а это техничского нальет? Ищи мудаков. ... Вадим стоял, как вкопанный. Сзади напирала вываливающаяся из троллейбуса толпа. Ему больно наступили на ногу, дохнули в ухо -- Чего уперся?!, -- пихнули в спину. Он сделал невольно несколько шагов к газетному стенду. Тому самому, который несколько секунд назад ввел его в состояние комы. Да, сомнений не было, со второй страницы газеты "Смена" на него смотрел Александр Ильич. В руке он держал звезду. Вадим, не чуя ног, побрел к проходной. -- Похмеляться что ль идешь? -- пристально глядя на него, спросила Вероника. Вадим не ответил. Когда Дмитрий принес бутылку, он отвел его в сторону и тихо спросил: -- А чего Саня не заходит? -- Так он уволился, -- ответил тот. -- А, -- сказал Вадим меланхолично и отошел. Все сходилось. Александр Ильич перешел в зачертовье. И исчез из мира людей. 46. Больше всего это напоминало гнездовье марсиан. Более неприемлимое для гуманоида окружение вообразить было бы чрезвычайно затруднительно. Огромное, неопределенной формы помещение было разделено параллельными металлическими сетчатыми перегородками на узкие, высокие, до потолка проходы. В перегородки были натолканы электронные блоки. Никакой системы или, по-крайней мере, переодичности в их расположении не было. Блоки были разного цвета, размера и формы. Некоторые оживленно перемигивались лампочками. Кое-где зияли пустоты, там, сквозь кружево дюралюминиевых профилей виднелись блоки следующего слоя. И провода. Провода были везде, тонкие и толстые, всех цветов радуги. Подобно виноградным лозам, змеились они по потолку и полу, взбегали вверх по перегородкам, сплетаясь в толстые, как анаконды, жгуты или, брызнув, разбегались веерами по тыловым крышкам блоков, чтобы впиться в них мерцающей медью контактов. Больше в помещении не было ничего. Ничего, привычного глазу. -- Похоже на нутро ЭПИКАКА, -- пробормотал Саша, стараясь не отстать от крейсирующего впереди Александра Ивановича Евстифеева. -- Что-что? -- переспросил тот, приостановившись и оглянувшись на мгновение. -- Это из Азимова, кажется, -- сказал Саша, -- тогда так себе представляли внутренность вычислительных машин. Как огромные залы-шкафы, набитые проводами и триггерами. -- Не знаю, не читал, -- отозвался Евстифеев, снова набирая ход, -- но зрелище, действительно, впечатляющее, согласитесь? Можно поверить, что здесь, прямо за стеной, Дворцовая площадь? Они двигались сейчас по проходу вдоль боковой стены главного коммутаторного помещения первой ленинградской телефонной станции. -- Да, да, конечно, -- уныло сказал Саша, скользя глазами по кабелям, покрытым вековыми слоями пыли, свисающей кое-где бархотными бахромами. Впереди, в тусклом свете, показалась поперечная бетонная стена. Они свернули. Здесь проход был пошире. От первого слоя проводов до стены было метра полтора. Шагах в двадцати от поворота, прямо в проходе, стоял письменный стол, заваленный бумагами и папками. Сверху на всем этом возлежал огромный телефон, провод от которого нырял в гущу кабелей. -- Вот и пришли, -- сказал председатель кооператива "Телефонд" Александр Иванович Евстифеев. -- А вы как думали? Он присел на стул. Внешность Александра Ивановича не оставляла ни минуты сомнений, что последние лет двадцать он был монтером пятого разряда. Отдышавшись, он продолжил: -- Со временем и кабинет будет, и мебель дубовая. А пока главное, счет есть в банке. И на счету кое-что. Вы думаете, как мы начинались? Из ничего, из воздуха. -- Это как? -- заинтересовался Саша. -- Да так, вы конечно знаете, что уличные будки принадлежат подрядным организациям? -- Ну конечно, кто ж не знает! Но уверен не был. -- А обновляются они из центральных фондов Гостелефонстроя? -- Ага! -- Так вот, наш кооператив умело занял промежуточную позицию. Мы покупаем у Гостелефонстроя, а продаем подрядчикам. Конечно, связи решают все. Сложнее всего было с первой массовой партией. У нас тут не Уолл стрит, капиталу взять негде. Мне удалось так все организовать, что деньги от подрядчиков пришли на счет раньше, чем нам пришлось платить за будки. -- Александр Иванович, -- сказал Саша, приседая на край стола, -- я только не вполне понимаю, какое это все имеет отношение к моим головоломкам? Где у вас тут можно начать производство? -- Осторожно, осторожно, провод не заденьте! -- вскричал тот, встрепенувшись, -- сейчас объясню. Вы еще не понимаете силы денег и связей. Оборудование, говорите? Да, тьфу на него! Когда есть чем платить и есть выход на нужных людей, нет никаких преград. Производство организуем молниеносно! Саша вздрогнул, услышав знакомое слово. А Евстифеев продолжал: -- Когда у нас появились деньги, мы сразу начали их вкладывать. В банке ведь как? Сегодня праздник, а завтра выйдет постановление, и пиши-пропало. Мы начали с видеокассет, но вмешалась кавказская мафия. Пришлось отойти с потерями. Тут-то мне и попалась ваша фотография в "Смене". Я сказал себе: Довольно спекуляций, будем создавать культурные ценности. Тем более что схема предварительной оплаты продолжает работать безотказно, не требуя никаких вложений. Деньги сыпятся прямо из воздуха. -- Мне бы ваши заботы, -- сказал Саша, ощущая сосущую пустоту под ложечкой. Он с утра ничего не ел, -- Изобретательская сторона к торжественной церемонии внедрения готова! -- Отлично, отлично, сейчас подпишем договорчик, -- Евстифеев вытянул из под бумаг два машинописных листка, -- вот здесь и здесь пожалуйста. Вам десяти процентов хватит? Ну и хорошо. А сейчас не желаете отобедать? За счет кооператива? -- Желаю! Они двинули к выходу по казематно бетонному проходу. -- Все-таки жаль, что Дали не жил в Советском Союзе, -- задумчиво произнес Саша, оглядываясь на ребристое стекло тусклого фонаря, забранное толстыми металлическими прутьями, -- такой пленэр! -- Как вы сказали? -- переспросил Александр Иванович. -- Я говорю, как насчет аванса? -- повысил голос Саша, -- Поделитесь струйкой из вашей финансовой Ниагары? -- Завтра. 47. ...По дороге к выходу Полстернак заглянул в гальваническую ванну, где теперь-то наверняка должно было никелироваться сопло. К великому сожалению, сопла там по-прежнему не было, зато среди висящих на проволоках обоюдоострых лезвий, появилось еще одно, огромное, как спартанский меч. Возле ванны крутился слесарь Борька, пальцами поправляя проволоки. У него была налаженная линия по производству ножей и финок. Ножи он сбывал наверх в науку в обмен на технический спирт, финки уходили шпане на рынок, которая расплачивалась фирменными бутылками. Последний раз Борьке перепал фугас под названием "Long John", отведав которого, Палыч отер усы и степенно заметил: -- На перцовый первач похожа, ядрена стерва! -- Кому ж ты ятаган такой готовишь? -- вопросил Полстернак, глядя на исполинский клинок. -- Не ятаган, а кинжал, -- с достоинством ответил Борька, -- в процессе изготовления иcпользована троллейбусная рессора, а вот ты, Борис Вениаминович, лучше скажи, ты, по правде, еврей? -- По правде - да, -- ответил тот, -- но подруга жизни у меня адвентистка седьмого дня, и я вскорости окреститься намерен, а что такое? -- А я, по твоему - еврей? -- По моему - нет, -- ответил Полстернак. -- А почему тогда мы с тобою тезки, а? -- Борька замолк в ехидном любопытстве. Любил он людей впросак загонять. -- А это ты у мамы своей спроси, -- Борис Вениаминович шагнул за дверь. Раздался звонкий удар в гонг. -- Ядрена вошь! -- донесся до Борьки раздраженный бас, -- доколе ж эти плиты будут тут валяться? Борька высунулся за дверь. Полстернак стоял над лежащими поперек прохода бронеплитами, потирая лоб. -- Мало того, что я о трасформаторный ящик звезданулся, так похоже ещеееебедренную кость надломил. -- Кому ж теперь до них дело есть, -- сказал Борька, -- как товарищ военпред к рыбам отправился, так они тут и валяются... -- А может мне дело есть! -- А тогда забирай! -- А и заберу! -- А и забирай! Из дневника Каменского Фолкнер раньше вгонял меня в какое-то ватное, полуобморочное состояние, тяжелое, до головной боли. Позже я обнаружил свою ошибку: я пытался следить за героями, выделить главного, отслеживать линии сюжета. Герои изчезали, появлялись новые, линии пересекались, обрывались, оставался металлический привкус. Как прозрение: а ведь героев то нет, тем более главных, сюжет - постольку поскольку. Главное Действующее Лицо - само Время, объемное, осязаемое, заполняющее все пространство романа, вязкое и тягучее, как мед. И в нем, как в сладком болоте, копошатся люди, лошади, звери и автомобили. В моем бараке висела липучка для мух. Чего только на нее ни попадало: мошкара и огромные ночные бабочки, мухи и гиганские комары. Мелкие мошки кончались тут же, да и мухи покрупнее тоже, особенно если прилипали крыльями. Бабочки бились долго, отчаянно, но сдвинуться с места не могли. Сильнее всех оказались огромные комары, может быть потому, что они прилипали только лапками. Этим удавалось даже сдвинутся, они ползли, таща за собой липкие нити. Они наверное думали, что доползут, но я то знал, это агония. Так и фолкнеровские персонажи - будто распиханные в ячейках гигантского сыра - желе, те, что послабже, лишь слегка шевелятся, почти не искажая поверхности. Сильные и активные создают волны покрупнее, амплитуда колебаний у них поболее, некоторым даже удается слегка переместиться... Но в конце концов затихают, и Время медленно и спокойно затягивает царапины на своем теле. Шрамов не остается. Более дурацкого предисловия, чем к "Осквернителю Праха", я в жизни не встречал. Что-то там такое мямлили насчет прав чернокожих, о суде линча и прочей шелухе. Это же все физическая механика для младших классов. Главное же - поток Сознания, для которого нет физических границ. Это - самое важное. Это - в точку. В то время, как оболочки копошатся в своих норках, тщетно пытаясь пробиться друг к другу, только Сознание свободно растекается над Временем, проникает в него, растворяет его, становится вровень и сливается неразличимо. И плывет спокойно и равноправно из бесконечности в бесконечность. 48. И проснется чудище зловонное страшное И пройдет по лесам и весям играючи И людей сгубит тысяч тысячи И покроет землю пометом мертвенным "Это я рукой" - было накорябано под левой картиной. В центре ее желтел отпечаток руки. Краски художник не пожалел. Краска была густая, каждый палец оставил рельефный след. Кляксы и потеки вокруг тоже были выпуклые и отбрасывали косые тени. Саша стоял против большого фанерного щита, грунтованного белилами. Наверху, крупно, было написано: "Я. ТРИПТИХ. Андромед Комарьев". Завернуть сюда заставила его небольшая афиша на стене дворца молодежи. Афиша гласила "Советское авангардное искусство". Саша зашел. Возвышающийся среди прочих загадочных предметов, триптих являл собой три черных квадрата полметра на полметра каждый, размещенные по горизонтали на белой фанере. Надпись под правым квадратом вещала: "Это я велосипедной шиной". Краски на шину тоже ушло более чем достаточно. Примерно в центре полотна велосипед явно пошел юзом, нарушив четкий шинный след. "Почему, как только ослабевают оковы, на свет вылезает маразм?", - подумал Саша, глядя на центральное полотно триптиха. Изображенные на нем два смачных овальных отпечатка не оставляли сомнений в том, чем они были сделаны. Подпись под ним - "Это я собой" - давала случайному посетителю все основания считать полотно автопортретом. Из соседнего зала раздался смех. Оттуда давно уже доносился шум и лился неестественно яркий свет, отбрасывая резкие тени. Заинтересованный, Саша двинул на шум, переступая через тянущиеся с лестницы многочисленные кабели. В соседнем зале шло интервью телевизионной программы "Монитор". Было людно, меркурианский жар шел от шести могучих юпитеров, освещающих голубоватым светом капли пота на лысине режиссера. Вокруг сновали какие-то люди, слонялись зеваки. В ярком круге света стоял, потупившись, Гребенщиков. Интервьюер остервенело жевал большой квадратный микрофон: -- Дорогой Борис Борисович, наши зрители крайне заинтригованы вашим сдвигом из области песенного творчества в сторону живописи. Есть даже опасения, что это может отразиться на количестве и качестве вашей, если так можно выразиться, музыкальной продукции. Что вы можете сказать по этому поводу? -- Ничего, -- ответил Гребенщиков, понурившись. -- Не могли бы вы, по крайней мере, объяснить нашим зрителям, почему на всех ваших картинах изображено небо. Здесь выставлено шесть ваших полотен, и на всех - только небо и больше ничего? -- Просто я небо люблю, -- сказал Гребенщиков устало. Сквозь лес юпитерных штативов Саша вдруг зацепил взгядом в дальнем углу какую-то до боли знакомую форму. Извиняясь и спотыкаясь о кабели, он протиснулся сквозь толпу к вывеске "ОБЪЕКТЫ". Под ней, между гипсовым монстром с гиганской, расползающейся по полу челюстью, и сложной решетчатой конструкцией из костылей, на невысоких постаментах возлежали экструдерные сбросы. Те самые полурастекшиеся, шишковатые пластмассовые шматы, родные братья которых безвестно коротали свой век на земляном полу в углу щигринской трапезной. Эти же, прорвавшиеся к свету и славе, в отличие от своих тусклокоричневых родственников, радовали глаз яркими цветами, красным, желтым и небесно голубым. Никаких следов руки человеческой на них не обнаруживалось. Рядом на стене висела скромная табличка: "ПОМиТ ДРАКОНИЙ". ... -- А не потому ли вы только небо рисуете, спрашивают наши телезрители, что больше ничего не умеете? -- донесся до Саши голос из круга света. -- Не потому. -- тихо ответил бард. 49. Вести с фронтов Первым же залпом Большой Берты полипропиленовая, повышенной ударной вязкости, морозостойкая бронеплита, установленная Борисом Вениаминовичем поверх листового железа с целью амортизации, была разнесена вдребезги. 50. Евстифеев не врал. Точнее не совсем. Никакого крупномасштабного производства он, конечно, развернуть не мог. Все, что он сумел, это найти и заинтересовать небольшой полиграфический кооператив "детпечать". Основная продукция их была книжки-раскраски и картонные макеты самолетов "сделай сам". -- Это очень хорошее начало, -- кричал он в трубку, объясняя Саше подробности, -- конечно не красное дерево, но лиха беда. Вам надо сделать бумажные макеты. -- Что ж, хоть шерсти клок, -- ответил тот. -- Что вы сказали? -- переспросил предкооператива "телефонд", -- я вас очень плохо слышу! -- Я говорю, златорунной овце в зубья не смотрят, -- проорал Саша в трубку, -- нарисуем, коль партия приказывает. -- Очень хорошо, очень хорошо, -- продолжал Евстифеев, -- они уже предоставили художника-оформителя обложки, зовут Феликс, пишите адрес... Феликс жил и творил в мастерской, представлявшей взору вошедшего дикое смешение антиквариата, лавки художественных принадлежностей и ночлежки. Мастерская была перегорожена случайным образом заляпаными краской занавесками, там и сям встречались короткие лесенки, ведущие то вверх, на дощатые помосты, то вниз, в какие-то обнижения пола, если здесь вообще был пол. Справа виднелась тахта, беспорядочно забранная разноцветными лоскутами. Там, похоже, кто-то спал.Если бы Сашу попросили набросать план этого гнездилища живописца, результат был бы плачевным. Невдалеке от входа на станке стояло крупное произведение. На фоне растворяющегося в белесом небе жнивья была изображена невесомая, почти не касающаяся пыльной грунтовой дороги, фигура в легком, полупрозрачном пеньюаре, удаляющаяся от зрителя вдаль с большим цинковым ведром в руке. Фигура была излишне наклонена вперед, что еще больше усиливало впечатление невесомости. Все в картине было нечетко, зыбко, не было точных контуров, ни одна форма не была пролеплена ясно, кроме ведра. Ведро же поражало фотографической достоверностью, видна была каждая заклепка и даже легкий рисунок молотковой краски на боках. -- Как впечатление неподготовленного зрителя? -- спросил вынырнувший откуда-то хозяин. Феликс не был похож на художника. Точнее, на тот образ, который всплывает в сознании при слове "художник". Он был аккуратно пострижен, гладко выбрит и одет в обычный костюм с рубашкой и галстуком. -- Интересно написано, а это означает что-то, или так, свободное излияние? -- спросил Саша. -- Ха! -- ответил Феликс, -- еще как означает! Это полотно писано на заказ для фойе дома культуры. Да Винчи можешь ты не быть, но пищу потреблять обязан. Называется "Доярка, направляющаяся на утреннюю дойку". -- Дом культуры где расположен? -- осведомился неподготовленный зритель. -- За углом. -- Тогда может и пройдет. Если, конечно, доярки туда случайно не заглянут. Боюсь, что они свою не признают. Хотя подойник очень реалистично подан. -- Я тебе говорила, четче рисуй. -- раздался голос с тахты. Там чиркнули спичкой, и поднялся сизый клуб сигаретного дыма. -- Зарубят, как пить дать! -- Спи, родная, -- отозвался Феликс, -- есть пределы, до которых мастер может терять лицо. Верно, молодой человек? -- Глобально верно. Не понятно только, почему реалистичность означает потерю лица? -- А зачем она? Зачем? Вы, вероятно Шишкина любите, или там Левитана? -- Да, и Дали, -- отозвался Саша, -- и Лактионова, кстати. -- Застывшие формы, старье! -- А импрессионисты? -- Кое-что, но, впрочем, тоже мертво. -- А вы не могли бы мне что-нибуть показать, где нет потерь лица? -- спросил Саша, -- писаное без ориентации на заказчика? -- А вот, например, -- Феликс махнул рукой в сторону небольшого холста. На холсте мел снег. Косо, крупными хлопъями. Сквозь метель проглядывали силуэты домов, написаные в обратной перспективе, искаженные и нереальные. Кисть скользила по холсту горизонтально, вторя буранным трассам. Окно на шестом этаже самого близкого дома было открыто настеж. В проеме, опершись локтями передних конечностей на подоконник, стояло нечто. Саша приблизился, пристально вглядываясь. На голове у существа высились кривые выросты. -- Рога, что ли? -- спросил он. -- А ты отойди подальше. Саша отошел. Стали видны глаза и свисавшие с подоконника копыта. -- Да это же корова! -- Верно, корова. Саша стоял молча. Написано было здорово. Картина завораживала, как завораживает кусок непогоды, вырезаный из слякотной сырости аркой проходного двора. -- Знаете, Феликс, мне нравится. Без дураков. -- сказал он -- Ну и хорошо, пойдем проведаем наших баранов. В дальнем углу, под пятирожковой старинной люстрой, на столе, среди разноцветных обрезков бумаги, были разбросаны части обложки. -- Так, смотри, -- сказал Феликс, укладывая части друг к другу, -- это тыл, это отворот с текстом, а вот и фасад. Здесь, так, косо и нервно пойдет название. А это сама звезда. -- Где ж звезда то? По обложке, как выпрямленные щупальца актинии, высовываясь из-за правого края, беспорядочно торчали разноцветные граненые острия. -- В неуравновешенной композиции, -- буркнул Феликс, -- эпицентр объекта задвигаем за рамку. При этом звезда как бы вваливается в зрительное пространство. Создается эффект движения, динамики. Видишь динамику? -- Динамику вижу... -- неуверенно сказал Саша, -- звезды не вижу. А, впрочем, пожалуй неплохо. Привлекательно. Переливчато. -- Это ведь я ваял по косвенным показаниям свидетелей. -- сказал Феликс, -- я натуры-то не видел. -- Не хотите на объект глянуть? -- спросил Саша, вынимая звезду. Феликс покрутил головоломку в руках, повернул к свету. -- Хорошо сработано. -- сказал он, -- Точно. Не в моем стиле. -- Просто у нас задачи разные. Художник создает неповторимое. Я же скорее открываю существующее. Как бы вытаскиваю объект из аморфного пространства, где он сидит скрытно, невидимо. -- Ну, это не ново, еще Микеланджело сказал, насчет отсечения лишнего... -- Так то лишнее в сознании скульптора. Мои объекты существуют реально, неважно, достану я их или нет. -- А зачем? Пусть бы сидели, где сидят ... -- Затем же, зачем вы корову на шестой этаж отправили. За эстетическим удовлетворением. Феликс тем временем нашел сечения, нажал, и звезда медленно начала расползаться на части, скользящие друг по другу, все еще не теряя цельности. -- Знатно сработано, -- начал он, -- Эх, развалилась! Детали звезды расцепились одновременно и рассыпались по столу. -- Ты, парень, конструктор-механик грамотный, -- продолжил Феликс, -- тебе надо космические корабли проектировать. -- Скучно, а главное не проходит по главному критерию - бесполезности. Не хочу участвовать в круговороте жидкости в природе. Хочется делать нечто самоценное, неутилизируемое. -- Да ты философ, -- сказал Феликс, пытаясь сложить звезду обратно, -- а куски-то все одинаковые, да? -- Да, в этом вся суть. Я стараюсь заставить геометрию работать напрямую. Чтобы наружние формы были одновременно рабочими поверхностями. И вы знаете, что интересно? Чем ближе удается приблизиться к правильным фигурам, тем изящнее выглядит и лучше работает. -- Не хочешь ли ты сказать, -- с неодобрением произнес Феликс, -- что гармония заложена в пространстве изначально? Это мы уже слыхали много раз. -- В общем, да. Можно ведь взять предмет и распилить его как попало, и заставить другого собрать. -- он медленно составил детали звезды вместе, нашел правильное положение и одним движением сложил головоломку, -- Это неинтересно. Не приближает никуда. Типа, знаете, разрезных картинок "сложи зайчика". -- По твоему, "сложи звездочку" лучше? -- Это же совсем другое. Я, наверное, плохо объяснил. Разве вы не чувствуете? -- Чувствую, чувствую, -- рассмеялся Феликс, -- не обижайся. Однакож чегож ты с "детпечатью" связался? -- Однакож тогож, что пищу потреблять обязан. -- Поддел, поддел... A насчет бесполезности, тебе надо с Андромедом погутарить. Он у нас певец невмешательства. -- Постойте, это вы не Комарьева имеете в виду? Я его творения на выставке видел. Исполненное собой. -- Он, он родимый. Он теперь негативную скульптуру осваивает. Отпечатает себя в гипсе, и - готово произведение. 51. Становилось по-настоящему страшно. Красные кирпичные стены приземистых корпусов были все на одно лицо. Ни души вокруг. Длинная цилиндрическая торба с надписью "Adidas" била по коленям, мешая идти. Капитолина Андреевна была в отчаянии. -- Батюшки святы, -- причитала она -- где ж это я? Батюшки святы! Она сделала все, как золовка наказала. Сразу на Финдляндском села на тридцать седьмой автобус, ехала, пока не увидала впереди надпись "Гигант", подождала, пока автобус завернет, и слезла. Прошла пустырем до стены, нашла пролом. Рынком здесь и не пахло. Вместо пестрой говорливой толпы, вместо мотков мохера и аквариумов с диковинными рыбинами вокруг были то ли склады, то ли гаражи, слепо глядевшие на нее запыленными мелкорешетчатыми оконцами и коваными дверьми. Завернув за очередной угол, Капитолина Андреевна вдруг наткнулась на двоих, по виду рабочих, в одинаковых спецовках и ботинках. Один, молодой, втолковывал что-то второму, приземистому и седоусому. Увидев ее, он замолчал неодобрительно. -- Ребятушки, помогите! -- начала она с надеждой, -- рядов не найду никак. -- Каких тебе рядов, мамаша? -- спросил пожилой. -- Шерстяных, каких-же еще, -- затараторила она, -- я верблюжку везу торговать, на автобусе ехала, дыру в заборе нашла, да видно не туда... -- Фамилия! -- вдруг оборвал ее молодой. Прозрачные глаза его засветились недобрым. -- Никифорова я... -- почти прошептала Капитолина Андреевна, опешив. -- Имя отчество! -- Капитолина Андреевна я, да я ничего, да мне только ряды, да я... -- Гражданка Никифорова Капитолина Андреевна! -- произнес стеклянноглазый, чеканя каждое слово, -- вы находитесь на территории оборонного объекта повышенной секретности. Вам надлежит немедленно, не оглядываясь, проследовать к выходу и забыть обо всем, что вы здесь видели. -- Чего ж я видела то, -- запричитала она -- чего ж тут увидишь то, амбары одни глухие. -- И запомните, по сторонам не оглядываться и следовать прямо к выходу. От направления движения не отклоняться, возможны минные заграждения. Тут Капитолина Андреевна опустила глаза и увидела, что в руке молодой держит огромный нож, похожий на кухонный. Напуганная донельзя, она попятилась, и вдруг под левой ногой что-то резко щелкнуло, ударив по каблуку. -- Бааатюшки! -- почти без памяти бросилась она к выходу, не слыша несущегося вслед гогота. -- Уел ты ее, Борька, -- квохтал Палыч в усы, -- Уел, так твою растуда! В проходной вахтерша Вероника ласково проводила Капитолину Андреевну словами: -- В перерыв идешь... Борька для порядка подпрыгнул еще пару раз над стелющимся по асфальту пупырчатым полотном, тянущимся из пролома в стене контейнера с надписью "Dupont". Полиэтиленовые пузыри весело булькали, как елочные хлопушки. -- Ты, Палыч, задачу уяснил? -- Борька прыгнул на асфальт, -- У овечьих шапок найдешь Ахмета, передашь заказ и получишь, что было договорено. 52. Монолог участника экстренного заседания совета обороны, кандидата технических наук, кавалера ордена Трудовая Слава второй степени, Генерального Директора объединения "Полимерпласт" Константина Семеновича Волопаса, произнесенный им по месту работы в связи с возвращением из министерства. Товарищи ученые! Коллеги! Всегда! Всегда проблема нехватки сырьевых ресурсов и электроэнергии остро стояла перед страной! Всегда рачительное отношение к сырью и материалам приковывало неослабеваемое внимание. Но сегодня! Сегодня бережливость и экономное использование полимерного сырья всемерно заострило свое значение в использовании. Сегодня, как никогда ранее, партия и правительство обращают особое, неусыпное внимание на нехватку. Взгляните! Как нерачительно, не по-хозяйски используется наша с вами сырьевая полимерная база! Сколько отходов терпит страна из-за неэргономичности инжекционного и литьевого оборудования благодаря ошибкам конструкторов. Какое количество полимеров и простоев теряет отечество из-за недоработок суспензионных процессов, приводящих к ранней заполимеризации суспензий! А переработка! Сколько лет ведет объединение научные работы по упрочнению! А где результаты? Воз и ныне там. Где высокопрочная перевязочная лента? Где тонкостенные полимерные трубы? Где они? Не говоря уже об упрочненных упаковочных материалах. Страна ждет! Страна не хочет больше бросать ресурсы на ветер! Страна не может больше слушать маловразумительные доводы. Страна требует полной отдачи! И не послезавтра. И не завтра. А сегодня! Больше продукции из того же сырья! Вот лозунг нашего времени. Сегодня! Больше! Из того же! -- Ну, Митяй, радость пришла, растворяй ворота! -- хлопнул его по плечу Ложакин, едва Митя переступил порог кабинета, -- реанимация вращения поручена тебе! -- Чего вдруг? -- Страна полиэтилену требует вдвойне! Утоньшение пакетов теперь генеральная линия! Установку привести в готовность неотложно! Митя поплелся в цех. Тема была гиблая, процесс так никогда и не смогли стабилизировать. Головку с вращающимся мандрелом он обнаружил за бочкой с песком. На поржавевшем кожухе блестели свежие следы от гаечного ключа. Все шесть аналоговых термодатчиков валялись в беспорядке вокруг. Пружины с них изчезли. Митя толкнул головку каблуком. Из-под порыжевшего от времени жестяного кожуха повалили тараканы. 53. Василий Быков в раздумье наклонил лобастую голову. -- Не пойму я вас. Что у вас в голове? -- Кого - нас? -- переспросил Саша. -- Интеллигентов. Чего вам надо. Мужику - дело понятное, ежели самостоятельный. Дом нужен, баба справная, детишков. Ежели непьющий. Ежели пьющий, тоже понятно, - водки. Вот ты - интеллигент? -- Сложный вопрос... Во всяком случае, я бы хотел, чтобы меня считали интеллигентом. Кстати, интеллигент тоже может за воротник заливать. -- Выходит, не в водке дело? А в чем тогда? -- Трудно сказать. Знаешь, интеллигенты сами не знают точно. -- Ну а у тебя какое мнение? -- Мне кажется, интеллигенту меньше нужно от жизни. И не того. -- Это как? Чего - не того? -- Ну, не предметов, не еды, и не погон. -- Так что ж, интеллигент воздухом сыт? -- Да нет, все это, конечно, важно, приятно, радует глаз и утробу, но не определяет существования. -- Это что еще такое? -- Как тебе сказать, например, если я вдруг сделаю много денег, накуплю движимости и недвижимости, оснащусь телевидеоаппаратурой, и приобрету годовой абонемент в ресторан Астория. -- Что-ли плохо? -- Да нет, здорово. И вот сяду я посреди этого и завою. -- Не завоешь. -- Почему? -- Потому что с таким подходом никаких денег ты не сделаешь. И нихера в жизни не добьешься. -- Пожалуй, ты прав. Зато я оставляю за собой самое главное право. -- Это какое? -- Право глядеть вслед движущейся звезде. -- Сашок, дурочку вертишь? Или на самом деле извилинами поехал, не обижайся, на почве излишнего образования? Они сидели у Быкова дома. В большой квартире было тесновато из-за дорогой мебели. В кухне жена Быкова звенела посудой, периодически появляясь в комнате, чтобы убаюкать младенца. Возле телевизора сидели мальчик и девочка лет восьми - десяти, завороженно следя за перипетиями питомцев Полицейской Академии. -- У меня самого за плечами двойное образование: семь классов и школа жизни. -- продолжил Василий. -- Я после армии десять лет в автоколонне отшоферил. Механик я классный. Eще тогда хозяйством обзаводиться начал. Все своими руками. Ежели не пить, ох сколько сделать можно. Я вот эти двери сам поставил в двойные фрамуги, уплотнил. На балконе огурцы, помидоры. Мебель прикупил. Все на зарплату. Труда не чурался. А уж теперь-то совсем красота, авторемонтную мастерскую откупил. Мы не спекулянты какие, все честно, машины ремонтировали. Не фигли мигли, заморскими гондонами торговать. Постепенно производство наладили, начали крышки для консервных банок выпускать. Самоуплотняющиеся. Спрос-то знаешь какой? Ого! Кто огурцы солит, кто грибы, крышки всем нужны. Расширяться начали, новое оборудование закупили. Дай, думаю, теперь чего-нибудь интересного сделаем. Игру какую, что-ли. Ребятишкам радость. Штуки твои ничего, занятные. Мудреные только слишком. Нет ли у тебя чего попроще и чтоб двигалось. Знаешь, акшн по ихнему? -- Нету. -- Жалко, мозги и время тратишь, а не надо это никому. -- Ну, почему никому, кое-кто интересуется. -- Кое-кто для серьезной серии не годится. Нужно, чтоб интерес был массовый. -- Ну нет, так нет. -- Слушай, объясни, как ты это придумываешь? Что у тебя в голове происходит? -- Зачем? -- Ну, может я б сам чего придумал. Саша внимательно посмотрел на Василия. Не понятно было, всерьез тот говорит или шутит. -- Стенка мне нужна ровная, -- начал он -- лучше серая. Чтобы ничего не отвлекало. Небо тоже годится. И время. Чтоб не дергало ничто. Вот, пожалуй, и все. На ровном фоне само все появляется. -- А акшн не может того, тоже появиться? -- Да для акшн вообще ничего не нужно. Их кто хочешь дюжинами рожать может. -- Так легко? -- Так легко. -- А доказать сможешь? Прям сейчас? Саша улыбнулся. Уловка была настолько пряма и бесхитростна, что захотелось попасться. Он вдруг почувствовал азарт. -- Хорошо, сказал он, -- давай вводные. Быков потер руки: -- Придумай чего-нибудь занятное, не выходя из этой комнаты. Чтоб играть ребяткам было интересно, и чтоб... и чтоб, -- он наморщил лоб, потом взгляд его просветлел, -- и чтоб звучало! Саша оглядел комнату. Мебель, телевизор, видеомагнитофон, в углу стоял беговой тренажер. Не то. Картины на стене, витиевато-вычурный золоченый карниз с гнутыми восьмеркой кольцами. Полупрозрачный голландский телефон на стене... Все не то. Фарфор в серванте, пианино, хрустальные вазы, обильно заполнявшие поры жилья кооператора, не вписывались в рамки аксельродовской теории решения изобретательских задач. Заплакал младенец. Подошла мать, погремела цепочкой разноцветных шаров. Ребенок не унимался. Она потрясла сильнее. -- Мать, ты б колыбель отсюда вывезла, -- твердо сказал Быков, -- люди у нас чай. Работать мешает. -- Нет, нет, ничего, -- остановил его Саша, уставившись на погремушки. "Если в пустотелом шаре сделать дыру и закрутить его, то край дыры будет работать, как воздухорез свистка." -- Есть! -- Что - есть? -- не понял Быков. -- Решение. Дрель в доме найдется? И суровая нитка? -- Разыщем! -- Василий вышел ненадолго и вернулся с дрелью. -- Мне нужно один шар от погремушки испортить, ничего? -- Бери, бери, -- ответил Быков, явно заинтригованый. -- Пуговицу на нитке помнишь? -- спросил Саша, -- у нас в третьем классе был повальный психоз. Так вот, идея очень простая. Сверлим четыре мелких отверстия в шаре, продеваем нитку. Сбоку делаем дыру побольше. Так, готово. Можешь попробовать. При определенной скорости вращения должно засвистеть, а может запеть, как орган, я точно не знаю. Василий взялся двумя руками за петли, торчащие из шара, потянул в стороны. Шар начал коротко дергаться в разные стороны, постепенно набирая амплитуду. -- Тяжело, это тебе не пуговица! -- сказал Быков натужно, -- на эспандер похоже, мы это еще и как спортивный инвентарь проведем! -- Что, нравится? -- спросил изобретатель. -- Нравится-то нравится, да только не звучит, как обещано! -- Дергай сильнее, зазвучит. На лбу у Быкова выступили капли пота. Шар вертелся, как бешеный, суровые петли при каждой эволюции шипели, как разрезающие воздух розги. Вдруг раздался короткий звук, непохожий ни на свист, ни на пение органа. Больше всего он напоминал вой больного привидения. Этот вой постепенно набирал силу и продолжительность, замолкая только на мгновения остановки шара в конечных точках. Ребенок в коляске заинтересовано замолк. Дети оторвались от телевизора, с интересом глядя на побагровевшего отца, между дергающимися руками которого бесновалось нечто завывающее. -- Иинтеереесноо? -- в такт завываниям спросил он детей. -- Да-а, -- неуверенно протянул мальчишка. Быкову как возжа под хвост попала. -- Хоочуу доовеестии доо преедеелаа! -- произнес он сквозь вой, усиливая колебательный напор. В какой-то момент шар вдруг хрюкнул тонко и отрывисто, как вепрь на болоте. Дети быстро отползли за телевизор. Ребенок отчаянно заголосил. -- Втоорооее дыыхаанииее поошлоо! -- закричал Василий. Закончить мысль он не успел. Всхрюкнув в последний раз в жизни, разорваный пополам могучим центробежным ускорением, шар треснул и прекратил существование как целое. Одна половина острым краем рассекла Василию бровь и улетела за диван. Вторая, звякнув о люстру и, вспугнув кота на комоде, рикошетировала от витого зеркала в хрустальную корзину, изображавшую рог изобилия, дернулась там, сыграв короткую трель на хрустальных дарах земли, и застыла. Быков замер, опешив на мгновение, потом заорал: -- Фигня это, это мы по шву сверлили, если поперек сверлить, нифига не разорвется! Покупаю! Аванс получишь незамедля! Он наклонился к тумбе у кровати, вынул пачку купюр, начал отсчитывать, приговаривая: -- Ну, интеллигенция, ну не зря мы вас выучили, ну не зря! Пятьсот хватит? -- Давай уж шестьсот, для ровного счета! -- подхватил Саша. -- А на! -- Быков утер рукавом кровь со лба, -- как начнем производство - озолочу! Он вынул из серванта бутылку наполеона. -- Это дело обмыть надо! -- сказал он, разливая коньяк в хрустальные бокалы. -- Есть от вас толк, есть! Ну, давай, за будущее сотрудничество и успех! Держись меня, не пропадешь! Икры намазывай. Он выпил коньяк залпом, налил еще. -- Мы ведь только голову поднимаем, только силушку набираем. Отец мой кто был? Механизатор на моторно-тракторной станции. Всю жизнь отышачил, и помер в канаве. А я! Я к председателю исполкома без стука вхожу. И в районе Быкова знают. Я уже инвестиции начал делать. Слово-то какое, ин-вес-ти-ци-и. Отец мой от таких слов напился бы до синевы, а я - ничего, инвестирую! -- Поздравляю, господин петрин. -- Чего-чего? -- вскинул голову Василий, -- как ты меня назвал? -- Да это так, к слову, персонаж один. -- Саша поставил бокал на стол, -- а вот что ты, Василий, будешь делать, когда денег будет некуда девать? Когда все фрамуги уплотнишь, и тадж махал в Орехово достроишь? -- А-а, понял я тебя, понял куда гнешь! Не то, говоришь, надо? А срать нам на ваши тонкости! Думаешь, ежли не рембрандт, так уж и жить незачем? Так? -- Ну, это ты, Василий, круто взял, Рембрандты не часто рождаются. Хотя суть ты верно уловил. -- Так чего же мне прикажешь делать? Как достичь полноты жизни? -- Очень просто, Василий. Меценатствуй. 54. Тяжелая сумка с картошкой била по ноге, мешая идти. Митя направлялся к выходу с рынка. Веселый бородатый латыш уверял, что картофель чист. -- Не беспокойтесь товарищ, Латвию не задело -- говорил он напористо, пожалуй слишком напористо, -- меня проверили на въезде, вот квитанция. "Запросто может быть перекупщик", - подумал Митя и свернул в узкий проход между ларями под надпись "Радиационный контроль". Это не было, строго говоря, помещением, просто уширение прохода, ведущего на задний двор рынка, а еще точнее, просто ниша в стене, неглубокий альков. Б алькове на рассохшейся лавке сидела бабка в белом халате поверх ватника, в валенках на резиновом ходу и в карикатурно огромных наушниках на голове. Провода от наушников уходили в армейский полевой радиометр, стоящий здесь же на лавке. Сунув щуп радиометра в мешок, бабка объявила: -- Чисто, следующий... -- А откуда вы знаете, что чисто? -- спросил Митя, заинтригованный. -- А то стрекочет, -- сказала бабка. -- А сейчас не стрекочет? -- Щас нет! -- А что сейчас? -- переспросил он, чувствуя, что нарывается на неприятность. -- Щас тихо!!! -- с трудом сдержавшись, ответила она -- как в гробу. За спиной начали роптать напирающие покупатели. Понимая, что его сейчас сметут, Митя все же задал последний вопрос: -- А вы знаете, что космический фон должен быть слегка слышен всегда? В ответ он услышал неожиданно дружелюбное: -- Иди, иди, академик, не толпись. Он шагнул под моросящий дождь, мимоходом заглянув в стоявшую за дверью охряного цвета бочку с надписью "Радиоактивные отходы". На дне в склизкой жиже плавал гнилой огурец. 55. Из бесед -- А вот ты, -- спросил слесарь Борька старшего лаборанта Редвуда, -- лучше скажи, ты, по правде, еврей? -- По правде - нет, -- ответил тот, -- а тебе что за дело? -- А откуда у тебя фамилие взялось, а? -- А фамилие у меня, -- ответил Редвуд, -- английское. -- Так ты что же, американский шпион, а? -- Борька замолк в ехидном любопытстве. Любил он людей впросак загонять. -- Иди нахер, -- ответил Редвуд. 56. После того, как Швеция официально объявила о поднятии радиационного фона над страной и пришлось наконец признаться в Чернобыльской аварии, забот у старшего инж