я! Сбегу отсюда, но приеду! Мне на работу надо со второго, - уверил я Моню. А потом посетители прекратились - в Курске началась эпидемия гриппа. Мои соседи обросли бородой - парикмахера не пускали, а сами они - кто не мог, кто не хотел бриться. Тогда я взял у медсестры бритву, побрился сам, а затем побрил и моих соседей, сделав из них "испанцев" - оставил тонкую бородку и усики. Медперсонал хохотал над испанцами в палате, которую в больнице называли "Пронеси Господи!". Потом я стал устраивать "хохмочки" с градусниками. В палате у нас висел большой спиртовой термометр, всегда показывающий 21 градус. Я ослабил крепления трубочки и спустил ее вниз, так что термометр стал показывать 12 градусов. И срочно вызываю главврача - холод, мол, неимоверный, дрожим все. Главврач, пожилой еврей, заходит к нам, смотрит на градусник и лицемерно говорит: - Двенадцать градусов - вполне приличная температура! В палату занесли пару "козлов" и включили для отопления. Тогда я поднимаю трубочку вверх и снова зову главврача - жарко, мол! Тот смотрит на градусник и заявляет: - Тридцать градусов - вполне приличная температура! "Козлы" выносят, а "испанцы" тихо хохочут. Утром медсестра обычно заходила к нам с градусниками и чаем. Сунет по градуснику мне и моим соседям подмышку, поставит чай на тумбочку и выходит. Тут я тихо встаю с постели, достаю градусники у соседей из-под мышек, сую их на секунду в горячий чай, и снова подмышку. И тихо в свою постель. Минут через пять медсестра вынимает градусники у больных. У меня-то температура нормальная, а, глянув на градусники моих соседей, она тут же в ужасе бежит из палаты. Через пару минут санитары выкатывают их кровати в коридор и везут в изолятор. Температура у одного - сорок один, а у другого - сорок два градуса. Это при эпидемии гриппа-то в городе! Примерно через неделю рука у меня прошла, и я так сжимал ладонь врачу-садисту, что он начинал подпрыгивать. А на его жалобы отвечал - вы сами просили пожать вам руку! И действительно, он каждый раз протягивал мне руку и предлагал - пожмите мне ладонь больной рукой! Мне стало скучно в больнице. Я бродил по корпусу, пил кислородные коктейли, искал спирт, безуспешно просил его у медсестер. Наконец, нашел его заменитель. Запершись в ванной, я открывал вентиль голубого кислородного баллона, который там всегда стоял, и дышал ледяным кислородом, вырывающимся оттуда. И получал какое-то эйфорически-полупьяное состояние, которое мне нравилось. Наконец, терпенью моему пришел конец, и я явился к главврачу с ультиматумом. Или меня отпускают, или я убегаю отсюда через окно в больничном халате. - Что ж, - благоразумно рассудил главврач, - тут не психиатрическая лечебница, мы никого насильно не держим. Вашего соседа мы никак не можем выставить отсюда, а вы сами не хотите лечиться! Напишите расписку, что вы уходите на свой страх и риск, и идите с богом! Я так и сделал. Конечно, выписку из истории болезни мне не выдали на руки. В конце там была такая фраза: "некритично относится к своему состоянию, от анализов мочи и кала отказался". Перед уходом меня проконсультировал лечащий врач по фамилии Холодных. - Чувствую, что, выйдя из больницы, вы тут же будете выпивать, медсестры говорили мне, что вы просите у них спирт. Много водки для вас вредно. Я дам вам таблетки транквилизаторов, которые вы по одной пейте с водкой. И действие ее будет сильнее, и водки понадобится меньше, и опьянение не будет сопровождаться буйством. Везде плюс! Я поблагодарил доктора и поступал так первое время. Очень даже экономично и кайфово получается! Молодец Холодных - толковый доктор! В больнице состоялась еще одна моя встреча, которой я так боялся. Я узнал, что в наше же кардиологическое отделение попал с микроинфарктом наш ректор Коваленок. По-свойски, как больной к больному, я зашел к нему в его одноместную палату с телевизором. Вот она - партийная субординация - у него и палата лучше! Мы тепло поздоровались друг с другом, и я прямо сказал ему, что хочу скоро уехать в Москву. - Как, вы не боитесь после такой болезни уезжать в другой город и поступать на новую работу? А вдруг вас там не возьмут, узнав про болезнь? - удивленно спросил ректор. - А я им просто не скажу про нее! - парировал его я. Он посмеялся и заметил мне, что предвидел мой уход. - Раз уж вы пошли здесь "вразнос", то я понял, что долго не задержитесь! Что делать, жизнь требует передвижений. Тем более - в Москву! - Евгений Викентьевич, мы спланируем нагрузку кафедры на весенний семестр без моего участия, - добавил я, - нагрузка у меня так мала, что ее и не заметят. А заведующим я советую назначить Юрия Александровича Медведева. Что греха таить, он фактически и исполнял эти обязанности! Ректор согласился с этим. - Что ж, до вашего отъезда я отсюда не выйду, - сказал ректор, - пожелаю вам счастья! И много не пейте! - добавил он уже мне на ухо. Так мы дружески и расстались. Выйдя из больницы, я сдал дела Медведеву, рассказал ему о разговоре с ректором. Новый год я встретил вдвоем с Тамарой, а первого января вечером, взял свой неизменный портфель и уехал в Москву. Когда поезд медленно отходил с перрона, а я все смотрел в окно на остающуюся там Тамару, и меня от волнения повело. Но состояние было знакомым, я мобилизовался и выстоял. - Москва, Москва, люблю тебя как сын, как русский - сильно, пламенно и нежно? - удивленно прошептал я сам себе. - Сбылась мечта... - я хотел добавить "идиота", но задумался, так ли это? - Конечно, идиота, а кто же кроме него мог так просто, за здорово живешь, уехать из Москвы в Тбилиси, потеряв право приехать сюда обратно? И твердо, решительно сказал себе: "Да, да - сбылась мечта идиота! Глава 7. Добрый город У дяди нашего героя - писателя Георгия Гулиа есть повесть "Весна в Сакене", за которую он получил Сталинскую премию. Главный герой этой повести - абхаз по имени Смел (смелый, значит!), и живет он в абхазском селе Сакен. А потом этот Смел переезжает в Москву и про себя называет ее "Добрый город". И новая повесть Георгия Гулиа так и названа - "Добрый город". Для самого писателя Москва оказалась действительно добрым городом, как и для другого абхаза-писателя - Фазиля Искандера. Недаром абхазы так тяготеют к России, что все просят - возьми, Россия, нас к себе! А Россия все не берет, да не берет. Вот и приходиться бежать сюда по одному! Особенно нравилось моему другу в дядиных повестях то место, где Смел и его русская девушка, гуляют поздно ночью вокруг Кремля и видят, что там светится только одно маленькое окошко. Не иначе, Сталин находится в этой комнате и работает там даже тогда, когда вся страна спокойно спит. Как нравилось нашему герою это место в повести, как он его перечитывал, пуская при этом сентиментальную слезу! И думал - неужели он, как Смел, когда-нибудь возьмет под руки красивую русскую девушку и будет ночами гулять с ней вокруг Кремля? Что ж, теперь он, как "дважды москвич Советского Союза" мог делать это смело и заслужено. Да, звание это далось ему немалой кровью! Надо зарабатывать гордое звание москвича, а не то, что - родился в Москве сам собой, без всякого труда, и считаешься москвичом! Это звание можно сравнить разве только с аналогичным гордым званием "дважды еврей Советского Союза". Звание такое получали те евреи, которые непродуманно, или, поддавшись вражеской агитации, соблазну, уезжали из СССР в Израиль. А, намучившись там, хлебнув полную чашу горя и страданий, снова с неимоверными трудностями возвращаются обратно на родную советскую землю, и, обнимая, целуя ее, произносят почти как Сципион Африканский: "Россия, я держу тебя в своих руках!". Что ж - и Сципион, и они оказались провидцами... Прессу всей страны обошла тогда фотография пожилого еврея - Иуды Лазаретного, вернувшегося с исторической родины на советскую, и, лежа на взлетно-посадочной полосе, целующего бетон родного аэропорта. Ну, хватит о грустном! Для моего друга все складывается прекрасно и радужно - любимый город, молодая жена, перспективная работа, верные друзья! Но это становится подозрительным, когда все так хорошо. Что ж, послушаем, что сам герой думает об этом... Женушкины нравы Подъезжая к Москве, я воспринимал все станции и полустанки, которые поезд пренебрежительно проходил без остановки, как свои, родные, подмосковные. Вот Текстильщики, а близ них - Кузьминки, где я месяц назад так опасно для здоровья погулял. А вот, мы проезжаем мостик через Яузу, откуда видна церковь Мартина Исповедника, где я как сутенер, караулил хитроумную путану Ленку. От этой церкви три минуты хода до моего нынешнего дома, вот даже видна высоченная труба от котельной в уже "нашем" доме! Поезд подходит к Курскому вокзалу, но ни Мони, ни Оли не видно, хотя обещали, гады, встретить. "Начинаются сюрпризы!" - подумал я, и, вздохнув, вышел из вагона. Двенадцать минут пешком - и я у "себя" дома. Открываю одну дверь, другую - пусто. Даже бабка - "коммунистка" не выглянула. Сажусь на стул, жду сюрпризов. И вдруг - с топотом, громкими восклицаниями и хлопаньем дверей, в комнату врываются мои "родственнички" - Оля и Моня. Оля кидается мне на шею, наносит множественные поцелуи, Моня тоже целует меня в щечку...Опоздали, оказывается, к приходу поезда. Я даже не спросил, ночевал ли Моня здесь у Оли. Какое теперь это имеет значение? Я - среди своих, меня любят, чего же еще надо? Оля нашла, что я совсем не изменился - лицо ровное, речь нормальная, рука работает, как положено. Мы позавтракали, и я, оставив моих "голубков" дома, пошел устраиваться на работу. Встретился с Хохловым, он провел меня на кафедру. Оказывается, там работает легендарная личность - Владимир Оттович Шмидт - сын знаменитого ученого и полярника Отто Юльевича Шмидта. Как я потом узнал, Владимир Оттович родился в Кремле, дружил в детстве с Василием Сталиным; между играми забегал в квартиру к Сталиным, где встречался с Иосифом Виссарионовичем. Заведующим кафедрой тоже был знаменитый человек - Главный Конструктор ЗИЛа профессор Кригер Анатолий Маврикиевич. Правда, в своих вояжах между Токио и Парижем он редко бывал в Москве, а уж на кафедре - тем более. Но его обязанности бодро и бесплатно исполнял известный военный конструктор - профессор Сергей Федорович Комисарик. Работал на кафедре и бывший ректор Завода-ВТУЗа, известный двигателист, профессор Лызо Александр Павлович, по прозвищу "папа Лызо". Вот куда устроил меня на работу Хохлов! Священный трепет охватывал сперва меня, когда я заходил на кафедру. А потом привык - все мы люди! Даже бесил Владимира Оттовича своими потертыми джинсами, бородой и волосами до плеч. Как-то он даже бегал за мной вокруг стола с тортом, как в какой-нибудь кинокомедии. И у меня на Таганке он побывал, провожая как-то подвыпившего профессора, то есть меня, домой. Мой бывший студент Ося Юдовский поступил в аспирантуру ИМАШ, и часто бывал у нас дома. Я предпочитаю работать со своими учениками дома, они становятся настоящими членами моей семьи. Иногда даже и "сменщиками". Уехав как-то уже из Москвы в Курск на выходные дни к Тамаре Федоровне, я оставил Осю у себя дома. В понедельник утром, приехав домой, я застал Осю с закатанными штанинами за уборкой квартиры. Посуда вся была перемыта, пол в комнате блестел. В холодильнике (который я уже успел купить, как приехал) - запас продуктов. "Неужели Оля становится настоящей хозяйкой?" - удивился я. Но Оля с серьезным видом лежала в постели, накрывшись одеялом до подбородка, и курила. Оля приказала Осе выйти на кухню и попросила меня присесть, мрачно пояснив: - Чтобы ты не упал, когда услышишь новость! Я тут же присел, и Оля медленно, цедя каждое слово и затягиваясь дымом, покаялась мне, что переспала с Осей. - Ты же знаешь - я долго не могу без мужика! - без комплексов призналась мне молодая жена, - а он как раз был дома. Сопротивлялся долго! - затянувшись сигаретой, добавила Оля, - Но он мне не понравился, и это произошло только раз! Я вызвал из кухни Осю. Он понял, что мне все известно, и, войдя в комнату, упал на колени и стал истово, как монах, креститься. Не часто увидишь еврея, крестящегося на коленях - я невольно рассмеялся. - Простите, Нурбей Владимирович, я не виноват! - каялся Ося. - Я понимаю, тебя изнасиловали! - съехидничал я. - Всего один раз, - чуть ни плакал Ося, - а потом два дня мне твердили, какое я ничтожество по сравнению с вами! Но я перемыл все полы, в том числе в прихожей и на кухне, готовлю обеды, мою посуду, бегаю за сигаретами. Оля уже два дня не встает - я кормлю ее с ложечки в постели! - Врешь! - перебила его до того молчащая Оля, - врешь, я вставала! В туалет ты, что ли, за меня ходил! - искренне обиделась Оля. - Ну и жена мне попалась! - в очередной раз изумился я, - выходит, если ее кормить в постели, ничего не заставлять делать, и сексуально "обслуживать", то она будет вставать разве только в туалет! - А если... - Нет, хватит плодить лежачих больных! - решил я и стянул с Оли одеяло. - А ну, вставай, бездельница, лентяйка, а, кроме того, и сама знаешь кто! Не то надаю сейчас подзатыльников по-кавказски! Ворча, как маленькая росомаха, Оля поднялась и вместе с Осей приготовила завтрак. Пока я ел, она играла на гитаре и пела сочиненную ею же песню на английском языке. - А ты говоришь, что я бездельничала! - сердито оправдывалась Оля, - я текст и музыку сочиняла! Песня была действительно приятной на слух, не понял, правда, о чем она. О чем-то очень сложном и непонятном для простого русского человека. После этого случая Ося бывал у нас лишь эпизодически, когда я приглашал. Работать "по науке" мы стали в ИМАШе или у меня на кафедре. Но Олины сюрпризы продолжались. Однажды, придя домой после занятий еще днем, я увидел в гостях у моей жены незнакомую, совершенно юную девушку с яркой еврейской внешностью. На шее у нее висела цепочка с магендовидом - на это в те годы мало кто решался. Оля с этой "аидиш киндер" ("еврейским ребенком") пила сухое вино. Одна пустая бутылка уже лежала на полу, другая была чуть почата. Я быстренько присоединился к девичьей компании и стал наверстывать упущенное. Вдруг "аидиш киндер" встает, подходит неверной походкой ко мне и шепчет, улыбаясь: "Дядя, я тебя хочу!" Вытаращив глаза, я взглянул на Олю. Та мрачно сидела молча и, наконец, процедила: - Я не возражаю, я же виновата перед тобой! - Не бойся, дядя, я - совершеннолетняя, могу паспорт показать! - так же завлекательно улыбаясь, продолжает "аидиш киндер". На какую-то секунду я чуть не подался соблазну, но, решив, что так сразу не стоит делать из дома бордель, я предложил ей: А не хочешь ли ты молодого аида, моего аспиранта? Гениальный парень! - рекламнул я Осю. - Мы все гениальные! - парировала "аидиш киндер", - что ж, зови! Я выскочил на улицу, позвонил по автомату в ИМАШ. К счастью, Ося оказался на месте. Через четверть часа он прибыл к нам, причем уже с бутылкой. Я стал рядом с Осей, обнял его за плечи и гордо провозгласил: - Цвэймэ михитунэм ("два друга" на идиш)! "Аидиш киндер" расхохоталась. - Ты произнес это как негр по-китайски! Знаешь, есть грубоватая поговорка на идиш: "Майнэ поц ун дайнэ пунэм - цвэймэ михитунэм!" ("Мой "хвостик" и твой лоб - два друга!"). Не отсюда ли ты взял свое выражение? Я согласился, что именно отсюда. Элик часто использовал эту поговорку, и я захотел блеснуть своим знанием идиш перед юной еврейкой. Мы сели выпивать вместе, и я подвинулся поближе к Оле. Чувствуя, что разговор у молодых не клеится, я буквально прижался к жене. "Аидиш киндер", пошатываясь, снова подошла ко мне, и, взяв меня за руки, призналась: - Дядя, а я все равно хочу тебя! - Девочка, - чуть ли ни в истерике вскричал я, - у меня молодая жена, не совращай меня, пожалуйста! Наш пророк Моше (Моисей) за это не похвалил бы! Авторитет Моше подействовал, и "аидиш киндер", взяв за руку виновато улыбавшегося Осю, вышла с ним за дверь. - Оля, ты брось у меня, вернее, у себя, бардаки устраивать! - строго предупредил я жену. - Я же не для себя - для тебя стараюсь! - самоотверженно заявила Оля, - но если не хочешь - больше не повторится. Клянусь! - Заклялась хрюшка... - еще раз подумал я, и, конечно же, оказался прав. Прошло месяца два, за которые я все пытался приучить Олю к женственности. Заставлял ее красить губы, подводить глаза, ухаживать за волосами, носить женскую одежду, а не джинсы с "гренадерским" ботинками. Оля долго чертыхалась, спотыкаясь на каблуках, или попадая тушью в глаза, но эту пару месяцев она выглядела отлично. Тушь и тени выгодно подчеркивали ее большие глаза, помада - полные, красивой формы губы, ровные белые зубы. Отросшие волосы украсила модная прическа, платье и туфли на каблуках "вытянули" карманную фигурку вверх и придали ей девичью стройность. Особенно тяжело давалась мне борьба с курением: я доставал ей антиникотиновые жвачки и пластыри, воровал у нее из карманов сигареты и спички. На какой-то момент мне показалось, что я заставил ее стать женщиной, но все рухнуло сразу. Оля как-то заявилась опять в прежнем виде и с сигаретой в зубах. А на мой (простите за каламбур!) немой вопрос она мрачно ответила: "если я не нравлюсь тебе такой, можешь разводиться. Но ломать себя я больше не могу. Не вышло из тебя Пигмалиона!". Хорошо хоть приучил ее сдавать белье в стирку. А то раньше она просто выкидывала грязное белье и покупала новое. Естественно, свое "исподнее", да и ее тоже, стирал я. Она считала стирку занятием, не достойным себя. По вечерам у нас часто бывали гости. Приходили, в основном, театральные приятели Оли. Она почти в каждом театре была "своей" и знала многих известных актеров. Как-то к нам в гости нагрянула компания молодых актеров с театра на Таганке. Не смущаясь нашей коммуналкой, они быстро расставили бутылки на столе. Оля сняла со стены гитару и принялась петь свои песни. Я был зол на шумную компанию и, подвыпив, начал щедро материться. Вдруг один из актеров, усатый и похожий на грузина, спрашивает меня: - Тебя как зовут? Так как я был при бороде, то ответил: - Называй меня Хоттабыч! - Послушай, Похабыч, ты поменьше бы матюгаться не мог? - нарочито вежливо попросил меня "грузин". - Называй меня правильно - Хоттабыч! - потребовал я. - Перестань матюгаться - буду, а пока ты и есть Похабыч! - не сдавался "грузин". Его поддержали и другие, в том числе Оля. Я, ворча: "ходют тут всякие", пошел на уступки "народу" и по мере сил, прекратил материться. А потом, когда актеры ушли, Оля рассказала мне, что тот "грузин", с которым я препирался, был известным актером Леонидом Филатовым. - Это - большой талант, он и стихи пишет, ты о нем еще услышишь! - пообещала мне Оля. А вот насчет бардака на дому, Оля свою клятву свою, конечно же, не сдержала. Однажды заявляется вечером вместе с необыкновенной подругой - великаншей двух с лишним метров ростом. Когда они вошли в дверь, я решил, что или одна - на ходулях, или другая - на корточках. Припомнился рисунок из пособия по кинологии: "Сенбернар и тойтерьер". Или из истории кино: "Пат и Паташон". Девушка была в брюках и обтянутой кофте, круглолицая синеглазая шатенка. Имя - до боли знакомое - Тамара. - Я привела тебе самую высокую красавицу Москвы! - гордо провозгласила Оля, - рост Петра Первого - два метра два сантиметра! Тамара-каланча, как я ее сразу же прозвал про себя, поразила мое воображение - такой высокой девушки в моем "послужном списке" не было. Я уже немного "принял на грудь" и тут же попросил Олю пройти между ногами у Тамары. Великанша расставила ноги, совсем как Колосс Родосский, а Оля слегка пригнувшись, "проплыла" у нее между ног, как корабли между ногами Колосса. Мы выпили, вернее, добавили, потому что все были уже "хороши". Вдруг Оля вызывает меня на кухню, якобы, помочь ей. - Хочешь, Тамара останется, а я уйду на ночь к тете? - с горящими от авантюризма глазами, спрашивает Оля. - Ты ей понравился, она останется, если я уйду, мы договорились! - быстро прошептала мне на ухо женушка. - Оля, для чего ты делаешь это? Мне непонятны твои поступки! - недоумевал я. - Я тебя люблю и хочу, чтобы тебе было хорошо! - обосновала свой поступок Оля, и, поцеловав меня, выскочила за дверь. Я зашел в комнату и сообщил Тамаре, что Оля ушла к тете. Тамара засмеялась и лицо у нее зарделось. Мы выпили с ней за любовь и поцеловались. Пришлось опять вспоминать старика Ги де Мопассана. Тамара Ивановна, что из Мамонтовки, любила говорить, что постель всех уравнивает. Я очень боялся, что не слажу с Тамарой-каланчей, как какой-нибудь мопс с московской сторожевой. Но гениальная Тамара Ивановна опять оказалась права - в постели мы с великаншей оказались действительно равны. В самые ответственные "рабочие" моменты губы наши были математически точно друг пред другом. Оказывается, весь рост человека - в ногах. Длинные ноги - большой рост. Поэтому, если ноги убрать - в стороны, а лучше - вообще задрать вверх, то дама-великанша - прекрасная пара даже для коротышки. Великий коротышка, завсегдатай Мулен Руж - Тулуз Лотрек, говорят, тоже так считал. Но утром, встретившись с Олей, я велел ей побожиться, что баб больше она мне приводить не будет. - Мне с лихвой хватает и тебя, пока, по крайней мере! - честно признался я жене. - Договорились, заметано! - быстро согласилась Оля, - баб больше не будет! Недели две мы прожили спокойно: гостей было не так уж много, и Оля никак не "чудила". И вот, однажды вечером приходит она под ручку с незнакомым мужиком. Оба чего-то улыбаются. Я здороваюсь, вежливо приглашаю гостя за стол, ставлю бутылку. - Вова, - представился мне смазливый блондин лет тридцати пяти, - доцент института иностранных языков имени...Да не все ли равно, чьего имени? Очень, очень рад с тобой познакомиться! - и улыбается белоснежной улыбкой. Оля тихо хихикает. Вова присел рядом со мной, взял стакан и попросил: - Называй меня, пожалуйста, тоже на "ты"! И давай выпьем на брудершафт за это! Мы, скрестив руки, выпили, и Вова взасос поцеловал меня в губы. Я, вытаращив глаза, смотрю то на Олю, то на Вову, ничего не понимая. Оля почти давится от скрытого смеха. Вова нежно погладил меня по бороде и сладко прошептал: - Какой красивый мальчик, я просто влюбился! - Ребята, тут что-то не так, - недоуменно пробормотал я, вы что - пьяны, или дурите меня? - Все путем, - вдруг вступила Оля, - ты же сам просил больше тебе баб не приводить, вот я и привела красивого мужика! Чем он тебе не нравится? - На предмет чего? - поинтересовался я, - и кто кого должен трахать, тоже поясните, пожалуйста! - Ну, зачем же так грубо! - застеснялся Вова, - и что за слово "трахать", разве в этом смысл отношений! А почему нельзя любить друг друга, как друзья, как родные души? Нурбеша, - ласково назвал меня Вова, - давай станем друзьями! Разве это плохо? - Вова, говоря эти слова, нежно поглаживал мне руку, преданно заглядывая в глаза. - Нурбеша - это ново! - заметил я, - ну, давай дружить, если хочешь, только не лапай меня, жена ведь смотрит, ревновать будет! Ну, что ж, тяпнем за вечную дружбу! И мы "тяпнули". Потом еще. Водка кончилась и Вова побежал в магазин. Оля была возбуждена и страшно довольна. Пока Вова бегал в магазин, Оля горячо убеждала меня: - Это нечто новое, сейчас вся творческая элита не отвергает это! Не обижай человека, он очень одинок, а трахаться совсем не обязательно! Прибежал Вова, принес литровку виски. Мы выпили за творческую элиту, за любовь до брака... и так далее, потом просто бормотали: "Бум!". Меня повело, хватаясь за все, я поковылял к кровати и рухнул. Вова продолжил тосты с Олей... Я проснулся часов в шесть утра - захотелось пить. Я заметил, что лежу поверх одеяла, а рядом лежит что-то непонятное, тоже одетое. Батюшки-светы, да это же мужик белобрысый! Откуда он здесь, да и где я сам? Осмотревшись, я понял, что нахожусь в своей койке в комнате на Таганке. Где же Оля? Обернувшись, я увидел Олю, тоже одетую, на тахте, которая служила нам тайным ложем до женитьбы. Я перелез через мужика и, выпив воды, сдвинул Олю к стенке и лег с ней. Постепенно стала приходить память, и я припомнил вчерашний вечер. Растолкав Олю, я приказал ей рассказать все, как было. - Ничего не было, выпили вы с Вовой, ну и завалились на койку вместе. Не бойся, вы оба заснули мгновенно, оба одетые, так что ничего и быть не могло! Вова - хохмач и хороший парень, не обижай его, как проснется! А теперь поспим немного, голова болит! - попросила Оля. У меня самого раскалывалась голова, и я заснул. Утром Вова заспешил на свои занятия, и Оля его проводила. Я притворился спящим. Вова поцеловал меня в щечку, Олю тоже, и ушел. Занятий у меня сегодня не было, и я решил выспаться. Мы разделись и перешли на широкую постель. Оля стала приставать. - Или ты больше не будешь спаривать меня с бабами, мужиками, животными, растениями, или я не буду подаваться на твои приставания, то бишь - на любовь! - предупредил я Олю. Оля клятвенно обещала не спаривать меня больше ни с кем, и я подался на ее приставания, то бишь - на любовь. Тамара-"маленькая" Вот, рассказываю я про нашу с Олей веселую жизнь, а как же Моня? Ведь он все это дело с моей и Олиной женитьбой затевал, как ширму для своих хитрых целей. Но Оля стала избегать встреч с Моней, и если и встречались с ним, то только в моем присутствии. Причем держала она его в "черном теле". А Моня смотрел на нее, моргал, и чуть ни плакал. Однажды он осмелился перечить ей в чем-то. Оля вспылила и отчитала его: - Как смеешь ты, несчастный кандидат наук, спорить с профессоршей? - И это было сказано без тени юмора. Или как-то Моня разлил в комнате какую-то жидкость - чай там, или кофе. Оля тут же принялась отчитывать его за неряшливость. Она, дескать, день и ночь блюдет чистоту жилья, а Моня только и "гадит" вокруг себя. Да, да, именно так и сказала - "гадит"! Бедный Моня разорвал на себе белую рубашку (хорошо, что полетели только пуговицы!) и с истеричными причитаниями стал подтирать ею пол. Я отчитал Олю, заставил ее пришить пуговицы "взад" и выстирать рубашку. Был теплый апрель. Я вечером, в первый раз после зимы, открыл окно и стряхнул вниз пыль с карниза. И из-под окна метнулась чья-то фигура. - Моня! - разглядел я, - Моня, что ты здесь делаешь? Но Моня стоял неподвижно у дерева посреди двора. Я выбежал во двор и подошел к Моне. Он стоял у дерева с отсутствующим выражением лица, а из глаз его капали слезы. - Моня, ты что, пьян? - спросил я. Но тот только молча покачал головой. Я затащил его в комнату. Мы с Олей тормошили его, замучили его вопросами, но Моня не отвечал. Пытался улыбнуться сквозь слезы, но глаза все равно оставались печальными. - Развожусь с Капой! - наконец выдавил он из себя, - не могу больше жить с ней. Я ночами стою у вас под окном, слушаю все ваши разговоры. Я знаю, что вы живете друг с другом как муж с женой и обманываете меня. Когда вечером вы задергиваете штору, я становлюсь на ящик и подсматриваю за вами в щелку. А зайти не могу - стыдно! Я слушал моего друга, не зная, что и отвечать ему. Оля гладила его по голове и целовала в лицо, плача при этом. Индийский фильм, да и только! Оставалось разве только запеть всем вместе: "Дуниа, а-а-а!" и заплясать босиком. Но мы не стали этого делать, а "врезали" водки. Русские же мы, в конце концов - и я, и Моня - карайлар, и француженка Оля! На ночь мы Моню не отпустили. Я хотел, было, лечь на узенькую тахту, наше первое ложе, по-дружбе уступив свое место Моне, но Оля запротестовала, и предложила улечься втроем на наше брачное ложе. Тогда мы с Моней оба замотали головами. - Нечего разврат устраивать! - авторитетно, по-профессорски заявил я, и предложил бросить монету. Но Моня уже стелил себе на узенькой тахте. Ночью Оля была активнее обычного, и мне едва удавалось затыкать ей рот. Я заметил, что Моня не спит и внимательно наблюдает за нами. - Вуайерист херов! - подумал я, но решил, что это безобиднейшее из половых извращений. Моня поселился у нас. После работы он приходил к нам, и мы ужинали втроем. Иногда он просился немного полежать на широкой койке: бока, видите ли, он отлежал на узенькой. Ну и лежал он на нашем брачном ложе, пока мы сами не заваливались туда спать. Я заметил, что Моня обычно лежит, уткнувшись носом в подушку, вынюхивая что-то. - Фетишист чертов! - заключил я и решил, что годится все, кроме садизма. У Мони после смерти его отца осталась отличная двухкомнатная квартира у Филевского парка. Туда он перешел, уйдя от семьи. Но фактически с апреля он жил у нас с Олей. А после майских праздников у нас на Таганке начался капитальный ремонт. Нас хотели отселить на край города, но мы не согласились. Формально мы продолжали жить в нашей квартире, а фактически перешли к Моне в Фили. Бабку-"коммунистку" отселили в наш же дом, этажом выше, в пустующую комнату. Стало быть, в нашей квартире освободилась комната, и мы могли претендовать на нее. Моня первый "додул" до этого и вместе с Олей отправился в Райисполком требовать освободившуюся площадь. Мне было неудобно что-либо требовать от властей и я, отдав им паспорт, отказался идти вместе. Олю и Моню подняли в Исполкоме на смех. Они сумели попасть к самому председателю, и тот заявил, что почти тридцать метров на двоих - это достаточно, ну а то, что муж - доктор наук и профессор - значения не имеет. - А если бы он был токарем, то вы попросили бы отдельную комнату для станка? - осмеял их председатель. Но Моня хорошо знал законы - ученым тогда полагалось дополнительно двадцать метров площади, причем неоплачиваемой. А главное то, что у него родственница - прокурор, и не простой, а бывший зам. Генерального. Последовал прокурорский запрос в наш Райисполком, и нас через неделю срочно вызвали повесткой для получения ордера. Повестка начиналась так: "Поздравляем вас...". Тогда уж я согласился пойти, забрать ордер - это можно! Но Моня на всякий случай сопровождал нас, чтобы мы чего-нибудь не "выкинули". Мы забрали ордер, расписались, сказали "спасибо" и ушли обмывать его к Моне. Там у Мони не было, как у нас, двух коек в одной комнате. В большой комнате стояла широкая койка - на ней лежали мы, а в маленькой - узкая, там лежал Моня. А если честно, то первую половину ночи он не лежал, а стоял в дверном проеме, наблюдая за нами. - Вуайерист чертов! - шипел я ему, зажимая рот Оле, чтобы она не визжала или стонала слишком громко, - драчмейстер херов! - пытался прогнать я его, замечая какие-то действия, несвойственные простому вуайеристу. - Невозможно работать! - протестовал я, видя, что призрак Мони не пропадает из проема. - Оставь его в покое! - шептала мне на ухо Оля, - тебе было бы лучше, если бы он приперся к нам третьим? Я замотал головой, продолжая работать. Хитрец Моня, задумав отвлечь меня от моей жены, стал, как это раньше делала Оля, приводить по вечерам к себе на квартиру дамочек. Боюсь, что это делалось с молчаливого согласия Оли. Что он говорил этим дамочкам, не знаю, но весь вечер он "сводил" меня с очередной гостьей. Иногда его затея удавалась, и я с гостьей оставался на ночь в одной комнате, а Моня с Олей, естественно, в другой. Мои попытки объединить всех "жильцов" квартиры в одном порыве в одной комнате и даже койке, отклика не получили. Вернее получили, но отклик был негативный. Тогда я применил хитрость. Так как Моне я не мог запретить приглашать в его квартиру гостей, то я решил сильно снизить свою собственную котировку. Как только я слышал, что Моня пришел с очередной подругой, я спешно напяливал на себя пижаму его покойного отца, бывшего весьма полным человеком. На живот и на зад я подкладывал по малой подушке, на голову надевал ночной колпак, тоже принадлежавший отцу Мони. В таком карикатурном виде я и появлялся перед Мониной гостьей. Та, конечно, хваталась за сердце - видимо, Моня все-таки сообщал гостье, что ее приводят для знакомства с другом-спортсменом, молодым и красивым. Перед ней же представал толстый стареющий джентльмен с оттопыренным задом и толстым брюшком, причем уже в ночном колпаке. Но если гостья даже после такого знакомства сразу же не убегала, я демонстративно выдергивал подушки и снимал колпак. Гостья была счастлива от такого преображения и уже точно оставалась на ночь. Однако, желая сохранить семью и оградить молодую жену от явного разврата, я все-таки уговорил Моню больше не приводить для меня дамочек. А для себя он и не хотел никого, потому, что любил Олю. Вот так мы и жили. Между тем, в мае месяце у меня произошла встреча, сыгравшая решающую роль в моей жизни. Я всегда хотел иметь дома кошку, особенно сиамскую, просто мечтал об этом. Но куда бы я ее раньше привел? В общежитие - нельзя. К Тамаре Федоровне - тоже. А в моей квартире в Курске было не до этого - или скандалы, или пьянки, или криминальный интим. Наконец-то я заимел большую квартиру и настала пора заводить кошку. В ИМАШе в соседней лаборатории работала женщина по имени Инна. Она общалась с Лорой и часто заходила в комнату, где бывал я. И когда речь зашла о кошке, Инна сообщила что, у ее подруги Тамары (меня насторожило это имя и, как оказалось, не зря!), как раз имеется породистая сиамская кошка. Кошку эту оставила Тамаре ее подруга, надолго уехавшая за рубеж работать. А создание это (имеется в виду кошка) беспокойное, за ней требуется тщательный уход. И Тамара хотела бы передать ее еще кому-нибудь "в хорошие руки". Инна созвонилась с Тамарой, которая работала в Президиуме Академии Наук СССР, и после работы мы пошли на встречу с ней. По дороге Инна рассказывала: - Ты не думай, что если Тамара работает в таком месте, то она - академик или другой большой начальник. Она - сотрудница библиотеки, получает очень мало, живет с дочкой, и на кошку у нее денег не хватает. Правда, дочка живет у бабушки, а с мужем Тамара в разводе, так что тут у тебя может быть личный интерес и помимо кошки! Инна рассказала, что Тамара по национальности болгарка, так как отец ее болгарин, хотя и москвич. Он тоже в разводе с матерью Тамары, в общем, коллектив в ее семье - женский. Тут мы подошли к станции метро "Ленинский проспект", и у входа я увидел худенькую, небольшого роста девушку - смуглую, с темными волосами и глазами. "Точно - болгарка!" - подумал я и оказался прав - это действительно была Тамара. Губы у нее были полные, яркие, а форма глаз - "а ля Людовик 14". То есть такая, когда у носа углы глаз приподняты, а у висков - опущены, иными словами "раскосые наоборот". Эта "мышка" подошла к нам и тоненьким детским голоском поздоровалась. - Оля выглядит школьницей, но хоть голос имеет низкий, - подумал я, - а у этой, что внешность, что голос - начальная школа. И как такая может еще и дочку иметь, непонятно! Мы пошли по улице Вавилова и скоро подошли к дому Тамары. Жила она на четвертом этаже, лифта не было, потолки высоченные - аж запыхались, пока поднялись. По дороге мы с Инной зашли в магазин и я, по ее совету, купил бутылку марочного коньяка. "Тамара пьет только хорошие коньяки!" - предупредила Инна. Квартира оказалась коммунальной. Тамара жила ближе всех к входной двери, ее комната стеной выходила на лестничную клетку. Обстановка в комнате напомнила мне былую комнату Оли на Таганке. Присутствовал, правда, шкаф с дверцей, выпадающей каждый раз, когда его открывали. Нас встретила красивая сиамская кошка; она промяукала пару раз басом и лениво пошла к кормушке, где лежало несколько небольших нетронутых рыбин. Кошка тосковала по хозяйке, почти не ела и вела себя беспокойно. Звали кошку Мелиской. Животное мне понравилось, и мы решили "отметить" его передачу мне. Открыли коньяк, разлили по стаканам, а закусывать... оказалось нечем. Не было даже кусочка хлеба или рафинада. Тамара стала отбирать рыбу у Мелиски, но кошка возражала. "Ни сам - гам, ни людям не дам!" - кошка шипела, царапалась, но свою рыбу не отдавала. Насилу отобрали, и Тамара быстро отварила ее. А я держал кошку на руках и уговаривал ее успокоиться. Рыба-то все равно останется здесь, когда сама Мелиска уедет со мной. Так что зря она борется за свою еду. Но кошка царапалась и покусывала меня за руку. Наконец, Тамара принесла рыбу, и мы выпили за передачу Мелиски. Коньяк с кошачьей рыбой - это что-то новое, но пошло ничего. Я запихнул Мелиску в авоську и понес ее на улицу. Там остановил такси, и мы с кошкой поехали к Моне в Фили. Ибо я предполагал до окончания ремонта подержать Мелиску у Мони. Моня в восторге не был, тем более Мелиска буянила - она прыгала на шкафы, орала басом, царапала все и всех вокруг. В довершение всего она "сходила" прямо на Монино одеяло, и взбешенный Моня потребовал экстрадиции Мелиски. Что было делать - опять переговоры с Инной, Тамарой, и я еще раз зашел в знакомую мне уже квартиру, неся Мелиску в авоське обратно. Кроме нее я нес с собой бутылку мадеры, но уже с закуской. Оказалось, что Тамаре вино нравилось больше крепких напитков, а коньяк любит сама Инна. Так раскрылась хитрость Тамариной подруги. А еще Тамара курила, что ей совсем не шло. Я хотел приударить за ней, но из-за этого куренья чуть ни отложил своего намерения. Выпили, посидели, Мелиска злобно сверлила нас глазами со шкафа. Тамара была молчалива и проронила всего несколько фраз за весь вечер. Говорил, в основном, я. Договорились в выходные пойти купаться на пруд где-то на Юго-Западе. Туда часто ходили Тамара с Инной. Пруд оказался в бетонных берегах, достаточно чистым и благоустроенным. И тут я увидел Тамару в купальном костюме, причем достаточно "бикинистом". Я был просто потрясен античной красотой ее тела - это была настоящая древнегреческая богиня, не знаю только, какая конкретно. Чуть похудевшая Венера Милосская, только с руками и ногами. А если быть точным, то Тамара была буквально фотографической копией со скульптуры "Девушка-рабыня, выставленная на продажу". Это что-то из Древней Греции; может, ваял не сам Фидий, но кто-то из его компании - точно! Одним словом, я забыл про курение и решил всерьез приударить за Тамарой. Инна сперва сама толкавшая меня на это, почему-то была моим поведением недовольна и вскоре ушла домой. Мы гуляли до вечера, зашли в какое-то кафе неподалеку и даже целовались. Я проводил Тамару до дома, но наверх она меня не позвала. Но своих "атак" я не оставил и они вскоре увенчались успехом. Как-то, возвращаясь после концерта из Кремлевского Дворца Съездов, я снова проводил Тамару домой. Мы хорошо выпили в буфете Дворца, да и с собой захватили бутылку. Тамара снова, было, решила не звать меня наверх, но я попросил ее пустить меня хотя бы в туалет. Сходив в туалет под пристальным взглядом пьяной старухи-соседки, я зашел в ванную. Но вышел "обзираемый" уже всем старухиным семейством - дочкой, тоже Тамарой, слегка выпившей, затем Леней - цыганом по национальности, но почти трезвым, и совершенно трезвым маленьким ребенком-цыганенком, а также собаками - хином и пекинессом. В комнате, где жила вся эта веселая семейка, были еще и рыбки в аквариуме, но они решили не покидать своей естественной среды обитания из-за праздного любопытства. Я вежливо сказал соседям: "Бон суар!" и зашел к Тамаре. Уже заходя в комнату, я увидел, что дверь напротив приоткрылась и в ней показалась молодая, весьма красивая женщина. Мы, осмотрев друг д