Оцените этот текст:Не читал10987654321
СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Владимир Соловьев. Три рассказа

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Владимир Соловьев, 2001
     From: yarmolinets@nrs.com
     Date: 08 Sep 2001
---------------------------------------------------------------


     Впервые опубликованы  в "Новом русском слове" и вошли в книги Владимира
Соловьева "Призрак,  кусающий  себе локти"  ("Культура", Москва)  и "Роман с
эпиграфами. Варианты любви. Довлатов на автоответчике" ("Алетейя",
     С.-Петербург)




АЛЯСКА

     Лео Кендаллу Соловьеву

     А  вот  другой  случай,  прямо  противоположный:  представим  на  месте
пассеиста    футуриста.   Человека,   который   отвергнув   прошлое,   живет
исключительно  будущим.  Несмотря на возраст - пусть еще  не преклонный,  но
далеко не юношеский.  Надежда  же, как известно,  хороша на завтрак, а не на
ужин. Или если  перевести высокоумный  афоризм  Фрэнсиса  Бэкона  в  нижний,
упрощенный,  поговорочный регистр: кто  живет  надеясь, умирает обосравшись.
Что  мне  еще  предстоит  в  недалеком  будущем.  А  пока  что  о  человеке,
заблудившемся во  времени. Мой поезд ушел, один на полустанке, ни живой души
окрэг.
     Дело происходит  в  Ситке, на  Аляске, куда меня невесть какими ветрами
занесло. То есть "весть", но причина моего пребывания на краю света не имеет
к сказу никакого касательства. И без  того растекаюсь по древу  и  путаюсь в
отступлениях, которые потом вынужден  вычеркивать, хотя в них, быть может, и
заключен  некий  тайный смысл. Сын моего приятеля, очаровательный семилетний
мальчуган, с рождения  неизлечимо болен ADD: attention deficit disorder. Как
по-русски? дефицит  внимания?  рассеянность?  несосредоточенность? По Моэму,
"отвлекающийся  мозг". Его таскают  по психитрам и пичкают таблетками, после
которых  он  становится пай-мальчиком  и учится лучше всех в  классе. Мне бы
такую таблетку сейчас!  Не то чтобы не сосредоточиться на сюжете, но сюжет -
последнее,  что  люблю  в  литературе,  хоть  и сознаю, что  без  него могут
обойтись  только  гении,  типа  Пруста и Джойса,  а  негения  ждет  жестокое
поражение: Роберт Музиль, "Человек без свойств".
     Так  вот, важно, что Аляска,  а не Нью-Йорк, где проживаю  уже двадцать
лет,  то есть  отрыв от бытовой  и социальной среды, выход за пределы строго
очерченного  круга  обязанностей, включая  супружеские.  Супруга осталась  в
Нью-Йорке, а я  поселился на  две  недели  в  Ситке, б.  Новоархангельске, с
единственным  светофором,   который  ненавидят  все  жители.  Сам  по  себе,
одинокий,  скучающий и свободный.  Живи  я в Нью-Йорке,  ничего подобного со
мной бы не случилось. Не той я породы, что тянет на блядки. Да и не любовная
это интрижка вовсе, если задуматься.
     Коротко о себе.
     Меня  травили  хиной, надеясь избавиться:  случайный продукт старческой
похоти, хотя отцу не было и сорока,  когда он меня зачал, а мать - на восемь
лет моложе.  Не исключено, впрочем, что был зачат сознательно - в надежде на
мальчика,  девочка  уже была.  Через  два месяца  после моего зачатия  немец
вероломно напал на мою будущую родину - нежеланный  ребенок,  будь хоть семи
пядей во лбу, а аборты в ту пору запрещены. Такой вот расклад. Я оказался на
редкость  живучим  фетусом - хина на меня  не  подействовала,  зато мою мать
оглушила. В буквальном смысле: оглохла еще до моего рождения. С тех пор папа
не разговаривал  с мамой, а кричал. "Что ты кричишь  на  меня!" -  обижалась
мама, хотя вся  вина папы была в том, что он не нашел золотой середины между
голосом и криком.
     Я  рос  доверчивым  младенцем,  пока  однажды,  в  годовалом,  наверно,
возрасте, не дотронулся до цветка и заревел от  боли и обиды - оса вонзила в
мою  ладонь  жало.  Характер  с тех  пор  испортился,  стал врединой  и даже
говорить упрямо отказывался лет до трех -  водили  к  врачу, подозревая, что
глухонем. Зато  писать начал рано - до того, как стал читать. "Мальчик хотел
быть,  как  все"  -  первая  фраза  моей  мемуарной  повести,  сочиненной  в
восьмилетнем возрасте, а в пятидесятилетнем переданная герою рассказа "Кумир
нации". В целом родителям на меня все-таки повезло: когда умерла моя старшая
сестра, которую я доводил своей зловредностью, остался единственный ребенок.
Минуло  еще полвека  -  давным  давно  ушла молодость, куда -  неизвестно, а
сейчас  уже и  старость подваливает.  Хоть  и преотвратнейшая штуковина,  но
иного способа жить долго, увы, нет. Мне возразят, что пятьдесят пять, да еще
при  современной  медицине  -  не  старость,   лет  через  двадцать  я  буду
ностальгировать по этим своим  пятидесяти пяти. Позвольте остаться при своем
мнении. Да и сомневаюсь,  что доживу до  семидесяти пяти: волю  к жизни  всю
израсходовал в  эмбриональном состоянии. Малочисленное мое  поколение сходит
со сцены, едва успеваю вычеркивать знакомых из телефонной книжки. Как  долго
я живу, все чаще думаю  я, провожая дорогих покойников. Боюсь,  долгожителей
среди нас не будет.
     Вот мой приятель, годом младше, кончается от метастаз. Смотреть на него
страшно:  натянутая  на скелет  кожа и громадный живот. А ведь как  пекся  о
своем здоровье, с ничтожной болячкой мчался к врачу, мы посмеивались над его
идефикс. Уж он, казалось, точно обхитрит смерть и  переживет всех нас. И вот
как-то, во время проверки легких уж не знаю по  какому поводу, рентгеновский
луч осветил  случайно  кусок печени,  которая вся была в метастазах от  рака
прямой кишки, понятно, уже неоперабельного. Как в том анекдоте про человека,
который  узнав, что Смерть придет за  ним  в  полночь в бар, переодевается и
бреет голову, чтобы  не узнала.  Без пяти двенадцать является Смерть  в бар,
осматривается и говорит:
     - Ну, если этот тип не придет, заберу вон того лысого, у стойки.
     Хваленая американская  медицина бессильна  помочь  моему  приятелю.  Мы
живем в  стране, где крапива не жжется, черника не пачкает, комары все почти
повыведены, кофе  без крепости и аромата, помидоры без  вкуса,  клубника без
запаха. И без вкуса тоже. Мнимое благополучие этой страны - включая медицину
- за счет отпадения от природы.
     Взять  секс,  который  не  приносит  больше прежнего  забвения.  Помню,
вырубаешься, забытье, малая смерть и все  такое. А теперь  никакой отключки,
даже как снотворное не действует  - мучаешься  после всю  ночь  бессонницей,
ходишь  в гальюн, листаешь  книгу  или  предаешься  горестным  раздумьям  на
понятно какую  тему.  Хуй  вроде  бы  стоит как  прежде  и извергается,  как
Везувий, зато сама природа ебли и оргазма изменилась катастрофически. Раньше
весь выкладывался, а  теперь хуй функционирует отдельно  от меня.  Да  и  на
женщин  гляжу  хоть  и вожделенно,  даже похотливо,  но  как-то  безжеланно.
Точнее: желание есть, а эрекция - когда  есть,  когда нет. Вот  я и гадаю: в
чем дело? В возрасте? Но выгляжу и чувствую себя лет на пятнадцать моложе, а
проигрывая в своем писательском воображении разные возрасты, никогда -  свой
собственный,  безнадежный,  когда,  по  Казанове,   Бог  отворачивается   от
человека.  Даже  полуторагодовалого внука,  чтобы не  старить себя,  называю
сыном моего  сына,  но  скорее в шутку. А дедом мог  стать  одиннадцать  лет
назад, если бы мой сын родил в том возрасте, в котором родил его я.
     Или  дело  в  стране, где  клубника  без  запаха,  черника без  краски,
помидоры без вкуса, кофе без крепости, крапива без жжения, а любовь отменена
за ненадобностью, сведена к сексу либо размножению? Да и  секс  здесь скорее
по учебнику, чем по вдохновению: помешанные  на гигиене американы ежедневным
мытьем  отбивают у себя секс-запах, а из пяти  чувств именно  обоняние самое
либидоносное. В зверином мире  самец чует носом  самку за многие мили,  а  в
человечьем - в упор не замечает. Вот и получается: Эрос без Венеры.
     Расставим теперь декорации.
     Вовсе  не  потому, что следую  классическому  уставу. Скорее  наоборот:
проза у  меня  лысая, что здешние орлы. Но  Аляска,  где я оказался впервые,
поражает  даже  бывалого  путешественника,  коим являюсь,  хотя  путешествую
преимущественно на восток, а не  на  запад,  а такую  даль - впервые. Европу
знаю  лучше, чем Америку,  натурализованным гражданином которой числюсь. Вот
именно:  числюсь.  Это  обо мне написал Генри Джеймс: "он усердно  занимался
географией Европы, но географией своей родины полностью пренебрегал."  Тихий
океан увидел  впервые,  Аляска  - только  шестнадцатый  штат,  в  котором  я
побывал. Человек тут живет внутри  природы, озера и горы по сю пору  не  все
поименованы, а иные, наоборот, поименованы многократно: индейцами, русскими,
испанцами, англичанами. Тропы забираются высоко в горы,  теряются в болотах,
лесах или  на альпийских  лугах,  да и люди  не  всегда возвращаются из этой
первородной природы,  и  на месте их гибели или  исчезновения стоят  кресты.
Даже самолет - рухнул в прошлом году да так и  лежит,  застряв в деревьях на
склоне горы, с незахороненным летчиком.
     Декорации ради  декораций? Отчасти. Обычный мой трюк в путевуй прозе  -
если сюжет  не достанет, позабавит дорожный маршрут, место действия окажется
важнее самого  действия. Ведь я и  сам,  нацелься на  любовное приключение и
потерпи  крах,  не  знал бы, что и  делать. А так -  киты, медведи,  тотемы,
индейцы племени тлинкитов, первородные леса, остывшие и действующие вулканы,
голубеющие глетчеры, плывущая, летящая над  водой, а то и посуху из  мощного
инстинкта  жизни навстречу смерти семга и прочие диковины если и не  утешили
меня,  то  утишили мою печаль.  Кто знает,  может природа и  возбудила меня,
послужила изначальным импульсом к тому, что случилось.
     Стоял   сентябрь,  а  с  некоторых   пор   осень  волнует  меня  как-то
по-весеннему.  По  совпадению с  собственным  увяданием?  Когда  я поцеловал
Хеллен впервые,  она сделала большие глаза,  не отвечала  и не  противилась,
только как-то странно смотрела на меня. Я отлип от нее, и Хеллен очень мягко
сказала:
     - Мне надо привыкнуть.
     - К чему привыкнуть? - крикнул я, но молча.
     Проклятый возраст!
     То есть  никак от меня не ожидала,  а  я-то был уверен,  что к тому все
идет, и поцелуй был естественным продолжением наших разговоров и прогулок  в
парке  тотемов  и по  дороге к  озеру  Medvejie, а  для  нее  - вот черт!  -
неожиданным. Как же  так?  Выходит,  с ее точки зрения я  так  же безнадежно
стар, как с моей - мои ровесники? Ничем от них не отличаюсь, в этом качестве
больше не котируюсь, и мое дело - труба?
     Даже не отказ, хотя лучше бы отказ, которому я из инстинкта приискал бы
уважительную и не обидную для себя причину. Ну, например,  она  предпочитает
однополую  любовь, и разбитная  толстушка медсестра Айрис, с  которой они на
пару  снимают крохотный  домик на Монастырской улице, где  время от  времени
дают  приют  изгнанным  из дома, одичавшим  индейским ребятишкам,  не просто
подружка,  но также сожительница.  Или не хочет изменять  Брайену,  жениху в
Джуно,  пусть даже это формальный  брак  - контракт на  разведку аляскинской
тайги у Хеллен  кончался, а возвращаться на родину ей не  хотелось. Что если
ее предстоящий брак вовсе не по расчету? Или не только по расчету?
     Мы  сидели у нее на балконе, я испытывал некоторую неловкость, не зная,
что делать  дальше - предпринять  еще  одну попытку  или  отложить до лучших
времен, а пока вернуться  к прежним отношениям? Над морем кружил орел, а  на
лужайке перед домом резвился Питер  Пен,  вечное дите,  которого она всюду с
собой  таскает и которому не суждено повзрослеть: пяти  месяцев от  роду кот
неосторожно поел  отравленного  моллюска, чудом  спасли, но  теперь  у  него
искривленный  позвоночник, он  остановился в развитии - и в  умственном, и в
физическом. К примеру, стучит  зубами на пролетающие  самолеты,  принимая за
птиц.
     И  тут  на  наших глазах произошло нечто из  ряда вон, хоть я уже успел
привыкнуть к  здешним  орлам.  Да и ходят  они по земле  довольно  неуклюже,
напоминая  индюшек,  особенно  молодые, сплошь серые  орлы,  потому что свое
национально-символические оперение  приобретают  только  на  четвертом  году
жизни. Кстати, Бенджамин  Франклин предлагал в качестве национальной эмблемы
именно  индюшку,  но  победил  орел.   По   справедливости:  в  полете   эти
геральдические птицы, нет слов,  как хороши и, набрав  высоту, недвижно, без
единого взмаха  крылом, парят в воздухе, вертя белой  головой и  высматривая
острым  глазом  добычу за  многие  мили.  Так,  должно быть, издали  орел  и
высмотрел  Питера  Пена  и  камнем  пал  на него.  Котенок  был  обречен, но
инфантильность  его  спасла.  Заметив летящего  на  него  орла и  приняв  за
птичку-невеличку, Питер Пен  подпрыгнул  высоко в воздух, чтобы ее схватить.
Промахнулись  оба, и орел тяжело, вразвалку, заковылял по лужайке, ничего не
видя окрест. Питер Пен выгнул свою и без того кривую спину и зашипел, только
сейчас  поняв, что  птица  несколько превышает воробья и даже голубя. Чем не
вариация на тему "Давид и Голиаф"?
     Я  наблюдал  за  орлом, пока  он  не истаял  в  воздухе,  а  Хеллен уже
прижимала  своего  вечного котенка  к груди. С ней  случилось  что-то  вроде
истерики, а давно проверено - ничто так  не возбуждает, как женские слезы. О
эти пригласительные слезы... Женские слезы, женские чары. Помню, как удивила
меня  своей неточностью, наоборотностью фраза  в  одном хорошем романе: "Его
захлестнула жалость, напрочь  смывая и страсть, и желание." Жалость  - это и
есть  желание, утешать  - значит  любить.  Как  еще  мужчина  может  утешить
женщину? Думаю, что и женщины как-то расслабляются от собственных слез - вот
и еще один путь от глаз до гениталий. Помню, однажды, в далекой молодости...
Столько лет прошло, а как вчера, о Господи!
     - Здесь должны жить сплошь патриоты - ежедневно  видеть  живьем  символ
Америки! - сказал я, чтобы разрядить обстановку.
     Я прилетел в Ситку, когда  его девятитысячное  население живо обсуждало
местные  новости.   В  православной  церкви  низложили  попа  за  совращение
несовершеннолетних   прихожан,  а  основателю  города  Александру   Баранову
подвыпившие тлинкиты, которых русские называли колошами, спилили  ночью нос,
хотя  скорее  всего  это эвфемизм, как  сбежавший  нос  коллежского асессора
Ковалева, отрубленный палец отца Сергия или срезанная Далилой коса Самсона -
понятно, не в длинных власах заключена была  его нечеловечья сила, а в корне
жизни. Тем более, у здешних аборигенов  обрезание  гениталий  - полузабытая,
ушедшая в подсознанку традиция, а поди обнаружь их  под бронзовыми штанами у
главного правителя русских поселений в Америке.
     -  Русско-индейские  делишки!  -  махнул рукой  женатый  на  филиппинке
шотландец  Камерон  на  том самом барбекью на берегу океана,  где я  впервые
увидел Хеллен. Как русского, меня коробило от такой уравниловки. Тем более я
сталкивался с этим не впервые. Даже  у них в  музее  Шелдона Джексона, с его
первоклассной коллекцией индейских  масок  и тотемов, я почувствовал  то  же
странное   отождествление   колонистов   с   туземцами.   А   что   если   с
протестантско-англо-шотландской  точки  зрения   мы  с  индейцами  одинаково
дикари?
     Присланный  из  Джуно,  чтобы  утешить  прихожан  православной  церкви,
"индейский доктор" Ник - психиатр? гипнотизер?  проповедник? знахарь? шаман?
- объяснил мне:
     - Борьба у  них шла  с переменным успехом.  Сначала  русские  потеснили
индейцев, потом индейцы вырезали всех русских вместе с завезенными из России
алеутами, пока  русские не взяли реванш. Индейцы ушли  в  леса и  уплыли  на
другие острова, а возвратились только через  двадцать лет и мирно зажили бок
о бок  с пришельцами.  Русских давно уже нет, вот тлинкиты и  мстят статуям,
когда  у них  на почве алкоголизма  пробуждается  историческая  память.  Два
месяца назад несколько могил на русском кладбище своротили.
     Я  успел  побывать  и  в русской церкви,  где  проповедь  по-английски,
псалмопение  по-русски,  а среди прихожан ни  одного русского, и  в  грязном
индейском гетто с ярко размалеванными домами,  пьяным населением и бродячими
псами,  и  на этом кладбище,  которое русским  называется  условно  -  не по
этносу,  а  по  вере здешних  обитателей. Как евреи - не этнос, а религия  в
американском понимании. Одно только русское имя  и  обнаружил  на треснувшей
плите.  Остальные - англичане  и индейцы, принявшие  православие. Следит  за
кладбищем  (как и за двумя другими, неправославными) на добровольных началах
Джо,  тоже  индеец,  но из  племени  хайда, местный сказитель,  storyteller,
который до того  нейтрален  и спокоен,  будто нет  человека  вовсе, пока  не
заводится  и  не  входит  в   транс  во   время  выступлений  -  его  предки
шаманствовали, а  он сказительствует.  Чем не пример для подражания? Беру за
образец.
     Вот  и  на   барбекью  он  сидел  отрешенно,  равнодушно  внимая  нашим
разговорам, и одному Богу известно, где витает его душа, пока ее хозяин (или
раб) не  впадает в  шаманский транс рассказчика. Не встрял даже, когда зашла
речь о его соплеменниках и неискоренимой  традиции среди них: инцесте. Как в
стародавние времена, отец трахает малолетнюю дочку.
     Зато веяние  новых времен:  жена заставляет мужа  натянуть презерватив,
чтобы чадо не забеременело.
     Здесь   мнения   разделились:   одни   осуждали  нововведение,   другие
приветствовали.
     - И  это несмотря  на традиционное  табу  на  внутриклановые  женитьбы:
"орел" должен жениться только на "вороне".
     Эту  справку  выдал  владелец  картинной галереи Майкл, молодой человек
родом  из Нью-Йорка,  с  красивой, проглотившей  язык женой-калифорнийкой  и
ангелоподобным  беби, которому  он  время  от времени  совал  в  рот  палец,
предварительно  обмакнув в вине,  и дите чмокало от  удовольствия.  Так и не
понял - то ли его жена совсем уж неартикуляционна, то ли стеснялась. А может
прерогатива слова у них в семье,  пока еще не  заговорил полуторалетний Лео,
принадлежит Майклу? Среди прочего, он поделился с нами идеей соединительного
между  Аляской  и  Россией  туннеля  по  дну  Берингова  пролива,  наподобие
Ламаншского,  а  в  ответ  на  скептические  улыбки   присутствующих  горячо
предсказал,   что  в  следующем  столетии  туннель   проведут   даже   через
Атлантический океан,  соединив Америку с Европой.  Наш век был на  последнем
издыхании, а потому допускались любые домыслы насчет грядущего и неведомого.
Формальной  смене  четырех цифер в календаре придавали  почему-то сакральное
значение.
     -  Орел и  ворон  -  тотемы  разных  кланов, - пояснила для  меня,  как
cheechako,  пришельца, самая  молодая среди нас, не считая беби,  которая  и
оказалась полькой Хеллен.
     -  Обратная  зависимость,  -  сказал Ник,  который никогда  не снимал с
головы  капитанскую  фуражку,  прикрывая  раннюю  лысину  и  обозначая  свое
греческое происхождение, хоть  родом  из  Сицилии. - Потому  и  табу,  чтобы
искоренить инцест. Не говоря  о том, что  ворон, родовой эпоним  тлинкитов -
плут и трикстер, а уж в сексуальной  жизни творит  черт знает что. Время  от
времени меняет  собственный  пол. Нашел как-то на морском берегу гребенчатую
раковину и женился на ней.
     Сам Ник, который лечит индейцев от алкоголизма и самоубийств,  за что и
прозван "индейским доктором",  взял в  жены  девушку из  почти уничтоженного
племени  пронзенных носов, но в прошлом году, пока он  странствовал вместе с
Хеллен и  Брайеном  по совсем диким  местам Аляски,  ее  на улице  Анкориджа
лягнул  насмерть забредший в город  сохатый,  и теперь у Ника  чувство вины,
хотя само это дикое путешествие было бегством от жены после того, как та ему
изменила.   А  чего   ради  отправились  с  ним  вместе  Хеллен  и   Брайен?
Предсвадебное путешествие? Они были едва знакомы.
     - Запреты на то и существуют, чтобы их нарушать, - примирительно сказал
Камерон,  у которого  у  самого  четверо дочек, и  все  заглазно  обсуждают,
предпримут  ли они с  женой еще одну  попытку. Зато в бизнесе ему везет,  он
самый  богатый в  Ситке  человек - начал  с рыбачьей  лодки,  а кончил (если
только  это конец)  мощной фирмой для туристов  с дюжиной катеров  и яхт,  с
гостиницами и ресторанами. Он что-то мне говорил о пяти видах семги, называя
индейские имена и их английские аналоги, но, увы - в  деревянное ухо: я - не
рыболов, а грибник, да к тому времени я  уже увлекся разговором с Хеллен,  а
скорее - ею самой. Запомнил я только оба названия королевской семги: чинук и
кинг.
     На  том барбекью  нас  вместе с  беби  было девять человек,  я - старше
остальных  лет на  десять-двадцать, а Хеллен, за которой сразу же приударил,
сочиняя в  уме рассказ под названием "Тебе ничего здесь не светит, дружок" и
полагая, что дальше названия  и легкого флирта на фоне природы дело  в обоих
случаях не пойдет, -  на целых двадцать восемь.  Не знаю как кого, меня  эта
разница  не колышет. Наоборот.  Все  больше  и больше  тянет к  молодым. Как
вурдалака - к живым. С  каждым годом, все сильнее  чувствую себя чужим среди
своих  и тайно мечтаю  быть  своим среди  чужих. Говорю  не о сверстниках  в
розницу, но в целом, оптом - о поколениях. Мне мое - во где! И дело тут не в
возрасте.  Как себя  помню, мне  всегда было чуждо  мое  поколение.  Главная
неудача  моей  жизни -  не  в  то время родился, разминулся  во  времени  со
следующими   поколениями.   Любым   из   них.   Нынешними   двадцатилетними,
тридцатилетними,  сорокалетними. С такими вот, как на этом барбекью. С  моим
поколением мне давно не по  пути, тем  более  конечный пункт этого пути  все
более ясен. Вот я и задумал дезертировать. Точнее катапультировать в  другое
поколение.
     Понятно, я  сознаю физические  пределы,  которые ставит мне  возраст. К
примеру, не  смог бы, наверно, составить компанию Нику, Хеллен и ее будущему
жениху  Брайену  в  их  250-мильном  странствии  по  незаселенному,   дикому
побережью Аляски - на обтянутом кожей каике вокруг Адмиралтейского  острова,
а  потом через горы  Брук Ранже  до  арктических деревень,  где  они жили  в
ледяных иглу  и  ели сырьем  китовье мясо,  включая  muktuk, кожу и ворвань,
которые эскимосы почитают за деликатес. Такие вот бездорожные, малодоступные
места  называются на  аляскинском жаргоне bush. Я видел возбуждающий снимок,
где  они втроем  -  на  фоне  глетчера с  тяжелыми рюкзаками  за  плечами  и
абсолютно голые: в центре прекрасная Хеллен, по бокам обладатели  обрезанных
пипирок. С  особым  интересом  рассматривал Брайена -  не  только  эффектные
гениталии, но  весь  его нордический  облик.  Высокий,  красивый, напоминает
викинга, хотя мое представление о  последних не из первых, понятно, рук. Как
они ее, интересно, распределяли  между собой? Групповуха? По очереди? Только
с будущим  женихом? Или  им  за дорожными тяготами было не  до того? Еще  не
поздно поинтересоваться у нее самой.
     Что говорить, Хеллен ужасно привлекательна,  но вычленил ее из компании
я по  иному признаку -  славянскому.  Признаюсь в моей слабости. Хоть в этих
делах я  - космополит, и  в небольшой моей женской коллекции - представители
разных племен, но славянки обладают для меня каким-то особым магнетизмом. Не
уверен что  сексуальным,  хотя  в  конце концов сводится к  сексу.  Особенно
здесь, в Америке,  где славянок - днем с  огнем.  А  не  переехать ли  мне в
Чикаго? Нашлись общие темы, нам обоим более близкие, чем алкоголизм и инцест
среди  аборигенов   -  Пушкин  и  Мицкевич,  генерал  Ярузельский  и  маршал
Пилсудский, Окуджава, Достоевский, Папа Римский, запрещать  или не запрещать
аборт.  Вплоть  до либерума вето, национального  вклада  Польши  в  развитие
мировой демократии, хотя так далеко за  ней никто и не последовал. Разве что
Совет безопасности ООН - там  каждый член обладает  правом вето. Хеллен  мне
нравилась  все  больше, я не  нашел иного способа это выразить, как  поднять
тост "Еще Польска не сгинела!", хотя имел в виду  лично ее.  По-видимому, мы
были в одинаковой  степени  подпития  и возбуждения  - Хеллен  тост-эвфемизм
нисколько не смутил, нас это как-то даже сблизило.
     Взяв по банке  пива, спустились с ней к  воде,  от которой  подванивало
рыбной мертвечиной.  Не  помню кто первым  пожаловался  на одиночество среди
американцев, а другой  с  ходу поддержал. Зато знаю точно,  кто процитировал
Анну Камиенскую: "бред невозможных возможностей" - я об этом поэте  и слыхом
не слыхивал. И  относились  эти  слова не  к политике  и  не к литературе, а
каким-то  образом  нас  лично  касались.  В  самом деле,  почему  нет?  Если
обнаруживаешь  вдруг  такое редкое  в нынешние  времена крутого  одиночества
родство  душ, то почему не тел? Пусть даже род инцеста - как  между братом и
сестрой? Кто  еще может оценить  юные прелести, как не  старик, а я  еще  не
старик.
     К  тому времени я уже  поехал, мозги набекрень. От вечернего холода, от
обильных  возлияний или  от нервного  возбуждения, меня стало трясти, Хеллен
взяла меня под руку, она тоже  дрожала.  Или мне показалось? Мы  продолжали,
перебивая  друг  друга,  говорить  на  чужом  нам  обоим  языке  и не  сразу
расслышали, что нас зовут - барбекью закончился.
     Сговорились встретиться завтра  в  галерее  Майкла на  Линколн-стрит  и
отправиться вдвоем к Медвежьему озеру: стояла такая  шикарная осень, грех не
воспользоваться. Потому  что в сентябре здесь положено идти сплошным дождям,
на эту тему  много  шуток, типа  "Зато над тучами и туманами  всегда солнце"
либо "За один  солнечный день мы платим месяцем непогоды", а резиновую обувь
так  и зовут -  Sitka slippers, ситкинскими  шлепанцами,  и  раздражение  от
невозможности   выйти   наружу   поздней   осенью   и   зимой  называют   не
клаустрофобией, а cabin fever, комнатной лихорадкой.
     А зима уже катит в  глаза. На память  об этой поездке, помимо индейской
маски  с  зубным  оскалом  и  вытекшим  глазом, сувенирного  тотема  и  юлу,
эскимосского ножа, я увезу в Нью-Йорк приобретенную в галерее Майкла большую
гуашь "Зима на Аляске", на которой, хоть  и декоративно, но  с  натуральными
подробностями  изображена  ебля  - а что еще  делать  долгой, бесконечной, в
полгода,  зимней  ночью на Аляске?  Впасть  в зимнюю спячку подобно медведю?
Взвыть белугой?  Есть анекдот  про  местного индейца,  который  обвиняется в
убийстве, и судья его  спрашивает: "Что вы делали  в ночь с  1 октября на 31
марта?"
     Проснулся ни свет ни заря и все никак не мог вспомнить - какого цвета у
нее  глаза,  какой формы  нос,  какая прическа. Бред какой-то!  Помню только
груди под свитером - маленькие, округлые, девичьи. Да еще общий  невзрослый,
мальчишеский какой-то вид. И ни одной конкретности, кроме  груди, до которой
так хотелось  дотронуться  - все время  ловил  себя  на этом естественном  и
беззаконном желании. Эмоция заслонила объект, на который направлена.  Шел на
свидание с незнакомкой с девичьей грудью и мальчиковой внешностью.
     Явился  немного  раньше,  покупателей  ни  одного, туристский сезон  на
исходе. Круизные пароходы, на которые вся надежда, возвращались на юг, минуя
Ситку, а туристы с паромов как  потенциальные покупатели - полная безнадега.
От нечего  делать  Майкл развлекал  меня, демонстрируя  статуэтки из  oosik,
моржового хуя,  которыми его снабжал искусник-эскимос.  Моржово-хуевые  (или
хуево-моржовые,  как  ни двусмысленно  прозвучит)  скульптуры шли нарасхват,
особенно у женщин  - стоило только  намекнуть, из чего  сделаны.  По  тысяче
долларов и больше.  Единственное животное, член которого  держится на кости,
да еще таких солидных размеров  - больше 25-ти  инчей.  Сами по  себе либо с
вставленной внутрь лампочкой, ооsiks тоже продаются, но это уже как sex toy.
Что ни говори, экстраваганза.
     За  этим  занятием  нас  и  застала  Хеллен:  глаза  серо-зеленые,  нос
короткий,  волосы  светлые,  среднего  роста,  грудь,  как  я  уже  говорил,
небольшая, девичья.  Какое это имеет отношение  к  нашему с ней  сюжету!  Не
описываю же  я  самого себя, и читателю  все равно, какого я  роста и какого
цвета у меня глаза.
     - Сколько же надо убить  моржей ради туристских капризов, - поморщилась
Хеллен.
     - Думаете, не говорил ему? - стал оправдываться за автора Майкл. - А он
в ответ,  что  моржей его  родня  на  берегу  Берингова  пролива  все  равно
традиционно  истребляет,  несмотря  на запреты  - ради  мяса,  кожи, бивней,
ворвани.  Моржовые хуи -  побочный  продукт  этой древней, как мир, охоты. И
заверил меня, что ни один морж не был убит ради его пениса.
     Со вчерашнего  барбекью  воздух  Ситки  был  пропитан  тонким  ароматом
эротики,  но  чувствовал  ли  это еще кто? Это мне  и  предстояло выяснить в
походе к Медвежьему озеру,  но мои скорее смутные, чем  блудливые планы были
неожиданно   нарушены:   воспользовавшись   отсутствием  покупателей,  Майкл
перепоручил лавку  своему работнику и увязался с нами. Прогулка  вдвоем была
превращена в экскурсию. И может мне показалось,  но Хеллен тоже предпочла бы
остаться  со  мной  вдвоем,   хотя  и  дружила  с  Майклом.  Кто  ничего  не
почувствовал, так это Майкл.
     Я один был безоружный - Хеллен и Майкл взяли с собой по ружью на случай
встречи  с хозяином здешних лесов. "Стрелять лучше в землю,  чем  в воздух -
звук громче", сказал Майкл. Попутно сообщил также, что  бить  по оленю надо,
когда  он тебя  не  видит  - иначе  тот напрягает мускулы, и мясо становится
жестким.
     Повезло или  не  повезло,  но  ни  один зверь нам на  пути не  попался.
Единственный  привет от  Торопыгина мы нашли на  тропе в  виде большой  кучи
смолистого говна, от него еще шел пар. Меня всегда поражает, сколько лесного
зверья нас видит, оставаясь невидимым, как только что просравшийся медведь.
     - Была бы у тебя менструация, мигом бы притопал, - сказал Майкл Хеллен,
а смутил меня.
     Оказывается, медведь, с его  великолепным обонянием, чует менструальную
женщину за много миль и возбуждается, а потому не рекомендуется отправляться
в лес в период течки. То есть когда месячные.
     Всю  дорогу  Майкл  говорил  непрерывно.  Настоящий рог  изобилия -  от
индейских мифов до местных сплетен. Было бы неблагодарностью с  моей стороны
пенять ему за эту  информационную атаку, гид и  рассказчик он отменный, но я
бы предпочел услышать все это в иной обстановке. Скажем, за вечерним столом.
Помимо того, что это меня  отвлекло  от Хеллен, я  не  успевал оглядеться, а
было на что и помимо подглядывающего за нами невидимого медведя. Огромный, в
пять  обхватов, hemlock (по-русски,  тсуга)  и  свисающие с него  лохмы мха,
исполинский  лопух,  который  зовется "копытом  дьявола", серебристые  ленты
горных  водопадов, косяки  плывущей против  течения  себе на погибель семги,
наконец сами тропы, проложенные тлинкитами и заботливо укрепленные лесниками
и  экологами.  К  последним  принадлежала  по  профессии  Хеллен,  почему  и
оказалась   в  такой  дали   от  родины.   Иногда   ей  удавалось   вставить
словечко-другое  про  здешний  лес. Я тоже разок  пробился сквозь  Майкла и,
сославшись на Важу Пшавелу, назвал лежащие на вершинах тучи "мыслями гор"
     -  В таком  случае  аляскинские  горы  -  сплошь философы, -  мгновенно
отреагировал Майкл. - Думают непрерывно, тучи с них не слазят.
     Тропа иногда  круто  забирала  в  гору, и  мои спутники вынуждены  были
приноравливаться к моему замедленному на подъемах шагу - не хватало дыхания.
В конце концов, счел  за благо под разными предлогами поотстать и окруженный
первозданной,  как  в   мифе,  природой  предался  возвышенным  и  горестным
размышлениям.
     Не пора ли  признать, что не только  молодость, но жизнь прошла, потому
что какая  же это жизнь - старость, которая  катит в глаза, хоть и нет иного
способа  жить долго,  но зачем, спрашивается, жить долго? И почему ей надо к
мысли обо мне, как  любовном  партнере, привыкнуть, когда нам ладно во  всех
других  отношениях? Почему не  в  этом?  Почему не  попробовать?  Разве  это
справедливо, что меня волнует ее юная плоть, а  ей даже  не представить этот
тип отношений со мной? Почему  я у  нее только для души, а для тела ей нужен
ебур-викинг,  к  которому она, изголодавшись, отправляется завтра в Джуно  и
зовет меня с  собой? В качестве кого?  Соглядатая  их любовных игр? "В Джуно
есть что поглядеть." Еще бы! Все, что мне остается -  это подглядывать. Свое
я оттрубил. Черт, мы разминулись с ней во времени.
     Вернувшись с  этой четырехчасовой прогулки, Майкл отправился в галерею,
а мы с Хеллен заглянули в тотемный парк, где она, с ссылкой  на Фрейда, Юнга
и  Леви-Строса, объясняла мне магическую  символику звериных образов на этих
кедровых истуканах.  В иное время внимал бы ей с бульшим интересом, особенно
когда дело касалось либидоносного шельмы  Ворона, а тот  глядел на меня чуть
ли не с каждого  фаллического столба,  но я  так  ухайдакался  по  дороге  к
Медвежьему  озеру и обратно, что слушал вполслуха, и, придя домой, вырубился
на целый  час. К вечеру, отдохнув, пошел к  Хеллен (хохотунья-ирландка Айрис
как  специально  была  на  ночном  дежурстве в  больнице),  где  и  наблюдал
несостоявшееся орлиное  покушение на  ее инфантильного кота, а  потом утешал
его плачущую хозяйку и с  трудом сдерживал желание. А почему, черт побери, я
должен сдерживаться?
     Рано утром на  следующий день мы сели на паром  с золотым колокольчиком
на носу и отправились по внутреннему пассажу в Джуно, наблюдая на 10-часовом
пути дикую  природу. Мы вклинивались внутрь ландшафта,  он расступался перед
нами,  как половинки театрального занавеса. Хвойные острова с  медведями  на
песчанистом берегу,  резвящиеся киты,  трогательные выдры, лежащие в воде на
спине сложив  на  груди лапки, плывущая лосиха с лосенком. Диковинный, ни на
что не похожий мир,  я воспринимал его  глазом, ухом, носом, но в моем мозгу
не оказалось  для него  соответствующей полочки. Я мучился,  не зная, к чему
его отнести и с чем сопоставить. В конце концов притомился  от наплыва новых
впечатлений и -  последняя попытка,  до Джуно  осталось часа три - предложил
Хеллен  спуститься  вниз в  каюту. Хеллен ничего не ответила и  осталась  на
палубе.
     Послеполуденный отдых -  вовсе  не  возрастное, а  вечное мое свойство:
натуральный позыв  организма  с юных лет. Как себя помню:  есть возможность,
сосну часок днем. Вместо одного,  два дня получается. А тем более здесь,  на
Аляске, где  я умаялся  физически  и  душевно. И  вот, стоило только  голове
коснуться подушки, я как провалился, и  те  диковины, которые видел и слышал
наяву,  явились теперь во сне.  Мне снилась реальность, невозможная как сон.
Виденное  проносилось  в  спящем  мозгу  как  причудливые,   фантастические,
небывалые  видения.  Вот  многотонная  туша  кита  повисла  в  воздухе,  как
Магометов гроб, между небом и землей, точнее - между небом и водой. Метрах в
двухстах  от  нас стоял на песчаном берегу на задних лапах гризли и,  задрав
голову и широко раскрыв пасть, беседовал со  своим медвежьим богом, но потом
оказалось, что это никакой  не медведь,  а голый викинг с  торчащей  пипкой.
Скривив морду  от боли, морж вырезал из  собственного члена  oosik.  Из воды
высовывались хуеподобные тотемы,  на  каждом сидел ворон-трикстер и,  широко
расставив крылья, сушил их. Вдали плыла к берегу лосиха с лосенком, а позади
качался на волне труп забитой ее копытами девушки-индианки. Совсем  рядом  с
пароходом лежала на спине, с трогательно сложенными на груди  лапками выдра,
но я  вгляделся и  узнал в  ней Хеллен, которая  прижимала  к  груди  беби с
бутылочкой,  а в ней вместо молока было красное  вино  - беби был кошачий, и
над ним  делал хищные  круги орел.  Присмотрелся  внимательней -  в кошачьей
морде  стали проступать  человечьи  черты,  и  я  опознал  ангеличного  Лео,
повидать которого приехал в Ситку.
     Появились первые айсберги, как предвестники того ледяного  массива,  от
которого они  откололись,  а  потом  словно персонаж  из  алеутского  мифа -
голубой глетчер  по имени  Менденхолл,  природный  бульдозер.  И тут к  моей
реальности примешалась чужая: прямо на  меня плыл "Титаник", и  я был  среди
его пассажиров и с верхней палубы наблюдал все то, что видел с парома.
     Мы проплывали покрытые  мощной теугой  гористые  острова,  самоубийцами
стремглав летели  вниз водопады,  над  нами кружили лысые орлы, закормленные
природой чайки выклевывали из живой семги самое лакомое - глаза. Мир был как
в   первый  день  творения.   Весь  этот   сюр  отражал  как-то  реальность.
Преображенная, она проносилась повторно на задней стенке глазной сетчатки, и
я  бы  так  и не понял, во сне  или  наяву,  если бы вместо  парома по имени
"Титаник" не оказался вдруг в своей старенькой "тойоте камри", которая мчала
меня в Россию через Берингов пролив по подземному туннелю, сработанному-таки
стараниями аляскинских прожектеров и сибирских умельцев.
     Тут  вдруг раздался грохот раскалываемого глетчера, хотя это был, как я
догадался, всего лишь стук в дверь, каюта осветилась синим пламенем, и в мой
дикий сон плавно, как лебедь, вплыла Хеллен.
     Через два  часа  мы стояли с рюкзаками на верхней палубе и глядели вниз
на  приближающийся  берег.  Я  первым  обнаружил  на   пристани,  к  которой
пришвартовывался  наш  многоэтажный  паром, фигуру  викинга,  узнал  его  по
фотографии и глазам не поверил:
     - Вон смотри! - схватил я Хеллен за руку. - Твой жених. Голый!
     Хеллен глянула вниз, а потом обернулась ко мне.
     - С чего ты взял? Это такой юмор?
     - Разве это не твой жених?
     - Да, это Брайен. Но только он не голый.
     Аберрация зрения?  Мозговое  смещение?  Так  странно  было  видеть  его
одетым, а бежевый цвет куртки я сослепу или со сна принял за цвет его тела.
     Неожиданно для себя  принял решение не сходить на берег, а двинуться по
водному хайвею дальше на север. Что мне Джуно? Торопливое прощание, неловкий
поцелуй  - Хеллен как-то неудачно повернула голову, вот я и чмокнул  воздух.
Через  пару минут я  увидел, как она встретилась  с  женихом.  Их объятие не
показалось  мне таким уж страстным, и стыдно  сказать - меня это обрадовало.
Они направились к стоянке, Хеллен обернулась, ища  меня глазами, но рукой на
прощание  так  и  не  махнула. Скорей всего  не отыскала меня  среди  других
пассажиров, которые стояли на палубе. Забыл сказать: ростом я невелик.
     Я  отправился в бар  и  в полном  одиночестве отменно надрался. Сидя за
стойкой,  водил пьяным пальцем по  карте. Что там впереди? Хунах?  Густавус?
Скагвей? Где  бросить  якорь? Как дикарь,  не отличаю  сон от  яви, витаю  в
эмпиреях,  грежу  наяву. Что у нас с ней  произошло во  сне  и что  - наяву?
Родство  душ,  сплетение  тел,  одиночество  вдвоем.  И  как  отучить  моего
великовозрастного  сына,  который вовсе не Майкл, от этой опасной привычки -
совать в рот милому, смышленому  Лео обмакнутый в вино палец? Что ни говори,
а в родовой амальгаме  моего  внука  две  крепко  пьющие  нации - русские  и
ирландцы.
     Дурная наследственность.



ОКАРИНА

     Потускнел на небе синий лак,
     И слышнее песня окарины.
     Это только дудочка из глины,
     Не на что ей жаловаться так.
     Ахматова
     - Кот  Вова, у тебя есть пенис?  - спрашивает  меня двухлетний сын моей
невестки, как я предпочитаю конспиративно называть Лео,  а еще чаще - "сыном
моего сына". Соответственно, и он меня зовет не дедом, а "котом Вовой".
     - Что он сказал? - переспрашиваю  я невестку,  делая  вид, что не понял
детский воляпюк,  да и  в самом деле не очень веря в то, что услышал. Хотя в
нашем совместном путешествии по юго-западу Америки я уже попривык к выходкам
этого продвинутого беби,  с которого, как загар, сошел прошлогодний, когда я
его увидел впервые в Ситке, Аляска, ангельский шарм и наступил самый трудный
период - от двух до трех, когда от мамки рвутся в тьму мелодий и не признают
ничьих  авторитетов. Плюс, конечно, ирландский гонор, хотя  в  его  кровяной
амальгаме ирландских пара капель всего,  а вот дают  о себе  знать. "Leo  is
bigger", показывает  он  на  пацана вдвое  его выше  и  толще. Когда  чем-то
недоволен,  пускает  в ход  кулаки либо кричит  своим  попутчикам "Go away",
включая того, кто за рулем.  "Ты  - плохой шофер", - добавляет он  лично для
него. То есть  для  меня. А  потом как ни в  чем  не  бывало  расплывается в
райской улыбке.
     Кабы  только  с  людьми!  Вот  дневное  светило  слепит  ему  глаза,  и
рассерженный Лео орет: "Sun, go away!"  Тоже мне Иисус Навин, хотя тот вроде
бы, наоборот, заставил солнце светить  ночью.  Зато  обожает  луну и  всегда
первым проницает  ее на еще  дневной  тверди.  Когда солнце заходит, а  луна
прячется в тучи, может и зареветь. Среди русских  слов, которые я вбиваю ему
в голову - луна. Он объединяет луна  с moon и нежно шепчет, едва  завидев ее
бледный серп:
     - Муна...
     Все же "пенис" мне, видно, послышался.
     -  Он спросил,  есть  ли у  тебя пенис,  -  подтверждает  невестка, чей
восьмимесячный  живот  неизвестно  с  какого  пола  фетусом  держит  меня  в
постоянном  напряге:  как  бы  не  разродилась  по  пути.  На  всякий случай
высматриваю дорожные  знаки  с буквой "H",  но  мы  мчим часами по безлюдной
местности,  пока   не  попадается   какая-нибудь  забытая   Богом  индейская
резервация.  Как-то не  рассчитали,  кончился  бензин  - с час ждали  другую
машину, чтобы отсосать.
     Живот ей здорово мешает, не знает куда деть. Не вмещается в спальник, и
она  использует тот как одеяло, а  спит на самонадувном матраце,  который  я
подарил ей пару дней назад на годовщину свадьбы с моим сыном - празднуем без
него. Попеременно  садимся за руль, то и дело меняем положение водительского
сиденья  -  я придвигаюсь вплотную  к рулю, она отодвигается  чуть  ли не за
пределы машины, и все равно руль впивается  в моего следующего внука (-чку).
Лично я бы не выдержал и узнал, но они  ждут  сюрприза. Как и в первый  раз.
Как  и в первый раз, они хотят дочку: "Если мальчик, отошлем  в Китай". Даже
Лео орет "Нет - брату!"
     Я, с присущим мне  гендерным шовинизмом, надеюсь  на очередного мальца.
Кстати, предсказать со стопроцентной  уверенностью можно  только мальчика. В
девочке  врачи иногда  ошибаются - пенис, который занимает воображение  сына
моего сына, так мал у эмбриона, что рентгеновский луч не всегда нащупает.
     - Так есть у тебя пенис или нет? - хихикает невестка.
     Моя  невестка для меня загадка. Поначалу думал, что дело в разноязычии:
мой  английский мертв, как латынь,  ее английский - калифорнийского разлива,
тогда как  я привык к ньюйоркскому. По-русски она - ни гу-гу. По-английски -
тоже не  могу сказать, что очень уж артикуляционна. Или  это  мой сын  такой
говорун, что забивает ее? Застенчива? А может и вовсе телка? Красивая телка.
С хорошим бытовым вкусом и несильной тягой к декоративному искусству - любит
Матисса, увлекается  индейскими  петроглифами,  не пропускаем  ни одного  по
пути. Оставаться  с ней наедине  боюсь, и когда моя жена в последний  момент
отказывается лететь в Феникс, Аризона, откуда начинается  наш маршрут, а мой
сын сбегает от нас  через неделю, из Большого Каньона, сославшись на срочный
вызов с работы  (кто  знает,  может  и  так,  и  у  меня  просто разгулялось
воображение),  начинается  мука  этого путешествия, уравновешенная,  правда,
природными  феноменами  с  индейскими  вкраплениями.  О  тех и  других  знаю
понаслышке.  Был  уверен,  что  ничто  на  этом  свете меня  уже  не удивит,
отпутешествовал, отудивлялся, nil  admirari. И вот надо же - дивлюсь  на все
эти каньоны, пустыни  и пещеры с их обитателями:  летучими мышами, гремучими
змеями, скорпионами, тарантулами и индейцами навахо,  хопи,  пуэбло и прочих
колен индейских. С одним из этих обитателей мне случилось столкнуться нос  к
носу - встреча не из приятных.
     В Коралловых песках, что на юге Юты,  в моей палатке сломалась молния -
боялся,  что заползут лютые здешние  термиты или  налетят свирепые москиты и
искусают  меня всласть. Если бы!  Проснулся  глубокой ночью  и  никак не мог
вспомнить, где я - дома? в палатке? в мотеле? в могиле?  Что меня разбудило?
И вдруг почувствовал, что  не один. Высунул голову из спальника - ночи здесь
стоят лютые при  девяностоградусной по  Фаренгейту жаре днем,  когда  некуда
деться от  палящего солнца, пальцы в  цыпках, губы  в кровавых трещинах  - и
учуял легкий шорох слева от головы. Змея!
     О  них  здесь  предупреждают   надписи  на  каждом  шагу.  С  тропы  не
сворачивать,  по  тропе  ходить,  громко   хлопая   в   ладоши.  Змеи   тоже
предупреждают  о  себе  -  погремушкой  на  хвосте:  потому,  собственно,  и
гремучие.  Все  - опасны,  а опаснее  всех,  смертельно  опасен - коралловый
аспид, которому сам Бог велел  водиться в этой коралловой пустыне, названной
по окраске песков и по их генезису: когда-то здесь было дно моря.
     От страха  залез с  головой обратно в спальник. Любопытство взяло верх:
нащупал  фонариком угол палатки, откуда  доносился  слабый шелест.  То,  что
увидел, привело меня  в еще больший ужас, чем змея.  Передернуло от страха и
отвращения. Огромный мохнатый мясистый коричневый паук. Тарантул! Паук-волк.
Вспомнил его поэтическое прозвище - мизгирь (фонетически нечто среднее между
снегирем и миннезингером) и эпиграф к "Золотому жуку":
     Глядите! Хо! Он пляшет, как безумный.
     Тарантул укусил его...
     Сам  не  помню, как  оказался вдруг  снаружи, наедине  со  студеным,  в
крупных ярких звездах, небом.
     Невестка говорила, чтобы  не оставлял на ночь обувь вне  палатки - туда
залазят скорпионы: сунешь ногу,  а он тебя - цап. Живьем скорпиона не видел,
а  только  его бегущий  след в других песках, на  юге  Аризоны,  где  растут
10-метровые кактусы saguaro, птицы вьют в них гнезда, как в деревьях, да они
и  есть  деревья.  В  качестве  сувенира  купил  засушенного  скорпиона  под
стеклянным  колпаком,  бегло   сочувствуя  несчастным,  пусть  и  смертельно
ядовитым  насекомым:  гибнут  на  потеху  туристам.  Если  не  знать  о  его
смертельной славе, выглядит безобидно.
     Тарантул страховидней.
     Спросонок - плюс Эдгар По -  увидел в нем смертельного врага и не сразу
вспомнил,  что хоть укус ядовит и болезнен, человеку не опасен.  А застенчив
тарантул,  как девушка. В чем лично убедился,  когда полез обратно в палатку
прогнать и никак не мог  найти. Обнаружил в рюкзаке, забился в  самый  угол.
Что если он меня боялся больше, чем  я его? Выгнал  непрошенного  татарина и
забаррикадировал дыру тряпками.
     - Знаешь, с кем я спал эту ночь? - говорю наутро невестке.
     - Я - не твоя жена. Меня не колышет.
     - Мою жену тоже вряд ли бы всколыхнуло. Я спал с тарантулом.
     - Хорошее название для рассказа.
     -  По-английски,  где  tarantula  женского рода.  А  не по-русски,  где
наоборот.
     -  Странный этот  твой русский  - тарантулу превращает в тарантула.  Не
говоря уж об алфавите. У всех буквы как буквы, у вас - черт ногу сломит.
     - Это надо спросить с Кирилла  и Мефодия, - устало  говорю  я,  заранее
догадываясь, что моей невестке понадобится подробная сноска.  В самом  деле,
почему в святых у нас  ходят эти братишки, зашифровавшие славянские языки от
других  народов?  Алфавитный раскол полагаю более  серьезным,  чем церковная
схизма.
     Привет Чаадаеву и Пушкину.
     Взамен  тарантула  меня в  тот  день ужалила  оса.  И где! В  картинной
галерее. Устроилась на медной ручке, приняв за цветок. Как античные воробьи,
слетевшиеся на картину иллюзиониста Зевксиса  склевывать изображенный на ней
виноград.
     В  чем дополнительная сложность  моего общения с невесткой  -  разность
ассоциативных рядов,  в которых мы существуем.  Мой,  понятно,  богаче,  ибо
принадлежу  к  книжному  племени,  которое постепенно вымирает.  Как  и  мое
поколение. Увы, обречен жить - точнее  доживать  - вместе с  этим исчезающим
кланом. К  ее образным  координатам - с  калифорнийского детства, со школы и
колледжа, из голливудских и телевизионных  клипов  - абсолютно глух, они мне
невнятны. Вдобавок возраст - мы росли, теряли девство, прощались с детством,
взрослели, набирались знаний и опыта в несходные эпохи. Вот и живем теперь в
разных временах, мнимые современники.
     Эмигрировав, я утратил  - почти утратил - мир ассоциаций и  аналогий, а
что не сравнивается - не существует. Из  мира, где мне было  тесно, попал  в
мир, где меня нет. Выпал  из родного гнезда.  Падение  довольно болезненное,
чтобы  не  сказать  роковое, учитывая  мою  старомодную профессию.  Знал  бы
наперед, соломки подложил.
     Или  случись  моя  англо-ирландско-уэльская  невестка  более,  что  ли,
литературной,  удар был бы  самортизирован?  С ее матерью  легче найти общий
язык, чем с нею. Познакомились в Большом Каньоне (она путешествует с мужем и
великовозрастным  сыном в  трейлере)  -  большая  любительница  американской
классики, начиная  с Хоторна, Ирвинга, Мелвилла и По. Привить  моей невестке
любовь к слову, судя по  всему, не удалось. Одна надежда на Лео, который уже
сейчас знает  весь алфавит и чутко  внимает, заглядывая тебе  в глаза, когда
читаешь  ему. Еще больше  любит, когда  ему  поют,  но  мне медведь  на  ухо
наступил, не могу запомнить ни одной мелодии.  Что  не мешает  мне  страстно
любить  музыку. Жена  завидует:  даже "Волшебную флейту" я слушаю каждый раз
как в  первый раз. А  я мечтал бы  таким вот образом  забыть любимые книги и
прочесть их наново.
     Честно говоря, я бы вообще предпочел другую невестку. О которой мечтал,
пока мой сын не женился. Не только более внятную, но и более сексапильную. А
то  мой  эрос  никак почему-то  не  реагирует на ее  красоту.  Когда она  не
беременна - то же самое.  Беременна - тем более. Табу здесь ни при чем - его
можно   наложить  на  действие,  но  не  на  хотение,  а  запрет,  наоборот,
возбуждает. Желание есть самая адекватная форма связи с женщиной, пусть даже
обречено остаться желанием  навсегда.  Не  секс в прямом  смысле, а  попытка
вступить  с  женщиной в более тесный контакт.  Что  может быть теснее? Новая
связь  -  это память  о  всех  прежних,  не  обязательно  твоих.  Начиная  с
первородного греха.
     А в чем, собственно, грех?
     Совесть  моя чиста  поневоле:  мое либидо дремлет  в  присутствии  моей
невестки.
     Воспринимаю ее не самолично, а как жену моего сына и  мать моих внуков.
Но  и  на внука смотрю отчужденно, со стороны -  год назад я  подпал под его
ангельские  чары,  а теперь  с любопытством и  опаской  гляжу на  эту вполне
цельную личность с нелегким характером и поражаюсь, что он все еще ходит под
себя и сосет соску. Но это вина его родителей - им все некогда приучить  его
к горшку: летом у них по горло работы в Ситке,  зимой они путешествуют с Лео
в рюкзаке  за спиной.  Наша  нынешняя  поездка -  пустяк по сравнению  с  их
прошлогодней  в  Австралию  и  Новую   Зеландию,  от  которой  всячески   их
отговаривал.
     А  соску, без которой и  пяти минут не  может  прожить, он сам швырнул,
когда  мы  со  скалы  глядели  в  проем природной  арки.  Слов нет,  зрелище
захватывающее.  И  Лео  единственный  нашел  соответствующий жест  и  слова:
"Бай-бай, соска!"  - выкрикнул  он и метнул  ее в пропасть. А потом  канючил
новую, выводя нас из себя.
     Самое трудное - удержаться на высоте собственного поступка.
     Все  родственные  функции по отношению  к  невестке  и внуку я выполняю
отменно,  учитывая  расстояние  между  Аляской  и Нью-Йорком: от  регулярных
писем-звонков и слишком,  может  быть,  страстных поцелуев  при  встрече  до
объемных посылок дважды  в год,  что избавляет семью моего сына от затрат на
детские шмотки,  да  и  им  с невесткой  тоже  перепадает.  В  Нью-Йорке  на
распродажах можно купить все вдвое-втрое дешевле,  чем в  Ситке, где на весь
город один светофор и ни одного универмага.  Вот  почему моя невестка делает
стойку  у  каждого  торгового  молла,  а  я  терпеть их  не  могу:  безликая
американа, задержка на  час-два.  Пока она рыщет  по магазинам,  я наедине с
умным, трудным, невозможным Лео.
     -  Каждый из вас несет по  человечку, - шутит встречный  парень, имея в
виду  Лео  у  меня  в рюкзаке  за спиной  и  неизвестно  кого в животе  моей
невестки.
     - Что делать, когда он проснется? - кричу ей вдогонку.
     - Дай ему грудь.
     Едва  продрав глаза, Лео начинает качать права,  чувствуя  мою слабину.
Формально я восполняю отсутствие горячей родственной любви к невестке и даже
внуку. А если я вообще безлюбый?
     Когда-то, в начале жизни, я обвально влюбился, и хоть были,  понятно, у
меня потом увлечения, но все какие-то однобокие, без особых волнений. Именно
поэтому, наверно, жена ни к кому из моих пассий, зная об их существовании (с
моих  же слов), не ревнует. Впрочем,  им самим нужно  от меня только то, что
мне нужно от них, ни о какой любви и речи нет. "Какая там любовь, когда есть
секс!"  -  циничная, но  точная формула.  Было, правда,  одно  исключение  -
переживаю  до сих пор. Так мне тогда и сказала: "Ты - урод.  Твоя  любовь  к
жене выела все чувства,  оставив  остальным одно только  любопытство. И даже
твоя похоть на самом деле - любопытство".
     Мой сын перед тем, как смотался от нас обратно в Ситку, успел поведать,
что  у индейцев  уж  не помню какого  племени есть понятие  vagina  dentata,
зубастой  вагины: секс  как  истощение  мужской силы.  В  моем случае  верно
вдвойне. На единственную любовь я истощил весь мой эмоциональный  потенциал.
Каждому  человеку  положена  квота  любви,  свою  я  истратил  до  конца,  а
писательство и есть любопытство.
     Куда меня занесло!
     Легче было бы путешествовать, доверь  мне невестка руль на всю поездку,
но после аварии в Квебеке, о которой я  имел глупость рассказать моему сыну,
а  он -  ей, моя невестка допускает  меня до руля  только  когда  мы едем по
пустыне  и столкнуться  я могу разве что  с кактусом  saguaro, если бы  тому
вздумалось  выбежать  на дорогу.  Не говоря  уже  о  городках типа Таоса или
Санта-Фе  в  Нью-Мехико, куда  она  въезжает сама.  Мои  ссылки на Нью-Йорк,
который  не  чета  Санта-Фе и  где  я  гоняю  по всем  пяти боро,  на нее не
действуют.  Вот почему она так устает. К тому же, беременность дает какие-то
перебои в организме, о чем узнаю впервые. Так, скажем, каждые  два-три  часа
нам требуется остановка с комфортным сортиром.
     -  Твоя  будущая  внучка давит  на  мочевой  пузырь,  -  объясняет  моя
застенчивая невестка.
     Решаю не  вступать в  спор  по  поводу  пола моего желательно внука  и,
подстраиваясь под нее и выравнивая наше положение, наговариваю на себя:
     - То же самое делает моя возрастная простата.
     -  Я  бы не  сравнивала  внучку с простатой,  - отвергает  невестка мою
галантную ложь.
     С сыном было бы проще. Взял да и соснул бы спокойненько полчаса,  когда
тянет  в сон. Как себя  помню,  всегда устраивал себе послеполуденный  отдых
Фавна.
     - Пожалуй, я ненадолго закрою глаза,- говорю  я невестке, когда  она за
рулем, а Лео дрыхнет сзади.
     - О чем речь! - кивает она и добавляет: - И я последую твоему примеру.
     Сна как не бывало.
     - Что же ты не спишь? - удивляется невестка.
     Всерьез или шутя - черт знает.
     Юмор у  нее еще  тот - не знаю смеяться или  обижаться. С детства самым
лакомым  в  курице считаю  попку, а  моя  жена  уверена, что та  несъедобна.
Понятно,  на  эту  тему  у нас  в  семье шутки-прибаутки,  к которым мой сын
подключает свою жену.
     - Ты любишь куриный зад? - дивится она. - А ты знаешь, что человек есть
то, что он ест.
     Уж  коли  мотануло  в гастрономию, то едовые  вкусы у нас  с  ней  тоже
разные. Она любит стэйки, бюргеры, сэндвичи, пепси  и прочую американу  плюс
обжигающе  острые мексиканские  блюда. Я же,  за  неимением в  этой  пустыне
европейской  кухни, выискиваю китайские рестораны. Да и с курицей  разнобой:
она конечно, предпочитает сухое белое мясо  сочной ножке и нежному крылышку.
Не говоря уже  про упомянутую попку. А  Лео -  тот и  вовсе признает  курицу
только в виде "наггет", как в придорожных забегаловках  типа Макдоналдс  или
Бюргер  Кинг. Правда, пришлись  по  душе два  шедевра русского кондитерского
искусства: ему - польская "коровка", ей - "птичье молоко" с  Брайтона. И  на
том спасибо.
     Мы ночуем  в  кемпграундах, но  в Санта-Фе,  где моя невестка  родилась
двадцать  семь  лет  назад и где теперь настоящий  художественный ренессанс,
галерей и художников больше и  разновидней, чем у нас  в Сохо, гостим  у  ее
детсадовской подружки,  а  та  как  раз  справляет  день  рождения.  Приятно
удивлен:  компания состоит из  двух  дюжин девиц  той возрастной  категории,
которая мне подходит - от двадцати до бесконечности. Конкурентов - один Лео.
Других  мужчин  на парти  нет. Происходит это  через  пару дней после дикого
разговора о пенисе. Вот теперь  я и  смогу ответить - скорее  моей въедливой
невестке, чем внуку.
     Произвожу  строгий  отбор  и  задерживаюсь на  вдумчивой такой  девушке
возраста моей невестки, но иного, похоже, душевного замеса. Да  и  внешность
не взрослой женщины, а нечто девичье, такое ломко подростковое. Вот бы такую
невестку  вместо моей!  Фамилия,  правда, странная - Вайагра.  Уже  одно это
должно было насторожить, но я как-то расслабился, выпив пару  рюмок и усыпив
инстинкт. Называю свое имя и,  дабы  облегчить усвоение, упоминаю знаменитых
тезок: Ленин, Набоков. Не внемлет, зато  выдает  мне еще  одного соименника:
Владимир Горовиц.
     Работает в галерее и  сама что-то лепит  из глины.  Сюда перебралась из
Бостона:  почти соседи. Я  рассказываю о впечатлениях от здешних музеев, где
Лео,  едва  завидев рождественское  креше или  Nuestra Seсora, нежно шепчет:
"Baby  Jesus", а я  побалдел  от  индейско-испанской  картины,  где  Христос
говорит Смерти:
     - Смерть, я твоя смерть.
     Болтаем  будто  век знакомы,  есть шанс на успех,  хоть меня и  смущают
насмешливые  взгляды  невестки. Клею  незнакомку ей назло.  Если  бы сказала
заранее!
     К  нам  подваливает  мужеподобная  девица,  которой   я   по  плечо,  и
вклинивается  в  разговор,  прерывая его  сексуальный  подтекст.  Я  пытаюсь
избавиться от третьего лишнего, пока до  меня  не доходит, что третий лишний
здесь  я, и обоеполая гигантша  - трахаль приглянувшейся мне красотки. Разом
протрезвев,  оглядываюсь:  вечеринка лесбочек, хоть бы  одну  универсалочку!
Злюсь  на  невестку, что  не предупредила, а  она дивится, как  же  я сам не
разобрался в гей-компании.
     Очередной, полагаю, розыгрыш.
     - Ты так  и не  ответил Лео, есть  ли у тебя пенис, - ехидно напоминает
она, когда я уже успел позабыть про его вопрос.
     - У него нездоровый интерес к этой теме.
     -  Наоборот, здоровый.  Он знает  названия  всех частей  тела,  включая
гениталии.
     - Но спрашивает про пенис, а не про живот.
     - А что про живот спрашивать - он и так у тебя торчит.
     - Но не так, как у тебя! - помалкиваю я.
     Живот  у нее  растет  не  по дням, а  по  часам. Ничего не могу с собой
поделать:  будучи  женолюбом,  беременность  считаю  неэстетичной,  живот  -
уродством. Она и так не мелкой  породы - высокая, широкостная, но с  животом
производит  впечатление  колоссальное, будто  не  человек,  а  инопланетянин
неизвестно какого роду-племени. Особенно в Белой пустыне - огромная женщина,
устрашающе  выпятив восьмимесячное пузо,  уходит  в  слепящие, как  снег  на
солнце, пески и вот исчезает за холмом. Поругалась с Лео, а заодно со мной -
что взял его сторону в их разборке. Точнее -  драке:  он пихнул  ее ногой  в
живот, она ему сдачи и требует, чтобы просил прощения. "Maybe not", - выдает
Лео свою вежливую формулу отказа наотрез. То есть ни в какую. Рев уж не знаю
чей. Обоюдный.  "Мама  осталась  в  Ситке",  - выпаливает  Лео самое для нее
обидное. Я - ей:  в принципе ты  права, но ребенок устал в дороге, ему всего
два с небольшим. Она - мне: не  суйся, а  сколько ему,  помню и  без тебя. И
канула в этих проклятых белых песках с  натуральной примесью  гипса, оставив
нас в рамаде  -  крыша на  четырех столбах,  единственное  здесь укрытие  от
невыносимого солнца. "Ты любишь быть один, я  - тоже", - ее последняя фраза.
Извелся в волнениях, учитывая,  что потеряться здесь,  в  сплошной  слепящей
белизне  холмов,  запросто и  небеременной  твари.  Возвращаясь из  снежного
пекла, приметили  в окружении копов сидящего на корточках щуплого мексиканца
в наручниках - их вылавливают в песках, где они прячутся, перейдя нелегально
границу.
     Еще  одно  приключение  на  искусственном  озере  Пауэлл,  дикая  краса
которого  -  синий металл воды на фоне краснофигурного каньона -  соблазнила
нас пересечь его на пароходе в непогоду.
     -  Туда -  не обещаю,  обратно  -  постараюсь,  -  пошутил  капитан,  а
оказалось не шутка.
     Пристать к открытой пристани на том берегу так и не смогли. На обратном
пути ветер  окреп, волны дыбились, нас мотало из стороны в  сторону. Туда мы
плыли, так и не доплыв, часа полтора, обратно  - конца путешествию не видно.
Как и уютной бухточки на нашем берегу.  Палуба  в воде по  колено, пассажиры
забрались на боковые скамейки, а кто и повыше - на выступы в  стенках. Когда
нам выдали спасательные жилеты - оранжевая униформа сквозь серую сетку дождя
- понял: дело серьезно. Глянул на мою  спутницу - на ней лица нет. От качки?
От страха?  Началось,  охнул я про себя  и помчался  по уходящей из-под  ног
палубе к  капитану  "Летучего голландца". Мою  громадную невестку уложили на
крошечный диванчик у него  в каюте.  Когда  часа через четыре  мы,  наконец,
пришфартовались,  капитан  отдал  помощнику  двадцатник. У  них  был спор  -
доберемся или нет.
     Скорей бы  уж посадить ее на самолет аляскинской  авиалинии, а самому -
на ньюйоркский рейс!
     Мой страх, что родит в пути - в том числе страх остаться наедине с этим
неукротимым, каверзным, трудным ребенком ирландского норова, который даже из
угла,  куда был поставлен  в  яслях за  очередную  шутовскую проделку, гордо
заявил: "Я  просто  так  стою, мне здесь нравится".  Моя  невестка,  однако,
считает,  что он пошел в  нашу породу  и ссылается на ямочку на подбородке и
фиглярство.
     - В Ситке  его зовут "трикстером", -  говорит  она, когда мы мчимся  из
Большого  Каньона  в Аризоне в  каньон по имени  Сион в Юте (так прозвал его
мормон,  побывавший здесь  первым из  белых). -  Ты  хоть  знаешь, кто такой
Трикстер?
     - Некто из индейского фольклора.
     - Не фольклора, а мифологии, - уточняет невестка.
     Лично  я  бы  остерегся  приравнивать  клановые  байки  и  анекдоты   к
египетским,   греческим  или  иудейским  мифам.  Записаны   они  на   исходе
первобытной   жизни,   когда   доисторизм  здешних   племен  состыкнулся   с
американской модерностью. Не говоря уже  о христианизации. Пусть архаика, но
сильно  подпорченная. Не  мифология,  а  копрология, то есть  фольклор  ниже
пояса, с сильным уклоном в скатологию  и секс.  Чего стоят  проказы  ворона,
главного героя их побасенок, со  своими фекалиями и гениталиями! Или тотем с
медвежьей  вулвой  - только чрезмерно упростив, его можно  свести к  символу
плодородия.  Стараюсь, однако,  избегать острых углов и в теоретический спор
не вступаю, зная, что мой сын и невестка увлекаются всем индейским.
     У них в  Ситке - гетто  тлинкитов, сейчас  мы разъезжаем среди  пуэбло,
команче, навахо, апаче, хопи и юте. По пути заглядываем  в глинобитные  (или
саманные? по-здешнему  adobe) деревушки, где  индейцы до сих пор живут как и
тысячу  лет  назад,  чему  свидетельством  открытые  археологами  в скальных
расколах и выемках  поселения канувших неизвестно куда и с чего бы это вдруг
-  трибов.  Побывал в  двух, Монтезуме и Меса Верде. Тут же вспомнил древний
Акротири на  вулканическом  острове  Тира,  где  буквально  валишься в  дыру
времени, бродя  по  улочкам,  огибая углы  и заглядывая  в  дома-мертвецы  с
4500-летним  стажем. Обморочное погружение, без никакой надежды вынырнуть на
поверхность современности.
     Второй раз за этот  вояж вспоминаю эгейский остров. Со всей остротой  и
силой первого переживания. Может быть, еще сильнее. По-прустовски.
     Первый раз -  в Большом Каньоне, когда шел вниз по тропе и, по навозным
катышам,  перенесся на Тиру,  где ослиным серпантином  спускался  когда-то к
морю. Пусть здесь не ослы, а мулы, и  каждый  вынослив как (сообща)  осел  +
кобыла. Но катыши-то те же самые!
     Может  быть,  нет в этой моей поездке  иной  цели  и смысла, кроме  как
воскресить и пережить заново - предыдущие?
     Тем  временем  я  уже достаточно  поднаторел  и  стилистически различаю
артифакты  аляскинских тлинкитов и здешних навахо, пришедших на землю со дна
Большого Каньона, а  теперь туда  спускаются духи их мертвецов.  Само  слово
"индейцы"  теряет для  меня всякую живую конкретность -  как  этимологически
возникшее  из-за  колумбовой  ошибки  и  как  слишком  общее, нейтрализующее
различия между трибами. Как и слово "евреи" - что у  меня общего с эфиопским
или йеменским евреем?
     После Долины монументов - она напоминает мне только голливудский макет,
так  часто я  ее видел в вестернах - невестка ведет нас с Лео на концерт под
названием "Spirit", где покупает кассеты с туземной  музыкой. И вот мы катим
среди  всех  этих  природных   диковин  под  жалостную  мелодию,  в  которую
вмешивается вдруг барабан  - колыбельная  для Лео:  мгновенно  отключается и
засыпает. Меня тоже клонит ко сну, но я держусь, помня ее угрозу последовать
моему примеру.
     У меня тоже есть индейское приобретение: терракотовая черепашка из Перу
с геометрическим  узором и дырочками на спине. Давным-давно  узнал о  ней из
Ахматовой,  и вот,  оказывается,  окарина -  также  национальный  инструмент
индейцев. Как, впрочем, и  других доисторических народов, пусть своим вторым
именем она закреплена  только за  одним: "итальянская флейта". Что еврейская
скрипка,  окарина,  которую я теперь различаю в  индейском ансамбле, цепляет
своим кручинным голоском, достает меня своей тоскливой мелодией. Я и  думать
не мог, покупая инструмент-игрушку, что через пару дней услышу эту жалостную
дудочку при исполнении  прямых,  то  есть ритуальных  обязанностей. А музыка
индейцев насквозь функциональна,  шаманская, обрядовая, магическая, вызывает
ли она  гром,  интерпретирует  сны  или  имитирует  танец  богов. Музыка как
священнодействие.
     Чтобы были понятны дальнейшие виражи моего виртуального сюжета, уточню,
что сын и невестка  фанаты не только туземной мифологии, философии, музыки и
петроглифов, но и  медицины, а та все болезни объясняет едино: побег души из
тела. Вылечить  больного можно  только  возвратив  ее  с  помощью магической
музыки, ритуальных танцев и шаманских заклинаний.
     Не под влиянием ли аборигенов решено было на этот раз  рожать дома? Или
в результате отрицательного предыдущего опыта, когда мою невестку в больнице
накачали  обезболивающими  средствами, заглушили схватки,  а  спустя три дня
сделали кесарево сечение?
     Мысленно слышу возражение моего сына: слово "абориген" применимо только
к индейцам Австралии, и мысленно же ссылаюсь на словари, которые толкуют его
расширительно.
     Сын спорит со мной так же горячо,  как и моя жена  - по любому поводу и
без. Из чего я делаю вывод, что пусть мой еврейский ген в нем чисто внешне и
перетянул  ее славянский, но внутренне он, то  есть  ген, а  значит и  я - в
нокауте. Скажем, моя  жена, остро реагируя  на любые лакуны в моей эрудиции,
на  месте невестки  непременно  бы  переспросила: "Ты не  знаешь, кто  такой
трикстер!" На  что  я бы непременно ответил:  "Это,  что, преступление  - не
знать,  кто  такой  трикстер?" И пошло-поехало. Что если норов Лео вовсе  не
ирландский, а русский?
     Среди  прочего  мой  сын пытается доказать мне, что  философия индейцев
близка индийской, то есть буддизму, особенно  в отношении природы. Я говорю,
что он  совершает ту  же ошибку, что Колумб, но отец моего внука (тьфу!)  на
юмор не реагирует.
     Это еще  до того, как сын  отвалил - мы  катим по пустыням  Юты, он  за
рулем.
     -   Как  насчет  космологии  племени  Pawnee,  которое  обитает  где-то
поблизости?
     - Ты о триумфе Утренней Звезды над Вечерней?
     - Вот именно.
     - Когда это было!
     -  Последней  девушке,  одетой  Вечерней  Звездой,  прострелили из лука
сердце в 1878 году. А тайные человеческие жертвоприношения в ХХ веке? До сих
пор они свято хранят скальпы и используют как самый могучий талисман.
     -  Англичане,  которые  извели  многие  племена под  корень, по-твоему,
лучше?
     Сына,  слава Богу, отзывают  в  Ситку,  и я остаюсь,  с одной  стороны,
наедине с  сыном моего сына, а с другой - наедине с  его женой. И видит Бог,
не знаю что легче.
     - Чем же знаменит твой трикстер?
     -  Он такой же мой, как и твой, -  спокойно парирует  невестка.  - Твой
даже скорее, чем мой.
     - Это еще почему? Об индейцах я знаю  по вестернам да по Куперу с  Майн
Ридом и Лонгфелло.  Последний  из могикан  - Оцеола,  вождь семинолов. Он же
Гайавата.
     Так я ее поддразниваю. Еще недавно насчет индейцев у меня в голове была
каша,  но  постепено  я набираюсь  знаний.  Про Трикстера  мне  кое-что  уже
известно -  нечто среднее между Хаджой Насреддином и Рейнеке-Лисом. Но я  не
прочь расширить и закрепить свое знание с помощью невестки. Тем более, так и
не подыскав  фрейдистскую  подоплеку вопросу о пенисе, решаю, что скорее это
под влиянием скабрезных индейских историй о Трикстере и его пенисе, которыми
увлекается мой сын и рассказывает Лео заместо детских сказок.
     -  Похож  на  Гермеса  и  Приапа,  если  поместить  на шкалу  греческой
мифологии,  - слушаю я  невестку. -  Существо  неконченное,  промежуточное -
недочеловек-сверхчеловек, немного  черт немного бог, немного человек немного
зверь.  Чаще всего ворон или койот - как связь  между жизнью и смертью:  оба
питаются мертвечиной. Возмутитель  спокойствия, нарушитель табу, надругатель
святынь, естество, восставшее против установленного миропорядка.
     - Причина?
     -  Голод  и  похоть.  В том  и в другом  -  ненасытен.  Гиперсексуален.
Совокупляется с людьми независимо от пола, а также с животными и растениями.
Кого  на Олимпе звали "бог с торчащим членом"? У индейцев  это Трикстер. Они
идут  еще дальше греков. Фалл у Трикстера на посылках, он носит его в коробе
за спиной и зовет "младшим братишкой".  Что не может  или на что не решается
он сам, исполняет его пенис, а тот и вовсе без тормозов.
     Я  вступаюсь за  греков  и напоминаю, как  Зевс превращался  в быка,  в
лебедя, в золотой дождь ради земного соития. Отсюда: что можно Зевсу, нельзя
быку.
     - У индейцев наоборот: пенису Трикстера можно больше, чем его хозяину.
     -  Неизвестно еще,  кто чей хозяин,  - говорю  я, вспоминая скандальный
роман Альберто Моравиа "Я и он", а по памяти цитирую Платона:
     - Природа  срамных частей мужа строптива и  своевольна - словно  зверь,
неподвластный  рассудку;  под  стрекалом непереносимого  вожделения  человек
способен на все.
     -  Не  то! Трикстер  и его пенис  взаимосвязаны и взаимозаменяемы. Есть
деревянные персоны, где на  месте гениталий  у него человеческое  лицо. Игра
эквивалентами. Пенис - его двойник и альтер эго.
     - Трикстеру  нравится девушка,  и он посылает к ней  вместо  себя  свой
пенис, - раздается сзади сонный голос сына моего сына. - А сам подсматривает
что между ними происходит.
     - Это в мифе у виннебаго, - поясняет невестка.
     - Как  нос коллежского асессора  Ковалева! -  радуюсь  я и  рассказываю
невестке и внуку про Гоголя, про Ковалева и про Нос, что гуляет сам по себе,
собственной персоной.
     С  обидой за  нашего  классика думаю,  что  индейское  племя  виннебаго
решилось   на  то,  на  что  не  хватило  писательской  смелости  у  Николая
Васильевича.
     - Хитрый, но перехитряет самого себя, попадает в собственные ловушки, -
продолжает  невестка, переходя  от  любовных  штук  Трикстера  к  общей  его
характеристике. Лео  позади то ли спит, то ли подслушивает. - Правая рука  у
него  дерется с левой, а он следит со  стороны как  зритель.  Шут гороховый.
Озорник. Надоеда. Трюкач. Плут, но божественный. Божество,  но  с чертинкой.
Пародия бога на самого себя. Simia dei.
     - Чего, чего?
     -   Обезьяна  Бога.  Так   средневековые   схоласты  называли  дьявола.
Созидатель и разрушитель, бог и черт в одном лице. Бог-игрок, бог-весельчак,
бог-затейник.   Бог,   преодолевающий   самого   себя.  Бог-экспериментатор,
бог-убийца. Каким в архаические времена был твой бог.
     - Мой бог?
     - Ну да. Гневливый, вспыльчивый еврейский бог, уничтожающий собственное
творение, сочтя его несовершенным: потоп, Содом и Гоморра, постоянные угрозы
им  же  избранному народу.  Бог-самоубийца. А  динозавры, его  фавориты, так
долго жившие на земле -  и тех стер  с ее  лица. А ведь это  было детище еще
молодого бога.  Нынешняя  флора-фауна,  включая  человека  -  создание  бога
ветхого, больного и уставшего от собственных опытов.
     - Последний день творения - человека сотворил утомленный бог. Рильке бы
сказал, изношенный бог.
     - Кто такой Рильке?
     Мы  квиты.  Я  шапочно знаком с  Трикстером, она слыхом не слыхала  про
Рильке.  Мы с ней живем в разных мирах,  но  общий  язык  с  грехом  пополам
все-таки находим. Может, этот общий язык и есть форма  любви к ней безлюбого
человека?
     Дав справку о Рильке, спрашиваю:
     - Так почему Лео зовут Трикстером?
     -  Я  - трикстер! Я  - трикстер! - орет с  заднего сиденья окончательно
проснувшийся Лео.
     До меня, наконец, доходит, о чем мне долбит  невестка. Лео - это я. Это
я   -  трикстер:  шут,  паяц,   буффон,  ерник,   возмутитель   спокойствия,
получеловек-полуживотное. Двойник самого  себя. Левая  рука  не  ведает, что
творит  правая.  Отличаясь  от  меня  внешне,  Лео  схож  со  мной  в  сути.
Вглядываюсь в него и узнаю себя, каким  себя,  естественно, не помню, как не
запомнит себя Лео в этом возрасте. Узнавание на подсознательном уровне, но я
выманиваю  его  из  своих  глубин  наружу.  Вот  почему  я побаиваюсь  этого
продвинутого и невыносимого ребенка - он и в самом деле  похож на меня. Себя
же я боюсь больше всего на свете. Есть чего бояться.
     - До  тебя дошло, почему я хочу девочку? -  говорит  мне невестка. -  С
меня довольно двух трикстеров.
     - Двух?
     - Не считая тебя. Твой сын и твой внук.
     - Они тебе не нравятся?
     - Обожаю обоих, но хочу девочку.
     - А девочка не может быть трикстером?
     - Трикстер без своего дружка? Это уже не трикстер.
     Рано, конечно, судить, пусть сначала наше с невесткой и Лео путешествие
закончится,  с неделю буду  ходить оглушенный,  пока  не приду  в  себя, все
путевые эффекты, очистившись  от  физических тягот, выпадут в осадок памяти,
откуда будут всплывать, если возникнут  аналогии. Но  уже сейчас  мне как-то
странно, что  эту  поездку,  для  меня самую  изнурительную,  на  измор  - и
одновременно  восхитительную, Лео  скорее  всего  никогда  не  вспомнит.  Не
вспомнит и кота Вову, если больше меня  не увидит. Или  где-нибудь в подвале
либо, наоборот,  на чердаке подсознанки, не доходя до его  английской  речи,
сохранится  образ  отца  его  отца?   Известно:  память,  не  контролируемая
сознанием, куда сильней осознанной.
     А,  собственно,  зачем  мне  это?  Зачем  мне  остаться в  его  памяти,
осознанной или бессознательной? Генетическое бессмертие, благодаря Лео и его
брату  (пусть  даже,  с оговорками, сестре),  мне,  надеюсь,  обеспечено,  а
фамильным тщеславием, слава Богу, не страдаю.
     -  Учти,  это  последний.  Отдам  долг  природе  - и  баста, -  говорит
невестка, догадываясь, похоже, что для меня она только гарант вечной жизни в
беспамятных генах.
     - Испугала! - держу, как всегда, язык за зубами.
     Само  понятие природа теряет  здесь прежнее значение. Под этим словом я
разумел Подмосковье и Карельский перешеек, Тоскану и Умбрию, Новую Англию  и
Квебек,  изъездив  их  вдоль и поперек. Пусть  даже  Кавказ, Сицилию,  Крит,
Турцию  -  южнее  не  забирался.  Там  природа  соразмерна  человеку,  здесь
постоянно чувствуешь равнодушие  Бога  к тем, кого  он сам же создал в  свой
последний рабочий день, мелкоту человеческого времени - перед грандиозностью
времени  геологического,  главного  архитектора  природных  чудес  света.  А
солнце, вода, ветер, коррозия - его подмастерья,  прорабы вечности. Аeternis
temporalia, как выразился  средневековый  богослов Ириней Лионский.  Вот я и
говорю,  что   путешествую  во   времени  вечности  при  полном   отпаде  от
цивилизации.
     Одни   каньоны  чего  стоят   -   провал  в  земной   коре  глубиной  в
километр-полтора. При виде любого каньона - а здесь их больше, чем фьордов в
Норвегии  - Лео кричит: "Grand Canyon!" Для  него это одно слово, по сути он
прав: каждый каньон - великий.
     Ястребы, вороны и  орлы  подчеркивают  глубину:  они кружат на огромной
высоте, а  ты глядишь на них сверху. В Большом  Каньоне река провалилась, по
собственной инициативе, почти  на  два километра.  Глаз устает  пока с  края
каньона схватит  где-то  у самого  центра земли  дымно-зеленую полоску  реки
Колорадо. Я так  и не  дошел до нее, узнав,  что подъем  займет  в  три раза
больше времени, чем спуск, а сил понадобится сколько у меня уже, боюсь, нет.
Даже если есть, приберегу для  иных свершений. В отличие от Тиры, здесь  нет
фуникулера.  Нашелся и внешний  повод  для моего возврата с  полпути. Шедший
передо мной парень  поскользнулся,  ища ракурс  для фотоснимка,  и я  тут же
вспомнил, как сто лет назад на моих  глазах сорвался с километровой Ай-Петри
в Крыму  такой же  вот  незадачливый  фотограф  - я до  сих  пор  отсчитываю
мгновения, пока он летит вниз, а восход солнца,  ради которого  мы забрались
туда  такую   рань,  выпал   из  моей  памяти  начисто.  Навидался  я   этих
восходов-заходов до и после! А прыжок в собственную смерть - еще только раз:
на крышке саркофага  в Пестуме. Там голый человек, вытянув руку, ныряет вниз
головой в пустоту - более сильного образа смерти в искусстве не знаю. Так  и
называется: саркофаг ныряльщика, 4-ый век до нашей эры.
     Не с тех ли самых крымских пор моя фотофобия? Тем более в эпоху цветных
фотографий,  окрас на которых лет  через двадцать потускнеет, сойдет на нет.
Предпочитаю  сетчатку  глаза.  Точность  гарантирована,  никакой  ретуши.  А
каньоны, те  вообще  не фотогеничны. Особенно мой любимый  - Сион.  С  час я
карабкаюсь  там на скалу  по имени "Вершина  для  приземления  ангелов",  но
вместо обещанных ангелов застаю группу дымящих туристов:
     -  Единственное место  в  Америке, где не запрещено курить,  -  говорит
один, затягиваясь.
     Как оказалось, австриец.
     - Только не спрашивайте про кенгуру, - смеется он. - Стоит сказать, что
из Австрии, американы обязательно спрашивают про кенгуру.
     -  Здесь  меня  хвалят   за  неплохой  английский,  -  говорит  парень,
действительно, из  Австралии. - Однажды попросили сказать  несколько фраз на
родном языке, чтобы узнать, как звучит.
     - А меня, когда сказала, что из Рима, спросили, какой это штат.
     Парню  в  Большом Каньоне  еще  повезло.  В  отличие от  айпетринского,
который все еще летит в свою смерть - жив остался. Только ногу сломал. Вот я
и тащусь  назад - за подмогой. По пути  читаю наскальное  объявление:  вызов
вертолета в случае несчастного случая обойдется пострадавшему в $2000.
     Природа здесь - мир без параллелий и  аналогий. Разве что молоко слегка
горчит  от  той же  полыни,  которая кругом, напоминая  коктебельское. А так
будто в  ботаническом саду или  зоопарке.  Слово beautiful я бы  выбросил из
лексикона природных эпитетов - ничего не выражает, не отражает, не обнажает.
Ширма перед живым природным чудом.
     Вот  они  -  коралловые  и  снежнобелые  пески   с  гремучими   змеями,
скорпионами  и  кактусами  ростом в  шестиэтажный  дом,  в  котором  живу  в
Нью-Йорке. Кактус  для  меня в  глиняном горшке на подоконнике,  а  тут он -
высоченное дерево, совы вьют в нем гнезда.
     Или мачтовая сосна пондероза с темнозелеными иглами длиной в полметра!
     Под теми же именами фигурируют иные существа. Рябая, как  форель, белка
так и скачет голодной  среди туристов из-за грозной надписи: штраф $5000  за
кормежку. Черный заяц  по  имени  Джек.  И  еще один  заяц, точнее кролик  -
джекалоп.  Тот и вовсе невидаль, игра природы: кролик  с  оленьими  рожками.
Помесь  дикого  кролика  и  вымершей   карликовой  антилопы.  Место   ему  в
"Бестиарии" Борхеса  - среди гарпий,  химер, сфинксов,  кентавров, драконов,
единорогов, минотавров, валькирий и прочих  вымышленных существ. А он живьем
таится в здешних пустынях, умудряясь почти не попадаться на глаза человеку.
     Даже road-kill, убитое зверье на  дорогах, здесь иных пород - не скунсы
и еноты, как  у нас в Новой  Англии, и  не дикобразы, как  в Квебеке и Новой
Шотландии,  а  рыже-грязные  собаки, как  я  подумал,  увидев  первый  труп.
Оказалось - койот, луговой волк.
     И,  наконец,  часть  здешней  природы, плоть от  плоти - индейцы, с  их
дикарскими песнями  и плясками, которые  достают тебя, как  и их хохмы-мифы.
Земля для них живое существо: праженщина. Небо - прамужчина. От их соития  -
все остальное. Горы -  средоточие духовной мощи.  Индейцы забираются  в горы
общаться с духами, коснуться Универсума. Как Моисей на Синай к Богу.  "Земля
не  принадлежит  нам, мы принадлежим  земле", -  цитирует  мой  сын здешнего
вождя, доказывая сходство индейской философии с буддистской.
     Самые  свои дивы дивные природа хранит глубоко под землей и приберегает
под конец пути. Переваливаем через горный массив. В индейской деревушке пьем
сидр с примесью меда  и удивляемся снегу  на моховых кочках и еловых ветках.
Считай задаром приобретаю  в лавке, обвешанной по стенам коровьими черепами,
деревянного Кокопелли - вертлявый  горбун  с дудочкой,  индейский  Казанова,
один из вариантов трикстера. Вот, наконец, и Каньон Гремучей Змеи на границе
Нью-Мехико и Техаса. Невестка с внуком остаются на земной  поверхности, хоть
он и обожает туннели, зато у нее, слава Богу, клаустрофобия.
     Увы,  не  мастак  живописать  декорации, тем  более  подземные,  будучи
адептом лысой  прозы и  предпочитая  прилагательному  глагол, но пару-другую
описательных фраз все-таки выдам.
     Спускаюсь   в  преисподнюю,   но   мой  вожатый   -  не   Вергилий,   а
профессионал-спелеолог.  Головою  вниз  свисают  с  пещерных   сводов  самые
оклеветанные  человеком животные - летучие  мыши.  Но вот  и они исчезают по
мере нашего спуска в глубь земли. Перевожу футы в метры - все равно как если
пирамиду Хеопса  опрокинуть на острую  вершину и  проткнуть  ею землю.  Тьму
прорезывают  лучи шахтерских  фонарей  у  нас на  лбу - мы в  царстве  Аида,
владыки подземного мира  и царства  мертвых. А вот и подземная река - Стикс?
Лета?  Ахеронт?  имена  остальных не  помню,  всего, кажется,  девять.  Зато
вспоминаю  тех  немногих  смертных,  кому   боги  дозволили   спуститься   в
преисподнюю: Орфею -  увести любимую Эвридику, Гераклу - вынести  связанного
Цербера, Одиссею и Энею -  повидаться с близкими. По пещерным стенам мечутся
тени умерших, я  узнаю их. А  как  бы  поступил я на месте античных  героев?
Вывести отсюда не хотел бы никого  - какой смысл? продлить  их земную жизнь?
чтобы  умерли дважды? Их жизненный  цикл завершен - даже у тех, кто  ушел из
жизни преждевременно, как Эфрос, Бродский или моя сестра: ей было 15, мне 5,
когда она  умерла.  Тем более, мои родители - что беспокоить их  вечный сон.
Вглядываюсь в громадные тени и не  нахожу в ней одной, хвостатой - вот кому,
будь моя воля, единственному подарил  бы вторую жизнь: коту Вилли. Пусть кой
для кого прозвучит кощунственно.
     Наваждение проходит - не тени близких, а наши собственные.
     Тысячи   лет   проходят,   пока  (и  если)  сталактиты  встретятся   со
сталагмитами.  Кратковременный  человек именует их  по  наземным  аналогиям:
крест, тотем, айсберг. Туннели, гротто, подземные дворцы, пагоды и  храмы. У
одного имя-парадокс: храм солнца. Вспоминаю черное солнце подземного царства
в русском фольклоре.
     Провал  времени, но  не  исторического,  как  на Тире или  на  Крите, а
геологического,  то  есть  настоящего.  Десятки  миль глубоко под  землей  -
репетиция смерти. Разделяю  клаустрофобию  невестки. Страх глубины то же что
страх высоты. Чувствую себя заживо погребенным.
     Какое все-таки облегчение  на скоростном лифте вынырнуть на поверхность
земли. На невестку и внука впервые гляжу как на родных. Оба,  вижу, удивлены
моей  радостью,  а моего  английского не хватает  объяснить им. Да  я  бы  и
по-русски не смог.
     Над Каньоном  Гремучей Змеи,  прямо  в пески, садится раскаленный  шар,
вылазят из  нор  змеи, скорпионы  и  монструозная  ящерица Гила, готовятся к
ночным полетам летучие  мыши. Невестка  меня торопит,  обратно в  кемпграунд
ехать  три часа. Врубаем окарину, флейту и барабан.  Лео мгновенно затихает.
Я, наоборот, возбужден.
     Фары  то  и  дело  высвечивают  зверя  на  ночной  гулянке.  По  узкому
серпантину забираемся  все  выше в гору.  Вместо песчаных пустынь -  хвойные
леса: в другое время  остановился бы  поискать белые.  В машине  тишина, Лео
спит, невестка помалкивает - тоже, наверное, дремлет. Ловлю себя на симпатии
и жалости  к ней - ей  предстоит то,  что ни один мужик не испытал на  своей
шкуре. А если я несправедлив не только к ней, но и к себе и вовсе не безлюб?
Или нас поездка сблизила? Или окарина травит душу?
     Торможу  в  самый  последний момент,  непрерывно гудя и  резко  руля  в
сторону. Чудом удается избежать столкновения и при  этом не рухнуть с  горы.
Слава богу, и мы живы, и лань с ланенком спасены, а шли прямиком под колеса,
в свою смерть.
     Лео спит как ни в чем ни бывало.
     - Зверь  тебе  дороже человека,  -  говорит невестка  с укором  и вдруг
негромко охает.
     - С тобой все о'кей?
     -  Все о'кей. Но кажется  началось. Да ты не беспокойся. Я знаю как. Не
первый раз.  В  любом случае, в  больницу не  пойду.  Буду руководить,  и ты
примешь внучку.
     - Внука, - застревает у меня горле.
     Ночь, тьма, горы, зверье, ни души. Я в панике.
     - Помнишь по пути резервацию, где ты Кокопелли купил?
     - Кокопелли?
     - Да не волнуйся так. Звери, те без никакой помощи рожают. Ой...
     Я торможу.
     - Не на ту педаль нажал. Жми на газ. Надеюсь, успеем.
     - Но там ни врача, ни акушерки.
     - А рожают как ни в чем не бывало.
     - И вырождаются, - молчу я.
     - Ой...
     Жму  на газ, плюнув  на здешнее зверье и давлю кукую-то мелкоту. Чертов
серпантин! Особенно не разгонишься.
     - Да выключи ты эту проклятую музыку! - не выдерживаю я жалоб окарины и
барабанных призывов к духам, чтобы те явились к нам незнамо зачем.
     - С музыкой легче, - защищает невестка окарину с барабаном. - Ой...
     Приехали.  Как ни странно, деревушка  не  спит. С дюжину адобных домов,
которые расступаются,  образуя  нечто вроде площади. Посередке  -  шатрового
типа сооружение, которое охраняет медведь. Не медведь, а  огромная медведица
изображена на фасаде, а входом служит медвежья вулва, скрытая двухстворчатой
дверью.
     Самое  удивительное:  нас  ждут.  Бьют барабаны,  попискивает  окарина.
Вокруг нашей  машины, высоко  вскидывая ноги, пляшут  дикари. Такие  пляски,
вспоминаю, могут длиться неделями. Вглядываюсь  -  не дикари, а дикарки.  По
пояс обнаженные, с татуировкой, в  масках и с кукурузными початками в руках.
Протираю  глаза - не  снится ли?  Успеваю отметить девичьи груди. Меня с Лео
уводят в сторону  - по туземным обычаям, мужам присутствовать не полагается.
Последнее что  вижу - моя  невестка исчезает  в медвежьем влагалище. Окарина
изнывает  от  тоски,  барабаны  бьют   все  громче.  И  вдруг  музыка  разом
обрывается.
     Тишина.
     Пробуждаюсь как  от гипноза. Машина  стоит на месте.  Невестка сидит за
рулем и вздыхает.
     - Что случилось? - спрашиваю я.
     - Переехала кого-то, - плаксиво говорит невестка.
     Извлекает  из-под  руля  свой  громадный живот,  которому расти  больше
некуда, и вылазит из машины.
     На обочине лежит, распластав лапки, мой любимец - полосатый бурундучок.
Целый  и невредимый. Не переехала, а  сбила, откинув в  сторону. Достаточно,
чтобы душа рассталась с телом. Бурундучок мертв.
     У страхов есть одно ужасное свойство - они сбываются.
     - Вроде бы началось, - спокойно говорит невестка и слабо охает.
     Уже не во сне, а наяву.

ТРИНАДЦАТОЕ ОЗЕРО

     - Да  я и  к форме советской привыкнуть не  успел - просто сменили одну
шинель на другую. Наша потеплее будет, жалко было  отдавать. И потом молодые
были, мало  что смыслили,  а немцы  говорят,  что не против России, а против
жидов  и  коммунистов. Зато как нас  потом  травили!  Миллионами Сталину  на
заклание выдали, когда война кончилась! Иногда целыми семьями. Самоубийством
кончали, но  сначала жен и  детей  приканчивали. Никаких иллюзий, все знали,
что нас там  ждет. Родина!.. Из Америки- и то назад отправляли. Помню, около
Сиэттла,  когда  пароход  с  нашими военнопленными  в  море  вышел,  русские
взбунтовались и всю команду вместе с капитаном арестовали. Только не помогло
- обещаниями да посулами взяли . В порт вернулись, а  там уж всех разоружили
и под усиленной охраной опять домой отправили. Домой! - Комаров усмехнулся и
патетически воскликнул:
     - На верную погибель!
     - А вам-то как удалось спастись, Иван Константинович?
     Мы сидим на веранде деревенского дома, и я постепенно прихожу в себя от
моих нью-йоркских  треволнений, поглядывая на ближний лес и черничного цвета
озеро за спиной  Ивана Константиновича. И слушаю, и спрашиваю  я равнодушно,
предвкушая  все  удовольствия,  связанные с  намеченным на  сегодня  грибным
походом. По русской привычке, мне  бы пришлось встать ни свет, нАи  заря, но
здесь в этом нет никакой нужды, мне  некого  обгонять, в охоте  за грибами у
меня  нет  соперников,  я  единственный  окрест  грибник,  если  не  считать
алкоголика-индейца, который  просыхать уходит в лес, а спустя несколько дней
возвращается со связкой уже высушенных белых.  К нему здесь относятся  как к
чудику, а теперь и ко мне, потому что признают только парниковые шампиньоны,
все  лесные  грибы  почитают за отраву.  Я  хотел  было сойтись  с  индейцем
поближе, но во-первых, он редко бывает трезв, а во-вторых, кроме грибов, нам
говорить не о чем. Да и о грибах непросто - зачем мне их индейские названия,
когда я  еще как следует  не  усвоил  английские  и  латинские?  По грибному
невежеству судя, американцы мало что позаимствовали у индейцев.
     Вообще, я  приехал  сюда отдыхать, а  не сопереживать, и редкие здешние
индейцы волнуют меня еще меньше, чем еще более редкие здесь русские.
     Еще одна русская  судьба, только не специалист я по русским  судьбам, а
история Ивана  Константиновича  - навязанная, ненужная, слушаю вполуха, хотя
что-то  западает,  коли я так  легко могу восстановить сейчас его  жизненную
историю. На  мой  вежливый  вопрос, как ему удалось  избежать насильственной
отправки в Россию, Иван Константинович отвечает:
     - Два года  в польском  лагере  прятался,  польский выучил,  фамилию  с
"Комарова" на "Комаренко" сменил - будто  я польский украинец с тех  земель,
что  в  39-м,  по договору  с Гитлером,  к России  отошли. Таких  обычно  не
трогали. Сколько я там пережил! На нас настоящая охота там шла  -  как диких
зверей отлавливали. Среди ночи, бывало, просыпаешься по тревоге, весь лагерь
прожекторами освещен, а мы в подштанниках по стойке смирно у своих  кроватей
дрожим - это, значит, советские офицеры в сопровождении американцев приехали
смотр делать, не затесались ли среди поляков русские. А так стоять все равно
что перед расстрелом. Тем  более без добычи они после таких прочисток  редко
когда уходили. С пристрастием допрашивали чуть  ли не каждого. И это все  на
глазах  у  американцев!  -  восклицает  Иван  Константинович,   ища  у  меня
сочувствия, которого у меня нет и быть не может, странно, что  он об этом не
догадывается.
     -  Многие  во  сне  по-русски  проговаривались, -  продолжает  он  свой
рассказ,  до которого  мне нет дела.  -  А я  дал себе  слово русский совсем
забыть - и  забыл начисто. Одной только  силой воли. Потом  пришлось  заново
учить. Я  даже  такую  методу выдумал - польский  так  учить,  чтобы русский
полностью  из  памяти  вытеснить.  Вот  узнаешь как  по-польски  дерево  или
женщина,  а по-русски эти слова сразу и навсегда забываешь. Я понял, что так
же, как можно новый язык выучить, так и старый можно позабыть. А когда это в
параллель делаешь, путем вытеснения и замены - даже легче. А украинский я  и
так  неплохо  знал, потому что  с  юга России, где всех навалом. Вы думаете,
настоящие украинцы с польских земель хорошо польский знают, особенно те, что
с   отдаленных   деревень?  Дай  Бог,  слов  пятьдесят,  чтобы  на   ярмарке
объясниться, редко когда больше.  Так что, много  с  меня  и не требовалось.
Один раз,  правда,  попался.  Еще  хорошо, не  советчикам,  а  американскому
офицеру,  из  польских  евреев  по  происхождению. Он  меня  вызвал  и  стал
расспрашивать. По-польски. Ну,  биографию я  себе придумал  - комар  носу не
подточит. А вот акцент выдал. Он мне так  прямо и сказал, что  акцент у меня
не украинский, а русский. Я ему ничего не ответил, а он меня пожалел, видно.
Был бы чистокровный  поляк, выдал бы - они нас, русских, люто  ненавидели, а
тех,  кто  немцам  служил, - вдвойне. Евреи сердобольнее,  больше  понимания
проявляют. Да и неудивительно! Тысячи лет среди  чужих народов жопа об жопу,
пообтерлись, пообтесались,  пообвыкли -  инстинкт  самосохранения  выучил их
терпимости. Вот и выжили как нация. И потом это уже 47-й шел, холодная война
на наше счастье началась, советчики к нам реже наведываться стали.
     "Знал бы тот польский еврей о твоих подвигах - он бы тебя самолично, на
собственных  руках  "советчикам"  отнес", - думаю я, впрочем, беззлобно. Как
выученика  формальной   школы  меня  больше  беспокоит  в  его   речи  слово
"советчик", ибо  советчик для  меня есть и остается советчиком, то есть тем,
кто дает советы, и никакого отношения к Советской власти не имеет. Я думаю о
том,  что  у  иммигрантов здесь  другой русский язык,  чем  тот,  на котором
говорим мы в Советском Союзе, но тут вспоминаю, что я тоже иммигрант, хоть и
без стажа еще, и кто знает, не заговорю ли и я  со временем на иммигрантском
воляпюке? Слух у меня никудышный, ухо деревянное...
     К Ивану  Константиновичу я  не испытываю ни  сочувствия, ни злобы, хотя
знаю  о  нем  больше,  чем  тот польский  еврей,  который,  распознав  в нем
русского, не выдал "советчикам". Я знаю об Иване Константиновиче больше, чем
он предполагает, но как  и тот польский еврей, ничего ему во вред не сделаю.
Мне уже предлагали, а я отказался, и не жалею об этом.
     Дело в  том,  что  за  Иваном  Константиновичем  идет охота и  один  из
охотников предложил мне принять в ней участие, доказывая, что правое дело, и
обещая  щедрое  вознаграждение.  Для  пущей  убедительности  мне  даже  было
предъявлено досье  на Ивана Константиновича,  а там фотографии одна страшнее
другой.   Прямых  доказательств   причастности   Ивана   Константиновича   к
преступлениям против  рода  человеческого не  было,  он был  винтиком в этом
слаженном  механизме по уничтожению человека, но даже если бы проявил личное
рвение,  я бы все равно отказался участвовать в  охоте на человека, какой бы
сволочью  этот  человек  в  прошлом  ни был.  Я вовсе  не уверен,  что прав,
отказываясь,  но согласившись,  я бы  точно знал,  что  не  прав.  Так  что,
отказался я  из  чистого  эгоизма  - чтобы не  казнить  себя потом.  На моей
совести и без того немало зла, я бы даже на Эйхмана донести не решился.
     Один  охотник выследил  Ивана  Константиновича  сам, а  другой  -  тот,
который склонял меня к сотрудничеству, - идя по следам предыдущего. Возможен
- и вероятен  - еще  и  третий охотник, но  он пока что, похоже, не напал на
след Ивана Константиновича, поотстав от своих более ретивых коллег. Рано или
поздно он  бы присоединился  к двум  другим, но  события  обгонят его,  дичь
ускользнет  и  истает на старой  Аппалачской тропе, которую проложили предки
моего  единственного грибного конкурента.  Сам  я туда редко хожу, почва там
каменистая, грибов мало.
     Я знаю, что попутало Ивана Константиновича  - жадность: иначе бы  никто
никогда его  не  выследил. Он  работал в  Майами  по найму  - ремонтировал и
красил частные  яхты,  а  зимой  затаивался  в Адирондакской  глуши,  где на
заработанные  деньги  скупал участки земли  и строил  дома,  которые любовно
украшал морскими атрибутами с обслуженных им  яхт, так что  его дома  вблизи
узкого, как  щель,  Тринадцатого  озера  по  убранству походили  на корабли,
готовые  в любую  минуту сняться  с якоря  и покинуть  эти затаенные  лесные
участки ради морских просторов.
     Эта  метафора  получила неожиданное продолжение -  или подтверждение  -
благодаря квартирантам Ивана Константиновича,  который  очень выгодно сдавал
свои дома Пентагону:  в  общей  сложности каждую  зиму у  него жили  две-три
дюжины  морских  офицеров  и  техников с  атомных подводных  лодок, часто  с
семьями.  Зато в  летние  месяцы дома пустовали,  и Иван  Константинович  не
придумал ничего лучше, как дать объявление в эмигрантской газете о пансионе.
На это  объявление я  и клюнул ввиду  дешевизны,  а вслед за мной  и  первый
охотник, о чем я не подозревал занятый собственной охотой - грибами. А места
были  грибными  -  особенно   если  пойти  от  Тринадцатого  озера  вниз  по
направлению  к Восточной Протоке Сакандаги. Однажды, уже под вечер, я набрел
там на потрясающей красоты  Ведьмин Круг с зачахшей травой внутри. Человек я
не  суеверный  и во  все эти побасенки, будто черти  сбивают  в таких местах
масло, а  ведьмы  водят хоровод,  не  верю, но  место  мне  и  в самом  деле
показалось заколдованным,  и  я не решился  вступить внутрь  круга, и грибы,
образующие кольцо, собирать не стал, о чем  пожалел уже  на следующий день и
попытался  найти  этот Ведьмин  Круг,  но  не  удалось,  хоть  я  и  неплохо
ориентируюсь в лесу.
     Пока   я  охотился  за  грибами,  первый  охотник  охотился  за  Иваном
Константиновичем,  а второй  следил за первым и  благодаря ему тоже вышел на
Ивана Константиновича, а заодно и меня засек, решив  поначалу,  что  грибы -
это  только  камуфляж. Как было  ему  объяснить, что грибы  -  это такая  же
страсть, как и любая другая, когда в ответ мне говорилось, что грибы можно и
нужно  покупать  в  магазине,  а  иных  съедобных,  кроме   шампиньонов,  не
существует.  Вся беда  в  том,  что второй охотник  был американцем  -  даже
двое:они пожаловали ко  мне  в  гости, как  только  я  вернулся в Нью-Йорк с
грибной добычей.
     Спросил документы - все оказались в порядке: действительно, агенты ФБР.
     Дал им понюхать связку  сушеных  грибов. Один  отказался, сославшись на
аллергию (из-за его  аллергии и котов пришлось выгнать  из  комнаты), другой
отозвался о запахе с похвалой. На грибах мы долго не задержались, перейдя от
них на Ивана Константиновича, который был выслежен ФБР, следившим за  КГБ, а
те уже  с год с ним контачили,  шантажируя депортацией, судом  и расстрелом.
Вот  я  и  говорю,  что  МОСАД  оказался  почему-то  не  у  дел,  хотя  Иван
Константинович  прямо проходил по их  ведомству. Мне  было  предложено  чаще
навещать Ивана Константиновича под видом  собирания грибов, но следить не за
ним,  а за  другими  "вичами", которые вступили  с ним  в контакт, чтобы  он
следил за морскими  офицерами и техниками. Дело осложнялось еще тем, что сын
Ивана  Константиновича служил  переводчиком в Госдепартаменте и  был  теперь
тоже, как я понял, на подозрении.
     Здесь мне пришлось прочесть им  небольшую лекцию о  грибах и времени их
произрастания: конец лета - начало осени, грибной сезон этого года закончен.
Моя  беда, что  я человек вежливый,  но упрямый, либо наоборот - упрямый, но
вежливый. Вот и  на этот  раз, мою вежливость  приняли за податливость, и на
следующее лето  опять ко мне  пожаловали, взывая к моим  еврейским чувствам,
которые  пришли  в  Америке в норму и находятся  на стабильном  уровне.  Мне
показали фотографии из  этого первоклассного  досье: зря Иван Константинович
ругал немецкую  форму,  она ему шла.  Годы - точнее, десятилетия - почти  не
изменили его  лица,  и  по сравнению  с  бравым  солдатом  на  фоне  колючей
проволоки  теперешний Иван  Константинович  казался слегка подгримированным,
как молодой актер, которому назначено играть старика.
     - Не  по своей же воле, - вступился я за Ивана Константиновича, который
тоже взывал к моим полуостывшим еврейским чувствам, сказав как-то, что новым
иммигрантам делает скидку - то ли с учетом их пока что скромного бюджета, то
ли  замаливая свои грехи  перед их  мертвыми  соплеменниками. Я рассказал  о
скидке моим непрошенным гостям.
     - Лучше бы он им скидку  делал, когда  работал  в  концлагере, - сказал
тот, у которого была аллергия на грибы и котов (кстати, негр).
     -  Не по  своей  воле?  -  повторил за мной его коллега (белый),  но  в
интонации  вопроса.  - А вы знаете, что немцы отбирали для работы в  лагерях
только  добровольцев?  Да  и  тех далеко не всех брали,  а только таких  вот
типчиков, как ваш Иван Константинович!
     -  Ну уж - мой! - откликнулся  я, обратив,  естественно, внимание,  как
смешно звучит в американских устах русские имена-отчества.
     - Немцам нужны были не исполнители, а энтузиасты - вот почему так много
среди лагерной охраны было  украинцев, с  их заскорузлой злобой к русским, и
так мало русских. Наш с вами знакомый - редчайшее исключение.
     Негр-аллергик подлил масла в затухающий огонь нашей  дискуссии об Иване
Константиновиче:
     - Есть свидетельства, что  он  заставлял  женщин  складывать  их  детей
штабелями  в тачки  из-под угля,  потому что дети  уже  не могли по слабости
своим ходом  идти в  газовую камеру,  а потом впрягал этих  несчастных, и те
сами везли свои чада на смерть. И знаете, что он ответил одной из них, когда
та заплакала и запричитала, что тачка грязная и ее дитя выпачкается? "На том
свете отмоетесь, грязные жиды!"
     -  Могли спутать  одного охранника  с другим,  - вяло возразил я, а сам
подумал, что даже если это и был Иван Константинович, то это был другой Иван
Константинович, ведь столько с тех пор  лет прошло,  человек внутри меняется
сильнее, чем внешне, он не равен самому себе.
     Повиляв, я  и на этот раз отказываюсь от благородной миссии, но к Ивану
Константиновичу, когда наступает  грибная пора, еду  - правда, теперь уже не
из-за одних только грибов.
     Сам по себе Иван Константинович никого, кроме меня, не интересует. Идет
сложная  игра двух  шпионских ведомств, охотники охотятся за охотниками, кто
кого  переиграет,  дичь  побоку. Да  и  кто здесь  дичь?  Менее  всего  Иван
Константинович, который, похоже, служит  теперь  своей  бывшей родине не  за
страх, а  на совесть. Может быть, он и немцам  так служил -  те остались  им
довольны,    чему    свидетельства   поощрения   и    награды,   мне   также
продемонстрированные незванными гостями  из ФБР. А если в нем проснулось  то
русское, что  напрасно пытались  их коллеги  из КГБ пробудить в  сыне  Ивана
Константиновича, которого  американцы тем  не  менее услали на всякий случай
подальше  от  Вашингтона, а именно в Афганистан,  где он служит переводчиком
плененных моджахедами шурави - советских солдат?
     Сына   Ивана   Константиновича   тоже  зовут   Ваней,  но   он   полная
противоположность отцу. Я несколько раз видел этого красивого русского юношу
с длинными, до плеч, русыми  волосами. Даже странно, что от таких подонков -
я  не сомневаюсь, что Иван Константинович подонок, но в травле даже подонков
участвовать  не хочу, да и  не моя это игра - рождаются  такие  ангелические
существа. Впрочем, одна  такая аномалия описана еще Достоевским  в его  паре
"ангелический Алеша  Карамазов  и его звероподобный  папаша",  что несколько
упрощает  мою  задачу - опускаю поэтому собственные размышления на эту тему.
Скорее всего Ваня  пошел в мать, которая  умерла, когда ему было одиннадцать
лет,  от  рака груди. Она родилась в Париже, из дворян, с детства ей привили
высокий  идеализм  и  истовую любовь  к русской литературе, которая по своей
сокровенной  сути есть пропаганда этого  идеализма  -  все  это  она  успела
передать Ване. Одному Богу известно, что ее свело с Иваном  Константиновичем
- разве что узость и малочисленность тогдашних русских землячеств за рубежом
(не   в   пример   нынешним).  В  отличие   от   Карамазова-старшего,   Иван
Константинович жену любил и не  тиранил,  хотя  вряд ли  они были счастливы.
Знала ли  она  о  прошлом своего  мужа?  Знает  ли  Ваня  о  нем?  Уж  точно
догадывается,  а  скорее  всего и знает  - я так  понимаю, что  КГБ  пытался
склонить Ваню к  сотрудничеству, хотя, думаю, не  раскрывая всех  карт. Да и
почетную ссылку в Афганистан чем еще объяснить как не подозрением - это даже
до такого идеалиста, как Ваня, должно было в конце концов дойти...
     В  этот  мой  приезд  оформленный под корабль дом Ивана Константиновича
смущает   меня   больше,  чем  обычно.  Вместо  окон  круглые  иллюминаторы,
перевернутый  киль служит вешалкой,  стол  привинчен к  полу,  повсюду стоят
наполненные для устойчивости песком алюминиевые пепельницы, а прямо над моей
комнатой устроена  смотровая площадка  с подзорной  трубой,  и  я просыпаюсь
обычно  от  шагов  над  моей  головой  -  это  Иван  Константинович  подолгу
вглядывается вдаль: полагаю, не только из  любопытства.  До  меня не  совсем
доходит смысл  всех  этих морских  атрибутов,  но  благодаря  им,  дом,  как
корабль, готов по первой тревоге  сняться  с якоря и умчаться  за горизонт -
странное  это ощущение  не покидает меня  в  этот  приезд.  Морская  стихия,
видимо,  дает  этому  Летучему  Голландцу  ощущение  покоя,  которого  Ивану
Константиновичу  не  дано  уже  испытать  на  земле.  Но  по-настоящему   он
успокаивается зимой, когда их дом заносит снегом, связь с миром прерывается,
и  Иван Константинович  ни  для  кого  больше  не  доступен:  ни  для мнимых
пансионеров, под  видом  которых сюда  наведывались  сначала  агенты  КГБ, а
теперь еще  и агенты ФБР -  поди разберись, кто есть кто? ни для  выходцев с
того света - бывших  клиентов  Ивана Константиновича - а  они кто:  кровавые
мальчики?  чудом  выжившие  узники  концлагеря?  либо  подоспевшие   наконец
представители  третьей партии, легендарного  Мосада? Я мало что знаю  -  мне
остается только гадать и строить гипотезы.
     Он  и место  для дома  выбрал убежищное  -  хоть и на  крутом  холме  с
прекрасным видом на это Несчастливое озеро, но вдали от больших дорог и даже
с   проселочной   невидимый,   заслоненный   высокими  деревьями   и  густым
кустарником. А зимой, во время заносов, дом и вовсе превращался  в  медвежью
берлогу. В один из таких заносов, расчищая дорогу по  требовательному звонку
из  советской миссии, Иван Константинович надорвался и  свалился с сердечным
приступом,  а  как  только полегчало,  отправился  лечиться  во  Франкфурт -
никому,  кроме  немцев,  не  верил,  немцы казались  ему  не  изменившимися.
Камуфлировал  свою  германофилию  сравнением  медицины и фармацевтики там  и
здесь - естественно, не в пользу Америки.
     Старость  у Ивана  Константиновича  несчастливая -  и  по  заслугам, но
худшего я ему не желаю:  депортации и  суда над  ним в  СССР или в  Израиле.
Однако если бы таковой  все  же состоялся,  я  бы тоже не  горевал - в конце
концов,  в мире достаточно людей, которые заслуживают большего сочувствия. Я
сочувствую Ване и, как окажется, не без оснований.
     Все равно,  к какому шпионскому ведомству  они принадлежат,  мышление у
этих людей бюрократическое, а потому они пережимают, на человека им плевать.
Ну, ладно, Иван Константинович - своими прошлыми подвигами он заслужил такое
обращение, но вот Ваню жаль - его-то за что? Или грехи отцов и  прочее? Дело
даже не в том, что Ване достанется шальная пуля в прямом и переносном смысле
слова, а в том, что в отличие  от Ивана Константиновича, закаленного во всех
передрягах,  выпавших  на его  долю,  Ваня,  с  его  литературными идеалами,
окажется  совершенно  неподготовленным  к  жизненным  перипетиям.   Вот  как
вырисовывается общая картина на основании  того немногого, что мне известно:
КГБ  попытался завербовать  Ваню,  Ваня сообщил об  этом  ФБР,  те,  в  свою
очередь,  на него поднажали, Ваня, с его  идеалистической мутью  в голове  и
соответственно  линейным мышлением,  помучившись,  отказался,  тогда  его  и
отправили из Вашингтона к моджахедам - не в наказание, а на всякий случай. А
там  уже, в  Афганистане,  и разверзлась  перед  этим наивным даже для своих
двадцати   двух  лет  мальчиком  вся  бездна,  весь  ужас  происходящего.  И
происшедшего  -  я имею  в виду подробности работы его отца  в Освенциме,  о
которых  у  Вани теперь было  достаточно досуга поразмыслить. Вот что значит
неразветвленное сознание - я  бы на его месте наслаждался красотой интриги и
попытался  ее  распутать,  что  сейчас  и делаю,  ведя  этот  рассказ  к его
неизбежному концу, о котором легко догадаться, хотя у него, как у Сакандаги,
два ответвления: одно для сына, другое для отца. Я  так думаю, что Ваня вряд
ли любил играть в шахматы, которые прочно  занимают  третье место среди моих
увлечений. На первом - литература.
     Внимательно  и  равнодушно   выслушав  полуискренние,  с  недомолвками,
воспоминания Ивана  Константиновича, я отправляюсь в  лес, но  мне что-то не
везет сегодня. Кроме сыроег и червивых  маслят, больше ничего не попадается.
Что-то я сегодня  не сосредоточен, а это  значит, что сосредоточен на чем-то
другом. Грибы, как и любая страсть, требуют полной самоотдачи.
     Из далеких  завалов  моей памяти всплывает  румынский фокусник, одно из
самых сильных впечатлений  моего  детства.  Среди  его  фокусов  был  один с
газетой - он разрывал ее на мелкие куски, комкал в руке и из нее же доставал
потом целую.  Это  был, однако, не фокус,  а только преамбула к нему. Дальше
шло объяснение - фокусник решил поделиться секретом со  зрителями и  научить
их  делать фокусы.  Он  снова  рвет газету, но одновременно  показывает, как
прячет  в  ладони  другую,  целую, которую  разворачивает перед зрителями, а
прячет теперь куски разорванной. "Вот видите, как  все просто? Каждый из вас
сможет  сделать этот  фокус. Главное  сейчас, чтобы за манипуляцией с  целой
газетой  никто не заметил, что вы прячете разорванную.  Вот, смотрите, где у
вас остатки  этой  газеты",  - он поворачивал к  зрителям  свою ладонь, и мы
благодарно ему  аплодировали,  запоминая  движения его рук,  чтобы повторить
фокус перед друзьями. Но и это был  еще не весь фокус - развернув перед нами
целую  газету  и  раскрыв  ладонь  с остатками  разорванной,  он  неожиданно
извлекал  эти  ошметки,  и  они  на  наших  глазах  словно  бы  соединялись,
склеивались, обратно превращаясь в целую газету, и фокусник победно воздевал
руки, демонстрируя  нам две  целые и  невредимые газеты. На несколько секунд
зал замирал, и только потом  на фокусника обрушивался шквал аплодисментов. Я
не  пропустил ни одного его выступления, каждый  день сидел в  первом ряду в
нашем  цирке  на  Фонтанке,  следя за жестикуляцией  этого двурукого  Шивы и
пытаясь  разгадать  его  тайну.  Вот тогда  я и поклялся научиться делать на
бумаге то, что этот цыганистый румын вытворял на арене цирка.
     Увы, клятвы своей я не сдержал.
     Правда,  в  эмиграции  я  стал сочинять рассказы,  героя-повествователя
которых читатели  принимали  за  автора  и  посылали  мне  возмущенные  либо
сочувственные    письма.   Естественно,    что    и   других   героев   моей
сюрреалистической  прозы   прямо   идентифицировали   с  реальными   людьми,
подозревая, что все сюжеты я  позаимствовал целиком и  полностью  из  жизни,
иллюзионизм объявили натурализмом. Я бы счел это за комплимент - мне удалось
художественный вымысел сделать  настолько убедительным, что его воспринимают
как  картинку с натуры,  однако такой  буквализм  восприятия,  мне  кажется,
связан больше с теснотой нашего  иммигрантского общежития. Мне даже пришлось
во  избежание  недоразумений  сделать  к  одному  моему  рассказу  следующую
приписку:
     "Со  всей определенностью  хочу  заявить следующее:  все,  что я  хотел
сказать о  человеке, за которого принимают героя  моего рассказа, я сказал в
статьях  о нем -  как  литературный  критик  и  мемуарист. Этот  же рассказ,
несмотря  на случайные и  неизбежные  совпадения,  есть плод художественного
вымысла  - вот-вот,  того самого, о  котором  Пушкин гениально обронил: 'Над
вымыслом слезами обольюсь...'"
     Почему меня потянуло в теорию и объяснения  посреди  сюжета?  Да потому
что как  раз  в  этом  рассказе  - как и в  рассказе "Умирающий  голос  моей
мамы..."  - я решил  не лукавить и написать все как есть, точнее - как было,
пусть даже он  покажется из-за  этого незаконченным, с хвостами и гипотезами
вместо  твердого  знания.  Никакого  на  этот  раз  домысла  и  вымысла,  ни
малейшего! Место  действия  -  Тринадцатое озеро -  читатель легко найдет на
топографической   карте   N  4330-W740015   из  серии   V  721,  выпускаемой
министерством  внутренних дел США, а за подтверждением  сюжета  и упущенными
мною подробностями может обратиться в соответствующий отдел ФБР.
     Или в КГБ.
     А  упустил  я  эти  подробности, потому  что  был  случайным,  побочным
свидетелем  всей  этой  истории,  сам  в ней  не  участвовал, следил за  ней
вприглядку, от случая к случаю, о многом догадываясь, но о  многом так  и не
догадавшись, а выдумками решил на этот раз не пробавляться. К примеру, придя
из неудачного своего похода  за грибами, я был приглашен чаевничать с Иваном
Константиновичем  и  еще  одним его постояльцем из русских и, разглядывая  и
слушая  своего   нового   собеседника,   заподозрил   в  нем   агента   КГБ,
перекупленного ФБР.  Прокрутив этот сюжет  в  своем воображении, я  бы  мог,
конечно, будучи профессионалом, изложить его на бумаге в прозаической форме,
выдав выдумку за натуру, но так можно исчерпать кредит читательского доверия
и  остаться  ни   с   чем,  почему   я  и  выбираю  для  рассказа  об  Иване
Константиновиче  иной жанровый путь и покорно следую  за событиями, рискуя -
другая крайность - разочаровать искушенного и избалованного читателя.
     За чаем Иван Константинович жаловался на отсутствие вестей от Вани, и я
неожиданно для себя пожалел старика - ничего-то,  кроме сына, у него в жизни
больше  не осталось.  Я  его утешил, сказав, что дело  скорее в затрудненных
коммуникациях, а не в реальной  опасности. На следующий день, вернувшись  из
очередного  похода  за грибами (на  этот раз более удачного - четыре  белых,
семь  красных,   несколько   добротных   моховиков),  я  узнал,   что   Иван
Константинович получил телеграмму из Пешавара о гибели  Вани  в Афганистане.
Хорошо хоть Иван Константинович не успел узнать, как именно Ваня погиб - мне
рассказывали, что  это было  похоже на самоубийство. Весь путь с моджахедами
Ваня  находился  в  глубокой  депрессии,  а  когда  завязалась перестрелка с
шурави, взял  да  и  вышел из  укрытия, где  прятались  американцы. Вот  вам
иллюстрация  на  тему   "грехи   отцов"   -  худшего   наказания  для  Ивана
Константиновича  не  придумали бы даже его жертвы, если бы встали из могилы,
которой  у них нет: дым да зола. Но подробности  гибели  Вани я узнал  много
позднее, а  в тот день, когда возвратился  на крыльях грибной  удачи  в этот
дом-корабль,  в  котором  мне  больше  не  бывать,  мой  бывший  компатриот,
заподозренный  мной  накануне  в  том,  что  двойной агент,  сообщил  мне  о
полученной Иваном Константиновичем телеграмме.
     - Где он сейчас? - спросил я двойного агента, возможно мнимого.
     - Ушел в лес.
     Он  действительно  истаял  на  старой  Аппалачской  тропе,  на  которой
последним его видел потомок  тех, кто ее проложил, мой единственный соперник
по "третьей  охоте" в здешних  местах.  Индеец был  сильно поддавши,  но  не
настолько,  чтобы  не  узнать   своего  односельчанина  (прошу  прощения  за
руссицизм). Во  всяком  случае, я верю его  показаниям,  которые  он давал в
полицейском участке вслед за  мной: с полицейскими я был откровеннее, чем  с
агентами  ФБР,  и  подробно рассказал,  как  накануне  вечером  мы с  Иваном
Константиновичем и "двойным шпионом" чаевничали.
     Больше я не бывал в этих местах, но  где бы я ни выходил на Аппалачскую
тропу, которая тянется из Канады до Джорджии, я вспоминаю бывшего охранника,
с которым свела  меня ненароком судьба.  Однажды, во Франконии, Нью-Хемпшир,
поссорившись с  женой, я ушел по  этой  тропе довольно далеко,  возвращаться
было  поздно,  стоял туман, а фонарь я взять позабыл. К счастью, я набрел на
караван-сарай, которые,  оказывается,  на некотором расстоянии друг от друга
расположены  на всем протяжении Аппалачской  тропы.  В  этом была просторная
столовая, где меня накормили  довольно вкусной ухой и дали чашку кофе, и две
комнаты - для  мужчин и для женщин.  Моим  соседом  оказался человек средних
лет, который намеревался  одолеть всю Аппалачскую тропу и уже несколько дней
был в пути.  Мы разговорились - определив  по моему выговору, что я русский,
он  рассказал про  одичавшего  старика, который иногда  выходит  из  леса на
Аппалачскую тропу и что-то бормочет  невнятное - будто  бы по-русски.  С ним
пытались  заговаривать - бесполезно. Устраивали облаву, пытались  изловить -
уходил. Впечатление производит устрашающее - грязный, обросший, в лохмотьях,
но вреда пока что никому не причинил. Я спросил моего собеседника, попадался
ли ему  этот старик. Тот ответил, что нет, но надеется его встретить  - ведь
это теперь достопримечательность Аппалачской тропы.
     Перед тем, как лечь спать, я вышел на Аппалачскую тропу, подождал, пока
глаза привыкнут к ночной тьме, а  потом с полчаса шел  по ней на север. Было
ощущение, что  я еще  встречу эту  грешную, преступную, заблудшую душу - все
равно жив Иван Константинович или помер.
     Сколько  в   этой  истории  осталось  недомолвок  -  от  загадки  Ивана
Константиновича  до загадочной  все-таки смерти  Вани,  узнай  я подробности
которой,  попытался  бы  рассказать  о нем отдельно.  Вплоть до Тринадцатого
озера - почему оно так названо, когда рядом  нет  ни первого, ни  пятого, ни
десятого, ни  двенадцатого, ни одного другого номерного озера?  Может  быть,
оно и в самом деле заколдовано, чертово, ведьмино, несчастливо, и потому так
мало вокруг него населенных мест? Я вспомнил,  как неподалеку от него набрел
на Ведьмин  Круг с хороводом фаллических  грибов, а потом как  ни  старался,
найти не мог. Что-то ускользало от меня, чужие судьбы и чужие тайны окружали
меня, но кроме праздного любопытства, никаких иных чувств не вызывали. Вот и
к Ивану Константиновичу  я не испытал ни ненависти, ни сочувствия,  а потому
бесполезно было мне вглядываться в ночную тьму.
     Я вернулся в караван-сарай порасспросить  моего соседа  про  полоумного
старика, но тот уже спал, а когда я проснулся, его уже не было  - он ушел  в
свое многодневное путешествие по Аппалачской тропе. Ни от кого больше я этой
легенды не слышал.
Last-modified: Fri, 14 Sep 2001 08:24:20 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321