Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Дмитрий Каралис
     From:ryabov@nevacom.spb.ru
---------------------------------------------------------------

     Повесть



     Медведев узнавал соотечественников по выражению глаз.
     Есть  несколько анекдотов,  сочиненных  самими же  русскими,  по  каким
признакам  вылавливают наших разведчиков  в западных туалетах, ресторанах  и
публичных  домах.  Анекдоты  смешны,  правдивы,  как  большинство анекдотов,
сочиненных о  самих  себе,  приводятся  в  учебных курсах разведшкол  многих
государств, но не имеют к этой истории никакого отношения.
     К ней имеют отношение следующие обстоятельства.
     То, что Медведев оказался единственным, как он думал, русским человеком
на греческом острове Родос в декабре 199... года.
     То,  что Медведев писал роман, и тот шел тяжело, со скрипом. Так всегда
бывает,  когда  тащишь  повозку   сюжета  к  вершине  выбранного   перевала,
подсаживая  в нее новых и  новых  героев, до тех  пор, пока она не достигнет
верхней точки и не помчится под гору сама, теряя ездоков и набирая скорость.
     Медведев тянул  свою повозку без песни,  но и  без ропота, догадываясь,
что  за две недели уединения он едва ли  успеет втянуть в гору  два  десятка
героев-родственников -- он писал роман о своих предках.
     Материалов к  роману он  прихватил с избытком, отчего исцарапанный,  но
крепкий  пластиковый   "самсонайт"   можно  было   оставлять  в   аэропортах
безнадзорным  --  позарившийся  на  него  лихой  человек не  пробежал  бы  с
чемоданом и пяти шагов: всем известно, как тяжелы книги и документы.
     Романный материал, доставленный из  России  на греческий  остров  Родос
эстафетой трех  самолетов,  а  затем вознесенный ночным  таксистом к вершине
скалистого  холма,  где приютилось ласточкино гнездо  писательского  центра,
этот материал, очевидно,  решил, что  достиг предназначенной  ему  высоты, и
безмятежно отяжелел в ожидании легкого спуска.
     В номере  Медведева на втором  этаже бледновато  отсвечивала бумага. На
изящной  каштановой  тумбочке уныло  светилась кипа  исписанных  страниц;  в
барском  малиновом кресле белели  папки  с архивными выписками; а на широкой
кровати дрейфовали  раскрытые исторические книги и справочники,  куда каждое
утро  их приходилось  выкладывать  -- стол  был ни  к черту:  легкомысленный
предмет, напоминавший  дамское  трюмо --  с гнутыми ножками, ящиком, высокой
перекладиной  внизу,  о  которую  Медведев  долго  ушибал   ноги,  и  тесной
столешницей -- лампа, пепельница, бумага, а локти висят.
     Медведев   подступался   к   материалу  с   уговорами,   призывая   его
встряхнуться, собраться, напружиниться -- нам, дескать, еще предстоит ползти
и карабкаться вверх, но этот стервец лениво дрых в теплом сухом воздухе и не
думал  отзываться  на понукания. Стоило  ли лететь  с пудом  бумаги  кружным
зимним  маршрутом над тремя морями и десятком европейских государств,  чтобы
бродить  вокруг него кругами  на курортном островке? В Питере  по ночам хоть
иногда, но писалось.
     Родовое древо  на  листе  миллиметровки  (по  нему  Медведев  собирался
спускаться в  глубь  веков  и вести за собою  читателя)  он  укрепил рядом с
просторным окном, и  всякий раз, имея нужду обратиться к схеме, жадно хватал
глазами  сказочный для  северного человека  пейзаж  в добротной  пластиковой
раме:  зеленая пальма  на  ветру, голубое  море,  известковые горы  близкого
турецкого берега и  рыбачий катерок, застывший  в  фотографическом мгновении
взгляда.
     Три прозрачные  авторучки  оставались  полными,  и  лишь  в  четвертой,
начатой еще в  Петербурге, короткий фиолетовый столбик напоминал термометр в
морозный день.
     И третье, что имеет отношение к описываемым событиям, -- его ежедневные
визиты в ресторанчик "Чайна-хаус", где на террасе под легким тентом Медведев
с забытым  аппетитом съедал горшочек обжигающего китайского  супа  из мидий,
водорослей,  морковки,  грибов и  еще чего-то  не  установленного  (китаянка
объясняла, но английский Медведева оказался груб для тонких гастрономических
разговоров), а на второе -- цыплячьи лапки, запеченные в сухариках.
     Медведев набрел на этот дешевый ресторанчик в первый же день и решил не
искать добра от  добра -- меню вполне соответствовало его вкусу  и кошельку,
туго набитому  драхмами, будившими в памяти рисунки из школьного учебника по
истории Древнего  мира. Единственный  недостаток  красивых  греческих  денег
заключался в поразительной способности всех этих акрополей, древних воинов в
шлемах и мускулистых задумчивых дискоболов пачками обмениваться на бутылочки
пепси-колы, гамбургеры в маслянистых салфетках, пластики жевательной резинки
и иную ерунду, без которой не прожить чужестранцу. Зеленые лица американских
президентов в париках в этом смысле казались весомее и хитрее. Их в кошельке
Медведева  было  меньше,  но  хрустели они увереннее,  и греческие древности
обменивались на них шелестящими ворохами.
     ...В  тот  день  Медведев  уже  потягивал  холодную  воду  из  высокого
запотевшего стакана,  думал о том, что минул  пятый  день его  литературного
заточения,  а  еще ни черта  не написано, кроме  двух десятков страниц общих
мест и дневниковых записей, и неизвестно -- напишется ли;  думал о  том, что
пора подняться и пройтись по пустынным улочкам курортного городка --  купить
таксофонную  карту,  зайти в  ювелирную  лавку  к  Янису,  подтвердить,  что
выбранные цепочки он обязательно  заберет, как только получит компенсацию за
авиабилеты, спуститься  к  набережной и пойти в темноте  по хрустящей гальке
вдоль  всхлипывающего моря к Центру --  тянуть  повозку со своими  предками,
оставившими Медведеву редкое наследство -- четырехсотлетний  след в  истории
Великого княжества Литовского -- он  набрел на него  в Историческом архиве и
не думал от него отказываться.
     С этими мыслями Медведев ткнул окурок  в  пепельницу, допил воду и чуть
сдвинул  назад  стул,  и тут же  под  навес террасы вошла красивая женщина с
высокой копной светлых волос и остановилась, словно раздумывая,  нужен ли ей
этот  пустой  ресторанчик  с  пиликающей  восточной  мелодией,  или  следует
поискать другой. Легкая сумочка на плече, в руке пластиковые пакеты.
     Она скользнула по Медведеву взглядом, и он понял -- русская.
     Неслышно придвинув стул обратно, Медведев налил себе воды из графина  и
закурил новую сигарету. ("Вот так я бросаю курить", -- подумал он.)
     Женщина  постояла у  стойки  и ткнула  пальцем в  клеточку  светящегося
фото-меню: "This,  please!"  Она  произнесла  это  так неуверенно и знакомо,
словно  вместе  с  Медведевым  начинала учиться  английскому  языку у  одной
учительницы  -- горбуньи  Клары  Петровны, в 164-й  школе города Ленинграда.
Повар-китаец отпел  ей  что-то  по-английски,  и  худая  китаянка  с  желтым
пергаментным лицом взялась исполнять заказ.
     Медведев стал курить и смотреть на газетный киоск через  улицу, а когда
женщина, прошелестев пакетами, села за близкий столик и щелкнула зажигалкой,
как  бы  невзначай  скользнул по ней  взглядом.  Перстни на длинных пальцах,
слегка  растрепанная  прическа,  цепочка  с  кулоном,  жакет  из  искрящейся
материи... И, кажется, кожаные брюки.
     Все это Медведев досмотрел мысленным взором, отвернувшись к светящемуся
киоску  и  припоминая  увиденное.  "Снежная Королева",  --  подумал про  нее
Медведев.
     От женщины, курившей тонкую сигарету, веяло холодной усталостью, словно
она  переделала за  день много хлопотных и неприятных дел и теперь  не хочет
никого видеть, но королевский сан не  позволяет ей  опустить  гордо поднятый
подбородок. Медведев еще раз повернул голову, но она не захотела встретиться
с ним взглядом -- ее большие голубые глаза смотрели на всех, но и мимо всех,
так смотрят в зал опытные сидельцы президиумов.
     Слегка задетый  ее  холодным невниманием,  Медведев представил, что эта
русская женщина, скорее всего, жена бизнесмена, приехала отдохнуть в мертвый
сезон  на  сказочный  Родос,  и теперь,  устав  таскаться  по  магазинам или
рассорившись  с  ухажером, решила  проявить  самостоятельность и поужинать в
дешевом  ресторанчике.  Не  бежать  же  к  ней  с  объятиями: "Здравствуйте,
землячка!" Она вежливо пошлет его подальше,  -- достаточно взглянуть на  его
летние ботинки  с  плетеным  верхом,  джинсы  и  легкую  куртку с капюшоном,
которую он взял у сына на  случай ветреной погоды. Медведев хмуро вообразил,
что сейчас на освещенную террасу войдет ее ухажер, сверкая золотым ошейником
цепи под шелковой рубашкой,  сядет рядом  и примирительно  коснется  лбом ее
головы,  и  она  холодно  отстранится. А  потом  они  перекусят, повеселеют,
прогуляются  и пойдут спать в гостиницу, где остановилась их группа из Киева
или Минска.
     Медведев вышел из ресторанчика, кивнув повару. Подошел к киоску и купил
таксофонную карту. Постоял, разглядывая  обложки журналов.  Украдкой  скосил
глаза  --  она  сидела с прямой спиной  и  ела из керамической миски  салат.
Ухажер не появлялся, и Медведев подумал,  что такое лицо  бывает, когда тебя
бросают...
     Точно, русская. У нее плохо на душе, но она старается держаться.
     Не будь в ней  столько невозмутимого холода,  или  ответь она встречным
взглядом, Медведев подсел бы к  ней и заговорил -- спросил, что случилось, и
чем он может помочь. Быть может, она потеряла деньги или билеты. Или украли.
Но тут же  мелькнуло  иное  соображение: она  -- дорогая шлюха,  ее опустили
греки или бросил богатый любовник... А  на него она не взглянула, потому что
не хочет знаться с невзрачно одетыми  соотечественниками -- от  них никакого
толку. Но что ее занесло в дешевый китайский ресторанчик?..
     Медведев  завернул за угол  к лавке Яниса,  но заходить  не стал. Лысый
полноватый  Янис прохаживался меж витрин и, прикрыв глаза, играл на скрипке.
Тускло блестела  старая  скрипка, взмывал и  опадал смычок,  переливалось на
черном бархате серебро.
     Медведев  постоял,  прислушиваясь  к  пронзительным звукам скрипки  и к
себе: почему я верчусь тут, как мальчишка, выслеживающий одноклассницу, а не
иду  писать  роман,  но  ответа  не нашлось, он  уже  оказался перед  другой
витриной -- темной, увидел свое отражение, пригладил ежик волос, похлопал по
карманам в  поисках расчески -- ее не обнаружилось, перешел улицу, обманывая
себя, что хочет посмотреть, почем  в магазинчике сигареты  -- на тот случай,
если  кончатся свои, а  он  еще не  бросит курить, и  когда  увидел китайца,
протиравшего  опустевший столик, обрадовался: она ушла,  значит,  не судьба,
так было надо, можно успокоиться и идти разбираться с предками.
     Он обозвал себя сначала старым дураком, затем -- мальчишкой,  огляделся
-- куда она могла так быстро  уйти? -- и  увидел ее высокую светлую прическу
меж темных манекенов магазина одежды.
     Медведев  зачем-то  протащился мимо  витрины  -- совершенно  не  в  том
направлении,  в  каком ему  следовало  идти к дому, приметил  неподалеку два
столика на улице и элегантного грека за стойкой бара, быстро попросил кофе и
пепельницу, сел  и  подумал, что будет вполне пристойно обратиться  к ней  с
вопросом: "Извините, вы  случайно  не  из  России?", если она  пойдет  в его
сторону.  Только  бы чертов  грек  успел сварить  кофе.  А  если  она, пожав
плечами, пройдет  мимо, он посидит наедине с чашечкой, покурит и  двинется к
историческим баррикадам на своем легкомысленном столе.
     Грек принес кофе  и  стакан  с холодной водой. Медведев размешал сахар,
успел отхлебнуть теплой коричневой пенки и напрягся -- она вышла из магазина
и  не  спеша двинулась  в его  сторону,  покачивая  пакетами и  высоко держа
голову. Ее  глаза  смотрели поверх улицы, и Медведев  был уверен, что теперь
она не видит его по-настоящему.
     Она была в двух шагах от его столика, когда Медведев не спеша поднялся:
     -- Извините, вы, случайно, не из России?
     Она словно споткнулась и растерянно посмотрела на него:
     -- Да... А как вы догадались?
     Медведев улыбнулся и тронул спинку пластикового стула.
     --  Как-то так, догадался.  --  Он  помолчал,  продолжая  улыбаться. --
Выпейте со мной чашечку кофе. Здесь хороший кофе...
     -- Спасибо, -- неожиданно улыбнулась она. -- Кофе -- с удовольствием.
     Медведев придвинул ей стул, и она, устроив пакеты под стол, села.
     Он с колотящимся  сердцем сунулся  в дверь, скорее показал, чем сказал,
что нужен еще один кофе, грек сдержанно кивнул.
     Медведев вытянул из бумажника визитную  карточку, представился, сказал,
что на острове пятый день, живет в международном доме творчества, соскучился
по русской  речи  и рад встретить соотечественницу и просто  поболтать. Лицо
женщины смягчилось,  в больших глазах мелькнул интерес, она раскрыла сумочку
-- из  нее пахнуло  косметикой --  выложила  на  стол  узкую  пачку  сигарет
"Vogue",  тяжелую  зажигалку,  протянула Медведеву  свою визитную  карточку:
"Оксана Миленок,  экспорт-импорт, Чехия..." Он чиркнул копеечной зажигалкой,
пожалел, что  дорогие, подаренные к  дню рождения, оставил вместе с наборами
увесистых авторучек дома, женщина ухватила тонкой сигаретой огонек:
     -- Вы писатель? -- Белый дымок взвился и застыл между ними.
     Медведев кивнул. Мимо столика прошла парочка, скосив на Оксану глаза.
     -- Как интересно. Первый раз разговариваю с писателем. А что вы  сейчас
пишете?
     --  Так,  одну вещицу, --  ответил Медведев. Он вдруг  увидел  себя  со
стороны -- русский писатель на далеком острове,  романтическая фигура, полон
сдержанного достоинства,  богатая  биография  --  он,  вообще-то, интересный
мужчина, не хватает только павлиньего хвоста...
     Беседа  стала стремительно набирать высоту, и вскоре Медведев уже знал,
что Оксана  живет  под  Прагой,  куда  перебралась  несколько  лет  назад из
Белоруссии --  с мамой,  детьми, мужем и собакой. Раньше вела  в музыкальной
школе класс фортепиано. Сейчас  у них трехэтажный  дом, несколько  магазинов
сувениров. Деревушка старинная, на зеленом холме -- замок.
     -- А как вас занесло в Чехию? -- Он сдержанно отхлебнул кофе.
     -- Безработица. Попытка спасти  семью...  Что  ждало моих  детей  после
окончания института? -- Она подняла на него глаза. -- Стоять на рынке?
     "Ну и глазищи", -- подумал Медведев и спросил:
     -- И все удалось?
     -- Частично...
     Через   дорогу  пробиралась  пестрая  кошка  --   ее  словно  обрызгали
разноцветной краской. Она огляделась и с шорохом взлетела на дерево.
     -- А дом большой?
     -- Вот такой. -- Оксана кивнула на трехэтажный особняк напротив кафе --
с  белыми лентами  лоджий и  тарелкой телевизионной антенны. --  Это  сейчас
примерно такой, а  покупали  развалюху.  --  Она махнула  рукой и заговорила
быстро  и  весело: -- Крыша текла, штукатурка отваливалась, на полу засохшие
мыши,  сад  зарос. Раньше в нем пекарня  была. Достался прежним хозяевам  по
реституции. Кошмар, но отступать некуда. Платок на голову, коса, тачка  -- и
вперед!  Экономия, дисциплина  --  и  каждый  день  вперед!  Сейчас  страшно
вспомнить, но обжились.
     Медведев  отметил,  что   говорит  она  искренне,   радостно,   пропала
холодность в лице. Эта встреча ляжет хорошим эпизодом в страницы "Греческого
дневника", который он вел в ущерб своим предкам.
     Он заговорил о себе, а чашка кофе -- семь-восемь глотков -- уподобилась
чашке коньяка: он рассказывал сбивчиво, но весело, и  Оксана  быстро узнала,
что  недавно  он  отметил  свое  сорокапятилетие,  дома  его ждут жена, сын,
овчарка Альма, издательство "Апостолъ", созданное им  несколько лет назад, а
на  остров он  прилетел по путевке  ЮНЕСКО  -- хочет  дописать здесь роман и
немного проветриться.
     --  А что  вы написали? -- Оксана взглянула на  его визитку. --  Может,
читала?
     --  Едва ли. Пишу  мало. --  Он  перечислил названия  пяти  своих книг,
Оксана с сожалением помотала головой, щурясь на чашку с кофе:
     --  Я  так  мало сейчас  читаю... Перед отъездом  почти всю  библиотеку
продала. Взяла только классику...
     Медведев сказал, что  два экземпляра  своей  последней книги "Герой  не
нашего времени"  он  привез  на остров  -- остался  один  экземпляр.  Второй
подарил библиотеке писательского Центра -- так принято...
     -- А  можете  дать почитать?  Я  давно ничего  русского  не  читала.  Я
верну...
     -- Да, -- кивнул Медведев. -- А вы когда улетаете?
     -- Через десять дней, -- не сразу отозвалась она. -- Четырнадцатого.
     -- Я  тоже четырнадцатого, -- удивляясь совпадению, сказал он. -- У вас
во сколько самолет? У меня утром.
     -- Зимой в Афины только один рейс, утренний, -- сказала Оксана.
     -- Значит, летим вместе, -- произнес Медведев.
     И  то, что  женщина угодила  за  его  столик, и то, что она русская,  и
улетают они в  один день одним рейсом -- эти совпадения придавали знакомству
волнующий привкус.
     -- А сколько лет вашим детям? -- как бы невзначай спросил Медведев.
     Оксана помешала ложечкой кофе и подняла на него повеселевшие глаза:
     -- Мне  сорок. -- Она пристроила мокрую ложку на салфетку. -- Вы же это
хотели узнать?
     Медведев со смущенной улыбкой пожал плечами.
     --  Я  уже привыкла, -- мужчины всегда  про детей спрашивают, чтобы мой
возраст  вычислить... А детям...  Дочке восемнадцать,  учится на  антиквара.
Сыну  двадцать,  закончил  Академию  туризма.  Я  свой  возраст  никогда  не
скрываю... Все, что есть,  -- мое. -- Она отхлебнула  кофе и поставила чашку
на стол.
     Они  помолчали, и  Медведеву показалось,  что Оксана  рада неожиданному
знакомству, легкому разговору и не торопится уходить.
     -- У вас все в порядке? -- негромко спросил Медведев. -- Когда я увидел
вас там, в ресторанчике... Мне показалось, у вас нехорошо на душе...
     -- Устала просто. Все  никак  от  своей работы отойти не  могу.  -- Она
поправила прическу -- пышные, словно кукольные волосы соломенного цвета.  --
Хотела в парикмахерскую зайти, да все уже закрыто...
     -- Вы здесь одна или с группой?
     --  Одна.  --  Оксана  посмотрела  по сторонам  улицы, словно поджидала
кого-то. -- А вы купаетесь?
     Едва  Оксана  оказалась  за  столиком, грек  принес  вторую пепельницу,
спросил, откуда она приехала (Медведева он ни о чем не спрашивал, словно его
и  не  было  за столом), сладко  улыбнулся,  поставил в  вазочку  фиолетовый
цветочек  --  они в  изобилии  росли  в округе:  "Это для вас,  мадам!" -- и
постоял  рядом,  ожидая,  очевидно,  продвижения  успешно  начатой  светской
беседы.  Медведев  посмотрел на него  пристально-вопросительно,  но  тот  не
смутился, сделал  вид, что ничего не понимает, и вообще -- "Здесь хозяин  я,
-- читалось  на  его лице. -- Мадам  в гостях у меня!" Медведев подумал, что
глаза  грека много повидали, но  мало видели,  и сказал, что пока они в  его
услугах не нуждаются, спасибо.
     -- Я раньше тоже бизнесом занимался, -- сказал Медведев. -- И детективы
издавал,  и  книги продавал, а потом  плюнул на все и  организовал маленькое
издательство -- нечто вроде  писательского  клуба.  Жена недавно подсчитала,
что я потерял в заработке в семь раз...
     -- Что же бросили?
     -- Неинтересно  стало.  --  Медведев  повертел в руках  пачку  сигарет,
сдерживаясь,  чтобы  не  закурить.  Сунул ее  в карман  рубашки.  --  И  мир
поменялся...   Хотите  еще  кофе?  Или,  может   быть,   пройдемся?  Вы  где
остановились?
     -- Отель "Медитерранеан", на набережной. -- Оксана  повесила сумочку на
плечо.
     Она определенно кого-то напоминала. Певицу? Актрису?..
     -- И давно вы здесь?
     Оксана сказала, что на острове она отдыхает -- тут она призадумалась --
четвертый день.
     "Она  что-то недоговаривает, -- быстро подумал  Медведев. -- Не  должна
такая женщина в одиночестве ехать в мертвый сезон к морю и бесцельно бродить
по  городку",  -- но  тут  же  оставил  эту мысль,  увлеченный  разговором и
осторожным разглядыванием собеседницы.
     Оксана прошуршала пакетами и поднялась.
     Медведев подошел к стойке  и расплатился. Грек торопливо выскользнул  с
подносом  на  улицу, собрал  посуду и напел  вслед Оксане комплиментов,  как
своей знакомой.  Медведев, не  оборачиваясь, пристроил  для грека  увесистый
кулак за спиной и потряс им на прощание.
     Они прошли в молчании полутемной улочкой и повернули направо. С рокотом
промчался кожаный мотоциклист-укротитель, держа за рога блестящего быка.
     -- А где ваш Центр?
     Медведев остановился и  покрутил головой. Среди высоких темных деревьев
светлели  особняки с разноцветными флагами  белья,  вывешенного в лоджиях на
просушку,  и желтыми шариками апельсинов в глубине  сада. За ажурной оградой
угадывалась  православная церковь, закрытая  уже  третий  день -- карлица  с
безобразным  лицом,  с  ней  можно было разговаривать,  только собрав волю в
кулак, пуская пузыри, объясняла Медведеву, что храм откроется в субботу.
     -- Ага!  -- Медведев извинился  улыбкой за  свою  растерянность. -- Вон
там, на холме Монте-Смит, прямо над морем. Хотите взглянуть?
     -- Хочу. А таксофон там есть? Мне надо маме позвонить.
     Они  пошли  узкими  улочками  к  темному  холму,  на  вершине  которого
прилепился  писательский Центр  --  гостиница  из  семи  номеров  с бетонным
копытом террасы  над  обрывом, где  Медведев, проснувшись к  полудню,  делал
разминку и расхаживал потом с чашкой кофе.

     На первый взгляд Медведев казался флегматичным и  слегка робким.  Очки,
ежик  темных  волос на крупной голове, неторопливость движений придавали ему
вид  добродушного  увальня,  обреченного быть в компаниях на  вторых  ролях:
молчать,  когда все говорят, помогать хозяйке накрывать  на стол, безропотно
брести в дежурный магазин за кончившимся хлебом, лимонадом или водкой, чтобы
потом, когда  остальные  гости будут  пьяно топтаться под музыку в полумраке
комнаты,  сидеть  в  углу  у  торшера  и  разглядывать  в  семейном  альбоме
фотографии   голеньких  младенцев.  Да,  листать  альбом,   приглядывать  за
хозяйским  дитем, отправленным  в  кроватку,  и сажать упившегося  любимчика
компании в такси, ссужая его деньгами без всякой надежды на отдачу.
     Но  стоило  Медведеву  скинуть пиджак,  чтобы  откликнуться на  просьбу
хозяйки  и принести из коридора массивное кресло для  опоздавшего гостя, как
выявлялись расчетливая скупость  движений, ухватистость рук и мощь  торса --
та,  которую природа щедро отпустила человеку в юности, позаботившись, чтобы
маршрутный  лист биографии снабжал его  в молодые годы достойными занятиями:
работать  топором,  пилой,  лопатой,  носить  на спине  мешки,  валить  лес,
замешивать  бетон  в  дощатом  коробе,  класть кирпичные  стены,  вытягивать
засевшие  в липкой  грязи  машины,  копать траншеи "от забора  и  до обеда",
выходить на ринг в  полутяже,  играть центральным защитником в  институтской
футбольной команде, разгружать ночами вагоны с бочковой селедкой и говяжьими
тушами, вздернутыми на крюки и искрящимися инеем в вагоне-рефрижераторе, где
стоит морозный  туман и лампочки  тускло светят  желтыми  кольцами. Медведев
весело вносил кресло, бибикая гостям, чтобы они расступились, и опускал  его
с  высоты своего  роста  плавно и точно, как  подъемный кран мог бы опустить
табуреточку.
     Его молчаливость в жарких спорах  иногда принималась незнакомыми людьми
за  робость  и  непонимание  происходящего.  Тихий голос,  которым он  вдруг
начинал  говорить, казался спорящим признаком неуверенности, желания уйти от
неприятного разговора,  все сгладить и уступить. Так  и  случилось несколько
лет  назад в  маленькой  югославской деревушке,  куда  Медведев пробрался по
собственной воле, поверив институтскому приятелю, казаку-разбойнику,  что он
едет помогать России, и о чем он впоследствии не любил вспоминать.
     Приятель,  Федор,  курировал,  как  он  выражался, некие поставки нашим
добровольцам, и Медведев, напросившись в эту поездку, сидел тогда за дощатым
столом  в  ночном  саду  вместе с тремя  переговорщиками в качестве спонсора
процесса,  что  частично  соответствовало  действительности  --  пять  тысяч
долларов он отдал Федору еще  до поездки  -- на бинты, медикаменты и питание
для братьев-казачков.
     Ругаться  стали после первой же чарки. Над столом висела тусклая желтая
лампа,  о  ее  стекло нудно билась мошкара,  Федор поливал  казачков  матом,
требовал отчетов, возврата каких-то сумм, грозил доложить куренному атаману,
пристукивал кулаком по столу,  Медведев молчал, понимая, что дело грязное, и
когда два быстроглазых мужичка переглянулись, нехорошо заулыбались, закивали
головами, он понял, что скоро  их будут бить, а то и убивать -- два автомата
были приставлены  к чинаре. Как  бы по нужде он пошел, пошатываясь, к темной
изгороди сада, снял  с нее верхнюю  жердь, подержал в руках, оглядел, словно
проверяя, достаточно ли  она ровна для  известной  лишь ему цели, и неспешно
двинулся к столу. Казачки посмотрели на него искоса и хмуро -- то ли перепил
этот молчаливый увалень и решил почудить, то ли наладить чего собрался. Один
из них,  сидевший ближе к  чинаре,  все же  мягко  потянулся  к  "акаэму", а
второй,  отложив  нож  и  вилку, двинул  руку  за  спину,  к  кобуре.  Федор
булькающим голосом еще поучал казачков, но его глаза уже белели от страха, и
он заносил ногу над  скамейкой, чтобы выскочить из-за стола. Медведев махнул
увесистой жердиной,  вжикнул  теплый  ночной  воздух, хрустнуло, и тот,  чьи
пальцы  уже  схватили  ствол  автомата,  влетел  головой  в  чинару.  Вторым
посвистом и хрустом вышибло из-за стола рвущего из кобуры пистолет. Медведев
нагнулся  за очками и услышал, как из того,  что лежал под чинарой, с ровным
зудением что-то сочится. Он быстро  надел очки -- стекла оказались в порядке
-- и увидел, как  темнеет в паху камуфляжная  форма лежавшего. Федор схватил
со скамейки сумку, оглянулся на темный дом, в котором жили бурые от возраста
старик со старухой и было слышно, как скребется и скулит за дверью собака, и
метнулся к воротам: "Уходим!"
     Они возвращались  в Питер неделю  --  через  Киев  и  Минск, и  по мере
приближения к дому удаль и отвага Федора в рассказах о наказании жуликоватых
казачков   возрастали,  а  участие   Медведева-Медведя  стало  сводиться   к
заурядному   размахиванию   колом  над   морально  поверженным  противником.
Получалось,  что Федор зычным голосом  поставил их на место, они  уже готовы
были  вернуть  зажиленное и принять положенное наказание, но  тут перепивший
Медведев влез с дрыном и все скомкал.

     Согласие  новой  знакомой  заглянуть  в зимний писательский монастырь с
кельями-номерами не удивило  Медведева.  Неестественней  было  бы жеманство:
"Нет-нет, спасибо", дескать, -- "В номера? За кого вы  меня принимаете?" Его
озадачила  собственная авантажность.  "Зачем?  Сколько  вам  лет, дядя?"  --
витали  в воздухе вопросы,  но  Медведев успокаивал себя  мыслью, что ничего
особенного  не произойдет,  в ответ  на  ее белый трехэтажный  дом  он  лишь
немного похвастается тем, как живут писатели. Его спутница вовсе  не  похожа
на  женщину,  мечтающую  упасть  в  объятия  первого  встречного.  Все  идет
достойно, без намеков и недосказанностей.
     Оксана держалась просто, по-свойски рассказывала о своем житье в Чехии,
и  он  подумал, что эту  дружескую простоту следует сохранить, если  они еще
увидятся до отъезда...
     Пока  они  пробирались  зигзагом узких  коротких  улиц к холму,  Оксана
рассказала, что у нее пять сувенирных магазинов в Праге, был тигровый боксер
Чарли,  вывезенный  из  Белоруссии   и  растерзанный  местными  собаками  на
деревенской собачьей свадьбе,  есть старший брат  Игорь, на которого  сейчас
оставлена вся коммерция, и есть желание тихо понежиться на солнце, выспаться
на целый  год вперед,  поесть фруктов, купаться, бродить  по  городу,  снова
купаться,  слушать  в баре  отеля классическую музыку и не думать о прибыли,
закупках и налогах.
     Улочка круто взбежала вверх, сжалась, ссутулилась, стала темной, позади
остались  дома с  плоскими  крышами,  по  правую  руку  потянулось  бетонное
ограждение, дохнул  прохладой темный  обрыв, на дне  которого белела коробка
растущего дома.  "Секунды  три  можно  лететь  и  подводить итоги жизни", --
весело сказал Медведев,  чтобы спутница  не  боялась, но тут  же понял,  что
сморозил глупость;  ветер  прошелестел листвой,  гавкнула и пустилась наутек
собака, обитавшая  во дворе старого  домика на  склоне холма  (оттуда иногда
приходила девочка с пирожными на подносе и предлагала купить их к  вечернему
чаю), они  прошли в арку дома,  напоминавшего декорации  усадьбы, разоренной
мужиками, и  наконец  Медведев вывел Оксану  на просторную  террасу,  где  в
золотых лучах подсветки готовился взмыть в темноту опрятный двухэтажный дом.
     -- Как уютно! -- прошлась по гладким плитам Оксана. -- А какой вид!
     -- Пьем чай? --  предложил Медведев  и подумал, что обязательно подарит
ей свою книжку.
     -- Пьем!
     --  Здесь  у нас столовая  и кухня. -- Медведев толкнул большую  дверь,
звякнул колокольчик, и они вошли  в широкий  коридор, в конце которого горел
свет и бубнил телевизор.
     Феминистка Лайла, профессор социологии из Финляндии -- высокая и худая,
встречавшая Медведева по утрам колючим взглядом, словно он и был той русской
мафией в  ее  родном Хельсинки, о которой она  написала  четыре  детективные
книги (Медведев полагал, что она  стряпала винегрет из газетно-телевизионных
сообщений и  слухов -- Лайла никогда  не служила в  полиции, таможне, морге,
суде или гостинице, не занималась  бизнесом, но хорошо,  как она выразилась,
знала  проблему  русской  проституции  в  Финляндии),  -- этот академический
стручок, единственная  женщина  в интернациональной  писательской  компании,
если  не  брать  в  расчет  приветливую  сестру-хозяйку  Анатолию, вспыхнула
краской  при  появлении Оксаны  и закашлялась  над тарелкой  со  шпинатом  и
креветками, которые она поедала под аккомпанемент тревожных новостей "CNN".
     Крепкий седой румын  Джордж -- ясные голубые глаза, мясистый прямой нос
потомка  римских легионеров,  ему  недоставало  шлема и короткого  меча  (он
писал, посмеиваясь,  короткие рассказы в  школьной тетрадке  даже  во  время
завтрака)  --  сгреб  разложенные на  столе  газеты и  взглянул  на русского
коллегу иронично-сочувственно.  Пару дней  назад,  когда Медведев  радовался
спокойствию мертвого сезона и отсутствию женщин, Джордж шутливо погрозил ему
пальцем: "Никогда не упоминайте их, если собрались работать! Никогда!"
     Медведев представил Оксану журналисткой  из России, живущей в  Чехии, и
Анатолия,  добрая  бестия  неопределенного  возраста,  беспрерывно  курившая
спозаранку и до  позднего вечера, сказала  с  хитроватой улыбкой, что  чай и
кофе  на  своих  местах, сливки  и джем  в  холодильнике, а вода  в кофейном
агрегате горячая.
     ...Медведев готовил чай.  Лайла поспешно  досасывала креветки и бросала
испуганные взгляды то в телевизор,  то  на курилку  Анатолию, пыхтящую дымом
над неизменной кружкой травяного чая со сливками. Джордж подмигнул Медведеву
и вышел.
     Оксана, спросив  у Анатолии разрешения, подсела к телефону,  вставила в
его  строгий  бок  пластиковую   карту  и  сыграла   быстрыми  пальцами   на
попискивающих кнопках короткую мелодию для далекого чешского городка.
     Медведев с удивлением обнаружил, что скучный синий ящик с перламутровым
отливом, который терзали по вечерам постояльцы, может быть музыкальным.
     Он слышал ее приглушенный голос: "Мамусик, привет! У вас все в порядке?
У меня тоже. В гостях у писателей.  Потом расскажу. Как Игорь? Все, мамусик,
привет. Не волнуйся, у меня все хорошо. Целую".
     Она бесшумно  положила  трубку,  и  Медведев  подумал,  что  теперь она
напоминает куклу Барби. Повзрослевшую и с чуть грустными глазами...
     Медведев поставил чашки на поднос и вышел на террасу. Принес стулья.
     --  Как здорово!  --  Оксана подошла  к  ограждению. --  Море, огоньки,
машины бегут по набережной. А у меня номер с окном во двор. С видом  на море
-- вдвое дороже...
     Пили чай, неспешно курили и говорили о том, что сейчас мертвый сезон, о
мандаринах и апельсинах,  которые валяются под  деревьями  в парках,  но  не
вкусны.  Медведев узнал,  что  чехи народ  вялый,  любят  сидеть  в  пивных,
называемых "госпудами"  или "беседами",  и поедать  мучные кнедлики с пивом,
женщины некрасивы, но любят ходить налево, а мужчины скучны, и у них принято
громко сморкаться за столом -- так, словно они соревнуются, кто громче.
     Внизу,  на  золотистой  от  света  фонарей набережной, изредка  шуршали
автомобили, зудели мотороллеры, и Медведев  боялся, что, допив чай, Оксана с
вежливой улыбкой  взглянет на часы:  "Спасибо.  Но меня  ждут. Приятно  было
познакомиться", и он проводит  ее  и опять останется  один на один со своими
предками,  будет  подходить к  окну, смотреть  на темное  море и  вспоминать
сегодняшнюю встречу. Медведев  наблюдал, как удаляется от берега  светящийся
огоньками  паром,  и  неожиданно  увидел  себя  и  Оксану  героями  короткой
пронзительной  новеллы:  мужчина   и  женщина  познакомились,  выпили  кофе,
прогулялись, посмотрели с холма на ночной город поговорили  на разные темы и
-- расстались... Хотят ли они встречи?..
     Лайла   прошла   мимо,   сухим  голосом  пожелав  спокойной  ночи.   И,
демонстрируя спортивную  выправку и невозмутимость народа  суоми, вприпрыжку
поднялась  по бетонной уличной лестнице на второй этаж. Медведев слышал, как
она запирает собственным ключом входную дверь в коридор,  а  потом со стуком
закрывает в своем номере ставни.

     Лайла бесшумно обитала в соседнем с Медведевым номере и напротив номера
Джорджа, сказавшего однажды, что финская велосипедная мадам живет по строгой
программе,  и  каждый час расписан в  ее портативном  компьютере,  она ездит
заниматься йогой  в  местный  клуб, купается по утрам и, судя по ненависти к
мужчинам, -- старая дева.
     На  второй  день  после  приезда, вечером,  в  восьмом  часу,  Медведев
постучался  к ней  в номер, чтобы нанести соседке по этажу и  географической
карте  визит  дружбы  по  всей  форме --  с  визитной  карточкой,  поклоном,
недолгими  разговорами  о духовной близости  Хельсинки  и Петербурга,  найти
неизбежных в литературной среде общих знакомых и прицепить к светской беседе
немного писательской болтовни: как пишется и близок ли желанный конец...
     Лайла встретила  его  холодным  недоумением: "Что  случилось,  Сергей?"
Медведев  смущенно проговорил, что  хочет показать ей  некоторые  фотографии
финских писателей, посещавших его издательство. Может быть,  ей интересно...
Альбомчик  с фотографиями  он держал в руках поверх  издательского  буклета,
готовый предъявить его  как  свидетельство  своих  истинно добрых намерений.
Лайла заговорила  торопливо и взволнованно --  Медведев уловил слова  "душ",
"прическа" и то, что его  не хотят впускать  в  номер.  Ему  показалось, что
соседка его просто боится.  Он извинился, вернулся к  себе, бросил альбомчик
на  кровать,  развязал  галстук и сдержанно выругался:  "Селедка пучеглазая!
Решила, что я пришел ее соблазнять..."
     Лайла  постучала к нему на следующее утро, когда он брился в ванной, и,
держась  поодаль  от  распахнувшейся  настежь  двери,  сказала,  что  готова
посмотреть его фотографии;  если он  не  передумал,  она будет ждать  его  в
гостиной.  На ней был  спортивный  костюм,  за  плечами  угадывался  кожаный
рюкзачок,  и  накрашенные  глаза за  стеклами  очков  излучали  протокольную
вежливость.
     "О, эти скандинавские писательницы! То они напьются и  срывают с себя в
танце  кофточки,  под  которыми  ничего нет,  то  смотрят морским ежом",  --
Медведев  вспомнил  муторные  вечеринки  со  скандинавами  в  буфете  своего
издательства, когда после третьей рюмки с них спадала холодная чопорность, а
вместе с  ней  и детали туалета. Поутру они обнаруживались то за  диваном  в
гостевой  комнате, то  в  мансарде на  бильярдном столе. Секретарша Наталия,
которую он называл на "вы" и ценил  за умение не путать работу  с  гулянкой,
только  зачумленно  мотала  головой,  обходя   в  разгар  вечеринки  комнаты
издательского флигеля, -- казалось, с русскими  писателями гуляли отпущенные
в суточный отпуск заключенные мужской и женской колоний.
     В то  утро Медведев не спеша добрился, надел шорты, рубашку с короткими
рукавами  и  спустился  к  Лайле,  которая пыталась  изображать  официальную
встречу двух  писателей на нейтральной территории. Лайла  заговорила быстро,
на  почти литературном  английском,  и  Медведев  с улыбкой попросил пощады:
"Пожалуйста, медленнее и проще. Мой английский не так хорош, как ваш". Лайла
посмотрела на него, как  отличница на двоечника, -- она, очевидно, гордилась
своим языком  и  не хотела понимать, почему  русский писатель  не удосужился
выучить  язык мирового  общения столь же хорошо, как она,  финский профессор
социологии  и  автор  нескольких  детективных книг. Она вновь  заговорила  в
академической манере, и Медведев еще несколько раз останавливал ее и уточнял
сказанное.  Лайла смотрела  на  него  с  плохо  скрываемым  сожалением.  Она
сказала,  что никого на фотографиях не узнает,  в писательский союз вступила
два года  назад,  и вообще  ее  стихия --  университетские  городки, где она
читает лекции по проблемам преступности в  Финляндии.  Но она часто бывает в
Петербурге. О'кей,  сказал Медведев,  заходите в наше издательство. Вот  вам
наш буклет и визитная карточка. Лайла  вновь попросила альбомчик  и признала
двух  питерских  писателей,  весьма  популярных  в Финляндии.  Они  стояли в
обнимку с Медведевым и улыбались в объектив.  Он несколько лет назад издавал
их  книги, пока  не  дал крен  в историю  и  философию. "О'кей,  -- повторил
Медведев, -- это я и хотел показать вам вчера вечером. Извините, если пришел
не вовремя. Вы будете кофе? Ах, вы уже завтракали... А я встаю поздно. Едете
купаться? Удачи вам! Бай! Всегда рад вас видеть!"
     "Пусть  думает, что  хочет, -- весело решил Медведев. --  Пусть думает,
что  я бабник  и в  тот вечер подбивал  к  ней клинья.  Но легкой  победы не
случилось, и я  с горя нашел себе подружку. Думайте, что хотите, Лайла. Нет,
лучше думайте, что это  моя любовница. Мы договорились с ней встретиться  на
острове. Она журналистка".
     Медведев  предложил  Оксане посмотреть  его номер,  и они  поднялись по
бетонной лестнице с высокими ступенями.
     Он   открыл  дверь,  извинился   за  беспорядок,  сдвинул   раму  окна,
безжалостно  выгреб  из малинового  кресла бумаги  и  усадил  в него гостью.
Оксана с интересом  огляделась: "Очень  достойно.  И  для писателей это  все
бесплатно?" Похоже, встреч на вечер она не планировала.
     -- Да, -- скромно сказал Медведев; он достал из  холодильника увесистый
пакет с  мандаринами: "Угощайтесь!" --  и присел на кровать. -- Расскажите о
себе.  --  Ему  хотелось   услышать  подробности  робинзонады,  он  мысленно
представлял себя на новом месте, случись ему стать добровольным изгнанником,
а  попросту -- иммигрантом. -- Как  вам это  все удалось? Почему Чехия?  Как
устраивались?
     Оксана принялась чистить мандарин.
     --  Приехали в августе.  Поначалу не  знали,  где граница сада.  Соседи
подсказали -- и это все ваше, косите  дальше! Устроилась на кухне помогать в
столовой, до трех дня. Попросту  -- посудомойкой. Руки покраснели, опухли --
даже кричала по ночам....
     Он  не таясь посмотрел на ее тонкие красивые пальцы в перстнях. Оксана,
перехватив  его взгляд,  протянула ему оранжевый шарик на  ладони -- в белых
мохнатых ниточках: "Берите, я еще очищу".
     -- Под зиму заложили новый  сад, залатали крышу, наладили печки. Тяжело
было,  но я понимала --  это  эмиграция. Найду крону на  полу и  радуюсь  --
булочку куплю...
     Она рассказывала  свою  историю веселым голосом, без драматических пауз
-- так вспоминают  давно минувшие дни  счастливые люди,  и  Медведеву  вдруг
показалось,  что  он   начал  писать  рассказ.  Или  даже  повесть.  Сильная
обаятельная  героиня вела  за  собой  увлекательный  сюжет,  завязка  плавно
уступала место экспозиции...
     --  Я, когда еще в Гомеле  в музыкальной школе преподавала,  всех детей
любила!   На   работу  --  как  на   праздник:  всегда  прическа,   маникюр,
разговаривала  ласково, по головке поглажу: "Ну что, миленький,  у  тебя все
получится. Давай сначала..." До сих пор ученики  перед глазами стоят. Иногда
даже снятся.  А потом  какая-то черная полоса пошла  -- митинги, демократия,
советы  трудовых  коллективов,  все  ругаются,  коллективные  письма  пишут,
директора снимать затеяли, по инстанциям ходили, и вспоминать сейчас тошно.
     Муж  работал инженером  на  мебельной фабрике.  Неплохо жили, потом  --
Чернобыль, перестройка, безработица,  Союз развалился... Муж  десять лет  на
диване  пролежал.  Я прихожу  с  работы  --  он спит с книгой  в руке.  "Что
делаешь?" -- "Бр-р... -- глазами хлопает. --  Читаю..." Потом пить  начал, с
друзьями  болтаться. Я  в  календарике  стала обводить черным  дни, когда он
пьет. Сплошные червяки месяцами... Я ему скандалов не устраивала -- крика не
выношу  с  детства.  Отец  -- военный  -- лупил  нас  с  братом  шлангом  от
стиральной машины,  орал, топал  ногами. На физкультуре было не раздеться --
вся спина в синяках. Я, когда замуж выходила, решила, что в моем доме криков
и скандалов никогда не будет. Стала писать мужу письма и оставлять по утрам.
Твоя  мать  не имеет  масла на  хлеб,  наши дети  ходят  голодные, постоянно
занимаем  деньги,  а ты, здоровый мужик,  лежишь  целыми днями на диване или
пьешь с друзьями. Дверца шкафа  полгода болтается!  Я по вечерам  халтурю --
возьми хотя бы  хозяйство  на себя,  приготовь  с детьми  уроки.  А  ему все
трын-трава.  "Я  инженер,  а не  домашняя хозяйка". Мы с  ним шли  в  разных
направлениях.
     Хотела  развестись,  но  детей  пожалела.  Решила  --  уедем.  Брат   в
Чехословакии служил,  обзавелся друзьями-чехами, они нам дом  на  всю  семью
присмотрели.  Все продали,  перебрались. Еще ничего в доме не  было,  купила
пианино -- отправила дочку в музыкальную школу. Самой учить сил не было.
     -- А как мы первую зиму пережили! Кошмар!
     Оксана  быстро сходила  в  душ и  ополоснула  липкие пальцы.  Медведеву
показалось, что он знает ее давно, он мог  встречаться с  ней в стройотряде,
она могла  учиться в соседней  группе или  он заходил к ней в  общежитии  за
тарелкой в новогодний вечер, а потом они играли в снежки и пели под гитару.
     -- Морозы для Чехии  ударили  небывалые, такой зимы  никто  не  помнит.
Матвеич -- мамин муж -- уехал в Белоруссию. "Вы, -- говорит, -- здесь ничего
не  делайте, только  печки топите. Если что -- звоните..." И тут началось! У
Игоря  желтуха, дочка Светка с аппендицитом, у мамы  на  нервной почве  ноги
стали отниматься -- ездит в колясочке,  в больницу не хочет. Виталька учится
в Праге  --  у  него  там  свои проблемы. И я одна -- как стойкий  оловянный
солдатик.  Парового отопления  еще не было -- три  кафельные печки. Дрова на
растопку колю, уголь ведрами ношу,  надо  так  растопить, чтобы до прихода с
работы  не погасло, --  кошмар! Маму покормить надо, собаку  с  кошкой надо,
своих  в больнице навестить надо, к  шести утра по морозу через весь поселок
бегом --  не дай  бог  на работу  опоздать...  Мама  уснет, я  ночью  сяду в
гостиной, возьму несколько  аккордов и смотрю в окно на заснеженный  сад  --
слезы капают...
     -- А муж? -- Теперь Медведев взялся очищать мандарины.
     -- Он еще осенью в Прагу перебрался. Устроился на завод камень  резать.
Свои  триста  долларов  получает,  живет в общежитии и  ходит по  вечерам  в
господу пиво пить. Но мы и сами с усами. Могу показать, что сейчас имеем. --
Оксана нашла глазами сумочку, брошенную на кровать, и вытянула из нее пухлый
фотоальбомчик.
     Сад, газон. Белый дом в три этажа. Беседка. Летняя кухня под черепичной
крышей.  Мать  с  букетом  цветов в лоджии.  Лысоватый здоровяк с  армейской
выправкой  и  маслеными глазами  гуляки  наливает  в фужер шампанское.  Брат
Игорь. "Правда, красивый?"
     Сын  --  студент  Академии  туризма,   приехал  с  подружкой  на  обед.
Дочка-подросток   --   лицом  в  мать,  но  пухловатая.   Держит   на  руках
кота-бегемота. Уютная комната, пианино, шкаф, цветы.
     Старая  потрескавшаяся фотография:  дедушка с бабушкой.  Шляпы, пальто,
строгие взгляды. Судя по всему, довоенный снимок.
     Мужчина в клетчатой рубашке возложил руку на капот автомобиля: "Мое!.."
Хитровато-добродушное лицо, лысая голова, густые брови. Себе на уме мужичок.
     --  Интересный дядечка,  -- усмехнулся Медведев,  придвигая  свой  стул
ближе к креслу и разглядывая фотографию.
     -- О,  это мамин муж --  Матвеич, наш  сирота,  как  мы  его  с  братом
называем.  --  Оксана  выложила на блюдце  мандариновые  косточки и  азартно
вскинула указательный палец.  -- Сейчас расскажу! Начальником автомастерской
в Гомеле работал. На  десять  лет  моложе  мамы, ему  пятьдесят  три.  Копил
деньги,  складывал  в замурованный  сейф  на  работе.  Перед  самым отъездом
разломали  кирпичную стенку,  утащили сейф. "Ой, блин,  лучше  бы  я  умер!"
Любимое  слово -- "блин". Утром встает: "Ой, блин, зарядку делать  неохота".
Делает. "Ой, блин, умываться нет сил". Умывается. "Ой, блин, аппетита совсем
нет,  скоро умру". Час завтракает. "Ой,  блин, здоровья совсем  нет".  И так
целый день...
     "Это  Новый год  справляем...  Это  на  Пасху  в церкви,  в  Праге. Это
священник отец Владимир освящает магазинчик при доме. Это наша гостиница для
туристов в чердачном этаже. Это мой этаж. Это мамин этаж".
     "Наш  первый  магазинчик  в Праге". Куклы,  матрешки,  блики  солнца на
витринах.
     "Это я старый концертный рояль в замке  купила и летом в сад  под навес
выставляю.  Соседи с  детьми заходят,  туристы  из  гостиницы подтягиваются.
Импровизируем, поем. Весело бывает".
     Мужчина  в  возрасте,  привалившись  спиной к белому каменному  забору,
смотрит в объектив. Белые  шорты, синяя рубашка, волосатые руки  скрещены на
груди. Неприятное лицо, холодное выражение глаз. Эдакий Корейко, вышедший из
подполья.
     -- Это грек? -- спросил Медведев.
     -- Да, грек. Один знакомый.  -- Оксана захлопнула альбом и убрала его в
сумку.
     "У  такой  женщины  должно  быть  много  знакомых,  --  со  смутной   и
неожиданной ревностью подумал он. -- Обзавелась еще одним -- писателем..."
     В альбоме жила вся семья; не было только отца и мужа.
     -- Славно у вас, -- не без зависти сказал Медведев; ему всегда хотелось
иметь  большой  семейный  дом,  с  кошками, собаками,  кабинетом,  спальней,
мастерской,  своей баней, летней кухней, водопроводом, -- не дачу, а  именно
дом  недалеко  от  города,  чтобы  можно  было  доехать  и на  машине  и  на
электричке.
     Оксана  поднялась  и отнесла  горку мандариновых шкурок  в  корзину для
мусора.
     -- Так я возьму вашу книжку почитать?
     Медведев  проводил  ее  до отеля, стеклянные  двери  раздвинулись перед
Оксаной,  и она  негромко сказала: "Звони!" Он видел, как Оксана  ступает по
ковру навстречу улыбающемуся за стойкой портье,  и подумал, что за любовника
этой бизнес-леди его принять не смогут. Просто случайный ухажер. И ему стало
немного обидно.

     В тот вечер Медведев попытался сесть за роман, но бумага на столе так и
осталась  бумагой. Она  и  не  думала  обретать  магическую  прозрачность  и
впускать  в  иные  миры.  Медведев видел  только  тень  ручки в  косом свете
настольной лампы и окурок в керамической пепельнице на авансцене стола.
     Он  зажег ночник,  бросил  на подушку  Библию и  вышел  на  улицу. Нет,
конечно, он не увлекся ею как женщиной. Об  этом даже  говорить смешно.  Она
интересна ему как героиня -- судьбой,  характером, искренностью... Подсветка
террасы -- круглые матовые плафоны (днем их  охраняли от случайного  башмака
красные  проволочные пауки, исчезавшие вечером  от глубинного желтого света,
словно  под  бетонным  полом  ярко вспыхивал сноп  спичек)  -- эта подсветка
держала дом в  зыбких  золотистых конусах, и  казалось, что прилепившееся  к
скале здание готовится плавно взлететь. В этих дрожащих лучах света Медведев
углядел сизый выдох окна на  втором этаже, словно там, в его номере, ключ от
которого  лежал в кармане,  кто-то  курил -- то  вытекали  остатки табачного
дыма.   Бурые  ставни  соседнего  номера  плотно  закрыты;  нарядно  блестел
велосипед Лайлы, обрученный с металлической стойкой перил черным тросиком. И
почему она так закраснелась, когда увидела Оксану?
     Медведев вернулся в  номер, и  тут  же  в  дверь  постучали.  Сдерживая
улыбку, вошел Джордж. Он осведомился, как идет работа над романом. Медведев,
так же сдерживая улыбку, сказал, что плоховато.
     -- Ничего, ничего, -- махнул рукой Джордж. -- Скоро пойдет! Эта русская
женщина, журналист, тоже пишет?
     -- Нет, она отдыхает.
     -- О-о, это хорошо, -- сказал Джордж. -- А где она имеет кров?
     -- Отель... "Медитерранеан", на набережной.
     -- Это хороший отель?
     -- Наверное...
     -- О, "Медитерранеан", "Медитерранеан"! Это пять звездочек?
     Медведев сказал, что не знает, сколько звездочек, и Джордж, подхватив с
холодильника карту Родоса, нашел на ее обороте перечень отелей.
     --  Да,  это  пять звездочек!  --  возликовал он, словно  радовался  за
Медведева. Но тут же озабоченно сдвинул брови: -- Но это очень дорого! Сорок
долларов! Совместно с завтрак?
     Медведев кивнул.  Оксана  говорила,  что  завтракает  в гостинице,  там
шведский стол.
     -- А завтрак хорош?
     -- Не знаю. Никогда там не завтракал.
     -- А номер хорош?
     -- Думаю, да.
     Джордж посмотрел недоверчиво и решил сменить тему.
     --  Да-да-да,  --  рассеянно оглядывая комнату, проговорил он  -- Да. У
меня тоже плохо едет мой рассказ. Но что делать? Это наша судьба! Не так ли?
     Медведев сказал, что так.
     -- Завтра хочу гулять в Старый город, -- сказал Джордж. -- Вы бывали  с
Оксаной в Старом городе?
     -- Нет,  -- рассеянно сказал Медведев и  сдвинул  пошире раму окна. Ему
хотелось остаться одному. -- Не бывал.
     -- О'кей! -- весело сказал Джордж. -- Желаю успеха!
     -- Успеха и вам, Джордж!
     Медведев  вновь  оказался  возле отеля  "Медитерранеан",  вновь  увидел
разъезжающиеся  в стороны  стеклянные  двери,  перехватил сдержанную  улыбку
рослого  портье  за  стойкой  в  глубине   белого  зала  и  различил   себя,
взмахнувшего Оксане рукой сквозь уже съехавшиеся двери -- она шла по ковру к
лифту и  чуть  обернулась в его сторону:  "Звони..." И  почему  на "ты"? Ему
послышалось или это оговорка?
     Ее  номер был написан на  белейшей визитной карточке отеля: "608". Это,
надо полагать, шестой этаж.
     Славянская бизнес-леди, бывшая учительница музыки по классу фортепиано,
похожая на куклу Барби, отдыхает в пятизвездочном отеле...
     Медведев  лег  в  постель и стал читать Библию, постоянно  ловя себя на
том, что  думает об  Оксане.  "Второзаконие",  которое вчера  показалось ему
важнейшим  для понимания  сути иудейства, вдруг  превратилось в пустой набор
имен и названий древних  городов -- сквозь них он видел  ее улыбку,  длинные
тонкие пальцы с перстнями, слышал ее голос... Медведев видел девочку Ксюшу с
синяками  от  резинового  шланга на спине,  видел  ночной заснеженный сад  в
деревушке под Прагой и скрипел снегом под окном, за которым Оксана играла на
пианино.  Ему захотелось  немедленно встать  с  постели  и  начать тончайшее
лирическое повествование -- рассказ или даже повесть.
     Медведев закрыл Библию и, скосив глаза, перекрестился на образок Ксении
Блаженной. Только  бы не наделать  глупостей, не упустить роман и  не начать
волочиться за этой повзрослевшей Барби.
     "Нет,  меня этим  уже  не проймешь, -- думал Медведев, раскидываясь под
одеялом, -- я не мальчик". И еще он подумал: "Что у нее  с мужем -- просто в
ссоре или развелись?"
     Погасив свет, он решил, что  палец о палец не ударит, чтобы  произвести
на нее особое впечатление.  Она  состоятельная бизнес-леди -- он писатель. У
нее  пять магазинов --  у него пять книг прозы. Если он  и будет  видеться с
ней, то лишь  для того, чтобы собрать материал для новой  вещи. Он не в  том
возрасте, чтобы распускать хвост перед каждой красоткой.
     Засыпая, Медведев вспомнил, что впервые за эти дни не позвонил жене.



     Проснулся  Медведев  в  прекрасном  настроении.   Оно  было  проникнуто
утренним ветерком, запахом  моря, шелестом пальмы за открытым окном  и ясным
ощущением,  что  здесь, на островке в далеком  Эгейском море,  с  ним должно
произойти  что-то важное и  значительное. Быть может,  он напишет прекрасные
главы романа, быть может, случится нечто  потрясающее...  Быть может, ничего
не произойдет, но он вернется в мглистый декабрьский Питер с новыми  идеями,
мыслями, чувствами и сжатый, как пружина.
     Он услышал, как под окном зашипела вода, и выглянул. Анатолия,  держа в
приподнятой руке  дымящую сигарету, пыталась  другой поливать  из шланга пол
террасы  и одновременно подкрутить кран на трубе. Попытка удалась,  но струя
воды снесла  пустое  пластиковое ведро с надгробных  камней, прислоненных  к
стенке  флигеля -- их  никак  не  могли  забрать  археологи,  --  и  окатила
разложенные  на  могильных  плитах  половики.  Анатолия   заворчала,  сунула
намокшую сигарету в рот, вернула отпрыгнувшее ведро  на мраморный постамент,
сделала ему внушительный знак  рукой --  "стоять!" --  и  закрепила  шипящий
конец шланга на багажнике велосипеда Лайлы.
     На террасу, как на сцену, бильярдным  шариком выкатился толстячок Ларс,
шведский  поэт с детской  физиономией, и, держа руки за  спиной, стал быстро
ходить  вдоль  ограждения, не замечая  луж, радужных  брызг и  Анатолии.  Он
смотрел в  голубое  небо  и шевелил губами.  Анатолия укоризненно  покрутила
головой -- не бережет человек обувь и светлые  брюки, да что с  него  взять?
поэт!  -- и ушла  на  кухню.  Ларс  замер, склонил  лысую, со светлым пушком
голову,  словно  разглядывая  свое  отражение  в  луже (казалось,  его  очки
соскользнут с носа-пуговки и повиснут на шнурке), и тут невидимый кий пустил
его  мечущимся  треугольником  от борта к  борту с  выпадением в  стукнувшую
лузу-дверь, из которой он недавно выкатился.
     Медведев  позавидовал  Ларсу  -- вот  как  надо  творить!  --  и  пошел
умываться.
     Когда он  заканчивал утреннюю  разминку, на  быстро  просохшую  террасу
спустилась  Лайла, и вместо привычного "Хау ар ю?" Медведев услышал короткое
сквозь  зубы  "Монинг".  Финская детективщица  колюче  взглянула на  него  и
укатила на велосипеде.
     Он выпил кофе на  кухне, послушал рассуждения Анатолии о Ларсе, который
долго, очень долго живет в Центре, потому что в Швеции у него есть проблемы,
но какие? -- никто не знает, выкурил не  спеша сигарету и  позвонил Насте на
работу.
     Домой он  звонил каждый день.  Слал электронные письма и факсы. Елена с
глазами цвета недозрелой сливы приветливо улыбалась, когда он  вносил в офис
очередное  послание: "О, мистер  Медведев!  Как  ваши  дела?" --  и бесшумно
подсовывала под дверь его комнаты листы с ответами из России. Настя получала
почту  через  издательство. Русификатора  в  компьютере  Центра  не было,  и
приходилось  писать в латинской транскрипции:  "U menja wse horosho... Kak u
was? Krepko celuju, Sergei".
     Настя была его второй женой -- о  первой он и  вспоминать не хотел, она
раздражала  его  говорливостью,  уверенностью  в  своей  неотразимости  и...
непонятно, чем еще.  Раздражала, и все. История же  вышла банальнейшая -- не
сошлись характерами. Но не в том обтекаемом протокольном смысле,  к которому
зачастую  сводятся  человеческие драмы --  измены, пьянство,  ночные загулы,
слежки,   неудовлетворенность   исполнением  супружеских   обязанностей  или
ничтожный,  без  всяких надежд на  возрастание, заработок  супруга,  а также
патологическая  лень, запустение  в жилище  или  ночной храп,  наконец. Нет,
именно так: не сошлись  характерами. От первого брака осталась дочь, которую
Медведев любил и брал к себе жить -- сначала на выходные: детские утренники,
зоопарк, Кунсткамера, Эрмитаж, ТЮЗ,  а потом,  когда подрос сын -- разница у
них была в два года, -- и совместное житье на даче, поездки на Юг, к морю --
вместе с Настей...
     С Настей  было уютно,  хорошо,  она почти никогда  не повышала  голоса,
гасила своим  молчанием раздражение,  прорывавшееся иной раз в Медведеве, но
молчала  не  демонстративно,  не  холодно, а словно выжидая -- ну, когда  ты
успокоишься? И действительно, Медведев быстро успокаивался, клал ей  руку на
плечо,  молча  похлопывал, сопел, потом говорил: "Ну,  извини..."  --  и они
продолжали день как ни в чем не бывало.
     Настя не  кокетничала,  не  называла  его милым,  любимым, дорогим  или
единственным, но Медведев чувствовал, знал, что  он мил ей, дорог, и считал,
что  безусловно -- единственный. Ощутимых поводов для ревности  не давал  ни
один  из  супругов, а  с  годами  совместной  жизни, когда  истаяли  молодые
вздорные страхи и подозрения, Медведевы зажили спокойно, ценя друг друга, но
и  легко настораживаясь,  если  семейному благополучию грозила малейшая тень
постороннего интереса. Семья, работа, друзья, дача, собака --  что еще нужно
человеку?
     Иногда Медведеву  хотелось,  чтобы Настя  была поживее,  что ли,  чтобы
озадачивала его семейными планами  -- построить  новый дом, например, купить
новую машину, сменить мебель, вместе  взяться за  английский язык или начать
откладывать деньги  на путешествие  в Южную Америку. "Ну  что мы  живем  без
всякой цели! -- восклицал Медведев, которому вдруг надоедало ездить одной  и
той же дорогой на  дачу. -- Придумай что-нибудь! Роди какую-нибудь  семейную
идею, зажгись!" --  "Что, например?"  -- спокойно вопрошала Настя,  глядя  в
окно автомобиля и нисколько не тяготясь привычным пейзажем. "Мне хочется, --
сказал  однажды  Медведев сухо,  -- чтобы  у тебя  появился дар  бесконечной
возможности желать и достигать" -- и мысленно крякнул: "Эк, как загнул!" Они
в молчании проехали с полкилометра, и Настя с сожалением вздохнула: "Так это
же дар, он дается свыше. Мне, видно, не  дано". Медведев сдержался, чтобы не
махнуть  в сердцах рукой,  и  больше к этой теме  не возвращался:  может,  и
впрямь не дано, что я ее мучаю...
     ...Медведев слышал, как там, в России, на Петроградской стороне, бойкий
женский голос  зовет Настю к телефону -- вот она подошла, радостно алекнула,
торопливо  сказала,  что у  них все  хорошо,  но  погода слякотная. Медведев
доложил, что работает над романом, разгоняется, по-прежнему никуда не ходит,
днем тепло,  но  темнеет быстро,  и он еще даже не купался. "А чего вчера не
позвонил?"  --  "Забыл  карту   купить",  --  мгновенно  соврал  Медведев  и
почувствовал себя неуютно. "А как себя  ведешь?" --  игриво поинтересовалась
Настя. "Как всегда. Хорошо. А ты?" -- "Тоже хорошо". -- "Молодец. Целую". --
"Я тебя тоже".
     Он поднялся в свою комнату и, сцепив за спиной руки, прошелся из угла в
угол.  Ветер  шевелил листы  "Русского  биографического словаря"  профессора
Венгерова, косо  лежащего  на столе. Медведев  постоял  у  окна, разглядывая
белую букашку бота, влипшую  в  зелень морской  воды.  Внизу,  под  обрывом,
строители расширяли дорогу и прихватывали кусочек пляжа.  Гусеничная машина,
похожая на утенка,  крошила камни. Железный клюв прижимал камень к земле,  и
раздавался  короткий  треск  вибрирующего металла.  Камень  разваливался  на
несколько кусков, как арбуз от удара. Медведев подумал, что шум будет мешать
работе, и надо бы закрыть окно, но закрывать окно не хотелось -- упоительный
морской воздух вливался в комнату. Нет, окно закрывать нельзя. Но и работать
при зубодробительном шуме сложно.
     Медведев прохаживался по  номеру, заглядывал  в  свои  записи, стоял  у
окна,  курил,  наводил на столе  порядок  и  думал о  том,  что он  давно не
чувствовал  себя столь одиноко.  Он  привык,  что  с  утра  начинал пиликать
телефон, он  звонил и ему звонили,  приходили  и уходили  авторы, художники,
вплывала в кабинет бухгалтер с  пачкой бумаг на  подпись, секретарша  Наташа
спрашивала, сможет  ли  он  сейчас переговорить  с господином  Н.,  или тому
следует позвонить позже. Он был всем нужен, даже по выходным, когда прятался
в своем офисе,  чтобы  поработать над  романом, его  находили  и  в офисе --
звонил,  чтобы поболтать,  старинный приятель  по семинару  прозы  и  заодно
узнать,  не  заинтересует  ли  издательство  рукопись  его  нового романа  о
рэкетирах, таможенниках и проститутках.
     --  Нет,  --  радостно  говорил Медведев.  --  Теперь  я  издаю  только
религиозно-философские вещи.
     -- Вообще-то, там есть и философия...
     --   Нет,  старикашечка.   Знаем   мы  эту  философию.  Неси  в  другие
издательства...
     Да, в Питере недостатка в разговорах не было -- Медведеву казалось, что
он не принадлежит самому себе...
     И теперь  он  удивлялся выросшей  вокруг  него  стене молчания, пугался
свободы,  которой  так  долго   добивался,  блаженно  зарывался  в  книги  и
справочники,  читал,  писал,  рвал   написанное,  но  привычка  общаться  не
отпускала  его, и во время прогулок он ловил себя на том, что заговаривает с
собаками и кошками...
     "Просто не с  кем  поговорить", --  пробормотал  Медведев и  достал  из
тумбочки белоснежную карточку отеля, на которой Оксана вчера записала номер:
"608".
     Рассыпался   перезвон   колокольчиков,   женский   голос    по-гречески
скороговоркой назвал имя отеля и еще что-то.
     -- Намбер сикс-зеро-эйт, -- попросил Медведев.
     -- Уан  момент,  плиз, --  пообещали уже  по-английски,  и голос Оксаны
вместо приветствия спросил:
     -- Сережа, это вы?
     -- Да... -- не сразу ответил он, словно вспоминал, как его зовут. --  Я
хотел спросить, где вы купаетесь...

     ...Они легко перешли на  "ты" и в тот же день купались вместе,  бродили
по  городку, и  Медведев  думал  о  том,  что пришедшие дружеские  отношения
следует  сохранить  -- нельзя дать  сорваться в штопор легкому  двухместному
самолетику,  который  так славно  начал полет в безоблачном небе,  пусть  он
летит  и кружится,  к взаимному удовольствию пилотов,  пусть плавно набирает
высоту  и стремительно пикирует, вновь взмывает и закладывает лихой  поворот
-- главное, не переборщить: впереди ждет посадочная полоса, рев двигателя на
реверсе и  тишина остановки... И  дальше  их  пути разойдутся: ему лететь на
Амстердам, ей -- на Вену.  Еще  Медведев  думал о том, что  для Оксаны он --
приятный  элемент  отдыха, попутчик  на  короткий  момент,  и как  только их
траектории  разойдутся,  она  забудет  о  нем,  и  в  лучшем  случае пришлет
новогоднюю  открытку  из  своего городка под Прагой  на адрес  издательства:
"Привет, Сережа, часто вспоминаю..." В другом  варианте, к Оксане прицепится
смазливый волосатый грек, которого  будет  волновать не  судьба  героини,  а
нечто  другое.  В том,  что  подобное  прилипание  произойдет, он  почти  не
сомневался.
     Еще в первые дни он заметил, что женщин на  Родосе почти не видно, если
не  считать  озабоченных  гречанок,  и  греки-мужчины,  включая  подростков,
провожают каждую леди  картинно-страстными  взглядами,  выкрикивают  из окна
машины или  седла  мотороллера слова  приветствия,  шлют воздушные поцелуи и
начинают заговаривать с туристками в любом  месте и без  всяких предисловий.
Медведев наблюдал,  как два молодых паренька на  пустынном пляже  откровенно
клеили привлекательную жену пожилого джентльмена, по виду англичанина, и, не
смущаясь  его присутствием,  делали  миссис комплименты и  приглашали ее  то
выпить с ними кофе  в  баре, то  поиграть в мячик. Рыжий  джентльмен, распяв
себя  у стенки душа желанием загореть до подмышек, молча катал желваки, пока
волосатые  секс-хулиганы  в  шортах  не перекинулись  на  моложавую  тетю  с
фотоаппаратом, спустившуюся по лесенке с набережной.
     Медведев  определил, что активное волокитство  -- летний вид  спорта  у
греков, живущих  в курортных местечках,  а зимние упражнения  -- лишь способ
поддержать форму.
     Вольному воля. Пусть ее подцепит  хоть страстный грек,  хоть сдержанный
скандинав --  Медведев ревновать не будет. Пусть она  целые  дни  проводит с
кавалерами,   а   по   вечерам   кувыркается   в   своем   отдельном  номере
пятизвездочного  отеля. Он ведет себя вполне по-дружески, не давая ей повода
усомниться,  что  он зрелый  человек, а  не юбочник,  ищущий  развлечений, и
вместе они -- всего лишь бывшие сограждане не существующей ныне державы, что
и послужило  поводом к их  знакомству. Он  не задает ей  каверзных вопросов,
чтобы выпытать ее тайну -- а она, безусловно, есть. Он слушает то,  что  ему
считают нужным сообщить,  кивает,  запоминает, немного  рассказывает о себе.
Пусть появится кавалер --  ей  нужно отвлечься, за этим она, скорее всего, и
летела  на  курорт. Будет  немного обидно,  но все,  что  ни делается,  -- к
лучшему, он  вернется  к  своему роману,  а потом  они  встретятся  у  трапа
самолета и вместе долетят до Афин. И это тоже сюжет...

     Медведев  прыгал по каменным  скамейкам древнего  эллинского  стадиона,
хулиганским образом  срывал горький  апельсин  с  ветки  за  оградой  виллы,
зашвыривал  камень в  синее небо,  чтобы он перелетел  величественный портик
местного  акрополя,  и корил  себя за то, что ведет себя как мальчишка, а не
умудренный годами человек, и эту удаль Оксана может расценить в свою пользу.
Но бес, вселившийся  в  него вчера вечером, вновь подстрекал его  на  мелкие
подвиги, и Медведев, взойдя на пригорок, с которого открывался чудный вид на
остров  и  окружающее  его  море,  вдруг  начинал   трясти  маслину,   чтобы
попробовать мелких невкусных ягод и угостить трофеем Оксану.
     Снежная Королева  исчезла,  Барби  повеселела  и  смотрела  на  него  с
задумчивой  улыбкой.  Иногда она  подолгу молчала,  разглядывая пейзаж,  или
принималась рассказывать с самого неожиданного места.  Медведев догадывался,
что ее  разговорчивость, как и его  собственное желание слегка покрасоваться
-- как же! он писатель! -- есть симптомы болезни попутчика, быстро излечимой
совместными откровениями,  и предтеча другой хвори -- если  времени окажется
вдоволь: экспедиционного бешенства...
     -- Слушай дальше. Отзимовали мы первую зиму, к весне приезжает Матвеич.
--  Они шли по холму, удаляясь от акрополя,  и Оксана срывала мелкие голубые
цветочки, собирая  букет.  --  "Во, -- говорит, --  какие  вы  молодцы!  Все
сделали! А  я,  блин,  ногу  на кладбище подвернул,  всю  зиму с постели  не
вставал, лучше бы  я, блин,  умер!" А  мы ремонт уже сделали, открыли в доме
магазинчик, гостиницу на чердаке -- для туристов. Матвеич говорит: "Я на вас
работать  буду, но платите мне зарплату.  Хотя  бы  сто пятьдесят долларов".
Мама говорит: "Саша! Какая зарплата?  С чего?  Мы  же одна семья! Ты мой муж
двадцать лет!" Матвеич на меня смотрит  --  поддержи, дескать, ты  всегда за
меня заступалась. Я  молчу -- у нас брат в  семье за старшего. Брат говорит:
"Матвеич, вы же на здоровье жалуетесь, как  же  будете работать?" -- "Вот на
лекарства и заработаю".
     -- Дали? -- Медведев сорвал нечто розовое в колючках и протянул Оксане.
     -- Он нам  дал! --  Оксана приняла и вложила в букет. --  В долг и  под
проценты...
     Оксана опустилась  на  валун  с сизыми мохнатыми лишаями, сняла  темные
очки. Медведев присел рядом, сдув паучка, пружинисто шагавшего по его кисти.
Ее сумочка пограничным знаком встала между ними.
     Медведев смотрел, как по близкому шоссе, рассекая теплый воздух, весело
катил автобус. "Взять, что ли, напрокат автомобиль, --  мечтательно  подумал
он, -- и с ветерком, по всему острову!" Он быстро прикинул: на днях выплатят
компенсацию  за  авиабилеты, а друг,  ссудивший  деньги на поездку,  жестких
сроков отдачи не назначал -- можно перекрутиться, перезанять.
     -- Что тебе еще рассказать? -- Оксана тронула Медведева за плечо.
     -- Что хочешь. Мне все интересно.
     Они оставили валун и пошли бродить дальше.
     Из рассказов Оксаны вырастали замечательные персонажи.
     Чего стоил один  только Матвеич, муж матери -- неудачник международного
масштаба! Судьба била  его в разных государствах и частях света -- в Польше,
России,  Чехии,  на  земле родной  Белоруссии,  в  Америке,  куда  он  ездил
проведать дочку, давала тумаков в Израиле, где весело жили его родственники,
била в  мегаполисах и мелких географических пунктах, но он, вскрикивая после
каждого удара: "Ой, блин,  лучше бы  я умер!..." -- продолжал жить ничуть не
хуже, чем прежде, а иной раз и лучше. Начиная свой день с постанываний: "Ой,
блин, как я плохо спал! Ой, блин, умываться неохота! Ой, блин, есть неохота!
Ой, блин, где-то наша кошка?", он осторожно делал зарядку, плотно завтракал,
выходил в  сад, ругал за своеволие кота, неожиданно выскочившего из подвала,
критиковал  мимоходом пернатых,  отмечал непорядок на небе  и, сняв три вида
сигнализации,  выводил   из  гаража  "филицию-шкода",  чтобы  она   подышала
воздухом, а к вечеру опять встала в стойло.
     -- Ты  спрашиваешь, чем он у нас занимается? -- Оксана  остановилась на
склоне зеленого холма и обернулась, поджидая Медведева. -- Трендит и ест! Я,
говорит, больше всего в жизни люблю две вещи: готовить и есть...
     Симпатии Медведева к  Матвеичу росли стремительно -- отличный типаж! --
и он подумал: а не посвятить ли ему отдельную главу? Пусть это будет повесть
о семье эмигрантов из Белоруссии. А почему бы и нет?..
     -- А  назад  не  тянет?  --  Медведев крутил  в  руках  терпко пахнущую
кипарисовую шишечку.
     -- Пока не тянет. Как вспомню ту жизнь... Правда, бабулька у меня  одна
знакомая в  деревушке под  Гомелем живет. Ну просто знакомая,  познакомились
как-то давно. Одинокая, всех во  время войны потеряла. Я ее  часто навещала.
Беленькая такая, спина прямая, в доме чисто, тарелочки  народные висят. Мы с
ней   сядем,  самогонки  выпьем,  песни   старинные  поем...  Вот  ее  бы  я
навестила...  --  Оксана  помолчала,  словно  перебирала  в памяти  приятные
подробности  деревенских посиделок,  и  весело продолжила: -- Слушай, сейчас
расскажу! Работала я в столовой  на раздаче у лесорубов. Час пешком от дома.
Всегда во всем чистеньком -- шорты, футболочка, носочки. А каждый же мужчина
имеет надежду, что ему что-то отломится... И вот один мастер у лесорубов...
     -- Какие в Чехии лесорубы? Какие там леса?
     -- Это была частная  лесопилка пани Гржебы, досталась ей по реституции.
Лес валили и доски пилили.
     -- А какой лес? Лиственный?
     --  Ну  да, вроде  лиственный.  --  Оксана  задумалась,  припоминая,  и
уверенно махнула рукой: -- Лиственный, лиственный...
     -- И что этот мастер? Приставал?
     -- Все пытался меня то за руку потрогать, то за  шею,  то за щечку. А я
это  ненавижу. Однажды  дала ему по руке -- больно дала. Так  он приходит на
следующий день, руку тянет и сам себе другой рукой -- хрясь! -- не тянись. А
до  меня  там алкоголица работала, чешка --  держала  для лесорубов  ром  на
опохмелку. Пивом они не опохмелялись...
     -- А кто это -- пани Гржеба?
     --  Да  простая женщина -- секретаршей работала. -- Оксана нагнулась  и
сорвала  желтую звездочку  цветка.  --  Ей после  реституции  отдали  замок,
пилораму, господу,  дачу в горах  -- шестнадцать  комнат.  В замке, говорит,
даже не была  -- там выставка  художественных промыслов, по закону надо семь
лет  ждать, чтобы  полностью  к  тебе вернулось.  Ну  вот. Она видит, что  я
женщина сильная, в Чехию не помирать приехала, а жизнь строить, попросила ее
Мариной называть,  камарадкой. Придет  ко  мне в  гости,  сядет возле рояля:
"Оксана,  что-то  грустно,  подари  мне,  пожалуйста,  Гайдна..." Потом  она
попросила,  чтобы я  на себя  всю  столовую  взяла,  управляющей стала... Ей
понравилось,  что  я  строго  с лесорубами себя веду --  ром отменила,  пиво
ограничила -- все по закону... Но я отказалась. Извини, говорю, Марина, но я
свое дело решила открыть...
     Медведев запутывался в  материале и  переспрашивал  --  кто,  например,
такая Элен, встречавшая Новый год в их семье. Ага, подруга брата!
     И  не  Элен  она  вовсе,  а  Ленка,  буфетчица  из генеральского  зала,
разъясняла Оксана;  брат подцепил ее, когда ездил на учения в Среднюю  Азию.
Да   нет   же!  Брат   служил  капитаном,   но  просто  познакомился,  стали
переписываться,  потом  она  перебралась   в  Москву,  облапошила  какого-то
доцента, отсудила  его квартиру, квартиру  стала  сдавать, приехала  в Чехию
пудрить  брату мозги. Берет его носки и целует: "Милый! Мой милый! Как я его
люблю!" --  и так целыми днями. Брат помог ей снять квартиру  в Праге  --  в
Праге жилье  дешевле,  чем в  Москве.  Она сдает  квартиру в Москве, снимает
квартиру в Праге, и еще на жизнь остается. Сидит целыми днями в  кафе и пьет
кофе с ликерами, эстетствует.  Ну и брат ей помогает,  содержит. Он приходит
-- она  спит  с его рубашкой: "Милый,  я без тебя не  могу..." Тут  у любого
крыша  поедет. Брат уже жениться  собрался -- насилу  уговорили повременить.
"Она же аферистка, -- говорим. -- Доцента обобрала  и нас оберет". Не верит.
Потом,  вдруг, нас  в полицию вызывают --  на  нее запрос из  Москвы пришел,
хотят  уголовное дело  возбудить  за мошенничество.  Пропала сразу  куда-то.
Хорошо, брат не успел с ней записаться....
     -- А бандиты в Чехии есть? -- интересовался Медведев.
     --  Есть. Наши, русские...  Сейчас расскажу. Только  мы первый  магазин
собрались  открывать,  приходит какой-то парень.  Мама  одна  была --  я  на
складе, брат в Сергиев Посад за  матрешками уехал. "У вас, -- спрашивает, --
какая крыша?" Мама глазами хлопает: "Хорошая, сынок. Не жалуемся. А что?" --
"Вы  с  собой  привезли  или  здесь брали?"  --  "Здесь брали".  Походил  по
магазину,  покрутился:  "Так  кто  же,  если не секрет,  вас  охраняет?"  --
"Охраняет нас полиция". -- "А, ну ясно. А вы кто?" -- "Я? Мама. Хочешь соку?
Что-то ты  усталый". -- "Да  нет,  -- говорит,  --  спасибо".  И уехал. А мы
накануне   договор  с  полицией  заключили,  кнопку  тревожной  сигнализации
поставили.
     -- И что? Больше не приезжали?
     -- Нет, полиции они боятся. Там с этим делом строго. Вообще, бизнес там
спокойный,  с нашим  не сравнить.  Сувениры  наши  хорошо  идут  --  стекло,
матрешки, платки,  вышивка. Открыли в прошлом  году пять  станочков в центре
Праги, типа наших лотков. Только успевай товар подвозить...
     --  А  чем  же  наши  бандиты  в Чехии кормятся? -- Медведев  рикошетом
запустил  камень в валун --  звенящий звук поплыл  в синем воздухе и исчез в
поле.
     -- С нелегального бизнеса. А у нас-то легальный. Ну что, пойдем дальше?
-- Оксана полюбовалась собранным букетом. -- Люблю синий цвет.  Сине-голубой
даже... Тебе, кстати, идет голубая рубашка...
     И то, что Оксана  не боится  его, бродит  с ним по окрестностям города,
запросто опирается на  его плечо, чтобы вытряхнуть попавшие в туфлю камушки,
рассказывает о своей жизни просто и  без жеманства,  наводило на мысль,  что
она приняла правила  игры -- они  попутчики,  приятели,  но никак  не  герои
курортного   романа.  Или  она  не  воспринимает  его  как  достойного  себя
мужчину?..

     Они вышли на набережную.  Быстро темнело. ("Смотри, какая собака! Дадим
ей твоих булочек?",  "Это  башни  древних  ветряных  мельниц,  какой  камень
теплый!", "Смотри, как сверкает море!").
     Сели  на  террасе  кафе. Воздух  казался зеленовато-синим.  Медведев  с
наслаждением  смотрел  на  загустевающую гладь моря  и думал о  том,  что не
хотеть ничего от  красивой  женщины --  это  здорово, это классно! Вспоминал
плакатик,   вывешенный  сотрудницами  издательства  к  его  сорокапятилетию:
"Зрелый возраст  --  это  когда можешь все то же  самое, но предпочитаешь не
делать!" -- и  находил его  чертовски точным  и мудрым. Вспоминались записки
какого-то философа,  может быть, Канта: "Слава Богу,  к сорока годам женщины
ушли на  второй  план, могу  спокойно жить  и  работать..."  И  почему-то  с
волнующей  тревогой  припоминались  откровения  пьяненькой  поэтессы:  "Если
симпатичный мужчина мною не интересуется, это возбуждает еще больше..."
     По  совету Оксаны  было решено  отведать креветок --  крупных, розовых,
украшенных  зеленью, маслинами,  лимонными  дольками,  горсточками  парящего
риса...
     --  Ты  не  волнуйся,  я за себя  сама заплачу.  --  Оксана  продолжала
разглядывать слегка поблекшие фотографии меню. -- Вот! -- Она тронула его за
руку. -- И греческий салат один на двоих возьмем. Он большой, нам хватит.
     -- Пить будешь? -- спросил Медведев.
     -- Бокальчик красного вина. Я только красное пью. А ты?
     --  Мне нельзя, -- печально вздохнул Медведев.  --  Жена не  разрешает.
После ста  граммов я начинаю  приставать к женщинам.  Поэтому пью один раз в
год на даче, за забором из колючей проволоки и под надзором жены.
     -- Но сейчас-то жены нет?
     -- Зато есть женщины...
     -- А, ну да... У  тебя  же там эта...  Лайба  за стенкой живет. Страшно
сексуальная женщина...
     -- Лайла, -- поправил Медведев и кивком подозвал официанта.
     Официант в мятых штанах, с дымящейся сигаретой на отлете руки, развязно
подошел к столику, поздоровался по-английски и, сделав из пальцев козочку, с
подобием  улыбки потыкал  в сторону Медведева и Оксаны: "Вы муж и жена?"  Он
ждал ответа,  и  плохо  скрываемый  глум дремал в  его  маслянистых  глазах.
Медведев почувствовал, как  злость  поднимается  в нем.  Он снял  и медленно
протер очки. Встать и уйти?.. Смолчать?.. Отделаться шуткой?..
     -- Да! -- с вызовом сказала Оксана. -- А что, женатым скидка?
     Официант засмеялся, закинул голову, давая понять, что не прочь пошутить
и ценит острый ответ, но, отсмеявшись, сообщил, что скидки полагаются только
красивым незамужним леди.
     Медведев, угрюмо наклонив голову, глянул  на  парня.  Оксана  попросила
официанта избавиться  от дымящейся сигареты -- он покорно кивнул, вмял ее  в
пепельницу на  соседнем  столике и стал принимать заказ.  Оксана  диктовала.
Официант, радостно приплясывая около нее, кивал и чиркал ручкой.
     --  Какое именно вино? --  Он склонил набок  голову, чтобы видеть глаза
Оксаны.
     -- Хорошее, -- подал голос Медведев и посмотрел официанту в переносицу.
     --  Он  нам  сейчас принесет бутылку за сто  долларов, --  тихо сказала
Оксана.
     В другом углу веранды сидела греческая компания -- лохматый паренек без
указательного  пальца  шумно  рассказывал друзьям какую-то  страшно  веселую
историю. Две девушки успевали смеяться вместе со всеми и ревниво коситься на
Оксану.
     Официант подозрительно быстро принес  салат и брякнул  на  стол  вилки,
ложки, ножи.
     -- Вы из какой страны? -- Ему не терпелось продолжить знакомство.
     Медведев глянул на  салат --  подвявшие огурцы  и потемневшие на  срезе
помидоры добавили ему злости, и он  почувствовал в себе ледяное спокойствие.
"Замените, пожалуйста! -- Он плавно  указал  пальцем в сторону кухни. -- Это
не свежее!"
     "Почему?  Это свежее!" --  глумливости  во взоре  поубавилось,  по лицу
скользнула легкая тревога.
     Медведев  затянулся сигаретой и выпустил дым рядом с животом официанта:
"Я не хочу это  обсуждать. Приготовьте свежий. -- Он поднял  на него глаза и
помолчал. -- Побыстрее..."
     Фыркая и пожимая плечами, официант  унес тарелку -- было видно, как  он
возвращает ее поварам и картинно разводит руками.
     Укрощение официанта продолжалось.
     "Горчит... Слишком сладкое... --  Медведев  с Оксаной пробовали вина  и
морщились.  -- Принесите другое...  Нет,  "метаксу" не  надо, спасибо... Вот
это, кажется, неплохое.  Правда? Налейте даме бокал. А мне полбокала белого,
вот  этого".  За дальним столиком  стало тихо,  на них оборачивались. Оксана
сидела с невозмутимостью королевы, ждущей пожилого дворецкого, надевающего в
своей комнате камзол.
     "Благодарю", -- кивнула она, поднимая наполненный бокал.
     Официант ушел за стеклянную перегородку и стал делиться переживаниями с
барменом, зевающим на экран телевизора.
     -- Ну-ка, покажи, сколько тебе налили? Сто граммов есть?
     -- Девяносто  восемь. -- Медведев  поднял  светящийся  бокал.  --  Двух
граммов не хватает до пусковой дозы.
     -- Долить? -- Оксана мягко чокнулась и с улыбкой задержала руку.
     -- Не надо... -- Медведев вдохнул аромат  вина. -- За здоровье  героини
моего рассказа! За тебя!
     -- Рассказа?
     --  Да. --  Медведев пригубил  вино и  поставил бокал  на скатерть.  --
Возможно, я буду писать о тебе рассказ. Ты не возражаешь?
     Оксана сделала глоток и с веселым изумлением покосилась на Медведева:
     -- Не возражаю. А что ты будешь обо мне писать?
     -- А все и буду, что расскажешь. Про тебя, про Матвеича, про маму... --
Медведев принялся  раскладывать салат --  огурцы  исходили слезой,  помидоры
сверкали свежими срезами...  -- Мне особенно Матвеич ваш понравился. Славный
типаж!
     -- Слушай, я тебе сейчас расскажу, как он в Гомеле женщину завел, когда
могилки ездил красить! -- Оксана отвела его руку. --  Мне хватит, ешь сам...
Вот, слушай.  Поехали  они однажды с  мамой в  Прагу за  покупками.  Матвеич
походил  с ней по универсаму и говорит -- я устал, буду тебя в машине ждать.
Мама  выходит из магазина, ищет Матвеича -- а он по  автомату разговаривает,
соловьем заливается. Мама послушала и все поняла... Приехали, мама поднялась
ко мне на кухню --  лица на ней  нет.  Сгорбилась  вся,  состарилась. Сидит,
плачет. Брат  пошел к Матвеичу: "Матвеич, вы что,  нас за  дураков держите?"
Так  Матвеич  на нас бочку покатил: "А вы  думали, я  не  живой человек,  вы
думали,  Матвеич  уже   умер?  Да?   Так  вы   ко   мне  относитесь.  Хороши
родственнички! Я их  семье последнее здоровье отдал, палец пилой  отрезал, а
они желают,  чтобы  я скорее  умер..."  Вот так  все  вывернул.  А что  маме
остается  делать?  Простила.  Он  на  десять  лет ее  моложе,  двадцать  лет
прожили...
     Они похрустели салатом, дружно похвалили сочную брынзу. Оксана отложила
вилку:
     -- Ты ешь, ешь... Я пока буду рассказывать. Не возражаешь?
     -- Давай! -- Медведев быстро вылавливал черные шарики маслин и кусал от
пучка зелени, свернутого им в трубочку.
     -- Вот слушай! Жили мы еще в Белоруссии, муж решил заняться бизнесом --
поехал в Польшу, повез  пятнадцать литров спирта. Приехал  и без денег и без
спирта.  Еще и  женщину завел,  нашу. Там, видно,  и  познакомились. Однажды
звонит:  "Виктора Григорьевича, пожалуйста". --  "Виктора  Григорьевича,  --
говорю, -- нет дома". --  "Ах, извините", -- вешает  трубку. Приходит муж, я
ему говорю: "Тебе какая-то мадам звонила". Он глаза в кучку -- я все поняла.
Хоть  бы научил  ее -- если  жена подойдет,  спросить  Машу, или  Глашу, или
аптеку.
     --  А что,  ему  женщина позвонить  не может? --  заступился  Медведев,
накалывая  на  вилку  ломтик  помидора.  --  Дела  какие-нибудь.  Мне  часто
звонят...
     -- Тебе, может, и звонят  по  делам, а  какие у него  дела могут  быть,
кроме этих?
     -- Не пойман -- не вор, -- пожал плечами Медведев и приподнял бокал. --
Твое здоровье!
     --  И тебе  не хворать... -- Оксана пригубила.  -- Мне его  и ловить не
надо -- я и так все чувствую.
     -- А выходила замуж -- любила?  -- Медведев сделал вид, что не замечает
назойливого  взгляда официанта, вышедшего к дверям и пытающегося,  словно он
был глухонемой, с помощью жестов вызнать, не пора ли подавать креветки.
     --  Да, по  любви. Он же  такой здоровый, красивый  был.  А потом  стал
опускаться. Все от безделья... Приходит как-то меня с  аэробики встречать, а
мне говорят: "Там за тобой папа пришел..."
     Оксана отодвинула тарелку. Они помолчали. Официант, привстав на цыпочки
и  приложив  козырьком руку,  выглядывал,  что происходит на столе. Медведев
кивнул. Приплыли креветки в сладчайшем соусе фальшивой улыбки -- мир, дружба
между народами,  чего  изволите? Вкусно запахло  морем, укропом, распаренным
рисом, свежим лимоном...
     -- А  что у тебя  за бизнес  был?  --  Оксана  дождалась, пока официант
расставит  тарелочки для  ополаскивания  рук  и  уйдет,  поводя  плечами. --
Расскажи...
     Медведев улыбнулся и, поедая креветки, стал неторопливо вспоминать, как
десяток лет назад  московские друзья-писатели втянули его в книжные дела, он
открыл  в Ленинграде  филиал  издательства, бизнес  пошел  --  в стране  был
книжный  голод, к его складу стояла очередь грузовиков, -- появились деньги,
он поездил по заграницам, купил большую квартиру, поменял несколько машин, и
в  свое сорокалетие, которое  справлял в подвале  оптового  книжного склада,
отделанного  на манер супермаркета, вдруг задумался  -- кто он: писатель или
издатель?
     --  Поверишь? -- Медведев  не спеша подбирал с тарелки рис, мелко резал
мясистые  хвосты  креветок.  --  Каждый вечер сидим с женой -- весь  диван в
деньгах  -- и  раскладываем:  это туда, это сюда,  это в банк, на эти валюту
купить... Сыну тогда лет  тринадцать было, он меня  спрашивает: "Папа, а мне
что, потом ваше  дело продолжать,  книжками  торговать?" И что-то  так тошно
сделалось... Неужели, думаю, так и буду сидеть на этом золотом дне?..
     Медведев налил себе воды, отхлебнул, задумался, припоминая.
     -- Десять  дней сорокалетие  отмечали --  друзья,  родственники, гости,
приемы  на работе,  дома....  Все меня  нахваливают  -- молодец, такое  дело
организовал, такие  обороты, столько людей в подчинении... А мне  тошно. Ну,
всех напоили, накормили,  по домам  развезли...  --  Медведев  отложил нож с
вилкой, глотнул вина. -- Пошел выхаживаться  на Смоленское  кладбище.  Я там
раньше по утрам бегал, пока  в эту работу не втянулся. И вот иду -- накануне
снежок выпал,  чисто,  часовенка  Ксении  Блаженной  Петербургской бирюзовым
кубиком светится.  Зашел, постоял.  Пахнет  так  приятно,  а на душе  маета.
Женщина,  которая свечи продавала, на  меня  глянула и  говорит:  "Сынок, ты
обойди часовню три раза  и поговори с Ксеньюшкой. Как с мамой  поговори. Бог
даст, она тебя вразумит..."
     Поставил свечки, пошел. Обхожу уже в третий раз  -- надо против часовой
стрелки  идти  --  и  молитву  шепчу:  "Матерь наша, Святая Ксения Блаженная
Петербургская, моли Бога о нас, вразуми меня, подскажи, как  жить дальше..."
Вдруг мобильник в кармане пиликает! Я его  пытаюсь на ощупь отключить --  не
отключается. Отошел в сторонку: "Слушаю!" Думал, жена беспокоится,  не помер
ли я там. А это девчонки мои с оптового рынка  звонят: "Сергей Михайлович, у
нас  хотят всю "Детскую Библию" на  корню забрать, но просят скидки. Детский
дом из  Пскова. Что делать?" Я между могил  подальше  в снег залез и говорю:
"Сколько   у  вас  ее?  Сорок  пачек?  Вот  и  отдайте  все  бесплатно.  Да!
Бес-плат-но!"
     И как швырнул этот мобильник за тополя -- только вжикнул. И сразу легче
стало! На хрен, думаю,  все эти деньги, прибыли,  торговля. Поверь,  я в  те
годы ничего  нового не прочитал!  Нет,  был  десяток  книг... А остальное --
такая мразь хлынула, что хоть обратно  цензуру вводи! И сам ни одной стоящей
вещи не написал, только дневники вел...
     --  Ну  и что дальше? -- нетерпеливо подсказала  Оксана. Вилка с куском
бледно-розового мяса застыла  в ее руке. Терраса ресторанчика опустела, и  в
глубине, за стеклянной перегородкой бармен разжигал огонь в камине. Официант
восторженно тыкал пальцем в экран телевизора  -- негра в наручниках сажали в
машину.
     --  Пришел,  говорю жене: "Выхожу  из  игры.  Принимай  дела, становись
директором.  Беру творческий отпуск -- сажусь за роман. Если  что  непонятно
будет,  спрашивай.  Напишу  роман  --  буду искать  что-то новое.  Может,  и
издавать буду, но для души..."
     -- А что  жена? Она кто по образованию? -- Оксана ополоснула пальчики и
протерла их долькой лимона, вытерла матерчатой салфеткой.
     --  Инженер. --  Медведев  тоже макнул пальцы в  чашку,  протер гладкой
скрипнувшей тканью. -- Думала, у меня похмельная хандра, оклемаюсь -- все на
место встанет. Но нет --  сдал дела, взял собаку, уехал на  дачу. Она каждый
день звонит, советуется... А  я уже в  своих облаках витаю  --  пишу роман о
трех  однокашниках, как  их  жизнь  развела. Даже телевизор в кладовку снес,
чтобы всей этой мерзости не видеть. "Райский аромат!" "Скушай "Твикс"!" Леня
Голубков   со   своим   "МММ"...    Небритый   Шифрин   орет   под   гитару:
"Маны-маны-маны!"  Все  хотят  мгновенно  обогатиться,  какие-то  битюги  на
машинах ездят, за неосторожное слово  квартиры  отбирают  и выходят из своих
джипов так, словно у них в паху вспухло...
     Медведев откинулся  к  спинке кресла и с хмурой задумчивостью глянул на
пустынную набережную. Уже стемнело, но фонари не зажигались, и редкие машины
с шуршанием проносились мимо, высвечивая фарами человечка на знаке перехода.
     --  Я тогда  газовый  пистолет  купил.  Не  застрелю, думаю,  так  хоть
достоинство  свое  сохраню.  --  Он  смял  в  пепельнице сигарету,  разогнал
ладошкой остатки дыма; вновь взял вилку и нож, но есть не поспешил. -- Тут и
случай представился. Жена за рулем сидела, и мы из леса на шоссе выезжали...
Ну, а там джип летел, мы ему даже не помешали, им просто не понравилось, что
мы неожиданно, водитель вильнул с испугу. Они с девками ехали, веселые были.
Ну,  вильнул и  вильнул.  Так  нет  --  дают  задний  ход,  только  покрышки
взвизгнули,  встали на  противоположной обочине и пальчиком меня поманивают.
Иди, дескать, сюда! Меня от этого жеста  внутри заколотило. Ждать, когда они
к  моей  машине подойдут,  -- терять преимущество. Жена говорит: "Не выходи,
давай уедем! Я же ничего не нарушила, даже на главную не выехала". -- "Сиди,
-- говорю, -- спокойно, мотор  не выключай. Я  сейчас". Пистолет из бардачка
достал, ствол передернул, сунул в карман и пошел  не спеша к джипу  -- будь,
думаю,  что  будет, -- в обойме семь  патронов, окна  у  них открыты, -- два
выстрела  в салон,  а дальше -- по  обстоятельствам. Подхожу.  "У тебя  что,
парень,  денег много? -- Развалились на  сиденьях, скалятся.  --  Или  телка
лишняя? Нам как раз одной не  хватает..." -- "Да нет, -- говорю, -- ни денег
лишних, ни телки. Вообще, это моя жена..."
     Тут  их девицы  закудахтали -- ладно,  поехали, поехали, опаздываем.  В
майках,  шортах,  жвачку  жуют,  даже на  улице пахнет. Тот,  что за  рулем,
оглядел  меня  презрительно,  цедит: "Смотри,  больше мне не попадайся! Твое
счастье, что  торопимся!" Сопля лет двадцати, черная рубаха, цепи. Второй --
в рубашке с короткими рукавами, с галстуком, лет  тридцати  -- деловой, типа
банкира на отдыхе.  И еще один малый, в темных очках, между девок сидит,  за
ляжки их держит. Тот клиент посложнее.
     "Ладно, -- говорят, -- поехали. Чего с этого лоха взять?"
     А у  нас тогда старая  машинка была --  "мицубиси", я ее жене из Швеции
привез. Невзрачная, вроде нашей "девятки", еще и крыло недавно помяли.
     "Вы меня  для  этого  и звали?" --  простодушно так спрашиваю. "Ты  че,
парень? Мать твою так-разэдак! Не понял? -- Водитель рожу угрожающую в  окно
высовывает.  А мне главное, чтобы  они из машины  не вышли. -- Не понял, да?
Так я сейчас выйду  и научу твою телку, как ездить надо!" -- "Да, -- говорю,
--  не  понял.  --  И наставляю  на  него  свой  "Рекс". -- Думал, вы дорогу
спросить хотели. -- Тут  они  замерли.  --  Шевельнетесь  --  стреляю!  Тебя
первого! Потом остальных!" А пистолет не отличишь -- газовый или настоящий.
     Морда осторожно в окошко  втянулась. Девки захныкали:  "А мы здесь  при
чем? Мы их не знаем, они  нас с  пляжа подвозят!"  А я стою так,  чтобы меня
дверью не достали, но и от окна недалеко.  Водитель на пистолет косится:  "А
ты чей? -- улыбку из себя выдавливает. -- Может, стрелочку забьем?"
     А машины по  шоссе  идут --  скорость прибавляют, на  нас  стараются не
смотреть. Бандиты, думают, разбираются, сейчас стрельба начнется.
     Я целюсь ему в ухо --  он  даже голову  в плечи втянул -- и говорю зло:
"Как  приедешь  в  город,  купи  себе  книжку  о  хороших  манерах и правила
дорожного движения!  Прочтешь  -- я тебя сам  найду. А теперь газуй с места,
чтоб покрышки визжали! Ну! Пошел!"
     И действительно, бодро газанул  -- только гравий из-под колес. Я  ручку
вытащил -- номер на руке записал, на всякий случай.
     К жене вернулся -- с ней истерика: "Они тебя  застрелить  могли! У тебя
газовый, а  у них наверняка настоящие!" Сел  за руль --  руки подрагивают. И
никак  не  могу  вспомнить,   как  первая  скорость   включается.  Вспомнил,
поехали...
     И пока до дому вез, все рыдала и  оглядывалась. А чего рыдать? Если нас
хотят в скотов превратить -- надо сопротивляться, а не триллерами торговать.
И кого в своей стране бояться? Придурков, которых всех в один день в асфальт
закатать  можно, если всем  миром  навалиться... А  мы все тридцать седьмому
году  удивляемся  --   как  это  люди   могли  допустить  такое,  почему  не
сопротивлялись...
     -- Ну и что бандиты? Не нашли тебя?
     -- А мы перед этим по лесной дорожке ехали -- номер низко висит, весь в
траве и глине -- там и не разглядишь ничего. А  вскоре мы ее  и  продали. --
Медведев молча управился с остывшими креветками.
     -- А что потом?
     -- Потом вдруг обнаружил, что телевизор вновь у меня в комнате стоит, и
я собираюсь в  Ельцина плюнуть --  он что-то про  Чечню врал... Такая злость
взяла, что ночами не спал.  Кругом ложь, беспредел,  враки! Все шкалы сбиты!
Либо покупай автомат и  становись народным мстителем, либо из страны уезжай,
чтобы не видеть всего этого. Месяц меня  ломало --  и  роман не идет, в душе
трещина,  и без дела не могу. Нет, думаю, стоп! Я  еще не пенсионер в теплых
ботах. Перебрался в город.  А деньги и связи уже были, стал единомышленников
искать. С кем я  только не встречался! И с церковниками, и с политиками, и с
депутатами,  и  с  городской властью. Даже  в Москву в  Госдуму к  знакомому
ездил. Это вообще мрак. Короче, пришел к выводу, что власть мне не изменить,
буду, что могу, сам делать.
     Присмотрел брошенный флигелек в  своем районе -- пошел в администрацию,
поговорил   обстоятельно:  дайте,  говорю,   в  аренду  лет  на  десять  под
некоммерческое издательство и культурный  центр. А подвал  я району верну --
пусть  там  пацаны  спортзал оборудуют: в  пинг-понг  играют, ринг поставят,
борцовский ковер... Вентиляция у  меня была  устроена  хорошая. --  Медведев
говорил  неторопливо,  обстоятельно,  и Оксана  нетерпеливо  кивала,  ожидая
продолжения. --  А  у жены дела все  хуже  шли: две  машины книг  по липовым
накладным вывезли, магазины плохо платить стали -- криминал в книжный бизнес
хлынул...
     Ладно, говорят  мне в исполкоме, составь программу, приложи ходатайство
от  авторитетных  людей  --  выставим  твою заявку  на  городскую  комиссию.
Претенденты на флигель есть, но мы тебя поддержим. Но ремонту там -- мама не
горюй. А я уже слазил, все посмотрел -- понравился мне флигелек. Там  и офис
сделать можно, и зал для мероприятий, и библиотеку для детей, чтобы писатели
перед ними выступали, и бильярдную на чердаке, и гостевую комнату, и книжный
складик в каретнике... А девиз у меня уже сложился: "Культурная экспансия на
утраченные  территории!" Я с этим флагом по  кабинетам и ходил. Не позволим,
дескать,  заменить нашего доброго Зайчика ихним Микки  Маусом.  И  еще один:
есть вещи поважнее, чем деньги! В шутку, конечно, но частенько употреблял. Я
не хотел, чтобы идеалом  моих детей и внуков стала огромная розовая задница.
-- Медведев  широко  развел  руками, изображая то, что имел  в виду. -- Я не
хотел, чтобы  моих детей  оскотинивали, навязывали  чужой  образ  жизни. Это
меня,  старика, как  говорится,  голой бабой  и "мерседесом"  не  купишь,  а
молодежь?  Они уже  и  русских  песен  не  знают, и  книг  не  читают,  одни
припевочки под чай "Липтон" помнят...
     Он допил остатки вина и  повертел бокал в руках. На набережной вспыхнул
свет, на асфальте появились желтые отблески.
     --  Короче, дали  мне помещение, и давай я самосвалами  мусор вывозить.
Двухэтажный флигелек на Васильевском, во дворе. С утра надеваю спецовку и --
на работу. Двоих халтурщиков нанял, самосвал.  Потом бревна привез, стропила
переложили, половые  лаги, узенькую сухую вагоночку с  комбината привез, сам
потолок  в мансарде обшил, сделал световой  люк в  крыше. Бывало, и  ночевал
там.  Подарил  книги  детским  библиотекам --  район с  ремонтом помог,  дал
штукатуров.  Сейчас  выпускаю книги  для  души,  устраиваю  вечера, диспуты,
литературные конкурсы, трясу спонсоров, работаю со школьниками...
     -- А в каком году это было? -- спросила Оксана
     -- В августе девяносто шестого.
     --  И мы приехали в Чехию в августе девяносто шестого! --  Она радостно
хлопнула его  по руке и помолчала. --  Надо  же... В одно время начали новую
жизнь! Ты в Питере, я в Чехии... И случайно повстречались на Родосе.
     -- И в один день улетаем. --  Медведев  проводил  взглядом официанта --
тот  тащил  с пляжа гладкое, как обсосанный леденец, полено для камина. -- А
могу я задать прямой вопрос героине своего будущего произведения? И получить
на него честный ответ?
     -- Задавай. Я никогда  не  вру. Подоврать  могу  -- если для дела надо.
Задавай.
     -- Что у тебя сейчас с мужем?  Вы расстались? Или временно разъехались?
Он в Праге, ты там...
     Оксана постучала пальцем по сигарете, сбивая пепел. Кивнула:
     --  Расстались. --  Она помолчала.  -- Тут такая история.  Мы же  перед
отъездом  все продали. Купить дом за тридцать тысяч долларов -- нам хватило.
А отец мне еще квартиру оставил -- я ее тоже продала.
     -- А отец жив?
     --   Умер.  Точнее,  его  не  стало.  Застрелился...  Потом  как-нибудь
расскажу.  -- Оксана беспокойно поправила  прическу.  --  Ну вот,  деньги, в
принципе, были,  но на дело -- за Виталика в академии надо платить, за дочку
надо платить -- там все образование платное. А муж ко мне пристал -- дай эти
деньги,  я  буду  в  Белоруссию машины  гонять, мне это  нравится.  Знаю эти
погонки... Мужики с одной машиной месяца три возятся  -- не продать. Живут в
Белоруссии и каждый день  на рынок, как на работу, ездят. Продадут  -- месяц
обмывают. Тут ни мужа, ни денег не увидишь. Я  ему не дала. -- Она  потупила
глаза и  стала похожа на  Барби,  которой надо признаться  маме, что это она
съела варенье.  Произнесла тихо: --  Он  со мной  спать перестал.  А потом в
общежитие в Прагу переехал...
     -- Н-да...  -- Медведев пошевелился  и сел поудобнее.  -- Не купил  мне
батька новую шапку, назло ему отморожу себе уши... --  Он осторожно взглянул
на нее. -- Жалеешь?..
     --  Муж, как  кольцо  на пальце,  -- сказала  она,  щурясь  на  золотой
треугольный  перстень. -- Вот оно! -- Да,  оно дорогое, оно мне  нравится, а
потеряла... и выяснилось, что  ничего страшного в жизни не произошло. Ушел и
ушел...  Я к нему  несколько  раз ездила, пыталась  встряхнуть, поставить на
ноги, думала, вернется... А ему хоть  бы хны -- завел себе чешку-буфетчицу и
живет с ней, на еду и выпивку хватает, больше ничего не надо...
     -- Хочешь еще чего-нибудь? -- не сразу спросил он. -- Вина, чаю, кофе?
     -- Нет, спасибо. -- Она неожиданно отстранилась и невинно посмотрела на
Медведева. -- Можно, я тебе тоже вопрос задам?
     -- Задавай.
     -- Ты часто влюбляешься? Только честно.
     -- Я вообще  никогда не  влюбляюсь, -- пожал плечами Медведев. -- С тех
пор, как женат.
     -- Что же, и налево не ходишь? -- Она подняла брови.
     -- Не хожу.
     -- Жену любишь?
     --  Люблю,  --  спокойно  признался  Медведев  и,  подозвав  официанта,
попросил счет.
     -- Я почему-то так сразу и подумала... -- Оксана достала портмоне. -- И
в книжке это заметно.
     --  Разве  это плохо? --  Он отодвинул  ее  портмоне. --  Убери.  Я  по
раздельности платить не научился и едва ли научусь...
     Он заглянул в счет и отсчитал деньги. Подошел официант и поставил перед
Оксаной  карликовую бутылочку красного  вина: "Презент!.. Заходите еще!"  Он
был полон любезности и внимания.
     Они вышли на желтую от огней набережную и двинулись к отелю.
     -- У тебя какие  планы на  завтра?  -- Медведев думал о том, что завтра
ему не худо бы посидеть за письменным столом, да и сегодня ночью тоже.
     -- Никаких. Сейчас  приду, буду книжку твою читать.  Утром высплюсь  --
пойду на  пляж.  А  книга мне нравится. Сначала вчитаться никак не могла,  а
сейчас вчиталась. Действительно, житейские истории. Ты в ней, как в жизни...
Я,  правда,  в  основном  те  места  читаю,  где про жену  написано. --  Она
остановилась  и подкрасила  губы.  --  Я бы тебе сорок  пять  не дала.  Нет,
честно. Лет  сорок. Ты, кстати, выглядишь классно... Не пьешь, не гуляешь --
и вид соответствующий. Или все-таки погуливаешь? --  Она зашла чуть вперед и
с улыбкой заглянула ему в лицо. -- А?..
     -- Нет, -- помотал головой Медведев. -- Не ходок.
     --  Хоть  одной  женщине повезло.  -- Она  убрала  в  сумочку помаду  и
зеркальце. -- Вообще, приятно, когда мужчина  о своей жене плохо не говорит.
А то некоторые распустят нюни -- она такая, она сякая. А вот ты -- луч света
в  темном царстве,  люблю. Любишь? Разводись и женись! А уже потом то, о чем
мечтаешь. Мне не двадцать лет, чтобы на мне эксперименты проводили.
     -- Какие эксперименты? -- на всякий случай переспросил он.
     --  Ну  какие у мужиков эксперименты  -- в постель затащить.  Победил и
пошел героем. К своей жене. Разве не так?
     Медведев молча пожал плечами: у кого как...
     --  У  мужиков  одни эксперименты, -- убежденно  повторила  Оксана; они
остановились, провожая глазами уходящий в сторону турецкого берега  паром, и
Медведев подумал: "Она во мне разочаровалась, ей нужен кавалер..."
     -- Вот мой муженек... Скажи, ты бы при такой жене, как я, гулять стал?
     -- Может,  ему хотелось что-нибудь попроще? -- ушел от ответа Медведев.
-- Ты для него слишком энергичная...
     Они спустились к морю и пошли по хрустящей гальке.
     --  Вот именно! Я энергичная -- у меня  в доме  всегда порядок,  но я и
требовательная.  Мужик должен быть мужиком, а  не на диване с утра до вечера
лежать. Он должен вперед идти, а не катиться под гору...
     --  Найдешь  еще,  -- рассудительно  сказал  Медведев.  --  Ты  женщина
красивая, умная, интересная... -- Он далеко запустил камушек в темное море и
услышал, как тот взбулькнул.
     -- Где?  В  Чехии? Там не  мужики,  а тюфяки одни... Холеные,  пузатые,
благополучные  тюфяки... -- Оксана  рассмеялась и  придержалась  за согнутую
руку Медведева, словно боялась упасть. -- Честное слово, тюфяки!..
     --  Ну, не тебе жаловаться, --  с дружеской интонацией сказал Медведев.
-- Ты только бровью поведешь, и все мужики у твоих ног. Ты же это знаешь...
     --  Если бы так, -- сказала в темноту Оксана. -- Господи, когда я брошу
курить...
     Они подошли  к отелю и остановились под  ярко освещенным козырьком.  За
просторными окнами ресторана  двигались  официанты в малиновых пиджаках,  за
столиками сидели  редкие  посетители, зеленели  вазы  с  салатами,  сверкали
люстры.
     И опять  стеклянные  двери услужливо  разъехались перед ней и подождали
чуток -- не двинется ли вслед провожатый.
     "Пока!" -- сказал Медведев.
     "Звони!" -- прикрыла глаза Оксана.
     Двери съехались, и он  пошел по набережной, не оборачиваясь  и  думая о
том,  что увидел  героиню  ближе, но не яснее, -- так сбившаяся  фокусировка
бинокля приближает  предмет,  но  и  делает  его  расплывчатым.  Не  хватало
какой-то малости, тонкости, единого штришка, чтобы понять, что она делает на
острове.  Ну не ночная же она бабочка, прилетевшая  на  заработки? Не хитрая
красавица,  мечтающая  раскрутить  его  на  курортный  роман  с подарками  и
ресторанами?
     На бетонной спине мола темнели фигуры  рыбаков, рдели  огоньки сигарет.
Медведева потянуло к молчаливой мужской компании, он замедлил шаг, взошел на
мол...
     Само   слово   "любовница",   имеющее   в   своем   корне   благородное
существительное  "любовь",  ассоциировалось у Медведева  с какой-то  грязью,
гнусью, враньем и бедой в доме. Тайные разговоры по телефону, ключи от чужой
квартиры  с нечистым бельем, недолгие  объятия,  отведенные глаза,  подарки,
нахальные ночные  таксисты,  битье  посуды...  Надо  врать,  прятать  глаза,
чувствовать себя предателем... Разве не стремится  человек всю жизнь к тому,
чтобы заниматься, чем хочется, к чему лежит душа,  говорить то, что думаешь,
и не врать? А спид?  Хорошенький может быть подарок семье... "Наши бабушка с
дедушкой умерли от спида..." Лучше не придумаешь. Ради чего?
     В середине перестройки, когда  часть его поколения бросилась в бизнес и
многие  преуспели в  добывании  денег,  пошла мода на любовниц. Длинноногие,
холеные, немногословные, пахнущие диковинной косметикой девушки сопровождали
бизнесменов, и казалось, их штампуют на конвейере, как и угрюмых мальчиков с
бычьими шеями в расстегнутых пиджаках. Девушки шуршали колготками, грациозно
подавали кофе, любезно разговаривали по телефону, получали приличные деньги,
и вчерашние инженеры,  научные работники и комсомольские вожаки,  неожиданно
располневшие и омордатевшие, возили их с собой, как протокольное приложение,
выставляли напоказ,  как  выставочный образец. "Это  Вика, моя  сотрудница".
"Это Жанна, мой личный  секретарь". "Личный"  звучало так, что не оставалось
сомнений --  если шеф перепьется и не сможет встать с горшка, Жанна подотрет
его и натянет брюки. Они вовремя раскрывали папочку с документами,  подавали
авторучку, стучали каблучками, вежливо улыбались, приносили шефу пепельницу,
пригубливали  бокал с  шампанским  после  переговоров, оставляя на нем следы
помады, и успевали поддерживать уют в снятых для них квартирах. Держать  при
себе девушку сопровождения считалось  не  менее важным,  чем  иметь  хороший
автомобиль,  достойный  гардероб,  престижный  офис  и  крутую "крышу". Нет,
увольте.  Не  лежала у  Медведева  душа к  подпольным фронтовым подругам, он
много лет держал в секретарях Наталию --  сдержанную, собранную, без точеной
фигурки, но с понятным домашним выражением лица, которой можно было доверить
и деньги, и офис, и непростой разговор с похмельным сантехником.
     Он не верил в  легких,  доступных  женщин, не верил,  что есть такие, с
которыми  он вдруг  станет  счастливее, чем с Настей. Кто сможет терпеть его
характер, его угрюмость,  раздражительность, когда  он впадает  в творческий
запой или запой обыкновенный -- плановый, летний, когда он открывает на даче
ворота настежь, ходит  босиком по газону,  жарит  шашлыки, принимает гостей,
пьет с  теми, с кем не мог  выпить зимой, замотанный делами и загородившийся
шлагбаумом собственного обещания -- пить раз в  год. И удивительно -- Настя,
похоже, любила эти летние плановые "дни открытых ворот".
     ...День на пятнадцатый  или двадцатый пить вдруг надоедало, стрелять из
пневматического ружья по тазу  казалось  глупым, компании утомляли,  начинал
раздражать мусор и пробки, проросшие в траве  газона, -- откуда их  столько?
Медведев  брал грабли,  ставил  сыну  задачи,  заводил  газонокосилку, Настя
считала  убытки --  они всегда  у нее  получались фантастическими,  закрывал
ворота, топил баню, кряхтел,  сидел в саду, потягивая "боржоми", и удивлялся
мохнатой желтизне языка -- откуда она  взялась, если пили чистые виноградные
вина?  Ну, может быть, пару раз коньяк. Коньяк,  наверное, некачественный  в
ларьке подсунули
     И  если даже допустить,  что он влюбится  в  молодую  стройную девушку,
которых сейчас  оказалось неожиданно много  -- спортивных, веселых,  умеющих
себя  держать и слушать, с  ровной матовой кожей, блестящими  волосами, -- о
чем ему с ними говорить? Он может рассказать им нечто интересное, хотя бы из
своей  жизни, но что услышит  в ответ? Как они ходят на аэробику, занимаются
английским, с кем были на дискотеке в последний раз и какие группы  сейчас в
моде? Да они, наверняка, "Записки Пиквикского клуба" не читали, и процитируй
он что-нибудь,  примут  его за полудурка. Это поколение Мопассана  мимо себя
пропустило, о Стендале не слышало. Может,  и Пушкина не читали... Он никогда
не чувствовал себя обделенным, не тосковал по чужой женской  ласке, не искал
той, которая бы  поняла его всего до  конца, снабдила вдохновением... Может,
поэтому  и  написал  так  мало? Да и что его понимать, он прост,  как палка:
работа, дом, снова работа, дача, семья, собака... С Настей они тоже почти не
говорили о  Диккенсе,  Мопассане, Пушкине  -- все больше о делах семейных, о
работе, о том,  что показывают в телевизоре. Но он знал, что Настя чувствует
и воспринимает в жизни  многое именно так, как воспринимает и чувствует  он.
За восемнадцать лет совместной жизни, как у всякого мужчины, бывало такое, о
чем  и вспоминать  иной  раз не  хотелось,  -- Медведев называл  это  пьяной
цыганщиной, но никогда не было любовницы.
     ...Медведев  вернулся в  Центр,  сварил  себе  кофе  и отнес  в  номер.
Разложил в безупречном порядке бумаги, книги и приготовился работать.
     В дверь осторожно постучали. "Войдите!" -- крикнул через плечо Медведев
и услышал  невнятный голос  Лайлы.  Она была в цветастых лосинах, искрящейся
кофточке,   мягких  домашних  тапочках  и  не  решалась   переступить  порог
приоткрытой двери. Медведев поднялся из-за  стола и сделал приглашающий жест
рукой -- входите! Лайла, смущенно улыбаясь, вошла и, держась для наглядности
за  голову, объяснила, что ее  посетила сильная головная  боль, а таблеток у
нее  нет. Не мог бы Сергей дать ей анальгетик, если у него есть?.. О'кей, о'
кей, сказал  Медведев, конечно, он даст. Он протянул ей упаковку анальгина и
цитрамона, Лайла выбрала анальгин и, смущенно улыбаясь, стала объяснять, что
сегодня много ездила на велосипеде, было  жарко, она устала, потом  ходила в
сауну при финском консульстве, и вот -- разболелась голова.  Медведев узнал,
что  финский  консул --  ее  друг,  они оба любят  велосипедный спорт и  уже
объехали пол-острова.
     "Зачем  на острове финский консул?" -- поинтересовался Медведев. Лайла,
отняв ладошку  от  головы, сказала, что  летом на  Родос прилетают  на отдых
около десяти  тысяч финнов и финок. Им нужна помощь. Какая? Летом  на остров
съезжаются проститутки  из  разных стран,  они  обирают  доверчивых  финских
мужчин до нитки. Некоторых мужчин подпаивают, они теряют деньги и документы.
Им надо  помочь вернуться домой... Страдают и женщины -- они по  простодушию
знакомятся с мужчинами, возникают  проблемы... Им всем надо помочь добраться
до родины.
     На  этот  раз  Лайла  говорила медленнее,  чем  обычно, более внятно, и
смотрела  на  Медведева серьезно и  --  как ему показалось  -- сочувственно,
словно   предостерегала    его   примером   своих   наивных   и   доверчивых
соотечественников.
     "Зимой у консула меньше работы, но  все равно есть..." -- сказала Лайла
и, кивнув на письменный стол,  поинтересовалась, как идет  работа. "Спасибо,
-- улыбнулся Медведев. --  Медленно подхожу к главному..." -- "Русски  толга
сапрякает, но пыстра етет! -- улыбнулась Лайла. -- Бай! Сенкью!" -- "Бай!"



     Медведев хмуро  ел сосиски с кетчупом и  слушал рассуждения  Анатолии о
Василии Аксенове, русском писателе, ныне преподающем в  Америке.  В открытые
настежь под потолком  столовой  окошки светило  утреннее солнце, врывался со
склона холма теплый ветерок, но настроение складывалось поганое.
     Собственно говоря, сестра-хозяйка, или менеджер по чистоте, как называл
ее  Джордж,  не  рассуждала,  а подсмеивалась над бывшим  кумиром  советской
молодежи за страсть к деньгам, которую она,  очевидно, подметила  в нынешнем
американском профессоре.
     За столом напротив Медведева церемонно  пил кофе немецкий  поэт Вернер,
длинный,   нескладный,   избегавший  встречаться  с   Сергеем   Михайловичем
взглядами,  а когда  встречался,  то Медведев  чувствовал  в  нем  затаенную
неприязнь европейского интеллектуала, живущего в  аптечной чистоте квартиры,
к лесному жителю --  грязному, оборванному,  влезшему в сапогах на  ковер  и
желающему сесть в  кресло,  чтобы  вести разговор на равных. Вернер не спеша
пережевывал  бутерброды  и не  спускал глаз с  американского  телевизионного
комментатора, передающего военную сводку  из Чечни. Медведев старался скрыть
свою хмурость, понимая, что  и  Чечня и Аксенов со своими долбаными деньгами
относятся Вернером на печальный счет нынешней России,  а  значит, и на  его,
Медведева, счет...
     Поднявшись в свою комнату, Медведев сел за  стол и побарабанил пальцами
по  столешнице.  "Надо писать,  надо писать..."  -- мысленно выговаривал он,
постукивая ногтями  по ореховой  фанеровке. Он  достал  из тумбочки  большой
черный блокнот и взял авторучку.
     Медведеву  нравился этот  подарок  сослуживцев  в добротной  мелованной
обложке.  Просторные  клетчатые  листы трех  цветов,  сложенные  на шведской
фабрике в единый блок, напоминали со стороны обреза сухой вафельный торт.
     Листы нежно-желтые -- при взгляде на них вспоминались кувшинки у берега
лесного  озера  --  лежали  в блокноте  первыми. Медведев  дал  им заголовок
"Греческий дневник". Распахивать кувшиночные страницы  было всего  приятней.
Он начал заполнять их ранним утром, едва поставив в номере чемодан и выпив с
Анатолией  кофе.  Обычные наблюдения путешественника -- вдавленные в  память
бумаги подробности заграничной жизни.
     Страницы серо-голубые, как экран компьютерного монитора, Медведев отвел
под рассказы Оксаны.
     А  на  листах  густо-розовых,  охлажденных  голубой  клеткой, вызревали
фрагменты   романа.   Неоконченные   диалоги,   фантазии   автора,    ждущие
подтверждения  исторические  догадки,  кирпичики абзацев, на  которых  будет
держаться глава  или эпизод.  Увы! --  всего два десятка  страниц убористого
текста.

     "Спирос  выдал мне  шелестящую  кучу драхм -- компенсацию за  билеты  и
стипендию ЮНЕСКО.  Надо  бы  скорее начать  их тратить, чтобы  проверить, не
фальшивые ли.
     Лайла  стала немного  приветливее  --  очевидно,  решила, что  открытый
натиск она отбила, а от флирта -- случись такое -- убытка не будет.
     Администрация Центра обещает нам экскурсию в Линдос с  обедом в  рыбном
ресторанчике. Спирос пригласил и  Оксану. Увидев ее на террасе (мы пили кофе
перед  походом на  пляж),  он  обалдел,  выставил  грудь  колесом,  закурил,
прошелся  важно, спросил,  всем ли  я доволен, хорошо ли  мне работается,  и
пригласил   Оксану   на  экскурсию,  которую  он,  дескать,  устраивает  для
писателей. Оксана с благодарностью согласилась.  Спирос (Спиридон, а не Дух,
как я думал вначале) занимается в Центре финансами  и хозяйственными делами.
Поначалу я  принял  его за президента Центра писателя Костаса  Скандалидиса,
когда  в первый  день пришел засвидетельствовать свое  почтение  и  приволок
бутылку водки, икру, набор авторучек "Порше" и прочие подхалимские сувениры.
Он  улыбался, кивал, и  только вечером я узнал, что  президент пишет на даче
роман, а этот  пухлый паренек  оставлен  на хозяйстве, и  зовут его  Спирос.
Президент появился через пару дней, мы с ним мило поговорили,  и, к счастью,
у меня нашлось, что подарить славному скандалисту  с задумчивыми глазами. Мы
час беседовали  о разном, и он одарил меня своей книгой на греческом языке и
фотографическим альбомом "Малая Азия", на английском.
     Я у берегов  Малой  Азии, мое окно смотрит на северо-восток, в принципе
-- на Питер. За моей спиной, на  самой вершине холма -- ничем не огороженная
смотровая  площадка, можно катиться вниз,  к  прибрежному шоссе метров  сто,
цепляясь  за  кусты и уснувшие  на  зиму  кактусы. На загривок холма змеиной
лентой  вползает шоссе и убегает по стрелке, на  которой  написано  "Древний
Акрополь".
     В день приезда  купил  у китаянки в  овощном киоске книгу  о Родосе  на
русском языке. "Шанго!" --  удовлетворенно сказал я, памятуя, что именно так
по-китайски  звучит "хорошо".  Китаянка пожала плечами. Я растерялся и  стал
внушать  пожилой  китаянке,  что "шанго" -- по-китайски  означает  "хорошо",
"good",  "very well".  Неужели  она  не  знает?  Китаянка улыбалась и мотала
головой. Странная  китаянка,  не  настоящая.  Не мог  же мой  покойный  батя
научить  меня  неправильно.  Я  с  детства  знал,  что  "шанго"  по-китайски
"хорошо". На этом стоял и стоять буду. Н-да.
     Когда  я иду по улочкам Родоса,  мне  хочется  жить в Греции. Здесь нет
вызывающей  роскоши,  тихо,   спокойно.  Садики,  скверики,  дворики,  кафе.
Бредешь, как  по ботаническому саду. Пристойное телевидение. На базаре никто
не хватал  меня  за руки  и не совал под  нос товар. Только косматый старик,
чтобы не заснуть, завывал рекламу своим креветкам и каракатицам. Не встретил
ни  одного  полицейского  на Родосе.  Либо они  ходят  в  штатском, либо  их
отправили в коллективный отпуск.
     На острове  затишье. По мне -- в самый  раз. Многие гостиницы и таверны
на ремонте -- из них вытаскивают старую мебель, протертые паласы, в витринах
магазинов  пылятся пляжные товары и бутылки  с вином. Словно  все бросили  и
ушли.  Греки сидят за карточными столами,  пьют винцо, кофе с водой, курят и
поглядывают в телевизор.
     Рядом с набережной -- пустырь с  остатками строительного мусора. В окне
второго этажа  обреченного на  снос дома сидит  манекен  в котелке  и  белых
перчатках -- готовится спрыгнуть и салютует прохожим".

     Он отложил  ручку, потянулся и вышел на пустую террасу -- смотреть, как
в теплом сухом воздухе парят чайки.
     ...Медведеву нравилось  делать  простые, понятные дела:  строить  дома,
сажать  кусты  роз, рубить  бани, ходить по грибы,  засевать травой газонную
лужайку,  развешивать  картины, листать исторические  справочники, выпускать
интересные  книги, плыть на байдарке по извилистой  таежной  реке,  играть с
сыном  в  футбол,  -- все  это  доставляло  радость  и  сладостное  ощущение
глубокого  утреннего  вздоха,  когда ты  просыпаешься  в солнечное  утро  на
сеновале  или в палатке  и  блаженно потягиваешься; но  болезнь,  называемая
писательством, стерегла его лет с двадцати, и  ее  приходы, носящие характер
запоев,   превращали    Медведева    в    человека    замкнутого,   хмурого,
раздражительного, недовольного собой и окружающими. Медведев полагал, что  в
его жизни что-то сложилось не  так --  многие  писатели работали  ежедневно,
словно копали одну  длинную  траншею -- от завтрака до обеда,  от  обеда  до
вечерних  телевизионных новостей,  они  писали  неплохие  рассказы, повести,
романы, выходили книги, их печатали журналы...  Медведев  же вползал в  свои
литературные запои редко и медленно -- терял  голову на несколько месяцев --
и с трудом  выбирался из них, оставался  недоволен  написанным до  тех самых
пор,  пока люди,  чьим  мнением  он дорожил,  скажут ему  похвальные  слова:
"Старик,  это  хорошо!  Поздравляю!"  Но  и  после  добрых  слов  вспыхивали
отчаянные  мысли: лгут,  не  хотят огорчать,  я бездарь!..  Но  вот выходила
книга, он  раздаривал  ее  в  своем кругу,  появлялись  рецензии, звонили  и
заходили знакомые, весело блестели  глазами: "Неплохо,  очень неплохо", и он
брал свою книгу в  постель -- теперь она  казалась чужой, и  к утру, погасив
свет, засыпал с радостной мыслью: и правда, неплохо...
     Медведев никогда не сожалел о  своей болезни, и предложи ему кто-нибудь
всемогущий  избавиться  от литературных  запоев,  предложи забыть  хмурость,
раздражительность, сломанные в гневе  авторучки и карандаши, и  вместо этого
спокойно  делать одно из полюбившихся  дел, он отверг бы  такое предложение:
жизнь потеряла бы свой смысл.
     "Хочешь  просто жить и  не писать?" --  спросили  бы его. "Нет", --  не
задумываясь ответил бы Медведев.
     ...Чайки кружили лениво, сыто, иногда взлетали выше холма  --  так, что
приходилось задирать голову и прикладывать руку козырьком, и Медведев, устав
от блеска солнца  и  моря,  вернулся в  номер  и вновь сел за легкомысленный
дамский столик.
     "Все идет не так, как надо. Есть все условия для работы, можно сказать,
рай   земной:  отдельная  просторная  келья,  великолепный   вид  на   море,
кухня-гостиная,  каменная терраса  над  скалой, по  которой  можно ходить  в
раздумьях с чашкой  кофе в  руках, есть письменный стол,  к  которому  можно
спешно  присесть и  записать фразу, абзац, накатать целую страницу или  даже
главу.  Но меня тянет наслаждаться  новыми  впечатлениями: трогать волосатые
стволы пальм, стоять на пирсе  и смотреть, как рыбаки ловят рыбу  на розовый
ошметок  креветки, курят, переговариваются,  потягивают из горлышка домашнее
вино,  тянет  стоять на  террасе и смотреть  вниз,  на бегущие по набережной
автомобили, нюхать  незнакомые  цветы, срывать  твердые  бугристые шишечки с
кипарисов, разглядывать мокрые камушки в пене прибоя, тянет записать все это
в дневник, чтобы не забылось...
     Полдня  подступался  к  письму, листал  старые  записи... Все  казалось
мелким, безнадежно неинтересным,  скучным, и я спустился к  морю, набрал две
горсти камушков на берегу Эгейского моря, посмотрел, как рыбаки закидывают и
закидывают свои удочки,  и  подумал, что наша сестра-хозяйка Анатолия,  с ее
серыми  глазами, похожа и на француженку, и на гречанку, и на немку.  Что не
удивительно:  корпус  крестоносцев  из  девяти  стран два века  простоял  на
острове,  затем   --  четыре  века  турецкой   оккупации,  потом  итальянцы,
освободившие  в  1912  году  остров  от  османов, потом  немцы  --  союзники
итальянцев во  второй мировой войне,  облюбовавшие Родос  для  отдыха, потом
английские десантники, разогнавшие фашистский  санаторий в сорок  третьем...
Греческий флаг поднялся над Родосом лишь в 1948 году.

     Собака,  похожая мордой на летучую  мышь, каждый вечер караулит меня  и
облаивает  через  железную  калитку, которой мне никак  не  избежать, если я
поднимаюсь  в  гору.  Совершенно  беспородный пес, которого и дворняжкой  не
назовешь, но живет в доме, при хозяевах,  несет  хозяйскую службу. Раздается
внезапный пронзительный лай -- я вздрагиваю и мысленно плююсь -- опять забыл
про засаду, растяпа.  Во владении собаки  -- каменная лесенка, взбегающая от
калитки к дверям  дома,  и  два  обзорных балкончика  по бокам  от  калитки.
Коварно облаяв  меня  через калитку (черная  морда с зубами высовывается меж
железных прутьев), она  азартно перебегает на  смотровой балкончик и яростно
гавкает вслед.

     Спустился на кухню за  кофе и  включил  наугад  телевизор  -- выступает
священник: на фоне  алтаря,  перед  микрофоном, в рясе, но без митры. Что-то
страстно проповедует,  жестикулирует. Черная ряса,  седая борода,  потрясает
крепким сжатым кулаком (чувствуется, священник и в морду дать может). Но вот
голос его смягчается,  ладони  раскрываются  навстречу зрителям, он начинает
говорить  тихо  и   проникновенно...   И  вновь   голос  возвышается,  палец
предостерегает...
     Женщины отдаются либо по любви, либо  за деньги, либо из благодарности.
Последняя  причина  --  самая унизительная  для мужчины.  Существует женская
гордость,   существует  мужская.   Ее   иногда  подменяют  мужской   удалью,
сексуальной доблестью. А она в  другом -- не хватать то, что плохо лежит. Ты
попробуй ухватить королеву,  а не  пьяненькую бухгалтершу на  вечеринке... Я
понимаю -- добиться любви, когда сам любишь. Это  высокий полет. А взять то,
что дают из благодарности или жалости, -- это плевать на себя. Я уверен, что
большинство мужчин меня не поняло бы, расскажи  я им об  этом. Меня сочли бы
за импотента или дурака -- не хочет взять красивую бабу!

     Анатолия  поставила  в  гостиной рождественскую  елку,  щедро усыпав ее
шарами.  На  двери  появилась   золотая  подкова  в  цветах   и  с  надписью
по-гречески. Шебаршатся две маленькие птички в клетках, возле елки. Анатолия
сказала, что птицы -- лучшие друзья. Они не шумят, но  тихо  возятся, с ними
веселее.
     Работал  до  16 часов.  Пишется плохо.  Увидел  два  эпизода  и записал
вчерне; плюс общие  рассуждения о становом хребте Евразии -- России, которую
не скинешь на обочину, но можно раздробить.
     Внезапно стало темно,  налетел  ветер, от  турецкого берега надвинулась
синяя мгла.
     Пошел  дождь --  тяжелые  капли  за  окном летят  почти  горизонтально,
напоминая  просверки трассирующих  пуль. Я вижу,  как  они лупят в  облезлую
стену  старого флигеля, стоящего  с  заколоченными окнами, быстро сделав  ее
темной.  Пальма  в два обхвата,  чья  раскидистая прическа  видна  от  моего
письменного  стола,  теперь ходит ходуном, скрипит,  ее  листья  шелестят на
шквальном ветру, и кажется, что она мчится на мотоцикле.  Эта пальма -- выше
крыши, изображена на буклете Центра.
     Через неделю улетать. Пошел прогуляться после  дождя и  в темноте  улиц
наступал иногда  на  улиток  --  крупных  и  жалобно хрустящих.  И шел потом
осторожно, приглядываясь к влажно блестевшим плиткам. Горели  рождественские
елки  на  площадях  и в окнах  домов,  за  картами и  вином сидели  греки  в
тратториях.  Два  больших  платана  прятали свои  стволы  окраской армейской
камуфляжной формы. Я сказал им, что они попались, остановился и провел рукой
по их гладкой коже. Она была теплая.
     В  китайском  ресторанчике  вывесили   красные  и  голубые  фонарики  с
джонками,  зелеными  холмами,  соснами...  И  шарманкой  пиликала  восточная
мелодия  при входе на террасу --  грустная  и веселая одновременно. Китаянка
улыбнулась мне, я заказал свой суп, котлеты с жареным картофелем.
     На обратном пути  встретил двух парней и девушку -- из России. Работают
официантами на маленьком соседнем острове. Приехали на Родос подхалтурить --
квартиру кому-нибудь убрать... Белобрысая  девчушка тут  же  попросила взять
посылку для дочурки -- переслать в деревушку под Брянск. "Купила ей медведя,
-- она изобразила зверя чуть ли не  в натуральную величину, -- а на почте не
принимают, слишком большой. Очень хочу ей к Новому году подарок сделать!"
     Первая мысль -- отказаться. Причины веские: чемодан полетит багажом  до
Питера, а  сутки  таскаться в  Афинах с  медведем под  мышкой...  Но тут  же
представил, как  девочка в заснеженной  деревушке  получит  от мамы подарок,
будет спать с  медведем в обнимку, сажать его  на горшок и вспоминать  маму,
которая неизвестно когда вернется домой...
     -- Медведь упакован?
     -- Да, да, в полиэтилене... -- Девчушка смотрела с мольбой во взоре. --
Я вам дам денег на камеру хранения и на посылку. Ну, пожалуйста... -- Ей лет
девятнадцать, не больше; видно по всему, что помыкалась в жизни.
     Завернули за угол, прошли  немного, я с парнями остался под платаном --
с него плюхались редкие тяжелые капли.  Она побежала по переулочку к дому, в
котором они остановились.
     Парням  лет по двадцать  пять,  коротко  стриженные. Один  из  Вологды,
второй из  Барнаула -- ходоки за три моря. Я поинтересовался, как дела. Жить
можно, был ответ. Да, Греция дорогая страна, но платят неплохо.
     Медведь оказался с  пятилетнего ребенка ростом. Девчонка поцеловала его
на прощанье, сунула мне деньги и бумажку с адресом.
     Этим медведем я вверг  в  панику коварную собаку, на цыпочках подойдя к
ее калитке. Песка еще  не  успела открыть  пасть, как я  пугнул ее медведем.
Захлебываясь паническим  лаем,  она  взлетела  к  дверям дома. Я,  как дурак
трясясь  от смеха, продолжил  подъем по улице, и ее истошный лай сопровождал
меня  до самого  поворота. Наверное, до сих  пор  сидит в дозоре и мечтает о
реванше. А бурый медведь сидит у меня на шкафу, смотрит, как незнакомый дядя
пишет в блокнот, и ждет переправки в заснеженную Россию.
     Оксане сегодня  захотелось  побыть одной:  парикмахерская, хождение  по
магазинам в поисках вечернего платья и сувениров".



     Роман о предках  неожиданно стал -- кто-то  неведомый выпряг лошадей из
повозки, и теперь они мирно паслись поодаль, словно и не знали возницу.
     Тут не лишне сказать, что  с самого  рождения  Сергей Михайлович жил, в
сущности, под чужой фамилией, но проведал об этом лишь несколько лет назад.
     Старшая сестра, собираясь переезжать на новую квартиру, передала Сергею
тугие связки семейных документов и писем, и он обнаружил, что его отец носил
до 1939 года фамилию Медведичовский. Мелькнула страшная догадка -- он не сын
своего отца, но вскоре все прояснилось: в связке нашлись аттестат  зрелости,
служебные удостоверения на  имя  Медведичовского Михаила  Константиновича  с
фотографией отца и довоенные школьные снимки, на которых родитель  смотрел в
фотообъектив его, Сергея, глазами.  "Второе издание Миши",  -- теребя густой
мальчишеский ежик волос, любила повторять покойная мать. Все прояснилось, но
не объяснилось: почему отец решил поменять  фамилию? Сергей стал допрашивать
старшую сестру, но та лишь пожимала плечами.
     Пока были живы отец и мать, в семье  ни полусловом  не  обмолвились  об
изменении фамилии.
     Когда открылись архивы, Сергей Михайлович обнаружил:  его  пращуром был
Ондрий  Медведич,  среднепоместный дворянин  Великого княжества  Литовского,
женившийся на  Марии Овской,  польской  дворянке,  и,  как  было записано  в
найденных документах, "ставший прозываться Медведич-Овским".
     Дети его именовались уже Медведичовскими -- возможно, дефис между двумя
именами собственными показался кому-то излишним и только запутывающим дело.
     Сергей  Михайлович стал азартно  спускаться  в глубь веков,  в изобилии
находя  там  и Медведичей  и  Овских,  и  их  формулярные  списки, дразнящие
воображение перечислением имений, должностей, наград, сведения  об участии в
походах   против   неприятеля  и  даты  отпусков.  Достойно   удивления   --
дореволюционные архивы оказались полнее и строже архивов советского времени.
     Так, например, заявление отца в  загс  с просьбой в 1939  году изменить
фамилию   обнаружить  не   удалось.   Знающие   люди   подсказали,   что   в
послереволюционные и довоенные годы изменение фамилии не считалось чем-то из
ряда вон выходящим. Пупкины становились Ивановыми, Ивановы -- Пролетарскими,
Немытовы -- Немировичами...
     Сергей догадался,  что отец  скрывал  свое  дворянское  происхождение и
решил подзапутать карты.  Ему это удалось.  Но и Сергею Михайловичу, потомку
многих  лихих  и хитроватых белорусов, литовцев, поляков, молдаван, русских,
русских и еще  раз русских, удалось  подтвердить  поговорку о судьбе кончика
вьющейся веревочки.
     Удалось, например, установить: дед нашего героя  -- Константин Павлович
Медведичовский  прошел  всю войну  с  германцем,  получил за отражение  атак
неприятеля под местечком Гросс-Кошляу полковника,  имел семь боевых орденов,
жил  на Фурштатской  улице  и  --  сгинул  в 1917  году, оставив  после себя
единственного потомка -- сына Михаила,  1910 года рождения и крещенного, как
указывала  "Выпись  из  метрической книги" в  Петровском  Воскресенском всех
учебных заведений соборе, более известном петербуржцам как Смольный собор.
     Михаил Медведичовский,  отец Сергея, с отличием  окончил  Ленинградский
финансовый техникум, работал  главным бухгалтером фабрики мягкой  игрушки  в
Павловске  и  перед  самой  войной  слегка  укоротил  и  изменил фамилию  до
понятного  и  по-русски внушительного "Медведев", оставив от предыдущей лишь
первые шесть букв, сохранив тем самым свою жизнь и  образец подписи, которую
ему приходилось в избытке чиркать  на финансовых документах.  Подтвердил  же
факт изменения фамилии сослуживец и друг отца, которого удалось разыскать  в
Парголове, -- крепкий, слегка заикающийся  старик, отказавшийся от  коньяка,
но охотно выпивший почти стакан водки. "Мишка это сделал, чтобы не принимали
за  еврея  или поляка", -- уверенно сказал он и  поведал  несколько  смачных
историй из своей молодости, в которых  они с  отцом Сергея рвали на Марсовом
поле цветы девушкам, убегали от милиционеров, ныряли ночью с Литейного моста
и перед  войной  опрометью неслись в Павловск  на работу,  чтобы не сесть за
опоздание  в  тюрьму  -- закон  был  прост: пятнадцать  минут  опоздания  --
принудительные работы, двадцать одна минута -- тюрьма...
     Об изменении фамилии нашлось сообщение в газете "Вечерний Ленинград" за
май 1939 года, рядом с объявлением  о разводе некоего Кострицы В.С. Закончив
войну  в Праге,  Михаил, ставший уже Медведевым,  женился и с расстановкой в
девять лет произвел на свет дочку и сына -- Евгению и Сергея.
     Приоткрылось  и  другое.  Младший  брат деда --  Николай,  в отличие от
орденоносца царской  армии Константина,  сгинувшего  с историческо-архивного
горизонта  в  огненном  семнадцатом  году,  --   младший  брат   этот  самый
революционный огонь и раздувал, будучи в военной группе социал-демократов, а
вернувшись  после Февральской революции с  каторги, служил в  Красной  армии
комиссаром  и  погиб во  время  лютой  Финской кампании  1939  года, оставив
малышке-дочке фамилию Медведичовская и свою безупречную биографию пламенного
революционера.  Воспользовалась   ли   дочь   доставшимися   по   наследству
привилегиями,  выжила  ли  в войну со  своей  матерью и какую носила фамилию
после  замужества -- установить  пока  не удалось. Военно-исторический архив
прислал  двоюродному  внуку  лишь  ксерокопии из личного  дела  дивизионного
комиссара  Медведичовского  Николая Павловича,  также  орденоносца,  но  уже
Красной армии...
     Внуки   царского   полковника  стали  Медведевыми  и  выжили;   потомки
революционера остались Медведичовскими. Что стало с ними?..
     Более пятидесяти Медведичей, Овских, Медведичовских и Медведевых  (если
быть точными, пятьдесят три) умещались в картотеке Сергея Михайловича и жили
в  квадратиках  на просторном  листе миллиметровки,  слегка  обтрепанном  на
сгибах и прилепленном теперь скотчем к стене в его номере на острове Родос.
     Медведев  понимал,   что  рискует:   он   начал  роман,   не   закончив
исследования. Но как было не схватиться за него, если в одну прекрасную ночь
герои ожили,  стали двигаться, говорить,  назначать дамам свидания, вызывать
обидчиков  на  дуэль,  стали любить и  ненавидеть,  воевать с  Наполеоном  и
Котовским,  идти   под  расстрел   и   расстреливать...  Надо  было   срочно
записывать...  Да  и   кто   скажет,  когда  исследования  могут   считаться
законченными?
     И  гуляла из документа в  документ веселая история  о сорока отбитых  у
армии  Наполеона  маркитантках,  которых  командир  летучего  отряда  Епифан
Медведич  вывез  в  свое  поместье  и  раздарил  друзьям  и  начальству  для
"применения в хозяйстве". Оставив, надо  думать, расторопных иностранок  и в
своем  поместье? Целая  переписка  сложилась  в военном  ведомстве  по  этим
кудрявым  пленницам  и их скарбу, включавшему  три подводы  гардероба и  два
трюмо  орехового  дерева.  Как  отмечалось  в  одном  донесении,  неволя для
маркитанток была вынужденной, но беспечальной,  приняли их хорошо. Все сорок
мадам  были освидетельствованы  местным лекарем Егором  Хлябой, признаны, за
некоторым  исключением,  пригодными  для   несения   хозяйственных   и  иных
повинностей в военное время и определены к делу  согласно их  наклонностям и
умениям. И  как сложились  судьбы  сорока маркитанток  наполеоновской армии,
кого  они народили  в лесных белорусских поместьях?  И не растут ли  на  его
обильном древе веточки от того веселого и шумного трофея? Ах, как чесались у
Медведева руки заняться историей маркитанток  вплотную! Но видит око, да зуб
неймет -- всему свое время: архивные находки являются не  каждый день и даже
не каждый месяц.

     ...Медведев  предпринимал отчаянные  попытки  сдвинуть  повозку  романа
дальше --  курил,  стоя у темного  окна,  выходил  среди  ночи  на  террасу,
возвращался,   стараясь   неслышно   закрывать   двери,   торопливо   листал
исторические справочники  в надежде схватить интересный факт и воодушевиться
его развитием, пробирался на кухню и варил  себе кофе, лежал, погасив  свет,
ожидая,  когда  придет  смачная  фраза или  явится  картинка, но язык словно
онемел,  воображение  уснуло,  и  он вставал,  щелкал  выключателем,  мрачно
смотрел на разложенные повсюду книги,  бумаги, документы, снова курил, снова
выходил  на   улицу,  стукал  кулаком  по   мраморному  ограждению  террасы,
вглядывался в темноту моря, обзывал себя последними словами, пытался увидеть
хоть  краешек следующего эпизода, но  тщетно: предки словно объявили  своему
летописцу бойкот.
     Медведев  догадывался,   точнее,  знал,  откуда   такое   сопротивление
материала... Знал,  что,  исчезни  с его  горизонта Оксана, прокрутись время
обратно на несколько дней и пойди он тогда прямиком в Центр, а не шебаршись,
как мальчишка,  выглядывая Снежную Королеву, и не подстраивай с  ней встречу
за  столиком уличного кафе, все  катилось бы сейчас  отменно, только успевай
погонять и  выбрасывать в мусорную корзину скончавшиеся авторучки.... Но что
проку корить себя  за опрометчивые  поступки! Он уже влип,  вмазался, делает
потуги  сыграть  новую литературную  партию  --  написать  рассказ  или даже
повесть на эмиграционном материале,  он обманывает  себя, что видит в Оксане
только героиню, но это же чушь -- он уже разглядел в ней интересную женщину,
играет с огнем,  и гамбит этой  партии  уже разыгран, надо либо  сдаваться и
вставать  из-за  стола, либо двигать  фигуры  в  миттельшпиле, надеясь не на
выигрыш, а на пат. Да, да, надежда только на  патовую ситуацию, когда фигуры
расположатся таким  образом, что ходить  станет некуда... А это и будет  его
спасением, его выигрышем.
     Под  утро Медведеву  снились  сны  -- цветные,  акварельно-прозрачные и
тревожные. Держась за руки, они бежали с Настей по редкому лесу, выбежали на
залитую солнцем поляну -- он отчетливо  видел васильки и ромашки под ногами,
потом Настя со смехом упала и оказалась в расстегнутом халатике -- он подсел
к  ней и стал  гладить по голове, она потянула  его к себе, освобождаясь  от
одежды,  и вдруг он понял по ее лицу, что она ждала кого-то другого, думала,
что бежит с кем-то другим...
     Потом он шел по  железнодорожным  путям, проложенным сквозь колосящуюся
рожь,  и  навстречу  ему  шла  женщина  с голубыми  глазами, они  сближались
быстро... Женщина остановилась  в нескольких  шагах, замер  и он, увидев  ее
выставленную вперед руку с перстнями. "Не подходи!" -- сказала женщина.  Она
с  угрозой повертела  головой в  платке: "Не подходи!..."  На  плечо женщины
опустилась большая птица с  голубыми крыльями и белыми незрячими  глазами...
Женщина вновь тревожно посигналила рукой: "Нельзя!" --  и исчезла  вместе  с
птицей. На него мчался паровоз, заслоняя небо и истошно гудя... Он прыгнул в
сторону и покатился, сминая рожь и ушибаясь локтями...



     Медведев проснулся, с трудом разлепил глаза,  понял, что рука занемела,
и стал  трясти ее и баюкать, ощущая, как мелкие противные иголочки отступают
и пальцы начинают вяло сжиматься.
     Он встал, походил по номеру, потирая  руками  лицо и зевая, принял душ,
побрился  и  подошел  к  открытому  окну.  Картины  снов  еще  тянули   душу
беспокойством, наводили  на неприятные мысли -- как ведет себя Настя, что за
мерзкая птица сидела на плече у женщины и на кого эта женщина похожа, но чем
дольше  Медведев  смотрел на веселое, залитое солнцем море, на ясное голубое
небо, тем смазаннее становились недавние видения, быстрее уходила тревога.
     Стоя  у окна, он прочитал утренние молитвы. "Господи,  дай мне  разум и
душевный  покой принять все, чего  я не в силах изменить, мужество  изменить
то, что могу, и мудрость отличить одно от другого", "Ангел Божий, святой мой
хранитель, ты меня сегодня сохрани и вразуми..."
     "Ну  где,  спрашивается,  был  ангел-хранитель в тот вечер, --  подумал
Медведев и сам себе ответил: -- Чудны дела твои, Господи..."
     Он делал разминку, пил кофе,  ходил отправлять факс в угловое помещение
офиса, где сидела за  компьютером милая Елена и  щелкал калькулятором пухлый
лохматый Спирос, снова пил кофе -- теперь  в компании с  Джорджем на террасе
-- и думал о том, что  патовая ситуация с  Барби, Снежной Королевой, Оксаной
может  возникнуть  сама,  если  Оксана  обзаведется  кавалером  и  на  доске
возникнет новая фигура, быть может, она  уже возникла -- телефон молчал, или
ситуацию пата  надо создать собственными ходами: забиться  в угол, разменять
фигуры  прогулок  на   уединение   письменного  стола,   пожертвовать  ферзя
прекрасных разговоров,  сдать коней совместных купаний, сидеть за оградой из
пешек ежедневных дел  и писать, писать, писать... Пусть дни  тихо  катятся к
дате  отлета, играть партию на двух  досках он не в состоянии  -- проиграешь
обе,  надо  выбирать:  или предки, или  Оксана  со  своей мамой,  Матвеичем,
братом...
     Конечно, предки!  Курортное щекотание  нервов мелькнет  и  растает -- в
романе восстанут из небытия предки, они будут жить...
     Время шло  к  полудню, величественный остров уже  успел  потрудиться, и
теперь его  одолевал  зной  высоко  стоящего солнца,  ему  хотелось  отдыха,
тишины, спокойствия,  он  готовился слегка  подремать, пережидая солнцепек и
жаркий ветер.
     Медведев не  спеша  поднялся на  смотровую площадку чуть  выше Центра и
огляделся.  Вдали  виднелись желтые  зубчатые стены  крепости  крестоносцев,
зеленели пальмы во дворце  Великого  Магистра; в гавани  Мандраки, где много
веков  назад стоял  бронзовый  Колосс Родосский, белели  мачты парусников...
Зеленый порывистый ветерок надувал рубашку теплом.
     Оксана сказала, что ему идут голубые рубашки... Тянутся минуты  и часы,
но жизнь неумолимо  сокращается, ему уже сорок пять,  не время дурить, камни
надо  собирать, а не разбрасывать, он должен расставить  все точки  над "i",
через несколько дней рай кончится, и он окунется в  слякотные улицы  Питера,
будет  жалеть, что  так  бездарно  распорядился отпуском...  Настя  ездит на
работу, толкается  в  метро,  кормит  сына,  собаку,  волнуется  за него,  в
издательстве ждут шефа,  зам паникует по поводу финансирования, все уверены,
что он пишет роман, а он, как юный  паж или придворный биограф, сопровождает
бизнес-леди  и слушает ее  рассказы. Нет, это настоящее разгильдяйство, надо
что-то придумать...

     "Я  сходил на  кухню, выпил кофе, поднялся в свою комнату, набрал номер
гостиницы и попросил у телефонистки "сикс-зеро-эйт".
     Я сказал Оксане, что хочу объясниться и расставить точки над "i", чтобы
не было  недомолвок.  И  чтобы  не длить двусмысленности ситуации.  Что,  не
мешкая, и  сделал. Я  сказал, что она  милая, привлекательная женщина, мне с
ней  интересно,  я даже собрался писать  рассказ или повесть о ее судьбе.  Я
готов  иногда  прогуляться,  поболтать,  послушать  ее  рассказы, рассказать
самому... Но давай договоримся сразу: я не хочу болтаться у тебя под ногами,
мешать  твоим кавалерам,  я за тобой не  ухаживаю  в привычном смысле  этого
слова,  я тебя не  добиваюсь, ты  мне ничем  не обязана, мы ведем себя чисто
по-дружески... Я не буду тебе  мешать  и не  буду ревновать -- встречайся, с
кем  ты считаешь  нужным,  проводи  время  так, как ты хочешь.  Ты  приехала
отдохнуть, развлечься, погулять, а я приехал работать...
     Еще попросил не обижаться на прямоту.
     Она выслушала не перебивая,  потом как-то иронично вздохнула и сказала,
что все  правильно -- она не обижается, конечно, мне надо  писать роман, она
не  будет отнимать  у  меня время, все  правильно... Она  будет  загорать на
пляже,  есть фрукты,  ей  никто  не  нужен...  Просто  будем  иногда  вместе
проводить время -- если я смогу...
     Еще она сказала, что ей просто приятно со мной  общаться. Она видела на
фотографиях мою жену, чувствует,  что  я ее люблю,  в  том числе и из книги,
которую сейчас читает,  и вовсе  не намерена соблазнять меня и пускать в ход
свои  женские чары. "Ты же видишь, как я  себя  сдержанно  веду,  -- сказала
Оксана. -- Пиши спокойно. Я тебя дергать не буду, не волнуйся. А кавалеры --
смешно даже об этом говорить... Я их всех насквозь вижу".
     Мы  условились  созвониться  вечером и пойти  прогуляться по набережной
после ужина.
     -- Про Матвеича расскажешь? -- спросил я.
     --  Расскажу, -- пообещала Оксана.  -- Ну все, звони!  Я сейчас на море
пойду. А потом обедать.
     Я  положил  трубку  на  маленький, словно  игрушечный  аппарат,  звонко
хлопнул в ладоши и сплясал дикий индейский танец.
     О,  как  я стал умен! Как  я помудрел  за последние годы!  Я смотрел на
гладь моря за окном, слышал ровный шелест пальмы и не мог нарадоваться своей
выдержке и благоразумию.
     Порадовался и  сел за  роман.  Авторучки,  фломастеры,  стопка  книг  с
флажками закладок, пальма за окном -- все это стало таять, истаяла и бумага,
впуская меня в большой зал с готическими окнами...
     Два раза  я  слышал под  дверью  шелестение бумаги  и поднимал  с  полу
и-мейлы, которые подсовывала секретарь писательского Центра Елена -- молодая
женщина с  обручальным кольцом и наивными глазами цвета недозрелой  сливы. Я
быстро  писал  ответы и относил их в угловую, залитую солнцем комнату офиса.
Дела с финансированием новой книги идут плохо, зам паниковал,  я подбадривал
его и учил, с кем надо связаться".

     Медведев  убрал в тумбочку  большой черный блокнот с белой  проволочной
спиралью и принял холодный душ.
     Впору было вскричать "ура!". Повозка романа двинулась с места!
     Пять  страниц  убористого  текста, и каких!  --  переговоры  литовского
канцлера с посланником русского царя -- улеглись в блокнот!
     Сергей Михайлович умылся,  причесался,  брызнул на  лицо легким терпким
одеколоном и подумал, что  имеет  полное право перекусить.  Да,  прямиком  в
"Чайна-хаус", есть  обжигающий морской  суп  с грибами  и морковкой,  грызть
цыплячьи лапки с картошкой и пить ледяную воду из запотевшего графина...
     Был восьмой час, настроение приближалось  к  отметке  "отличное", у его
ног лежал древний, еще не исхоженный город с узкими улочками и таинственными
площадями, тихими вечерними парками и толстыми  крепостными стенами в желтых
лучах подсветки, гавань  Мандраки с огоньками  судов и яхт,  гулкие  галереи
церкви Богородицы и Штаба  губернатора -- долой уныние и сомнения! --  роман
двинулся, и это  самое главное.  Медведев сунул  в  карман  мягкой  ветровки
бумажник, взял со стола  ключ и остановился по дороге  к двери...  Он обещал
позвонить Оксане после ужина!
     Но  можно поужинать вместе.  В том же "Чайна-хаусе"... Почему бы и нет?
Потом  выпить кофе,  побродить  по  старому городу,  а ночью снова сесть  за
работу... Зачем грабить город одному,  когда есть приятная напарница? Только
бы она была дома...
     Медведев набрал номер отеля и попросил "сикс-зеро-эйт".
     -- Оксана! -- начал он весело и покаянно. -- Извини, я  с утра был не в
духе... Да, сейчас в духе, хорошо поработал. Я хочу назначить тебе  свидание
и пригласить на ужин. Ты еще  не ужинала?  Давай  около "Чайна-хаус" -- тебе
это  название  о  чем-нибудь  говорит?  Там,  где  я  тебя  впервые  увидел.
Найдешь?.. Я  буду  через  пятнадцать минут.  Ну  хорошо,  через  полчаса...
Пока...
     Потом Медведев  весело спускался по узкой "Улице 29-го Октября", плавно
перетекающей  в  "Улицу 25-го  марта", -- такой перескок  из осени  в  весну
прибавлял  простора и  настроения,  он  покупал  огромный  букет темно-синих
цветов,  прятал  его  за  спиной  и прохаживался на  углу  возле  китайского
ресторанчика,  поджидая Оксану,  и  когда она  подошла  сзади  и закрыла ему
ладошками глаза, он растерялся и, схватившись за дужку очков, выронил букет.
     "Это мне?" -- Оксана была в черном брючном костюме, с черной  сумкой на
ремне, и глаза ее сияли тихим изумлением.
     "Тебе",   --   сказал  Медведев,   и  они  пошли  рядом,  удаляясь   от
"Чайна-хаус",   словно  знали,  куда  идти.  "Какой   красивый.   --  Оксана
остановилась,  уложила букет,  как  младенца,  на  сгиб  локтя  и  зашуршала
оберткой,  низко  наклоняясь  над ним и  вдыхая  плавный  аромат цветов.  --
Спасибо..."
     Медведев был беззаботно весел, рассказывал, как  удачно  поработал, как
связывался по и-мейлу с издательством и  давал бодрящих  пинков заму, Оксана
молчала, трогала букет, словно  боялась,  что он  задохнется в  обертке. Они
вошли в подсвеченную арку дворца Великого Магистра.
     --  Здесь когда-то отдыхал  Муссолини  в черной рубашке и  с хлыстом  в
руках,  трусоватый  король  Италии  Виктор-Эммануил, пировали крестоносцы, а
теперь будем гулять мы! --  торжественно сказал Медведев. -- Простые русские
люди:  очаровательная  бизнес-леди Оксана  Миленок  из  Чехии  и  невзрачный
писатель из  Петербурга Сергей, фамилию можно опустить, его  все равно никто
не знает...
     -- Я сегодня  целый день твою книжку  читала,  -- повеселевшим  голосом
сказала Оксана. -- А все, что ты пишешь, правда с тобой было?..
     -- Почти...
     -- А жена не обиделась за рассказ про вашу собаку? Где она тебя дураком
обзывает...
     -- Это я должен обижаться, -- сказал  Медведев,  наслаждаясь перестуком
каблуков  по  базальту.  --   Но  я  действительно  вел  себя  по-дурацки  с
дрессировкой Альмы...
     --  Мне кажется, я вашу  семью  давно  знаю,  --  проговорила Оксана  и
замолчала.
     Они  прошли, смакуя  названия, улицей Крестоносцев,  улицей  Сократа  и
вышли на площадь Гиппократа, где  у подсвеченного  фонтана беззаботно сидели
люди, а на  втором этаже  здания,  прилепившегося к  темной зубчатой  башне,
колыхался  тент  кафе  и  разжималась  плавная  пружина  звенящей  греческой
мелодии.
     --  Ну  что,  ужинаем здесь?  --  азартно предложил  Медведев. -- Потом
прогуляемся,  скрадем  в  ночи  какую-нибудь виртуальную реликвию,  разделим
добычу, и я пойду творить. Идет?
     Оксана неуверенно кивнула. Они поднялись по  каменной  лестнице и нашли
свободный  столик у балюстрады.  В кафе уютно пахло  мясом, вином и горящими
свечами.
     Молодой официант со смышлеными  глазами быстро приволок напольную  вазу
для букета, зажег  морковинки  свечей  и  осторожно спросил, нравится  ли им
греческая  музыка.  Он двигался  плавно, смотрел заботливо,  кивал с  легкой
задумчивостью,  и казалось  -- попроси его подать к балкону дирижабль, чтобы
пролететь над крепостью  и  вечерним  городом,  он не  смутился бы,  а  лишь
уточнил, какой именно  аппарат  предпочитают  гости и к  какому времени  его
подавать.
     К Оксане  тянулись взгляды мужчин, рыжий верзила-скандинав приглашал ее
на танец, но она  мотала  головой, даже не  взглянув на него,  много курила,
молчала, смотрела с легкой грустью на журчащий внизу фонтан, скашивала глаза
на букет.  Медведев  сказал: "Иди потанцуй, я не умею".  --  "Не  хочу",  --
сказала  Оксана, тогда Медведев спросил: "Что-то  не в порядке дома?" Оксана
сказала,  что  все  в порядке,  Медведев  хотел развеселить ее рассказами  о
крестоносцах, купивших остров у ослабленной в войнах Византии, но она  вдруг
сказала, как выдохнула:  "Помнишь ту  фотографию?  Грек  стоит у стены".  --
"Помню..." Медведев действительно помнил  холодный взгляд человека в шортах,
привалившегося к стене. "Я же к нему приехала".

     ...Грек  Димитриус Розалис работал старшим менеджером отеля "Колоссос",
в  котором она  прошлым летом  останавливалась по  путевке. Он подошел к  их
столику на греческом празднике,  который  администрация  отеля устраивала  в
саду, взял с подноса лепестки роз и стал осыпать ее голову, сказал, что  его
фамилия Розалис, роза -- его цветок, пригласил на ланч, сказал, что  имеет к
ней деловой интерес -- он  хочет завести бизнес в Чехии,  а  потом со смехом
подбросил  остатки  лепестков  вверх,  чтобы  досталось  всему столику.  Ему
аплодировали.
     Небольшого роста, лет  пятидесяти,  тучноватый, мрачноватый  --  не  ее
герой.  Она не поверила в  деловой интерес. За ней ухаживали два красавца --
мускулистый немец и томный грек с проникающими в душу глазами, музыкант.
     -- На следующее утро пошла в сауну, потом в бассейн -- купаюсь, радуюсь
жизни... Смотрю -- приходит Розалис, садится на тренажер  и начинает крутить
педали. Меня не  видит.  Вылезаю  из бассейна -- он ко  мне подходит: "Можно
узнать,  почему  вы не  пришли на ланч?"  -- "Извините, -- говорю. -- Голова
болела". -- "А вы  бы не могли  через некоторое время зайти  в мой  кабинет?
Есть очень важный разговор".
     Ладно, думаю, уважу хозяина. Прихожу -- он мне  заявляет: я вас полюбил
с первого взгляда,  хочу, чтобы вы стали моей женой. Детей у меня нет, давно
в разводе. У  меня трехкомнатная квартира, возвожу  виллу, еще одна вилла --
восемь комнат -- осталась в наследство от матери...
     Я  смотрю на него и смех  сдерживаю: "Вы это серьезно?" -- "Серьезно. Я
деловой человек и все обдумал. Подумайте над моим предложением.  А сегодня я
приглашаю  вас  к  себе  на ужин.  Вы деловая леди, мы могли  бы иметь общее
дело..."
     Свез к  себе, все  показал.  Квартира обставлена великолепно.  Окна  на
море, огромная лоджия. Потом свозил на виллу -- на одну и  на вторую. Вторая
--  пока только фундамент. Все, говорит,  будет твое. Выходи  за меня.  Твоя
мама будет моей мамой,  твои дети будут моими детьми.  Я надежный  человек и
хороший  муж.  Привезешь маму, поселим ее на  вилле, дочку устроим в  школу,
потом выдадим  за достойного грека...  Сына после Академии туризма возьму  к
себе работать. У меня все спланировано.
     Взял  меня  в  оборот   --  каждый  вечер   рестораны,  танцы,  друзьям
представляет: "Это  моя  будущая жена Оксана".  Я  только  смеюсь. "Если  ты
станешь  моей  женой --  это  престиж  для  меня!  Такая женщина!  Украшение
делового мужчины! Ты  аристократка! У нас  все будет хорошо,  вот увидишь...
Только ни с кем на улице не разговаривай и мужчинам в глаза не смотри".
     Оставалось пять дней по  путевке -- настоял, чтобы переехала к нему. "Я
тебя трогать  не буду, живи на всем готовом и решай". Ладно, думаю, пора и о
старости подумать.  Годы  идут, а стоящего мужика в  Чехии мне  все равно не
найти -- не мужики, а увальни... Ну, я тебе рассказывала...
     Оксана  повернула  к  нему  тревожное  лицо, и над  стойкой  воротничка
полыхнул  синим  лучиком  камушек в  мочке маленького уха. Медведев  кивнул:
помню.
     -- Немец  с греком-музыкантом ясно чего от меня  хотели. Жаклин Кеннеди
вспомнила, маму... Пусть поживет у теплого моря. Магазин откроем на  Родосе.
Гулять, думаю, не  буду -- черт  с ним, согласилась.  -- Оксана говорила все
оживленнее,  в глазах появился блеск воспоминаний.  --  Уехала  --  он  стал
звонить, чуть  ли не каждый день.  Сначала сам  приехать  в Прагу собирался,
потом  стал  меня  звать.  Посоветовалась с мамой, с  братом.  Мама говорит:
"Решай, дочка, сама. Тебе жить с этим  человеком. Обо  мне не думай..." Брат
только  плечами пожимает.  Матвеич подзадоривает:  "Старый  конь  борозды не
испортит.  И будет что  детям в наследство оставить..." Матвеичу в самый раз
--  с мамой на Родос перебраться, на вилле  жить,  грекам  про свою "мащину"
трендеть.  Батюшка,  духовник мой,  говорит:  "Пусть он  сам  приедет! Греки
коварны, об этом даже в Библии сказано!" Но я не послушалась -- купила билет
в оба конца, дела брату передала и прилетела...
     Оксана   задумчиво  поводила   ножом  по  скатерти,   словно  не  зная,
рассказывать ли дальше.
     --  Ну  и  что?  Не смогла  перебороть  себя?  --  осторожно  подсказал
Медведев. Он сидел, напряженно сцепив ладони.
     --  Да  жмот  он.  Скряга!  -- Оксана  резко  отложила нож. --  Терпеть
ненавижу  такое в мужиках... Приехал встречать в  аэропорт --  даже  единого
цветочка  не  привез.  Ты  представляешь?..  Невеста, называется,  приехала.
Сначала  думала  -- просто  забыл,  закрутился  на  работе...  А  потом  все
поняла...  --  Она  печально  кивнула  головой,  и  камушек стрельнул желтым
светом.
     Медведеву   пришлось  выслушать  про  эмалевую  шкатулочку  за  пятьсот
долларов с ликом Богоматери,  которую Оксана привезла в подарок, про коробку
изысканных  конфет  --  привет  от  ее  матери  будущему  зятю, про  бутылку
редчайшего  чешского ликера  "бехеровки",  запрещенного  к вывозу,  но тайно
доставленного  на  Родос  в подарок от брата... "А мне  он вообще  ничего не
подарил! Представляешь?" Медведев промолчал.
     -- Три дня просидели дома у  телевизора.  Я  же  ничего по-гречески  не
понимаю. А он сидит и  смотрит! Как  будто меня и нет. Только комаров ловит.
Поймает  и  мне показывает:  "Видишь, какой  я  хороший  муж? Как  я  о тебе
забочусь". Замучил с этим хорошим мужем. Пошла в магазин, купила фумигатор с
таблетками --  все комары подохли.  Он  говорит:  "Зачем ты  тратишь деньги?
Москитов надо ловить руками -- это  полезно, развивает реакцию". Ну не дурак
ли?..
     Розалис чистил  ей  яблоки,  посыпал  их  корицей  и  кормил с  ложечки
мороженым: "Правда, я  хороший муж? Я хороший муж?" Оксана  ждала поездок по
побережью, красивых ужинов  в ресторанах, праздника  в свою  честь  ("К нему
приехала  такая  женщина!"), но  Розалис уверял, что сейчас  не  сезон,  все
закрыто.  "А тут  такие окрестности  красивые  --  Ущелье  бабочек,  Линдос,
Филеримос,  монастыри...  Говорят, Ущелье  бабочек  --  просто сказка. Я так
мечтала!..." Попросил ее вымыть лоджию. Она вымыла. Попросил сготовить обед.
Купила  на свои деньги  продукты --  сготовила.  Он не  дал  на хозяйство ни
единой  драхмы. Не  заикнулся  о том, чтобы оплатить  дорогу -- в оба  конца
около  семисот долларов. Она попросила взять в аренду машину -- пешком здесь
ходить не  принято.  "Это дорого", -- был  ответ. Пришел его друг  в  гости.
Розалис  картинно  гладил  ее  по  щечке  и  спине:  "Это  моя  Оксана!  Она
бизнес-леди из Чехии, у нее семь магазинов... Ну поцелуй меня, дорогая". Она
целовала.
     -- Говорит мне: "Оксана, принеси нам  виски", -- повелительным тоном. И
все время: "Оксана, улыбайся!" А я и понятия не имею, где это виски стоит. И
вообще, я ему что -- домработница? Принесла, да не то. Нахмурился, пошел сам
искать.  Друг  спрашивает:  почему  вы сидите дома, не  гуляете? У Розалиса,
говорю, нет денег. Он рукой машет -- у него есть, он богатый человек. Сварил
рыбный суп, стал кормить меня с  ложечки: "Правда, я хороший муж?" Я взяла у
него  ложку:  "Да,  -- говорю,  --  хороший. Но  я  сама есть умею".  Принес
бананов, стал меня кормить и опять: "Я хороший муж?"
     Я ему  говорю: "Ты приедешь ко мне в Прагу -- я посажу тебя на кухне, а
сама буду работать, я деловая женщина. Тебе понравится?"
     Один  раз  повез  меня  в  магазин  --  мебель  для  материнской  виллы
посмотреть,  хотел заменить. Два  часа там прокопался,  все дискаунт, скидку
требовал.  Я  стою,   как  дура,   и  слушаю   весь  этот  восточный  базар.
Развернулась,  пошла в  бар мороженое есть. Домой приехали, он  весь вечер с
сердцем  пролежал: "Все равно я их дожму... Если  бы ты меня не бросила, они
бы уступили..."
     Потом как-то  спрашивает: "Почему ты никогда не проявляешь инициативы к
сексу? Почему всегда я должен начинать?" Ну не дурак ли?
     -- А сколько ему лет?
     --  Пятьдесят  три.  Но  ты же видел, как  он  выглядит?  Горбик  такой
сутулый. Да мужик  и  в семьдесят лет мужик, если  душа есть. А потом  стала
убираться -- шприцы в тумбочке нашла. Больной, думаю, что ли?..
     Короче,  я ему говорю: "Поменяй  мне  билет, я  хочу улететь пораньше".
Оказалось,  надо  двадцать  процентов  доплачивать  -- он  увильнул. Я  вещи
собрала, он приходит с  работы. "Отвези, --  говорю, -- меня в отель".  Что,
как,  почему?  Постарайся,  говорю, догадаться сам. "Сейчас, --  говорит, --
рыбного супчику  поедим, ты  успокоишься, не надо нервничать". -- "Ладно, --
говорю, -- ешь". Он  поел и в  постель меня тянет. Я на него так посмотрела,
что он сразу руки убрал.
     "Вези, -- говорю, -- в  отель!"  --  "В какой? В мой неудобно..." -- "В
самый лучший, на набережной. Рядом с казино!" -- "А у тебя денег хватит?" --
"К тебе занимать не приду. Ты все равно не  дашь".  Смотрю, успокоился. "Вот
тебе бананчики, вот тебе яблочко..."  Отвез. "Думаю, ты  успокоишься и через
два дня вернешься".  Я ему на  прощание  только и сказала:  "Розалис,  ты не
джентльмен!"
     Медведев, склонив голову, мрачно слушал.
     -- А  до этого еще срамнее  было!  Стала я квартиру прибирать и нашла в
запертой  кладовке  надувную  женщину из  секс-шопа.  Как живая!  И  на меня
немного  похожа. И  даже духами пахнет.  Цепочка серебряная  на шее... И так
гадко стало!..  Вот, думаю,  и  меня  так же хочет  запереть в своей клетке.
Уложила  ее  аккуратненько  на  место --  лежи, подруга. Ключик на  место, и
решила, что пора отчаливать.
     Медведев  выпрямился, рассеянно глянул по сторонам.  Беззвучно постучал
пальцами по скатерти.
     Принесли блестящий  кофейник, мороженое, Оксана еще раз  махнула рукой,
ставя точку  в рассказе, взялась разливать по чашечкам горячий кофе: "Только
ты не  вздумай  опять  сам платить -- у меня деньги есть..." Медведев сказал
просто: "Я тебя приглашал, я и заплачу. Не дури".
     Тайна перестала быть тайной. Просто, искренне, убедительно...
     -- Но убил он меня не этим. --  Она никак не могла выбраться из темного
леса  воспоминаний.  --  Меня  убило другое.  "Можно, --  говорю,  -- я маме
позвоню?" -- "Можно, -- кивает. -- Но только полминуты".
     -- Может, все еще образуется? -- Медведев высыпал в чашку сахар и водил
ложечкой.
     -- Нет. Не хочу. -- Она высоко подняла голову  и стала смотреть, как из
президиума. -- Ничего... Отдохну, позагораю, фруктов поем...
     --  Розалис знает,  в каком  ты отеле?  --  глядя  перед собой, спросил
Медведев.
     -- Конечно, -- пожала плечами Оксана. -- Он  меня  сам  и перевозил. --
Она стала  крутить плоский треугольник перстня, и Медведев осторожно высыпал
в ее  чашку  сахар. -- У меня все  эти дни  такое ощущение было,  будто  я в
дерьме вывалялась...  И  назад лететь тяжко -- маме все  объяснять, и отпуск
терять  не  хочется. Ведь когда мы  с  тобой  встретились, я шла в авиакассу
билет менять... Улететь хотела.
     Медведев повернулся и молча посмотрел на Оксану поверх очков.
     --  Не знаю, --  она крутила перстень, словно  хотела снять  его, и  не
замечала взгляда Медведева. -- Может, еще сдам.
     --  Пойдем, потанцуем, --  тихо сказал Медведев и накрыл своей  ладонью
пальцы Оксаны. Они замерли.
     -- Ты же не умеешь?
     -- Я лгал...



     Машина  легко  взлетала на горушки, хорошо  вписывалась  на  скорости в
поворот, тормоза хватали мгновенно, и Медведев, выключив  приемник,  напевал
шлягер  своей  молодости  про  птицу  счастья  завтрашнего  дня...   Пел  он
отвратительно,  коверкая  мотив,  но,  как  заметила Оксана,  с  душой.  Она
смотрела в приоткрытое окно и сверялась с картой. Они ехали в Ущелье бабочек
-- проверить, есть ли там бабочки.
     Медведев подзабыл слова  последнего куплета и решил вспомнить мифологию
с историей:
     -- Вот ты  знаешь, что  коренные жители Родоса, например  наша уборщица
Анатолия и бухгалтер Спирос, -- потомки бога солнца Гелиоса? -- Он глянул на
Оксану,  и  она улыбнулась. -- Это  абсолютно точно, они показывали мне свои
паспорта. Их  предки  в  дотуристические  времена  жили  тут  припеваючи  --
горланили  веселые  песенки, водили  хороводы,  сочиняли эротические  поэмы,
придумывали  орудия  труда,  пословицы и афоризмы. Достаточно взглянуть, как
Анатолия по утрам убирает дворик и заваривает для нас кофе, чтобы убедиться,
что  именно ее предки изрекли  много веков  назад:  "Дело мастера боится"  и
"Всего  в  меру".  А стоило  бы  тебе  увидеть,  как  вчера Спирос пять  раз
пересчитывал деньги, прежде чем их  мне  выдать, ты бы сразу догадалась -- в
его роду был мудрец, придумавший изречение: "Держать контроль над собой". --
Медведев обогнал на  спуске  молочный фургончик и пустил  машину  накатом. В
окнах гудел  ветер, свистела,  рассекая  голубой воздух, антенна.  -- Но еще
раньше  тут жили дети бога  моря -- Посейдона. Их было  несколько  братьев и
одна сестрица -- Родос. Н-да. -- Он  задумчиво похлопал рукой по баранке. --
Жили  и  жили.  Но  однажды  богиня  Афродита,   проезжая  на  остров  Кипр,
попросилась к ним отдохнуть с дороги. Может, ее там укачало  на корабле. Или
она по воздуху путешествовала -- не знаю...  А эти гордые дурачки и говорят:
нам,  дескать, плевать,  что вы богиня,  мы  сами дети Посейдона,  катитесь,
мадам, колбаской... Что  такое  гнев  богини  --  объяснять  не  надо...  --
Медведев замолчал, вписываясь в крутой поворот у скалы.
     -- А что было-то? -- тихо спросила Оксана.
     -- Жуть. Как-нибудь на ночь расскажу. Замечу только, что один из внуков
Родос основал на острове город Линдос, названный его именем.  -- Шоссе стало
петлять, Медведев сбавил ход. -- Если получится, съездим туда.
     --  Я была  в  прошлом  году  на  экскурсии,  только  плохо помню. Там,
по-моему, акрополь, бухта какая-то...
     -- Не какая-то,  а очень знаменитая бухта.  В ней  высаживался  апостол
Павел  с проповедью  христианства через десять лет после распятия Христа....
Смотри, какая пальма! Как на карикатуре про необитаемый остров...
     -- Ага, --  Оксана обернулась.  -- И правда...  Нет, здесь интересно...
Хочешь есть? Я булочек с завтрака взяла. И коробку сока...
     -- Я думаю, на месте привал сделаем...
     Медведев гнал машину, ему  нравилась начавшаяся поездка, нравилось, что
Оксана с  улыбкой слушает его, кивает,  переспрашивает, и ему не надо думать
ни о чем, кроме  дороги, в конце которой их ждет ущелье с красивым названием
-- Ущелье бабочек.
     "Ты  жене-то  позвонил?"  --  участливо  спросила  Оксана.  Он  помотал
головой: "Вечером позвоню". Шуршали колеса по асфальту, мелькали кипарисовые
рощи,  скалы, с горушек виднелось близкое море, в низинках дороги воздух был
мглист,  прохладен и  упруг, а  наверху светел, жарок и сух -- казалось, они
летят в кабинке гигантского аттракциона по лихому извилистому маршруту.
     Потом мелькнул дорожный указатель с фиолетовой  бабочкой,  присевшей на
конец белой стрелки, Медведев свернул налево, шоссе, петляя в лесу, побежало
вверх,  распрощалось с  морем, терпко  запахло  хвоей, прожурчал под  гулким
мостиком ручей,  открылись полянки  с мелкими сухими цветами, внизу блеснуло
озерцо, и когда он  остановил машину и они вышли, Оксане на плечо опустилась
карминовая бабочка с бархатными крыльями и тут же взлетела.
     Они  сидели на траве, тянули из трубочек сок, ели булочки с марципаном,
и  бабочки  бесшумно  порхали  вокруг,  садились  на  теплый  капот  машины,
лепились,  раскинув  крылья, к пятнистым стволам деревьев,  покачивались  на
розовых  цветах и не сбивались в стаю. Казалось, каждая из  них -- кремовая,
шоколадная,  густо-зеленая или  та --  себе  на уме, с желтыми  вензелями на
черных крыльях -- живет особняком, радуется солнцу, теплу, зелени деревьев и
аромату  цветов,  и  у нее  нет иных  забот, как плавно  танцевать в  густом
воздухе, не замечая никого...
     Оксана спускалась  в  низинку  ущелья,  задумчиво  стояла  на  горбатых
мостках речушки, махала ему рукой -- "Я здесь!",  было тихо и  хорошо, потом
они  вместе поднимались  в  горку по сухой  каменистой  тропке, смотрели  на
далекую гладь моря и смеялись, когда на спуске  мохнатая  бурая бабочка села
Медведеву на плечо и никак не хотела улетать...
     Путеводитель не обманывал -- в Ущелье бабочек жили бабочки.
     Обедали  в придорожной таверне,  на берегу моря,  Оксана опять пыталась
заплатить, Медведев помощи не принял, она сказала, что тогда целиком оплатит
аренду машины и  бензин, пусть  он с ней лучше  не спорит,  это  бесполезно,
пусть лучше побережет  деньги и купит  жене и  детям хорошие  подарки, скоро
Рождество -- она стала рассказывать,  как  составляет рождественское меню, в
какой последовательности и как готовит праздничный ужин, как они всей семьей
ездят в церковь, что надевают и что потом пьют...
     Обратно  машину   вела  она,  Медведев   сидел   рядом,  рассказывал  о
крестоносцах,  какие  они  были лихие парни  и  как двести лет портили жизнь
туркам,  пока  султан  Сулейман  с  огромной  армией  не осадил  в  середине
шестнадцатого  века  крепость и  не  вызнал  через  предателя  слабые  места
обороны, и тогда крестоносцы покинули  остров со  всем имуществом,  не забыв
публично  казнить  изменника  с характерной фамилией де  Амарал. Оксана вела
машину все  быстрее и  увереннее, поняв ее покладистый  характер, и лишь  на
подъезде к городу  сбросила газ  и  осторожно  поинтересовалась:  "Ты сейчас
домой?" -- "Да", -- кивнул Медведев, неприятно поражаясь наступающей темноте
и близкому расставанию.
     Они  поменялись местами,  и он завез  ее в  отель, посигналил  и махнул
рукой  на прощание. Двери  съехались,  и он увидел  в них голубое  отражение
отъезжающего "форда-скорпио" с  мигающим рубином бокового  фонаря --  вполне
приличный автомобиль, не стыдно возить бизнес-леди.

     Теперь день начинался с телефонного разговора -- звонил  он или Оксана.
Послушай, говорила она, что вчера было!
     Некий молодой израильтянин с мохнатыми ресницами приглашал ее  в казино
"Плейбой", стоящее в  парке  возле  отеля.  Он немного  говорил  по-русски и
утверждал,  что  двадцать процентов  акций  казино -- его  собственность. "Я
хороший.  Я  очень-очень  хороший",  --  пересказывала  Оксана  их  недавний
разговор  в  лифте.  "А что ты, спрашиваю,  хочешь?"  Смотрит на меня, глаза
огромные: "Все хочу!" Наглый, как танк. Он мне в сыновья годится. Я ему что,
повариха какая-нибудь?  Я  его  сразу  раскусила. У людей, которые серьезным
бизнесом занимаются, ручка -- "Паркер", зажигалка -- "Зиппо", солнечные очки
не на барахолке куплены... Ясно, что врет. У него родители из России".
     Оксана  выходила  из  отеля, и ее  предлагал  подвезти  на  мотороллере
длинноволосый  грек. "Я  на  таких  драндулетах  не  езжу!"  --  И пошла  по
набережной. К тебе шла.  Он догоняет на машине.  "Поедем, я покажу тебе свой
арт-магазин!" -- "Я еду к другу!" -- "Я поеду с тобой!" Довез бесплатно..."
     Грек-тапер, что по  вечерам  играл на  фортепиано  в  музыкальном холле
гостиницы -- играл он замечательно, о чем она не преминула сообщить маэстро,
-- обещал написать для  нее музыкальную  пьесу  и приглашал к себе на виллу,
пустующую по случаю  отъезда семьи  в Англию,  где  и намеревался  исполнить
будущую  пьесу на прекрасном рояле, который не  шел ни  в какое  сравнение с
грубоватым  инструментом, стоявшим в зале на первом этаже. "Только  ни с кем
не  разговаривай! -- предостерегал музыкант, словно они уже были помолвлены.
-- Даже с таксистами".
     С ней заигрывали греки, албанцы, турки (о, как приставучи были турки!),
англичане  и скандинавы,  и во  время  поездок по  острову  она  делилась  с
Медведевым  подробностями  неудавшегося  флирта  или  вскользь  упоминала  о
нахальных приставалах.
     Медведев звонил ей и чувствовал, как неприятно делалось на  душе,  если
она не сразу подходила к телефону.  Он пытался представить себе, что явилось
причиной  ее заминки,  и  видел разное  --  от освежающего  душа  до крепких
объятий удачливого кавалера.

     "Видишь, как  я себя хорошо  веду?"  --  сказала  она однажды, шагая по
камушкам  узкой  морской  гряды.  Они оставили  машину  возле  шоссе  и  шли
посмотреть,  что наловили рыбаки. "Не перестаю тобой восхищаться", -- сказал
Медведев. "Серьезно? -- обернулась и замерла Оксана. Она посмотрела быстро и
внимательно. --  Ты  шутишь. Ты весь в  своем  романе". -- "Да, --  печально
сказал ей в спину Медведев. -- В своем романе. С героиней..."
     Иногда  они  выходили  из  машины  и,  не  сговариваясь,  молча  бежали
наперегонки к морю,  быстро скидывали одежду и бросались в тяжелую жемчужную
гладь, поднимая брызги и блаженно обсыхая потом на солнце.
     Как-то они лежали на  берегу маленькой бухточки невдалеке от дороги,  и
она покосилась на его плечи:
     -- О, мышцы!
     --  А что тут должно быть у мужчины? -- удивленно сказал Медведев. -- Я
же не говорю, глядя на тебя: "О, грудь!"
     -- Уже рассмотрел, -- с улыбкой уличила Оксана.
     -- Тебя и рассматривать не надо. Издали видно, что все на месте. Не зря
на тебя мужики бросаются.
     -- Да,  я  флирт  люблю.  Но не  больше. Чтобы  свое  тело  кому-то  на
растерзание отдавать -- извините.
     -- Правильно, -- одобрил  Медведев, листая  путеводитель. -- Ты героиня
моего рассказа -- гордая славянская женщина. Я создаю твой образ, постарайся
не  огорчать  меня,  ты  должна  делиться  со  мной,  как с  братом,  своими
переживаниями...
     Они помолчали.
     -- Слушай, писатели что, все такие?
     -- Придурки?
     --  Ну, типа  этого.  --  Она перевернулась на  спину, сдвинула  на лоб
темные очки и с прищуром посмотрела на него.
     --  Все,  --  обреченно  вздохнул Медведев.  -- А если что натворят, то
признаются в  своих  произведениях.  Любят жен, детей,  стариков и  домашних
животных...
     -- А я слышала, что творческие люди, наоборот, любят похождения...
     --  Наговоры!  Кристально  чистые  люди.  Осуждают  разврат,  пьянство,
дебоширство.  Возьми,  например,  Льва   Николаевича  Толстого,  его   "Анну
Каренину". Гений русской литературы наглядно  показал в финале,  что  должна
сделать с  собой порядочная  женщина в случае неверности мужу... -- Медведев
разглядывал картинки в путеводителе.
     -- Ты надо мной смеешься. -- Она поболтала в воздухе ступней.
     --  Вовсе нет.  Наставляю героиню своего рассказа. Оберегаю от наущений
дьявола.
     -- А чем твой рассказ кончится? -- Она перевернулась на бок и вытянутой
рукой трогала камушки.
     -- Не  знаю, чем кончится в жизни, а на бумаге... грустно, возвышенно и
чуть трагично. -- Он  чиркнул в путеводителе авторучкой и сунул его в мешок.
-- Я уже слышу интонацию последних фраз...
     -- А почему трагично?
     -- Не знаю. Но я так чувствую... -- Он лег головой на руки.
     --  А  мне  кажется,  все  кончится  иначе... --  Оксана  поднялась  и,
грациозно ступая, словно она была на подиуме и демонстрировала бикини, пошла
к воде.
     Медведев услышал легкий  шум у дороги и увидел, как рядом с их "фордом"
причалил  вишневый  "мерседес".  Два  спортивных  грека в  шортах,  приложив
козырьком ладони, уже азартно  шли вослед Оксане, не замечая его за камнями.
Медведев  упруго  поднялся,  покрутил  согнутыми  в  локтях  руками,  словно
разминался перед выходом на ринг, и, в несколько прыжков догнав обернувшуюся
Оксану,  подхватил  на  руки  и  вбежал  с  ней  в  воду.  "Ой,  мы  так  не
договаривались!"  --  Оксана  на мгновение обхватила его за шею, но  тут  же
отпустила и поплыла, высоко держа голову. "А это кто такие?" -- отплевываясь
от  воды, подозрительно  спросила  она и  попыталась лечь  на спину.  Сквозь
прозрачную  зелень воды  Медведев  видел,  как  она разводит пошире  ноги  и
подгребает руками. "Кавалеры", -- Медведев фыркнул и пристроился  рядом. "Не
надо! -- громко сказала Оксана, и греки, словно поняв ее слова, развернулись
и пошагали обратно  к машине. -- У меня уже один есть..." -- "Если ты имеешь
в  виду меня,  то  я  не  настоящий..." -- "Очень даже настоящий, -- сказала
Оксана. -- Мне пока  достаточно". И они  поплыли по яркой солнечной дорожке,
смеясь и переговариваясь.
     Чем ближе становилась дата  отлета, тем чаще  она вспоминала маму. "Как
там  мой мамусик?  -- грустно  смотрела она  на плывущие за окном холмы.  --
Переживает  за меня, наверное..." --  "Да  она радоваться  должна, --  вслух
предполагал Медведев и выключал приемник. -- Представь, что могло быть, если
бы вы перебрались к нему всей семьей!" -- "Кошмар, -- соглашалась Оксана. --
Просто кошмар! Но она за меня переживает... Ну, ладно, приеду, сядем у нее в
спальне, все  расскажу..."  -- "Она  ничего не  знает?" --  "Знает  в  общих
чертах.  Я  ей  сказала, что  не сошлись характерами -- уехала в отель.  Она
посоветовала мне догулять отпуск..."
     "А почему ты меня в свой номер не приглашаешь? -- спросил Медведев; они
вышли  из  церкви  Богородицы и  стояли в  нарядной  толпе, был  музыкальный
рождественский фестиваль, билеты дала Елена. -- Просто так..." -- "Ну нет. Я
до  этого не  дошла,  чтобы мужчин  к себе  в номер  водить, --  категорично
ответила Оксана и  безразличным голосом сказала: --  Смотри, вон  твоя Лайба
выходит!"

     Медведев  не смог внятно объяснить Джорджу,  зачем  он,  приехав писать
роман, взял  напрокат машину. Они стояли с чашками кофе на террасе, и Джордж
иронично-завистливо  улыбался:  "О, да,  молодость! Понимаю!  -- Он  говорил
по-русски  и  бдительно  поглядывал на дверь,  чтобы успеть  перескочить  на
английский. -- Твоя героиня -- красивая леди!" Медведев хладнокровно молчал,
поглядывал  на  тускнеющее  небо  --  его  синий  цвет  плавно  перетекал  в
ультрамариновый, повинуясь закулисному электрику, -- и понимал,  что в чужих
глазах его история выглядит банально.  Но все не так,  черт побери! Он хочет
ее соблазнить?  Нет!  Он  хочет  покрасоваться перед ней?  Нет. Он  хочет ее
развлечь? Теплее, но  не точно... Не  станешь же  рассказывать  Джорджу  про
Розалиса,  про то, как Оксана работала  на кухне, про  то, как  в детстве ее
били  резиновым шлангом от стиральной  машины...  "Если героиню много катать
машиной, она хорошо рассказывает о себе? -- продолжал подтрунивать Джордж...
-- Это будет очень дорогой новелл. Издатель  должен платить твои  расходы на
кар... И  где  вы  бывали?" Джордж  был  уверен,  что насквозь видит  своего
коллегу, но давал понять, что нисколько не осуждает его поведение; напротив,
слегка  завидует  и одобряет; если есть деньги,  время  и  красивая женщина,
почему бы и не развлечься, -- читалось на его румяном лице.


     Роман  писался  урывками, но  что  поразительно  -- писался!  Двигался,
скрипел  колесами,  иногда даже приходилось натягивать постромки --  повозку
заносило на исторических поворотах.  Резвее  всего  кони  бежали в двадцатом
веке -- овес  свежих  воспоминаний  придавал  им  игривой  силы.  Тут  автор
позволял  себе иероглиф  двадцатистрочного абзаца,  зачатого в начале века и
умирающего вместе  с героем в  конце семидесятых, пускал  морзянку  рубленых
фраз,  вставлял  клавишный  перестук  ритмичных  диалогов,  окунал  будущего
читателя  в  чернильный  канцелярит  документа  или   ограничивался  фактом:
"расстрелян",  "скончался  во   Франции",   "погиб  в   Финскую   кампанию".
Медведичовские века двадцатого,  в отличие  от своих  предков, живших кучно,
поместьями,  разносились  холодными  историческими  ветрами  по  территориям
громадным, забивались в щели больших городов и оседали в степных деревушках,
уходили  в  братские  могилы  и  опускались  под  мраморные  полы  столичных
крематориев,  лежали  на скучных кладбищах  районных  центров и трогательных
сельских погостах, не  ведая при жизни о своем дворянском происхождении  или
тщательно скрывая его.
     По  всему выходило,  что, разбредясь  по  свету,  Медведичовские  почти
ничего не знали друг о друге,  и какие-нибудь  двоюродные братья Лихачевы  и
Остаповы,  имевшие одну бабушку Свеблицкую  (урожденную  Медведичовскую), ни
разу  не послали друг другу  письма  из Москвы  в Воронеж или  из Воронежа в
Москву. И  послать  уже некому.  Человек  с  обстоятельной фамилией Медведев
собрал полсотни родичей  на одном  листе и  жадно вслушивается  в  их ночные
разговоры у изголовья своей кровати.


     Иногда Оксана  замолкала надолго,  но  с  лица  не  сходила  готовность
слушать, и на вопрос она отвечала  просто и кротко,  словно давно ждала его.
Теперь  в ее глазах все чаще стоял полный штиль, она была сама  невинность и
доброжелательность, но  иногда на  дне  ясной  воды  начинали  закручиваться
темные струи, они вихрем вырывались на поверхность и так же быстро исчезали.
Так случилось, когда он нарочито беззаботным голосом поинтересовался, хорошо
ли она  провела  вечер накануне --  ее не было в номере  до  часу ночи,  она
сказала, что гуляла по городу одна, а потом слушала музыку в баре. "Хорошо",
-- кивнула Оксана, глядя перед собой.
     Они по ее просьбе остановились у ресторанчика на  берегу моря и пили за
столиком сок.
     -- И кто он  был? Грек, португалец, швед? -- Медведеву казалось, что он
говорит игриво, по-дружески, как и подобает разговаривать со своей героиней,
вызывая ее на откровенность.
     -- Дурачок  ты. -- Оксана положила в  сумочку сигареты, скинула туда же
зажигалку и щелкнула замком. Подняла на  него потемневшие глаза.  -- Ты меня
один раз  лицом  об стол уже приложил. Когда позвонил и  сказал,  что я могу
искать кавалеров на стороне, ты  не ухажер. Если бы не моя  выдержка,  я  бы
тебе ответила...
     --  А  что особенного  я сказал? --  Медведев  быстро  мрачнел.  -- Чем
обидел?
     Оксана помолчала и произнесла:
     -- Неужели  тебе не ясно,  что мне в  таком состоянии никто не нужен...
После  этого Розалиса мне  все мужики противны были... Я над ними смеюсь. --
Она сделала  попытку  подняться, но решила  досказать. -- Когда ты мне цветы
подарил,  я чуть не заплакала. Вот, думаю,  единственный порядочный человек,
писатель...  Все  понимает...  И  тут  снова  --  получи,  Оксана...  -- Она
покрутила головой.
     -- Я тогда не знал про Розалиса, -- извинительно выговорил он.
     --  Ну да, ты решил, что я  хочу  тебя очаровать  и развлечься за  твой
счет. Поставил заслон  -- я писатель,  я не бабник... Все правильно  -- люби
жену,  детей, и дай бог, чтобы они тебя любили.  -- Она поднялась и одернула
узкую юбку. -- Ну что, пошли?
     Медведев в тени зонта удрученно пожал плечами,  словно сомневаясь, надо
ли теперь куда-то ехать и что-то смотреть.
     -- Пошли, пошли, -- ласково потеребила его  за ухо Оксана. -- Мы квиты.
--  И  попросила: --  Дай теперь я поведу... -- Темные  буруны  исчезли, она
смотрела просто  и ясно, как на своего ученика, которого надо было отчитать,
но не обидеть.
     Дистанция,  которую  пытался  установить  между собой и  своей героиней
Медведев,  иногда  нарушалась, и  он  оказывался  с Оксаной лицом  к лицу, в
непозволительной близости.
     --  Я сегодня молился, чтобы не увлечься тобой, -- неожиданно признался
он, когда они шли вдоль темного моря к ее отелю.
     -- Ну и как, помогло? -- просто спросила Оксана.
     -- Еще не знаю, -- проговорил Медведев.
     -- Ты же видишь, как я себя веду. Неужели я тебя не понимаю...
     -- Ты напишешь моей жене  письмо-справку, что я хороший и у нас  ничего
не было? -- оживился Медведев.
     -- Так она и поверит! -- иронично кивнула Оксана.
     -- Поверит...
     -- Не надо,  -- рассудительно сказала она. --  У тебя будут проблемы. И
кто знает, -- Оксана загадочно улыбнулась, -- может, еще что-то будет. -- Но
тут же спохватилась и тронула его за плечо: -- Извини, это я так шучу!..

     Иногда  они заходили в Старый город, где несколько  веков  за  толстыми
стенами вели свои дела  крестоносцы. Башни, бойницы, желтый  известняк стен,
церкви с  игольчатыми  шпилями,  часовни,  арки  мостов, к  которым просился
грохот колес и факельный свет, -- поначалу все воспринималось  как добротные
декорации к  грандиозному  фильму  о  средневековье. Шли вглубь, подальше от
лавочек  и  кафе  --  там по  узким  кривым  улочкам ездили  мотороллеры,  у
скрипучих  прохладных  дверей  сидели  старухи,  словно   восковые   фигуры,
выставленные  для обозрения  туристам.  Во дворах сохло на  веревках  белье,
галдели дети, звенел  мячик  и  темнели стволы  вековых  платанов.  Медведев
вспоминал мостик в Петропавловскую крепость со стороны Кронверкской протоки,
за которым когда-то стояли жилые дома с  коммуналками и так  же бегали дети,
сушилось  белье, сидели  на лавочках старики. Петропавловка  виделась отсюда
игрушкой, забавой, потешной штукой, не бывавшей в деле.
     Однажды в глубине крепости они  присели под  зонтик кафе, взяли воды, и
официант подкатился к Оксане с обычными расспросами -- откуда приехала леди,
нравится ли  ей на Родосе...  Медведев задумчиво курил и разглядывал  старую
заплату на крепостной стене, соображая, откуда  и в  какие времена  мог быть
произведен выстрел, как вдруг услышал:
     -- Да, это мой друг. Он  писатель. Он очень известный русский писатель,
у него много-много хороших книг...
     Медведев снял очки, протер  их платком, надел и внимательно взглянул на
официанта.  Перевел взгляд  на  Оксану -- она  излучала  гордость.  Официант
почтительно  покивал:  "Вери гуд,  вери  гуд!" --  и удалился  к  стойке  --
рассказывать коллеге,  кто  присел за их столик.  Вскоре он принес маленькую
бутылочку вина: "Презент,  презент!" --  и,  почтительно  улыбаясь,  спросил
Медведева, что  он  сейчас  пишет.  Медведев помолчал,  выбираясь  из  своих
мыслей, и коротко ответил: новеллу.
     -- О чем?
     -- Об этой женщине. --  Он повернулся к Оксане, разглядывая  ее, словно
видел впервые. -- Она моя героиня...
     -- Лав стори? -- с поклоном подсказал грек.
     -- Просто жизнь, -- подумав, сказал Медведев.
     На обратном пути Оксана впервые взяла его под  руку: "Можно, я за  тебя
подержусь? Что-то устала..."



     Они зашли на набережной  в кафе, пили воду из маленьких голубых бутылок
-- в них словно залили просвеченное солнцем море, и в опустившейся на остров
темноте,  в привычном желтом  свете  уличных фонарей бутылочки  напоминали о
недавних купаниях, о стайках рыб возле морского дна, о покалывании в ушах, о
булькающей цепочке пузырьков, взметнувшихся от губ Оксаны, когда она сделала
под водой страшную физиономию и едва укротила последующую улыбку.  Потом она
долго сушила волосы на солнце и просила на нее не смотреть.
     Выпущенная  в бокал, вода  тут же теряла  голубизну, недолго  шипела  и
становилась скучной,  будто  ее набрали из водопроводного  крана. Они сидели
напротив друг  друга, Медведев  смотрел  на шевелящиеся губы Оксаны,  слушал
вполуха и думал, что такое сокровище по частям не продается и не покупается,
ей  трудно  будет  найти  достойного мужчину...  Оксана  говорила  медленно,
печально, гладила себя по руке, словно  успокаивала, и Медведев догадывался,
что  ей  больно  вспоминать, но  еще  больней  будет не вспомнить. Он  кивал
иногда, и ему почему-то было грустно.
     --  ...Три  года  встречались... не захотела -- он на  восемь лет  меня
младше, смешно бы было... с молоденькой чешкой гульнул, а я почувствовала...
и подтвердилось... --  Оксана трогала уложенные в парикмахерской волосы.  --
...трехлетие  фирмы  отмечали...  утром  приехала...  его  нет.... прошла  в
комнату отдыха...  два  фужера,  подушки с дивана сброшены... Пошла  к  этой
чешке... соком оттягивается. Разговорила... нравится ли ей картина... Сама и
повесила... дней назад. Да, очень  стильная...Все ясно. ...девчонка, для нее
пустяк, на учебу  в Англию улетала... Дружок мой  приходит... стоит в центре
зала  с сотрудниками, весь в белом... ...полный стакан пепси-колы,  подхожу:
"Как  дела?" -- "Нормально,  а у тебя как?" -- "Плохо!" -- в физиономию весь
стакан! ...и уехала. За одну ночь сгорела -- не могла переступить... поймал,
сел ко мне в машину ...ночью по  Праге -- у  светофора...  обнять захотел...
заору на него:  "Убери  свои грязные руки!"... драться начала... ...пулей из
машины.  ...остановилась...  трясет  всю.  Жалко стало -- вернулась.  Гордый
такой... Я на сиденье показываю... пришел, сел... ... до дома,  но к нему не
пошла. ...к себе в Калининград уехал...
     -- А сейчас кто-нибудь есть? -- осторожно спросил Медведев и напрягся.
     --  И  говорить  стыдно...  --  Она отвела  глаза  в  сторону, взяла на
скатерти  задумчивый, ей  одной слышимый аккорд и сказала тихо:  -- Ходит ко
мне  иногда  один  мальчик -- нежный  такой, ласковый.  Двадцать  три  года.
Говорит, жить  без  меня не может. Стеклодувом  работает  -- цветочки мне из
стекла делает. На Новый год  збмок подарил,  свет  в окошках переливается...
Ресницы  длинные, как у  девчонки.  На  меня взглянет и краснеет....  Ты  же
понимаешь, что это такое... Если  дети догадаются... --  Пальцы устало легли
на скатерть, и  Оксана печально кивнула головой:  -- А стоящего мужика -- ну
вот, как ты, например, уже не найти. -- Она быстро взглянула на него.
     -- Да какой я стоящий? -- тихо и без  кокетства не согласился Медведев,
глядя на свои сцепленные ладони. -- Ты еще про меня ничего не знаешь. Видишь
надводную часть айсберга...
     --  Но все-таки  айсберга, а не...  прости меня,  того,  что  в проруби
болтается...  Мне  уже  кажется, я тебя всю  жизнь знала.  Был  бы холостой,
приехал бы  ко мне в  Чехию,  посмотрел, как я живу, может  быть,  и остался
бы...
     Медведев  ощутил,  как  кровь приливает к  лицу  и держится,  держится,
мерзавка, заливая краской нос, щеки, шею...
     -- Что бы я там делал? -- Он спешно закурил, закрывая лицо клубами дыма
и понимая, что  говорит совсем не то, что следует сказать. Надо  молчать или
уйти от скользкой темы, но  он произнес: -- Бизнесом заниматься  не  хочу...
Кому я там нужен со своим романом? Да ты бы меня выгнала через неделю...
     --  Неужели  я  не понимаю,  что  писателю  нужен  покой. -- Она  стала
разглядывать свои  ногти. --  Я могла бы быть хорошей женой. Нет, честно! --
Она взглянула на него радостно  и чуть лукаво. -- Вообще, если  замуж выйду,
обязательно ребенка заведу. Поздние дети самые талантливые...
     Он  зачем-то вообразил, как живет в  незнакомой стране, в чужом доме, с
незнакомыми людьми,  кругом говорят на непонятном языке, который ему  совсем
не хочется учить...  Нет, дурь какая-то, и думать об  этом не  стоит. И  ему
стало нехорошо, оттого что он как бы примеряется, в то время как Настя ходит
в декабрьском  Питере на работу, управляется с  хозяйством, сыном,  собакой,
толкается в метро, тащит сумку с продуктами...
     -- Нелепо  даже  об  этом говорить... --  мрачновато сказал  он, сминая
сигарету; краска стала отступать.
     -- Нелепо? -- Ее глаза смотрели широко  и лучисто, сама невинность жила
в них. -- Ты меня извини, но мы люди взрослые, и я скажу тебе по-дружески --
у тебя на лбу написано, что ты меня хочешь!
     -- А что еще у меня написано? -- не сразу проговорил Медведев.
     --  И  хочется,  и   колется,  и  Настя  не   велит,  --  проницательно
констатировала Оксана.
     Медведев молчал.
     -- Что ты сопишь?  -- Оксана смотрела на него игриво и чуть  вызывающе.
-- Неужели ты  думаешь, что  я  в мужиках ничего не понимаю?  Я тебя  еще  в
ресторанчике в первый вечер засекла, видела, как ты задергался...
     Она  достала пилку и стала быстро водить по ногтям, как смычком, словно
играла одной ей слышимую мелодию.
     --  Да, задергался,  -- хмыкнул он, припоминая тот  вечер  и  волнение,
охватившее его, когда он крутился у киоска, выглядывал ее среди манекенов, а
потом опрометью  усаживался  за столик уличного  кафе и гадал,  в  какую она
пойдет сторону. -- И не жалею об этом...
     -- Ну вот...
     -- Что -- "вот"?
     -- Да  ничего. -- Оксана закончила мелодию и кинула пилку в сумочку. --
Смешной ты.
     -- Может быть, смешной,  -- раздумчиво сказал  Медведев и подумал: "Еще
две минуты такого разговора, и добром  этот вечер  не кончится"; он держал в
руках пустой бокал и щурился на него.
     --  Женщины   отдаются  либо   по  любви,   либо  за  деньги,  либо  из
благодарности... -- начал излагать он, но Оксана перебила:
     -- И что? -- Она смотрела с холодным изумлением. -- И что? -- повторила
она,  не   отводя  взгляда,  и  Медведеву   показалось,  что  в   нем  стоит
разочарование: "Господи, какой же ты дурак..."
     -- Самая низкая степень награды -- из благодарности, -- упрямо закончил
Медведев.
     -- А ты бы хотел исключительно по любви с первого взгляда?  -- спросила
Оксана. Она рассеянно взглянула на темное море. -- Как в ваших книжках... Ты
это  хочешь сказать? -- Она  вытащила из пачки сигарету, и Медведев не успел
чиркнуть своей зажигалкой. --  А тебе никогда не хотелось увлечься, потерять
голову? -- тихо спросила она, выпустив дым и снимая с кончика языка табачную
крошку. -- Не  сдерживать себя  в чувствах, не оглядываться на прошлое?.. Не
накручивать себе каких-то проблем. Ведь и так все просто и ясно...
     Он   хотел  сказать,  что  ему  неприятно  выглядеть  паучком,  который
расставил сети и дождался,  когда ослабевшая  женщина свалилась в них, хотел
порассуждать на тему  мужчины и женщины на курорте, но вместо этого шутливым
тоном произнес:
     --  Героиня вызывает  автора  на интимный поединок?  Безумие,  нонсенс!
Автор предпочтет дезертировать!
     -- Никто тебя никуда не вызывает, -- сказала Оксана и красиво стряхнула
пепел.
     Она в холодном молчании докурила сигарету. Медведев сосчитал количество
столиков на веранде -- десять, и принялся устанавливать число посетителей --
шестеро вместе с ними. Он начал считать лампы, но Оксана сказала:
     -- Ну что,  пойдем? -- Она поднялась  и,  не  дожидаясь ответа,  легкой
походкой  направилась к  выходу.  Медведев  понуро двинулся вслед,  проминая
ногами тонкие  доски  пола  и  думая  о том, что она  вновь стала похожей на
Снежную Королеву. На бетонных ступенях она остановилась и словно угадала его
мысли:
     -- Иди пиши... Я же вижу, что тебе неймется. А  я одна пройдусь. Сейчас
в бар зайду, музыку послушаю. Звони...
     Медведев  смотрел,  как  по  набережной удаляется красивая  независимая
женщина -- светлая прическа, черный  костюм,  сумка на плече... Он дождался,
пока женщина минует желтый конус уличного фонаря, и, ускоряя шаг, направился
к светящемуся на холме зданию Центра.

     Медведев взошел на террасу и, не заходя в номер, направился в столовую.
Кивнул Анатолии, набрал номер своей квартиры...
     Была суббота, вечер. К телефону подошел сын. Он сказал, что у них все в
порядке, Альма грустит, спит теперь у двери, погода установилась, наконец-то
выпал снег,  а мамы  нет дома  -- она еще утром  поехала  на кладбище к тете
Лене, а потом  собиралась к бабушке... Наверное, она уже там. "И что, она не
звонила?" -- настороженно  спросил  Сергей  Михайлович. Он слышал, как в  их
квартире  на  Васильевском  бухает музыка  и сын  просит  кого-то сделать ее
потише. "Нет, не звонила,  -- сказал сын. -- Наверное, скоро придет".  -- "И
бабушка не звонила?" -- "Нет". -- "У  тебя гости?" -- "Да, пацаны из  группы
зашли".  --  "Ну ладно,  -- сказал  Медведев.  --  Привет  Альме. Я  попозже
позвоню. Пока!"
     Медведев-старший положил трубку и вышел на террасу.
     По темной глади моря  удалялся, полыхая  огнями, белый паром.  Рядом по
воде струилось его  размытое  отражение.  И то, что Настя вчера ни словом не
обмолвилась, что собирается на кладбище к  сестре, и  то,  что  не позвонила
сыну  от тещи, нарушив семейный принцип  держать  домочадцев в  курсе  своих
перемещений, тем более сейчас, когда он в отъезде, наводило на  мысли  самые
неприятные и тревожные. Ясно одно: в его  семье что-то не так. Вчера вечером
она определенно  ничего не говорила про  кладбище. Ушла  из дому  с  утра, и
целый день ее нет...
     В темноте за  аркой,  где  угадывалась  сбегающая вниз  улочка,  совсем
по-деревенски, длинно и испуганно  залаяла  собака.  Медведев  подумал,  что
неплохо бы сейчас набрать номер тещи и поговорить с Настей, если она там...
     Медведев  не  спеша  прошелся  по террасе,  держа  за спиной  руки.  Он
отчетливо ощутил,  как  тревога и  ревность подступают  к сердцу. Но в том и
штука: если позвонить теще, разговора с Настей не получится -- он не  сможет
ее  расспрашивать,  а она не захочет  при матери  отвечать. Ждать, когда она
объявится дома, и обстоятельно поговорить?
     Медведев поднялся в номер и включил верхний свет. Книги, стопки бумаг и
раскрытый фотоальбом,  который он рассматривал  утром, показались  ему вдруг
чужими  и  ненужными.  Ненужной представилась  и  вся  поездка,  волнения  с
покупкой билетов, тщательный сбор чемодана, перелет тремя самолетами, пустые
разговоры с  Джорджем, Анатолией, Оксаной, разъезды по острову на  машине...
Куда он вернется? Не  слишком ли велика цена за  возможность побыть  одному,
вставать во сколько хочешь, писать что хочешь и рассиживать в  тратториях  с
яркой, красивой женщиной? Что он без своего дома? Кому будет нужен его роман
о предках?
     Он  включил и  тут  же выключил  настольную  лампу  -- ее  матовый свет
отдавал больницей,  длинными  казенными коридорами... Как узнать,  где Настя
проводила сегодняшний  день? Была  ли она на кладбище у  сестры?.. Собралась
внезапно и поехала? Что-то не так, что-то не так...
     Он постоял  у окна, не видя убежавших вдаль  огней парома,  не  замечая
Лайлы, цеплявшей тросиком велосипед к перилам и скосившей на него глаза...
     Или  ей кто-то  позвонил и назначил  свидание, и она  на ходу придумала
причину для сына? А муж из Греции не  проверит... И вообще, что он знает  об
одной трети  ее жизни -- там,  на работе, где  есть свой  коллектив, молодые
мужчины, симпатии?  Почему его  жена  не должна  никому нравиться?  Будь  он
холост... Для  большинства мужчин  это  лакомый  кусочек,  их не смутит,  а,
наоборот, раззадорит наличие обручального кольца, и сможет ли Настя устоять?
     Медведев  заметил  Лайлу,  когда  она  уже  запрыгала   по  лестнице  и
приветственно махнула ему рукой, -- он кивнул ей в ответ и стал прикидывать,
во  сколько  Настя могла подняться с постели в  субботний день. Допустим,  в
одиннадцать.  Час   на  сборы.  В  двенадцать   она  выехала.  Час  езды  до
Богословского. От силы полчаса там  -- он представил себе, как  Настя входит
за оградку, расчищает  со скамейки снег, кладет цветы, сидит... В полвторого
она поехала  к  теще.  В  полтретьего должна быть у  нее... И  с  тех пор не
позвонила сыну домой... Или ее до сих пор там нет?..
     У них выпал снег!
     Да, сын сказал, что наконец выпал снег!
     Несколько  секунд  Медведев  сидел,  просчитывая   пришедшую  в  голову
комбинацию,  затем  поднялся  и  принялся  листать свой ежедневник,  набитый
именами, телефонами, сделанными и не сделанными  делами. "Зав. РОНО, Татьяна
Ивановна,  быть  в  12,  телефон  секретаря..."  --  это  май, совещание  по
Пушкинским  дням  в  школах, надо  смотреть позже... Памятник  Лене  ставили
где-то  в  июне, уже  подсохла  земля  и  зеленели  деревья...  Вот оно!  --
"Богословское  кладбище,  7-й  участок,  Борис  Семенович, бригадир, тел.  в
конторе......., моб. тел. -- ....... ".
     Боря,  бывший  директор  мебельного   магазина,   рыжеватый  очкарик  с
невозмутимым лицом, ездил  по кладбищу на велосипеде и, узнав,  что Медведев
писатель, признался, что написал  пьесу,  хочет кому-нибудь показать.  Потом
они перезванивались, но пьесу он так и  не принес. Медведев взглянул на часы
-- в Питере сейчас восемь, и мгновенно вообразил, как звонит Боре в контору,
напоминает  о себе и просит  его  сходить на  семейную могилу  Алепиных, что
рядом  с  могилой  Виктора Цоя, глянуть  по  свежему снежку  --  был  ли кто
сегодня, стоят  ли живые цветочки... Просьба необычная,  но выполнимая... Не
исключено, что драматург-могильщик еще сидит в конторе  у настольной лампы и
кропает новую  пьесу или  считает дневную  выручку.  Или  пьет  горькую... В
крайнем случае, он позвонит ему на мобильник  и перенесет просьбу на завтра.
Только бы  не  завалило кладбищенские  дорожки снегом.  Он  ополоснул  лицо,
причесался, словно собирался изложить просьбу не по  телефону,  а лично, для
чего следовало войти  в угрюмый  кабинет  с  венками  в  лентах  и образцами
надгробий, и спустился в столовую.
     "Серджио будет пить чай?" -- Анатолия дружелюбно  глянула  через плечо.
Нет, Серджио будет звонить. О'кей, она убавит громкость телевизора...
     Медведев,  запоминавший   цифры  с   лета,  трижды  скашивал  глаза  на
записанный авторучкой номер и наконец набрал его.
     --  Алле! Это Богословское кладбище? -- Он  чувствовал,  как  его голос
слегка  подрагивает.  -- Будьте  любезны,  Бориса  Семеновича! Понятно...  А
завтра будет?  Звонить  с утра? Спасибо. Минуточку, а у вас снег идет? Я  из
Греции звоню... Да нет,  серьезно... Кончился? Спасибо. А  прогноз погоды на
завтра не знаете?
     Нетрезвый  мужской  голос  длинно  выматерился,  и Медведев вытащил  из
аппарата  карту. Пустячок,  а  приятно  -- родная  речь, простые  доходчивые
слова, всего  за  доллар... Он вновь ввел карту  в щель  аппарата.  Запикали
кнопки,  отправляя с острова Родос электронный  сигнал на заснеженные берега
Невы и метясь теперь в черную пластиковую коробочку в кармане кладбищенского
бригадира,  чтобы ее  электронная  начинка  вздрогнула  и воспела  призывную
мелодию. Попадание состоялось,  но... "Аппарат вызываемого абонента временно
выключен или находится вне зоны  обслуживания", -- ответил приятный  женский
голос.
     Медведев  спустил на нос  очки  и потер переносицу.  Может,  Боря  спит
пьяный  или уехал на дачу.  Может,  сидит  в кабинете  старшего могильщика и
держит перед ним ответ... Анатолия вопросительно оглянулась, Медведев кивнул
-- "Спасибо",  и  она  прибавила  громкость  телевизора.  Актеры, волоча  по
комнате  тени, заговорили голосами дикторов: "Но есть  ли у него деньги?" --
"О, это вопрос!" --  "И  любит  ли  он  ее?"  -- "Спросите  об этом Джулио".
Анатолия  проницательно поцокала языком, давая понять  героям  сериала,  что
она-то знает, у кого есть деньги и кто кого любит...
     Медведев,  постукивая картой  по  ладони,  вышел на  террасу.  А если с
Настей несчастный случай? Воображение  выкинуло ему (так иллюзионист, широко
разведя руки, гоняет из ладони в ладонь колоду  едва различимых  карт) набор
ужасных сцен: взрыв в метро, окровавленный борт грузовика, маньяк с  улыбкой
на тонких губах, бесшумно падающая в темном воздухе лепнина балкона... А сын
торчит от своей музыки, и ему нет никакого дела, почему мать не позвонила...
     Медведев прошелся по пустой террасе. Теплый ночной бриз, дующий с полей
у акрополя, облизывал затылок холма, стекал к морю, шелестел кроной пальмы.
     Надо звонить теще. Лишь бы Настя была жива... Он вернулся в столовую.
     Анатолия, изобразив на  морщинистом лице гримасу бесконечного  радушия,
потянулась к пультику. Медведев подсел к телефону и  вставил карту. На табло
появился печальный результат предыдущих звонков -- осталось восемьдесят семь
единиц, около минуты разговора. Медведев натыкал номер.
     Трубку сняла теща.
     --  Ну  как  ты там,  Сережа,  пишешь?  Как погода?  --  принялась  она
распевать радостным голосом, но он прервал ее:
     -- Все в порядке, пишу, Евгения Ивановна. Настя у вас?
     -- Даю, даю, даю. Настя, Сережа звонит! Сейчас подойдет...
     Цифры на табло таяли безжалостными рывками: 75... 69... 63... О чем ему
спросить Настю? Была ли она на кладбище?.. Почему не позвонила Родиону?..
     -- Привет!
     ...54...
     -- Привет! Как дела?
     ...48...
     -- Ничего. Как у тебя?
     ...42...
     -- Нормально, пишу. Ты где сегодня была-то?
     ...36...
     -- А тебе разве Родион не сказал? На кладбище ездила...
     -- А чего вдруг?
     ...24... 18...
     -- Почему "вдруг"?  Просто  решила съездить,  давно  не  была.  -- И  с
холодным упреком: -- А что?
     ...12...
     Он  представил,  как теща, продолжая улыбаться,  стоит  рядом и слушает
Настины ответы.
     -- Ну ладно, у меня карта кончается. Ты когда будешь дома?
     -- Через час.
     -- Я тебе перезвоню. Пока.
     ...6...
     -- Пока.
     ...0...
     Медведев выдернул пустую  карту  и повернулся к  телевизору. Вот тебе и
поговорили...  Странный  холод  и  непонимание. Анатолия  прибавила  звук  и
радостно  указала  пальцем в мордастого героя, пакующего  чемодан и  врущего
через плечо  растерянной  девушке на заднем плане:  "Спирос! Похож на нашего
Спироса! -- Она раскачалась  на  стуле: -- О-о-о... Точно, как Спирос,  -- и
веселым  шепотом сообщила,  обернувшись к  Сергею:  --  Дон Гуан!"  Медведев
вежливо улыбнулся, понимающе кивнул и  спросил, где  сейчас можно поблизости
купить  таксофонную  карту. Да, он  знает, где бензоколонка. Кафе  "Гермес",
о'кей. Он найдет, спасибо...
     Он  поднялся по бетонной лестнице и  впервые заметил, как она массивна,
тяжела и неудобна для подъема. Настроение складывалось такое, что хоть иди и
меняй билет на ближайший рейс. Открыл ключом дверь  и зажег в коридоре свет.
Он  всегда  был  уверен, что  у него крепкие тылы,  в семье все в порядке, и
вот...  Деревянная  иконка Ксении  Блаженной  блеснула  с  тумбочки  золотым
нимбом. Мелькнуло желание помолиться, но тут же отступило: нет, он не готов.
Это было бы слишком по-детски.  О  чем  просить верную  заступницу? Медведев
опустился  на кровать  и  закурил.  Чтобы  все встало  на свои места,  утром
подозрения  развеялись и  оказалось,  что  Настя была  на  кладбище,  а не у
любовника?.. Есть наказания и есть  испытания. Если Господь счел  нужным его
наказать -- на то Его воля. Но как не хотелось бы терять  Настю, семью, весь
добрый и мирный уклад жизни, который они выстроили за годы супружества. Если
это  испытание,  то  вовремя. Самое  время  дернуть  стоп-кран  и  выйти  из
вагона... Так думал Сергей Михайлович Медведев на сорок шестом году жизни, 9
декабря 199... года в 21 час 15 минут по московскому времени.



     Ровно  через  час, в  те же  двадцать  один  пятнадцать,  только уже по
местному времени, когда Сергей Михайлович, купив у бензоколонки карту, хмуро
сидел в своем номере за столом и упрямо пытался разобраться, в какой степени
родства  находились  надворный советник Владислав  Медведич и  княгиня Елена
Владимировна Гагарина-Стурдза,  в его  номере раздался  телефонный звонок, и
Оксана слабым голосом сообщила, что ей плохо...
     -- Что  с  тобой?  -- Медведев  стоял  возле холодильника и  смотрел  в
открытое окно.
     -- Не знаю. Голова разболелась. Лежу никакая, помираю.
     Медведев  заявил,  что смерти героини никак не допустит, и осведомился,
чем может помочь.
     -- Может быть, вызвать доктора? -- Он слушал, как  глухо шумит за окном
темное море,  и догадывался,  что звонок неспроста, есть в нем  доля женской
хитрости, есть.
     -- У тебя анальгин  был, ты Лайлу свою лечил. Остался? И  что-то сердце
жмет.
     --  Анальгин  есть,  валидол  есть. -- Медведев  почувствовал, что  ему
совершенно не хочется  приходить  в номер к Оксане, более того  -- ему вдруг
показалось, что  если он пойдет к ней, то все сложится так, что  он потеряет
Настю, но он спросил: -- Привезти?
     -- Привези, пожалуйста...
     Медведев  выдернул  из шкафа  чемодан,  нащупал  в  ракушке  карманчика
лекарства,  заскочил  в  ванную  --  быстро  прошелся расческой  по волосам,
оглядел  себя,   накинул  ветровку...   Голубой  "форд-скорпио"   вздрогнул,
просыпаясь, и плавно покатил с горушки.
     Через пять минут Медведев стучал в окошко закрытого цветочного  киоска,
выманивая на  разговор уборщицу с мокрой шваброй в  руке,  а еще  через семь
минут стучался в номер 608 гостиницы "Медитерранеан", известный ему ранее по
телефонной версии как "сикс-зеро-эйт".
     Оксана открыла дверь и,  как  была  в  халатике, рухнула на  широченную
постель. Закрыла глаза. Видок и впрямь был не  лучший. Он не мешкая прошел в
ванную, избавился от шуршащего горба, набрал в стакан шипящей воды и вышел с
таблетками: "Пей!" Оксана  приподнялась на локте, разлепила глаза и ткнулась
мягкими губами в  его  ладонь.  Расспросил -- где  и как  болит, и  заставил
разжевать  таблетку  валидола:   "Разжуй  и  засунь  под  язык  --   быстрее
рассосется".
     -- Это, наверное, от погоды, --  заспанным голосом сказала Оксана. -- У
меня такое бывает. Сейчас должно пройти. Я тебе когда позвонила?
     -- Минут пятнадцать назад. -- Он взглянул на часы.
     --  Как ты быстро. Мне показалось, я час целый проспала. -- Не открывая
глаз,  она  поправила  прическу.  --   Тебя  сразу  пропустили?  Ничего   не
спрашивали?
     --  Я  ни с кем и  не разговаривал. Сел в  лифт  и поехал. Портье  меня
видел, но ничего... А что?
     -- Так просто...
     За  открытой  балконной дверью  неуютно  темнел  внутренний  корпус без
единого огонька в окнах. Порывисто шумел ветер.
     -- Ну, как сердце? -- нетерпеливо спросил Медведев.
     -- Бьется. -- Оксана улыбнулась и поднялась на локте, растерла ладошкой
лоб.  -- Помню, Матвеич попал в  больницу с инсультом, мы с  мамой приходим:
"Матвеич,  как дела?"  Матвеич лежит,  на  нас  смотрит: "Сердце  бьется..."
Сейчас, думаю, скажет: "Лучше бы я, блин, умер". А он: "Сало принесли?"
     -- С инсультом?
     -- Ну да. Подхватил со своим любимым воплем бревно в саду и завалился.
     Медведев осторожно ходил по номеру, отражаясь в  зеркалах. Таким он его
себе  и представлял: широкая  кровать, тумбочки,  шкаф, зеркала, ванна...  В
вазе стояли его  старые синие цветы, слегка подвявшие и похудевшие. Медведев
зашел  в ванную и, стараясь  не шуршать оберткой, вернулся с букетом. Оксана
открыла глаза.
     -- Больных принято навещать с цветами. -- Медведев словно извинялся.
     Оксана смущенно улыбнулась, посмотрела на него долгим лучистым взглядом
и опустила ресницы: "Спасибо, Сережа..."
     -- Я выйду на балкон, покурю? -- Он положил букет на тумбочку.
     --  Кури  здесь.  Я же сама  курю. Посиди со мной. Сейчас уже полегчать
должно...
     Медведев сунул сигарету за ухо и присел рядом.
     Ему  вдруг  отчетливо  представилось, как  сегодня  Настя  в  полумраке
комнаты, смущенно улыбаясь, стаскивала через голову  платье,  и чьи-то  руки
нетерпеливо раздевали  ее,  а она,  загораясь румянцем, помогала им и  потом
падала  на  такую же  широкую  кровать  и  прикрывала  глаза  с накрашенными
ресницами.
     Он  спустился мыслями вниз,  на первый этаж, и попытался вспомнить,  не
видел  ли  он  возле бара туалет,  и  если  видел, то могут  ли в нем стоять
автоматы, так необходимые иногда мужчинам? И может, я действительно  чего-то
не понимаю? Увлечься, потерять ненадолго голову, никто  никогда не узнает...
Теперь он увидел, как Настя закинула голову на подушку и на ощупь потянулась
рукой к выключателю. "Не надо гасить", -- ласково произнес мужской голос...
     Оксана перевернулась на  живот, расстегнула верхние  пуговицы халата и,
помолчав, глухо произнесла в подушку: "Сделай мне массаж шеи, пожалуйста..."
     Он вновь увидел Настю, на этот раз  лишь побелевшие кончики  ее пальцев
на чужой подвижной спине, услышал ее протяжный стон и почувствовал, что  ему
хочется быть  на месте того похитителя и  самому красть, красть безжалостно,
долго мучая себя видением, как крадут у него.
     Медведев швырнул ветровку в кресло, растер ладони, чтобы они потеплели,
и отвел колечки густых волос, обнажая шею с воротничком незагорелой кожи. Он
видел  маленькое  розовое  ухо  с камешком сережки, подававшим  ему лучистые
сигналы, видел прикрытые подрагивающие ресницы, руку с перстнями на кремовой
ткани  подушки,  словно  ждущую  чего-то,  и вновь Настя явилась ему  --  ее
голова, вдавленная поцелуем в подушку, и чуть косящий из-под прикрытого века
глаз,  застланный  туманом.  Два   бокала  на   незнакомом  резном  столике,
серебряная  фольга  на  зеленой бутылке... И курчавая черная голова, которая
сползала все  ниже  и  ниже по ее животу,  и Настины  пальцы,  сжимавшие эту
голову...
     Оксана тронула пальцами ворот халатика: "И ниже тоже..." По обе стороны
кровати горели ночники, как  два ходовых фонаря. В их  свете матово блеснули
косточки позвонков  -- светлые и  беззащитные.  Он видел свои пальцы, слегка
поглаживающие их, затем вминающие, -- Оксана ойкнула -- он  огладил  шею  --
мягко, затем сильнее, видел свою  ладонь, застывшую на плече  Оксаны, словно
он  хотел рывком перевернуть ее и уложить на спину, -- большой палец лежал в
ложбинке  спины,  остальные замерли  на  ключице.  Он  вдруг понял,  что под
халатиком  ничего нет. Его призывали  не  красть, а  взять,  и букет цветов,
лежащий на тумбочке, показался ему мелкой взяткой в уже предрешенной сделке.
Его, похоже, хотели отблагодарить. Берите, сударь, если вы смелы. Берите, вы
заслужили меня...
     -- У тебя хорошо получается, -- мученическим голосом сказала Оксана.
     Медведев промолчал, сменяя  руки и усаживаясь  на кровати поудобнее. Он
будет делать ей массаж столько, сколько она захочет, и не возьмет ничего. Он
всего лишь дурак-автор, пришедший навестить свою прихворнувшую героиню...
     -- Ты меня  извини... --  Лицо  Оксаны ритмично тыкалось в  подушку. --
Забудь все... что я тебе... сегодня наговорила. Ладно?
     Медведев кивнул: "Ничего особенного ты мне не наговорила. Пустяки".
     --  Тебя  что-то тревожит?  --  Она выгнула  шею и пошевелила  плечами,
словно хотела избавиться от халата. -- Вот здесь еще понажимай.
     -- Нет.
     -- Я же вижу.
     -- Ну что, легче? -- Медведев  снизу вверх провел  ладонью  по спине  и
подтянул ворот  халата. -- Даже порозовела!  Жить будешь. --  Он поднялся  и
отошел к окну. Вытянул из-за уха сигарету.
     Оксана перевернулась на  спину,  глянула с кровати в зеркало, поправила
волосы,  и  Медведеву  показалось,  что  она  сейчас  скажет:  "А  может, ты
импотент?"
     -- Тебе можно массажистом работать, -- сказала Оксана. -- Повезло твоей
жене...
     Медведев вышел на балкон и щелкнул зажигалкой, глядя  на темное  небо и
думая о том, что ждет его завтра утром, когда он дозвонится до могильщика...
     На белом круглом столике меж кресел блестели две пачки сигарет. Одна --
легких "Vogue", их курила Оксана,  и вторая, с табачком покрепче  -- "Кеnt".
Два смятых окурка торчали в пепельнице -- толстый и тонкий. Ну вот... Кто-то
бывает в ее номере. Потом они сидят на балконе, курят, смеются...
     Медведев не спеша выкурил сигарету, сбил ногтем  пепел и, смяв окурок в
шарик, отправил его щелчком в темный двор. А сколько было разговоров: мужчин
в номер не водим, я не такая, я жду трамвая... О, женщины!..
     Он вернулся в комнату, присел на кровать и приложил руку ко лбу Оксаны:
"Ну  что,  героиня жить будет, все  у нее будет хорошо... Дяде-автору  можно
двигать к дому". Он поднялся с видом доктора, навестившего легкого больного.
Маленькая психотерапия, и порядок.
     -- Ты хочешь уйти? -- разочарованно произнесла Оксана.
     -- Работать надо. Валидол я оставлю, анальгин тоже. Если что, звони...
     -- Ты меня боишься?  -- Она сдвинулась  на  край кровати и взяла его за
пальцы. -- Да? -- кивнула печально.
     --  Да, -- мягко высвобождая руку, попытался улыбнуться  Медведев, -- я
боюсь холодной воды, красивых женщин и электричества...
     -- Что ты на меня так смотришь? Как-то... как чужой...
     Медведев в ответ пожал плечами.  "Какое  мне дело  до ее  ухажеров,  --
думал он. -- Спит она с ними или не  спит. Красивая баба. А  я  --  так, для
души. Чтобы было кому рассказать, какая она хорошая..."
     В дверь постучали. "Открыть?"  -- быстро спросил Медведев, мысленно уже
спускаясь в  лифте,  усаживаясь в машину и разгоняя  ее по набережной, чтобы
быстрее забыть этот нелепый визит: дождался своей очереди...
     -- Не надо, -- вполголоса сказала Оксана и задумалась, глядя в потолок.
-- Это, наверное, малой израильтянин.
     Стук повторился.
     -- Достал со своим казино. Не пойду никуда.
     Сидеть в  молчании  казалось унизительно.  Он  ни от кого не  прячется,
никому ничего не должен. Говорить шепотом -- значит, таиться. Он поднялся:
     -- Может, все-таки открыть?
     -- Ну его в баню. Сейчас уйдет.
     Медведев, демонстрируя ожидание,  прошелся  по  номеру.  Через какое-то
время зазвенел телефон. Оксана махнула рукой:
     --  Перебьется.  Наглый, как танк. Сегодня  приходил, на балконе у меня
сидел. Насилу  выпроводила... Представляешь себе! Оказывается,  хозяин этого
казино живет  в  Израиле. Он  собирает бригаду  -- дорога  бесплатно,  отель
бесплатно, но  с условием  --  поставить  в  его  казино не  меньше  двухсот
долларов.  Это мне  таксист  из  Тель-Авива сегодня за  обедом  рассказал. А
парниша мне  плел,  что у него  акции.  Он сам из этой бригады,  приехал  на
дармовщинку, думает деньжат выиграть. И  меня зовет. -- Оксана  усмехнулась.
--  Спонсором,  наверное.  А потом мечтает в  постель ко мне  залезть.  Я их
насквозь вижу...
     Телефон замолчал и зазвенел вновь.
     -- Просто достал! -- Оксана нашарила ногой тапочки и поднялась.
     -- В каком номере живет этот израильтянин? -- Медведев рассеянно глянул
на   ковер   рядом   с  тумбой   мини-бара  --   там  валялась  перевернутая
фотографическая карточка  с  пожелтевшим  оборотом и  чернильной надписью на
нем. -- Давай я схожу и попрошу не беспокоить. Вежливо попрошу, не бойся. --
Он нагнулся и поднял фотографию.
     -- Не надо,  не надо, -- успела проговорить  Оксана, и  тут  же телефон
смолк, словно испугавшись намерений Медведева. -- Что ты там нашел?
     -- По-моему,  это  дедушка с бабушкой из  твоего  альбома. --  Медведев
обернулся,  нашел глазами кресло  и  присел на  его  край.  Дернув  кисточку
торшера, он близко поднес к глазам расплывшуюся на обороте надпись.
     -- Ты прямо как сыщик. -- Оксана подошла к трюмо и стала причесываться.
-- Выпала, наверное. Я сегодня альбом листала, соскучилась по своим. А потом
с ресепшена позвонили,  уточняли, какого числа  я  съезжаю,  я  вставала  и,
наверное, выронила. -- В  зеркале отражался Медведев -- он задумчиво щурился
в  верхний  угол  комнаты,  где  светился  зеленый  огонек датчика  пожарной
сигнализации, и шевелил губами. Оксана обернулась и хитро взглянула на него:
--  Смотри,  смотри,  это  фотокамера,  она все записывает.  -- Она положила
расческу. -- Потом твоей жене покажут, как ты мне массаж делал...
     Медведев не спеша поднялся,  с загадочной  улыбкой прошелся по номеру и
молча положил карточку на трюмо, -- положил так, словно двое изображенных на
ней были козырными королем и дамой.
     -- Это твои  дедушка  с бабушкой?  --  Он, не мигая, смотрел на  нее  в
зеркало.
     -- Да.  -- Оксана взглянула на фотографию, словно проверяя, не ошиблась
ли она. -- А что ты светишься?
     -- А как их фамилия? -- продолжал Медведев ласковым голосом.
     --  Там  же написано, --  Оксана  перевернула карточку и  прочитала: --
"Николай Павлович Медведичовский и его законная супруга Мария  Леопольдовна,
1937 год". -- Она удивленно посмотрела на Медведева. -- А в чем дело-то?

     Потом Медведев терзал Оксану  вопросами, где, на  какой войне погиб  ее
дед. Оксана помнила только, что они  ездили с  родителями на братскую могилу
под Выборг, там  были лес, речка и красные ягоды, которые  она тайком ела, и
потом мать вставляла ей  два  пальца в  рот, чтобы ее  вытошнило.  "Ага, под
Выборгом,  --  удовлетворенно  кивал он.  --  В  Финскую  кампанию.  Поселок
Щеглово? Не  помнишь?" Оксана  таких  деталей,  естественно,  не помнила, не
знала и отчество  прадеда -- Павла, но  зато вспомнила, прикрыв  глаза и  на
мгновение замерев, что дед был офицером, погиб, когда маме  было всего шесть
лет,  и  бабушка  писала  Сталину,  чтобы  им  уже  после войны с  фашистами
возобновили какие-то выплаты, и ее вызывали в органы и чуть не посадили. "Ну
что?  что?  -- Оксана,  устроившись по-турецки на ковре, нетерпеливо стукала
кулачком  по ручке  кресла,  в котором сидел  с  фотокарточкой  Медведев. --
Говори!  Ты их знаешь?" Она смотрела на  него  снизу вверх, щурясь от яркого
света торшера и  нетерпеливо улыбаясь, и  напоминала капризную сестренку, от
которой взрослые скрывали семейную тайну.
     "Сережка,  ты его  знаешь?  --  Она заглядывала ему в  глаза и пыталась
прочесть в них ответ. -- Ну  скажи! -- Она трясла и раскачивала его ногу. --
У, нехороший какой!.. Говори, а то сейчас укушу! Больно укушу!"
     "Кусай,  --  благодушно  разрешал  Медведев;  ему  нравилось,  что  эта
красивая  женщина,  с  которой  ему  через  пару  дней придется  расстаться,
возможно,  окажется  его  троюродной  сестрой.  -- Кусай  своего  возможного
троюродного  братца, кусай..." --  Он давал ей легкого  щелбана по кумполу и
смеялся.
     "Братца?  --  Оксана  смотрела на  него  с  изумлением и  восторгом.  И
принималась кивать, как восточный божок с закрученной на колесико  резинкой:
"Ты!..  Мой!..  Троюродный!...  Братец?.. Да?"  Да,  говорил Медведев,  если
подтвердится,  что  ее прадеда  звали  Павлом  Александровичем,  то  у  него
сомнений  не  будет,  потому  что  он  не   Медведев,  а  Медведичовский,  и
рассказывал ей перипетии своей фамилии, о которой он и пишет роман. "Да, да,
-- расхаживала по номеру Оксана, -- мама тайком говорила,  что мы из дворян!
Не знаю, правда ли..." -- И бросалась набирать свой домашний номер.
     Медведев стоял в  лоджии, ухватившись  руками за поручень ограждения, и
думал  о назревающих  в  генеалогической  таблице  изменениях:  возможно, он
обретет  троюродную сестру, которую  впишет в новую  клеточку,  но  потеряет
жену, изобразив на схеме разогнутыми скобками конец супружеских отношений...
     "...А  где  ты поищешь? --  слышался  глухой  голос  Оксаны.  --  Потом
объясню. Не волнуйся, я сама позвоню. Ну все, целую..."
     Они  ехали  в Центр по  залитой желтым светом набережной, чтобы еще раз
внимательно посмотреть  родовое  древо, и  Оксана  беспокойно говорила: "Мне
очень хочется иметь такого братца, -- она осторожно касалась его затылка. --
Но может, просто однофамильцы?" Медведев гнал  машину и  терпеливо объяснял,
что  однофамильцев среди дворян не  было  --  они все состояли в родственных
связях,     однофамильцы    в    России     начала     века    могли    быть
Ивановы-Петровы-Сидоровы,  чьи  фамилии образовывались от  имен собственных,
или Ткачевы, Плотниковы -- по роду занятий, а у дворян -- если  однофамилец,
значит,  родственник.  Он говорил  о дворянских книгах,  которые  велись  по
губерниям, и попасть  в которые было сложней, чем вступить в КПСС, говорил о
Геральдической комиссии при Сенате, которая  по двадцать лет  могла тянуть с
решением об отнесении бесспорного соискателя к дворянскому сословию...
     Они  выходили из  машины,  и  Оксана ловила его  ладонь, и  ее пальчики
просились меж  его  пальцев: "Вот  так теперь и будем  ходить,  --  говорила
Оксана. -- Брат и сестра". В освещенной арке старого флигеля они повстречали
Джорджа  -- одетого с иголочки,  в начищенных ботинках и с  зонтом-тростью в
руке. Он улыбался  Оксане  и  говорил,  что задумал попить греческого вина в
одной  славной траттории. Еще он говорил, отведя коллегу в сторону и понизив
голос,  что в номере  Медведева не так давно несколько раз  звенел  телефон.
"Возможно, звонили из дома? Подумайте, Сергей". Он трепал Медведева по плечу
и желал им хорошего вечера.
     Они быстро поднимались в номер, и Медведев, решительно  поправлял очки,
подходил к  висящей на стене миллиметровке и  указывал пальцем в  квадратик:
"Вот он!  Николай Павлович. Твой дед! -- Он оборачивался  к Оксане, призывая
убедиться в точности его предположений. -- А вот наш возможный общий прадед,
-- его  палец скользил ниже, -- Павел Александрович  Медведичовский. От него
ветви разбегаются, вот моя, вот ваша... Видишь? Ваша -- только  твой дед..."
-- "А кем был прадед?" -- Оксана  смотрела на  лист, усыпанный квадратиками,
благоговейно,  как  на  иконостас.  "Действительный  статский  советник,  --
принимался объяснять Медведев, -- жил в Петербурге на Большой Морской улице,
имел поместья в селах Обречь, Кручина, Солодково Могилевской губернии... Его
отец,  генерал-аншеф  Александр Иоанович..."  -- Медведев перечислял звания,
должности, награды, размеры имений в квадратных десятинах и число крепостных
крестьян, коими в разное время владели их предки...
     Он разворачивался, чтобы достать из тумбочки папку с досье на пращуров,
но Оксана мягко останавливала его, брала за уши и целовала  в губы: "Сережа,
ты молодец!",  а потом  ерошила  и приглаживала ежик  волос и говорила,  что
троюродным братьям и сестрам целоваться не возбраняется, они даже вступали в
браки, как  пишут в  старинных романах. Медведев молчал и не знал, куда деть
руки, пока не догадался слегка приобнять Оксану.
     Они  стояли,   словно  замершая   в  танце   пара,  и   случись  судьям
американского штата Мэриленд оказаться  в  комнате и попытаться  определить,
проглядывается ли  между партнерами горящая свеча, и вынести свой вердикт --
штрафовать   танцоров   или   признать   невиновными   в  посягательстве  на
общественную нравственность, -- видит Бог, их голоса разделились бы.
     -- Надо ехать звонить. -- Оксана похлопала ладошками по груди Сергея.
     -- Позвоним  отсюда. -- Медведев все-таки дошел  до  тумбочки и вытащил
свое богатство --  коленкоровую папку  с  завязками. -- Можем  чаю  или кофе
попить.  -- Губы  еще  хранили  тепло  ее поцелуя. --  Я  тебе  сейчас  свои
фотографии  покажу...  -- Медведев  вытряс  из папки ксерокопии  фотографий.
Мелькнула карточка юноши  в  форме гимназиста, семейный снимок  с  потертыми
краями и  цифрами в кружочках над головами...  -- Смотри, а я пока сбегаю на
кухню. Тебе чай или кофе?
     -- Чай.
     -- Мы можем на террасе. Будет готово, я зайду или позвоню.
     ...Когда он поднялся в  номер, чтобы  доложить о готовности чая, Оксана
сидела  на  кровати  и,   казалось,  готовилась  расплакаться.  Рядом  стоял
телефонный  аппарат.  Она   подняла   глаза,  и  Медведев   прочитал  в  них
растерянность, досаду, смятение  и еще  черт знает что, отчего ему сделалось
тревожно  и  неуютно,  и он  понял, что  чашки  с чаем, которые он вынес  на
террасу, будут медленно исходить паром, пока не остынут в забытьи.
     -- Ты маме звонила?
     Оксана всхлипнула и вытащила из сумочки платок.
     --  Нет. -- Она медленно и печально  помотала головой. -- С твоей женой
разговаривала... Я же думала, это ты звонишь... Какая я дура!.. -- Она стала
вытирать слезы. -- Звонит телефон. Я  снимаю  трубку: "Сережа?" Смотрю,  там
тишина такая задумчивая.  Я  алекнула два раза. Вдруг женский голос: "Будьте
любезны, Сергея Михайловича". Мне бы, дуре, сказать, что не туда попали, а я
сказала, что ты  скоро подойдешь. Она и говорит: "Я жена Сергея Михайловича,
а с кем я разговариваю?" Я и призналась, что  сестра,  мы, дескать, случайно
познакомились. "А что вы в его номере делаете?" -- спрашивает.  "Жду его, он
на кухню за  чаем пошел. Мы тут архивы  разбираем, фотографии смотрим..." --
"Ну что же, -- говорит, -- желаю вам добрых родственных отношений. Спокойной
ночи". Господи, какая я дура... Представляю, что она сейчас там думает...
     Медведев  прошелся  по комнате,  сел  в  кресло и несколько раз  быстро
провел рукой по волосам, взъерошивая ежик.
     --  Ну  ничего, ничего.. Что-нибудь придумаем... Это  я виноват.  Ты же
правду сказала.
     Он быстро  представил себе Настю, ее  хмурое лицо, представил,  как она
ходит  по  квартире,  воображая  бог знает  что,  вот она  заперлась в своей
комнате, достала  из  заначки сигарету,  курит,  возмущенно  крутит головой:
"Нормально! Поехал  роман писать!";  рядом, понуро опустив  голову и  прижав
уши,  сидит  Альма,  сын  собирается  идти  провожать приятелей,  ткнулся  в
запертую дверь: "Ма, я пошел!" -- "Только не  поздно! Слышишь?" -- "Слышу!",
кончик сигареты подрагивает, Настя невидящими глазами смотрит в телевизор...
Но тут же  воображение услужливо подсказало другую картину -- Настя ходит по
квартире  и злорадно думает: "Да  он, оказывается, блядун!.. Правильно я ему
рога  наставила, и  еще наставлю, нечего мне, как  дуре, дома сидеть". И она
торжествует:  "Посмотрим, что ты  будешь лепетать  со своей сестричкой. Я-то
все по-умному сделала -- свидетелей нет..." Но вот она закуривает, смотрит в
окно и ревниво думает: "А ведь сколько лет я ему верила, дура..."
     --  Она  сказала,  что  желает  нам  добрых  родственных  отношений, --
продолжала  травить  себя воспоминаниями Оксана.  --  О,  господи! На пустом
месте!..
     -- Не горюй.  -- Сергей  подсел  к  Оксане и погладил ее  по спине.  --
Сейчас маме твоей  позвоним, все выясним. Все  образуется. Вытирай  слезы  и
звони...
     -- А ты Насте позвонить не хочешь? --  Оксана хлюпнула носом и тревожно
посмотрела на него. -- Я пока выйду, прогуляюсь...
     -- Нет,  пока  не буду. -- Медведев  помотал  головой. Он сидел, сцепив
ладони.  Разговор с  Настей  грозил  принять совсем  иной  оборот, нежели он
выстраивал  недавно  в своем  воображении.  Не  больно-то  теперь  позадаешь
вопросы -- где была и почему не предупредила. Спрос будет с него, если с ним
вообще захотят разговаривать... Какой он дурак,  ведь  Джордж  предупреждал,
что  звенел  телефон!  Неужели  не  мог  просчитать  эту  ситуацию! Медведев
поднялся и вернул телефон на холодильник.
     -- Сережа, давай, я билет поменяю и с тобой в Петербург полечу, все  ей
объясню по-женски. Она мне поверит!.. Я серьезно!
     -- Давай-ка маменьке твоей позвоним. -- Медведев поднес к глазам буклет
Центра, выискивая  среди  муравьиных абзацев греческих букв английский текст
-- порядок выхода в международную телефонную сеть.
     -- А тут что, бесплатно?
     -- Потом узнаем. Ага, нашел! Набирай: сначала девятка -- гудок...
     -- Подожди, я  в порядок себя приведу.  -- Оксана зажгла свет в ванной.
-- Мамусик почувствует, что я не в форме.
     Медведев подошел  к  открытому окну,  глубоко  вздохнул несколько раз и
принял решение: с Настей он будет говорить  только после звонка на кладбище!
Пусть  эта заноза живет до утра,  утром все  выяснится. Точка. И  не  думать
больше об этом.
     ...Мамусик,  мамочка,  Тамара  Николаевна  была  на  связи  и  говорила
взволнованно  -- Медведев по  настоянию Оксаны  слушал  ее голос из неплотно
прижатой трубки: "...Доченька,  а он не аферист какой-нибудь? Зачем ему твой
прадедушка? Будь осторожна, доченька..."
     -- Хорошо, хорошо,  не волнуйся. -- Глаза  Оксаны излучали мед, солнце,
радость. -- Так как звали прадедушку?
     -- Вот, "Выпись из метрической  книги"  называется.  Мы  же  когда сюда
переезжали, я все бабушкины документы забрала, --  дребезжал в трубке голос.
-- Читаю: "Крещен младенец в православной вере... Восприемники..."
     Оксана кивала: "Ага, ага", Медведев, склонив голову к трубке, замер...
     --- Сейчас, сейчас... Вот оно... "У Фомы Медведичовского и его законной
жены Анны родился сын, наречен Павлом..."
     Что за чушь! Павел Фомич Медведичовский! Откуда такой?
     --  "Отец  -- из потомственных дворян Могилевской  губернии... мать  --
мещанка".
     -- Из дворян? Так это правда?
     -- А я тебе говорила. -- торжествующе напомнил голос. -- Что-нибудь еще
прочитать?
     Оксана тревожно вскинула глаза на Медведева, он помотал головой: "Может
быть, потом..."
     -- Нет, мамусик, все. Целую...

     Они не были троюродными братом и  сестрой... Неведомый  Медведеву Павел
Фомич появился на  генеалогическом горизонте, лишил его  понятного родства с
Оксаной, осложнил оправдательную базу и загадал кучу загадок...
     Медведев,  скрестив  на груди  руки, задумчиво стоял  перед  схемой  --
откуда  взялась ветвь  Фомы  Медведичовского  и  куда ее прилепить?  Оксана,
теребя пальчиком губы, осторожно оглядывала клеточку за клеточкой, в которых
замерли ее  возможные двоюродные прабабушки  и  прадедушки, и касалась рукой
плеча  несостоявшегося брата: "А может, просто однофамильцы?.." -- "Нет,  --
упрямо мотал головой Медведев,  -- мы найдем твоему пращуру место. Из дворян
Могилевской губернии! Это не просто тепло, это  горячо! Он наш! И ты наша! Я
уверен! Вернусь  и  посмотрю  в  архиве  книгу сопричислений по  Могилевской
губернии!" Он вытаскивал из папки чистый лист бумаги и рисовал восходящую от
Оксаны  и ее детей ветвь родового древа  --  мать, отец, дед, бабка, прадед,
прабабка...  "Найдем!  Вернешься  --  вышлешь  мне   копии  всех  метрик,  и
разберемся.   Может  быть,  ты   окажешься  моей   семиюродной   тетей   или
племянницей?" -- "Ох ты, дядюшка какой выискался. -- Оксана прижалась к нему
боком и обхватила за шею. -- Надеюсь, жена к племяннице ревновать не будет?"
--  Она чмокнула его в ухо, в щеку, и еще раз в ухо, пока Медведев не поймал
ее губы...
     На этот раз строгие судьи штата Мэриленд были бы единодушны: "Виновны!"

     Они вошли в холл и сразу повернули в музыкальный салон -- бежевый палас
плавно разбежался к мраморным  стенам.  На диванах  из бледно-кофейной  кожи
замерли люди  с  бокалами в руках.  И  среди кремовых штор, тускло блестящих
поручней,  шоколадной стойки бара, золотых конусов света, бронзовых вензелей
на  дверях ресторана  -- среди этого соединения роскоши и мраморно-пушистого
уюта  жила  и  двигалась  музыка -- бодрая, чуть печальная,  пронзительная и
стремительная, в  ней слышались голоса  птиц,  шум  вскипающего моря, шелест
деревьев, измена любимой, грусть расставания,  виделся черный  бархат южного
неба,  выпавший  снег   на   старом  кладбище,  музыка   звала   куда-то   и
останавливала, приглашала  забыться, не  спешить, все  придет в свое  время,
обещала  музыка...  --  то  бегал  сотнями  пальцев  по клавишам  пианист  в
брусничном пиджаке -- его смуглое лицо в венке из длинных волос отражалось в
черной крышке рояля.
     На них оборачивались. Оксана взяла его за руку и крадучись,  как идут к
своим  местам опоздавшие зрители в театре, подвела к мягко светящейся стойке
бара.  Бармен, родной  брат  Челентано,  одарил  Оксану  скользкой  улыбкой,
кивнул,  откупорил  шампанское  и налил в  три фужера  "...немного солнца  в
холодной воде, черт, что я несу, нет, пить не буду, хоть расстреливай..."
     Рояль затих -- так затихает  гром в степи,  над  которой уже  выглянуло
солнце. Зааплодировали, поднялись, зашуршали  одеждами, к  Оксане быстро шел
упитанный юноша, тревожно  хлопая ресницами, но, заметив Медведева, замедлил
шаг и  изменил траекторию, маэстро в  брусничном  пиджаке и  черной  рубашке
стоял, склонив голову перед  аплодирующей  публикой. Оксана  подхватила  два
фужера,  указала  глазами  на  третий,  стоящий  на  стойке:  "Бери,  пойдем
поблагодарим". --  "Я пить не буду!"  -- "Хотя бы  пригуби, бери же..." -- и
они подошли к исполнителю, он ждал их.  "Что ты стоишь, будто кол проглотил,
русского  мужика  не видел?  Мы  тебя не бить,  а  поздравлять идем". Оксана
протянула ему фужер,  он поцеловал ей мизинец, она что-то сказала негромко и
дождалась,  пока Сергей  Михайлович  проберется  через  публику.  "Это  было
прекрасно! -- кивнул Медведев, вставая рядом с Оксаной и ощущая устремленные
на  них со всех  сторон взгляды. -- Слушая вашу  музыку,  я  словно прочитал
целый роман. Ваше здоровье! Успехов!" -- "Вы музыкант?" -- "Нет, он  русский
писатель, -- ответила, смеясь, Оксана и  положила руку  Медведеву  на плечо,
прильнула к нему боком. --  Он живет здесь в писательском  Центре ЮНЕСКО..."
-- "Угу, угу, --  неохотно  покивал маэстро и пригубил шампанское. -- Я знаю
это место. Президент Центра Костас Скандалидис  -- мой друг. Вы его знаете?"
Медведев  тоже  пригубил  колючую жидкость  и кивнул: "Да,  мы  знакомы". --
"О'кей!"  -- как  бы  подводя  черту случайному  знакомству,  бодро произнес
музыкант и  перевел взгляд на  Оксану. Его взгляд не  оставлял сомнений, что
видит  он  только  ее,  обращается только  к  ней и остальных его  слова  не
касаются.
     "Когда вы сможете послушать пьесу, которую  я посвятил вам? Может быть,
завтра, у меня на вилле? У меня прекрасный итальянский  рояль. Я  повезу вас
на  своем новом  "порше", мы  доедем быстро. Потом мы пообедаем и вернемся в
отель".  --  "Спасибо,  --  безмятежно  рассмеялась Оксана и подняла лицо  к
Сергею. -- Но завтра мы с Сергеем едем на экскурсию  в Линдос, а потом будет
писательский ужин в рыбном ресторане".
     "Линдос не завтра, а послезавтра, но все правильно".
     Она  неожиданно  чмокнула его  в шею  и  погладила  по  голове: "Терпи,
терпи". Медведев приобнял ее за плечо.
     Люди разбредались из холла, уверенные, что подсмотрели чужую  тайну  --
первая  леди отеля  сделала свой  выбор.  Наверное, он сказочно богат,  если
позволяет себе простую одежду на музыкальных вечерах...
     Остаток вечера  провели  в  баре. Оксана азартно повела плечами:
"Дворяне обычно охо-хо! Любили развернуться! -- И  оглянулась на бармена. --
Шампанского!"  Она пела за роялем "Очи черные", подыгрывала Медведеву  -- он
басил, притоптывая ногой:  "С боем взяли город  Брест, город весь прошли..."
Шипело шампанское, на  тарелках появлялись и исчезали бутерброды  с икрой --
их  весело  приносили  официанты,  маэстро, скинув брусничный  пиджак, играл
нечто  невообразимое -- очевидно,  хоронил свои надежды,  отчего жидкая,  но
дружная толпа ночных  обитателей  бара  немного  пришла  в уныние,  которое,
впрочем, развеялось, как только за рояль вновь села Оксана и завела сильным,
мягким и высоким голосом  "Подмосковные вечера". Танцевали. "Да  чтоб я свою
дворянскую кровь какому-то вшивому Розалису подарила! -- восклицала Оксана и
припадала  к  груди  Медведева. -- Ни за  что!  Правда, Сережа?" У Медведева
почему-то  брали автографы, и метрдотель попросил сделать памятную запись  в
массивной гостевой книге, что он и исполнил, нарисовав шпиль Петропавловки и
Акрополь  Родоса,  соединенные  струящейся надписью  "Friendship!"  (стр. 48
гостевой  книги отеля  "Медитерранеан" за декабрь  199... года.). Вспыхивали
блицы фотоаппаратов. Медведев пил лишь минеральную воду и, подыгрывая толпе,
изображал пьяного медведя и плясал вприсядку.
     Досталось  выпить  и озябшим  рыбакам на темном молу, и случайной  паре
англичан,  возвращавшейся  с прогулки.  В честь последних  Оксана  исполнила
"Girl",  обратив  лицо  к  темному  морю  и сорвав  едва  слышимый на берегу
аплодисмент.
     У отпертой  двери номера Оксана положила ему на плечи руки и посмотрела
длинным тягучим взглядом:  "Ты хочешь  зайти?" -- "Да,  -- кивнул Медведев и
помолчал,  не  отводя  взгляда.  -- Но не зайду.  Ты же знаешь...  Сокровища
покупаются целиком".  Она привстала на цыпочки и с грустной улыбкой чмокнула
его в подбородок: "Спокойной ночи".
     "Только ни с кем не разговаривай,-- напомнил ей вслед Медведев, -- даже
с таксистами!" -- "Ладно", -- она засмеялась и поспешно щелкнула замком.
     Портье делал  вид, что не замечает выходящего  из  лифта  Медведева, --
опустив голову, деловито раскладывал бумажки.
     Медведев  сел  за руль и  медленно  покатил  по  пустой набережной.  Он
неспешно  проехал  мимо  холма  Монте-Смит,  где  за  деревьями  угадывалась
подсветка Центра, и медленно двинул машину по шоссе, вдоль темнеющего справа
моря.  Со  стороны  могло показаться, что автомобиль везет мрачный груз  под
покровом ночи  или ждет с  моря сигнала контрабандистов. Пару раз он съезжал
на  плотную  хрусткую гальку, клацала дверца, и у темной воды долго светился
огонек  сигареты.   Голубой  "форд-скорпио"  проехал  по  извилистому  шоссе
несколько километров, сделал разворот и помчался, набирая скорость, обратно,
пока не взлетел узкой улочкой к вершине уснувшего холма.



     В  десять  часов  утра следующего  дня  Медведев  спустился в столовую,
набрал номер сотового  телефона могильщика Бори, ему ответил хриплый мужской
голос, он представился, напомнил о себе и коротко, без  объяснений,  изложил
свою просьбу. Боря сказал, что на кладбище он появится к обеду, но в просьбе
не отказал  и  удивления  не  выказал.  "Во сколько  мне  вам позвонить?" --
осведомился Медведев. "Звоните к часу", -- был ответ.

     Медведев вышел с  чашкой кофе на  террасу. Болела  голова, словно вчера
было  выпито, и немало.  По лестнице  спускался  Джордж, шлепая тапочками  и
улыбаясь:  "Монинг!"  Короткая седая  стрижка, румяное лицо,  голубые  глаза
потомка римских легионеров, крепкое рукопожатие гимнаста. Он стал как родной
за эти  две  недели. И  прекрасное  чувство профессионального братства -- мы
пишем на разных языках, мы, может быть, никогда не прочтем друг друга, но мы
знаем, что такое быть писателем, быть частью  своего народа и быть чуть  над
ним,  чуть в стороне, описывая  его боль,  радости,  страхи,  любовь,  горе,
возвышение и унижение, смех  и слезы... Нас немного  на  земле, и мы  всегда
поймем  друг  друга... Медведев  почувствовал, как его  потянуло  к Джорджу,
словно это  старший брат  спускался по лестнице  -- сейчас он  посмеется над
твоими нелепицами и даст совет.
     -- Как вино, Джордж? Удалась ли проба?
     --  О-о,  --  Джордж  сделал зверское лицо.  -- Терибл!  Ужасно! --  Он
прихрамывал.
     Из  арки  вышли  лохматый Спирос, будто ночевавший в старом  флигеле на
развороченных  полах,   и  Елена,  чистенькая,   дружелюбная,  засветившаяся
улыбкой.  Елена  отщебетала приветствия, сказала,  что сейчас  посмотрит для
Серджио и-мейлы на компьютере, стала подниматься  по лесенке  в офис. Спирос
остановился.
     --  Завтра  в  десять часов будет  автобус,  -- начальственным  голосом
напомнил он. -- Поедем в Линдос. Потом обед в ресторане. О'кей?
     -- О'кей, -- сказал Джордж, стараясь не хромать.
     --  Сколько  часов   будет  продолжаться  поездка?  --  поинтересовался
Медведев.
     -- Сколько захотим, -- Спирос  по-хозяйски глянул на чашку  с дымящимся
кофе, поставленную на парапет ограждения. -- Автобус будет стоять вон там на
холме. Я тоже поеду с вами.
     "Пухлый  задастый мальчик,  выросший  в тепле  и  уюте.  Самые  сильные
ощущения  --  разбитый  в детской  драке  нос, падение в  воду  с волнолома,
амурные похождения и поездка в Париж, где негры сперли у него сумку... Он ни
в чем не виноват передо мною, такова жизнь..."
     --  Это не  воздух, --  сказал,  посапывая,  Джордж.  -- Это  амброзия!
Божественное и дьявольское место одновременно! Фантастика!
     Он принес себе кофе и большую бутылку тоника из номера.
     -- Фантастическое  место, --  бормотал  он, освежая  себя  и  Медведева
горьковатым шипучим напитком. Из кремовых шорт торчали мускулистые загорелые
ноги. Джордж попытался  присесть и поморщился. --  Потянул массалз, мышцы...
Эти собаки... Но вино было хорошее, очень хорошее...
     По  лесенке,  как  всегда  вприпрыжку,  спустилась  Лайла.  Не  хватало
толстячка Ларса.
     Она весело поприветствовала коллег, назвав их джентльменами, и спросила
Джорджа, не  передумал  ли  он прокатить  ее  ночью на  автомобиле по  всему
острову.
     -- О, да-да!  --  смущенно  засмеялся Джордж. -- Я был пьян, но  помню.
Завтра поедем в Линдос. Вы поедете?
     -- А вы? -- игриво спросила Лайла.
     -- О, да! Я собираюсь.
     --  Тогда  и  я поеду. --  Лайла отцепила велосипед и,  махнув  длинной
ногой, обтянутой цветастыми лосинами, оказалась  в седле. -- Спирос  сказал,
что будет обед в рыбном ресторане. В честь Сергея, который  скоро уезжает...
Как Оксана? -- Она повернула голову к Медведеву и смотрела вежливо, учтиво и
внимательно, словно Оксана была ее близкой подругой.
     -- Благодарю, хорошо, -- кивнул Медведев с улыбкой.
     -- Оксана -- героиня его рассказа, -- встрял Джордж. -- Сергей пишет  о
ней рассказ....
     -- О, да, я так и предполагала, -- светски улыбнулась Лайла, и Медведев
подумал, что  не такая уж  она и страшная, не такая засушенная,  в  ней есть
понимание  людей, и сейчас она, как подруга их жен, дает мужчинам  маленькую
взбучку,  пусть  и тихо,  спокойно, но  дает:  "Ишь,  как  вы  тут  без  жен
оторвались!"  --  читалось  в ее ироничном взгляде.  --  Хорошего  вам  дня,
джентльмены!  Бай!  --  Она  укатила,  назидательно  сверкнув  велосипедными
спицами.
     -- Бай, бай, -- повторил Джордж, глядя на  море. -- Байсикл... Я раньше
тоже занимался велосипедом. Гонки с лидером. -- Он потер лоб  и вспомнил: --
Вино было прекрасное! Но много пил. Болит голова...
     -- Может быть, водки? -- предложил Медведев. -- У меня есть....
     --  Бум-бум-бум...  --  Джордж  задумался,  опохмеляться   ли  ему.  --
Бум-бум-бум. Я давно не пил русскую водку.
     --  Пятьдесят  граммов, --  соблазнительно  подсказал  Медведев.  --  С
тоником. Сразу станет легче. Холодная...
     Джордж изобразил на  лице отвращение, словно водка уже попала к  нему в
рот; но вот он мысленно проглотил ее и согласился:
     -- Чуть-чуть...  --  Он хлопнул  коллегу  по  плечу  и  рассмеялся.  --
Мало-мало....
     Медведев  понимал, что  обрекает себя  на  чужие истории, разговор,  но
мужская солидарность взяла верх.
     Он  принес мигом запотевшую бутылку "Столичной" и поставил на  парапет.
Джордж притащил с кухни чистые стаканчики и чашку с кофе.
     -- Как Оксана? -- негромко спросил он, глядя, как Медведев  сворачивает
винтовую пробку. -- Как вчерашний вечер?
     -- О'кей, -- Медведев решил  не вдаваться в подробности. -- Все хорошо.
Мы немножко погуляли.
     -- Голова болит? -- Джордж принял стакан и долил в него тоник.
     -- Мы же, русские люди, вообще не пьем. -- Медведев  завернул пробку  и
весело глянул  на Джорджа. -- Это наша национальная особенность. Вы разве не
знали?
     --  О, да!  --  прохохотал Джордж,  закидывая назад голову,  но  тут же
схватился  за затылок и поморщился. -- О, дьявол! Болит,  собака... Я  знаю,
что русские люди очень не любят водку.
     -- Ваше здоровье, Джордж! -- Медведев поднял стакан с тоником.
     Они  выпили  -- каждый свое  -- и, поставив стаканы, дружно обернулись:
мягко  клацнул  замок, и  на  террасу  вышел  Ларс с пластмассовым креслом в
руках. Он нес его, подняв над головой, словно собирался швырнуть с обрыва, и
тихо  бормотал -- то ли ушибся, протискиваясь в  двери, то ли  опробовал  на
слух родившиеся стихи
     Заметив коллег, Ларс опустил кресло (теперь он волок его за спинку, как
мешок), по-детски улыбнулся и залопотал  быстро и стремительно: приветствия,
рассуждения о  доброй погоде и  радостные комментарии по поводу  неожиданной
встречи  вылетали  из  него,  как  из  пулемета. Ответный  огонь был  открыт
одиночными выстрелами:
     -- Как дела, Ларс! Вы отлично выглядите!
     -- Вы едете с нами в Линдос?
     -- Присоединяйтесь! Мы завтракаем водкой и кофе!
     -- О, водка! О, Линдос! -- восторженно отстреливался  Ларс, выглядывая,
куда бы  поставить кресло.  --  Много  работаю! Детский журнал ждет от  меня
серию  экологических  стихов! Сегодня  я должен  посылать  и-мейл!  Сейчас я
принесу еще кресла! Много кресел! Будем сидеть!
     Джордж указал ему пальцем место для кресла, и Ларс стукнул им об пол:
     --  Спасибо! -- Он перевел  дух,  будто тащил  кресло  с  другого конца
острова.
     Джорджу  и  Медведеву пришлось  перейти на  английский.  Ларс торопливо
бросился к дверям.
     -- Возьмите стакан! -- крикнул вслед Джордж.
     -- О, е, стакан! -- вскинул руки Ларс и пообещал, держа их над головой,
словно сдавался: -- У меня есть шведская рыба! Сейчас буду брать!
     Сервировка  была  проста,  но изысканна  --  на  мраморной  поверхности
ограждения  сверкали розовые ломти шведского  лосося, белел  сквозь  пластик
греческий хлеб, искрилась  капельками  росы бутылка русской водки, в  чашках
дымился  бразильский кофе, и не  имеющий национальности тоник  в пластиковой
упаковке,  которую и бутылкой  не назовешь, пускал пузырьки, при взгляде  на
которые  вспоминался аквариум  с  рыбками.  Джордж  быстро  расставил кресла
полукругом.  Медведев  налил  коллегам  водки,   себе  --  тоника  и  вознес
стаканчик:
     --  За женщину, в  которую мы влюблены и которой стараемся не изменять!
За госпожу Литературу!
     --  О,  да! -- Джордж выпил  и выдохнул. -- Жена может простить измену,
литература никогда не прощает!
     Ларс закивал, захохотал, покраснел.
     Шелест  пальмы   над  головой   и  ослепительный  блеск  моря  навевали
успокоительную мысль, что сидеть на террасе можно вечно -- этот древний холм
с портиком  акрополя и маслиновой  рощей  невдалеке простоит еще тысячу лет,
это  море  будет вечно блистать, а солнце светить, крепкая бетонная  терраса
всегда будет  рада  гостям,  на ее мраморном ограждении  всегда будут стоять
напитки и закуска, а собеседники -- милые, добрые люди -- не избудут во веки
веков,  как и  сам Медведев, ждущий теперь  тринадцати  часов по московскому
времени...
     Они заговорили об отношениях правительств своих стран к писателям. Ларс
уверял, что  в Швеции писатель может  жить и  не выдавая на  гора  километры
строк -- правительство дает стипендии и субсидии, понимая, что литература --
занятие  не  коммерческое; Медведев перечислял, что  мог  в советское  время
позволить  себе средний  писатель  на  гонорар  от  книги:  дачу,  машину  и
безбедное существование до следующей  книги. Ларс изумленно вскидывал брови,
Джордж кивал, подтверждая, что так было и в Румынии при Чаушеску.
     -- Но так было раньше! -- поднимал палец Медведев, давая понять, что он
еще не закончил.  --  Сейчас  книги стали  дороже, но  писатели  бедней!  На
гонорар от повести, напечатанной в журнале, можно прожить десять дней!..
     -- Десять? -- с ужасом в глазах уточнял Ларс.
     -- Десять! -- кивал Медведев.  -- А как жить остальные триста пятьдесят
пять дней? Мы с вами знаем,  что  невозможно полноценно писать и каждый день
ходить  на  работу. В определенном возрасте работа не помогает писателю, она
висит, как  тяжелый груз на  ногах  или  наручники на руках. Писатель должен
быть  свободен  материально! -- Коллеги кивали.  -- Писатели  стоят в начале
длинного денежного конвейера,  -- говорил Медведев. -- Они дают работу целым
отраслям, -- он  начинал загибать  пальцы: -- лесорубам, бумажным  фабрикам,
типографиям,  издательским домам,  литературным критикам, книжным торговцам,
но получают за  свой труд, --  он показал собравшимся кончик своего мизинца,
-- меньше продавца в книжном магазине! Я -- издатель, но в первую очередь --
писатель!  Я  мечтаю призвать  русских  писателей  не  отдавать  рукописи  в
издательства в течение года! Если  мне удастся, я организую в  России стачку
писателей...
     --  О,  да, критики!  --  сказал  Джордж,  готовясь  закусить  шведским
лососем.  -- Они  ничего  не  пишут, только критикуют, но  получают  хорошие
деньги. И на них никогда не угодишь.
     Потоптав немного  критиков,  писательская  компания  двинулась  дальше.
Выпивая   и  закусывая,  быстро  надавала  пинков   масскультуре,   газетам,
телевидению, Интернету, где висят ворованные у писателей тексты, дала тумака
обывателю,  закатила оплеуху яйцеголовым  умникам  и  готовилась  перейти  к
скользкой теме  мировой политики,  но на террасу бочком, с  сигаретой в руке
осторожно  выглянула  Анатолия,  словно у  нее  стоял  на  огне  суп  и  она
опасалась, что он убежит.
     -- Охо! --  махнул  рукой Ларс.  -- Иди сюда! Мы пьем водку! Будем есть
шведскую рыбу!
     Анатолия, держа сигарету у лица и щурясь по  обыкновению  от  табачного
дыма, направилась к компании. И по тому, как она шла, покачивая бедрами, как
с улыбкой оглядела мужчин, мгновенно сделалось ясно, что она человек бывалый
и ее не застанешь  врасплох шуточкой, щипком или предложением  выпить водки;
более  того, по  мере ее  приближения  становилось  очевидным  следующее:  в
молодости она  была красавицей,  и  мужчины сходили по ней с  ума; она знает
себе цену; умеет держаться  в любом  обществе; в ней намешана кровь Европы и
Азии; и при  случае Анатолия сможет за себя постоять, а сейчас  она позволит
мужчинам  поухаживать за  собой, пошутит, выпьет  водки  и вернется  к своим
обязанностям менеджера по хозяйству. В ней было что-то  и от портовой шлюхи,
и от королевы.
     "О,   Ларс!  О,  Джорджио!  О,  Серджио!"  --  приветствовала  Анатолия
компанию, и все  трое мужчин  вскочили,  уступая  ей место. "Но, но, но", --
отвергла  их предложения Анатолия и бочком села на парапет, игриво покачивая
ногой  и  опираясь на выставленную  сзади руку,  отчего  вся  композиция  --
усевшиеся полукругом  мужчины и  контур  женщины на  фоне моря  -- приобрела
романтический оттенок. Два прозаика и один поэт, задрав  головы, смотрели на
свою  музу. Да,  умела  Анатолия вписаться в  компанию. Джордж, прихрамывая,
сбегал  на  кухню  и  принес   чистый  стакан,  который  вручил  Анатолии  с
торжественностью  кубка.  Анатолия  выпила и откинула назад  голову,  как бы
любуясь небом и в то же время демонстрируя свои формы и профиль. Ларс поднес
ей  бутерброд  с  лососем,  и  она  принялась  жевать, встряхивая  кудрями и
смахивая с подбородка крошки.
     "О,  да,  женщины!.."  --  воскликнул  Джордж   и  хотел,  по-видимому,
поделиться  своими  наблюдениями за прекрасным  полом,  но  Ларс  неожиданно
икнул,  извинился и  сказал,  мечтательно  глядя  в  небо: "Социализм -- это
хорошо. Икк... прошу  прощения". Так несмышленый мальчуган сообщает публике,
что король-то  голый. Сентенция  была  высказана  столь мечтательно и  не  к
месту,  что  Джордж,   забыв  о  женщинах,  склонил  голову  набок,  как  бы
подкручиваясь под  сидящего  напротив Ларса,  и спросил  негромко:  "Почему,
Ларс?"
     -- Социализм -- это хорошо, -- повторил малыш Ларс, продолжая улыбаться
в небо.  --  При социализме, -- тут  он сложил пальчики пирамидой, -- у всех
есть работа. При  социализме писатель  пишет не о  том, что ниже  пояса, а о
том, что выше. Он пишет для общества, а не для толпы...
     --  Что же вам мешает  писать для общества  при капитализме?  -- Джордж
наклонил голову в другую сторону. -- И  о том, что выше пояса? -- Он чиркнул
себя ладонью по брючному ремню и устремил руку вверх.
     -- Ничто  не мешает.  --  Ларс смотрел  почему-то на Анатолию,  которая
дожевывала  бутерброд.  --  Но при социализме писать  лучше,  --  беззаботно
сообщил он.
     Джордж,  похоже, собирался плюнуть  на  загадочные рассуждения шведа --
мало  ли, как на  кого действует алкоголь,  -- и вернуться к теме женщин, но
Анатолия  сказала   неожиданно  и  просто,  как  давно  для  себя  решенное:
"Социализм -- лучше, чем капитализм", -- и отряхнула руки от хлебных крошек.
     Джордж, не понимая, к  чему  идет  разговор, недоуменно  пожал плечами.
Медведев, закинув назад голову, внимательно следил за Анатолией.
     -- При  капитализме  только  и  слышишь,  --  продолжила  Анатолия,  --
"деньги, деньги, деньги". -- Она потерла палец о палец. -- А при  социализме
главное  -- человек!  Не-ет... -- сказала она  протяжно и  поводила головой,
отрицая  капитализм:  --  Социализм лучше... Коммунизм  плохо,  --  тут  она
сделала гримасу и, как бы извиняясь, взглянула на Медведева, -- а  социализм
-- оо-очень хорошо.
     Джордж,  как истинный  человековед, раздумчиво  покрутил головой --  не
простые пошли разговоры, ох, не простые...
     -- Джордж!  -- неожиданно для  самого себя  сказал  Медведев  и  поднял
указательный палец.  -- Джордж, как вы думаете, если бы СССР и страны общего
коммунистического лагеря построили социализм, это понравилось бы Америке?
     -- Я  не знаю, --  весело пожал плечами  Джордж. --  Я не американец, я
румын. Думаю,  не  понравилось бы. Но  хорошо ли было людям  при социализме?
Вам? Мне?
     --  А  вы  допускаете,  что Америка  имела с  СССР  холодную  войну  за
первенство в мире? И это была война идей -- в первую очередь!
     -- О, да, -- кивнул Джордж. -- Это широко известно! Конечно!
     -- И вам, конечно, известно, что мы проиграли эту войну?
     --  Это  был  не  проигрыш!  --  не  согласился  Джордж.  --  Это  была
конвергенция! И разрушение тирании, империи!
     -- О'кей! -- кивнул  Медведев. --  Итак, одна империя разрушила другую.
Это не я сказал, это вы сказали! --  Он уточняюще поднял палец.  -- Что  это
значит  для  побежденных?  Это означает...  --  Медведев услышал, как  в его
номере звенит телефон, выставленный к окну. -- Извините...
     Он взлетел по бетонным ступеням, с хрустом отпер дверь... "Алле!"
     --  Ну,  что делаешь? --  вместо  приветствия тяжелым  голосом спросила
Настя.
     Медведев глянул на часы:  до  звонка  на  кладбище  уйма  времени.  Как
разговаривать? О чем? Оправдываться? Расспрашивать о вчерашнем?
     --  У  нас  сейчас   семинар  по  европейской  литературе  и  философии
переходного  периода,  --  брякнул  Медведев.  --  Я случайно  заскочил.  За
тезисами. Закончится часа через два. Я тебе перезвоню...
     -- Ну-ну... -- сказала Настя.
     За окном  хохотала Анатолия  -- Джордж  показывал гимнастический трюк с
использованием бутылки. Медведев задвинул раму.
     -- У  вас  все в  порядке? -- Медведев изображал  торопливость, порыв к
трибуне, нацеленность на доклад.
     --  У нас?  -- со  значением  переспросила Настя.  -- У  нас-то  все  в
порядке... Ладно, пока...
     Медведев положил трубку, постоял у окна, хотел было плюнуть на диспут и
сесть писать в дневник, но спустился на террасу.
     -- Каждый гражданин своей страны должен быть националистом! -- возвещал
Джордж. -- Но национализм  бывает агрессивный и конструктивный. Вот Ларс! --
Он  показал на Ларса. -- Он  любит свою Швецию и хочет сделать ее лучше.  Он
никому  не  навязывает свою  модель шведского  социализма.  Так,  Ларс?  Или
Анатолия. --  Джордж, как  конферансье,  плавно  взмахнул рукой, представляя
публике сестру-хозяйку. -- Вы любите Грецию, Анатолия?
     Анатолия, словно ее и впрямь вызвали на сцену, смущенно заулыбалась:
     --  Да, я люблю  Грецию, люблю прекрасный  Родос. --  Она  спрыгнула  с
парапета  и оправила сзади брюки. -- Но мне надо идти работать.  Спасибо! --
Она сделала компании ручкой и скрылась в дверях флигеля.
     -- Я не политик,  -- признался Ларс и посмотрел на Медведева. -- Но мне
интересно, что вы сейчас возводите в России? Социализм, капитализм? У вашего
правительства есть чертежи?
     -- У нас нет правительства, -- тихо признался Медведев. Он подумал, что
пора  бы позвонить Оксане, если она сама не звонит.  Как она себя  чувствует
после вчерашнего?
     -- Но у вас есть президент, -- напомнил Ларс. --  Странный господин, но
он -- ваш президент! Вы его избирали. Народ его понимает?
     -- Ларс, это долгий разговор, --  мягко сказал Медведев.  -- Надо очень
много  водки и времени...  -- Он задумчиво почесал переносицу. --  Я бывал в
Швеции, это хорошая, уютная страна. Шведы -- отличные парни. Шведский хоккей
-- класс! "Вольво", у меня была "вольво", -- это класс! Пер Лагерквист, Туве
Янсон -- я издавал их -- это класс!
     -- У нас не так все просто и хорошо. --  Ларс налил себе водки и выпил.
-- Есть проблемы...
     --  А у  кого их  нет? Нет  проблем только на  кладбище...  -- Медведев
подумал,  что его проблемы  сейчас  именно там -- найдутся Настины следы  на
снегу или нет...
     Джордж   обескураженно  посмотрел   на   быстро  пустеющую   бутылку  и
подозрительно  глянул на Ларса, закинувшего  ножку  на ножку.  "Кто, в конце
концов, опохмеляется? --  прочитал  Медведев на его румяном лице.  --  Или у
шведов так принято -- без тоста, в одиночку?"
     --  В Швеции много проблем, -- озабоченно продолжал  Ларс. -- Например,
экология. Очень много плохой рыбы -- химия.
     Медведев посидел,  дослушивая  рассуждения  Ларса  о  ядовитой  рыбе  в
Балтийском  море, и поднялся: "Как  себя чувствуете, Джордж?"  --  "Отлично!
Никогда не чувствовал себя лучше! Готов к новым интересным делам!" -- "Я мог
бы и  не  спрашивать, вы отлично  выглядите!  Всем спасибо  за  компанию. До
свидания!" -- Медведев подхватил свое кресло и поклонился.
     ...Оксана  радостно вопила  из трубки: "Ты не представляешь, что сейчас
было!  Приходил  Розалис,  стоял в  коридоре на  коленях  -- я его дальше не
пустила. Я  ему  высказала  все, что о  нем  думаю..."  Что  думала Оксана о
Розалисе, Медведев  хорошо  знал.  Но  Оксане хотелось  передать разговор  в
лицах.  Медведев  выслушал его,  мотая головой и  тихо  посмеиваясь. "Так  и
сказала -- "Пошел на  хрен со своими цветами"?" -- "Так и сказала! А что  ты
думаешь,  я  с ним  церемониться  буду?  Пнула эти паршивые  цветы и закрыла
дверь. Через пять минут выглянула -- ни  его, ни цветов. Забрал -- наверное,
жалко  стало.  Букет с  ребенка  ростом, представляешь? А ты  чем занимался?
Что-то голос грустный. Жене позвонил?" -- "Нет. Попозже позвоню". -- "Имей в
виду,  если она тебе не поверит, я билет в  Афинах сдам и с тобой  полечу. Я
серьезно. Я виновата, я  все и исправлю! Не хватало, чтобы у тебя из-за меня
были проблемы. Я этого не допущу".
     Они   договорились  созвониться   чуть  позднее,   быть  может,  сходят
прогуляться.

     ...Кладбищенский телефон ответил сразу, оказалось, что Борис Михайлович
вышел на участок. Медведев  не удержался -- набрал номер  сотового и услышал
спокойный, приятный баритон: "Слушаю вас... А, это вы!  Я как  раз подхожу к
захоронению. -- Медведев слышал, как ритмично дышит идущий по снегу человек,
слышал,  как  он  шмыгает  носом. --  Алепины,  правильно?  Так...  Подхожу,
смотрю....  Да, похоже, вчера  кто-то  был.  Женские следы, гвоздички стоят,
скамейка от  снега расчищена. Похоже, что вчера. Все? "Спасибо" не булькает.
Пока".
     Медведев  положил трубку. Яркие солнечные  лучи  и  ветерок безжалостно
добивали клубы расплывшегося  по комнате табачного дыма. Он осторожно взял с
тумбочки образок Святой Блаженной Ксении Петербургской и чмокнул его.

     ....К телефону подошел сын.
     -- Привет, Родион. Позови быстренько маму.
     -- Сейчас...
     -- Настя?
     -- Слушаю тебя...
     -- Настя, я тебя люблю!
     Молчание.
     -- Ты слышишь? Я тебя люблю, Настя.
     -- Ты за этим и звонишь?
     -- Да.
     -- А сестра где же?
     -- Я приеду и все объясню. Я люблю тебя!
     -- Можешь и сейчас объяснить... Сестра какая-то объявилась, -- фыркнула
Настя. -- Что за сестра-то?
     -- Оказалась не сестра, просто из фамилии Медведичовских. Мы звонили ее
маме в Чехию. Я люблю тебя...
     -- Это я уже слышала. А зачем ты ее в номер привел?
     --  Родовое древо смотрели... Сначала все сходилось, а потом разошлось.
Я думал, я тебя потерял...
     -- Почему ты так подумал?
     --  Когда  Родион  сказал,   что   ты  пошла  на  кладбище.  Ты  же  не
предупредила,  что пойдешь...  Я  заревновал, закручинился,  думал,  у  тебя
любовник завелся...
     -- А сейчас так не думаешь?
     -- Нет. Я позвонил на кладбище Боре, он сходил, посмотрел следы.
     -- Идиот... Сам  неизвестно с  кем время  проводит, а  меня  проверяет.
Самый настоящий идиот...
     -- А чего ты вдруг подхватилась?
     -- А что, я не имею права к сестре на кладбище съездить? С тобой должна
согласовывать?
     -- Не предупредила, я и заволновался.... Чего ты пошла-то?
     -- Сон приснился, я и пошла. Потом в Никольскую зашла, службу отстояла.
За  тебя,  дурачка,  молилась,  чтобы  вернулся  живой-здоровый...  А  он  с
какими-то самозваными сестрами время проводит...
     -- Я люблю тебя, Настя... Приеду, все расскажу...



     "... декабря, понедельник, остров Родос.
     Сегодня ездили на микроавтобусе в древний  городок Линдос. Он  стоит на
берегу  бухты,  в  которой  в  43-году апостол  Павел высадился с проповедью
христианства.
     Спирос, возглавлявший нашу  поездку,  сел  на  правах хозяина  рядом  с
водителем, закурил и стал слушать греческую музыку из приемника. Лайла взяла
с  собой норвежскую подружку  Марию с мужскими повадками, но  добрыми карими
глазами.  Поначалу  Мария  была  в черных  очках  и  производила  неприятное
впечатление  --  узкое  треугольное лицо,  узкие  губы, железное рукопожатие
холодных  пальцев,  разведчица,  да  и  только.  Оказалось,  велосипедистка,
спортсменка  и   работник  библиотеки  норвежского  консульства.  Я   сказал
норвежской  велосипедистке,  что  высоко  ценю  Гамсуна,  в частности  роман
"Голод",  а недавно  ходили с женой на  пьесу Ибсена "Призраки". Оксана села
рядом со мной. Болтали о разном.
     По  дороге  женщины заохали  и попросили  остановиться около  красивого
монастыря, лежащего  в низинке от дороги. Белая колоколенка церкви утопала в
зелени.  Подъехали  к воротам. Утреннее  солнышко, тепло, гравийные дорожки,
золотистые сосны, стриженые кусты, тишина, никого не видно.
     Оксана юркнула в церквушку.  Зашел  и  я. Резной  деревянный  иконостас
шоколадного цвета.  Прохладный  полумрак. Оксана  по-русски разговаривала со
священником. Я поставил свечи и подошел к ним. Разговорились.
     Отец Виктор --  бывший русский моряк. По молодости влюбился в гречанку,
сбежал в Афинах с корабля.  Свадьба не состоялась --  родители  невесты были
против, ушел в монастырь, дослужился до настоятеля церкви.  Оксана попросила
его продать ладан и елей, сказала,  что живет в Чехии. Он послал хромоногого
служку  за  ладаном.   Мы  вышли  на   улицу.  Лайла  и   Мария  нетерпеливо
прохаживались у микроавтобуса  с зачехленными фотоаппаратами -- православная
церковь не  их  конфессия.  Спирос  стоял  рядом  с  водителем и  зевал,  не
прикрывая рта. Джордж топтался рядом. Ларс с нами не  поехал -- он уже был в
Линдосе.
     Батюшка был широкоплеч, румян, космат,  бородат, и опрятная черная ряса
с серебряным крестом  сидела на нем кителем. Он сказал, что плавал механиком
в Черноморском пароходстве. Я сказал, что заканчивал Ленинградский  институт
водного транспорта. Батюшка посмотрел на меня с интересом:
     -- Плавал?
     -- Нет, судостроение-судоремонт.
     -- А я пять лет на сухогрузе отходил, -- улыбнулся батюшка.  -- Сначала
четвертый механик, король дерьма и пара, потом третьим...
     Служка  принес  прозрачный  пакетик  с  желтыми  камушками  ладана, и я
сказал:
     -- Отец Виктор, подскажите, где добыть  ветку грецкого ореха с плодами?
Меня Конецкий, наш питерский писатель, просил. Может, слышали?
     --  Виктор  Викторович? --  Батюшка сжал  пальцами  висящий  на цепочке
крест.
     Я кивнул. Он прикрыл глаза и помолчал, сдерживая волнение.
     -- Етитская сила, прости меня, Господи!.. -- Он возвел глаза к небу. --
Мы же его  книги  до дыр  зачитывали!  А ты  с  ним  знаком?  -- Он тревожно
покосился на меня. -- Как он поживает?
     Я  сказал, что  Конецкий  поживает по-всякому -- годы  и тяжелая служба
дают о  себе знать, но держится бодрячком, у  него  выходят  книги,  недавно
справил семидесятилетие...
     -- Люблю!  -- Отец Виктор широко улыбнулся и по-простецки развел  руки,
словно хотел обнять писателя-мариниста. -- Ой, люблю...
     Я  напомнил про  орех, он что-то быстро сказал  служке и тронул меня за
рукав: "Пошли!"
     Оксана пошла с нами, потянулись и Лайла с Марией.
     Пока мы пробирались в  дальний  конец  монастырского сада, отец  Виктор
объяснил, что грецкий орех уже уронил листву,  плоды только  в закромах и на
базаре, но он пошлет любимому писателю ветку мироносного дерева -- кипариса,
которую освятит в своем  храме. Пусть, дескать, эта ветвь  будет с  Виктором
Викторовичем и в Новый год, и в Рождество, она придаст ему сил и здоровья.
     Бывший  моряк,  а ныне настоятель  монастыря остановился около зеленого
колючего деревца с шишечками и принялся выбирать ветку.
     Торопливо приковылял  служка, протянул  кривой садовый  нож  с костяной
ручкой.  Отец Виктор перекрестился, хыкнул, и  раскидистая  ветка, усыпанная
бугристыми шишечками, оказалась в его руке.
     -- А  еще  одну можно? -- забормотал  я. -- Нам  бы в издательство, там
писатели собираются...
     Служка принялся замазывать земляной пылью смолистый срез у ствола.
     -- Во славу Божию! -- Отец Виктор обошел деревце и с хрустом снял ветку
поменьше. -- Писатели -- Божьи люди, как дети малые... Я и сам раньше в миру
стишки кропал... Довезешь?..
     Я уверенно кивнул, и Оксана попросила еще одну ветку, чтобы поставить у
себя  дома  в  Чехии.  Она уже трогала веточку на соседнем дереве  и любовно
разглядывала шишечки.
     -- Женам нельзя, -- сказал отец Виктор. -- Это особое дерево.
     -- Я верующая, в церковь хожу...
     -- Не положено женам. Это мужское дерево.
     Лайла с Марией  прохаживались невдалеке и поглядывали  в нашу  сторону.
Лайла пожимала плечами, Мария смотрела на часы.
     Потом отец Виктор бормотал молитву перед  алтарем, брызгал святой водой
на ветви, махал кадилом, нетерпеливо  сигналил автобус, и я думал о том, что
недовольство  попутчиков  скоро  забудется,  но  сделается  доброе  дело,  и
представлял, как обрадуются Виктор Викторович с  Татьяной, когда я пройду по
заснеженному двору и внесу  в  их квартиру на шестом этаже смолистую пахучую
ветвь, и расскажу ее историю.
     Отец Виктор расцеловал меня, перекрестил и  сказал, что  будет молиться
за Виктора Конецкого, просил передать ему низкий поклон и привет от  бывшего
маримана.  Я  обещал.   "Новых   книг!   Здоровья!  Терпенья!  Россия  скоро
поднимется!"
     Мы сели в автобус и поехали. Я помахал ему из открытого окна.
     Он стоял у ограды монастыря и крестил удаляющийся автобус.  Я высунулся
в  окно.  И  когда  мы  стали  уходить  плавным  поворотом  за  горушку, мне
показалось, он смахнул слезы. А может, только показалось. Крепкий мужик...
     Оксана убрала  пакетик с  ладаном  в  сумочку и пообещала  отсыпать мне
половину. Ладаном ее снабдили бесплатно.
     Акрополь  оказался закрыт -- понедельник. Огромный  город, отгороженный
сетчатым  забором,   стоял  на  неприступной  скале.   Там   было  бы,   что
посмотреть...Мы поднялись по  стертым каменным ступеням на высоченную гору и
сфотографировались на фоне исторической бухты.
     Вяло  пошли  обратно. На склоне холма козы щипали чахлую зимнюю травку.
Внизу, на берегу  бухты,  где апостол Павел высаживался с корабля,  возились
смуглые  пацаны  возле  перевернутой  лодки.   Побродили  по  узким  улочкам
пустынного городка, и Спирос повез нас на  обед в рыбный ресторанчик. Спирос
гордо  сказал, что  дает обед в честь писателей и в связи с моим отъездом. У
них так принято. Он  натыкал в радиотелефоне номер  и сообщил в  ресторацию,
что мы подъезжаем. Потом сообщил нам, что именно сообщил.
     Застекленная терраса ресторанчика, блики солнца на голубой глади моря.
     Принесли  закуски  -- креветки, мидии,  кальмары,  щупальца  осьминога,
нарезанные  кружочками, воду,  вино. Мы с Джорджем и Оксаной сели рядом, и я
предложил  тост  за   духовное   братство  всех  писателей,  за  всех   нас,
поблагодарил  администрацию Центра  за  уют и гостеприимство.  Произнес  еще
несколько тостов  --  корявых,  но,  как  мне показалось,  душевных.  Джордж
предложил  выпить за дам. Шофер Манолис, как и  я, пил воду, но встал вместе
со всеми.
     Спирос сидел развалясь, ковырял в зубах, смотрел барином. После закусок
официант  подкатил  к столу  огромную  рыбу на  блюде и замер,  улыбаясь. Мы
захлопали в ладоши. Защелкали фотоаппараты. Официант мгновенно раскромсал ее
специальными  ножами, и у каждого появилась тарелка белого  парящего мяса. Я
отговаривался от выпивки отсутствием  русской водки -- пью,  дескать, только
ее, и непременно большими стаканами. В крайнем случае -- народный самогон.
     Потом Спирос сходил на кухню, вернулся со счетом, небрежно  швырнул его
на  стол и принялся громко объяснять Джорджу,  каких сумасшедших денег стоил
обед, который теперь оплатит  писательский Центр. Он тыкал пальцем  в счет и
называл цену замечательной рыбы за килограмм. "Вот жлоб, -- негромко сказала
Оксана.  --  Как будто свои  платит.  Он, вообще,  кто?"  -- "Администратор,
бухгалтер..." -- "Жлоб!  Если надо,  я  за себя заплачу", -- она  полезла  в
сумочку. "Не надо, сиди спокойно".
     Спирос продолжал дотюкиваться до Джорджа:
     -- На эти деньги в Румынии можно несколько месяцев жить, так, Джордж?
     Джордж смущенно пожал плечами и, подумав, кивнул: "Да, пожалуй..."
     Тут я не выдержал, влез  в разговор и сказал, что в России золото стоит
дешевле, чем эта рыба.
     Мария и  Лайла стали  припоминать, что,  где и  сколько им  приходилось
платить за различные кушанья.
     Спросили, сколько бы стоил  подобный ланч на нашу  компанию в России. Я
сказал, что в России, в подобной деревенской таверне, обошелся бы долларов в
100--150.  При  этом  нам  бы  еще  играли на балалайках или гитарах.  Лайла
усомнилась, стала вспоминать,  как  они  обедали  в гранд-отеле  "Европа"  в
Петербурге и  сколько  они заплатили.  Я  попросил не  путать  лучший  отель
Петербурга с прибрежным ресторанчиком в мертвый сезон.
     Оксана извлекла из  портмоне увесистую  стопку  долларов и  прикинулась
дурочкой: "Простите, вам, очевидно, не хватает? -- Она обращалась к Спиросу.
-- Сколько? Я заплачу".
     Я мысленно аплодировал ей.
     Спирос отгородился от денег рукой:  "О'кей, о'кей, я  заплатил". Он для
убедительности помахал счетом.
     "А о чем разговор?" -- спросила Оксана.
     Вопрос остался без ответа.
     Я полез сравнивать цены на молоко, сигареты,  бензин и  т.п.  Это после
того,  как Спирос высокомерно спросил  Джорджа, сколько  в  среднем получают
люди в Румынии.
     "Сто долларов", -- был ответ.
     Я  сказал, что у нас  столько же. И привел  цены на икру, хлеб и вино в
драхмах... Спирос,  похоже, не  поверил, что банка  икры  в России стоит как
пачка американских сигарет в Греции.
     У меня  бы такой Спирос  вылетел с работы в тот же день... Еще  бы и по
морде схлопотал.
     Мы с Оксаной извинились перед компанией и пошли побродить по бережку.
     -- Вообще-то здесь хорошо. -- Оксана взяла меня под  руку  и оглянулась
на  террасу,   где   наши   ели   мороженое,   на  одноэтажные   домики   со
ставнями-жалюзи. -- Кажется, это мотель, -- сказала она.  -- Здесь до города
минут десять на такси.
     Я  промолчал, жмурясь  от солнечных бликов на голубой  воде. У мостков,
забрызганных рыбьей  чешуей, поскрипывала  лодка  со  спущенным парусом.  На
кольях сушились  зеленые  сети.  Вдоль берега тянулась гряда кустов с синими
трубочками цветов. Я представил, как возвращаюсь  на террасу и говорю, чтобы
нас не  ждали  --  мы  доберемся  сами.  Оксана скинула  туфли  и  с  ногами
устроилась  на  лавочке,  приложилась  щекой  к высокой  спинке.  Отойдя  на
несколько шагов, я с тупым усердием стал забрасывать в море камни...
     На обратном пути Оксана показала мне недостроенную виллу  невдалеке  от
дороги: "Вот моя фазенда. Видишь?" -- "В каком смысле?" -- "Могла быть моей.
Сюда он меня возил".
     Я сказал,  что вижу. Около строящегося дома белел строительный вагончик
и трепыхалась пленка теплицы. Грядки, саженцы деревьев, виноград у  бетонных
столбиков.
     "А сейчас покажу мою квартиру". -- Мы  проехали с километр. "Вон там, у
моря, трехэтажный дом, видишь?  Весь третий этаж его... Окна на  море. А вот
отель, где он  работает..." Мы проехали еще немного, и она просто, без злобы
сказала: "Жмоты они все... Хорошо, что так получилось..."
     Нас  довезли  до Центра. Водитель  Манолис  и ставший  галантным Спирос
повезли Оксану в ее пятизвездочный "Медитерранеан".
     Мы  с  Джорджем  пили  кофе  на кухне.  Я  видел, что Джордж взволнован
инцидентом  в  ресторанчике,  но  старается не подавать  виду. Он походил по
кухне, попросил у меня сигарету, закурил, вновь походил и остановился.
     -- Спирос не джентльмен! -- грустно сказал он.
     -- Не джентльмен, -- согласился я по-английски. И добавил по-русски: --
Он жлоб!
     -- Что есть "жлоб"?
     -- Ху... парень.
     -- Но он еще молод, -- печально сказал Джордж, тоже по-русски.
     Мы обнялись, и я пошел собирать чемодан.

     В  моей  келье  стоял  смолистый  запах  кипариса. Я стал  запаковывать
чемодан. Ветки не хотели умещаться  под крышкой, и я свернул их  калачиком и
уложил  в  пластиковые  пакеты.  Одна  шишечка  отвалилась и  укатилась  под
кровать.  Я не  стал доставать ее. Через  пару дней  здесь будет жить кто-то
другой, он найдет шишечку и будет  гадать о ее происхождении.  А может, и не
будет... Снял со шкафа медведя, посадил его в кресло. Сказал ему, что завтра
улетаем  в  Питер  через  Афины и  Амстердам,  а потом  он один отправится в
Брянск, там ждет его хорошая девочка, пусть он не робеет.
     Покурил  у  открытого окна, думая  о  том,  что ничего  еще  в жизни не
сделал, ничего значительного не написал, и чем буду отвечать перед  Богом? И
если завтра разобьюсь в самолете, то от меня не останется ничего, кроме пяти
книг, непрочной памяти  коллег и родственников... Так, холмик на кладбище. И
годы уже не те, чтобы плюнуть на все, обречь себя на аскетизм и поселиться в
какой-нибудь лесной избушке с пачками бумаг и отцовской машинкой "Groma"...
     Собрал книги, разложил бумаги по папкам, уложил на дно чемодана тряпки.
     Мало я написал. Сотня страниц "Греческого  дневника",  рассказы Оксаны,
да взлохмаченные  страницы отдельных глав -- меня бросало из века  в  век, и
случись  прочесть  их  психиатру,  диагноз  был  бы  поставлен  без  осмотра
пациента: записки сумасшедшего. Побродил по номеру, переставил на место стол
и пошел пройтись по городу, попрощаться с Родосом.
     Присел на  корточки  у  темной  воды моря и  ждал, когда пенистая волна
лизнет  мою ладонь.  Дождался  --  теплое  ласковое  касание напоследок.  Не
хотелось  уходить. Галька с  шуршанием  проседала под ботинками.  Я дождался
второго касания и с грустью подумал о том, что все хорошее быстро  кончается
-- через день я буду в слякотном Питере, закрутится карусель ежедневных дел,
звонки, бумаги, чужие книги, чужие рукописи. Придется перезанимать деньги...
Рассказ  или  повесть об  Оксане я  едва ли напишу --  кому нужен  курортный
рассказ о мужчине  и  женщине без  любви;  большинство  мужчин  сочтут  меня
импотентом,  а  жена  расценит  это  как  моральную измену  и никогда уже не
отпустит за границу... А то и вообще не поверит, что у меня с Оксаной ничего
не было.
     Я  не спеша  прошелся по набережной, ноги  вынесли  меня  к  китайскому
ресторанчику,  я  поздоровался и попрощался с  поварами. "Мери Кристмас!" --
кивали  они. Все  так же нежно пиликала восточная  мелодия  у  входа, только
теперь она показалась мне грустной. Здесь все и началось. Китаец в клетчатой
рубашке и джинсах переворачивал стулья. Пьеса окончена.
     Я  перешел  через дорогу и заказал себе кофе с  холодной  водой.  Грек,
которому  я когда-то показывал кулак, сделал вид, что меня не помнит. Я даже
не посмотрел на него,  чтобы не вспугнуть тихую  грусть расставания. Посидел
на улице, вспоминая дни на Родосе. Выкурил сигарету. Куда убежали пятнадцать
дней?
     Оставил  на столике деньги и пошел  без  всякой цели. Остановился около
древней ветряной мельницы,  тронул рукой еще теплый камень. Буду  ли я здесь
когда-нибудь? На террасе кафе, где  Оксана  рассказывала  про своего бывшего
мужа, сидела парочка. Официант тащил с темного пляжа доску для камина.
     Я постоял в темном дворе церкви, выложенном  галькой. И мне показалось,
что сейчас я встречу Оксану  -- она  выйдет, грустная, из-за угла, покачивая
сумочкой на плече. Повзрослевшая Барби, которой никак не дается счастье... Я
был  уверен,  что она где-то  здесь, бродит  в  одиночестве, останавливается
около освещенных витрин и думает о своем...
     В кармане оставались три тысячи драхм, и  я без всякого азарта завернул
к  казино "Плейбой".  Величественное здание с  колоннами  в  глубине  парка,
автомобильная стоянка,  никакой  надписи. Я спросил:  "Это  казино?" Парень,
расхаживающий нервно у ворот, кивнул.
     Мраморные ступени, вертящаяся  дверь, огромный  холл  и две девушки при
компьютере и подносе с карамельками. Приблизился к девушкам, пройдя холл под
наблюдением высокого охранника. Девушка у  компьютера вежливо  защебетала --
ей  нужен  был  мой паспорт  или визитка  из отеля.  Без них нельзя. Парень,
вошедший  за мной,  уже  называл  свое  имя,  и  его  искали  по компьютеру.
Мелькнула  его фотография на  дисплее. Девица приветливо кивнула  ему, и  он
торопливо прошел, подцепив с подноса карамельку.
     Значит, не  судьба. Я меланхолично взял конфетку и  пошел, не огорчаясь
-- острых впечатлений получить не удастся.
     И  ошибся:  меня опять врасплох  облаяла  песка, когда я  поднимался по
своей улице. Даже  сердце екнуло.  Я  остановился,  кинул  ей  карамельку  и
сказал, что прощаю ей коварные нападения. Пусть и она простит мой розыгрыш с
медведем. Собака  сгрызла гостинец  и  заурчала. Я пошел и лишь  погрозил ей
пальцем,  когда   она  заклацала   мне  вслед  зубами  со  своего  бетонного
балкончика.
     И когда пришел в свой номер и позвонил Оксане, ее не оказалось.
     Она  сама позвонила  к полуночи  и  сказала,  что  бродила  по  городу,
прощаясь с ним, и посидела в том  кафе, где мы  познакомились... Мы ходили с
ней по одним и тем же местам, но не встретились. Ну и хорошо.
     И мы стали  договариваться, во сколько ей завтра утром выйти из  отеля,
чтобы не опоздать в  аэропорт.  Я сказал, что заеду за ней ровно в восемь --
Анатолия уже заказала такси.
     Выгреб содержимое холодильника в  мешок, сунул в  него оставшиеся пачки
туалетного  мыла,  не распакованный тюбик зубной  пасты и  тихонько отнес на
кухню -- Анатолии.
     Анатолия спала, горела рождественская елка в гостиной, и шебаршились  в
клетке птички -- я постоял, запоминая их и прощаясь.




     Афины. Аэропорт.
     Утром  я обнялся с  Анатолией, похлопал ее по мягкой спине, она вытерла
слезы, приглашала  приезжать  еще. Таксист подхватил мой  чемодан и понес  к
машине.
     ...В  аэропорту  мы  прошлись по пустынному зданию и сели на  диванчик.
Оксана достала фотоаппарат:
     -- Давай я тебя сфотографирую. Только улыбайся.
     Я, как мог, улыбнулся.
     -- Теперь я тебя. -- Я стал доставать свой.
     -- Ты мне напишешь?
     -- Да.
     --  Приезжайте  вместе  с  женой  летом.  И  малого  берите,  с  дочкой
познакомим.
     -- Улыбайся, -- сказал я.
     -- Не могу, -- сказала Оксана. -- Подожди. -- Она отвернулась и полезла
в сумочку.
     Я вышел на улицу и покурил.  Подъезжали такси, греки катили чемоданы на
колесиках, меня обнюхала собака и отошла. Я подумал, что через час полета мы
расстанемся: ей  на  Вену, мне  на  Амстердам. И едва ли  когда увидимся.  Я
подошел  к киоску сувениров и  купил лазоревый  камушек  в виде сердечка  на
серебряной цепочке. Простенький и изящный, как мне показалось.
     -- Это героине моего романа на Новый год.
     Она взяла с улыбкой: "Спасибо".
     Я взвел фотоаппарат: "Готова?"
     Она кивнула. Я щелкнул раз, другой, третий.
     -- Первый бокал в Новый год я подниму за тебя. И твою семью.
     --  Я тоже, --  сказал я. --  Передавай привет  Матвеичу -- "Ой,  блин,
лучше бы я умер!" И маме. Не грусти, все будет хорошо.
     -- Ты  мне очень  помог, --  сказала  Оксана  и  тронула  капюшон  моей
ветровки. -- Если бы не ты...
     -- Не обижайся, что не смог уделить тебе много времени. И  не  обижайся
на мои резкие слова...
     -- Чудной ты человек...
     -- Чудной.
     Она чмокнула меня в щеку и вытерла пальцем помаду.
     -- Не забывай меня, пожалуйста...
     -- Не забуду.
     В  самолете мы молча смотрели в  один иллюминатор, и я тихо  радовался,
что все обошлось: не надо будет врать жене, прятать глаза, а  светлая грусть
останется при мне, и ее не надо будет стыдиться..."

Last-modified: Wed, 27 Feb 2002 20:14:38 GMT

Оцените этот текст: