азогнавшись, выехал со двора. Минуты две он объезжал здание под восхищенные крики живущих рядом с трассой курдов, и вот это чудо въезжает во двор. Бут дергает рычаг торможения, и автомобиль действительно плавно остановился, разогнав, как положено, маховик. Народ зааплодировал. Но осталась еще самая мелочь - разгон автомобиля, для чего собственно весь гибрид и создавался. Прежде чем дернуть рукоятку перемотки ленты, умный Бут крикнул народу: "Всем уйти с плоскости вращения!". Люди подогадливей, быстро отогнали народ с тех мест, куда могли полететь осколки в случае аварии; мудрое начальство само заранее отошло с этой опасной плоскости. Тогда Бут начал первую перемотку ленты. Двигатель автомобиля натужно ревел, перематывая сотни метров ленты; тормоз мотка сперва задымил, а под конец засветился темно-малиновым накалом. Шум стоял как в цеху на ткацкой фабрике. Остановив ленту, Бут начал ее обратную перемотку. Снова завыл двигатель, захлопала лента, заскрежетал и накалился второй тормоз. Это значит, что стоять перед светофором, да и где угодно, автомобиль должен был не менее семи минут - столько времени нужно было для перевода механизма от положения торможения до разгона. В моем варианте переворот кассеты занимал всего около секунды. О расходе топлива на эти перемотки, я уже и не говорю, чтобы не прослезиться! Однако маховик за это время здорово замедлил свое вращение. "Лихач" Бут решил подразогнать его, и дернул рычаг подразгона. Снова взвыл двигатель и маховик начал набирать обороты, что было заметно по все увеличивающемуся его свисту. По-видимому, Бут перебрал оборотов, потому, что, когда он стал дергать рычаг разгона автомобиля, моток соединился с маховиком, а привод автомобиля - нет. Зубья шестерен не входили в зацепление на такой скорости, трещали, а не сцеплялись. А моток ленты, соединенный с мощным маховиком, доведенным до семи-восьми тысяч оборотов в минуту, мгновенно перемотался вхолостую и, конечно же, вырвал конец ленты со второго вала. Вот тут-то началась настоящая пулеметная очередь! Оборванный конец ленты с бешено вращающегося мотка при каждом обороте ударялся о раму автомобиля и оторванным "кинжалом", размером с лезвие большого кухонного ножа, летел в плоскости вращения мотка в стену института. Таких "кинжалов" в секунду вылетало свыше ста штук (шесть тысяч оборотов в минуту - это сто оборотов в секунду; один оборот - один кинжал), и за несколько секунд весь моток ленты превратился в сотни кинжалов, воткнувшихся, как гвозди из строительного пистолета в штукатурку институтской стены. Народ с воем стал разбегаться - кто куда. Ситуация напоминала расстрел демонстрации 9 мая 1956 года - та же пулеметная очередь, те же вопли толпы. К счастью, все обошлось без трупов - умный Бут успел предупредить народ. Сам Бут, услышав пулеметную очередь, молниеносно отстегнул ремень и, прикрывая лысую голову руками, ретировался прочь. Жюль, выскочив из кабины, метнулся в другую сторону. Несколько секунд ужаса - и все стихло, слышен был только рокот и тихий свист маховика, израсходовавшего часть своей энергии на "кинжалообразование". Участок стены института, площадью с маленькую комнатку, напоминал огромную жесткую металлическую щетку - он был густо утыкан "кинжалами" - погуще в центре и пореже на окраинах. По этой картине можно было изучать кривую "нормального распределения Гаусса". Руководство, стоящее по обе стороны от Трили, ошалело глядело на него, как будто виновником "торжества" был не Геракл, а именно он - Трили. Сам Геракл в шоке стоял с открытым ртом, глядя куда-то в пространство. Наконец, Трили пришел в себя и взглянул на утыканную "кинжалами" стену. На секунду он закрыл глаза ладонью, видимо представив себе людей, стоящих на этом месте. Это был бы конец всему, конец полный, "амба", как говорят в народе! Резко повернувшись, Трили пошел ко входу в главное здание института. Руководство заспешило за ним. - Маникашвили и Бут - в кабинете Самсона! - с удовольствием скаламбурил Авель Габашвили, догоняя своих коллег. Все собрались в кабинете директора - Самсона Блиадзе. Трили сел в голове длинного стола, покрытого, как и положено, зеленой суконной скатертью. Над его головой висел портрет Ленина с открытым ртом сжимающего в вытянутой руке свою скомканную кепку, как задушенную птицу. Видимо, вождь произносил пламенную речь о необходимости отстрела реакционных ученых. Если таких, как Геракл Маникашвили, то вождь был, безусловно, прав. Я не скажу, что Трили был мрачнее тучи, не хочу использовать набивший оскомину штамп. Но, тем не менее, это было так. Батони Тициан подождал, пока все рассядутся по местам, и молча, сорвав свои очки с носа, швырнул их по столу туда, где на самом краю друг перед другом сидели бледные Маникашвили и Бут. Самсончик вскочил с места и засеменил к остановившимся в своем движении очкам; подобрав их, он осторожно понес очки хозяину, и в поклоне подал их Трили. Тот молча взял очки и снова без разговоров зашвырнул их туда же. Самсончик бросился доставлять их обратно. Так очки проделали свой путь туда и обратно несколько раз. Кто-то вспомнил, что Трили так швырял очки еще один раз - когда снимал начальника отдела, устроившего по пьянке пожар в служебном помещении. Начальника сняли и отдали под суд - он "достал" всех своими пьянками и безобразиями. Кого будут снимать сегодня - всем было ясно. Наконец к академику вернулся дар речи. - Ну что, батоно Геракл, доигрался? - задал риторический вопрос академик. - Выжил талантливого человека, так что он вообще уехал из Грузии, и мы его потеряли. За год ты не смог даже повторить его опыт, имея готовую установку! Чем ты думал, когда создавал этого урода? Ведь у тебя был целый отдел в подчинении! - Не было у меня никакого отдела, это не отдел, а сборище тупиц! - Ах, у тэбэ нэ было атдэла? И нэ будэт! - закричал Трили, от волнения не сдержав сильный грузинский акцент. - Пиши по собственному желанию, если не хочешь по статье! Уходи, куда хочешь, чтобы только ноги твоей у меня в институте не было! Говорят, ты хотел поработать шофером? - съязвил Трили, - скатертью дорога! Геракл, встал из-за стола и вышел, хлопнув дверью. За ним нерешительно засеменил Бут. У двери он обернулся, поклонился и, сказав "до свидания", вышел, тихо затворив за собой дверь. Я знал, что Геракл страдает придурью, но что до такой степени - не думал. Как же еще оценить его поведение после ухода из института? Геракл, после изгнания из института, устроился мелким чиновником в Комитет по науке Грузии (был такой "младший брат" Госкомитета СССР по науке и технике). И первым делом он вызвал с отчетом об академической науке ... самого Трили! Это стало анекдотом - сотрудники института только и говорили друг другу: "слышал новый анекдот - Маникашвили вызвал к себе Трили!". И чтож, Трили пришел и спокойно доложил об успехах академической науки. Но перед уходом на доклад, он позвонил своему другу, Председателю Комитета по науке и сказал: - Васо (Вано, Сандро и т.д.), дорогой, сделай так, чтобы этого идиота Маникашвили в твоем Комитете не было! И не стало Геракла в Комитете; но доклад Трили он выслушать все же успел... Прощание с Тбилиси Лето в Тбилиси ужасное! В Ашхабаде из-за сухого воздуха жара в 50 градусов воспринимается легче, чем Тбилисские "влажные" 35 градусов. Жена с детьми отдыхала в горном Коджори, я же сидя на работе, писал "докторскую". Я сидел перед вентилятором, периодически поливая его лопасти водой из бутылки, и когда шквал брызг прекращался, снова доставал рукопись и писал. За время пребывания в Тбилиси я проделал много теоретической работы - домой идти не хотелось, нередко я оставался в институте и на ночь. Договаривался со сторожем, забегал в магазин, брал бутылку портвейна, два плавленых сырка "Дружба" и "французскую" булку. Часов до 11 вечера я работал - писал теорию, обрабатывал материалы испытаний автомобиля - лент с записями от "пятого колеса" и прибора "путь-время-скорость" у меня было предостаточно. А в 11 я надувал резиновый матрац и такую же подушку, которые хранил у себя под столом, и гасил свет. В сумерках, нарушаемых только фарами проезжающих по улице Зои Рухадзе редких автомобилей и загадочным сиянием Луны, столь яркой на юге, я пил портвейн и закусывал. Налив стакан, я символически чокался с Таней, улыбающееся лицо которой вырисовывалось передо мной в лунном свете. И только проезжающий, подчас, автомобиль светом своих фар давал мне понять, что передо мной - пустота. Выпив вино и порядком захмелев (0,75 портвейна градусов по 18-19), я, улыбаясь, ложился на матрац и засыпал, прижимая к груди упругую надувную подушку, шепотом повторяя: "Таня, Таня!" К 9 часам утра, когда теоретически должны были приходить сотрудники, я уже был умыт и выбрит. С помощью кипятильника приготовлял себе чай и съедал остатки сыра и французской булки. Ни Хвингия, ни молодежь, работающая в отделе, не знала о моем ночном пребывании. Лиле я говорил правду - что пишу докторскую, а дома кавказские шум и гам мне мешают. Но просил об этом не распространяться среди сотрудников. Иногда я после работы приходил домой и уж лучше бы этого не делал, хотя чему быть - того не миновать. Ведь оставались еще субботы и воскресенья, когда я хоть и вынужденно, но должен был находиться дома. И вот в один из таких дней, когда я был дома, случилась беда. В квартире (в наших двух комнатах) стоял постоянный кавказский крик: то дети "воевали" друг с другом, то не хотели есть, а их заставляли. Понять не могу, почему детей насильно заставляют есть, ведь еда эта идет совсем не туда, куда надо. Неужели здоровый ребенок позволит себе умереть с голоду? Да он живьем съест все, что движется вокруг, но только если голоден. А если он сыт, а вокруг сырая, одуряющая жара, то полезет ли ему в рот бутерброд с толстым слоем масла и жирный сладкий гоголь-моголь? А у бабушки существовал свой метод принуждения детей к еде, который был испытан еще на мне. Она с криком бросалась к хлипким и низким перилам веранды и делала вид, что бросается из окна вниз. - Кушай, или я выкинусь из окна! - кричала она, и, перегнувшись через перила, ждала, когда ребенок, давясь, заглотает последнюю ложку или кусок ненавистной еды, и только после этого слезала с перил. Я в кошмарных снах видел эту имитацию прыжка в окно, да и сейчас нет-нет, да приснится такой сон. Я возненавидел лакейское слово "кушать", взятое как будто из лексикона персонажей Зощенковских коммуналок. - Спасибо, я "накушался"! - так и хочется ответить на случающееся иногда приглашение "покушать". Так вот однажды бабушка, в очередной раз заставляя своих правнуков "покушать", слишком уж перевалилась через перила. Я с ужасом увидел, как ноги ее оторвались от пола и повисли в воздухе. Уж лучше меня не было дома, или я замешкался бы, спасая ее от падения! Все случилось бы гораздо быстрее и без мучений! Но я мгновенно подскочил к перилам и втащил бабушку внутрь веранды. Разумеется, от ужаса всего происходящего, я сделал это довольно резко, и бабушка, упав на пол рядом с перилами, стала кричать, не давая до себя дотронуться. Скорая помощь забрала мою бабушку в больницу, а вскоре ее привезли обратно и сказали, что таких больных там не держат. У нее перелом шейки бедра на фоне сильнейшего остеопороза, о котором никто ничего не знал, и ей оставалось только лежать до конца жизни. А конец этот, как заявил врач, наступит через несколько месяцев. Вот и говорю - уж лучше бы я не успел схватить ее и стащить на веранду! Когда был бы больший грех с моей стороны - не знаю, но мучений для всех и для нее самой было бы меньше, если бы я не успел. Жить дома стало совсем невмоготу - ко всему имеющемуся, добавилась эта неизлечимая болезнь бабушки. А к тому же еще долго болела, а потом и умерла наша безногая соседка Вера Николаевна. Мама нашла где-то закон, что если освобождается комната в коммуналке, и у проживающей там семьи есть право на улучшение жилищных условий (простите за эти мерзкие совдеповские термины!), то комната достается этой семье. Это подтвердил и адвокат, с которым мы посоветовались. А вскоре к нам пришел в гости "гонец" из райисполкома - за взяткой. Он без обиняков заявил нам, что если мы заплатим ему тысячу рублей (всего-то тысячу - заработок провинциальной проститутки Любы за неделю!), то комната достанется нам. А если нет, то тогда вселят жильцов. Таких денег у нас, при всем желании не было, и мы ответили отказом. "Гонец", паскудно улыбнувшись, ушел. Мы, не теряя времени, подали в суд. Взяли адвоката, который гарантировал выигрыш, то есть присуждение спорной комнаты нам. - Вас шесть человек, в том числе двое маленьких детей, один кандидат наук, и еще лежачий больной - инвалид первой группы - это дело решиться автоматически! Но "народный" суд отклонил наш иск. Мы подали кассацию в Верховный Суд Грузии. И Верховный Суд признал наше безусловное право. Судья сказал даже, что ему непонятно, почему районный суд отклонил иск - только один кандидат наук, по законам тех лет, имел право даже на неоплачиваемую дополнительную площадь 20 кв. м. - Поздравляем вас! - сказал мне судья, приходите завтра утром за решением суда. Вечером мы "отметили" наш выигрыш, а утром я пошел за решением. Но ни судья, ни делопроизводители, не захотели даже видеть меня. Наконец, ко мне вышел прокурор, который был вчера на суде. - Молодой человек, я вам сочувствую, но ничего не выходит! На суде был представитель Исполкома, а сегодня утром позвонили из Райкома Партии и сказали судье, чтобы он их квартирами не распоряжался. Если не хочет положить партбилет! Вот почему он к вам не вышел - ему нечего сказать! Все утро он матюгался после этого звонка. Такие у нас права! - развел руками прокурор. Я вышел из суда в мерзчайшем настроении. Пришел домой и сообщил новость. - Спасибо Партии за это! - съязвил я маме, и она в первый раз мне ничего на это не ответила. Тогда мы нашли "полувыход" из положения. После смерти моего деда Александра в 1963 году, его вдова - "тетя" Нэлли осталась жить в их комнате. Так вот, эту комнату она сдала в Исполком, чтобы ее переселили в освободившееся помещение в нашей квартире. И тетя Нелли до конца присматривала за бабушкой, до самой ее смерти в июле 1967 года. Вот судьба - бабушка сосватала тетю Нелли за своего бывшего мужа, и у нее на руках умерли и мой дед, и моя бабушка! А весной 1967 года меня должны были избирать по конкурсу на старшего научного сотрудника, а я был оформлен лишь "по приказу". Я не придавал этому избранию никакого значения, полагая, что оно пройдет автоматически. Но нет - в отдел после Ученого Совета пришел Хвингия и сообщил мне, что моя кандидатура не прошла. - Что это означает? - поинтересовался я. - А то, что пока ты остаешься работать по приказу, но в любое время тебя могут приказом же уволить. А если бы избрали по конкурсу, то пять лет тебя тронуть не могли. Но интересно то, что в конце декабря 1967 года избранного по конкурсу начальника отдела Геракла Маникашвили, как миленького, в одночасье уволили с работы по собственному желанию! И я благодарю судьбу, которая отнеслась так благосклонно ко мне, что устроила все 33 несчастья именно в Тбилиси: "прокатили" с квартирой, не избрали по конкурсу. Казалось бы, судьба сама выталкивала меня из Тбилиси - уезжай, уезжай, тебе здесь не место! А я еще чего-то раздумывал! Но решающий шаг в моем "изгнании" из Тбилиси сделал сам академик Трили. К лету 1967 года я завершил-таки написание моей докторской диссертации. Под видом отчета я оформил ее отпечатку на машинке, изготовление фотографий и переплет за счет института. Получилось около 600 страниц - это был перебор, но в любой момент можно было "лишние" страницы перевести в приложение. Печатных трудов в это время у меня было около ста. Была и теория, а главное - был эксперимент - скрепер из кандидатской диссертации и грузовик с гибридом. А, кроме того, именно в период работы в Тбилиси, мне удалось изготовить и успешно испытать в Москве в институте ЦНИИТмаш несколько супермаховиков. Заявку на это изобретение я подал еще в мае 1964 года, опередив на несколько месяцев первую зарубежную заявку на супермаховик. Одним словом, это была полноценная законченная докторская диссертация, и я ее принес академику Трили в одно из его посещений института. Я положил этот толстенный фолиант перед академиком, и в изысканных выражениях попросил "моего руководителя, столь много сделавшего для меня", найти время и просмотреть эту работу на предмет защиты ее на Ученом Совете в Грузии. Я приоткрыл обложку и показал написанные на титуле слова "Диссертация на соискание ученой степени доктора технических наук" и далее "Научный консультант - академик Трили Т.Т." Батони Тициан не дотронулся до фолианта. Я заметил, что он даже спрятал руки подальше, чтобы ненароком не притронуться к нему. Словно фолиант, как криминальные деньги, был припудрен специальным красителем (кажется, родамином), для обнаружения лица, взявшего их. - Зачем тебе докторская, ты ведь уже кандидат! - наивно улыбаясь, спросил Трили. Я захлопнул фолиант и положил его к себе в портфель. Все! Мне в Грузии делать нечего, надо "рвать когти", пока не поздно, пока не устроили какой-нибудь провокации, чтобы уволить по статье или сделать другую гадость. Среди "гадостей", которые мне делали, уже была такая иезуитская штуковина, о которой сегодня молодежь и подозревать не может. И которая была одним из "шедевров" совдеповского давления на ученых, а в Грузии (подозреваю, что и в других местах с аналогичным менталитетом). Этот "шедевр" применяли и для пополнения списка трудов тупых научных начальников. Эта штуковина называлась "акт экспертизы-рецензии". Допустим, написал молодой или старый, но невнимательный научный сотрудник книгу, статью, заявку на изобретение. Но чтобы их подать, соответственно, в издательство, журнал или Комитет по делам Изобретений, нужен был упомянутый "акт", о том, что материал не содержит государственных тайн и действительно принадлежит автору, то есть, не украден у другого лица. А подписывала этот акт комиссия во главе с кем-нибудь из руководства института, университета или другого предприятия, где работал автор. Так вот, почти все мои статьи и изобретения эта комиссия "заворачивала", пока я не приписывал впереди кого-нибудь из руководства, как минимум, Геракла. Мне приходилось изыскивать невероятные приемы, чтобы опубликовывать свои материалы. Не буду их описывать, они не будут адекватно восприняты нормальными современными людьми, а людям из прошлого они сейчас не пригодятся. Так что каждая моя статья или заявка на изобретение, сделанная в НИИММПМ, давались мне не только умом, но и "кровью". Поэтому в августе, когда похороны бабушки были уже позади, и наступил отпуск, я, забрав с собой свой фолиант, необходимые документы, сел на самолет и полетел в город Тольятти - "пробраз города коммунистического будущего", как писали о нем в газетах. Я нашел в газете "Молодежь Грузии", рекламку, где писалось, что молодой Тольяттинский политехнический институт, заинтересованный в привлечении научно-педагогических кадров, принимает на работу с предоставлением квартир, лиц с учеными степенями и званиями. Тольятти - это город молодых, Тольятти - это будущая автомобильная столица страны, Тольятти - это великая русская река Волга, наконец. А главное, Тольятти - это Россия, где перед тем, как тебя соберутся давить, ты хоть успеешь пискнуть. А в Грузии - и пискнуть не успеешь! Это слова Михаила Владимировича Хвингия, человека долго жившего и в России и в Грузии, доктора наук, профессора. А профессорам надо верить! Из аэропорта Курумоч я на такси быстро добрался прямо до Тольяттинского политехнического института, который располагался рядом с автостанцией, на улице Белорусской 14. Институт был открыт и я, разузнав, что где, поднялся в приемную ректора. На мое счастье сам ректор оказался на месте. Я попросил секретаря доложить о посетителе - кандидате наук из Тбилиси, который хочет поступить в институт на работу. Ректор, грузный мужчина лет пятидесяти, сам, широко расставляя ноги, вышел из кабинета мне навстречу и пригласил войти, постоянно повторяя: - Милости прошу, милости прошу! Я успел прочесть на табличке, что ректора зовут Абрам Семенович Рубинштейн. Это несколько озадачило меня - впервые мне встретился ректор российского ВУЗа - явный и не закамуфлированный еврей. Дело было при Брежневе, и еврей - на такой высокой административной и педагогической должности - это что-то новое и необыкновенное. Я показал Абраму Семеновичу мой фолиант, который он перелистал с большим интересом. - Да это сплошная теоретическая механика! - заметил он, - знаете, - он почему-то перешел почти на шепот, - сейчас у меня кафедрой теоретической механики заведует человек вообще без ученой степени, он оформлен по приказу (мне это было знакомо!). Пол годика ознакомьтесь с педагогической работой на кафедре в должности доцента, - ведь вы никогда не работали в ВУЗах, - а там - на заведующего! У нас в Тольятти, все быстро! - улыбнулся "дядя Абраша", как я его сразу прозвал про себя. - Квартиру дадим возле соснового бора, в километре - пляж на Волге, в десяти минутах хода - институт! Зарплата хорошая, по НИСу можете подрабатывать - четыреста рублей, как минимум! Милости прошу! Ректор забронировал номер в гостинице, выделил мне автомобиль и приказал водителю показать мне город. Наутро была назначена новая встреча, где я должен был сделать окончательный выбор. Водитель первым делом свозил меня на пляж. Прекрасный песчаный пляж на Жигулевском водохранилище - "Жигулевское море". На той стороне живописные горы - Жигули. По пляжу бродят прекраснотелые загорелые блондинки-волжанки, от взгляда на которых вскипает кровь южанина. Затем стройплощадка нового автозавода. Огромная территория, где сотни копров забивают в песок железобетонные сваи. Здесь будет завод-гигант! И напоследок - институтские жилые дома, белокаменные девятиэтажки на самой опушке соснового бора. Сосны - хоть сейчас на мачты - прямые и высокие! Показав все эти прелести Тольятти, водитель завез меня в гостиницу, где я без волокиты оформился в забронированный прекрасный номер. Я выпил заготовленный портвейн, закусил фруктами и принял горячую ванну. Из крана шла горячая вода - это тебе не Тбилиси, где и холодной-то не дождешься! Утром я с удовольствием написал заявление с просьбой допустить меня к конкурсу на замещение вакантной должности доцента по кафедре "Теоретическая механика". Представил копию диплома кандидата наук. - С характеристикой заминка... - витиевато начал я, но "дядя Абраша" перебил меня. - Не беспокойтесь, я все понимаю! Ну, кто захочет, чтобы от него уходил хороший сотрудник - вот и не дают характеристику, - вздохнул ректор, - поэтому мы принимаем документы и без этого. Ректор с интересом рассмотрел мой паспорт, нашел место где фигурирует знаменитый "пятый пункт", и облегченно вздохнул: "Слава богу!" Заметив мой интерес, он продолжил: - Слава богу, что вы не еврей, а ведь внешне так похожи! За каждого нового еврея мне делают кровопускание в Горкоме. Устроили здесь синагогу, говорят! Действительно, у нас перебор евреев, а ведь на все есть свои квоты. И чего они только сбегаются сюда - ума не приложу, может потому, что ректор - еврей? И "дядя Абраша" хитро улыбнулся мне, даже подмигнув... Мы расстались почти по-дружески. Ректор обещал немедленно сообщить телеграммой результаты конкурса. - Милости прошу, милости прошу! - с этими словами он проводил меня до двери, энергично пожимая мне обе руки. А в сентябре мне пришла телеграмма из Тольятти: "Вы избраны по конкурсу на вакантную должность доцента кафедры теоретической механики тчк сообщите приезд тчк проректор Подейко". Надо было готовиться к отъезду. Ехать решил я один, а когда получу квартиру, "выпишу" семью. На работе сказал, что еду строить автозавод в Тольятти, чтобы не подбросили "подлянки" в Политехнический. Я подал заявление об увольнении с шестого октября - как раз в день моего рождения. На месяц меня имели право задержать на работе, но получилось все иначе. Видимо, директор или Авель сообщили Трили, так как он срочно вызвал меня к себе в Президиум Академии. Я никогда не видел его таким сердитым. - Ты что дурака валяешь, корчишь из себя обиженного! - почти кричал на меня Трили. - Прикажу, как миленькие проведут тебя по конкурсу. Чего тебе здесь не хватает? Завод захотелось строить в этой России, на колбасе и водке жить? Я не совсем понял эту последнюю фразу - "на колбасе и водке жить". А здесь я что, на икре паюсной и на шампанском живу? Но я промолчал, и, улыбаясь, заметил, что решил участвовать в стройке коммунизма, и ему, Трили, как коммунисту, должно быть близко это и понятно. Трили аж рот раскрыл от моего лицемерия, но сказать ничего не решился. Мы попрощались, и я ушел. В последний рабочий день 6 октября я пришел на работу ровно в 9 утра, чтобы не было повода подловить меня за опоздание. Но я не узнал отдела. В большой комнате стоял празднично накрытый стол, на котором были расставлены грузинские яства и возвышался бочонок вина. Пораженный этим событием я спросил, по какому это поводу: - По твоему поводу! - был ответ Хвингия. Аллочка Багдоева, много лет спустя рассказала мне, что я, посмотрев на этот стол, покачал головой и философски заметил: - Эх, при жизни бы так! Но я сам этой моей реплики не помню. Потом я забрал трудовую книжку и другие документы, и снова пришел в отдел. Были тосты за мой успех, за то чтобы "обо мне было слышно", а Хвингия пожелал, чтобы в России мой "писк" был бы услышан, если меня надумают-таки "давить". По грузинскому обычаю после поедания вареной телячьей лопатки - "бечи", на этой плоской кости, как на доске, каждый написал свое пожелание. Я эту "бечи" возил с собой повсюду, где пришлось жить, и часто рассматривал пожелания. Особенно понравилось мне: "Помни Грузию - мать твою!" Кто писал, не знаю, но видимо, искренне. Что ж, буду помнить Грузию, навек не забуду - твою мать! Глава 5. Тольятти, Тольятти ... Итак, мой друг и наш герой успел унести таки ноги с грозного Кавказа, где его могли "задавить" так, чтобы он и пискнуть не успел. Теперь он навек не забудет Грузию (твою мать!). А в городе "коммунистического будущего" его, конечно же, ждали с распростертыми объятиями, с отеческой заботой ректора - "дяди Абраши". И романтические волжанки подбрасывали в воздух свои чепчики в ожидании кавказского донжуана! "Размечтался, маразматик!" - пользуясь лексиконом нашего героя, констатирую я истинное положение вещей. В городе на Волге моего друга ждут обманы и разочарования, чуть не доведшие его до суицида, предательства товарища и любимой женщины, собственные малодушие и слабость. Нет, были и приятные моменты, например, научные успехи, а особенно - любовь самой красивой и "правильной" женщины в его жизни. И это немалого стоит! Но пусть об этом расскажет сам герой, ему-то виднее... Веселенькое начало - Тольятти, Тольятти, в тайге и на Арбате - Тебя я не забуду никогда! Это слова из гимна городу, сочиненные, кажется, сыном ректора Левой, моим будущим студентом-отличником и хорошим парнем. Действительно, Тольятти я не забуду никогда - почти три года, проведенные в этом городе, были ярким этапом моей жизни. Я впервые столкнулся с совершенной самостоятельностью в жизни. В Тбилиси была семья, с ее мнением приходилось считаться, было много знакомых, родственников и товарищей. В конце концов, я первые лет двадцать моей жизни непрерывно прожил там, худо-бедно, но знал законы тамошней жизни, местный менталитет. В Москве рядом были мои благодетели - Федоров и Недорезов, уберегавшие меня от очень непродуманных поступков, была моя любимая Таня, наконец, там жил мой дядя. А здесь - все ново! Начиная с самого города, который частично, построен на территории бывшего Ставрополя на Волге, большей частью затопленного Жигулевским водохранилищем. Если переплывать водохранилище на катере, то под водой, как в сказочной Винетте, были видны затопленные дома и другие постройки. Мне казалось, что я видел даже затопленную церковь. В Тольятти постоянно дули ветры, часто несущие с собой пыль, и сторожилы шутили: "Раньше был Ставропыль, а теперь - Пыльятти!". Совершенно неожиданно может разразиться гроза с ураганными порывами ветра, страшными молниями и градом, а через полчаса - снова светит Солнце. Новое, странное название города, российского и не маленького, названного в честь итальянского коммуниста Пальмиро Тольятти. Может из-за того, что завод большей частью был куплен у итальянцев? Но ведь у итальянцев-капиталистов, а не голодранцев-коммунистов; вот и назвали бы, например, в честь основателя концерна "Фиат" - Аньели. А то, ни с того, ни с сего - Тольятти! В Италии его почти никто не знает, а тут огромный город имени неизвестного дяди с трудновыговариваемой фамилией. Нет, пора переименовывать! Новым и совершенно неожиданным оказалось у меня и местожительство - поселили меня в отдельной комнате, как ни странно, женского студенческого общежития. В других общежитиях свободных комнат не оказалось. Комната моя была на втором этаже двухэтажного деревянного дома, так называемого барака. В коридоре, на кухне, в холле у телевизора - одни девицы. Вроде бы, это и хорошо, но это - студентки, а на студенток - табу! Заходил я на кафедру, познакомился с заведующим - пожилым человеком без ученой степени со странной фамилией - Стукачев. Звали его Михаилом Ильичом. Остальные преподаватели тоже были без ученых степеней, кроме одного, прибывшего прямо к началу занятий - в конце августа. Прибыл он из Еревана и фамилию имел тоже странную - Поносян, Григорий Арамович. Панасян, Полосян, Погосян - слышал, а вот Поносян - нет. Может быть, при регистрации рождения где-нибудь в глубинке, ошиблись буквой. В школе, наверное, "Поносом" дразнили. А может, по-армянски это очень благозвучная фамилия; "Серун", например, (или "Серум") - по-армянски это "любовь", а по-нашему - черт знает что! Так этот Поносян имел степень кандидата наук, работал доцентом в каком-то ВУЗе Еревана, и как он признался мне, приехал из-за квартиры. Григорий Арамович был лет на пять старше меня, полный, сутулый, с грустными черными глазами, в которых отражалась вековая скорбь вечно угнетенного армянского народа. Он был очень обрадован, что я тоже с Кавказа: - родная душа, - говорит, - будет с кем поговорить! И тихо предупредил: - со Стукачевым не откровенничай, он оправдывает свою фамилию! Стукачев собрал лекторов кафедры и предложил поделиться со мной "нагрузкой". Лекторы мялись, не желая отдавать своих "потоков", а поручить вести за кем-то из неостепененных преподавателей семинары, кандидату наук было неэтично. А Поносян предложил вообще не загружать меня до весны, дескать, пусть новенький освоится, подготовит свой курс лекций, и так далее. На зарплате же это не отражалось - тогда все получали ставку, независимо от нагрузки. На том и порешили, и я был очень рад этому - не надо было готовиться к занятиям. Так и "болтался" по общежитию, по городу, начал тренироваться в зале штанги при институте. Поносян жил в другом - преподавательском общежитии, расположенном далеко, а мое, фактически, было во дворе института. Но день ото дня мне становилось все скучнее и скучнее. Ни одного приятеля, а главное - приятельницы! И начал я потихонечку попивать в одиночку, дальше - больше. Вот так, начиная с утра, наливал себе в стакан грамм сто водочки и шел на кухню жарить яичницу. В столовую или ресторан в Тольятти тех лет не пробьешься - километровые очереди. Сижу в своей келье, слушаю, как мимо моей комнаты ходят студентки, а шлепанцы их - "хлоп-хлоп" по голым пяткам. Я аж дверь запирал, чтобы ненароком не выскочить, не схватить какую-нибудь из тех "голопятых", да затащить в комнату и изнасиловать. А там - хоть трава не расти! И наливал новую "дозу" в стакан. Заканчивался октябрь, в Тольятти уже несколько раз шел снежок, но таял. Дул ледяной пронизывающий ветер. Я надевал свое "комиссарское" кожаное пальто, которое мне купила в Москве Таня. Последний раз я ехал в Тольятти через Москву. Пару дней провел с Таней, рассказал ей об изменениях в моей жизни. Она посмотрев, как я был одет, немедленно повела меня в комиссионный магазин и купила длинное черное кожаное пальто с меховой подстежкой, которую можно было и снимать. Это пальто застегивалось на металлические пуговицы, а кроме них был и широкий пояс с металлической же пряжкой. Купила она мне также черную меховую "ушанку" с кожаным верхом и опускающимся передом, и черные кожаные же перчатки. - На Волге бывают сильнейшие морозы с ветром - дыхание Сибири! - пояснила Таня, - мигом в ледышку превратишься! Конечно же, деньги я выслал Тане сразу, как только получил "подъемные". Когда я надевал всю эту "кожу", то становился похож на комиссара времен гражданской войны. Пальто имело огромные холщевые внутренние карманы, в каждом из которых помещалось по три поллитры. Находка, а не пальто! Пропал бы я без него, первой же зимой - холода зашкаливали за сорок три градуса, а при этом еще и сильный ветер. Но наступления зимы я, возможно, и не дождался бы, не будь этого пальто, купленного мне любящей и любимой душой. Наконец выпал устойчивый снег. Из моего окна, выходящего на запад, открывался вид на шоссе и бескрайнее поле. Очередной день мой прошел в тех же мучениях сексуальной и трудовой недостаточности, что и раньше. Часам к четырем я выпил настолько сильно, что заснул. Проснулся я на закате, чего не пожелаю даже врагу, даже Гераклу Маникашвили или Домбровскому (а их в те годы я считал главными своими врагами!). Народная мудрость говорит, что сон на закате приводит к страшнейшей депрессии при пробуждении. Так случилось и со мной. Меня разбудил луч заходящего за снежный горизонт огромного красного солнца. Я понял, что наступил вечер, а перспектив - никаких. Пить водку не хотелось, я был сыт ею по горло. Впереди - пустота, черная дыра, сплошная энтропия! Я привстал с постели, случайно потянув за собой простыню. Обнажился край грязно-серого матраса с огромной иссиня-черной печатью "ТФКПИ". Я догадался, что это "Тольяттинский филиал Куйбышевского политехнического института" - матрас был старый, еще тех времен, когда наш Политехнический был филиалом. - Ну и занесло же меня! - с ужасом подумал я и похолодел от этой мысли. - Москва, Тбилиси, теперь вот этот филиал... А дальше что? Дальше - ничего! Я резко поднял голову и оглядел верх комнаты. Над окном с видом на уже зашедшее солнце проходила труба водяного отопления. Я выдернул из моего пальто кожаный пояс, просунул его конец в пряжку, образовав подобие петли, и забрался на подоконник. С этой высоты я увидел самый верхний краешек заходящего за снежный горизонт Солнца. - Успеть, успеть! - забеспокоился я, и, лихорадочно стал завязывать узлом конец пояса на горячей железной трубе. - Успеть, пока не зашло! - бессвязно бормотал я, спешно просовывая голову в петлю. - Успеть! - как в бреду проговорил я, прыгая с подоконника. Рывок за шею, затем - темнота в глазах, и вот я уже ощущаю себя лежащим на полу с петлей на шее. Я взглянул на трубу - на ней торчал, завязанный узлом конец пояса. Порвался, порвался Танин пояс, не дал мне повисеть вволю! Я встал на колени и повернул петлю на шее оборванным концом вперед. Пояс лопнул по косому шву; было заметно, что он сшит из мелких кусочков кожи и играл лишь декоративную роль. Воспользуйся я брючным ремнем, вынули бы меня из петли еще не скоро... Резкий стук в дверь прервал мои мысли; я, пошатываясь, подошел к двери и отпер ее ключом, торчащим из замка. В дверях стоял незнакомый молодой человек интеллигентной наружности. Меня зовут Геной, я живу в комнате под вами. У вас падало на пол что-нибудь тяжелое? Гена взглянул на мой оригинальный галстук, на оборванный кусок пояса на трубе и все понял. Он вошел в комнату и затворил за собой дверь. - Вы разрешите мне пригласить вас к нам на чай? Я живу с женой Леной и сейчас у нас в гостях еще одна дама. Уверен, что вам сейчас необходимо развеяться. Только, пожалуйста, снимите этот ваш ужасный галстук! Глупо улыбаясь, я снял "галстук", бросил его на койку и пошел за Геной. По дороге Гена сообщил мне, что он меня знает - что я новый доцент с теоретической механики, и что дама, которая у них в гостях, тоже живет в нашем общежитии - она доцент с кафедры химии. Мы зашли в комнату Гены, где за столом пили чай две женщины - одной лет двадцать, другой лет на десять больше. Я представился дамам и сказал, что у меня со стены свалилась тяжелая полка с книгами и чуть было не зашибла меня. - Я - Лена, - сообщила молодая женщина, работаю на "Иностранных языках", а это - и она кивнула на женщину постарше - Наташа Летунова, она работает вместе с моим мужем на "Химии". - Выпейте чаю! - предложила она. - А как насчет водки, у меня есть бутылочка? - осторожно спросил я. Лена замотала головой, а Наташа заинтересованно посмотрела на меня огромными голубыми глазами и ответила неожиданной фразой: С большим и толстым удовольствием! Голос у Наташи был низкий и хрипловатый. Мы встретились с ней взглядами, и я понял, что она - наш человек! Я сбегал наверх за бутылкой и "мухой" спустился вниз. Лена достала из шкафа два яблока и нарезала их; поставила три рюмки - мне с Наташей и Гене, сама она не пила совсем. - Давайте выпьем, мой любимый тост - за жизнь! - предложил я, - по-еврейски это звучит так - "лыхайм!". Гена внимательно посмотрел на меня, хитро улыбнулся и пригубил рюмку. Наташа выпила залпом; я медленно и с удовольствием отхлебывал водку - в голове у меня был ураган. Лена захлопала в ладоши и спросила, не еврей ли я (потом я узнал, что она сама - еврейка)? - Учусь этому! - загадочно ответил я. Гена весь вечер допивал свою рюмку, а остальное выпили мы с Наташей. По ее реакции на знакомство со мной, я понял, что "встретились два одиночества". Она стала называть меня "Нури", а я, ее - "Натой". Вскоре она захотела спать и попросила проводить ее; я заметил, что Наташу сильно "вело". Провожать оказалось недалеко - она жила на первом этаже в конце коридора. Наташа отперла дверь, и, отворив ее, быстро протолкнула меня в комнату, видимо, чтобы не заметили студентки. Затем она заперла дверь уже изнутри, но свет зажигать не стала. Достаточно света проникало через два окна, завешанные газетами. Наташа без обиняков обняла меня за шею и поволокла к постели, которая уже была разобрана. Все это казалось мне какой-то фантастикой или сном, но я решил, что так, видимо, это и должно быть - судьба! - Делай со мной, что хочешь, но только обещай, что не будешь звать меня замуж! - прошептала мне прямо в ухо Наташа, когда мы уже фактически выполняли супружеские обязанности. - Торжественно клянусь - не буду! - прерывисто дыша, обещал я. Интуитивно я почувствовал, что уже скоро Наташа собирается нарушить тишину и прикрыл ей рот ладонью. Звуки получились сильно приглушенными. - Проклятые студенты! - успела только, задыхаясь, прошептать Наташа, как ей пришлось "глушить" уже меня. И вот мы как рыбы, вытащенные из воды, лежа на спинах, пытаемся дышать, беззвучно открывая рты. Студенты, вернее, студентки не дремлют!