и, говорит южная женщина по имени Любовь. -- Вслушайтесь в слово "Эльбрус": это -- вздрогнули горы, с гулом поползли к подножьям снега.... Или можно представить совершенно иное: чистый, звонкий, голубой воздух, орел парит... На Кавказе большое значения придают имени, которое не должно быть просто приятным звуком, ему предписано быть "нагруженным" определенным смыслом, высоким и красивым: любовь к своей земле, к родителям, уважение к родственнику, другу, соседу.... Так, например, после Отечественной войны в Приэльбрусье появились мальчики Замиры (за мир), Дамиры (даешь мир)... Султан Шебзухов назвал дочку в честь дружбы, именем жены своего армейского друга -- Любовью. Любовь Султановна Шебзухова, старшая женщина единственной в Пангодах черкесской семьи. Ей немногим за тридцать. Невысокая, крепкая, преисполненная скромного достоинства учительница местной школы, завуч. Прическа -- свободные, не заколотые, не подхваченные лентой, не заплетенные волосы -- крупные смоляные кудри, которые иногда резко вздрагивают в эмоциональном такте, согласно восклицанию, движению. Однажды в детстве любознательная девочка обратила внимание: мать отца, совершая мусульманскую молитву, обращается лицом не к Мекке, а к Эльбрусу. В нужный момент спросила у нее: почему? "Как почему?!" -- было восклицание. -- "Там ведь все боги!" Отец потом объяснил: у некогда языческого Кавказа Эльбрус являлся тем же, чем для древних греков Олимп, -- домом богов. "Вот и подумай, дочка, кому поклоняется наша бабушка?" -- Лукаво помолчал. -- "Ну, ладно, не ломай голову, проблема того не стоит". Отец, сколько жил, часто повторял (а Люба непременно вспоминала при этом молитвенную путаницу любимой бабушки): мнение о человеке не должно зависеть от того, какого бога он предпочитает и на каком языке его славит. Суди по делам. -- Отец был прав -- на Кавказе с другим мировоззрением нельзя. Да и нигде нельзя. А мы жили дружно -- карачаевцы, черкесы, русские, абазины, ногайцы... Первые годы Севера трудно переживали, как и все. Тоже дружба выручала. После свадьбы молодые Шебзуховы жили у родителей мужа. Согласно местным законам, каким бы большим ни был дом, в нем не может быть более одной кухни, более одного бюджета -- все живущие под одной крышей отдают заработанное главе семьи, питаются вместе, покупки делают на выделяемые им хозяином дома деньги. Люба с мужем не роптали, однако страстно желали самостоятельности. Как и положено, инициатором отъезда на Север, к дяде, который с 1972 года, с самого начала освоения Медвежьего проживал в Надыме, был муж. На сомнения жены он ответил: "Мы -- не дети, мы -- семья, а я -- мужчина. Надо отделяться". Дорога к свободе и самостоятельности привела их летом 1983 года в Пангоды. Мужа взяли по специальности, водителем. Любовь, которая только перед отъездом на Север получила диплом выпускницы Ставропольского Ордена Дружбы народов педагогического института, с сентября приступила к работе в школе -- учителем начальных классов. Три месяца жили "как придется", потом им предложили квартиру, как принято говорить, "на подселение". -- Это была трехкомнатная квартира в деревянном доме на три семьи. Казалось бы -- опять теснота, несвобода? Ничего подобного. Считаю, что годы в этом, по сути дела, общежитии были самые радостные для нас на Севере. У нас в народе говорят: на первом месте сосед, а брат на втором. Даже поговорка есть... Вот приблизительный перевод: "Пока брат до меня доберется, сосед успеет кружку воды подать". Это была дружная интернациональная коммунальная квартира: одна семья из западной Украины, другая из Башкирии, и мы... Абсолютная взаимовыручка: дети "общие", покупки делали на всех... Бывало так. Одна семья смотрит за детьми (все детишки были еще маленькие), две другие пары взрослых могут отдохнуть -- кто в Доме культуры, кто в гостях. С особой радостью встречали праздничные дни. Тут вся квартира гудела как улей: планировали сценарий, разрабатывали меню, которое состояло из "региональных" блюд, готовили. Потом веселились, пели песни на разных языках, танцевали... Все было -- и печали, и радости -- вместе. Если кто-то болел, вся квартира выполняла роль доктора. Единственно чего не знали, так это ссор и обид. Некоторым в такое трудно поверить. Общепринятый образ коммуналки -- склоки, противоречия, зависть... А мы вот, когда через пять лет нас расселили по собственным квартирам, ревели. И знаете, какими словами мы, женщины, причитали? Сейчас это воспоминание вызывает улыбку... Плачем, понимаем, уходит нечто очень важное, а не знаем, что говорить, наверное потому, что никогда до этого не формулировали для себя, чем была для нас эта общая квартира, эта дружная жизнь в ней... Так вот, сквозь слезы и говорим друг другу: "Ну как же мы теперь будем праздники справлять?!..." Наверное, мы чувствовали, что лишаемся как раз-таки будней, которые стали для нас как праздники... Любовь Султановна вспоминает первые дни в школе. -- Конечно, боялась, когда шла устраиваться на работу. Но все опасения улетучились, как только директор школы взяла в руки мое заявление и спросила материнским голосом: "У вас ложки, вилки, посуда есть на первое время? А картошка?..." Я поняла, что попала в коллектив, где на первом месте человек, а потом уже преподаватель или ученик. А первый Новый год, когда нас неожиданно посетили Дед Мороз и Снегурочка -- переодетые директор школы и завуч! Мы были так тронуты... Примета: какова встреча Нового года, таким ему и быть. Мне кажется, в ночь с восемьдесят третьего на восемьдесят четвертый эта примета "сработала" не на грядущие триста шестьдесят пять дней, а на всю мою северную жизнь. Я по-прежнему с хорошими людьми, с друзьями. Новая школа одно из первых "капитальных" пангодинских зданий, и в момент открытия -- самое высокое. Обитателям "новой" хотелось верить, что это символично. Вера основывалась на контрасте: с парадного крыльца открывался вид на белесый пустырь, утыканный редкими желтыми лиственницами, справа основной поселок, деревянные общежития, а сзади -- пьяные ряды балков, в лохмотьях черной изоленты и рубероида, неистребимой, как еще недавно казалось, и вездесущей "Нахаловки". -- Правда, люди тогда не считали, что вид поселка -- ужасный, -- утверждает Любовь Султановна. -- Это я по детям видела: он был им родной -- да, да, такие маленькие, но это уже были "настоящие" пангодинцы, многие здесь родились. А родина ведь не бывает плохой! Помню, первый урок. Первоклашки... Я еще не успела ничего сказать -- признаюсь, ждала от них первых слов, думала: какими они будут? -- и вдруг один малыш ко мне обращается: тетя!... -- именно так и сказал, губастенький такой, чмяк-чмяк, -- тетя, а можно мы парты от окон отодвинем, чтобы всем удобно было на Пангоды смотреть? Я тогда поняла, что мне необходимо здесь прожить еще не месяц и не год, чтобы до конца понять этих маленьких посельчан, чтобы я вот так же хотела смотреть в это окно... Конечно, мы так и сделали, потеснили парты. И все подошли к подоконникам и любовались их -- и уже в определенной степени моими тоже -- Пангодами, весь первый урок. Они рассказали, кто где живет, играет, где папы и мамы работают... Так совершилось мое знакомство с моими первыми детьми. И с Пангодами -- видом сверху. С тех самых пор, с первого дня, парты у меня в классе стоят именно так, несимметрично, -- с широким проходом к окну. -- А Кавказ, Приэльбрусье -- действительно рай... Но в нашей семье это место только для меня и моего мужа -- рай-родина. Для вас, -- Шебзухова, улыбнувшись, кивнула в мою сторону, -- и моих детей, да, это так, увы, Кавказ -- экзотика. А их родина... Любовь Султановна не договорила, прозвенел звонок и разговор прервался. Я еще некоторое время наблюдал за ней, уже находящейся во власти грядущего урока и еще надеялся, что она, может, непроизвольно, закончит свое движение рукой в сторону окна, которое, казалось, так уверенно началось вместе со словами: "Их родина..." ...Я домыслил движение-образ. Опять увиделось, но другими глазами, пионерлагерное детство, пение у костра, мечты о земном рае... (А рай, оказывается, был рядом.) Странно, мне подумалось, собираюсь писать о Пангодах, для этого и слушал вполне прозаическую историю, а оказался вследствие этого во власти детских собственных воспоминаний. И выводы с претензией на философские обобщения: рай это не то место, где живут после смерти, а то, где прошло детство. Впрочем, это наверняка было известно еще до нашей эры, поэтому моя "находка" -- банальность. Поэтому я верю, что Пангоды моих детей (ведь у них, я надеюсь, есть детство) -- в этом смысле, не исключение. "Рай-да!..." БАРД Одно из первых воспоминаний Саши: темный чулан, гитара без струн висит на гвоздике. Она притягивает, она похожа на человека. Она живая? Он подходит и трогает желтое пыльное тело. Оно шуршит. Саша осторожно хлопает по нему ладошкой -- в ответ: бук-бук-бук!... Испугавшись, он выбегает из чулана. Позже, когда ему было лет десять, он поменял эту старую, никому не нужную гитару на синичку в красивой клетке. Ему сказали, что синичка будет петь. Она прыгала по клетке и не пела. Однажды утром он увидел, что синица лежит без движения. Он схватил клетку, выскочил на улицу, распахнул плетеную дверцу... Почему-то представилась запертая в темном чулане бесструнная гитара. Как же он хотел, чтобы все возвратилось, встало на свои прежние места: гитара в чулан, а птица, живая, -- туда, где она родилась... Тогда он впервые увидел живой смысл в словах родителей: в жизни ничего не повторяется и все нужно делать сразу и хорошо... И еще они говорили: случается, что обстоятельства бывают выше сил человека -- и в этом случае нельзя опускать руки, а стараться вопреки всему правильно жить и надеяться на лучшее. К началу войны Ульрихи, предки Александра по отцу, жили в Башкирии, может быть именно это их спасло от депортации 1941 года, от чаши, которую в полной мере пришлось испить другим деду и бабке, также носившим немецкую фамилию, но проживавшим в Поволжье, в городе Энгельсе. Дед загремел в "трудармию". Русскую жену не тронули. Но она собрала детей и поехала к нему, без вины виноватому, в Далекую Сибирь. Можно было поступить иначе? Можно: сменить фамилию себе и детям, стереть с себя печать изгоев, неблагонадежных, стать "как все". Так делали. И очень многие... Несколько лет бабушка Саши, Клавдия, тогда молодая красивая женщина, проработала с мужем на лесосплаве. В пятидесятых годах, когда с них сняли клеймо спецпереселенцев, они сели в поезд и поехали на запад, поближе к родине, к Волге. Не доехали, осели в Башкирии, навсегда. Позже Александр Ульрих напишет: Мне стоит порой усилий На вопросы друзей отвечать: Почему вдруг с нездешней фамилией Родила меня русская мать? ...Был им путь предназначен долгий -- Казахстан, Колыма и Тагил... Часто мать вспоминает о Волге, Где с акцентом мой дед говорил... В тринадцать лет он, как многие его сверстники, "забредил" гитарой. Купить этот популярный среди молодежи инструмент в конце шестидесятых оказалось делом непростым. Хорошие были безумно дороги, а простые, "уличные", семирублевые, быстро раскупали. Саше повезло -- его дед по отцу был профессиональным скрипачом. Получил музыкальное образование в Ленинграде, но карьеры на этом поприще не сделал. Подрабатывал исполнением на культурных мероприятиях города, на свадьбах. Как только дед узнал о внуковой печали, не раздумывая подарил ему свою старую гитару. Он же и стал Саше первым учителем музыки. Ездить на уроки к деду приходилось на окраину Белебея, города, в котором проживали Ульрихи. Однажды вечером, как обычно, он возвращался с гитарой домой. В темном переулке дорогу преградили несколько взрослых парней: лакированные туфли лодочкой, брюки клеш, каракулевые фуражки. Саша узнал в одном из них грозу района Юру Прыткого, "баклана" и вора. Конец гитаре, подумал Саша, когда увидел, что кампания берет его в кольцо. Однако хулиганы не торопились. -- Спой для начала, -- угрюмо сказал Прыткий, перегоняя окурок из одного угла рта в другой. Саша вытащил из чехла гитару, глубоко вздохнул и тронул струны... Странно, начав петь он уже не испытывал страха, на смену этому чувству пришла... гордость -- гордость исполнителя. Так получилось, что эти блатяги стали его первыми слушателями. Он путался в аккордах, фальшивил голосом, но спел от души: ...В машине звездной забрался в небо И сделал мертвую петлю!... Закончив первую песню, не поднимая глаз от струн принялся за вторую... Где-нибудь в вагоне-ресторане Тебя ласкает кто-нибудь другой! Никто его не прерывал. Он спел все, что знал. На это ушло немного времени -- репертуар на тот момент еще не сложился. Он состоял из так называвшихся "блатных" песен, которые позже, в более лояльные времена, причислят к категории городского романса. Когда отзвучал последний аккорд, гитарист отважился посмотреть на Прыткого. Было сумеречно, но Саша заметил, что в глазах парня слезы. Все ждали, что скажет он, их "король". Прыткий кашлянул, подавляя першение в горле, обвел весь круг компаньонов значительным взглядом, затем показал пальцем на Сашу и неожиданно высоким голосом проговорил: -- Если кто этого щенка хоть пальцем тронет!... -- развернулся на каблуках и зашагал прочь, увлекая послушную кампанию в глубь двора. ...Песенная палитра дворовых гитаристов была довольно обширной: весь Высоцкий, лагерные песни, воровские "страдания", "плачи" о безответной любви и многое другое, что являлось формой народного творчества, но не вписывалось в официальные рамки. В то время, когда Саша из мальчика стал превращаться в юношу, технический прогресс сделал свое дело. Появились "радиохулиганы", заполонившие средние волны радиоэфира, которые с удовольствием крутили музыку "Битлов", переписанную с контрабандных дисков, Высоцкого... Каждый день в Сашином классе начинался с обмена информацией о новых песнях, которые удавалось услышать от "шарманщиков" (радиохулиганов) за предыдущий день. Ввиду того, что радиозаписи не отличались высоким качеством, некоторые песни восстанавливали буквально по строчкам -- из того, что кому удавалось расслышать и записать. Исполняя песни, Саша сопереживал своим героям, становился частью проблемы, события, судьбы. В то же время он старался вложить в известные слова свой смысл, свое видение того, о чем пел. Со временем "чужих" песен стало катастрофически не хватать. И он попробовать писать свои стихи. Когда почувствовал, что получается, стал подбирать и музыку... ... Север. Пангоды. Его приезд сюда трудно назвать осознанным выбором своего будущего. Как и многие, хотел "попробовать" новой жизни. Ощущение того, что тогда, в 1979 году, ему повезло, пришло несколько позже, когда сжился с природой, с людьми, когда все это стало не просто интересным, красивым, -- стало своим, родным. Все, что его окружало, стимулировало творчество, и не только масштабами, необычностью, новизной... В Пангодах пришло чувство ответственности перед будущим: он, умеющий рассказать о нынешней жизни, должен рассказывать! О Пангодах писали достаточно часто, но все как-то к случаю -- событию, дате. Получалось, в общем говоря, -- вскользь, и -- извне. Этот большой поселок не имел ни своих газет, ни телевидения. Писатели, журналисты -- приезжали и уезжали. Он стал писать стихи о том, что его окружало: о Севере, о Пангодах, о людях. То, что получалось, исполнял под гитару тем, кто был рядом -- жене, детям, друзьям, коллегам по работе... Последние метры бетонки Под тяжестью скатов согреты... Лихие продолжены гонки По северной части планеты. Качается зеркалом воздух И выхлопы вьются густые. Короткий, прокуренный отдых. И в путь по морозной пустыне! ...Над нами играют зарницы. И мы, прикуривши от спички, Полярного круга границу Пересекаем привычно Он долгие годы работал в дорожно-строительном управлении, строил дороги Медвежьего, Уренгоя, Ямбурга. На северных трассах приходилось встречаться с интересными людьми, которые становились героями его песен. Именно на трассе произошла встреча, которая в большой степени определила его будущее и будущее авторской песни в Пангодах. Это была встреча с Владимиром Кашой, в машине которого Александру довелось как-то ехать в качестве пассажира. Разговорились, Каша прочитал несколько своих стихотворений, которые поразили Александра откровенностью, злостью. В то время произносить подобное вслух считалось небезопасно. Александр даже немного испугался за своего нового знакомого. Выяснилось, что в Пангодах уже существует "спетое" трио: поэт Владимир Каша и два гитариста, исполняющие песни собственного сочинения, -- Александр Сурманов и Вячеслав Базалий, и что есть задумка у этих людей собрать в единый коллектив всех активных любителей авторской песни. С Базалием Александр встретился в одной из производственных мастерских. Запомнилось, что Вячеслав при разговоре бросал внимательные, заинтересованные взгляды на кучу хлама (состоявшую из старых деталей, досок и т.д.), который "на всякий случай" мирно хранился в углу подсобки. Потом резко встал, нырнул за дверь и извлек оттуда... (Ульриха как током ударило: отчетливо вспомнилось детство -- чулан, гитара...) Нет, инструментом это было назвать невозможно: выцветшая, потрескавшаяся промасленная коробка, за какие-то скобки привязаны всего четыре струны одинаковой толщины (оказалось, что это обыкновенная стальная проволока). Верхняя дека была прибита фанеркой от посылочного ящика, под гриф был втиснут отрезок хоккейной клюшки, на котором прочитывался обрывок слова "шайбу"... Видимо, это был экспонат истории пангодинского бардовского движения. Самое удивительное для Александра было то, что Базалий, поминая добрым словом мастеров Гварнери и Страдивари, стал это чудо настраивать! Поджал плоскогубцами гвозди, подтянул струны, взял первый аккорд и... запел!... В тот момент, глядя на многострадальную "гитару", казалось, воплотившую в себе желание многих пангодинских талантов творить, на этого сильного, красивого поющего человека со сложной судьбой (бывший матрос, боксер), Ульрих окончательно поверил: в Пангодах обязательно будет коллектив авторской песни. Постепенно группа гитаристов-исполнителей росла и крепла. Одни приходили и уходили, другие оставались. Через несколько лет сформировался постоянный коллектив, в который, кроме названных людей вошли: Тамара Джугань, Олег и Александр Гореловы, Вячеслав Хрусталевич (Уткин), Георгий Алферов, Игорь Яшкин, Сергей Чикилев, Александр Белозуб. У каждого свое направление, от сочинения только стихов или только музыки до исполнения собственных песен. Каждый из них -- история Пангод, частица истории страны. Каждый достоин очерка, фильма. Первое время репетировали на квартирах, делали концерты "для себя", "огоньки" для родственников по случаям дней рождения и других семейных торжеств. Таким образом, первыми "массовыми" зрителями были жены, дети, друзья... Музыка, песни, гитара -- это то, чему они отдавали все свое свободное время. В конце концов, о них услышали... Многие считали их чудаками, "странными" взрослыми, впавшими в детство: "нормальные" люди на Севере деньги делают, а эти... На сцену их вывела директор старого деревянного дома культуры, снесенного в начале восьмидесятых, Нина Ковалева. Впервые именно она назвала этих парней бардами. Концерты стали регулярными, выступали в ДК, выезжали на трассовые объекты Медвежьего. Вскоре появилось название коллектива гитаристов-исполнителей, бардовского клуба -- "Северный вариант". Когда активным членом "северян" стала Любовь Паклинова, благодаря ей клуб увидел свет -- начались регулярные гастроли в Надым. Веру Кочневу Александр Ульрих, ставший председателем клуба, вспоминает как маленькую женщину с печально-внимательными глазами, пришедшую однажды на вечер отдыха. Познакомились. Уходя, она обронила: нельзя ограничиваться достигнутым, это равносильно замыканию в себе, еще немного и вы будете работать в режиме самодостаточности, а это -- творческая смерть... Она стала им другом, а затем -- первым штатным руководителем по оргвопросам при новом Доме культуры "Юбилейный". Начался особый период жизни "Северного варианта": их узнал Новый Уренгой, Салехард, они стали принимать участие в региональных и всероссийских фестивалях авторской песни, стали побеждать в различных номинациях конкурсов, привозить призы. О них стали писать, снимать фильмы. В том числе благодаря их известности, все больше людей в стране стали узнавать о северных Пангодах... На одной из наших встреч Александр Ульрих сказал: -- "Земной" человек, когда слышит слово "север" представляет верхнюю часть географической карты или, в лучшем случае, -- снег, лед... У бывшего северянина другие ассоциации: ягель, морошка, лиственницы, балки, вагончики, зимник, вертолеты... конкретные люди, конкретная -- собственная -- жизнь. Конечно, мы поем для всех. Но мне всегда, когда готовлю новую песню, представляется именно такой человек -- бывший и настоящий северянин, у которого полжизни прошло здесь. Кто знает, может быть у него и останется под занавес жизни всего-то живого от Пангод -- магнитофонная кассета с нашими песнями. Я думаю: как Он услышит, как поймет, поверит ли?... У меня многие спрашивают: зачем тебе это все нужно? Я не говорю им, что у меня дети воспитались на "этом": дочь закончила музыкальную школу с отличием, сын взялся за гитару... -- это лично мое. Но я говорю им: я вижу на концертах, что мое творчество задевает человека за живое -- он радуется, огорчается вместе со мной. ... Знаю, многие страдают, даже не отдавая себе отчет в том, что это так, от... безразличного отношения к ним окружающих. Так вот: я не безразличен, когда пою для людей. У каждого свое счастье, у меня оно -- в этом. Мне запомнились строчки из стихотворения Александра, которое он тогда прочитал: Над Пангодами, над страной, Измученных в "объятьях", Я отзовусь тугой струной, Приветствуя собратьев! И еще: ...А весна, похоже, запоздала. Снег в июне выбелил рассвет. Если песня в душу вам запала, В Пангодах отыщите наш след. КОНЕЦ