же ноги болят. Вернемся к Яффским воротам. Усядемся в одной из забегаловок. Возьмем по чашке кофе. Поговорим. Глава четвертая: Разговоры. Воспоминания. Арест Что вам сказать? - я не в ладах с реальностью. Жизнь моя поэтому нелегка. Если бы я был писателем или хотя бы художником, все было бы проще, во всяком случае, привычнее. Я придумывал бы мир, которого нет, но которого мне так не хватает, а потом лепил бы его неторопливо на гончарном круге смолоду избранного ремесла. Так меня изначально задумали, я знаю наверное. Но случилось, что ангел-хранитель, нахальный любопытный чертик, подкрутил часы моего рождения: ему хотелось посмотреть, что будет. Земля успела провернуться на лишние тридцать градусов, и на беспечную Луну навалилась тяжелая сатурнианская тень. Шалун потер ладошки. "Болтать будет без умолку, фантазировать и влюбляться будет, а вот чтоб чего-нибудь сделать... хым-хым... это вряд ли..." Потом повернулся к сестричке, тоже ангелу: "Папе не рассказывай, ладно?" Мой ангел-хранитель, этот очаровательный подонок, уже отличился однажды, правда, очень-очень давно, когда занимал куда более важный и ответственный пост главного стилиста мировой души. Знаете, что он учадил тогда, негодяй? Он взял и отделил форму от содержания! Папа реагировал бурно. Ангелочек, как это часто бывает в конфликте поколений, вместо того, чтобы, склонив голову, выслушать и повиниться, посчитал нападение лучшей защитой. Он произнес обличительную речь, столь же заносчивую, сколь и сбивчивую, каждый период которой начинался "а ты сам, между прочим!.." Главный пафос сводился к тому, что папа выставил Адама и Еву из рая из чистейшего любопытства, и, следовательно, руководствовался теми же абсолютно мотивами, что его сын-стилист. Папа слушал и улыбался в бороду. Потом сказал: "Значит так. До высокой абстракции ты еще не дорос. Поработаешь внизу, с народом. В отделе персоналий. Вот тебе душа... скажем... ну, скажем, вот эта. Будешь ее вести. Конкретно. Все понял? Ступай!" Каждый гнет свою линию, даже ангел. Не помню, какие эксперименты проводились надо мной в прошлых инкарнациях, но могу догадаться, что все они были отзвуком той давнишней ангельской шалости. Выбора у меня, поэтому, особого нет: чтобы получился хэппи-энд, я должен проявить смекалку, преодолеть все трудности и, под конец, наполнить форму содержанием, утерев нос низко падшему ангелу и порадовав Отца. Ох, читатель! Сдается, вы попали в сказку. Вам вообще-то нравится про любовь? Про нее будет много, довольно много. Но вот появится ли она сама, не могу точно сказать. Честно: не знаю... Любой профессиональный сказочник подтвердит вам, что подобные вещи он не контролирует. В какой-то момент за героями вообще становится не уследить. Где, кстати,...о, черт! ну вот! я так и знал!.. ...Зильбер! что с тобой?! тебе плохо? да? нет? просто так? точно? Ладно, извини: я отвлекся. Нечаянно... я вдруг почувствовал приближение приступа, хотя это очень странно, что в такой момент, потому что я ведь с приступом как с приставом живу давно, можно сказать, всю жизнь, я хорошо его изучил и знаю все его повадки и приметы и эти как их предупредительные знаки зачем за что же щас мне эта пустота деленная на ноль пружина ужаса раскручивается в манной каше скуки лицо теряет форму начиная с губ. Страх мой расползается. Еще немного и я не смогу больше сдерживать его в себе. Он прорвется наружу и растечется грязной лопнувшей медузой, забрызгает все вокруг среди бела дня в толпе народа. Рта я уже открыть не в силах, мычу только сквозь зубы нормально идем идем скоро уже, а ноги-то ватные, пот холодный, все кончено. Мне хочется крикнуть ей беги линяй пока не поздно, а самому аннигилироваться. И, когда чудовища из завизжавшей прорвы уже подошли к самому краю, свесив обтекающие горькой слюной языки, явился ангел-смотритель, прилетел, наконец, бездельник, и враз всех разогнал. Все сняло как крылом. Как не было. ...Это, радощч м'ое, улица Казанова, дай-ка лапку... у пани очень мягкая ладонь... нет, нет, старик Джакомо, трахавший все что движется, как, кстати "трахаться" по-польски?.. да, ладно тебе, мы же типа филологи!.. как?.. пердолич?... тоже красиво... нет, великий узник тюрьмы Пьомбо тут ни при чем... ты читала его книгу "Моя жизнь"?.. зря, рекомендую! тем более, что в предисловии упомянут мой друг Носик, он, видишь ли, определил все венерические болезни, которыми страдал Казанова, но эта улица не в честь него, просто каза нова значит "новый дом" по-итальянски... Носик?.. жил здесь, а теперь в Москве, мир, к счастью стал широким - живи где хочешь, а мы ведь за это дело, можно сказать, кровь проливали... нет, нет, это я фигурально, но молодость, в общем-то, положили... помнишь: не ма вольнощчи без солидарнощчи!?.. ах да, конечно, ты была тогда совсем еще крошкой. Хочешь посмеяться? - я польский начал учить в восьмидесятом из-за Солидарности, думал: доберусь до Варшавы, а оттуда - в Израиль... ага, всегда хотел... осторожно! обрати внимание на этот колышек, к нему раньше привязывали ослика возле странноприемного дома, а теперь об него спотыкаются симпатичные девушки, если их кавалеры вовремя не... о-па! какие люди и без охраны! Видишь вон того розовощекого пана с к'уку, ну, в смысле, с косичкой? Это - экскурсовод Володя Мак. Он водит популярную экскурсию "Булгаковский Иерусалим", но большинство туриство желает, главным образом, засмотреть церковь, в которой венчались Пугачева с Киркоровым, а это уже, так сказать, постбулгаковский Иерусалим. Я Маку говорю: бери за это отдельные деньги, а он говорит: не могу, - застенчивый ужасно!.. Конечно, сходим - когда я приду в отпуск из армии. Я Мака попрошу, он нас возьмет бесплатно... Да, Малгоська, да, я - солдат! А у нас в Израиле для солдата, знаешь, что главное? - чтобы его далекая любимая ждала! Будешь ждать?.. Класс! Я рад! А, может быть, Малгоська, мы связаны одной судьбою?.. Да я и сам еще не знаю какой. Посмотрим. Это-то и интересно. В этом, может, и заключена интрига... Куда мы идем?.. Мы к Юппи домой идем, вот куда. Эйнштейн уже там, ждет... Что?.. Рассказать тебе про моих друзей? Ты знаешь, я бы с удовольствием. Только, боюсь, ты не поймешь все эти быстротекущие реалии нашей жизни, которая... поймешь?.. уверена?.. Ну ладно, хорошо. Тогда, слушай: Телега "Верные друзья" Давным-давно в один из дней слякотного московского месяца нисан я оказался в кабинете директора ДЭЗ номер двенадцать недалеко от Белорусского вокзала. Мне было двадцать лет, я ушел из дома. Я насмерть разругался с родителями и решил податься в дворники, потому что дворникам в центре давали коммунальное жилье. Техник-смотритель Вера Павловна полистала мой паспорт, узнала из него, что, хотя я выгляжу как чурка, я не чурка, а еврей; поинтересовалась, буду ли я работать на совесть или нам придется скоро расстаться; и дала заполнить анкету и листок бумаги для заявления. Сама она вернулась к прерванному разговору с директором. "Так вот, я и говорю: зла не хватает! Не хватает зла! Ну, не хватает зла и все тут!" На миг мне почудилось, что Вера Павловна просто сетует на нехватку зла, как жалуются на нехватку кадров или стройматериалов. "Представляете: захожу во дворик на Фадеева, гляжу, картина: устроился, голубчик, на солнышке! Ящики, значит, картонные подстелил, телогрейку под голову, лопату в угол, книжку раскрыл и бутылка пива у него в луже охлаждается. Ну прям' аристократ, етить!" Живая прелесть описанной сцены тронула меня. Я отложил ручку и с интересом принялся слушать, что было дальше. "Я ему: у тебя совесть есть? Совесть у тебя есть, тунеядец?! А лед на Брестской кто будет колоть? Кто, спрашиваю, будет колоть лед? И что ж он мне отвечает, ирод? Я говорит, Вера Пална, взял великий почин. Наш, говорит, ДЭЗ, должен мною гордиться и водить на мой участок интуристов и высоких гостей столицы. Потому что во всей столице только у меня на участке лед держится аж до середины мая!.. Ой, да что тут говорить! Зла не хватает на засранцев! Не хватает зла!" Вера Павловна вздохнула тройным страдальческим вздохом, приняла у меня заявление с анкетой и повела показывать жилье. Мы обогнули пивную, ей оставалось уже недолго до превращения в андроповский павильон с автоматами "квас"; пересекли двор, старательно обходя мотки кабеля и разной величины металлические трупы; толкнули раздолбанную дверь подъезда и поднялись по классически заплеванной лестнице на второй этаж, - "вот ваше жилье, а напротив у нас милиционеры, которые по лимиту, значит". Вера Павловна позвонила в ту дверь, которая наша. После обременительной для экранного времени паузы послышались, наконец, шаркающие шаги. Из того, как долго они приближались, я заключил, что квартира большая. Щелкнул английский замок, и на пороге возник Юппи. Нет, на пороге возник, конечно же, не Юппи. На пороге возник Алик Йоффе, хотя я и этого тогда еще не знал. Я только почему-то сразу догадался, что это тот самый коллега, который аристократично остужал бутылку пива в подручной луже. В Юппи он превратится через несколько лет, в Израиле, на курсе молодого бойца, потому что из-за отсутствия значков для гласных в нашем ненормальном языке, все без исключения командиры и другие офицеры наших душ будут читать его фамилию неправильно и не будут понимать, почему ограниченный русский контингент роты давится хохотом. Но, когда мы с Юппи вспоминаем наше знакомство, то он о себе тоже теперь думает уже как о Юппи, а не как об Алике Йоффе. Как и для меня, хронологический порядок событий для него местами нарушен. А, может быть, вообще, наши представления о собственной жизни это то, как мы расставляем события? Может быть, Малгоська, все вообще сводится к композиции? И в таком случае каждый из нас просто сам себе композитор, и какую музыку мы по жизни пишем, ту и слушаем. А старые друзья хороши тем, что можно слушать вместе избранные фрагменты... - Вот ваш новый товарищ, - представила меня Вера Павловна. Юппи застенчиво кивнул: "Здрасьте..." "Это что еще там за товарищ?" Голос раздался из проема справа, в котором я интуитивно верно определил вход на кухню. Вслед за голосом оттуда неторопливо выплыл Эйнштейн в косоворотке, с чашкой чая и "Беломором". Он оглядел меня очень откровенно, чтобы не сказать нагло, шумно отлебнул из чашки, сплюнул грузинскую чаинку и со значением произнес: "Ага!.." Я не выдержал и спросил: "Что "ага!"? - Да так, ничего. Добро пожаловать в жидоприемник! - Ой, ну как тебе не стыдно! - вздрогнула воспитанная в интернациональном духе техник-смотритель, и, пытаясь скрыть смущение, засуетилась: "Комната твоя, Мартын, дальняя, вон та, мальчики тебе покажут, введут тебя понемногу в курс дела... ну, кажется, все, пошла я... ах, да, чуть не забыла: политинформация - в девять утра, каждый понедельник, после утренней уборки, а уборка, стало быть, есть утренняя и вечерняя, и два раза в месяц надо снимать показания счетчиков - воду и электричество по участкам, Альберт тебе объяснит, как это делается, правда ведь, Альбертик, ты же физик у нас?.." Альбертик снисходительно кивнул: "Будьте покойны, Вера Пална, все объясним аж до пятой цифры после запятой!" "Ну, ребятки, устраивайтесь!" Дверь за незлой усталой женщиной закрылась. Мы пошли пить чай на кухню. Какая же это все-таки была огромная квартира! Говорят, раньше в ней располагались мебилированные номера. Похоже, что так. Четыре просторные комнаты выстроились в ряд стена к стене; в трех жили мы, а в четвертой - холодной, без батареи, какие-то умельцы еще до нас собрали из паркета кропотливыми усилиями стол для пинг-понга. (за этим столом я и сегодня обыграю хоть чемпиона мира, хоть кого, потому что знаю все паркетные неровности, впадины, выступы и мелкие шероховатости). Три туалета обеспечивали независимый комфорт жильцов, хотя ванной, к прискорбию, не было совсем. Но зато кухня воплощала своим размахом соборную мечту российской интеллигенции, которую, как и положено, и в этом нет уже, кажется, больше иронии, символически обозначали три жида. "Приступим к инструктажу, коллега..." Эйнштейн, когда говорит, совершенно не умеет сидеть или стоять, он всегда ходит взад-вперед, заложив руки за спину, глядя прямо перед собой, теряя тапок и находя его ногой наощупь в движении. "...Как известно, в любой науке удельная доля практиков значительно выше, чем теоретиков. В дворницкой же науке картина наблюдается обратная: практики, экспериментаторы находятся в меньшинстве; подавляющее большинство дворников, - в нашем ДЭЗе, во всяком случае, - заняты теоретическими разработками. Проиллюстрируем эту дифференциацию труда конкретным примером. Зимнее утро. Снегопад. Дворник-практик хватает лопату и отправляется на уборку. Теоретик же рассуждает следующим образом: я должен позаботиться о том, чтобы моя работа была как можно более эффективной; пока идет снег, убирать его нет никакого смысла; следовательно, я должен переждать снегопад..." - Собаку заведем? - спросил вдруг сидевший до этого тихо Юппи. Вопрос показался мне несколько эзотерическим, но Эйнштейна он нисколько не удивил. "Ты сначала до хомячка дорости, голуба... и, вообще, не мешай... где мы были?.. а, да, значит, - переждать снегопад... Далее. Как ты слышал, в наши обязанности входит снятие показаний счетчиков. Что делают экспериментаторы? Дважды в месяц они ползают на пузе по грязным подвалам. А как поступают теоретики? Мы пользуемся простым, но изящным приемом, который называется экстраполяция. Вот смотри", - Эйнштейн махнул рукой в сторону приклеенного к стене над холодильником листа ватмана. - "Мы исходим из допущения, что показания растут линейно. Тогда достаточно двух точек, чтобы провести прямую, а дальнейшие результаты просто снимаются с графика по мере надобности..." Эй! Ты как там, Малгоська, не утомил я тебя?.. По-русски говорят "подсесть на ухо", очень полезное выражение, запомни... Тебе действительно интересно или ты из вежливости?.. А мы почти уже пришли: Юппи живет вон там, на Давидке. У русских (Аксенов подметил) есть удивительная страсть называть уменьшительно-ласкательными именами продукты питания: хлебушек, маслице, яички... В возрожденном иврите уменьшительно-ласкаются имена людей: министр Ицик, премьер-министр Биби, мой психоаналитик Роник. И вот тебе, опять же, площадь Давидки... Прямо за ней, в маленькой уютной студии, с настоящим, поверишь ли, садиком, обильно заваленном коробками из-под пиццы, живет наш друг Юппи. Он живет переводами. Но не как я, - иначе. Переводы на его банковский счет производит ежемесячно федеральным экспрессом дядя Мозя из Алабамы. Время от времени, но не так, чтобы слишком часто, дядя Мозя наезжает в Израиль с тетей Фирой, чтобы умилиться еврейскому государству. Он бродит по городу и машет палкой: "Фира! Посмотри, Фира! Это наш еврейский автобус!" Сгорая от стыда и злости, Юппи таскается с дядей, отрабатывает федеральный экспресс. "Фира! Посмотри же скорее, Фира! Это наш еврейский солдат!.." Мы обогнули площадь. У входа в налоговый отдел муниципалитета стоял патрульный джип жандармерии, о которой народ не думает, что она жандармерия, потому что она называется пограничная полиция, а где проходит граница еврейского государства, никто толком не знает. Может, и через площадь Давидки. Наш еврейский жандарм, вернее, солдат-пограничник мирно кимарил над газетой, но две его товарки с прямо-таки рвущимися из формы формами бдительно топтались вокруг, и лица их были не по-девичьи суровы, а пергидрольные косы заплетены туго. - Уаэф! Ауитак! Это она по-арабски скомандовала. Примерный перевод: "Хенд а хох! Аусвайс!" И примерно такой же эффект, когда этот окрик на полном серьезе и с нехорошим выражением лица обращен прямо на тебя. Я дернулся. Но только в самом начале и не сильно. На самом деле, я был вполне готов к подобному афронту, хотя по-настоящему, конечно, не верил, что опереточная куфия моего героя сработает с такой голливудской буквальностью. Я мог бы достать удостоверение личности и помахать им триумфально - ну что, маленькие дурочки, поймали террориста?! ха! ха! но я промычал арабское "ма фиш" - "нэту", потому что меня давно подмывало узнать: а что чувствует тот или иной араб, когда стоит лицом к стене, расставив ноги, а юная израильская солдатка его ощупывает? Вместо этого я узнал, что чувствует небритый лысый русский, когда пытается проканать под палестинца перед лицом двух полных служебного рвения идиоток. Малгоська все провалила. У меня уже испуг сменился азартом, и по коже пошли гусиные пупырышки восторга, я уже начал п р е в р а щ а т ь с я, как вдруг такая до сих пор трогательно бессловесная туристка зашлась с полоборота без разбега пронзительным кликушеским речитативом. Шипящие польские кошки с зелеными глазами запрыгали по Давидке, выпустив когти. У слова "пердолич" оказалась многочисленная родня. Я обалдел, но и девки - не меньше. С удовольствием отмечу, что наших пограничниц на удивление легко застать врасплох: достаточно начать громко их материть и непременно по-польски. Дальше в фильмоскопе сумбурные картинки. В таких нелепых быстрых ситуациях все лица слишком действующие, и нет надежного наблюдателя. Я что-то бормотал успокоительное, Малгоська всхлипывала. По-моему, очень удалась сцена, когда мы стоим крепко обнявшись, и я глотаю слезу с ее щеки. На периферии зрения - злые полицайки. Они орут, что за такие шутки я у них буду в тюрьме сидеть и чтоб я убирался в свою Польшу. Я истерически смеюсь и не могу остановиться, потому что мне вспомнилось из Галича: "Они сказали Польша там, а он ответил - здесь!" Пятьдесят шагов до юппиной фазенды. Мы не побываем сегодня в КПЗ, что на Русском подворье, друзья. Мы уходим к своим. Глава пятая: Игра и приступ Нас встретил стук костей. Друзья мои резались в нарды, развалившись в плетенных креслах-качалках под сенью хочется сказать чинары, а как называется это дерево на самом деле, я не знаю. Оно, во всяком случае, достаточно крепкое, чтобы выдержать натянутый между ним и крыльцом гамак, в котором Юппи лежит, когда не сидит. Скрип калитки заставил игроков поднять глаза от доски. Но ровно на ту долю секунды, которая необходима, чтобы на сетчатке отразилось изображение входящих. "Привет!" и другие реплики подавались уже не глядя, вернее, глядя, но обратно в доску. Меня такие вещи не смущают. Кому, как не мне, знать, что оторваться от игры человеку чрезвычайно трудно, значительно труднее, чем от работы. Я бегло оценил положение на поле, но углубляться не стал, потому что по природе своей я не болельщик, и меня интересует только та игра, в которой я сам принимаю участие. В нарды или, как их у нас называют, шеш-бэш, я страшно люблю играть. В отличии от шахмат, в нардах присутствует элемент удачи, а, значит, полный набор мистических переживаний, знакомый русским писателям и другим авантюристам духа, которым необходимо чувствовать, как именно божественный случай ограничивает свободу нашей воли. При том, игра в шеш-бэш лишена абстрактности карточных игр: передвигающиеся по полю фишки, которые в одном месте ведут атаку, в другом терпят бедствие, а в третьем держат достойную оборону, все-таки правдивее изображают жизненную борьбу, чем зажатые веером в руке бумажки. И нет этой унизительной картежной потребности скрывать, блефовать, подглядывать. Шеш-бэш - открытый честный спорт. Он не стал еще олимпийским единственно потому, что далеко не все выдающиеся атлеты смогут пройти перед соревнованиями drug control. Я обожаю нарды, и все же, мне было не до них сейчас. В предвкушении совсем другого праздника тревожно метался мой дух, шпыняемый нетерпеливой плотью. Где тут у вас будка для конфессии? Я хочу художественно исповедаться. Как вы думаете, - так начну я, - что ищет человек в жизни? Ведь правда, никто этого точно не знает? В вопросах мироздания мы ничего не можем знать точно, но бесконечной божьей милостью нам дано обо всем, абсолютно обо всем догадываться. А это, если вдуматься, гораздо интереснее, чем знать, потому что триллер увлекательнее заключительного протокола. Моя догадка не претендует на всеохватность, я никому не стремлюсь ее навязать, но хотел бы просто поставить ее на полку в обширной и постоянно пополняющейся библиотеке людских догадок: мы не ищем, мы убегаем. Всю жизнь мы убегаем от банки с пауками, которой пригрозил нам Федор Михайлович. Вместо банки может быть что-то другое, но только это что-то всегда воплощает страшную, не оставляющую выхода скуку. У меня в юности был друг, Вадик Богатырев, один из умнейших людей каких мне приходилось встречать. После того, как невыносимая скука бытия заставила его покончить собой, он пришел ко мне во сне. Я спросил, ну как тебе там? что делаешь? Вадик ответил: н и т к и п е р е м а т ы в а ю. Стыдно признаваться, но на то она и исповедь (я выбрал католический вариант со слуховым окошечком, без необходимости смотреть в глаза, но все равно смущаюсь). Так вот: прожив на этом свете почти тридцать лет и три года, я пока не нашел ничего новее новой женщины. В свое оправдание приведу научный факт: Тельцы сублимируются с трудом (но с каким!). И, потом, у меня было тяжелое детство. Все большие и малые перемены я простоял у окна школьной рекреации с бабушкиным театральным биноклем в мучительных попытках различить хоть что-нибудь между мельканьем светотени в раздевалке для девочек напротив. Шли годы. В темнице детства, лишенный возможности увидеть то, о чем мечтал, я был вынужден опираться исключительно на собственное воображение. Реальной была лишь черно-белая Маха из седьмого тома Большой Советской Энциклопедии. Понятное дело, я вырос инвалидом. А инвалиды умеют испытывать благодарность за то, что обыкновенные люди принимают как должное. Инвалиды не страдают пресыщенностью. Я никогда не скажу, как Эйнштейн: "Это было в те времена, когда каждый раз дорого стоил". Мне и сегодня каждый раз по-прежнему дорог и праздничен. Вы думаете, я один такой развратный гедонист? Ничего подобного! Юппи, к примеру, не Телец, он - Весы, и все равно... Я однажды случайно подслушал, как он жалуется своей собаке: "Такие дела, Митрич, в этом месяце мы не справили ни одной новой женщины..." Я напористый охмуритель по форме и ужасный трус по содержанию. Я всегда боюсь, что мне не дадут. С кипящей желанием кровью, но тряся в душе очком, завел я Малгоську в комнату и незаметно задвинул у себя за спиной задвижку. Деликатный Юппи, конечно, не войдет, но Эйнштейн - тот запросто может. Как-то раз, в жидоприемнике дело было, он приперся ко мне в середине ночи и сказал, что у него не хватает, чтобы расплатиться с таксистом. А я был не один. Пока я бегал по комнате, искал ему деньги, он со словами "а кто это у нас здесь лежит, ну-ка поглядим!", полез ко мне в кровать и откинул одеяло, поставив, таким образом, новый рекорд сверхнаглости. Я задвинул задвижку. Рука моя была все еще за спиной, когда я понял, что - вот. Приступ, как смерть, настигает неожиданно. Он играет в такие же, как смерть, игры: придет, пощекочет и уйдет, чтобы вскоре вернуться по-настоящему. В Старом Городе меня пощекотали. Теперь - все. У меня есть несколько секунд угасающего сознания. Рука моя все еще за спиной Я рванул задвижку обратно, схватил свободной рукой существо, имени которого уже не помнил, вытолкнул за дверь, захлопнул, дернул железку и повалился на матрац в углу. Лежать без сознания не страшно - все равно ничего не чувствуешь. Страшно его терять. Все начинается с легкого беспокойства. С дикой скоростью оно разбухает. Мозг превращается в манную кашу, а в ней больно раскручивается пружина. Тело становится желеобразным, ветошным Воля подавлена совершенно. Из всех ощущений остается только панический ужас, для которого даже мне, мастеру метафорического перевода, не подобрать хорошего сравнения. Разве что, вот такое: меня прокрутили через огромную мясорубку и распылили на отдельные атомы; меня нет, но странным образом я еще помню, что я это - я. Перед самым концом, когда ужасу просто некуда больше расширяться, происходит мгновенный, очень яркий всполох. В нем высвечиваются новым неведанным смыслом люди и события моей жизни. То, что мы называем реальностью, рвется как упаковочная бумага, и холодный черный ветер уносит меня в бесконечность. *** Я очнулся с ощущением необыкновенной легкости и новизны. В комнате было почти темно. Меня прошибла мысль: а что же ребята должны были подумать? С колотящимся сердцем я распахнул дверь. Смеркалось. В саду уже зажгли лампу. Под чинарой, или как ее там, мирно сидели все в тех же позах родные силуэты моих дружков. Неспешная дробь костей задавала торжественный ритм городскому шуму. - Вы чего, мужики?! - радостно спросил я. - На войну решили не ходить? - Да нет, просто не хотели смущать твой досуг. - сказал Юппи. - А война - что война? Сам знаешь: не жид, в Израиль не убежит! Он встал, потянулся, хрустнул поясницей: "Ну все что-ли? Можем ехать? Слушай, а эта твоя полячка уже ушла? я и разглядеть-то ее не успел... Конец первой части  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Милуим *  День первый Какой же Эйнштейн не любит быстрой езды! Наш водит так, как будто играет в компьютерную игру, и в запасе у него еще три-четыре горшочка с элексиром жизни. Поразительно, но он ни в кого до сих пор ни разу не впилился. Чужое счастье удивляет меня, хотя я и знаю, что каждому свое: кому водить, кому - переводить. По левую руку пронеслись Сады Сахарова - восьмое чудо света, еврейский памятник Андрею Дмитриевичу. Столичный горсовет, чутко откликающийся на пульс планеты названиями своих карликовых площадей и улиц, поспешил почтить память. В стене на выезде из города нарезали террасы, облицевали мемориальной доской на четырех языках, но цветочки посадить забыли, и сады поэтично расцвели крапивой и чертополохом. Здесь нас поджидал последний городской светофор, после которого мы будем неудержимо стремиться на Юг. Это совсем не тот пляжный Юг, на который стремятся в летний отпуск. Скорее, он похож на Юг героев "Хижины дяди Тома": "Тебя продадут на Юг! Тебя продадут на Юг!". Ежевесенний выезд в южном направлении связан у меня исключительно с солдатчиной. - А вы в курсе, что через три дня Песах? - спросил Юппи. - А нам-то хули? - отозвался Эйнштейн. - Хлеб отберут. На мацу посадят. Пиво из Шекема изымут. И загонят всех нас на седер. У Юппи иногда проскальзывают такие заунывно-устрашающие ноты. Это после того, как он целый сезон отработал пророком на раскопках в древнем городе Ципори. Из Ципори сделали туристскую достопримечательность и, чтобы воссоздать аутентичную атмосферу библейских времен, наняли трех пророков: ивритского, английского и русского. Юппи выходил к русскоязычным гостям в рубище, с бутылочкой "карлсберга", и с чувством декламировал псевдобиблейский стих, почерпнутый из "Бульварного чтива". Публике нравилось. Мы спустились с зеленых гор в долину. Запах удобрений напомнил Эйнштейну о кибуцном прошлом, он встрепенулся, задергал носом: "Ненавижу сельское хозяйство!" Мы стали рассуждать о том, что хуже: мошав или кибуц; потом - о сельскохозяйственном лобби в кнессете; потом - о климатических условиях в Израиле и что дворникам здесь неизмеримо легче, чем в Москве, хотя жилья не дают; затем мы принялись сравнивать Израиль с Россией вообще, и тут я увидел, что вокруг уже раскинулись степи Негева, а, значит, Беэр-Шева позади, и ехать осталось совсем недолго. Как быстро бежит время в кондиционированной машине с друзьями! Может быть, я мало повидал в жизни, и беден круг моих ассоциаций, но явка на базу Кциот слишком напоминает заезд в пионерский лагерь, чтобы я отказался от этого сравнения. Еще до входа на территорию вам начинают попадаться знакомые по прошлогодней смене лица. Имена и фамилии за год затерлись в памяти, но их можно будет восстановить сопоставительным путем во время перекличек. По мере продвижения к воротам лица множатся, и казенная обреченность вашей судьбы уже не кажется такой обидно личной, а слово "коллектив" теряет изначальную враждебность. Привет, привет! Кого я вижу! Ага! Русские идут! Здорово, братишка! Ну как она жизнь?! Из какой роты? Гимель? Ваших записывают вон в той палатке. Как единоличник в колхоз, вы шагаете, куда послали, и думаете: а люди в общем-то ничего - хорошие... Суета заезда обволакивает. Нужно отметиться, заполнить анкету, получить обмундирование, раздобыть желательно несломанные раскладушки и по-возможности сухие матрацы и забить палатку для нас троих, а больше к нам все-равно никто не подселится, страшась великого и ужасного русского языка. Возле интендантского склада очередь. Довольно тоскливое место. Здесь, помаявшись в давке, вы получаете омерзительно промасленный автомат и огромный вещмешок - китбэг, содержащий два комплекта формы, две фляжки, эфод, куртку, одеяло, каску, упаковку с бинтом, швейковского вида шапочку и пять пустых магазинов, которые еще нужно набить патронами, напевая под нос "возьму я вещмешок, эфод и каску, в защитную окрашенную краску". Или, как вариант: "дали парню важную работу, набивал он ленты к пулемету". Здесь же, успев перемазать маслом партикулярное платье, вы переодеваетесь в армейское (мне всегда достаются слишком короткие штаны; я ругаюсь с ленивым хамом-интендантом, чтобы заменил) и окончательно теряете гражданское лицо. Форма мне не идет. Я хорошо сложен, высокого роста, широкоплеч, но форма мне не идет. На каком-нибудь плюгавом офицеришке сидит как влитая, как будто родился он в ней, а из меня делает насмешку. Не кроется ли за этим фактом некий глубокий смысл? Наверняка кроется. Только у меня сейчас нет времени об этом подумать. На самом деле, грех жаловаться: Армия Обороны Израиля предоставляет своим бойцам очень много времени на подумать, но - не в первые два дня. Завтра вечером уже, я надеюсь, Армия выделит мне какую-нибудь тихую вышку, чтобы я мог там спокойно думать и наблюдать, но сначала она должна немножко покуражиться, покомандовать, побряцать оружием, и было бы неразумно отказывать ей в этой маленькой прихоти. Сожмем покрепче зубы, смачно сквозь них выругаемся, забудем гордыню и по команде повлечемся послушно на лекцию о том, как сажать вертолет, разведя ему внизу по вершинам трапеции четыре сигнальных огонька, чтоб не шлепнулся; переползем затем на практическое занятие по оказанию первой медицинской помощи наложением повязки "британский флаг"; а потом, в той же палатке (как хорошо, что двигаться не надо) послушаем щебетание девушки-радистки. За все эти годы я выучил про переносную рацию только одно: батарейка называется на сленге "бэтуля". Народная мудрость неплохо подметила, что в момент призыва милуимник становится усталым, голодным и похотливым. Святая правда! Еще он становится по-пионерски игривым, не смущаясь жирным своим пузом. У фельдшера Свирского упала на землю каска, а поднять ее сам он не может. Помоги, говорит, золото мое, а то, если я нагнусь, то уже вряд ли разогнусь. И ржет. Совсем другого сорта наш ротный командир капитан Шмулик Зах. С каждым милуимом я все больше склоняюсь к мысли, что его вывели в пробирке в суперсекретной сионистской лаборатории. Живорожденные такими не бывают. Израильской евгенике удалось добиться в одном лице хорошего парня, отличного семьянина, образцового офицера, законопослушного гражданина, удачливого бизнесмена, пламенного сиониста и отца солдатам. И на Ричарда Гира получился похож. Можете себе представить, что за монстр? Когда мы впервые попали в его роту, он толкнул нам за обедом проникновенную речь о том, как прекрасно, что израильская армия соединяет вместе совершенно разных людей для выполнения общенациональной задачи. Он был такой доброжелательный, такой искренний, что я было повелся, но, когда, развивая мысль о чувстве плеча и о том, что мы все здесь одна дружная семья, Зах цапнул с подноса и умял с аппетитом последний шницель, наваждение рассеялось. - Шалом, Зильбер! - Шалом, ротный! Зах меня любит. Той странною любовью, которая заставляет пионервожатых, лекторов, начальников и командиров класть на меня глаз с первого взгляда и уже не отводить его никогда. Я - тот случайный, в которого ткнут пальцем, выбирая одного из толпы. Ничего не поделаешь - судьба. Плутон в Первом доме - странность на роже, и, значит, учись жить под пристальным вниманием Большого Брата. Зах продемонстрировал широкую братскую улыбку с отцовским уклоном: - А у меня для вас сюрприз! Мне тут доложили, что ты и твои друзья остались после тиронута без праздника: вас не привели к присяге. Дело, конечно, давнее, и сейчас уже не время выяснять, кто несет ответственность за это безобразие, но я счел своим долгом исправить упущение. Вы - новые граждане страны, но у вас те же права, что и у всех. В израильской армии нет места дискриминации! Я сказал: "Аминь! Что будем делать, Шмулик?" Зах сменил рожу на образцово офицерскую с романтическим оттенком: "Значит, так. Сейчас - все на стрельбище. После этого проведем для вас троих скромную церемонию. По-домашнему. В рамках нашей роты. Я для вас и раввина заказал. Русского..." У меня есть навязчивая фантазия: дать Шмулику ногой по яйцам и, пока он будет корчиться, дружески поделиться с ним своими соображениями о сионизме. Я бы сказал: Видишь ли, Шмулик! В свое время я был таким сионистом - ого-го! Тебе и не снилось! Какая-нибудь Голда Меир рядом со мной просто отдыхала! Ведь сионизм - я думаю, ты согласишься - как и любая идеология, силен тем, что способен ответить на самые сокровенные чаяния отдельных простых людей. И у меня была мечта. Да, у меня была мечта, Шмулик! Я вынашивал ее семь долгих библейских лет. С метлой и лопатой; в дождь и в снег; в кругу друзей и в вагоне метро; под музыку Вивальди и под гундение политинформатора; лаская ли подругу, утешая ли сам себя; во дни печали и в минуты радости - я пламенно мечтал добраться до Израиля и припасть к народу своему. Но нельзя мечтать без картинок, Шмулик, и за долгие годы галута я придал своей мечте законченную визуальную форму. Вот с автоматом "узи" на плече я мчусь в джипе, поднимая тучи пыли до небес. Впереди - пески Синая, позади - страна родная, а дома - нежная подруга-сабра, с которой делать любовь тем слаще, чем больше врагов окружают нашу маленькую гордую страну. Еще я хотел послушать, как звучит Б.Г. в Иудейской пустыне, но этого, Шмулик, тебе ни за что не понять, даже и не пытайся. Знаешь анекдот? Мужик поймал золотую рыбку, она ему: ну, загадывай желание. Мужик: хочу, чтобы у меня все было! Рыбка: О'кей, мужик. У тебя все было! Это - про меня. Ты ведь не станешь отрицать, что Манилов - самая трагическая фигура русской литературы, правда? Однако в тысячу раз трагичнее прожектера человек осуществленной мечты. У меня все было, капитан. Я не знаю, о чем еще мечтать. Мне хреново. Но на стрельбище я, так и быть, пойду. ...20:17 на одном из стрельбищ израильской базы Кциот в северном Негеве... Шмулик прицепился к внешнему виду Юппи и заметил ему, что он похож на солдата, сбежавшего из Казахстана в суматохе развала Советского Союза. "Заправь рубашку", - сказал Шмулик (в иврите что гимнастерка, что рубашка - одно слово). - "Как эфод на тебе сидит! Как ты оружие держишь! А если сейчас - засада, и по тебе откроют огонь?!" "Я убегу", - смиренно ответил Юппи. "Так-так-так, интересно..." Капитан Зах озадачился поиском подходящей педагогической реакции. Но не нашел ее. "А вот ты, Зильбер, к примеру, тоже убежишь?" "Дык! я ж вообще пацифист!.." Веру в боевой дух личного состава капитану Заху вернул Эйнштейн, пообещав, что, если попадет в засаду, то будет сражаться до последней капли крови. Глядя на него, можно и поверить. С ног до головы Альбертик со вкусом экипирован разнообразными фенечками от магазина "Призывник". Голова его повязана банданой; фильтр-клипса конвертирует невинные ленонки в темные очки головореза; наручные часы и солдатский жетон на шее забраны в защитные зеленые чехольчики. Мы с Юппи свои нашейные жетоны давно потеряли, не говоря уже про те, что вставляются в ботинки. Ботинки Эйнштейн тоже купил себе специальные. Выглядят они как обычные со шнурками, но шнурки на них только для камуфляжа, а так они на молнии, чтобы не корячиться. У Эйнштейна есть японский нож и нож "командос". Приклад автомата обернут цветным маркером. Имеется фланелевая тряпочка для протирки материальной части. Концы брючин подвернуты и закреплены по уставу резиночками. Я раньше, насмотревшись боевиков, думал, что штаны заправляются в ботинки, но в тиронуте с огорчением узнал, что они на детсадовских резинках держатся. И даже пинк'ас ш'еви - такую маленькую книжечку на случай попадания в плен, Эйнштейн хранит в образцовой сохранности в нагрудном кармане. Будет, подлец, в сирийском плену жрать посылки от Красного Креста, а мы с Юппи - баланду хлебать! Пристреляв автоматические винтовки М-16, солдаты вернулись в лагерь усталые и недовольные. Их встретил неверный свет фонарей да гул генератора. Проходя мимо командирской палатки, с меня слетела швейковская шапочка, я бросился ее поднимать и обратил внимание на стоящего рядом с палаткой согбенного немолодого еврея в черной кипе, с сильно запущенной бородой и теми, не дающими другим народам покоя глазами, в которых навечно отразилось Окончательное Решение. Эйнштейн сказал: "Бля буду! Не может быть! Да нет же, точно: он!" И с криком "Петруха, друг!" бросился на еврея и прижал его к груди. "Ба! Да они знакомы!" - воскликнул Шмулик. "Русские все между собой знакомы", - заметил кто-то из солдат. Догадливый читатель уже догадался, а недогадливому я объясню, что Петруха, он же - Пинхас Бен-Шимон, как раз и был тем самым русским раввином, которого заботливый Шмулик выписал для скромной домашней церемонии. Такой же милуимник, как и мы, только службу несет не в пехотном полку, а при армейском раввинате. Я думал, мы клятву будем давать. Перед лицом своих товарищей и так далее. Думал, присягну, наконец, родине, выдавшей мне форму и содержание. Но торжество справедливости не пошло дальше раздачи стандартной библии армейского разлива. Раввин Петруха по-долгу тряс каждому из нас руку, одновременно тряся невозможной своей бородой; затем он уехал, а нас отпустили. История Петрухи достойна быть выколота иглами в уголках глаз. Я приведу ее в форме телеги, как она была поведана нам Эйнштейном в тот же вечер перед сном. Телега о Пинхасе Бен-Шимоне, поведанная Альбертом Эйнштейном вечером первого дня милуима "С Петькой Гайденко мы знакомы с восьмого класса - как в физматшколу поступили. Вы не поверите, но тогда он был неимоверно жизнерадостным хлопцем. Заводной ужасно. Однажды поспорил, что насрет под дверью кабинета директора, Екатерины Харлампьевны. И выиграл спор. Харлампьевна на следущий день ходила по всем классам, чтобы лично каждому заглянуть в глаза. Взгляд у нее был - детектор лжи! Даже сейчас страшно вспомнить. Она в войну зенитной батареей командовала. Но Петька ейный взгляд выдержал как партизан и даже не покраснел. А еврейская грусть у украинского хлопца начала проявляться только в конце девятого класса по причине несчастной любви к одной рыжей жидовочке. Лариса Эрлих ее звал