин себя открыл и ее покинул, баба  не  опомнилась. О
печь  спину терла, роняла голову  вправо-влево, влево-вправо: "Не  простит!"
Собралась на речку топиться. Приди Егерь чуток позднее, не застал бы.
     Услышала, что  он явился к жильцу - то есть,  значит, к  барину,  - и в
ответ: "Ваше конное степенство! Вы пришли  на разговенье, где и из постного:
один  горький лук. Если мой жилец меня вспомнит, то скажет только: неглубока
наша речка, а большое бабье горе вместила".
     Егерь понял так, что  знахарь соврет Гале - мне на рыбалку-де надо, - а
сам  к девкам: брод  искать в сладкой речке  меж кисельных бережков. Завидно
стало человеку. Мученье такое, что стоит и правой ступней левую ногу чешет -
скребет отросшими ногтями  и  морщится.  "Ты, - говорит,  -  помянула конную
тягу, а и в самом-то деле: мне бы к знахарю конем мое горе везти, оно любого
бабьего больше".
     Тут она  его узнала и рассказывает, кем знахарь оказался. Гость думает:
"Силен  шутить премудрый повеса! А и подфартило ему,  что не попался мне  на
глаза. Уж  я-то распознал  бы обман, как сон девушки  по подушке".  Польстил
себе эдак  для поднятия духа. Галя дала  ему штаны, какие оставил,  когда  к
Пивной Пипени побежал. Надел он их и отправился с визитом к Разлучонскому.
     Тот  и Полинька наконались вволю, сидят  в  столовой, кушают малину  со
сливками. Эта гармония втрое добавила Егерю  груза - на вислое-то горе. Снял
он  шляпу в учтивой манере и про себя: "Насколько умна моя идея - привлечь к
охоте прелестницу! При таком ловце и самый  крупный зверь ткнется в узенький
лаз".
     Однако к хозяину обратился, как бы полушутя над собой. Ехал-де я сюда с
важнейшей задачей, а пришел к вам с пустяком. "Вы как человек утруждаемый, а
не праздный, не сомневаетесь насчет главного в празднике... Словом, зазвонил
Иван Купала, а колокольня упала".
     Разлучонский не забыл, что наказал сильный пол - на девять верст вокруг
- вялой безгрешностью.  Заклятие не  могло  влиять дольше получаса, и кто за
это  время провинился, уже  заработал палкой прощенье. Только Егеря  заедала
память о слабости в грехе.
     Барин ему: "Нам по силам опять - что упало - поднять. И с  похмелья и в
запой,  колокольня,  крепко стой!" Подите, говорит, к Гале Непьющей:  у  нее
есть медовуха, для  меня держала.  Скажите:  я велел, чтобы вы нарисовали ей
сажей усы, навесили мочалку, будто это борода. Пусть и  вашу шляпу  наденет.
Затем вы оба должны пить  медовуху  из двух бадей. Выпьете вы свою  раньше -
рассчитаю Галю. Удастся ей опередить - получит корову и восемь коз с козлом.
Но обязана,  оставаясь в шляпе,  при усах и бороде, убедить вас, что она  не
мужик, а баба.
     Гость  откланялся. Помнил Артюхины слова, что  если Галя выпьет и пекло
внутри  угасит, то допечет мужика до смерти. "Мне ли, - сказал себе, - риска
бояться, когда можно насчитать  пять кораблей,  на  которых я плавал,  а они
потонули впоследствии".
     Передал Гале условие - она остановила часы-ходики и слушает, как бьется
в голове тревожная дума. Казалось бы, если уже решено топиться,  чего теперь
мучить  ум? Лишит барин работы - тогда тем более никуда,  как в реку! "Но, -
Галя мыслит,  - люди станут указывать на место моей кончины: здесь утопилась
Галя Непьющая. А  другие  скажут: какая же Непьющая, когда она перед смертью
браги попила? Споры пойдут. Нет, память для раздоров оставлять нельзя".
     Налила  в  две бадьи медовуху. "Сейчас,  -  Егерю говорит,  -  наскребу
сажи".   Надела   его   шляпу  с  пером,  нарисовал  он   ей  усы,   нацепил
мочалку-бороду.  Пьют  из бадей.  Галя вылила  в рот  последнюю каплю, а ему
осталось  никак  не  менее трех глотков. Встала  она  перед  ним, пьяная  да
смелая.  Порвала опояску,  сбросила юбку; поворотилась боком,  задом, другим
боком.  И  снова стоит  к  нему  лицом.  "Потрудитесь, -  говорит, - завести
ходики.  Ляжем  на  кровать  тик-таки считать.  Кто  раньше собьется, тому и
думать, в чем он убедился".
     У  Егеря  глаза нетрезвые.  С  печалью  усадил  ее на постель,  понудил
полуприлечь поперек  кровати.  Раздетый,  встал  меж ее  колен.  "Возьми,  -
говорит, - гирьки  в руки". Она исполнила. "Показала стрелка двенадцать?"  -
"Да". - "В этом убедились - в другом бы не убедиться". Галя: "В чем?" - "А в
том,  что коли часам бить - они и несчастный свой час пробьют, не собьются".
Всхлипнул, будто толкнул дорогое в пропасть. "Пошли-ии!"
     И вот  уж оба в ударе: то-то удары  часты - тугих гирек по сдобному. Но
счет вести - куда там! Хмель накатил.
     Проснулись,  слышат  - настенные  ходики: тик-так,  тик-так...  Егерь и
скажи:  "Позавидовали  нам часы, сами побежали.  Давай обгоним?"  Наладились
взвивать темп,  щеголять  здоровьем.  "Уф,  шесть есть!" А на часах - только
полпятого утра.
     Донеслось коровье мычанье, козы блеют. Егерь  рассудил вслух:  "Не скот
ли  обещанный  пригнан?  -  подсунул  ладонь под  Галин окорочище.  -  Верил
Разлучонский в  твой  успех!"  Оделись и  к  воротам. Видят, в  самом  деле:
знакомый работник, восемь  коз,  козел  и, вместо одной, - две коровы.  Галя
скорей ворота  отворять,  но  работник  охладил: "Погодь,  погодь!" Объяснил
Егерю: мне, мол, барин  велели узнать такие ответы. Пила она? "Пила и прежде
меня выпила". - "Другие задания превзошла?" - "Совершенно! В лучшем виде!" -
"Коли так, - работник говорит, - то барская воля эдака! - и сообщает Гале: -
Веди, значит,  в хлев восемь голов коз, козла - одного, корову - одну". - "А
вторую?" - "Тебе сколь было обещано?" - "Одна..."
     Работник помолчал  и поведал: "Ко всему  тебе дали  бы и вторую корову,
если б ты вовсе отказалась бражку пить и участвовать".
     Накрыла  Галю  и  Егеря  немая минута.  Уж работник  и корова  из  виду
пропали, а баба  все взглядывает на мужчину - он в ответ  вроде хочет руками
развести... Наконец-то развел; говорит: "Ты  лишь начала узнавать, за что не
дана вторая  корова.  Буду далее показывать - продешевила ты или, может, наш
пот стоит табуна". Галя: "Дали бы хоть  скотину обиходить". Он приосанился -
до чего собою горд! Не только-де  не  ужарился в  шкварку,  но  саму-то печь
утомил печь!..
     Как, однако ж, ни сытно у кумы в праздник, а недоимки и с полным брюхом
помнятся. Минуло две-три страдных недели - наведался Егерь к  Разлучонскому.
Навряд ли,  говорит,  прощен  мне долг  - вас отыскать и  отчитаться. Может,
поехать вам все-таки в столицу?
     Разлучонский был с Полинькой. Она откинулась на спинку дивана, он сидел
на подушках у ее ножек, перебирал струны мандолины - учился играть. "Видите,
- говорит  гостю,  - я  нынче  - само легкомыслие. А в  Питере,  считаете, -
тяжелодумы?"  - "Не поручусь". -  "О! Так им  легче  легкого  -  нашу участь
решить".
     Егерь вежливо  улыбнулся. Уходя, подумал: "И я ли  бы не шутил, когда б
не с  меня спрос?" Идет к Гале, вздыхает: что будет? "Ах!  -  сказал себе, -
покамесь будет то, что ляжем пораньше. Вон она уже и перину взбивает". Легли
до темноты, заснули перед зорькой. Петербург Егерю не приснился.
     Но там его имя прозвучало в  коридорах власти.  Сановники  подали  царю
бумагу: предлагаем  послать таких-то чинов на розыск Разлучонского и  нашего
человека, который не выходит на связь.
     Царь  поглядел  предложение,  произнес:  "Если  мои  служащие  очень  в
наградах зануждались, могу их наградить  и без поездки  в глухую периферию".
Сановники  перемигнулись. "Замечательно, ваше величество! Разрешите лишь еще
несколько имен внести..." Тут же и вставили свои имена в наградной список.
     Говорят:  "А  какое  будет  указание  касаемо вашего  прежнего  указа?"
Император смотрит вопросительно. Они кладут перед ним доклад об исчезновении
Разлучонского. На докладе царской рукой выведены две  палочки и перечеркнуты
поперек.  Сановники  просят прощенья:  смеем, дескать, напомнить,  что  ваше
величество написали букву "Н" и тем обозначили: "Найти!"
     У царя брови насупились. "Буква  "Н" означает: "Нет так нет!" Что может
быть яснее и  проще?" Глубоко недовольный, окончил прием.  Думает: "Ну не на
кого опереться! Кругом непонимание, недомыслие - один шаг до неверности".
     Неверность,  судя  масштабно,  обеспечивали  дома  свиданий.  Жена,   к
примеру, отправлялась в магазин за модной шляпкой, а оказывалась  под вуалью
в постели дома свиданий. Мужья бывали  там  немного реже, потому  что должны
были посещать еще и другие дома. Так доморощенная ли идея вылилась в Октябрь
и кровавую войну? Да  или нет, но  революция определила  усмирение  хижинам,
полюбила дворцы, а из домов сколько повынесли мебели и носильных вещей?
     Полинька  больше не увидала разнообразия своих  платьев, хотя кое-что и
сберегла. В  ту  годину  и  стали  ее иронично звать Форсистой.  Перепало ей
претерпеть.  Их  с  Разлучонским  попросили из  бельведера  - еще есть,  кто
помнит, как они  шли по  дороге. Галя Непьющая сказала прилюдно: "Повинится,
что зажилил вторую корову, я его пущу жить". Егеря той порой с нею не было -
опасаясь ЧК, пропадал где-то.
     Барин, надо  думать, не пришел  бы к Гале, даже затворись для него  все
остальные-прочие двери, щели. Но  такое  можно  увидеть  только  в советском
фильме. Вопреки киноискусству, хватало народа,  который отрезал краюху хлеба
Разлучонскому и пускал его ночевать.
     Полиньке было тяжелее. По ее красоте досталась ей вся прелесть мужского
террора и  свободных  отношений. Как  не убедиться,  до  чего  точно  сказал
великий русский  поэт:  "Свобода  идей значит  главенство  мудей". Благодаря
добровольному началу  Полинька  избавлялась от насилия над ней, и  в порядке
поощрения ее перевели  с  обычного пайка  на  усиленный. Такой же  приносила
Разлучонскому.  Он  неузнаваемо  изменился  как  личность.  Отдавая  должное
коллективу, сверял жизнь с поговоркой: "Август  месяц  - не май. Мне даешь и
другим дай".
     На  пятилетие Октября к  юбилейному пожару приурочили  губернский  слет
пожарных. Полинька на нем показала номера акробатики, в тельняшке влезала на
столб,  потом  исполняла танец  со  шлангом.  На это  последовало  одобрение
сверху.   Тут-то   она  и  завелась  ходить  на  прием   к   первым   лицам,
ходатайствовать  за  Разлучонского.  Добилась  решения:  построить  на  горе
Крутышке  обсерваторию, его назначить  директором.  Строительство указали  в
плане под грифом "Срочно!" - но через семнадцать лет грянула война,  и стало
не до обсерватории.  Впоследствии  вопрос о стройке  поднимался.  Космонавты
приезжали, смотрели взлобок горы. Это уже само по себе хороший знак.
     Под Крутышкой,  у  дороги  на  станцию  Приделочную, расположен  домик,
называемый  у  нас  "директорским". Много лет  в  нем  видят  Разлучонского.
Бородатый, белый от седины - а живости молодому призанять. Глаза любопытные.
В одной наружности сколько культуры!  И чтобы такой человек кого-то караулил
с ножом? Глупо, но выдают за факт: видели!
     Полиньку  - спору нет - видят.  Только где нож?..  С началом  сенокоса,
когда  заколосятся  яровые, обычно  полыхает  жара.  Мужики,  кто  половчей,
отлынивают от работ. Спрячутся в орешнике: а вдруг повезет узреть голенькую?
Меж кустов блеснет очком - подломи меня рачком!  Везенье на авось идет; жди,
протянув руки, - и к твоему ручка протянется. Возьмет его - попрыгаете через
веревку с Форсистой... Но не только с бывалыми у нее игры. К юношам она даже
внимательнее. И долгоноги и коренасты с Полинькой любятся дружно и часто.
     По берегу речки  - по  тому  и другому, где много ивы растет, - играют,
пока позволяет сезон, резвятся. В  заказнике есть подобные уголки. В урочище
за  селом  Защекино.  А вот  ближе к Уметному  разъезду и  дальше  на  север
Полиньку не встретить. Там округа Гали Непьющей.
     Когда создавались колхозы, Галю раскулачили,  спровадили  в Нарьян-Мар.
Но при Хрущеве она вернулась. Егерь ее встречал - уже давно был на легальном
положении: промысловик охотничьего хозяйства. В родное село Галя не пошла. С
Егерем они  поставили рубленый дом  рядом с  Уметным разъездом. Только Галин
сожитель дома бывает лишь по временам, от раза до раза. С  двустволкой ходит
по лесу, по  болотистой местности, на спине -  набитый рюкзак. В сторожках у
него ночевки и свидания.
     Галя  со  своими целями  частит в лес.  Выйдет  на полянку, на  припек,
задерет юбку, за опояску заправит - и в наклон. Собирает багульник, зяблицу,
иван-да-марью, траву,  какую зовут  пастушья  сумка. Верзилища над  цветами,
будто  курганы живые, волнуются от силы-жара, лоснятся  испариной; липнут  к
ним комары, слепни, мошкара. Любой бабе - казнь, а Галя привычна. Терпенья у
нее займи, коли залюбовался голой роскошью. Пристать не пробуй - прогонит.
     Но отношение у  нее меняется, когда на исходе июля настает пора рыжиков
и грибов-жнивников.  Жадна на  грибы.  Нагнется  -  и  коли  попалась  целая
семейка, - по окорокам пробежит дрожь азарта. Можно подкрасться сзади. Сумел
углядеть или  угадать, какой она срезает гриб, - влюбился не впустую. Громко
скажешь название, к примеру - "сыроежка", -  и  если именно сыроежку чикнула
ножичком по ножке, даст засандалить и поощрит движением.  Но  будь  сказано:
"Моховик!" - а срезала она лисичку: беспощадно лягнет.
     Осенью она все  больше видна во дворе: носит в  погреб  соленья. Холода
установятся - Егерь чаще вспомнит про дом. Коли  поохотится удачно по первой
пороше, может проведать Разлучонского и Полиньку. Та на всю зиму  становится
домоседкой, дарит астроному семейный уют.
     Гость дичь  принес - печенка жарится,  на столе  стоят  в разной посуде
наливочки,  травник,  водка,  коньяк. Егерь  учит  Разлучонского  играть  на
балалайке. Фортка открыта - наружу наигрыши разносятся.
     Ближе к Новому году морозы у нас уже такие, что засовы обрастают инеем.
В  домике астронома тогда - прямо парилка. Печь хорошая,  дров всегда-то  не
жалко, а в стужу особенно любят топить. Дым над трубой - что столб до небес.
Перед сумерками, когда сугробы чуть тронула синева, отворится окно - избыток
жара  отдать,  воздушок  впустить,  какой  пахнет  будто  яблоком.  Выглянет
Разлучонский с  окладистой бородой. Позади  него покажется Полинька. На  ней
шапочка-елбань  зимнего горностая, немного набекрень сидит, спереди украшена
драгоценным  полумесяцем. Оба отойдут  вглубь комнаты; минута -  и балалайка
заиграла, два  голоса запели песенку... Прижилась она у  нас. И  хоть мало у
народа радостей - разор  не щадит, произвол творится, - а по многим домам ее
поют в приспевший час:

     В метели колокольчики: динь-динь! динь-динь! динь-динь!
     Замерзли апельсинчики - нагие под снежком.
     Мороз, мороз, не ешь их так - сперва разапельсинь,
     Лаская полумесяца искрящимся рожком!

     Рожок горит, и искорки: пых-пых - вперед-назад...
     Волненью колокольчиков - припляска в тон и в лад!

     Метель, метель, взметай мороз бросками ввысь и ввысь!
     Звезда под рогом месяца, искрись-искрись-искрись!

     Целует колокольчики балдеющий мороз,
     Рожок пылает пламенней, чем красный-красный нос.

     Нещадно разметелена бела-строга постель...
     Что за великолепие - бесстыдница метель!

     Упруги апельсинчики в постели нагишом.
     Динь-динь, тик-так! динь-динь, тик-так:
     Ах, как всем хорошо!
     Динь-динь, тик-так! динь-динь, тик-так:
     Ах, как всем хорошо!




     балабончики  - колобы,  колобки  из теста, круглые  хлебцы;  (перен.) -
ягодицы
     беремя - большая охапка, вязанка
     бульдюга - дубинка с шишкой на конце или с наглухо приделанной гирькой;
(перен.) - половой член
     вдовалок  (здесь) -  вдоволь, вдосталь, сколько хочется, вволю и даже с
избытком
     вдуть - впихнуть, воткнуть
     верза - задница
     верзилища (мн. ч.; здесь) - очень большие ягодицы
     влупка - действие по значению глагола "влуплять": вгонять
     встояка - поза в сексе
     гусек (перен.) - фаллос
     долбежка (перен.) - половой акт
     елбань - высокий округлый холм; (перен.) - ягодица
     елок - заросшая рытвина, впадина, канавка; (перен.) - влагалище
     забубенный  -  бесшабашный,  разгульный,  распутный, буйный,  удалой  и
беззаботный; (перен.) - половой член
     звезда, звездочка (перен.) - женский половой орган
     зев, зевок (перен.) - влагалище
     зырить  -  смотреть; зорко, пристально,  жадно  глядеть;  высматривать,
подстерегать
     Клико - шампанское фирмы Veuve Clicquot (фр.)
     конногвардеец - солдат или  офицер лейб-гвардии конного полка в царской
России
     королек - птица отряда воробьиных, с общим серовато-зеленым оперением и
оранжевыми  или  желтыми  перышками  на темени;  (перен.) - сексуальный  тип
женщин (разг.)
     кунка - женский половой орган
     кутак - дверной круглый деревянный засов, задвижка; (перен.) - пенис
     медовуха - хмельной медовый напиток
     межеулок - проулок, переулок; (перен.) - промежность
     навершник  - маковка; жердочка на крестьянском ткацком станке; (перен.)
- фаллос
     некошная сила - нечистая сила
     оголовок - верхняя утолщенная часть столба; концевая часть сваи, трубы;
(перен.) - головка пениса
     ослядь - бревно; часть ствола, очищенная от сучьев; толстая жердь
     очко (перен.) - зад
     палица  -  дубинка  с  утолщенным концом или  с  боевым  набалдашником;
(перен.) - фаллос
     палочка (перен.) - половой член
     рачком  -  на  четвереньках,  на  карачках  (стоять  или  ползти  задом
наперед); поза в сексе
     саржа  -  хлопчатобумажная  или шелковая ткань  с  мелким  диагональным
переплетением нитей, идущая преимущественно на подкладку
     сикель - клитор
     сиповка - сексуальный тип женщин (разг.)
     старичок (перен.) - пенис
     страдалец (перен.) - половой член
     телепень - неповоротливый человек, лежебока
     томленая (здесь)  - настрадавшаяся от томления, от  сладкого позыва, от
желания
     цацка - детская игрушка; безделушка; (перен.) - фаллос
     шишка (перен.) - головка полового члена


     Сказ "Форсистая  Полинька" опубликован  в сборнике "Русский эротический
сказ". Бендеры, "Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-90-6.


Last-modified: Sun, 19 Nov 2006 20:42:14 GMT

Оцените этот текст: