Евгений Шишкин. Идиот и Малыш
---------------------------------------------------------------
© Copyright Евгений Васильевич Шишкин
Email: evg@begemot.nnov.ru
Date: 14 Sep 2003
---------------------------------------------------------------
Маленький курортный роман
Он называл Ларочку -- "Малыш". Об этом знал весь санаторий. Весь
санаторий знал и о другом: в прошлом году свою предыдущую курортную
любовницу он тоже называл уменьшительно-ласковым именем "Малыш" и так же,
как нынче Ларочку, на виду у всех отдыхающих нес ее на руках по пляжу --
мимо полунагих загорелых тел, мимо любопытствующих носов и завистливых глаз,
-- в объятиях с ней бросался в объятия теплых морских волн и целовался с ней
под шорох гальки и шум прибоя в открытую, невзирая...
-- Он и жену свою на такой же манер зовет, -- шептала за ужином Зое
соседка по столу, востроносая, хитроглазая полустарушенция Серафима Юрьевна.
-- Мне знакомая рассказывала, его землячка: ихняя семья в городе известная.
Он в судах работает, этим... Как его? Адвокатом. А жена у него с
телевидения. Сынок у них уже в школу ходит. А он все жену-то -- "Малыш" да
"Малыш". -- Серафима Юрьевна тихонечко хихикнула, скосила шустрые глазки,
чтобы подглядывать за курортным героем, который невдалеке придвигал стул для
Ларочки, тоже размещаясь за ужинным столом. -- Почти каждый год он сюда
ездит, у него тут связи с главврачом, -- прибавляла Серафима Юрьевна, мелко
жуя хлебушек с омлетом и низко склоняясь к тарелке. -- И всякий раз такая же
история. Выберет себе подходящую, и все у него -- Малыши.
"Пошляк! -- брезгливо подумала Зоя, исподтишка метнула острый взгляд в
сторону Виктора. -- Стиляга и пошляк!" Он как всегда был щегольски одет:
непогрешимой свежести и утюжки голубая рубашка с тонкой синей строчкой,
светлые летние котоновые брюки с серым плетеным ремнем; на шее серебряная
цепочка с круглым амулетом; лицо безукоризненно выбрито, "выглажено"; Зое
показалось, что даже на недопустимом расстоянии она чувствует запах
одеколона, которым он пользуется -- наверняка французский. А эта дуреха
Ларочка, в горошковом мини-сарафанчике на узких бретельках, аккуратненько
держит вилочку и сияет рядом с Виктором, "как медный таз на солнце". Чуть
позже, коротким, но цепким взглядом Зоя подметит, что, уходя из столовой,
Виктор не просто держал Ларочку за руку, а слегка тискал ее руку -- истинно,
как двое показательно влюбленных студентов, которые только и ждут уединения
и потемок... "Распутник и негодяй!" -- У Зои уже имелся повод оскорбить
Виктора и чуточку возненавидеть.
Из письма Виктора к своему другу, университетскому сокурснику
...Друг мой Саня, ты в прошлом письме упомянул, что мне везет с
женщинами. Но дело вовсе не в везении. Просто мне нравятся женщины! Жена
есть жена, это статья особая. Но другие...
Кому-то нравятся автомобили, власть, скачки на лошадях, а женщины для
них -- так, для сиюминутной утехи. У меня все иначе. Мне интересны женщины.
В них есть загадка -- и отгадка.
Я не однолюб, не раб единственной. Меня влекут многие, разные женщины.
Но все же я не прыгаю от одной к другой, не занимаюсь этаким спортом и
подсчетом очков. Это нечистоплотно и низко. Я просто на некоторое время
выбираю себе о д н у, и пока я с ней, со своей избранницей, я ей предан и
только с ней буду постигать красоту жизни и любовь.
В каждой женщине возможно в з я т ь любовь, если иметь к этому страсть.
Ленивый и тупой этого не понимает. Лень ума, друг мой Саня, лень сердца,
лень тела -- вот что больше всего губит мужчину и отпугивает женщину от
него.
С женщиной я всегда искренен, никогда не притворствую, никогда лживо не
потакаю ее слабостям и капризам. Я просто ценю и наслаждаюсь ее слабостями и
капризами. Я стараюсь угадать каждое ее желание, проникнуть в ее чувства,
чтобы потом она раскрылась предо мной и ответила на все мои желания.
На земле, Саня, всегда не хватало двух в е щ е й: хлеба и любви. Но
когда есть хлеб, преступно забывать о любви и не пользоваться ее плодами!
Санаторий считался узкопрофильным, не очень крупным и был несколько
удален от курортных столиц. Он примыкал к немноголюдному поселку с
малоэтажными строениями, уютно вкрапленными в густо-зеленую широкую подкову
морского побережья. За тылами поселка бесконечно высились горы, а перед
фасадными окнами домов отчеркнутое белой галькой пляжа бесконечно
простиралось море. Впустив в свое безмятежное лоно санаторий, поселок только
выиграл: взбодрился и запестрел от приезжего отдыхающего люда, нарастил
рыночный торговый оборот, поразнообразил темы разговоров для местных
обывателей.
Публика санатория была отчасти постоянной, циклически наезжающей сюда
притормозить ход хронической болезни, продолжить знакомства с
благожелательным персоналом и утешиться целебным источником. Серафима
Юрьевна слыла тут всезнающей старожилкой и во время столованья просвещала
Зою о неписаных порядках санатория: о мелких взяточнических грешках
медсотрудников, о тонкостях лечебных методик и, безусловно, о любовных
похожденьицах "той дамочки за третьим столом от окна" и "того
усача-военного, который хохочет на весь зал"... Зоя бесстрастно наблюдала,
как движутся узкие морщинистые губы Серафимы Юрьевны, как из-под желто-седой
челки шныряют по сторонам ее неумолимые глаза, как зелено и нелепо блестят
крупные фальшивые изумруды сережек в ее одряблых мочках, и оставляла
интимно-сплетническую информацию без крохотного участия и словесной
поддержки. Курортные романы, сомнительные развлечения, и болтовня об этом --
решительно отсекались планами ее поездки: она здесь с единственной и четкой
целью -- лечиться и не допустить прогрессирующей формы заболевания; грязи,
минеральные ванны, солярий, массаж, морской моцион, консультации
специалистов, а для досуга -- книга Жорж Санд и вязание розовой кофточки;
спинку кофточки Зоя начала еще дома, а здесь намеревалась всю вещь закончить
и вернуться назад в обновке.
Соседка по комнате, белотелая, в родинках, тучная и рыхлая больнушка
Ольга, у которой на первом счету шла своя болезнь, а на втором -- средства
от ее избавления, Зою вполне устраивала. Ольга была напрочь лишена флирта,
шарахалась от всякого заигрывания мужчин, а Зоя поползновения разных волокит
гордо не замечала, и этот автономный монашеский устрой вполне годился для
полноценной поправки здоровья. Санаторный режим с обилием процедур втягивал
в размеренный, исцелительный ритм -- без излишества эмоций и отвлекающих
помех.
И возможно, все катилось бы так до конца путевки, если бы не приехал,
не "нарисовался" он -- этот Виктор. Он сразу выделился, "выпятился" среди
других своей "чистюлистостью, моднячеством, аккуратизмом" (эти эпитеты Зоя
подберет для "новенького" уже при втором взгляде на него). Он был, казалось,
нарочито элегантен, ненатурален, пресыщенно вежлив, но все же, как ни крути,
претендовал на некоторые достоинства галантности. "Про него тут некоторые
говорят,-- подбавляла красок к портрету Виктора вездесущая Серафима Юрьевна,
-- он даже по телефону с женщиной не позволит себе разговаривать, если не
побритый..." -- " Хм... Надо же так манерничать!" -- хмыкнув, подумала Зоя.
С приездом Виктора жизнь всего санатория как бы всколыхнулась, будто
какой-то загадочный эпицентр соблазна появился здесь. Все молоденькие
женщины, казалось, стали тщательнее охорашиваться, принаряживаться,
филигранно удлинять ресницы и ярче напомаживать губы, а увлеченные
соглядатаи -- серафимы юрьевны обоих полов -- неусыпно следили за Виктором и
ждали, на кого падет его неминучий выбор; некоторые -- по слухам -- даже
заключали пари на претенденток. Виктор , однако, спешности не проявлял и
вписывался в обстановку. Он много и живо общался со старыми знакомыми,
расточал комплименты и угощал шоколадом медсестер, раскланивался и шутил с
усатенькой вахтершей "теть Марусей"; в ярко-лимонной тенниске и полосатых
бриджах бегал с ракеткой по корту, азартно подавал мячи на волейбольной
площадке, вечером заходил в бильярдную,-- он все время был на публике, на
свету, будто демонстрировал себя: мол, смотрите! смотрите, пожалуйста! я вам
не кота в мешке предлагаю, вот я какой, весь перед вами, можете подойти ко
мне, поговорить, потрогать, если хотите... Невольно подхваченная приливом
общего интереса к этому человеку, Зоя однажды пронаблюдала, как Виктор при
входе в галерею минеральных вод, стоял у зеркальной колонны и причесывался.
Ей показалось, что он не просто приглаживает свои темно-русые, со стальным
отливом, волосы, подстриженные наверняка мастером салонного уровня, а
любуется собой и дает полюбоваться другим. "Да чего я на него внимание
обращаю? Фигляр какой-то! Кривляка! И другие на него пялятся. Тоже мне Ален
Делон. -- Уже тогда, в минуту той короткой подглядки, Зоя укорила себя за
любопытство к этому "типу". -- На кой черт он мне сдался? Фу ты!"
Прошло несколько дней, и, как многими ожидалось, Виктор стал
действовать. С первого взгляда на него, с первого момента, как он только
вошел в комнату отдыха водолечебницы, Зоя по каким-то едва уловимым
признакам его поведения -- то ли по выражению его "общупывающих" глаз, то ли
по игривой мимике -- догадалась, что он подойдет к ней. Здесь, в полупустом,
безмолвном помещении, с зашторенными окнами и светлым сумраком покоя, Зоя,
расслабленная после процедуры, сидела в кресле и не спеша, полусонно, вязала
розовый рукав кофточки. Но вот Виктор сделал несколько шагов в ее сторону, и
от какого-то безотчетного волнения Зоя резко встрепенула нитку, словно
кто-то подтолкнул локоть, и нечаянно уронила клубок.
Виктор наклонился за клубком прежде, чем это успела сделать Зоя.
-- Спасибо, не стоило беспокоиться,-- коротко и сухо сказала она,
принимая от него клубок и подмечая, как ровно, "маникюрно" подстрижены у
него ногти.
-- Вы позволите сесть рядом? -- не нарушая обычаев комнаты, тихо
спросил он. На лице у него, чуть красноватом от свежего загара, была
вежливая, чинная улыбка; от него исходил легкий аромат, вернее -- шлейф
аромата, изысканного одеколона.
-- Сколько угодно, -- с некоторым промедлением, равнодушно ответила
Зоя, впрочем, равнодушие было натянутое, будущее соседство ее раздражало:
"Принесло этого кривляку. Отдохнуть не даст..." И чтобы отгородиться,
отвлечься, он стала быстро, настойчиво вязать рукав, но петли почему-то не
слушались и часто срывались с блестящего носа спицы.
-- Мне кажется, вы очень торопитесь, поэтому у вас и не выходит, --
наблюдая за ее руками, сказал Виктор.
-- Возможно, -- холодно отозвалась Зоя. Пальцы у нее действительно
стали скованными, нерасчетливыми, и во всем теле появилась некая
напряженность, будто предчувствие посягательства на свой покой, на свою
личность со стороны этого "франта", этого "позера", -- она так легко
находила ему нелицеприятные характеристики, хотя в сущности он еще не сделал
ей ничего дурного.
-- Я хочу подружиться с вами, Зоя. -- Он смотрел ей в глаза неумолимо и
прямо и говорил вкрадчивым полушепотом.
"Ух как! -- мысленно изумилась Зоя. -- Откуда-то уже мое имя прознал.
Шустер красавец!"
--...Не буду скрывать: вы мне понравились. Я второй день наблюдаю за
вами. И эти наблюдения приносят мне удовольствие.
-- Подружиться? Это как? Спать со мной? -- с язвительной усмешкой
спросила Зоя, и была уверена, что Виктор сейчас начнет словоблудить,
извиваться, как уж.
-- Я никогда не обманываю женщин и скажу вам честно: это тоже не
исключается, -- с обезоруживающей улыбкой и прямодушием ответил он.
Зоя смутилась, почувствовала, что краснеет и вся наливается непонятным
неоправданным стыдом и не знает, как противостоять этой сладкоголосой
деликатной дерзости.
-- Поищите для этих целей другую, -- наконец быстро и раздраженно
вымолвила она. -- У меня есть муж, которого я люблю. И я не намерена
путаться с кем-то.
-- У меня тоже есть жена, -- шепотом, словно бы по секрету, сказал
Виктор, перехватывая ее возражение. -- И я тоже ее люблю. Но ведь ее здесь
нет, и вашего мужа нет. Что мешает нам подружиться? Жизнь всего одна, а
встречи в ней, увы, так редки!
Зоя взглянула на него исподлобья -- искра презрения была в этом
взгляде. Ах, вот как он рассуждает! Надушен, прибран и по-своему
привлекателен. Врезать ему прилюдно пощечину? Это подействует на него лучше
чем слово. Пожалуй, нет: пощечины он еще не заслужил. Да и она своим
рукоприкладством слишком прославится в санатории. Сказать ему "Пошел прочь!"
-- и этого сейчас будет достаточно.
-- Тсс! -- приложил он палец к своим губам. -- Только не браните
меня... Я не смею торопить вас, Зоя. Я подожду. Я буду целый день ждать
вашего согласия. -- Он положил ей свою ладонь на руку, и прежде чем Зоя
успела скинуть его руку, избавиться от этого наглого прикосновения, он опять
опередил ее: -- Не спешите меня отталкивать и отвечать "Нет". И не будьте
такой букой. У вас очень симпатичная улыбка. До завтра. -- Он встал и пошел
к выходу.
Сквозь пелену самообольщения: он ведь "выбрал" ее, именно ее! хотя в
санатории есть такие милашки... -- Зоя смотрела ему в спину и мысленно
казнила: высокомерный самец! похабник! хлыщ! "Никаких разговоров у нас с
тобой не будет!"
На следующий день Зоя избегала встреч с Виктором, опасалась его
дальнейших "приставаний", после процедур не пошла в комнату отдыха, чтобы не
оказаться там в ловушке коварно-льстивых рассуждений этого сластолюбца, и
даже уговорила боязливую Ольгу поехать на экскурсию в горы, хотя накануне не
собиралась.
Автобус, натужно урча, поднимался в горы по серпантину. Мимо окон, то
приближаясь почти вплотную, то отдаляясь и открывая простор, ползли
иссеченные трещинами отвесные скалы, перемежаясь с обтянутыми зеленью
склонами. В прогалах между склонами было видно, как горы простираются
длинными кривыми грядами с ветвями отрогов, дыбятся остриями темных голых
вершин и нисходят в долины, и где-то на самой окраине мира мутятся,
расплываются, тонут в седой, тускло-оранжевой дымке. Череда огромных белых
облаков заслоняла доступ горных вершин к небу, тени этих облаков неуклюжими
пятнами лежали на склонах. А по другую сторону от горных хребтов, в распахе
видимого внизу пространства, величественной неохватностью синела чаша моря,
которое полонило собой второе полукружье горизонта. Ближе к берегу море
рябилось снежными гребешками волн, а дальше, где пенистые оторочки не
различались, широко зыбилось золотом на синеве высокое солнце. На море тоже
лежали тени облаков -- скрадывали принадлежащее воде золото. И чем выше
поднимался автобус, тем необъятнее и необъяснимее -- словно невсамделишными,
нарисованными -- представлялись цепи гор, облака в небе, котел моря с
отражением солнца, и тем все меньше представлялся человек, которому
бесконечность напоминала о мимолетности его жизни...
Иногда ближний вид в окнах автобуса резко проваливался, и под самые
колеса подбиралось головокружительной глубины ущелье, и казалось,
экскурсанты -- на краю преисподней. Ольга от страха хватала Зою за руку и
укоризненно бубнила:
-- Зачем я согласилась на твои уговоры? У меня сердце от такой высоты
замирает.
-- Ничего, не замрет, -- жестоко шутила Зоя. -- Тебе как раз не хватает
полнокровных эмоций. В тебе застоялся адреналин...
Не испытывая страха перед пропастью, Зоя отстраненно смотрела на
каменистый обрыв и думала о стороннем -- о вчерашнем знакомстве. " Хочет он,
видите ли, подружиться. Удостоил... "Я тоже люблю свою жену", --
передразнивала она Виктора. -- Вот и люби на здоровье! Липучка!.. И чего я
все о нем думаю? Как он мне надоел! Все настроение перевернул. Всего-то
здесь четыре дня, а уже глаза измозолил. Задавака!" Она поморщилась,
мысленно оттолкнула от себя этого типа и решила думать о чем-нибудь
приятном, согревающем душу. Через горные кручи, черед равнины, через тысячу
километров она перенеслась домой и улыбнулась с умилительной грустью: она
ведь уже соскучилась по своему Кубыкину.
Мужа она называла почти всегда по фамилии, даже иной раз дробила ее на
слоги: "Ку-бы-кин", в этом находила что-то иронически-заботливое; к тому же
имя "Валерий", как ей казалось, ему явно не подходило: какое-то заемное,
случайное, невпопад. Еще ей казалось, что Кубыкин излишне сутулится, и она
частенько шептала ему, особенно если выходили "на люди": "Кубыкин,
распрямись!"
Перед поездкой, которую диктовала необходимость подлечиться, Зоя с
ласковой насмешливостью сокрушалась: "Как ты будешь строить без меня дачу,
Кубыкин? Кто тебе приготовит твою любимую окрошку?" Из всех блюд Кубыкин
отдавал безусловное предпочтение окрошке. Он любил ее с изобилием зелени:
лучок, укропчик, огурчики, редиска, петрушка, красный перец -- все шло в
ход; он съедал обыкновенно по полной-полной объемистой тарелке, причем квас
использовал только собственного, особенного приготовления; он приправлял эту
вкуснятину майонезом, сметаной, иногда даже горчицей и аджикой, и непременно
-- тертым хреном, -- хрен в данной рецептуре шел деликатесом. Зоя же, хотя
сама чаще всего готовила ему это блюдо, окрошку недолюбливала: от кваса у
нее всегда пучило живот да и остроту кубыкинских добавок она переносила со
скрипом. "Кубыкин, как ты это ешь? -- удивлялась она, передергивая плечами.
-- Тут столько всего понапихано острого. Ложку в рот не вломишь". Кубыкин же
ворчал с полным ртом.
У Кубыкина вообще имелась склонность поворчать. Чаще всего это
проявлялось на даче, точнее -- на строительстве этой дачи. По натуре он был
упрямо-трудолюбив, настырен, хваток и весьма ворчлив, если что-то делалось
не "по его". Он готов был работать денно и нощно, если ставил себе цель, и
не очень-то считался с мнением и положением других, пренебрегая по сути и
самим собою -- забывал о всяком отдыхе и комфорте.
"Конечно, он не такой, как этот...-- думала Зоя, опять соскальзывая с
дальних воспоминаний на близкие. -- В нем нет такой показухи и щегольства.
Но Кубыкин труженик и в общем-то премилый, немного забавный человек со своей
невыносимой окрошкой". Зоя сперва снисходительно, а потом таинственно и
сладко улыбнулась, -- так улыбается всякая женщина, когда в разлуке с мужем
вспоминает какую-нибудь радостную сердцу, сугубо интимную частность или
дорогой штришок в портрете супружеской судьбы. "А этого... этого пройдоху,
надо поставить на место! Раз и навсегда! Чтобы не смел портить отдых!"
Зоя беспристрастно смотрела, как за высокой столпообразной скалой,
вдали, зыбится белыми барашками зеленоватая синь моря, рассеянно
прислушивалась к велеречивой экскурсоводше, кривила губы от "ахов" Ольги и
потихоньку разгоняла себя, настропаляла на расплату с тем типом, который,
видите ли, соизволил повременить денек, ожидая ее согласия на бесстыдное
предложение. И если утром она хотела просто улизнуть от этого зазнаистого
похабника, то теперь чувствовала за собой непростительный должок. Почему она
позволила так с собой обращаться! Кто дал ему право! Оставить это
безнаказанным? Ни в коем случае! В ней забродил азарт мщения: дать урок
этому женолюбивому галантному проходимцу! Она даже срежиссировала сцену
возмездия: где и что ему скажет -- колко, беспощадно, оскорбительно!
Однако ни сцены, ни полсцены, ни даже короткой реплики не случилось:
после экскурсии Зоя увидела Виктора уже в компании -- он держал за руку
худенькую светленькую молодую женщину с большими голубыми глазами, --
Ларочку, то бишь новоиспеченного, сезонного Малыша.
Из письма Виктора...
Всякий человек, друг мой Саня, -- что ты наверняка и по себе знаешь --
испытывает некоторую обделенность -- нехватку любви. Особенно остро это
испытывает женщина -- даже, казалось бы, при самом благоприятном устройстве
семейной жизни. Каждую рано или поздно подстерегает неудовлетворенность,
тоска, одиночество, грезы о новизне.
Любая женщина, или почти любая, -- это кладезь открытий, удовольствий,
вдохновения. Главное -- докопаться до сути женщины, до ее готовности к любви
и наслаждению. Сколько кругом неоткрытых, невостребованных женских сердец!
Сколько неиспользованных чувств и страсти! Женская замкнутость, фригидность,
опасливость -- это всего лишь отсутствие достойного мужчины. Попросту
говоря, в хорошие руки не попадалась...
Женщина, друг мой Саня, -- создание более природное, нежели мужчина. В
ней усиленно выражены желания и инстинкты. Но они под покровом предубеждений
и комплексов. Нужно снять с нее этот покров. Вместе с одеждой... Тут не
должно быть никакой стеснительности и нерешительности, тут нужна искренняя
заинтересованность. Искренняя! Нужно дать волю женщине проявить свою
неутоленную любовь. Дать ей право желать и быть желанной. Предоставить ей
такой шанс!
Весь вечер того дня, когда увидела этого "негодяя" с "лупоглазой
дурехой" Ларочкой, Зоя просидела у себя в комнате, как в заточении; истово
вязала кофточку, но петли получались какими-то разновеликими и хлябкими,
нитки путались, да и вся задуманная обновка выходила с несоразмерно-крупным
рисунком, с обвислой спинкой и слишком просторными рукавами -- Зоя наперед
знала, что свое вязание или распустит или забросит. Нервировала Зою в этот
вечер и квелая "баржа" Ольга, которая словно бы гордилась количеством своих
диагнозов и безумно надоела болтовней про экстрасенсов. "Жрать меньше надо!
Тогда и сдыхать меньше будешь!"-- вгорячах думала Зоя, глядя на отечное
круглое лицо соседки, на ее толстые груди и неохватный живот. Сегодня ее
бесило общество Ольги. А Виктора, этого мерзавца, этого скота, она
ненавидела каждой клеточкой: он унизил ее, оскорбил -- подло, хамски -- и не
оставил возможности поквитаться! Порой Зою захватывала мстительная идейка:
тоже завести себе пару, подцепить какого-нибудь здешнего мужичка назло этому
"красавцу", досадить заносчивому прохвосту! Но мыслишка такая безрезультатно
истлевала среди других вздорных, вспыльчивых намерений. На душе было
пакостно, обидно, словно где-то на рынке не только подсунули порченый товар,
но и к тому же обсчитали на крупную сумму.
В последующие дни в жизни санатория стало происходить что-то
необыкновенное: под аккомпанемент разголосых сплетенок, двусмысленных улыбок
и хитроватых полукивков внимание курортников, казалось, устремлено
исключительно к Виктору и Ларочке, к их панорамно развернушвемуся роману.
Эпидемия такого любопытства заразила и Зою: ненавистный франт со своей
"глупыхой" вызывали у нее агрессивный, злорадный, ревностный интерес, --
интерес от всех скрываемый, но от этого не менее дотошный и властный; да и
"сладкая парочка" сама лезла на глаза: как всегда неминуемо -- на пляже,
обязательно -- в столовой, и далее -- почти везде: на аллее санаторного
сквера, в лечебном корпусе, на киносеансе в клубе, на спортивной площадке.
Виктор и Ларочка нигде не расставались и ни от кого не прятались.
Серафима Юрьевна, оживленная и посвежевшая от чужой интриги, ежедневно
добывала примечательные сведения и с прерывистым дыханием, пригибаясь к
обеденным тарелкам, торопливым полушепотом рассказывала Зое:
-- У нее, у Малыша-то, оказывается жених есть. Военный. Офицер-моряк
дальнего плавания. Он сейчас в рейс ушел, а ее сюда отправил. На конец лета
у них свадьба намечена, Малыш-то уж и платье свадебное купила. -- Казалось,
Серафиме Юрьевне не хватает только руки потирать от удовольствия, ибо
энтузиазм ее в таких разговорах обретал медовую смакучесть голоса, а
шаловливые глаза, подведенные по старинке черным карандашом, живо лучились
от упоения. -- Соседка по комнате и спрашивает у Малыша-то: "Как теперь с
моряком будешь? Замуж выходить не страшно?" А она ей: " Наоборот!" Мне,
говорит, после здешнего курорта не только замуж, но и на каленую сковородку
не страшно!.. Вот оно (хи-хи-хи) как!
Героиня нынешнего летнего сезона, "эта" Ларочка, по приезде не очень
заметная, даже серенькая и застенчивая на публике, в обществе Виктора
поистине расцвела, "разбутонилась"; он как будто не в соленой волне моря ее
окунывал, а в чудотворной сказочной живой водице. Она слегка пополнела,
выладилась, приятно загорела, избавившись от стеснительной бледности ног и
плеч; голубые глаза ее, и без того большие, выделялись еще отчетливее от
счастливого искрящегося блеска; губы на смугловатом от загаре лице с чуть
стыдливым и обаятельным румянцем казались бессовестно припухшими, с
соблазнительно матово-алым абрисом; а походка стала более ленивой, плавной,
женственной и даже грациозной -- от всеобщего внимания. Каждодневно всеми
замечалось на Ларочке нечто свеженькое: новая заколка в волосах, "другой"
купальник, солнцезащитные очки вчера "были не эти", да и юбочка, видать,
куплена только что на рынке... Гардероб и поведение Виктора исследовались и
обсуждались еще зорче и обстоятельнее, прямо как у киношной знаменитости.
...Побережье моря. Солнечный полдень. Курортный пляж. Люди на лежаках,
надувных матрасах, в шезлонгах.
-- Малыш, подай мне полотенце, пожалуйста... Спасибо, Малыш. Какое
мороженое тебе купить? Ты ведь любишь с шоколадом. Правда, Малыш?..
Хорошо... Мы поедем вечером на морскую прогулку на катере? Тогда захвати с
собой (Виктор шепчет Ларочке что-то на ухо, и они вместе смеются). Пойдем
купаться, Малыш! Мы уже испеклись на солнце.
Виктор протягивает ей руку, Ларочка, находясь в парусиновом кресле,
подает ему свою, он сперва целует ее кисть, потом -- ее загорелое плечо
рядом с лямочкой купальника, потом -- ее полуоткрытые губы; он склоняется к
ней всем телом, а она подается к нему с кресла как-то медлительно, -- и это
уже натренированная лукавая медлительность: Ларочка хочет, чтобы ее несли в
море на руках. "Как скоро она привыкла к баловству!" -- злоехидно думает
Зоя, наблюдая за ними. Но Виктор балует свою избранницу без натяжек, с
пристрастием, по-гурмански... "Бабский угодник!" -- про себя злится Зоя.
Виктор и без намека в движениях Ларочки поднял бы ее на руки. Перед купанием
он это делает всякий раз. И он это делать умеет. "Надрессировался стервец!"
-- мысленно комментирует Зоя.
-- Прижмись ко мне, Малыш! -- этих слов почти никто из окружающих не
слышит, но они легко угадываются по его губам.
Ларочка обвивает его шею, льнет к нему и, подхваченная на руки, плывет
по пляжу над всеми к прохладе морского прибоя. Их демонстративная нежность
возбуждает в ком-то жгучую зависть, в ком-то -- тупое поверхностное
вожделение, в ком-то -- глухой брезгливый протест, в ком-то мечту...
А Виктор и Ларочка уже в море, и раскованное воображение некоторых
отдыхающих -- в том числе и Зои -- рисует вполне оправданную и отчасти
подтвержденную наглядностью сцену, как они под водой и над ней обнимаются,
ищут сквозь волны и брызги ненасытные губы друг друга и как Ларочка, удобная
и легкая в плотной морской массе, скользит и прижимается к Виктору гладким
животиком, обхватив его тело ножками... "Тьфу ты!" -- отворачивается от моря
Зоя, ругая себя за нелепую раздражающую слежку.
-- Она, его Малыш-то, -- выговаривалась за очередным ужином Серафима
Юрьевна, -- призналась соседке: я, говорит, таком раю еще не бывала. Мне,
говорит, ни один жених такого не устроит. Надо, говорит, пользоваться
моментом... Теперь она все с ним, не отходит. Даже стала процедуры
пропускать. Все позабыла: всех врачей, все болезни.
-- Глупо, -- кратким замечанием откликнулась Зоя.
Серафима Юрьевна согласительно закивала головой, хотя, судя по ее
благодушному умилительному настрою, вряд ли выражала единодушие.
Зоя в последнее время стала хандрить: курортное пребывание все больше
делалось утомительным и скучно-однообразным. "Пожалуй, завтра же возьму
билет на самолет. Заранее, -- прикидывала она. -- И позвоню Кубыкину. Пусть
встречает на три дня раньше срока. Улечу, как только кончатся основные
процедуры. Наотдыхалась!"
Билет аэрофлота, предваряющий отъезд прежде чем положено, Зоя, однако
ж, не купила, а с домом заказала междугородный телефонный разговор. Она и
обещалась в этих числах позвонить Кубыкину. К тому же разговор с ним мог
облагородить ее потускневшее настроение и сделать тоску необременительной,
светлой.
Почтово-телеграфный узел находился в здании спального корпуса, на
первом этаже, напротив бильярдного зала. Телефонного соединения с домом
пришлось ждать недолго, но в трубке с другого конца провода послышался голос
не ожидаемого Кубыкина, а его матери -- свекрови. Пришлось довольствоваться
общением с ней. Свекровь рассказала, что Кубыкин "купил, по случаю, дешевого
пиломатериала" и теперь целыми днями "колотит на даче", обшивает веранду и
чердак, что "начал уже бетонировать подвал", что "покрыл толем пристройку",
и дальше, дальше -- трубка тарахтела о строительно-дачных успехах. Мужнины
подвиги по возведению дачи Зою абсолютно не трогали: сейчас, отсюда, с
благоденствующего побережья моря, где просыпались совсем другие потребности,
это казалось отдаленным, полузабытым, скучным -- суетой и ерундистикой. По
правде-то, ей мечталось услышать Кубыкина, самого Кубыкина, -- услышать, что
он соскучился по ней, что он безумно соскучился по ней! -- что он любит ее,
что он очень сильно любит ее! -- что он будет рад, будет безмерно рад! Если
она вернется домой хоть на день, хоть на час, хоть на минуту раньше, чем
предписывала разлучница-путевка. Но иллюзии -- пшик, а взамен еще более
полное ощущение пустоты, одиночества и какой-то неизъяснимой обманутости.
Зоя скомкала телефонную квитанцию, швырнула в урну и разочарованной
усталой походкой пошла к лифту. В это время из бильярдной вышел Виктор и
тоже, наискосок, направился к лифту. Встреча подгадывалась неожиданная и для
Зои вовсе не ко времени: Виктор в светло-бежевом костюме из легкой материи,
в черной шелковой рубашке и роскошном серебристом галстуке -- по-выходному
параден, подобран и, похоже, беззаботно весел, а она -- и одета случайно, на
скорую руку: темная прямая юбка, невзрачная простенькая кофтенка, на ногах
-- шлепанцы, прическа -- черт-те что, и расположение духа упадническое.
"Куда он так намылился? В концертный зал? Нет, скорее всего -- в
ресторан. Поехал, наверное, за своей лупоглазой, тоже на восьмой этаж".--
Зоя невольно замедлила шаги, чтобы не оказаться вдвоем в лифте с этим
человеком и не переживать неловкую минуту его близкого присутствия. Но затем
она преодолела себя -- приказала: "Не замечать его! Еще подумает, что боюсь.
Много чести будет..."
На площадке перед лифтом они оказались одновременно и одновременно
потянулись к кнопке вызова, даже по нечаянности коснулись друг друга. Виктор
рассмеялся и дружелюбно поздоровался с Зоей. "Здрасьте",-- негромко и
равнодушно ответила она. Вздохнула и уставилась на красную сигнальную
лампочку.
-- После того случая вы, конечно, меня презираете,-- тихо заговорил он,
все сильнее обволакивая Зою уже знакомым запахом одеколона и какой-то особой
свежести, которую придает нарядность. -- Право, я не хотел вас обидеть. Не
сердитесь на меня. -- Голос его звучал мягко, вежливо, даже с претензией на
раскаяние.
Зоя не нашлась, что ответить, слегка пожала плечами. Кабина лифта
спустилась, они вошли в нее, остались в уединении в затемненном
пространстве.
-- Тогда я был с вами вполне искренен. Только в этом моя главная
вина... В тот же день я понял, что вы откажете. Вероятно, я недооценил вас.
А может быть, еще не дорос до вас. В любом случае, Зоя, прошу: не держите на
меня зла. Останемся хотя бы добрыми знакомыми. -- Он и дружески, и любовно
взял руку Зои и двумя ладонями, сверху и снизу, легонько пожал ее. -- Я
по-прежнему радуюсь вашей улыбке и хочу ее видеть чаще.
Зоя посмотрела ему в глаза, не отстраняясь и не вырывая свою руку;
что-то внутри у нее стало ломаться, рушиться, исчезать и вместе с тем
появляться, и еще бы немножко, еще бы чуть-чуть, хотя бы еще половину
лестничного пролета, и она бы ему улыбнулась и даже что-нибудь ответила, но
лифт, этот проклятый лифт, точно межпланетная ракета, уже примчался на
восьмой этаж и затормозил. Двери прошуршали -- разъехались, отняли
полузатемнение и уединенность. Виктор кивнул Зое на прощание, и они
расстались.
Он, нарядный, благоухающий, неповторимый, уходил по коридору, а в ту же
минуту ему навстречу, с другого конца коридора, в огненно-красном,
открывающем плечи платье, с переливающейся атласной оборкой, в черных туфлях
на высоких каблуках, с налаченным начесом светло-русых волос, с длинными
висюльками на клипсах и рядами агатовых бус на шее, -- шла его Ларочка.
-- Малыш! Ты очаровательна сегодня! -- комплимент разнесся на весь
этаж.
Зоя не хотела, не могла наблюдать их встречу и поскорее пошла в другое
крыло коридора к своей комнате. Чувство зависти и досады вмиг забродило и
поднялось на дрожжах ревности. "Что ж, и я могла бы быть на ее месте! Да,
могла бы! Но я не Ларочка!" -- с гордой пренебрежительностью, как
нарицательное, прозвучало это имя. Зоя открыла дверь своей комнаты, увидела
на кровати Ольгу, толстую, старомодную, замкнутую в своих то ли принципах,
то ли болезнях, и сразу споткнулась на своей заносчивости. "Вон и Ольга --
тоже не Ларочка. Что из того? Кому из этого прок?" -- противоречиво
намекнула себе Зоя.
А какие чудные стояли дни! Какие удивительные вечера! Почти неколебимо
солнечная погода утвердилась на побережье, лишь иногда короткой грозовой
серостью застилось небо, обрушивалось кратковременным освежающим ливнем,
омывая изможденный от жары пляж и брусчатку улиц, шебарша в субтропических
кронах, а потом еще ярче, острее рассыпалось зеркальными бликами на волнах
солнце, белело на каменных молах, серебрилось на влажно-зеленом газоне и
листьях развесистых пальм, и опять чисто-голубой свод стерег хребты гор, или
они его; а к вечеру и небо, и горы мягко туманно тускнели и с далекой
недостижимой оранжевой пелены заката тянул легкий бриз, и пляж и море
смолкали, последняя чайка парила с вечерним дозором, и близкая ночь уже
сияла синей звездой в небе, к которой изо всех сил тянулся тонкий, как
юноша, остроконечный кипарис на пригорке близ водолечебницы; санаторная
публика меняла костюмы, в сумерках красивее, притягательнее становился загар
женских ног, выразительной глубиной отличались глаза, таинственно-сладко и
волнующе делалось на душе, и так хотелось влюбиться...
Зоя лежала на кровати, точнее -- валялась в полном безделье. Вязание
окончательно позаброшено, книжные страсти французской романистки не
привлекали, мысли кружились, как ночные мошки возле огня, вокруг недавней
встречи. "...я еще не дорос до вас",-- эти слова -- будто елей на душу. Зоя
уже полуосознанно простила тогдашнюю наглую "приставучесть" Виктора. Она еще
не признала этого и готова была по-прежнему ненавидеть его, однако... однако
в лифте этот вероломный пройдоха переродился чуть ли не в паиньку. Зоя
улыбнулась, еще раз вспоминая приятные слова в лифтовой кабине, -- те, что
касались ее улыбки. Но тут же и вздрогнула, покоробилась: "Ну вот, здрасьте
вам, пожалуйста!" Это заснувшая Ольга напротив, лежа на кровати навзничь,
стала храпеть. Ее ровный сап в какой-то момент переломился, и она затрещала
на выдохе сырым храпом. "Этого еще не хватало: дома -- Кубыкин, здесь --
она!" Кубыкин, случалось, -- особенно если выпьет с устатку водки -- выдавал
ночью звучного смачного храпака, и Зоя иной раз по полночи ворочала его с
боку на бок, бессонно жмурилась, бурчала и невольно дожидалась нового
приступа мужниного оркестра. "Интересно бы узнать: храпит ли он? Вряд ли. Он
слишком...( Она долго подбирала точное слово, и наконец остановилась) Он
слишком утончен, чтобы так сифонить." Зоя поднялась с кровати, неприязненно
взглянула на открытый шумный рот Ольги и вышла на лоджию.
Справа, вдали, в отсветах закатного сиреневого багрянца простиралось
необъятным разливом море, примолкшее, предсонное; слева, на востоке, под
густой тенью наступающей темной южной ночи едва угадывались иззубрины гор;
вверху, над ними, колеблющимся светом означились близкие созвездия; внизу, в
прибрежной долине -- раскиданы огни курортного поселка с яркими врезками
рекламных вывесок; а ближе, на санаторной аллее, где чередуясь с вихрастыми
каштанами, горели фосфорические шарообразные фонари, гуляли разодетые люди,
в основном -- парами, и чаще всего -- он и она.
Зое вдруг стало нестерпимо обидно: в такую отдохновенную пору, в такой
изумительный вечер, -- безвозвратный, ибо все в жизни единственно и в
единственный раз! -- она киснет в комнате, в застое, в самосозданной
изоляции, с несносной, скучнейшей Ольгой и еще слушает впридачу ее сонное
хрюканье, а не находится где-нибудь там, внизу, в свете огней, среди
вечерних нарядов, в компании интересных людей и в потоке веселых
беспроблемных разговоров. Как нерационально, оплошно, не в полный накал
протекает ее отдых! Нет ничего осудительного, если бы она с кем-то провела
вечер на скамейке у моря, или -- в ресторане, выпила бы там хорошего вина,
-- это не повредило бы лечению, -- да и если бы поцеловалась с кем-то -- что
тут такого? К тому же здешние кавалеры к ней "сватались", да она их
распугала своей несговорчивостью. Правда, до уровня Виктора они не
дотягивали, но все же, все же...
Зоя опять вспомнила его: светлый костюм, искристый треугольник галстука
на черном шелке рубашки; его извинительные, зачаровывающие слова в кабине
лифта. Тут же она представила его в ресторане -- с Ларочкой. Музыка, цветные
огни над эстрадой, серебро на бутылках шампанского, а они танцуют. Зоя даже
услышала в себе музыку ресторанного ансамбля -- лирическую пронзительность
гитары,-- Зоя стала немножечко Ларочкой и, осторожно прижавшись к Виктору,
некоторое время плыла с ним в медленном танце, ощущая запах его одеколона,
уют его руки, шорох прикосновений... Но нет, нет! все это для Ларочки, не
для нее! "Кстати, когда уезжает эта мартышка? Кажется, она приехала сюда
раньше меня. У Серафимы Юрьевны надо спросить. Она-то наверняка знает...
Боже! Вечер-то какой! А я одна, как монашка, как затворница. Как дура!"
Серафима Юрьевна на пренебрежительно прозвучавший вопрос Зои: "Когда у
них кончится этот спектакль?" -- отвечала с охотою и детально:
-- В один день уезжают. Она, Малыш-то, приехала его пораньше, но отсюда
отправляются вместе. Она с администрацией договорилась еще на несколько
дней. Домой уже телеграмму отправила, что вернется с отсрочкой.
Невестушка-то! Хи-хи. Написала жениху, что процедуры продлены. Хороши
процедуры-то!.. А вчера они в ресторан ходили. Уж так он с ней танцевал, уж
такую музыку для нее заказывал -- все только в ихнюю сторону и смотрели...
О ресторанных похождениях Виктора и Ларочки Зоя слушала с непроницаемым
видом, но это была притворная поза: как никогда ей хотелось знать все.
--...Из ресторана он ее на руках вынес -- и прямо в море. Купаться. Он
в одежде, в костюме, и она в платье. Такую, говорят, купалку устроили, что
Малыш-то и бусы потеряла. И смеялись на весь пляж.
Зоя на миг представила, как Ларочку, в выходном платье, расфуфыренную,
с высокой прической, окунывают в море, -- усмехнулась, подумала о том, что с
его стороны это, по крайней мере, достойно того, чтобы оригинально и памятно
повеселить женщину и публику. Серафима Юрьевна приблизилась к Зое и, еще
поумерив голос, спешила вычерпать себя до донышка:
-- Мне известно, они каждый вечер ходят купаться нагишом. Туда, на
дикий пляж, за последний сектор... Вот такие вот процедуры.
-- А вы, Серафима Юрьевна, осуждаете таких женщин?
-- А за что? -- У Серафимы Юрьевны был по-детски открытый, недоуменный
взгляд, и зеленые серьги в ушах блестели так наивно! -- Пускай отдыхают,
развлекаются. Где ж им еще-то?
-- Да, может быть,-- неопределенно сказала Зоя.
Сообщение о том, что Виктор и Ларочка уезжают из санатория в один день,
Зою всерьез, крепко огорчило: у нее была маленькая надежда, ничуть не
вероломная, а по-своему деликатная, скромная, -- побыть с Виктором наедине
хотя бы час, даже полчасика. Пусть он и такой и сякой, но он ведь для нее
небезынтересен, да и слова, сказанные им при последней встрече, дурманили,
-- хотелось, чтобы для них нашлось продолжение. Однако на пути стояла
Ларочка -- эта легкомысленная вертушка, -- а может быть, и не
легкомысленная, а напротив -- умная, расчетливая, хваткая женщина, на
зависть и в назидание другим.
-- Ой, что ты! Я бы так не смогла,-- отвечала Ольга, когда Зоя
окольными вопросами натолкнула ее на разговор о "легкомыслии некоторых
здешних особ". -- Я бы, может, и хотела так же, но не создана... Да и кто
меня на руки поднимет? Надорвется. Во мне больше восьмидесяти... Хотя,
конечно, все это романтично. Но у каждого свои возможности, и психология, и
здоровье. Мне только мечтать, - чуть зардевшись, рассуждала Ольга и немного
жалась, ей хотелось вроде бы сделаться поменьше; так жмутся крупнотелые
женщины при знакомстве с красивым мужчиной или перед объективом
фотоаппарата, чтобы выглядеть чуточку помельче. -- Пора идти. Скоро
стемнеет. Здесь такие непроглядные ночи, хоть глаза выколи. Я темноты боюсь
жуть. Да еще эти кавказцы. Мне про них столько наговорили.
-- Пустяки тебе наговорили, -- возразила Зоя. -- Побудем еще здесь
немного. Скоро уедем. Когда еще выберешься к морю?
Они сидели на лежаке солярия, в крайнем секторе, после которого уже
тянулся дикий, редко обитаемый пляж. Зоя оказалась здесь в эту вечернюю пору
неспроста: она рассчитывала увидеть, точнее -- подглядеть, как Виктор и
Ларочка в костюмах Адама и Евы будут вдвоем на пустынном берегу; а
присутствие Ольги - для маскировки, для отвода глаз: вроде невинно
прогуливались и невзначай увидали.
Багровый диск солнца уже наполовину утонул в море, олифково-сталистая
гладь воды искрилась закатной дорожкой, а зеленовато-сиреневый сумрак мутной
паранжой затягивал окрестности с дальнего северного края; белый пароход плыл
куда-то в сторону заката, видно, пытаясь догнать уходящий день. Приятно
свежело. Бесцветный месяц висел над горами.
-- В поезде ехать -- такая духота будет, -- сказала Ольга.
-- Ты бы на самолете, - мимоходом посоветовала Зоя, все поглядывая в
одну и ту же сторону, на кромку берега, откуда могли появиться двое.
-- На самолете страшно. Да и у меня давление... Пойдем. Никого уже
нету. Наверное, вечерний кефир дают. Пойдем.
Зоя пробовала упорствовать, предлагала посидеть "до лунной дорожки, до
ночной экзотики", но Ольга настояла " на кефире".
Они уже отдалились от пляжа, пройдя мимо всех пустынных секторов, уже
сворачивали на аллею санаторного сквера, когда Зоя, оглянувшись напоследок,
увидела между рядами лежаков и сниклых солнечных зонтиков две фигуры: он и
она, в шортах, в белых футболках, -- они брели возле самой воды, взявшись за
руки. Это они! Без сомнений - они!
Ольга о чем-то болтала, поторапливалась, хотела после кефира успеть
почитать какую-то чушь про гомеопатическое лечение. Зоя шла за ней,
поотстав, машинально, как на поводу. Две увиденные фигурки на берегу теперь
неистребимо стояли перед глазами, влекли к себе, звали; какой-то болезненной
непреодолимой тягой пронизывали все существо. Вдруг Зоя резко остановилась,
ахнула, взмахнула руками:
-- Стой! Я на лежаке ее забыла! Санаторную книжку! Все в руках ее
держала. А потом... Я вернусь, я быстро. Ты иди. Иди! Не жди меня. Я
сейчас...
Вскоре Зоя осторожно, с оглядкой, пробралась на прежнее место, где не
могло быть никакой санаторной книжки, но откуда, если подойти к парапету и
поближе к опоре ограждения, можно стоять не замеченной с берега.
Прислонившись к бетонной свае, таясь, она выглядывала из-за нее вниз, на
полосу дикого пляжа. Она видела, как те, двое, раздевались. Совсем. Донага.
Сердце Зои билось часто, напуганно, словно бы за ней кто-то охотится. Нет,
это она охотилась, - это она, воровски примостившись, охотилась за чужим
счастьем. Стыдно, страшно, с холодком в груди и оттого еще заманчивее!
Солнце окончательно размылось низкими сизыми облаками, свет заката уже
не мазался на темно-зеленой воде бликами, берег быстро погружался в сень
первых потемок. Но Зоя пока могла все разглядеть, а что не могла разглядеть,
легко угадывалось и дополнялось красками воображения, даже амулетик на
бронзовой шее мужчины отчетливо рисовался. Двое, оба нагие, о чем-то
негромко переговариваясь, пошли к морю, держась за руки; немного потешно,
непривычно белели их оголенные бедра в контрасте с загаром. Тишина чутко
воспринимала все звуки: шорох гальки под их ногами, легкий плеск воды, когда
они входили в море, курлыканье голосов. Войдя в воду по колено, они
остановились, обнялись; смуглые тела объединились в одно, померкла,
спряталась под его грудью белизна ее обнаженной груди; в неподвижности и
безмолвии поцелуя замерло все вокруг.
Затаив дыхание, Зоя стояла настороже: она очень опасалась, как бы
кто-то ее не заметил, а главное - те двое случайно ее не заметили и не
осмеяли. Но тем двоим, похоже, и дела не было в эти минуты до кого-то или
чего-то не только на берегу, но и во всем мире. По-первобытному независимые
от одежд и условностей, естественные в свое бесстыдстве, они, поднимая
брызги, с радостным криком устремились на глубину, с разбегу кинулись в
затихшую воду, поплыли, выбрасывая вперед руки.
Они довольно далеко отплыли от берега и различать их стало трудно, Зоя
опустила глаза; но до нее доносился плеск воды, смех, выкрики, и иногда --
резкий веселый визг той, которую он называл "Малыш".
От берега, с пункта своего преступного наблюдения, Зоя уходила
задумчивая, пораженная; ей никак не удавалось оценить и назвать то, что она
сейчас видела: истинная любовь или сладострастная игра, полноценная радость
жизни или ничтожный самообман; но как бы там ни было, ей все еще слышался
плеск воды, взбудораженной неурочным счастьем.
-- Ну, нашла? - спросила Ольга, когда Зоя появилась в дверях комнаты.
-- Чего? - рассеянно сказала Зоя.
-- Книжку санаторную, спрашиваю, нашла?
-- Ах да! Все в порядке. Она не терялась, она здесь, дома, -- странно
ответила Зоя и, чтобы изолировать себя от приземленной скукоты разговоров с
соседкой и остаться наедине, испытывая волнение от увиденного, поскорее ушла
в ванную комнату.
Здесь она включила душ, разделась, но в ванну не полезла. Она долго
стояла перед большим, в полстены, зеркалом, почти неподвижно и, пожалуй,
впервые так пристально разглядывала себя. Подтянутая, пропитанная на морском
берегу солнцем, с белыми фрагментами на теле от следов купальника, отчего
загар выглядел еще крепче, а тело казалось ровнее, упруже; с крупными
розовыми медалями сосков на вершинках туго налитой, объемной груди (Зоя даже
провела ладонями по своей груди и слегка ее сжала, как бы убедившись, что
зеркало не врет и грудь у нее действительно хороша, нежно тяжела); в
темно-бронзовых чулках загара на стройных ногах, с темноволосым мыском в
низу живота, уютно-гладкого, пружинистого ( она и по животу провела рукою);
а еще она видела в зеркале свое лицо с трепетно полуоткрытым влажно
блестящим ртом, яркие, горящие внутренним огнем глаза, и русый зачес волос,
слегка выгоревших и принявших необычный стальной лоск, и вся она в зеркале
виделась взволнованно свежей, сочно молодой, и чуточку отчаянной.
"А я ведь красива, - призналась она себе без стеснительности, любуясь
на свое отражение. Она даже самозабвенно наклонила голову к своему плечу и
легонько себя поцеловала.-- Эта вертлявая Ларочка может не обольщаться. Я
знаю цену и ей и себе. Там, в море, со мной ему было бы не хуже..." Зная,
что Ольга не услышит, так как голос забьют струи душа, Зоя мягко и ласково,
в подражание тому, кто занимал ее мысли, вслух произнесла: -- Малыш! -- Она
как будто окликнула себя чужим голосом: -- Ма-лы-ы-ыш!"
Зоя усмехнулась и с полной искренностью для себя, раздетая внешне и не
прикрытая никакой моралистикой внутренне, еще раз взглянула на свое
отражение; однако вскоре просветленно-таинственный вид ее лица тронула тень
разочарования и упрека: так смотрят на дорогую изысканную вещицу, которая
пока ни для чего не сгодилась и пропадает зря. Зоя вздохнула, прищелкнула
языком: "Проходит время, проходит отпуск, проходит жизнь. Кому нужна была
моя недотрожистость?" Она мимолетно вспомнила о Кубыкине, без всякого
утешительного чувства, словно о чем-то случайном и неодушевленном, и полезла
под душ.
Ночью ей снился необыкновенный сон, -- один из тех редкостных
упоительных эротических снов, которые долго угольком лежат на однородном
пепле забытых видений; он был необычен не столько красочностью образов и
миражных ощущений, сколько свободою желаний, сокровенной разнузданностью
чувств, в которых "живые" люди никогда не заподозрят, не проведают, не
осудят.
Виктор целовал ее! Всю! С головы до ног...
На каком-то нездешнем необъятном песчаном пляже, где в отдалении
синевато мерцало море под золотистым маревом солнца, она лежала нагая,
нежась и сладко страдая от жара нагретого песка, от солнечного потока, от
его ненасытных губ. Он усеял ее всю поцелуями, он душил ее в своих объятиях,
он скользил губами по ее телу, а она, прорываясь сквозь блокаду его губ, рук
и объятий, кричала со смехом:
-- Где же море? Где наше море? Ты же обещал мне море? - и порывалась
встать, бежать к манящей далекой воде, но он не пускал ее, властно укладывал
обратно.
-- Вот оно! - наконец засмеялся он.
Откуда ни возьмись в руках у него появилась бутылка шампанского, и пена
из-под вылетевшей пробки вырвалась белым искристым фонтаном, окатила Зое
лицо, грудь, живот, ноги. Шипучего вина было в изобилии, оно лилось и лилось
из бездонной чудо бутылки; Зоя захлебывалась своим смехом, облизывала
сладкую горечь винных брызг на своих губах и на его губах и то легонько, не
всерьез отталкивала от себя Виктора, то льнула к нему всем гибким услужливым
телом. А он целовал ее и пил шампанское с ее груди, обхватывая губами ее
влажные соски, ее подбородок, схватывая ртом влагу вина с ее загорелого
живота. Порой Зое становилось несказанно страшно от его впивающихся губ:
ведь следы останутся на теле! - но он был неукротим, ласково жесток, жаден и
бесконечен, как нескончаемо было вино, - и целовал, целовал до исступления,
до судорог и боли ее лицо, ее плечи, ее грудь, ее живот. Она лежала в
вожделенной истоме на горячем песке, сгорая от горячего безумства его
горячих безумных губ.
Проснулась Зоя с испариной на теле. В комнате душно: Ольга опять
закрыла на ночь дверь на лоджию, спасаясь от вообразимых простуд; но даже
воспоминание об Ольге не перекрыло наваждения сна. Зоя непонарошку
всполошилась, принялась оглядывать себя, искать красные преступные отметины
следов от ночных поцелуев: ведь на днях ехать домой - Кубыкин заметит! Но
даже когда пелена сновидения окончательно пала и обнаружилась
действительность с зевающей на своей постели Ольгой, Зоя еще долго жила
ночным забытьем: то облегченно усмехаясь: следов-то на теле нет, то с
сожалением вздыхая: все это "невзаправду"... И даже в ванной она еще раз
оглядела себя, будто старалась найти маленькую улику для действительности...
и легонько поглаживала перед зеркалом исцелованное, натерзанное плечо.
Из письма Виктора...
...А для того, Саня, чтобы быть элегантным и нравиться женщинам,
мужчине и нужно-то три костюма и пятнадцать галстуков. Сочетание брюк и
пиджаков от разных костюмов и расцветки галстуков дадут ему множество
вариантов красивой одежды. Прибавь сюда дюжину сорочек, модные туфли и
дезодорант, -- ничего заумного. Но иной и не вспомнит об этом. Зато
отгрохает для своей машины трехэтажный гараж. А другой вовсе хлещет водку -
и уму, и телу в наказание. Какой уж из него властелин женщины? Так, слегка
побритое посмешище...
Испытать блаженство с женщиной, друг мой Саня, - это не просто
забраться к ней в постель. Правда, и в постели иной олух даже элементарного
не знает, целоваться толком не выучился... Блаженство в том, чтобы угадать,
раскусить, прочувствовать женщину. Чтобы воспользоваться женщиной в полной
мере, открыть в ней сокровище наслаждения, мало цветочных бутонов,
флакончиков с духами, мелочевки неожиданных подарков, главное -- надо ей все
уши просквозить желанными для нее словами и признаниями, ради которых она,
быть может, и живет на свете.
Я , друг мой Саня, просто люблю женщин - со всеми вытекающими отсюда
последствиями.
Скоро, совсем скоро Зое уезжать с курорта; голубенький билет на самолет
лежит в паспорте, все процедуры пройдены и напутственные советы врача
услышаны. Вчера покинула побережье Серафима Юрьевна. Как ни странно, без нее
Зое стало пусто, появилась какая-то грустноватая брешь без ее быстрых
морщинистых губ, суетливых востроносых, быстроглазых ужимок и простительно
фальшивых зеленых камней в ее серьгах. Вообще Зое казалось, что отпуск
пролетел безутешно быстро и несытно: как иной раз после стола: вроде бы ела,
ела, а встала и опять есть хочется, да и десерт обещали, но так и не
принесли... И все же скрасить напоследок обделенность и смутную тоску Зои
мог Виктор. Зоя долго увиливала от себя самой, скрытничала, не хотела
всерьез и определенно признаться, что хочет, что мечтает хоть несколько
минут побыть с ним рядом. Она колебалась, "убегала" от себя, отмахивалась от
своих мыслей, приструнивала: "Что за блажь? Глупости все это!" Но когда
время до отъезда оставалось удручающе мало, она, уже не ерепенясь перед
собой, не показывая характер, заявила себе: " В конце концов я должна
сказать ему хотя бы "До свидания". Что в этом такого? Должна! И скажу!
Скажу, как "доброму знакомому" ( воспользовалась она его же
словосочетанием). Теперь надо было подкараулить Виктора, разумеется одного,
без этой... этой Ларочки. Зоя частенько прохаживалась возле бильярдной,
сидела на трибуне теннисного корта, задерживалась в галерее минеральных вод
и вечером подолгу прогуливалась - без прикрытия Ольги - по аллее санаторного
сквера в надежде наткнуться на Виктора. Она прикидывала, что ему скажет,
какие слова сразу при встрече, какие - потом:
" Я скоро уезжаю. Хочу с вами проститься. И поблагодарить..."
" За что?" -- скорее всего, удивится он.
" За вашу науку... И еще... Еще за то, что я вас немножко... немножко
люблю..."
Она произнесла это внутри себя сбивчивым голосом и, тут же испугавшись,
замерла. Как же так? Неужели это правда? Но то, чего она боялась в себе или
принимала за сентиментальные наивные мечтания, вдруг открылось сейчас в этой
непроизвольной фразе с полной очевидностью. Она будто оказалась на самом
краешке жуткого ущелья, головокружительной пропасти, от взгляда в которую
пьянит и обволакивает сладким страхом... Но ведь это правда, сто раз правда!
Она влюбилась. Пусть нелепой, безответной, недолговечной, или еще там
какой-то любовью, но это чувство никуда не деть, не избавиться, не укрыться,
-- ему лучше и приятнее подчиниться. "Я должна видеть его наедине! Хотя бы
одну минуту!"
Вечером, за день до отъезда, Зоя надела свое лучшее платье, она учла
все тонкости своей внешности: и подходящий цвет теней на веках, и перламутр
лака на ногтях, -- она готовилась основательно и кропотливо, она хотела
нравиться, она была влюблена. Незадолго до этого, в столовой, на ужине, она
встретилась взглядом с Виктором, ей показалось, что он посмотрел на нее с
доброй настороженностью и, казалось, хотел что-то сказать и, может быть,
сказал бы, если бы не соперница Ларочка... Зоя сидела на скамейке в сквере,
на центральной аллее, на самом виду, чуть краснея перед проходившими перед
ней людьми, мысленно перед кем-то оправдывалась, объяснялась, -- и с
упорством ждала, ждала его появления, ждала до самой темноты, до той
последней черты, когда наконец все стало абсолютно тщетным. Он на аллее не
показался , не пришел к ней, не откликнулся на ее умоляющий зов.
На следующий день, с утра, Зоя упаковывала чемодан, была мрачнее самой
мрачной тучи и раздражалась на любое пустяшное слово Ольги. Сегодня Зою все
раздражало: и это море, которое синело в окне равнодушной синью с белыми
барашками волн, и нагроможденье гор -- камней в сущности, и тощие кипарисы,
и эти стены, и эти порядки, -- и быстрей бы отсюда уехать, забыть дурацкую
смуту в душе!
В середине дня Зоя пошла к регистратору - взять корешок от путевки. Она
вошла в холл административного корпуса и вздрогнула: Виктор был здесь. Один.
Зоя оробела, сделала несколько неуверенных шагов, остановилась, еще сделала
один шаг к нужной двери. Виктор шел ей навстречу.
-- Я знаю, вы сегодня уезжаете, Зоя.
-- Да, через два часа у меня самолет, -- тихо ответила она
взволнованным голосом.
-- Хочу надеяться, что вы улетите без обиды на меня, - казалось, он
тоже сейчас немного волновался, а если уж не волновался, то по крайней мере,
не был тем смельчаком-охмурителем из первых курортных дней.
Зоя ничего не нашла ответить, посмотрела на него с подозрением, но это
было не отталкивающее подозрение, а любопытствующее, с приятным сомнением и
ожиданием.
-- Честно признаюсь, мне бы хотелось проводить вас, но... Но в данной
ситуации это будет не совсем уместно, -- что-то неопределенное, но
небезотрадное было в этой фразе. - Если вы не возражаете, Зоя, давайте
договоримся так. Приезжайте сюда следующим летом. Будут проблемы с путевкой
- я улажу: главврач мой давний приятель. Я вам позвоню, накануне, месяца за
два, за три до сезона. Или даже раньше... Какой ваш телефон? Лучше
служебный.
Зоя почти бессознательно назвала цифры номера телефона и даже вспомнила
код своего города. Виктор все записал в книжку и в ответ протянул визитную
карточку.
-- Здесь все мои координаты. Если я вам понадоблюсь, звоните по любому
случаю, без причины... А я буду помнить все, о чем сказал вам сегодня. Год
пролетит быстро. - Он достал из кармана старинную позеленевшую монетку, с
размытым незнакомым барельефом.
-- Я нашел ее здесь на берегу. Возьмите на память. Надеюсь, через год
снова увидеть ее у вас в руках.
Она ничего не успела ему сказать из того, что припасла, она только
успела ему улыбнуться, и он ушел, на прощание легонько стиснув ее руку
повыше кисти. " Через год"... - будто эхом отзывались его удаляющиеся шаги,
будто наваждение, будто фантастический призрак, встретился Зое у дверей
регистратора...
В самолете на Зою что-то накатило, нашло, приятно задурманило; она
сидела завороженно, отвернувшись к иллюминатору, где простиралась
бесконечная белоснежная пустыня облаков, и тихо, без всхлипов плакала.
Светлые, легкие слезы медленно катились по ее щекам, - так плачет невеста -
хотя она еще не знает, когда свадьба, но ей сделано предложение от любимого
человека, такими слезами плачет бедняк, который пройдя через унижения
нищеты, вдруг получает от дальнего богатого родственника часть наследства,
которого хватит до конца дней, так плачет актриса, которая, промучавшись на
второстепенных ролях, наконец-то удостоилась самой заветной, главной ... Зоя
плакала и не утирала слезы.
Кубыкин встречал Зою в аэропорту, с цветами, - со слегка подувядшими
гвоздиками, одной желтой и двумя красными, купленными, видать, тут же у
старухи-цветочницы. Он был в белой рубахе с длинными рукавами, хотя стояла
жара и можно бы выбрать рубашку с коротким рукавом и более выигрышной
расцветки, или вполне обойтись стильной футболкой. " У него же они есть, -
подумала Зоя. - Сама ему покупала. И опять он сутулится".
Кубыкин был оживленно поспешен, даже чересчур суетлив, радостно
сияющий, словно приготовил основательный сюрприз, но бережет его для
подходящей неотразимой минуты.
-- Заедем домой, чемодан оставим, и сразу на дачу.
-- Может быть, на дачу завтра? Я с дороги. Немножко устала. Я бы в
ванной посидела. А на вечер могли бы купить бутылку вина, -- осторожно
намекнула Зоя, рассчитывая на ласковое "вечернее" внимание мужа.
-- Нет, сегодня поедем. Там отдохнешь. Я ведь на тебе пахать не
собираюсь. Увидишь... -- в чем-то секретничая, предупредил он.
Дача за время отсутствия Зои не просто подалась в строительстве, она
крепко изменилась, расширилась и подросла внешне, и преобразилась внутри.
-- Да ты посмотри, посмотри, чего я тут сотворил! Видишь вот! Второй
этаж закончил почти... А сюда, сюда иди-ка! Смотри, как я веранду сделал:
рейку обжег и под лак... А потолки, ты потолки посмотри! Как в евроремонте!
Зоя рассеянно и недоуменно, словно бы очутилась на незнакомой
новостройке, поглядывала то на одно совершенство, то на другое, пока еще не
поражаясь и не радуясь, и время от времени выжидательно, даже с некоторым
опасением останавливала взгляд на Кубыкине. Кубыкин, приехав на дачу, уже
успел переодеться в рабочую одежду: в клетчатую рубаху с залоснившимся
воротом и обшлагами и в широкие, грубые штаны, подвязанные, вместо пояса, на
веревочку, и казался теперь почему-то поменьше ростом и как будто не очень
побрит.
-- Здесь, здесь-то погляди, чего я смудрячил, пока ты на югах
прохлаждалась! В этот погреб можно мамонта положить, и холодильника не
надо... Вот опалубку по периметру сделал -- забетонирую. До холодов надо еще
стены успеть оштукатурить... Ты давай тоже переодевайся, мы наверх с тобой
слазим, увидишь, чего я там соорудил... Ну ладно, это потом. Давай поедим
сперва. Там в подвале у меня квасок для окрошки приготовлен. Хрену надо
потереть. Давай...
Зоя стояла все еще как бы не в себе -- не домашняя, а тамошняя,
курортная, и все держала в руках сумочку, с которой боялась расстаться, --
там, внутри, лежала визитка Виктора, изученная ей уже насквозь и
чужестранная монетка, уже десятки раз согретая ладонями.
-- Ну ты чего? -- встрепенул Зою голос мужа.
Она слегка вздрогнула, положила сумочку, подошла к кухонному столу на
веранде и резкими нерасчетливыми движениями ножа стала чистить вареную
картошку.
Когда блюдо было почти готово, она поставила его на стол перед
Кубыкиным и сказала:
-- Ты ешь, я не буду. Я не хочу сейчас. -- Она машинально улыбнулась и
отошла от стола.
Кубыкин взял ложку, с краю огромной тарелки зачерпнул жижи, попробовал,
добавил в блюдо соли, подложил еще зеленого луку и тертого хрену, подлил из
банки майонезу, перемешал, помазал хлеб горчицей и принялся есть. Ел он не
спеша, с удовольствием, основательно прожевывая попадавшуюся ветчину и
зеленую гущу, иногда отдувался, наверное, чем-то острым перехватывало горло;
еще что-то добавлял из приправы, перемешивал и снова ел.
Зоя стояла позади мужа, смотрела на его ссутулившуюся спину, на
взлохмаченный затылок ( Кубыкин всегда прохладно относился к своим
"причесонам"), на его уши. Ей почему-то теперь казалось, что при жевании
Кубыкин весь немножко движется в такт со своими челюстями: и затылок, и уши,
и плечи слегка приподнимаются и опускаются, как мерный поршень : вверх-вниз,
вверх-вниз. Но тут вдруг Зоя вспомнила о своей сумочке : "Где она?". Тут же
нашла ее взглядом на табуретке, и на лице у нее появился таинственный
просветленный след внутренней улыбки, радости и вдохновения.
"Малыш... Малы-ы-ыш", - откуда-то позвал ее знакомый, незабвенный,
сжигающий голос. "Малыш", - словно волшебное слово, словно пароль к счастью,
шептал ей этот голос, и вся она наполнялась огнем томительного нетерпения и
радости надежды. Еще недавно, всего несколько часов назад, она разлучилась с
Виктором, а вернее - сблизилась с ним. И теперь она мучительно страдала этой
разлукой, но вместе с тем упивалась надеждой будущей встречи, и уже ярко,
ощутимо, почти чувственно представляла, как она будет стоять вся нагая,
свободная, искренняя на диком пляже перед затихшим малахитово-синим морем в
лучах заката, прижавшись к плечу такого же свободного Виктора. Это
представление было сейчас настолько поразительным, захватывающим, что,
казалось, и наяву вся одежда Зои сползла с нее, упала у ее загорелых ног.
В этот момент Кубыкин оглянулся на притихшую, зачарованную Зою. Она
вздрогнула, даже чуть не вскрикнула от этого внезапного разоблачительного
взгляда и инстинктивно, испуганно заслонила рукой свою грудь, словно и
впрямь стояла в стыдливой наготе -- без одежды.
-- Ты чего? Чего с тобой?
-- Так, пустяки... Задумалась, - отмахнулась Зоя, переводя дух, и опять
машинальной дежурной улыбкой сгладила ситуацию.
-- Ты вот чего: в следующий раз хрен на мелкой терке три, а то как-то
крепко получилось, -- Кубыкин негромко крякнул, будто что-то придавил сам в
себе и снова повернулся к окрошке.
"Идиот, -- беззвучно прошептала Зоя, глядя на его непричесанный затылок
и немножко двигающиеся при еде уши. -- И-ди-от!" -- И она вышла с веранды, с
дачи, - туда, на волю, где со всех сторон, отовсюду, слышался голос из
безнадежно счастливого будущего: "Малыш. Малыш... Малыш мой..."
Last-modified: Sun, 14 Sep 2003 16:36:39 GMT