Евгений Шишкин. Магазин "Интим"
---------------------------------------------------------------
© Copyright Евгений Васильевич Шишкин
Email: evg@begemot.nnov.ru
Date: 14 Sep 2003
---------------------------------------------------------------
Свет не карает заблуждений,
Но тайны требует от них...
А. С. Пушкин
Пал Игнатич Заякин был человеком вполне трезвомыслящим и абсолютно
нормальным во взаимоотношениях с окружающими, -- без всяких там бзиков,
излишеств и завихрений в характере и умонастроениях, -- разве что с
малюсенькой, безобидной особинкою, которую даже и капризом-то, по большому
счету, не назовешь: изредка, обычно с получки, по причине любознательности и
склонности к специфическим граням бытия, с намерением -- по его же словам --
"раздвинуть контуры мира", -- он покупал вещицы, которыми никогда не мог
воспользоваться или мог их применить по профилю чрезвычайно редко,
исключительно. В просторном универмаге или тесной коммерческой лавке он
вдруг вперивался в некоторый неожиданный товар, он и так и этак разглядывал
его, вроде как общупывал, оглаживал, обсасывал его со всех сторон, а потом
под воздействием дремавшего, не востребованного жизнью таланта, но теперь
разбуженного данным товаром, лез в карман за кошельком, не думая о
последствиях и практическом использовании приобретения. К примеру, набор
колонковых художественных кистей разных величин и великолепного качества.
"Ну зачем, зачем тебе десять, сразу десять таких кистей? Ты чего, "Грачей"
собираешься рисовать? -- издевательски допытывалась его жена Ангелина и
возмущенно, часто дышала. -- Ты же стену толком покрасить не можешь! Ну?"
Пал Игнатич щурился, виновато мялся, поводил плечами, но на что-то,
по-видимому, надеялся и молчал... Или, к примеру, огромный роскошный альбом
в бархате для -- ...нет-нет, не для семейных фотографии (это куда бы ни шло)
-- для гербария! Именно для гербария! "Ты кто? Мичурин? Ты начальник отдела
почтового управления, и у нас, к твоему сведению, даже нет дачи! Ну чего ты
молчишь?!" -- горячилась Ангелина. Пал Игнатич настойчиво отмалчивался,
косился на жену и втайне продолжал ценить свою покупку, хотя целевой
перспективы для нее порой и сам не видел. А при появлении в доме толстого,
увесистого словаря иностранных слов, приобретенного Пал Игнатичем во
внезапном вихре лингвистических пристрастий, Ангелина сказала еще жестче:
"По плешивой бы твоей башке этим кирпичом!" И даже ткнула пухленьким,
ехидным указательным пальцем в лысеющую переднюю часть черепа, чем крепко
оскорбила Пал Игнатича и довела его до злобной красноты лица.
"А словарь-то вот и пригодился! Пригодился!!! Куриные твои мозги!" не
вслух, а мысленно укорил, ответно кольнул Пал Игнатич свою жену и потянулся
к полке с книгами, -- потянулся медленно и демонстративно, чтобы Ангелина,
которая стояла тут же, в комнате в наброшенном на плечи халате -- только что
вышла из ванной, -- могла заметить и проследить его продолжительное
движение. А взяв в руки том, Пал Игнатич с победительным видом пересек
комнату, сел на диван и не преминул еще раз мысленно ущемить жену: "Ворчала
вот, глупая женщина. Словарь-то всем нужен!"
Пал Игнатич символически плюнул на палец и со смаком стал
переворачивать новенькие, липнущие друг к дружке страницы, отыскивая нужное
слово, -- слово, за которое уцепился его взгляд на газетной строке в
сообщении, что в городе, что в "ихней провинции", -- так писало ерническое
перо местного газетчика, -- распространяются столичные новшества: открыт
магазин "Интим" с "небесплатным входом" и только для тех, кому больше
"двадцати годков". "Ин... Интер... Инти..." Наконец палец и взгляд добрались
до нужной словарной статьи. "А вот и "интимный"! И хотя Пал Игнатич
примерно, и даже не примерно, а весьма отчетливо представлял, верно
раскусывал смысл означенного термина, все же сейчас, на глазах у Ангелины,
хотелось внимательнейше прочесть истинно научную трактовку. "Интимный --
глубоко личный, сокровенный..." Пал Игнатич такой формулировке слегка
удивился: уж очень как-то бестелесно, уж очень как-то деликатно объяснено,
-- и даже от этого легкого удивления-недоумения почесал, впрочем, тоже очень
деликатно, едва касаясь подушечками пальцев, свою молодую плешь. Наблюдая,
как Ангелина, стоючи перед зеркалом, полунагая, заправляет в черный лиф свои
полновесные груди и оглядывает себя то с одного боку, то с другого, вроде
как любуется тем, что они, груди, так ладно и туго устроились под черным
шелком, Пал Игнатич со значительным лицом повторил синоним "сокровенный" --
и чему-то усмехнулся.
Точно так же, точь-в-точь, он усмехнется через неделю, в день получки,
когда, возвращаясь домой с работы пешим ходом, завернет по пути в переулок,
где в милом полуподвальчике обосновался магазин "Интим" с
мордоворотом-охранником на входе.
То, что Пал Игнатич увидел в салоне, на первых секундах буквально
повергло его в экстаз изумления: ассортимент был настолько исчерпывающ, что
не хватало воображения представить всевозможные сексуальные проявления --
сумасбродные, вулканические, неподотчетные разуму. Чучело голой дамы в
натуральную величину, надувное, с гнущимися руками и ногами; вагины
разнокалиберные с подогревом и без; пластиковые муляжи мужских достоинств:
от мизинца до метра, " последние, вероятнее всего, преследовали рекламные
цели и непосредственно по назначению использоваться не могли, -- "Хотя...
кто знает, -- мысленно оговорился Пал Игнатич, -- дело-то глубоко, очень
глубоко личное..." -- электромастурбаторы с вибрацией разной частоты, разных
фасонов и разной окраски: от жгучих негров до абсолютных блондинов и даже
альбиносов, причем в многообразных пупырышках, бугорках, звездочках и прочих
неровностях, придающих имитируемому предмету естественную шероховатость; и
все это было произведено с высочайшим мастерством, первоклассно, на
загляденье. И товар этот лежал здесь не выставочно, не музейно, не просто
для зевак и обывателей, которые к такой диковинной оснастке не приучены и не
употребят ее, а хорошо покупаем и, стало быть, широко практикуем. Конечно,
спрос держался на людях, должно быть, по-своему изысканных, обладающих
особенной раскрепощенностью и кругозором, но внешне самых обыкновенных,
которых полно на улице и даже в трамвае... Краем глаза Пал Игнатич подследил
за старичком в старомодном предлинном плаще, с седой бородкой клинышком,
который, близоруко щурясь, примерялся к вагине с подогревом и о чем-то
допытывался полушепотом у продавца, парня в белой рубашке и жилетке, как у
официанта; еще тем же краем глаза Пал Игнатич усек женщину с перстнями на
пальцах, которая выбирала себе вещь по душе и, вероятно, по размеру --
должно быть, скрасить скуку одиночества или временное отсутствие любимого
джентльмена; вот и молодой человек с острым деловым носом, в широком
галстуке, как у дикторов на телевидении, купил предмет, вернее " муляж
предмета, который и у него самого был в живом виде, вернее, должен был бы
быть. "Это для каких-нибудь экспериментов со своей подругой", --
промелькнуло в мозгу Пал Игнатича.
Пал Игнатич прочитал небольшой буклетик с рекомендациями к предлагаемым
изделиям, проглядел красочный журнальчик, где тамошние аппетитные бабенки,
которые и у мертвого бы страсть подняли, демонстрировали достижения отрасли
на себе, и уже теоретически подкованный, просвещенный, снова обратился к
витринам, уже лучше соображая, куда какие насадки, для чего разные шипы и
смазки, и оценивая продукцию с некоторой придирчивостью и знанием дела.
Импотенцией Пал Игнатич пока не страдал, и некоторые сексуальные фантазии
его голову посещали, но реально соприкасаться с чем-то этаким пока не
доводилось. Пал Игнатич склонился к витрине с муляжами, тщательно изучая
фасоны и окраску, невольно прикидывая на схожесть со своим, собственным,
живым мужским предметом; вот он еще ниже нагнулся, даже задел шляпой чей-то
локоть в кожаном рукаве, и вдруг решительно указал пальцем продавцу:
-- Вот этот!
Он передал деньги, а ему вежливо -- небольшую коробочку, завернутую в
белую бумагу, перехваченную липкой лентой. Все произошло так
скоропалительно, порывисто, вмиг, что опамятовался Пал Игнатич, вернее,
попробовал взглянуть на свой поступок отстраненно лишь вдалеке от магазина,
возле речки Ржавки, которая в рыжих осенних берегах продвигала свои мутные
тяжелые воды. Здесь гипнотическая атмосфера сексуального салона окончательно
развеялась, и Пал Игнатич увидал себя со стороны: шагает, а под мышкой у
него сверток, в котором аккуратная коробочка с непонятными иностранными
строчками, а в ней, в коробочке, попросту говоря, -- ну, может, не совсем
попросту -- фаллосоимитатор. Пал Игнатич представил, как Ангелина встретит
его сейчас дома, возьмет в руки сверток, развернет его, распакует коробочку
и... и у него на голове, возможно, совсем не останется волос. Ему тут же,
сиюминутно захотелось отделаться от своей взбалмошной покупки, швырнуть ее в
речку Ржавку, в мутную воду, и забыть свой несуразный визит в новый магазин.
"Ведь годы, ведь лысина уже на башке, а ты херней занимаешься", -- шептал
ему ехидный стариковский внутренний голос. "Но-но! -- взбунтовался Пал
Игнатич против этого старика в себе самом. -- Разве для забавы такое
производство и торговлю наладили бы?! Сгодится вещь, сгодится!"
От противоречивых раздумий, от сумбурности охвативших настроений Пал
Игнатич весьма сильно разволновался и, чтобы как-то договориться с самим
собой, зашел в пивную, решив все обмозговать за кружкой пива.
В очереди к прилавку, к разливочному крану, Пал Игнатич все не мог
отвязаться от неприятного ощущения: ему чудилось, будто сверток, который он
держал под мышкой, под прикрытием руки и рукава плаща, для всех окружающих
-- на просвет, то есть содержимое легко угадывается; и все мужики в пивной
потихоньку диву даются, поглядывая своими рентгеновскими глазами на вещь, с
которой стоит промеж них Пал Игнатич. "Для че ему понадобился еще-то один,
резиновый? Своего-то, што ли, нету? Да еще и денег, поди, за н е г о
отвалил, дурачина..." Неспокойно, зыбко было на сердце. А чуть получше,
полегче стало на душе лишь тогда, когда Пал Игнатич уединился с парой кружек
за угловым столиком, на жестком расшатанном стуле, снял шляпу и стал
отхлебывать пиво, которое, как известно, тушит и похмельный жар, и жажду, и
прочего рода волнения.
Как быть? Что делать с покупкой? Каково следующее звено цепи? Ведь цепь
должна быть построена непременно: если факт необыкновенной покупки
свершился, значит, должно быть и продолжение, ибо всякий факт изначальный
имеет в жизни продолжение, порой весьма прихотливое и причудливое, не
считаясь с логикой и намерениями самого человека, впрочем, как и жизнь в
целом, которая и имеет логику и не имеет ее. Где-то в глубинах потаенного,
стыдливого сознания, в которые человек всегда побаивается заглядывать или
заглядывает по нечаянности и крайней необходимости, у Пал Игнатича появился
ответ, а точнее: опустясь в эти глубины, он позволил себе порассуждать об
Ангелине. Не слишком часто, но ведь бывает же, посылают Пал Игнатича в
командировки: в районы -- с проверкой, на курсы повышения квалификации в
Москву на месяц ездил, в Самару за новым оборудованием; на днях Решковский,
начальник управления опять поговаривал подсудобить ему служебный отъезд, а
стало быть, Агелина одна, и хотя конечно, ну разумеется, не хотелось бы,
понятно, об этом и думать, но вдруг эта штука -- Пал Игнатич с опасением
посмотрел на сверток, который лежал на столе рядом со шляпой, -- пригодится
ей, подойдет, устроит, удовлетворит на время; не желательно бы, конечно,
чтобы она и м воспользовалась, но уж если очень приспичит, прижмет, чего тут
поделаешь -- физиология, природа; а ведь Ангелина -- женщина в самом цвету,
она на семь лет его моложе, ей до климакса еще -- ой-ей-ей. Думать обо всем
этом основательно, плотно, детально и всерьез Пал Игнатичу было неловко и
стеснительно, но веяния обо всем э т о м, полунамеки самому себе и
расплывчатые намерения поимели в мозгах место. Лишь бы Ангелина все поняла
путем, не выворотила это дело на превратную сторону: "Что это? Это что?
Взамен настоящего, да? Навсегда?" -- или: "Что это? Это что? Издеваешься?"
Пал Игнатич вздохнул и раздул тонкую поникшую пену во второй кружке.
С непривычки -- алкоголем Пал Игнатич баловался редко -- да и на
пустой, доужинный желудок Пал Игнатича и с пивка легонько повело, приятно
разобрало хмельком, и внутри все пообмякло: пропало нелепое опасение, что
окружающие знают и все время поглядывают на его сверток, в котором этот
самый, ну, этот... вот ведь замстило! "Да и не скоро выговоришь, если
по-научному, то ли дело по-простому -- коротко и ясно, -- проскользнуло в
мозгах Пал Игнатича. -- Но нет, коротко нельзя: такие деньги отданы, да и
некультурно как-то... О, вспомнилось: фаллосоимитатор!" Пал Игнатич
усмехнулся и бесцельно посмотрел на мужиков за ближним соседним столиком.
Двое из мужиков сидели к нему спинами, только шевелюры: одна -- черная,
смоляная, а другая -- светлая, чуть срыжа, характеризовали их внешнее
обличье; третий же, сидевший к Пал Игнатичу фасом, был лыс, на этом лысом и
задержался сперва случайный, а затем увлекшийся взгляд Пал Игнатича. У
лысого были большие, чуть навыкате глаза, без ресниц, толстые щеки и
подбородок, мясистые губы, влажные от пива, -- вид в общем-то несколько
обрюзглый, чем-то напоминавший какого-нибудь списанного боцмана или
музыканта с большой трубой, который ходит по похоронам. Лысый говорил,
обнимая крупными руками пивную кружку, и Пал Игнатич от нечего делать
вслушался в его слова, -- слова с поучительной интонацией старшего,
многоопытного кореша.
-- Не-е, не-е... Я в такие игры уже не играю и не собираюсь. С бабами у
меня завязано глухо... От баб счастья не жди, -- с незначительными
пропусками слов доносилось до Пал Игнатича от лысого. -- Какая ж баба своего
мужика до порога трижды не обманет! Поговорка такая есть... Не-е... От баб
хорошего, как от прокурора... В моем возрасте счастье мужика, -- это диван,
футбол в телевизоре, пиво на столе и никого дома. -- Лысый и его компаньоны
рассмеялись и все дружно приложились к своим кружкам.
Пал Игнатич тоже автоматически потянулся к своей; а когда поставил
обратно на стол и опять взглянул на боцмана-музыканта, то заметил на всем
пространстве его лысины крупные, блестящие капли пота, выступившего почти в
одно мгновение. Пал Игнатичу показалось, что и его голову, которая тоже
волосом не курчавилась, осыпала такая же роса; он потянул руку к своей
голове, -- жест этот был каким-то инстинктивным, машинальным: видит человек,
что другому на плечо птичка какнула, он тут же и на свое плечо смотрит, --
однако, проведя по своей голове от лба до загривка Пал Игнатич с
удовлетворением и даже маленькой гордостью отметил, что голова у него, в
отличие от соседа, не столь нагая, да и пот от душных паров пивной лишь
мелко, незначительно окропил ее. И следом за этой мыслью пришла еще более
утешительная и даже радостная: с того, с лысого, чего уж взять? Он уж
утиль-сырье, а вот он, Пал Игнатич, не только дееспособен и годен, а еще и
молод, -- да-да, молод, ежели интересуют его такие магазины, как "Интим", и
намеревается он разнообразить сексуальную жизнь с помощью товаров оттуда, --
что является, по словам знатоков, очень продуктивным и полезным, вроде как
приправа, перчик, горчичка к блюду чувственной любви. И дальше, дальше
покатились мысли по сексуальному простору: вот перед отъездом в командировку
он оставит подарочек Ангелине, прямо в постель положит, под одеяло,
сюрпризом; да-да, именно под одеяло в их спальне, это и для нее к месту, и
Коля, сын, не вздумает туда лезть; а уж использует Ангелина этот, ну,
этот... фаллосоимитатор по прямому назначению или нет, об этом Пал Игнатич
думать не хотел, да и незачем: тут дело ее, глубоко личное; лишь бы она не
рассердилась... "Да ведь не должна рассердиться-то! -- резво нашлись
аргументы в опьяненном мозгу. -- Все же знак внимания и участия!" Пал
Игнатич в том же магазине прочитал в тонкой брошюрке, что многие женщины во
временной разлуке шибко, мучительно страдают без утоленья страсти, а на
измену идти не хотят или не могут: боятся заразы, огласки, нравственной
самоукоризны и Бога. Следовательно, у Пал Игнатича есть исчерпывающее
оправдание и резон для покупки, а что имеется в этом резоне некоторая доля
игривости, озорства и шутейности, так в этом нет ничего предосудительного,
напротив -- что-то дерзко-романтическое, бодрящее.
Пал Игнатич еще раз огладил свою голову, с тайным превосходством
посмотрел на лысого и, успокоившись тем, что все звенья цепи в отношении
нового приобретения на ближайшее будущее просматриваются, хлопнул еще
круженцию пивка.
Во дворе дома, напротив своего подъезда, Пал Игнатич увидел машину
брата Петро, младшего, единокровного: родились они от разных матерей, но
благодаря усилиям одного родителя, и вышли внешностью непохожими, да и по
укладу натуры отличались. Петро сидел в машине как сыч, держал руки на руле
и что-то недовольно бурчал себе в растопыренные от недовольства усы,
агрессивно кося при этом глазами, -- он сейчас напоминал водилу служебной
машины, который измучился ждать своего шефа, заторчавшего на банкете.
-- Ты почему же здесь сидишь? Разве Ангелина не дома? -- спрашивал Пал
Игнатич, тяжеловато вваливаясь на переднее сиденье братовых "жигулей".
Петро невнятно, бормовито ответил, щурясь и отводя глаза:
-- Она нынче у тебя какая-то не в духе, не того... А-а, да ладно!.. "
Он махнул рукой и потянулся к бардачку за сигаретами, нервно защелкал
зажигалкой.
Пал Игнатич наблюдал за ним слегка недоуменно: Ангелина, казалось,
всегда была к Петро по-родственному приветлива, гостеприимна, чего это на
нее напало? Или на него?
-- Неприятности у тебя, может, какие? -- спросил Пал Игнатич, разгоняя
перед собой братов сигаретный дым, так как табаку не любил.
-- А-а!.. -- Мелкие черты лица Петро сложились в кислую гримасу, усы
еще сильнее затопорщились. -- Так все, так как-то... Ерунда... Я к тебе в
общем-то по делу. Тут вот какая чертовщина выходит. Мне в деревню ехать
надо, к своим, мои-то все у тещи, там... А на днях мне один барыга резину
должен привезти. Две покрышки. Я тебе деньги оставлю, а он тебе -- колеса.
Он позвонит тебе на работу. Вот деньги. Пересчитай.
-- Да чего их пересчитывать? -- уклончиво сказал Пал Игнатич, как бы на
вес оценив в руке пачку купюр.
-- Нет-нет, пересчитай. Вдруг я ошибся, тебя тогда подведу. Пал
Игнатичу пришлось пошелестеть... " Только вот что, -- продолжал Петро, -- ты
проверь, чтоб колеса такой же марки были. Пойдем покажу.
Петро резко выбрался из машины, Пал Игнатич -- за ним. Они подошли к
багажнику, и Петро, подняв крышку, стал указывать на маркировку "запаски",
что-то втолковывать, объяснять, предостерегать от возможного подвоха. Пал
Игнатич приклеенно и застенчиво улыбался, кивал головой и негромко повторял:
-- Не беспокойся, не беспокойся ты, Петро, разберусь. -- И топтался на
месте, переступал с ноги на ногу и от каких-то внутренних неполадок в
организме немного жался, горбился и сквозь свою же улыбку кривил лицо,
выражая какое-то нетерпение. -- Да не беспокойся ты, все я сделаю, как
надо... Пива я три кружки выпил, сил нету... -- наконец признался Пал
Игнатич, сунул брату на прощанье свою руку, коротко тряхнул и быстро
направился к подъезду, расстегивая на ходу плащ. А в подъезде, сразу после
яркого света оказавшись в полупотемках, по нечаянности чуть не сбил с ног
соседского мальчика, тоже жильца с четвертого этажа.
В прихожую, куда Пал Игнатич вошел с большой торопливостью, энергично,
с хлопком притворив за собой входную дверь, выглянула Ангелина:
-- Видел его? -- угрюмо спросила она, очевидно, подразумевая Петро.
-- Да видел я, видел, -- лишь бы отвязаться, выпалил Пал Игнатич и, не
снимая даже шляпы, тут же метнулся в туалет, озадачив Ангелину такой
поспешностью.
Скоренько-скоренько Пал Игнатич расстегнул брюки и стал ловить кайф...
(есть даже анекдот о кайфе такого рода; если кто и не знает, так пусть у
соседа спросит: каждому второму из мужиков этот анекдот непременно
известен); так вот Пал Игнатич балдел сейчас от расслабления и опорожнения,
при этом от удовольствия он прикрывал глаза, слегказакидывал назад голову и
иронично думал: "Болтают медики, что мочевой пузырь способен вместить не
более литра, -- это наверно, те говорят, кто пива никогда не пивал..."
В этот момент Пал Игнатич услышал звонок. "Может, Петро зачем вернулся?
Опять будет чего-то объяснять, беспокоиться. Да понял я все", " промелькнуло
в голове Пал Игнатича. Однако, судя по голосу, за дверью, которую открыла
Ангелина, стоял не Петро: слова сыпались звонкие, бойкие, мальчуганьи. "Дядя
в машине... Вам, сказал... Да... вам..." Потом дверь закрылась, легкие
шарканья шагов Ангелины отдалились и смолкли на ворсе паласа в большой
комнате, а вскоре оттуда донесся шорох, легкое потрескивание и шуршание
мнущейся бумаги. Его, этот шорох, Пал Игнатич услышал почти по наитию, почти
подсознательно -- каким-то чрезвычайным, острейшим слухом, включившимся
именно сейчас, именно в эти мгновения. И тут Пал Игнатич похолодел. Только
сейчас он ощутил, понял, увидел и убедился, что под мышкой, где у него
лежала покупка, пусто. И оцепенел от ужаса.
А за минуту-две до того Петро с ухмылкой проводил взглядом торопливую
фигуру брата в подъезд, сел в машину и еще более ослабил лицо: "Видать,
сильно пивко ему на клапан давит... Даже сверток свой позабыл". В углублении
между сидений, возле ручного тормоза, не очень приметно лежал сверток,
который Пал Игнатич положил, когда пересчитывал деньги. Подниматься к брату
без лифта -- дом был сталинской еще постройки -- Петро не климатило,
посигналить, привлекая внимание, тоже не вариант: окна выходили на другую
сторону, да и встреча с Ангелиной была сейчас для Петро скорее препятствием,
-- и тут на тебе: пацаненок, выскочивший из подъезда, стоит против машины,
глаза лупит, вроде как сам спрашивает: "Что прикажете?"
-- Ты сорок вторую квартиру найдешь? -- подманил пацаненка Петро.
Пацаненок широко и охотно улыбнулся кивнул и сказал, что найдет и что
сам живет в сорок первой.
-- Отнеси вот, -- Петро протянул ему сверток. -- Будь другом.
Пацаненок взял сверток, опять широко улыбнулся и уставился на Петро,
прямо в глаза, как бы спрашивая с издевинкой и лукавством: "И это все?"
Петро недовольно повел маленьким тонким носом, дернул себя за усы и
спросил:
-- Куришь?
Пацаненок живо закивал головой.
-- Отнесешь -- получишь за работу две сигареты с фильтром. Жду здесь.
Пацаненка будто ураган, будто смерч поднял на четвертый этаж, кружа по
лестничным пролетам.
...Из туалета Пал Игнатич выходил как вор, как жулик, которого еще не
накрыли, но уже повсюду ищут и приготовили возмездие. Затаив дыхание, на
цыпочках, сжимаясь всеми внутренностями от предчувствия некой расправы,
реагируя, как оголенный нерв, на любой шорох, вздох, шевеление Ангелины, он
прокрался к приоткрытой двери гостиной. Ангелина неподвижно стояла
вполоборота к дверям, держа в обеих руках открытую коробочку, ту самую,
аккуратненькую, импортную, и, побледнев, неотрывно смотрела на этот... ну,
на этот самый... ну, на штуковину на эту. Пал Игнатич в остолбенении
подглядывал за женой и искал в голове слов и действий, чтобы выкарабкаться
из ситуации, смягчить, самортизировать неминучий удар " шуткой ли,
отговоркой ли, вывертом ли каким -- однако все тело, да и мозг, казалось,
зацементировали.
-- Сволочь! -- негромко, полушепотом, но с колоссальным чувством
негодования и еще возмущения, и еще обиды произнесла Ангелина и вскоре
повторила, дополнив то же оттенком брезгливости: -- Какая сволочь, а еще
родственник...
И почти в этот же момент, вероятно, почувствовав близкое присутствие
Пал Игнатича, который, кстати, неусыпно глазел на нее в приоткрытую дверь,
она обернулась на него, а уже в следующий момент наспех закрыла коробку,
спрятала ее за свой бок, потом суетливо сунула в просторный карман халата.
Взгляд ее, испуганный, оконфуженный, такой же беспомощный и виноватый, когда
застают врасплох за подсматриванием в замочную скважину, растерянно забегал,
закружился, заметался по комнате, и наконец, как шпага о шпагу, скрестился с
таким же пугливо-смущенным, недоверчивым взглядом Пал Игнатича.
-- Это ты меня так, сволочью-то? -- тихо, нейтрально, без осуждения,
как бы ради разведки, спросил Пал Игнатич и выжидательно прищурил глаз.
-- При чем тут ты? -- раздраженно бросила Ангелина, отвернулась и, как
не упустил из внимания Пал Игнатич, поглубже втиснула коробку в карман
халата.
-- А кто же тогда? -- с пересохшим горлом удивленно спросил Пал
Игнатич; у него еще не созрела, но уже зародилась в сознании скверная, даже
прескверная догадка. -- А кто же тогда? -- въедливо повторил он. " Кто при
чем-то?
-- Никто! -- выкрикнула Ангелина и пошла было из комнаты, порывисто и
устремленно, да только Пал Игнатич дорогу-то ей перегородил; губы у него
слегка дрожали:
-- Нет, ты погоди... Ты погоди...
Скандалы в доме Заякиных случались редчайше; если по большому счету,
скандалы вообще не случались. Так, стычки, ссоры, эпизодический наскок
мнений, кратковременная хула; соседи по обе стороны и внизу, которые
бузотерили и трамтарарамили еженедельно и неотвратимо, Заякиных и вовсе
почитали образцом общественного проживания. Пал Игнатич никогда ором и
матюгами порядка в доме не наводил, да и вина пил всегда в меру,
преимущественно в красные дни календаря; Ангелина могла иной раз и
вскинуться и взбрыкнуться, но чаще всего пускала в ход шпильки или от
какой-нибудь обиды ходила молчуньей, насупив черные красивые брови " и так
безголосо день-другой, пока не истрачивала дурные эмоции в бытовой женской
мороке. Короче говоря, трехкомнатная квартира на четвертом этаже под номером
сорок два, которая когда-то была коммунальной, но по ходатайству
Решковского, начальника Пал Игнатича, перешла к Заякиным полностью,
славилась в подъезде миролюбием, правопорядком и тишиной, если не брать в
расчет редких, глухих, многопудовых ударов и сотрясений, которые производили
гири и штанги, неловко падавшие на коврик: единственный и уже взрослый сын
Заякиных, Коля, занимался и в секции, и дома культуризмом, попросту говоря,
"качался". Но какая бы репутация ни приклеилась к семье или к отдельному
индивиду, в каждой семье или в отдельном индивиде, даже при укоренившемся
миролюбии, сдержанности и выдержке заложена тонна тротила. Другое дело, если
эта тонна так и останется нетронутой, невостребованной -- не доберется до
нее огонек с бикфордова шнура, поджечь который всегда найдутся доброхоты, в
том числе и коварный случай, и собственная неосмотрительность.
...Пал Игнатич заслонил выход своим телом.
-- Погоди... Ты погоди... Ты скажи, кто это сволочь? Ты скажи. И чего
это там у тебя? Чего? Чего ты там прячешь-то? -- Пал Игнатич потянулся к
коробочке, которая торцом торчала из кармана халата Ангелины под прикрытием
ее же руки.
-- Не лезь! Не твое! Не лезь! -- взвизгнула она и отбила его руку.
-- Ах, вот ты как! -- взвизгнул и Пал Игнатич. -- Нет, ты покажешь,
покажешь мне, чего тебе дарят! А ну-ка, давай сюда! -- Он схватился за
женину руку, попробовал заломить ее и выхватить коробочку.
-- Отцепись! Отстань! Руки убери! -- Ангелина, яростная, как львица,
которую лишают законной добычи, утроила в себе силы и ринулась напролом,
оттесняя Пал Игнатича. -- Не лезь! Только попробуй! Только сунься! Укушу!
-- Кусай, стерва! -- вскрикивал и пыхтел Пал Игнатич и не уступал,
стоял насмерть. -- Покажи! Отдай! Хуже будет!
Между ними пошла нешуточная потасовка, с выкриками, взвизгами, с
каленым пыхом друг другу в лицо, со словесным выхлопом гнева, со
стискиванием зубов и беспощадной работой локтями. Ангелина защищала какое-то
свое тайное сокровище, а Пал Игнатич во что бы то ни стало хотел хотя бы
взглянуть на него. Изумительная, необыкновенная метаморфоза, переворот, а
по-иному -- завих, произошел в эти минуты с Пал Игнатичем: он без всякого
притворства, потехи и куража ввязался в эту возню, чтобы узнать о содержимом
коробочки, хотя, разумеется, знал о нем прекрасно; он был сейчас даже жесток
с Ангелиной, но совершенно естествен, им руководила страсть разоблачения:
Ангелине подсунули вещицу -- Петро, братец, подсунул, -- и она эту вещицу
вон как пасет, костьми готова лечь. Но нет, не такой он, Пал Игнатич, лопух,
чтоб не узнать, какие подарки его жене делают!
-- Чего там? Покажешь... Все равно покажешь! -- паровозом пыхтел Пал
Игнатич.
-- Уйди! Уйди... -- вскрикивала Ангелина, все больше ослабевая от
мужниного штурма и все больше приближаясь к отчаянию и истерике.
В какой-то момент карман халата затрещал, расползаясь по шву, коробочка
выпала на пол, и поскольку толчки и хватания коснулись ее, картон на сгибе
лопнул -- тут Ангелина и Пал Игнатич оба враз увидели содержимое... ну, этот
самый... ну, как его? Черт возьми, не сразу и вспомнишь! Короткое-то слово и
захочешь забыть -- не забудешь, да оно непечатное, а вот... Словом,
штуковина та будто сама просилась наружу из коробки и была видна и понятна
великолепно. Только частое дыхание и биение сердец, казалось, остались у
Ангелины и Пал Игнатича в непереставаемой динамике, а все остальное
зацепенело в оторопи; краснощекая азартность борьбы сменилась бледностью лиц
и полуразинутыми ртами. Конечно, на дне сознания Пал Игнатич признавал за
собой факты совершения покупки и халатного с ней обращения, но сейчас в душе
его кипело другое -- ревнивые, негодующие чувства: ведь вышло-то, что его
жене Петро дарит этот... ну, этот -- тут Пал Игнатич не сдержался и ругнулся
про себя троебуквенно, -- а она, жена-то его, прячет его... ну, этот.... В
ход опять пошел матюжок. В эти минуты все обиды и все подозрения, которые
подспудно копились в Пал Игнатиче все долгие годы, проведенные с Ангелиной в
супружестве, -- а такая безотрадная подспудная кладовая обид и подозрений
есть в душе всякого, даже самого незлопамятного супруга, и открывается эта
кладовая, как правило, по случаю обострения отношений, сквозняком скандала,
-- так вот, весь этот негатив, вся эта взрывчатка скопившихся обид и
подозрений, пришли в действие. Пал Игнатич обеими руками схватил Ангелину за
горло и, оскалясь, уродуя гримасой ярости свое лицо, прохрипел:
-- А ну, рассказывай! Все мне рассказывай, гадюка... а то задушу. -- И
в подтверждение слов своих потеснее сдвинул пальцы, посильнее перехватил
мягкую толстенькую шею Ангелины, так что та, не столько от удушья, сколько
от ужаса, слегка высунула язык.
Через несколько минут Пал Игнатич выскочил из дому в плаще нараспашку,
без шляпы, со взвинченными до последней степени нервами, обуреваемый жаждой
мести. Глаза его были выпучены, но он почти ничего и никого не видел, в арке
чуть не врезался в детскую коляску; несся как оглашенный, с трясущимися
губами, с обрывками гневных слов на них. Слова эти, рождаемые в воспаленном
мозгу, тут же сгорали на половине, без концовок, а на их место уже заступали
другие, такие же горючие и горькие: "...Убить его, га... Он мне не бра...
Преда... А она -- су... Она стер... Задуши... сразу..." Снова, снова и
снова, и снова прокручивался у Пал Игнатича в голове допрос Ангелины, когда
припер ее к стенке... Каждое ее слово и признание высвечивалось теперь все с
более подлыми, вероломными нюансами, жестокими подробностями, которые легко
было пририсовать и самому Пал Игнатичу.
"Он сюда приходил, к нам... Иногда в машине приставал... Как-то раз у
него..." -- бормотала, "раскалывалась" Ангелина.
"Говори! Все мне говори!" -- коршуном нависал над ней Пал Игнатич и для
устрашения сжимал кулаки. -- Задушу, если врать будешь!"
"Сволочь он, твой Петро! -- сквозь слезы, тоненько выдавливала из себя
Ангелина и при этом легонько напирала на слово "твой", подчеркивая этим
кровное родство Пал Игнатича с мерзавцем. -- Он только и знает, как
домогаться. Сегодня тоже приставал -- я его выгнала... А он вон чего,
сволочь, подсунул... -- Агелина коротким кивком указала на коробочку,
которая, отопнутая ногой Пал Игнатича, лежала возле дивана. Лежала и,
вероятно, резала глаза Ангелине, являясь неопровержимым свидетельством ее
грехов. -- Надо бы убрать эту гадость, а то вдруг еще Коля увидит. -- Она
гадливо и осторожно потянулась к надорванной коробочке с уличающим
содержимым, но Пал Игнатич ее опередил: он взял коробку, небрежно завернул в
скомканную бумагу -- в прежнюю упаковку " и тихо, злобно цыкнул на Ангелину:
"Без тебя выкину. В мусорку. Потом".
Он вышел из комнаты в прихожую, к кладовке, и здесь покривился лицом,
покоробился, наткнувшись в душе на жестокое чувство досады -- словно
нарвался в темноте на что-то очень острое, -- ведь это его, его будущий
сюрприз-подарочек жене, а вовсе не "гадость", которую, якобы, Петро подсунул
в отместку несговорчивой на нынешний день любовнице. "Фу ты!" " фыркнул Пал
Игнатич и сунул, пихнул коробочку поглубже в старые вещи, в хлам кладовки.
"Я и сама не рада. Мне все хотелось с этим покончить, -- жалобно, с
подвываньем, со слезками, со швырканьем носом говорила Ангелина, явно
рассчитывая на некоторое снисхождение супруга. -- Он мне всю душу измотал,
сволочь. Он будто издевался..."
"Так сколько же вы лет-то с ним, сколько?!" -- вскрикнул Пал Игнатич,
найдя вдруг в воспоминаниях какую-то ужасающую подоплеку возможной, еще
давней-давней связи жены и брата; находить такие зацепки в его нынешнем
состоянии было легко: многое тетерь в поведении Ангелины с Петро казалось
пошлым и омерзительным.
"Не знаю... Может, лет пять, -- всхлипнула Ангелина. -- Может, чуть
побольше..."
"Гадина! Какая же ты гадина! -- взвыл Пал Игнатич, его даже затрясло.
Затрясло и Ангелину: ей показалось, что руки мужа ищут нож или стул, или еще
чего, чтобы воздать ей по заслугам; но ни до смертоубийства, ни даже о
воспитательного рукоприкладства не дошло: -- Гадина! И ты, и он -- гадины!"
...Теперь Пал Игнатич шел к Петро, точнее, почти бежал; полы
расстегнутого плаща дергались из стороны в сторону; легкие, редкие, остатные
волосы на голове трепыхались на ветру, словно сухой ковыль в осенней степи;
дрожащие губы нашептывали усеченные, обгорелые в яростном полыме проклятия.
Пал Игнатич был так возбужден, суетен, что промчался до следующей остановки
на своих двоих, хотя мог бы сразу, у своего дома, сесть в троллейбус и
доехать до брата, "... до него... до подле... До кры... До крысы!" Пал
Игнатич даже вздрогнул, когда обозвал, а вернее, сравнил Петро с крысой: он
ведь и раньше в облике своего брата, в его чертах, в его движениях и манерах
наблюдал что-то этакое от грызунов, от крыс; правда, думать об этом,
заострять на этом внимание не хотел " совестился такой похожести. Но нынче,
но теперь Пал Игнатич узрел в Петро всю его крысиную мерзость: чуть
вытянутая вперед морда (слово "лицо" сейчас ему и в голову не пришло), усы
торчком; остренький, чуть загнутый нос и вроде бы даже с помпончиком, с
этакой шишечкой на конце; маленький тонкий рот, часто и мелко двигающиеся
при жевании челюсти... И тут Пал Игнатич представил, как этот... как эта
крыса, пакостно улыбаясь, лезет к Ангелине, лапает ее за пышные груди, а
потом заваливает ее на заднем сиденье своего истертого, похотливого
"жигуленка". Пал Игнатич аж сплюнул от такой тошнотворной картины.
Петро к родственникам в деревню уехать еще не успел, не скрылся, но уже
приготовился, уложился и стоял во дворе дома у машины, ковырялся отверткой в
замке дверцы, регулировал "защелк". Брата он не засек, не заметил, а сразу
почувствовал: Пал Игнатич сзади влепился в его плечи и стал безбожно,
судорожно трясти, так что в первые секунды голова Петро заболталась во все
стороны, как у резиновой куклы. От таких неожиданных колебаний Петро выронил
отвертку и прикусил себе язык, а когда содрал со своих плеч вражьи руки и,
вывернувшись, увидел в обличье злодея-брата, то и вовсе потерял дар речи:
Пал Игнатич, и смолоду-то никогда не дравшийся, сейчас наскакивал как петух,
тыкал, хватал за грудки, пинался ногами.
-- Говно ты, Петро! Говно! Я думал ты мне брат, а ты говно! --
забрызгал Пал Игнатич слюной, вскипевшей на каленом железе ревности, и все
норовил ударить извивающегося Петро коленкой по мужскому месту, куда
побольнее, чтобы знал, знал, как распускать...
-- Ты чего ты, с ума спятил?! Чего? Чего ты?! -- барахтаясь в
хулиганских объятиях брата, недоуменно выкрикивал Петро, но вскоре
сообразил, видать, откуда такова напасть, и в глазах появился серый блеск
тревоги, как у нашкодившего кота.
-- Она мне все... все рассказала, -- с обидой, чуть не плача,
выговаривал Пол Игнатич и напирал, напирал на Петро так, что в конце концов
они, хватаясь друг за друга, как два утопающих, повалились на сиденье
машины; Пал Игнатич только чудом не сбрил себе плешь о край крыши; однако
то, что они провалились внутрь, а не толкались возле машины, было им наруку:
не стоит привлекать внимание посторонних, зеваки до потасовок охочи.
Протиснувшись в машину окончательно, они кое-как, с трудом, пыхтя и ненавидя
друг друга, расползлись по сиденьям: Петро " на водительское, Пал Игнатич --
рядом, и чтобы не выносить сор наружу, затянули дверцы стеклами.
-- Ведь у нас же один отец, -- заговорил Пал Игнатич с несказанно
горькой обидой. -- Ведь мы же с тобой... Я тебе всегда доверял... Я же... А
ты... Да ведь за такое тебя... Неужели ты?.. Ведь за это... -- Он опять
постепенно взвинтил себя, растравил до налета: -- Ах ты, говно! Говно ты,
Петро! -- И он по-бабьи вцепился клешнями в волосы, в серого, крысиного
цвета шевелюру Петро и потянул в беспощадном порыве.
-- А-а-а!!! -- завопил Петро. -- Опусти! Чего ты? А-а-а!!! Больно!
А Пал Игнатич словно бы поднимал тяжеленную ношу -- тянул что есть мочи
на себя и чуть вверх братову голову, не чувствуя боли от царапов и тычков,
которыми оборонялся Петро. Лицо Петро выражало одновременно и дикое
страдание, и лютую, острейшую ненависть:
-- Отпусти! Чего ты? Нужна мне твоя... Ну ее на хрен, дуру... Чего ты
за нее? Она... -- выкрикивал Петро, на мгновения превозмогая боль, на
мгновения отрывая о себя нестерпимые пальцы-пиявки брата. -- Она... Она тебя
всю жизнь... Всегда рога ставила... Она вон и с Решковским уже тыщу лет
спит...
Пальцы Пал Игнатича сразу же, в один момент, ослабли, серые пряди волос
стали проскальзывать между ними, и вскоре всклоченная голова Петро
освободилась.
-- Врешь... Не может быть... -- тихо, почти безголосо произнес Пал
Игнатич и вонзился испытующим взглядом в маленькие глазки брата.
-- Может -- не может, -- сердито пробурчал Петро, оправлял свою
встрепанную наружность. -- Все, кроме тебя, знают. За вами и квартиру
трехкомнатную оставили только потому, что она с ним... Ты-то не велика
шишка... -- Тут Петро явно хватанул лишнего, и хотя сболтнул это в целях
самообороны и спасения, но все же с превышением допустимого; тут же и
перетрусил, примолк, присутулился, нервно забегали востренькие глазки;
потянулись накаленные секунды угрожающей паузы.
Пал Игнатич сидел без движений, с полуоткрытыми губами, застывшими в
несколько идиотической кривоватой улыбке. Пал Игнатича будто шандарахнули
чем-то тупым и увесистым по голове, и хотя он сразу не умер, но оглушен и
потрясен был до мозга костей. Петро слегка ерзал по сиденью, хотел закурить,
но боялся и держал в боевой готовности локти, чтобы защититься, если брат
опять начнет...
-- Я конечно, точно не знаю... Люди болтают. Языки-то без костей... --
дешево стал увиливать Петро, захотел сточить угол, анальгинчиком успокоить
умирающего от рака. -- Чего с баб возьмешь? Все они такие... Ты не
переживай...
Пал Игнатич с омерзением посмотрел на него, еще раз утвердился в его
сходстве с представителями отряда грызунов и, казалось бы, не к месту,
сказал:
-- Ты на крысу похож. Ты всегда был на крысу похож. Просто я тебе не
говорил раньше. -- Он вылез из машины, достал деньги, которыми уполномочил
его Петро оплатить барыгины покрышки, и, швырнув их туда, внутрь, захлопнул
дверцу; как-то скучно, лениво пошагал прочь.
Злобы теперь в душе не было: Пал Игнатича будто перевернули вверх
тормашками и, как мелочь из карманов, вытряхнули из него искрометную ярость,
азарт мщения, гнев, обиду, -- в нем растеклась по всем венам тихая, вязкая,
тупая боль. Решковский... Этот кудрявый хлюст, этот выскочка с вывороченными
губами, какие, говорят, бывают у извращенцев; этот нахал, этот пройдоха с
золотым зубом и вечно улыбающейся физиономией самодовольного карьериста,
этот скот с вкрадчивым голосом мерзавца... Ангелину он и вправду знает
давно, они в одно время в институте учились... Вот почему он любит отправить
Пал Игнатича в командировку. Скроит значительную рожу, чуть принаклонит
голову вбок и приговаривает: "На вас вся надежда... только вы справитесь..."
А к празднику премию выпишет чуть больше, чем остальным сотрудникам того же
ранга, -- это, наверно, за ее, Ангелинину, ласку, -- и руку еще при вручении
премии жмет усердно, и ведь даже глазом не моргнет, негодяй. Выходит, и цена
квартиры-то сомнительная, не за трудовые заслуги, а за иные отличия... Жить
бы им и по сей день в коммунальных условиях, с подселенцем, если бы не...
Э-э-эх! Скверный инцидент с Петро сейчас затмился, померк: ведь если в этой
истории, в этом инциденте, а точнее, в этом прелюбодеянии, Пал Игнатич
больше осуждал и корил Петро, чем Ангелину, и даже, мобилизовав все свое
благородство, мог оправдать ее слабость и поверить в искренность раскаяния,
то в шашнях с Решковским...
По лестнице на свой, теперь, казалось, какой-то скабрезный, продажный,
четвертый этаж Пал Игнатич поднимался усталый, тянул на себя перила,
подсоблял рукой вялому телу и все морщил нос, точно в подъезде, на всех
лестничных клетках дурно пахло, зловонило от испражнений гулящих котов и
кошек. И дверь собственной квартиры, окрашенная непристойно рыжей охрой,
тоже показалась сейчас Пал Игнатичу какой-то пошловатой. Он фыркнул от
неудовольствия и вошел.
Ох! Ох, и потешились в этот вечер соседи Заякиных! Необычайная звуковая
партитура -- с криками, с бранью, с воем, с "бухом" чего-то тяжелого, "
озвучивалась нынче для соседских ушей.
-- Все говорят, Заякины-то спокойны, -- злорадствовали соседи и пуще
напрягали барабанные перепонки, -- а они, слышь, как там шарудят!
-- Да-а, развернулись. Счас битье пойдет.
-- Во че вытворяют!
-- Может, милицию для них позвать?
-- Надо бы участкового. Чтоб пропесочил. Штрафу бы...
-- Вот-вот, а то все они под тихоньких косят.
-- Ха-ха, а ловко она его! Ловко!
Восторгам соседей -- тем, что по обе стороны и внизу, -- не было края.
Чужое горе -- людям смех.
А незадолго до этого, до того как все началось, Ангелина сидела в
гостиной на диване несколько растрепанная, несколько нахохлившаяся, и
пугливо, как птица сойка, озиралась на каждый звук и передвижение в
окружающем ее пространстве. При появлении Пал Игнатича она вздрогнула,
быстро подняла глаза и быстро же опустила их обратно, к рукоделию:
короткими, лихорадочными движениями она распускала старую шерстяную кофту и
сматывала нитку в клубок, -- никогда прежде вязанием она не занималась, но
теперь, вероятно, для успокоения прописала себе такую трудотерапию. Еще в
Ангелине наметилась и угадывалась какая-то зыбкая неустойчивость, иначе
говоря, неуравновешенность: с одной стороны она, казалось, была готова
броситься в ноги мужу и слезно кричать: "Прости меня, Паша, бабу
непутевую!", с другой -- в ней затаилась воинственная спесь.
-- Ты, значит, и с Решковским... -- то ли спрашивая, то ли утверждая,
произнес Пал Игнатич, становясь посреди комнаты напротив Ангелины.
При упоминании этого имени Ангелина вспыхнула, бросила на мужа
испуганный и ненавидящий взгляд, и прекратила тянуть нитку, так ничего и не
промолвив. А Пал Игнатич, не дождавшись ни возражений, ни раскаяний, ни иных
пояснительных слов, негромко, но основательно, с чувством,сплеча рубанул:
-- Ты, Ангелина, ...!
Он припечатал ее словом, хотя и очень распространенным, но невыносимо
обидным, уничтожительным для женщины, так как нет среди них ни одной, даже
самой отпетой, которая признала бы себя той, кого называют таким словом.
Ангелина сперва слегка отпрянула. Замерла. Клубок выпал из ее рук, покатился
по полу, оставляя тонкий хвост. Потом она чуть подалась вперед, выражая этим
движением вопрос: уж не ослышалась ли она? да про нее ли это? -- а потом
чуть подалась назад и наконец поднялась с дивана.
-- Что ты сказал? Как ты меня назвал? -- глуховато, будто надсадив
голос от негодования, спросила она. -- Да как ты смеешь, козел лысый?!
И тут пошло-поехало: Ангелина раскочегарила себя до белого каления, она
развоевалась, как гаубичная батарея, она взвизгивала, как ошпаренная, и
роняла стулья, как взбешенная фурия; она выкрикивала, казалось бессвязные
фразы, но была очень изощренна, остроумна и находчива в своем неистовстве. У
Пал Игнатича все вышло вкривь и вкось, как у никудышного налетчика, который
напал, а после и сам не рад, сам не знает, куда деваться и где спастись от
своей жертвы. Хоть "караул!" кричи.
-- Нет, ты теперь узнаешь, все узнаешь, чего я про тебя думаю! Урод
плешивый! -- рвал голос Ангелины многолетний, терпеливый, затхлый покой
Заякинской квартиры. -- Ты меня в жизни хоть чем побаловал? Три тощенькие
гвоздички на Восьмое марта?.. У нас ни дачи, ни машины. Да если б не я, мы
век бы жили в коммуналке с чужими людьми! Ты, простофиля, даже взятки брать
не научился! У тебя ума хватает только разную дребедень покупать!
Тут у Пал Игнатича екнуло сердце: сегодня ведь заходил в магазин-то.
-- А обо мне, обо мне как о женщине ты подумал, дубина? Ты забыл, что я
еще не старуха и, слава богу, здоровая? От хорошей жизни у женщин любовники
не заводятся!.. А ты сам? -- Пальцы на руках у Ангелины растопырились, как
когти у пантеры во время броска на заплутавшего козлика... -- Ты сам,
сволочь паршивая, разве честный? Я все знаю! Знаю, как ты путался с той
чернявой шлюхой из финансового! Что, не так?!
У Пал Игнатича снова екнуло сердце, и не просто екнуло, а провалилось:
"Где? Когда? От кого она узнала?" Ведь и впрямь числился за ним грешок,
давний, нелепый... Точно, была эта лупоглазенькая брюнеточка из "финансов",
но ведь с той дурешкой он всего один раз, да и то... Эх, досада-то какая!..
-- Другой бы на твоем месте помалкивал в тряпочку, а ты меня последними
словами кроешь, баран безмозглый! Я всю жизнь с тобой мучилась, терпела
тебя. Да я из-за тебя, может, всю жизнь себе испортила! Всю себя погубила!
У-у-у! Не жилось тебе спокойно-то, пень старый!
Она взвыла горестно и отчаянно и, схватив толстый словарь иностранных
слов, по которому Пал Игнатич недавно постигал научный смысл нужного
термина, врезала ему по голове. Врезала, бросила книгу, тут же расплакалась
и убежала в спальню. Теперь уже из спальни, приглушенно доносились рыдания
Ангелины и возгласы семейного несчастья, наподобие таких: "Ходи за ним,
обстирывай, готовь ему, а он...", "И вот с этой сволочью я прожила столько
лет!", "Всю жизнь мне сгубил, зараза!" -- и еще кое-что в том же роде, из
обычного репертуара женских причитаний, используемых в таких вот скандальных
развязках.
Пал Игнатич после удара словарем по голове -- удар, кстати, был не
настолько силен, чтобы сотрясти мозг или что-то нарушить в функциях
органической материи, -- сделался, однако, очень флегматичен, неповоротлив и
вял. Он медлительно сел на диван, оперся локтями на колени и так, равнодушно
и полусонно, смотрел на завитушку в рисунке паласа, время от времени
невольно вслушиваясь в бранчливые выплески жены и кривясь, как кривится
порой пациент перед кабинетом дантиста, заслышав звук бормашины.
А вскоре -- вулканическая лава, выброшенная из кратера скандала, еще не
успела поостыть (Ангелина, переместившись из спальни в кухню, продолжала
причитать и взревывать) -- домой с вечерней тренировки вернулся Коля.
Услышав материны излияния, он смурновато задумался, а затем, неторопливый,
большой, усталой раскачкой пошел в гостиную.
-- Чего тут у вас? -- спросил он, легонько кивая в сторону кухни.
-- Ничего! -- отбыркнулся Пал Игнатич. -- Тебя не касается.
Квадратный подбородок Коли от недовольства таким ответом слегка увело
вбок, но он смолчал, хмуро набычился и, двигая при ходьбе круглыми
широченными плечами, переваливаясь немного по-медвежьи, направился в кухню.
Пал Игнатич проследил за сыном; мимоходом оценивая его комплекцию, подумал:
"Эко накачался-то. Куда его так расперло?"
С матерью в кухне Коля тоже общался недолго, она ему что-то выпалила,
видно, пожаловалась всердцах на мужа, и, опять же хныча, стала что-то там
мыть, плескаться водой в раковине. Коля ее еще о чем-то спросил, вроде как
для уточнения, но Пал Игнатич, чтобы ничего этого не подслушать даже
случайно, заправил мочки ушей к себе в ушные раковины и крепко зажал все это
устройство руками -- нарочно оглох. В таком отключенном положении он
просидел, однако, недолго: чуть спустя он увидел перед собой босые ноги сына
с широкими и, казалось, тоже накаченными ступнями; он поднял голову и
ослабил руки, сжимавшие лопухи ушей -- догадался, что сын Коля вернулся,
чтобы что-то сказать, или спросить, или попросить о чем-то.
-- Ты вот чего, папаня, -- начал Коля, угрюмо и неохотно, с видом
человека, которого объяснение удручает, но никуда не денешься. -- Там
мать... Ты ее не обижай. Понял? -- Нехорошие нотки звучали в голосе сына, да
и оскал его Пал Игнатичу показался вызывающим.
-- Молод еще меня учить! Молод! -- вдруг взвился он, вскакивая с
дивана. -- И не твоего ума это дело! Не суйся! Поднимай свою штангу и не
суйся!
Но на этот раз Коля вместо штанги Коля предпочел поднять "папаню": все
с тем же недружелюбным оскалом он молча и спокойно положил ему руки на плечи
и вдруг резко, молниеносно, -- Пал Игнатич и сообразить-то ничего не успел,
-- рванул его к себе, потом немного в сторону, крутанул боком и стремительно
переметнул через бедро, так что у Пал Игнатича даже тапки подлетели к
люстре. Вспышка в глазах, пересечка дыхания от захвата при борцовском
приеме, -- все кости громыхнули разом, заверещали пружины дивана, -- а
дальше... а дальше и Пал Игнатич, и диван, казалось, оба задохнулись и
обмерли от неожиданности.
-- Не обижай мать, папаня. Понял? -- упрямо и назидательно повторил
Коля; постоял немного, вроде бы собираясь сказать что-то подкрепительное,
но, не найдя подходящих слов, повернулся и не спеша, покачиваясь всей своей
мускулистой, здоровенной фигурой, удалился из комнаты.
Пал Игнатич некоторое время лежал неподвижно, бессмысленно, с
застопоренными, бездействующими извилинами мозга и остановившимся, пустым
взглядом; только сердце у него билось сильно и на глаза наплывала водянистая
муть слез, которые перехватили и горло. И не было на земле более жалкого,
более несчастного человека, чем Пал Игнатич. Чуть погодя он отвернулся к
стене, к диванной спинке, и прикрыл голову рукой, как будто сверху его могли
ударить.
Темно. Тихо. Ночь. Давно угомонилась-отплакалась, отпричиталась, дважды
перемыла посуду и крепко уснула Ангелина, оставив рот страдательно
полуоткрытым, а брови -- сердито сдвинутыми. В здоровом благодатном забытьи
раскинулся на кровати Коля, глубоко продавив матрац, -- спал он с негромким,
легким молодецким подсапом. Да и весь дом, казалось, обрадованный скандалом
у Заякиных, даже немного утомленный под конец этой радостью, погрузился в
отдохновенный покой, беззвучие и старческую осеннюю мглу.
Пал Игнатич спал в одежде, все там же, на диване в гостиной, с
неудобствами: без одеяла, голова -- на махонькой декоративной подушечке,
неловко и зябко; но пробудился он не от неудобства, а от внезапно
прострелившей его догадки, а вернее, от страха этой догадки; родившись в
недрах сна, этот страх пронзил трепетную границу из неяви в явь и обрел
щемящую сердце остроту... Пал Игнатич чуть приподнял голову, огляделся,
нашел мутным взглядом знакомые углы, изгибы, абрисы предметов, покрытых
полубликами, которые создавал скудный ночной свет или отсвет каких-то
дальних фонарей. Может, кошмар все еще продолжается? Пал Игнатич кулаками
помассировал глаза. Нет, не сон, никакой это уже не сон. Разом вспомнился
прошлый, чересчур насыщенный событиями и новостями вечер -- от вояжа в
магазин "Интим" до диванной спинки. "Говорил я тебе..." -- прозвучал
насмешливо-осуждающий внутренний голос. Ангелина-то наверняка, рано или
поздно, но все равно прознает, что эту штуку, которую надо бы выбросить, не
Петро, а он, сам он ей приуготовил. Пал Игнатич даже съежился, представив
эту неотвратимую развязку, и ему захотелось больше никогда в жизни,
совсем-совсем, ни разу не встречаться с Ангелиной. "А кстати, где он?
Этот... как его? Ну, этот?" -- Пал Игнатич недолго потужился и впопыхах
мысленно ругнулся, не припомнив е м у названия, но вспомнив его
местонахождение.
Осторожно, тихонечко-тихонечко Пал Игнатич поднялся с дивана и,
стараясь пронырнуть незамеченным через тишину ночи, крадучись, на носочках
вышел в прихожую к кладовке; принужденно ласково он открыл дверь и, закусив
губу в напряженной осмотрительности, боясь малейшего шороха, вынул из
нехитрецкого тайника коробочку, в которой чувствовалась небольшая,
шаловливая тяжесть. Значит здесь, здесь, проклятый!.. Тем же неслышным,
призрачным манером Пал Игнатич переместился к вешалке, воровски надел плащ,
на голову опустил покривленную в борьбе шляпу, обулся мягко, и с нежностью,
с мысленной мольбой о взаимности, открыл замок двери, " вышел, вышел, затаив
дыхание и вжав голову в плечи. Полной грудью, раскрепощенными легкими Пал
Игнатич позволил себе вздохнуть, лишь когда выбрался со двора своего дома на
улицу, а до этого ему все казалось, что в спину стрелой ударит чей-то злой
окрик или брань, а может, кто-то пустится его догонять. Он даже и не знал,
кто...
Город покоился в объятиях бога-старика Морфея под туманной пасмурной
накидушкой осенних небес; мутные уличные огни обреченно лили свет в
безмолвную скукоту; из-за угла дома выскочила блудница-кошка, пугливо
озираясь, перебежала дорогу и спряталась в облезлых кустах; припозднившееся
желтое окно в девятиэтажке напротив потухло. Пал Игнатич посмотрел в одну
сторону, в другую, вздохнул и пошел.
Не заостряя на этом внимание, не зацикливаясь, как бы не совсем даже
обязательно, однако же целенаправленно он двигался в сторону переулка, где
находился полуподвальчик "Интима": как недавнюю девственницу и девственника
влечет взглянуть на кровать, где они потеряли невинность, так и Пал Игнатича
тянуло к торговой точке, куда каким-то роковым арканом затянула его вчера
нелегкая, а потом понесла по ухабам. Рядом, по пути его следования, то
приближаясь, то отдаляясь и прячась в черную сень мелкого овражка, текла
речка Ржавка, безнадежная по своему экологическому содержанию. Вблизи узкого
железного мосточка, который повис над тощим руслом, не доходя до нужного
уличного прогала, чтоб повернуть к "Интиму", который, ясное дело, был сейчас
заперт и неприступен, Пал Игнатич переменил свое намерение: свернул и вскоре
показался на середке мостика над Ржавкой.
На поверхности речки не видно было своеобычных масляно-радужных пятен,
да и сама речка едва угадывалась внизу, под тенистым заслоном кустов в это
позднее безлунное время, но движение воды, ее тяжелый утомленный ход все же
ощущалось, к тому же, натыкаясь на сваи мостика, вода шептала одни и те же
слова, возможно, уговаривая саму себя смириться с неблагодарностью людской
цивилизации. Пал Игнатич снял шляпу, чтобы ненароком не обронить и прижался
к перилам, усиленно всмотрелся вниз, вслушался и сказал в подтверждение
очевидного: "Бежит..." Он взял коробочку, которую держал под мышкой, ту
самую коробочку с этим... ну, с э т и м, имитатором-то, и бросил ее вниз, в
потемки. Речка Ржавка слегка встрепенулась от шлепка, но скоро погасила в
себе раздражение, смолкла; течение медленно, недовольно подхватило коробочку
в измятой обертке и поволокло. "Сокровенное... -- горько усмехнулся Пал
Игнатич, провожая белевшее, размытое мглой, полузатопленное хозяйство.
Как-то недетально, штрихами думал: -- Надо бы после всего с Ангелиной-то
развестись. Да и с Колей теперь жить тяжело будет. И с работы бы уволиться:
там Решковский... Петро еще ко всему. Вообще уехать бы куда-нибудь в другой
город, или хоть в поселок. Поначалу, может, в общежитии комнатенку, а после
гостинку какую-нибудь..."
Он уже сошел с мостика и шагал по улице, толком не осознавая, куда
идет; вероятно, подсознательно надеясь, что сама ночь подскажет, наметит ему
дорогу. И продолжал размышлять: "Да, все это не так-то просто, тем более,
нынче. Да и годы уже... -- Он провел ладонью по простоволосой своей голове
-- шляпу он не надел еще, до сих пор держал в руке -- и тут вспомнил лысого
мужика из пивной и его рассуждения. -- Да-а... Уж скорей бы так же облезть,
обессилеть по мужской части, и не думать ни о чем этаком, и не замечать.
Диван, футбол в телевизоре, пивко -- и никого больше дома..." В этой
незамысловатой формуле мужского благоденствия было какое-то всеохватное
объяснение всех треволнений жизни, всех ее разочарований и всех ее потерь, и
мудрое утешение, или утешительная мудрость.
Посетите магазин "Интим".
Last-modified: Sun, 14 Sep 2003 16:36:47 GMT