>, ну у кого нынче можно научиться такой образцовой выправке. Мальчик посмотрел в камеру, и те, кто встретился с ним взглядом, подумали все одно и то же: сейчас в глаза им смотрел будущий император Павел III. "Еще будет один государь Аделийский", - равнодушно подумал чертовар и потянулся к фаянсовой миске с любимым лобио. Своих детей у него не было, а любить чужих он не находил специальной причины - черти в них не водились почти никогда. Застучали вилки и ножи, Шейла заняла свое место последней. Первым делом она плеснула из хрустального графинчика в свою стопку, затем - Федору Кузьмичу, затем - мужу. На том содержимое графинчика иссякло. Чертовар исподтишка понюхал темно-коричневый напиток. Пахло хорошо, но совершенно незнакомо. Прочие гости тоже наливали себе кто чего жаждал, а Богдан не утерпел и спросил у Шейлы: - Слушай, это чего ты нам налила? Шейла изобразила полную невинность. - Как чего? Самогон, от Козьмодемьяна, новая марка. Он назвал - "Коронация". Самогон как самогон, только крепкий, учти. - Из чего?.. - подозрительно спросил чертовар, зная страсть костопальщика к экспериментам. - Из коньяка, Богдаша. Берется армянский "Двин", четыре доли, к нему одну долю "Арманьяка", перегоняется с полынью и желтым донником - и готов продукт... Богдан прикинул в уме цену продукта. Прикинул - и хотел выпить. Однако слева послышался скрежет отодвигаемого кресла. Федор Кузьмич, держа в руке высокий, узкий бокал с совершенно бесцветным напитком: "Коронацию" он пока что поставил, вопреки всяким правилом, прямо на десертную тарелку. Старец просил внимания. У него был готов тост. Все, кроме Хмельницкого, замерли, но и того обратали соседи: слева и справа от него сидели киммерийские братья-гипофеты, позади - стоял негр Леопольд и аккуратно зажимал буяну рот. Федор Кузьмич слегка покашлял, потом заговорил. - Дорогие хозяева, дорогие гости, да будет мне позволено произнести этот краткий, но, полагаю... - Федор Кузьмич неожиданно фыркнул, сдерживая смех, но Богдан понял, что никакого издевательства тут нет, а есть некая неизвестная ему скрытая цитата, - исторический тост. Сегодня наша империя обрела законченность. Император Павел Федорович и императрица Антонина Евграфовна, как и цесаревич Павел Павлович, возглавляют отныне Россию и все сопричастные земли, и нет такой силы, которая могла бы приостановить поступательное движение нашей отчизны к доселе еще невиданным вершинам сияющей в веках славы. Взгляните, друзья мои, на экран. Все головы, кроме, возможно, авиаконструкторской, как по команде повернулись к телевизионной стене. Поскольку фигуры на ней были чуть не вдвое больше натурального размера, то ошибиться было невозможно - кого именно предлагает увидеть на экране тамада. Оператор крупным планом показывал молодого человека в парадной, но никак не военной форме, в которой опытный глаз мог легко распознать мундир древнего потомственного московского дворянства. У человека было выразительное южное лицо и довольно длинный нос, в толпе гостей он стоял неподвижно, отличаясь от всех подчеркнуто скучающим видом, словно все это видел в сотый раз - чего быть никак не могло - или же, что уж совсем невероятно, просто знал наперед: что будет здесь через минуту, через год, через сто лет. От правого крыла стола долетел возглас, нечто вроде "Ах": чертовар заметил, что издал этот возглас киммериец Веденей Иммер. Что верно, то верно, именно Веденей лучше всех из числа присутствующих знал, каково выражение лица того, кто видит будущее, лицо предиктора. - Запомните лицо этого человека, - продолжал Федор Кузьмич, - быть может, единственный раз вы видите его, в газетах нет его фотографий, на телевидение - калачом не заманишь... Ну да неважно. Запомните! Перед вами - гарант спокойствия нашей страны, днем в прямой трансляции нам уже довелось его видеть, сегодня повторов больше не будет, а позже, опасаюсь я, изображение его исчезнет с экрана даже у тех, кто ведет сейчас видеозапись. Светлейший граф Гораций Аракелян! Сейчас мы, безусловно, пьем здоровье императорской семьи, но сразу же следом предлагаю выпить и здоровье графа Горация! Ибо без него... век нам с вами здоровья не видать! - неожиданно пониженным, каким-то лагерным тоном закончил Федор Кузьмич, опрокинул в горло рюмку с прозрачным напитком, и в ту же секунду отправил следом за ней рюмку "Коронации". Богдан только головой мотнул: чтоб спирт-ректификат, который он безошибочно распознал в первом напитке, заливать Козьмодемьяновым продуктом? Это ж какое здоровье иметь надо! У самого Богдана вышло наоборот: не желая обидеть почетного гостя, он опрокинул рюмку "Коронации", а следом - ловко поданную рюмку... еще неизвестно чего, что поднесла жена. Эффект получился потрясающий: вкус первого напитка был начисто заглушен двадцатиградусной "Рябиной на коньяке". Богдан обозрел стол. Нет, все эти кулебяки, салаты оливье, копчености с моченостями, утиные окорочка, все эти пять сортов икры при девяти сортах блинов - это было не для Богдана. Однако алкоголь начинал оказывать действие. "Так и надраться недолго..." - подумал Богдан и, как Советский Союз на Финляндию, напал на лобио. Утолив первый голод, Богдан сообразил, что по крайней мере еще одного супер-почетного гостя как-то к месту не определил; он стал оглядываться. Гость, оказывается, запоздал: именно сейчас, приподняв своего бога, царя и кумира над инвалидным креслом, в зал проталкивался Хосе Дворецкий. Кавель Журавлев, видимо, был нынче совсем плох, если прибег к такому средству передвижения, - но праздник по случаю коронации все же присутствием решил почтить: через обер-маркитантку глава орды давно считал Богдана своим вполне полноценным родственником. Богдан хотел встать и провозгласить тост за опоздавшего - но опоздал. Журавлев тяжело поднял руку и сделал запрещающий жест. - За меня, пожалуйста... сегодня не пейте. Сегодня... другой праздник. Я... с краю тут побуду, да и вообще... ваше здоровье, Богдан Арнольдович! В руке Кавеля-Навигатора появилась рюмка, доли секунды она пребывала пустой, затем Хосе Дворецкий наполнил ее чернильного цвета жидкостью. "Журавлиный бальзам", - подумал чертовар. Что это за напиток - все недосуг было выяснить, но как-то раз теща его этим зельем угостила - не сказать, что Козьмодемьянова "Коронация" была намного крепче. Богдан тоже сделал в воздухе жест "за здоровье", наскоро выпил очередную рюмку рябиновой радости, а потом тихонько понюхал карманчик, пришитый на рукаве своего же пиджака: там лежала и благоуханно пованивала на ползала пробирка с фракцией АСТ-2, протрезвляющей даже после тройной летальной дозы самого дурного древесного спирта. На экране тем временем появился новый персонаж, Богдану незнакомый. Он стоял на ступенях Красного Крыльца в Кремле и потрясал кулаком над головой. Звук был отключен, дабы не опошлять торжественное событие звоном посуды и чавканьем, но Богдан хорошо читал по губам, к тому же в нижней части экрана шли титры на четырех языках, на двух кириллицей - на русском и английском, на одном латиницей - на испанском, а четвертую строку квалифицировать было трудно, ибо буквы на ней шли греческие, да вот поди знай - древнегреческий это язык или же новогреческий, если ты ни в том наречии, ни в другом - ни в зуб ногой? "Мировой деспотизм... Вставай, вставай... Мы не позволим тоталитарно-демократическим режимам..." - разобрал Богдан по губам выступающего. Был это крупный, моложавый мужчина лишь вершка на два-три не дотягивавший до полной сажени. На подбородке у него виделся ясный шрам. "Безбородко?.." - не сильно грамотно заподозрил Богдан, и перевел взгляд на титры. "Андрей Козельцев, князь Курский" - по крайней мере на трех языках прочитывалось совершенно ясно. Про этого верзилу, скромно обошедшегося при дворе единственным титулом, Богдан знал только то, что молва давно прочит его в канцлеры. Но поскольку давно прочит, а он все не канцлер - то едва ли бывать ему таковым. Из своих источников Богдан слыхал, что Козельцев заведует у царя чем-то вроде идеологии. "Ну и флаг ему в руки" - равнодушно подумал Богдан, опустил глаза и снова напал на лобио, размышляя - не пора ли уже переходить к сациви. И то и другое Шейла принципиально готовила только по праздникам. Классно готовила, надо сказать. Тосты звучали почти непрерывно: академик Гаспар Шерош вздымал рюмку "Ахтамара" за божественное искусство арясинских кружевниц, экс-овощмейстер Равиль Курултаев, наплевав на исламские запреты, целовал кончики собственных пальцев и, прежде чем сглотнуть фужер того же коньяка, дополнял тост академика пожеланием вечного здоровья и красоты самим кружевницам; обер-маркитантка Матрона Дегтябристовна поднимала граненый стакан за женское равноправие, "не боюсь сказать - полноправие" - продолжала она тост и пила быстрей, чем ее успевали спросить, чем эти две вещи различаются; селекционер Кондратий Харонович пил "за достигнутые успехи"; Веденей Иммер, не выходя из правил своей от рождения полученной профессии, пил за "благополучные предвестия"; братья-гипофеты, еще далеко не надравшиеся, были озабочены изучением неведомого для них блюда "сациви", ну никак не понимая - из чего это приготовлено, да и можно ли это есть вообще... Богдан уже не знал, за что пьет, но со всем был согласен и только яростно вгрызался именно в гору куриного сациви. На экране беззвучного грохотали колокола Ивана Великого. Внезапно все изменилось. Фаянсовая миска, все еще до половины полная шедевром грузинской кулинарии в русско-шотландском исполнении Шейлы Тертычной, подпрыгнула, словно обезглавленная индейка, и бросилась в лицо Богдану. Загрохотала и прочая посуда, женский визг умелиц-рукоприкладниц Пинаевой и Трегуб, лязг инвалидного кресла Кавеля Журавлева, татарский вопль Курултаева и густой русский мат - все это обрушилось на пирующих монархистов в одно мгновение. Но так же и кончилось: все, кроме визга рукоприкладниц. Богдан, прекрасно понявший, что к чему, даже не попытался отереть соус с лица, но уже орал на весь зал: - Спа-а-куха! Всем сидеть спокойно, возможен второй удар! Всем сидеть по местам! Ничего не случилось, возможен второй удар! Ничего не будет, возможен второй удар!.. Удар не замедлил, но очень слабый, и не такой, как первый, похожий на землетрясение, а просто удар в дверь. Никто и не подумал ее открывать, но пришедший сам себя мог обслужить. Дверь отворилась; на пороге, сверкая всеми своими лакированными поверхностями стоял кабинетный рояль Марк Бехштейн. К ужасу тех, кто видел его впервые, и к радости всех прочих, Марк прошагал в центр зала, поднял крышку - и со всех двухсот тридцати струн грянул "Прощание славянки", государственный гимн Российской Империи. Богдан протер пальцами глаза, подумал - и пальцы облизал. Что-то сильный сегодня удар... Но и праздник большой. Привести себя в порядок чертовару помогали трое: жена, теща, и почему-то Кавель Глинский, толку от которого не было совсем, но у которого было множество вопросов. - Это снова наш с тобой?.. - Тезка твой проклятый, Каш... Нет, точно пора его... - Он опять тебе по мастерской бьет? - Может, и так... Но сейчас там защита есть, а вот веранду, не ровен час, мог и разворотить... Кавель всполошился. - Как веранду? У меня там рукопись... В ноутбуке весь текст... Богдан посмотрел на Кавеля окончательно промытым правым глазом. - Ты что ж, на дискетку не скинул? - Вчера, скинул, вот она, в нагрудном... А что сегодня полдня писал - все там осталось... Чертовар почти хрюкнул. - Знаешь, мне бы твои заботы! Полдня работы пропало! Рассказать тебе, что и когда у меня пропало?.. "Прощание славянки" дозвучало, Бехштейн повернулся вокруг оси, приветствуя гостей, и разразился вальсом Вальдтойфеля. Гости постепенно подтягивались к столу, приходили в себя, вновь брались за тарелки; побито оказалось сравнительно немного: кузнецовская посуда, чай, пережила советскую власть - уж как-нибудь и удар крылатых ракет тоже пережить должна была. Старицкий и прочие, кому по должности полагалось, прибирали разбитые бутылки и веером разлетевшиеся блины. Снова зазвучали тосты. С разрешения хозяев, - даже возмутившихся, что у них такового разрешения просят, - Хосе Дворецкий разжег глиняную трубку, и Навигатор облегченно затянулся. С разрешения хозяев, данного куда менее охотно, закурили и другие: негр Леопольд достал дорогую сигару, Гордей Фомич, повелитель ржавецких варений и наливок - дешевые сигареты-гвoздики, прочие в основном пользовались вошедшими в моду пахитосками. С общего согласия выключили телевизор: вместо повтора коронации по нему пустили неизвестно зачем шестнадцать тысяч какую-то серию жития Святой Варвары, - а щелкать кнопками в поисках чего-нибудь интересного при отключенном звуке все равно ни у кого охоты не было. В вестибюле вновь раздался грохот, однако сотрясения пола не произошло: похоже было, что упал, к примеру, шкаф. Такой уж был сегодня день - и не стоило искать объяснений, откуда столько грохота. В Москве-то, небось, еще больше грохота. В Москве-то, небось, салют в сто один залп и еще всякие фейерверки чуть не на каждом углу. Кавель Глинский вспомнил, как бабахало каждый праздник в двух шагах от его дома на Волконской площади, орудия ставили рядом, на Садовом Кольце - и попробовал найти в своем сердце грусть по Москве, которую не видел больше полугода. Почему-то никакой грусти не нашлось - однако защемила душу тоска по сгинувшей коллекции молясин. Грохот в вестибюле повторился, но более сильный - нечто приближалось к залу с гостями. Богдан на всякий случай встал между Кавелем и дверью: только не хватало новой Музы-письмоносицы. Дверь открылась, и в зал ввалилась отнюдь не Муза, не человек и даже не рояль: неизвестно каким путем преодолев заклятие на неудаление от Выползова, в усадьбу на Ржавце явился однорогий черт Антибка в костюме-тройке. Лоб его на этот раз ничем новым украшен не был, и это вселяло дополнительные опасения, ибо означало: "Родонитами" шарахнуло не лично в пресвитера церкви бога Чертовара, а... куда-то еще. Черт снова рухнул на то, что заменяло ему колени. Говорить он не мог, только мотал головой, на которой все еще не зажили следы последней встречи с крылатыми ракетами, он не мог даже хрипеть, лишь хвост, аккуратно пропущенный под шлицем парадного пиджака, хлестал по дверным косякам так, что с них сыпалась позолота. Чертовар поспешил к бедолаге, но явно опоздал: увидев что-то в зале, тот завыл ноздрями и рухнул на спину. Богдан проследил, на что же такое глянул подопечный. И с неудовольствием понял: на черта, позабыв все предосторожности, в упор все еще смотрел ненарочный колдун Фома Арестович Баньшин. - Фома! - рявкнул чертовар, мигом сообразив, что именно произошло. - Мы же договорились, что никакого сглазу без уговору! Если год високосный, так уж и Касьян нашелся, тоже мне! Давай-ка, сам нагадил, сам прибирай!... - Да не видел я их, чертей, никогда, - лепетал Баньшин, потупив глаза и, кажется, их закрыв, - Я ж по жизни-то, по жизни - должен бы заведовать идеологическим сектором в Кашине, тем, который по борьбе с религиозно-атеистическим мракобесием, значит... Я ж не нарочно, я думал, он - вроде бомжа, только спасибо скажет... А в Кашине бомжей совсем мало стало, все в Кимры подались... Я ж потому и пришел помощи у тебя просить... Богдан устало сел на корточки и ощупал Антибиотика. - Сволочь ты, Фома, вот что тебе скажу. Что Касьянов глаз у тебя - ладно, ну и пользовался бы раз в четыре года, двадцать девятого февраля... или уж когда нам обоим от этого польза. А тут - на тебе, черта мне сглазил, плесень на плесень навел. Нет в нем ничего, ни выпоротка, ни другого черта! Ты мне работника испортил! - Богдан выговорился и остыл. Антибка, закатив гляделки, не подавал признаков жизни, покуда Богдан не взял его за лоб. - Дамбу снесло... в Хрень снесло на хрен, все ракеты в Хрень ко... всем, ко всем... хреням... на хрен! - пробулькал черт и снова сомлел. - Ну и что теперь с ним будет? - деловито спросил прибежавший из малого зала Фортунат: там бухгалтер был за старшего и на столе поэтому не было не то что жареной рыбы - даже осетрины холодного копчения. Квалификацию по чертям он имел приличную, но черта, которого сглазил человек, видел впервые. Кавель Адамович, стоя в сторонке, пришел к выводу, что и Богдану видеть такое не каждый день случается. - Подохнет на хрен... - ответил чертовар, садясь на пол рядом с пострадавшим, - а может и выкарабкается. Это ж строго индивидуально, как кошка с десятого этажа: может лопнуть как пузырь, а может отряхнуться и пойти... - увидев приближение тещи, Богдан задержал на языке мнение о том, куда здоровая кошка, безболезненно спрыгнувшая с десятого этажа, должны бы идти. Теща держала перед собой трехгранный графинчик - такими пользовался Козьмодемьян, разливая конечный продукт очередного эксперимента; и цвета жидкость в графинчике была именно такого, какой имела давешняя "Коронация". Чертовар посмотрел на Антибкины стиснутые зубы - с большим сомнением. Теща при этом соображала быстрее зятя, она сразу нашла выход из положения. - Иди-ка сюда, мальчик. Ты, ты иди сюда, Варфоломей! - обратилась она к сидевшим плотной группой долгопалым киммерийцам. Молодой богатырь с готовностью отделился от попутчиков. Перекрестившись, как перед любой работой, по указанию маркитантки, он без особого напряжения приподнял черта над полом и запрокинул ему голову. Чертовар мысленно почесал в затылке: с такой силищей да чтоб где-то в захолустье сидеть? С такой силищей надо идти работать на чертоварне! Богдан завернул веко Антибке, поцокал языком. Ему вдруг стало неспокойно. Все-таки надо ехать в Выползово. Дамба слишком близко от Хрени... была. Даже если ни мастерская, ни дом не пострадали... Все равно. - Пароход пришел... - вдруг сказал Кавель Журавлев из своего кресла, ни к кому не обращаясь, - надо встречать. Матрона Дегтябристовна тем временем сообразила, что зубы Антибке разжимать нет необходимости, и влила содержимое графинчика в одну из многочисленных ноздрей пресвитера. Черт забился в конвульсиях и стал чихать, - но ему ли было бороться с Варфоломеем. - И как мы его потащим? - спросил чертовар у всех сразу. Ответ пришел с самой неожиданной стороны - от главы журавлевцев. - А в мою кибитку положим. Медленно поедем, не торопясь поедем. Я "мерседесы" отдал, у меня теперь оба коня новые, называются красиво - "фольксваген-фаэтон". До берега доедем, а там дорога к тебе накатанная. Кстати, и пароход увидим, он сейчас под Арясин Буян подходит. Прожектор взял? - вопрос был обращен к Хосе Дворецкому. Тот с удивлением покачал головой, в том смысле, что "как же я мог бы забыть?" - и подал Кавелю трубку. Тот затянулся и задремал, сил у него и всегда было мало, а сейчас их не стало совсем: после небольшого приступа ясновидения, открывшего ему, что тот самой пароход, прихода которого он ждал столько времени, уже идет от Волги вверх по почти готовой замерзнуть на зиму Тучной Ряшке. - Жаль, и посидеть за столом толком не вышло... - печально сказала Шейла. - Как не вышло? - удивился чертовар - По телевизору мы все важное посмотрели, а прочее берем с собой, у меня на веранде и допразднуем. Ну, остынет кое-что, так ведь и только. В мастерской все закрыто, так что ты запахов не бойся. Только правда нам лучше сейчас туда. Транспорта вроде бы должно хватить. И Кавель Модестович поможет, и Кондратий Харонович... - И я! - внезапно подал голос чуть ли не из под стола Хмельницкий. - Сейчас самолет прикажу подать, сядем... и улетим... и улетим... Чертовар незаметно показал Шейле две сложенные под щекой ладони - мол, этого хорошо бы уложить, допраздновался бог десантников. Сортировка гостей пошла быстро: журавлевцы были направлены к своему транспорту, туда же и киммерийцы. Кавеля Глинского чертовар задержал: только не хватало еще в один транспорт поместить двух Кавелей, может и в вездеходе посидеть. Обозревая суетящийся зал, Богдан заметил у окна фигуру, сотрясаемую рыданиями: глядя в темное окно, там трясся в истерике ненарочный колдун Фома Арестович Баньшин. Что-то ведь и с этим несчастным делать надо было. Чертовар подозвал резвую Вассу: одной рукой она обнимала тыкву, другой наскоро отправляла в рот свернутый в трубку блин. - Васса Платоновна, а Васса... как ты находишь - можно ему помочь? Старушка наскоро сглотнула блин и отрапортовала: - Отчего ж нет? С него дар снять можно... А потом не понадобится? Богдан ухмыльнулся. - Кто его знает... Права ты, пожалуй. Касьянов глаз - штука ценная, да только как бы его в мирных-то целях?.. Васса посмотрела на Богдана, как на маленького ребенка. - Всего-то?.. Через полминуты на глаза Баньшину была натянута широкая кожаная повязка, на шею - похожий на ту же повязку ошейник, поводок от которого Васса гордо вручила чертовару. - Вот, и по мере надобности используй. Только мне бы вот узнать желательно... - ведьма снова засмущалась. Богдан рассвирепел: - Не знаю я! Не знаю, не знаю! Бери молясину - и радей! Глядишь и откроется тебе... Разговор был прерван гудком: Давыдка подал вездеход к парадному входу. Шейла тоже решила поехать - уж какое застолье без хозяйки. Матрона Дегтябристона - та вообще ни у кого не спрашивала разрешения, сразу же пошла заводить верную свою пятитонку. Бывший таксист Валерик оказался за рулем ржавого, выгнанного из глубин подземного гаража автобуса; в него сразу стали тащить стулья: чертовар предупредил, что нужно взять, а иначе на полу сидеть придется. Выходили медленно и бестолково: Старицкого нагрузили блинами, на Фортуната - единственного, кого решили забрать из малого зала - навесили бутылки, потом Хосе Дворецкий бережно вынес Кавеля Журавлева и его инвалидную коляску, Варфоломей следом потащил Антибку, Веденею неизвестно почему досталось огромное блюдо сациви, Вассе Платоновне препоручили поводок с ненарочным колдуном на конце, Савелию препоручили увязанный в скатерть пирог необъятных размеров вместе со строгой инструкцией "не отщипывать!", академик Гаспар Шерош, которого никто и без того не посмел бы ничем нагружать, вышел, закрывая лицо носовым платком, вроде бы рыдая, однако поспешивший за ним Федор Кузьмич вел себя почти так же, и Кавель Адамович, применив опыт следовательской дедукции, понял, что оба давятся со смеху; жаль, но особо присматриваться он сейчас не мог, ибо тащил в Богданов вездеход тяжелую кузнецовскую салатницу, - с тем салатом, который еще недавно называли "оливье", а теперь уже никак не называли, - придерживая на ней перевернутую тарелку вместо крышки. Рояль Марк Бехштейн увязался вслед за остальными, хотя никакой поклажи на себя навесить не позволил, - короче говоря, на сборы ушло с полчаса. Четырехгорбого верблюда оставили на конюшне под зорким присмотром негра Леопольда, на трехгорбых погрузились Кондратий, Васса, Баньшин и еще кто-то, - словом, когда невероятная процессия выехала из ворот усадьбы, была уже чуть ли не одиннадцать. - Ты на кого стол оставила? - спросил Богдан жену, устроившуюся там, где в прежней поездке сидел колдун. - На Киприана. Богдан задумался. Он не помнил, чтобы на ферме был кто-то с таким именем, однако скоро выбросил эту заботу из головы. Машина шла в полной темноте по направлению к Тучной Ряшке. Свет фар выхватывал то сосну, которую приходилось огибать, то выемку, в которую полагалось сперва въезжать, потом выезжать из нее. Богдан достал сотовый телефон и устроил перекличку тем, кто ехал следом. И Дворецкий, и Кондратий подтвердили, что они следуют по колее, а третий звонок раздался на заднем сиденье: по привычке Богдан позвонил жене. Тут же сплюнул и рассмеялся, а Шейла недовольно фыркнула. - Ты еще Давыдке позвони... - Давыдка за рулем... Давыдка вел вездеход с предельной аккуратностью - даже язык от старания высунул. Богдан тронул его за плечо: - Язык-то втяни, ведь откусишь на первой колдобине. Давыдка послушался. Скоро дорога уперлась в подъем, свернула направо: это был путь вдоль Тучной Ряшки к Накою. Здесь, на левом берегу, почему-то никто никогда не селился. Легенда гласила, что именно этим берегом шел на Москву войной давно уже причисленный к лику святых князь Михаил Ярославич Тверской, а этого святого, как и Александра Невского, по личным причинам арясинцы недолюбливали. Да и вообще чего хорошего в этом левом береге - нешто мало места на Арясинщине, нешто уж и на правом негде построиться да шелковицей, да цикорием на жизнь заработать?... Наконец, вездеход взобрался на крутое взгорье - отсюда открывался вид на Арясин Буян, а дорога направо уводила через Суетное к Выползову. - Глуши мотор, - сказал Богдан. Все, кто ехал в вездеходе, включая самого Давыдку, вышли наружу. Река была темна, а город на другой ее стороне жил своей ночной, праздничной жизнью. У причала Арясина Буяна в воде виделось что-то темное, с него доносились ритмичные крики. Вскоре подъехали "фаэтоны", рядовые журавлевцы стали что-то устанавливать. Из кабины пятитонки вылезла теща Богдана, и никто не удивился, увидев, что ей, как человеку, садящемуся в стремя, подставил сложенные в замок руки еврейский акробат. У них шел оживленных, начатый, видимо, еще в кабине диспут; расслышать что-то внятное не представлялось возможным, но очень часто и с нажимом в этом споре повторялись слова "кит" и "слон". Подошли и верблюды. Наконец, журавлевские мастера закончили сборку и слабый голос Кавеля Модестовича скомандовал: - Включайте, олухи, чего уж там... Мощный киммерийский "дракулий глаз" залил калиевым сиянием Тучную Ряшку от берега до берега. Темная масса возле Арясина Буяна оказалась небольшим старым пароходом отнюдь не речного вида, на слегка наклоненной палубе которого откалывали сложные па боевого танца - один, два, три... ровно восемь дедов очень ветхого вида. Через равные промежутки времени они замирали, издавали дружный вопль - и все начиналось сначала. Зрелище было впечатляющим: почище речи князя Курского с Кремлевского крыльца. - Это еще что такое? - спросил Богдан Журавлева. - Это моя "Джоита". Теперь мне разгрузить ее - и сниматься с места. Сам видишь, какой груз приехал... Богдан наклонил голову к плечу, как всегда, стал похож на беркута. Журавлев больше ничего не объяснял, оставалось лишь присматриваться и прислушиваться. - Кама те! Кама те! Кама те!.. - доносились с палубы ритмичные возгласы, потом деды резко топали правой ногой и орали - А-а-а! - Даже с берега было видно, что лица их налиты кровью. - Кама те! Кама те! Кама те! А-а-а!.. - было полное ощущение, что конца танцу и воплям не предвидится. Любопытство взяло верх. - Кавель Модестович, это кто такие? Журавлев затянулся из глиняной трубки, выдохнул и словно нехотя ответил: - Это центральный комитет коммунистической партии Новой Зеландии. Туда рейс был у "Джоиты". Разве не видно? Весь комитет, в полном составе... Обалдел даже видавший все на свете, включая Дикого Мужика Ильина, Богдан. - Но зачем? Кому они нужны?.. Кавель Журавлев затянулся еще раз, выпустил дым и устало посмотрел на чертовара. - Вот и я, Богдан Арнольдович, тоже думаю: кому они нужны? Мне их заказали доставить. Мое дело маленькое - я заказ выполняю. Богдан удовлетворенно кивнул. Такой ответ устраивал его полностью. Мало ли чего он в жизни сделал такого, о чем понятия не имел - на хрена ж это нужно. Неслышно подошел Федор Кузьмич. - Уже половина первого, Богдан Арнольдович. Мы тут с Гаспаром Пактониевичем прикинули: всего пять дней нам до выступления осталось... Если вы, конечно, хотите всю эту бомбежку прекратить. Ракеты в Карпогорах, видимо, закончились, но могут ведь и новые подвезти. Богдан хотел - да еще как. Маорийский боевой танец в исполнении новозеландских коммунистов как-то даже на него подействовал. Словом, пора, пора. А то и вовсе работать не дадут. А с реки неслось яростное: - Кама те! Кама те! Кама те!.. А-а-а!.. В полной темноте, в заледеневших прибрежных кустах, кабинетный рояль Марк Бехштейн тихонько подбирал к их пению мягкую шотландскую мелодию. 22 Державой править - это вам не экспедиции в Антарктиду посылать, Ваше Императорское Величество. Василий Щепетнев. Седьмая часть тьмы Подземный коридор все никак не кончался. Через каждые двадцать саженей со стены свисал небольшой светильник, но было этого мало, и каждый промежуток между светильниками с завидной точностью все в те же двадцать саженей знаменовался подозрительно густой темнотой. Попутчиков в такую дорогу император не взял бы и прежде. Теперь, после коронации императрицы и явления народу цесаревича, спутники стали тут нужны еще меньше. Царь пробирался подземным ходом из кремлевского Теремного Дворца в дом Боярина Романова, что на Варварке, где с начала восьмидесятых жил и плодотворно трудился оный боярин, точнее, великий князь Никита Алексеевич Романов, он же сношарь села Зарядья-Благодатского Лука Пантелеевич, из сентиментальных соображений хранивший липовый паспорт советских времен, где еще и вероисповедание не было проставлено, зато была указана фальшивая фамилия обладателя - Радищев. Нынче старик совершенно официально попросил государя зайти к нему в гости на чашку чая и на бублик-другой, - по-родственному, подземным ходом, чтоб не тревожить никого. Имел сношарь к императору некое дело, которым ни с кем не хотел делиться, а уход Отца Народа с Варварки (в отличие от ухода царя из Кремля) немедленно был бы замечен стерегущими Зарядье бабами. Императорский подземный ход тоже стерегли отнюдь не атланты, - коих Павел, кстати, терпеть не мог, как и все прочие кариатиды, совершенно чуждые духу русского искусства. На бывшей Васильевской площади, глубоко под которой был проложен подземный ход, по зимней погоде сейчас коров не пасли. А ведь когда-то великий художник Суриков изобразил боярыню Морозову, лежащую в санях именно на этом месте, провозимую мимо Василия Блаженного в изгнание - а за что? За двуперстие... Странные люди были предки, такие пустяки их занимали. Что два перста, что три перста - во всех благость и лепота есть, митрополит Фотий приказал и доносов не рассматривать на то, что кто-то не так перекрестился. Может, не умеет, человек, а может, напротив, убеждения имеет. Другое дело - если кто в партию вступить хочет и, скажем, о Великом посте соевого мяса натрескается! Не то важно, что соевое оно, а то - что мясо! Смысл поста в чем? В том, чтобы плоть томилась. Стало быть - невкусно быть должно. Уж ты лучше просто требухи лежалой поешь, природа на тебя сама по себе... епитимью наложит. Так нет же, норовят заменителей нажраться, которые, того гляди, еще повкусней природного продукта. Нет уж! Если ты монархист истинный, если в партию с открытой душой - то год поста на сухоядении! И никаких зрелищ, никаких плотских утех: весь год - только к службе, на службу да на партсобрание. Вытерпел - глядишь, и вручим тебе на Красной горке вожделенный билет с орлом, и спеть Жуковского-Пушкина позволим. Ну, ежели мусульманин кто, или буддист, мормоно-конфуцианец там или даос, к примеру - у тех своих посты. Но принцип един для всех верований - чтоб невкусно было, и сухо, и горько, и кисло, и чтобы еще немного тошнило. Это, конечно, только с признанными конфессиями так, с регистрированными. У прочих, конечно, немалый налог на неправославность, притом ежемесячный и прогрессивный, но для истинного коммуниста это не препятствие. А если атеист? Мил человек, ты что, из болота? Где на Руси нынче атеисты?.. Коридор вильнул, что означало - над головой уже не бывшая Васильевская, а бывшая Варварка, тут крепкие овины деревня поставила, с сеном на зиму, с подкормкой для скота, - ну и с охраной, не без этого. Ухмыльнувшись, царь вспомнил - как издевались во всем мире над тем, что он разрешил посреди столицы деревню выстроить. Смеялись, смеялись, а теперь уже и сами, кто умные, заповедные села посреди столиц строят. В том же Лондоне, к примеру, когда Гайд-парк снесли - разве плохо вышло? Тамошний кунжут даже мы закупаем. И в Париже на Трокадеро, сведения поступали, тоже собираются. Говорят, рисовые поля планируют. Ну, и славненько. Ладненько, словом. Правильненько. У винтовой лестницы стоял часовой - точней, часовая: закутанная до глаз баба с винтовкой. Штык примкнут, все как положено. - На Шипке все спокойно, - простужено произнесла баба. Голос ее показался государю знакомым, да какая разница: за столько лет тут все уже... знакомыми стали. - Вольно, Настасья, - сказал царь, отвел штык в сторону и стал взбираться по лестнице. Сношарь ждал у себя. Девяносто четыре года, то ли девяносто шесть, он уже сам не помнил, но бегать на марафонские дистанции поздновато. Да и тот грек, что первым из Марафона прибежал - помер ведь в одночасье. Тут бы мораль и вывести: дистанция эта смертельная и никому ее бегать не след. Так нет же, в память об том покойнике устроили марафонские состязания: кто быстрей пробежит, да копыта и откинет. До Кремля было конечно, не сорок километров, но ноябрь во второй своей половине для Москвы - настоящая зима, и пусть уж император ножками не побрезгует придти, он моложе. Сношарь сидел за пустым пока что, накрытым домотканой скатертью столом, и ждал царя. Влетела баба с выпученными служебным рвением глазами. - Его императорское величество царь! Отодвинув бабу, вошел император. Павел своего собственного титула давно наизусть не помнил: где-то в нем светлейший князь сменился на владетельного бургграфа, где-то баронство возросло и превратилось в герцогство, какой-то титул он подарил, а какой-то, напротив, получил по завещанию - разве все отбарабанишь? Судя по тому, что пришел он в гости к родственнику, накинув на плечи только легкую шубейку из светло-голубого, полярного волка, особого холода на дворе и в подземельях еще не было, однако могло это быть и напоминанием о том, что русский царь отныне и вовеки - еще и великий государь Аделийский. А откуда взять антарктические меха? Несолидно царю таскать бекешу из морского леопарда. Так что пока сгодятся меха арктические. Некоторые титулы прикреплялись к большому коронационному бескровно, иные - ценой малой крови, и пока что не было точно известно, к какой категории придется отнести антарктическое почетное звание. Последнее сопротивление разрозненных чилийских партизан на земле Грехема вроде бы должна была подавить позавчерашняя ковровая зачистка. Однако иди знай - вдруг что где и шевелится. Тогда, как решил Павел, придется эту самую Землю отдать под временный протекторат Сальварсана, у которого с Чили давние счеты. В этом случае, можно было не сомневаться, принесут эту самую Землю на блюдечке. Но... Тоже еще думать надо будет. Быть подданным Российской империи - это слишком высокая честь, чтоб раздавать ее направо и налево. Мадагаскар, скажем, сколько ни просись - а вот пока что недостоин. Пусть сами догадаются, что и как сделать надо, чтобы честь эту заслужить. - Садись, Паша, дело есть. Скинь шубку, разговор долгий. Павел уважительно присел на лавку. - Выпить хочешь? Павел отрицательно мотнул головой. Еще не хватало вернуться и на жену в Кремле перегаром дышать. - Ты, вот что, Паша, слушай. Ухожу я, Паша, на покой. Сдаю дела Ромаше, все село ему сдаю, а сам - на покой. Буду воспоминания... диктовать. Прости уж, если что не так сделал, если не все сделал, что обещал. У Павла оборвалось сердце. Если что и казалось ему в его державе незыблемым и вечным, вроде как Кавказский хребет или вроде как Уральский - то это как раз великий князь Никита Алексеевич и его деревня. Сношарь увидел почерневшее лицо государя и поспешил его успокоить: - Нет, я не помирать, и окончательно с работы не увольняюсь, но... в главных быть не могу больше. Так, буду для своего удовольствия принимать вечерком две-три Настасьи - и довольно с меня. Пусть Ромаша работает, он как раз в силу вошел. А мое дело - мемуарное. - Ну, про секс написать - дело хорошее... - растерянно пробормотал Павел. Сношарь внезапно сверкнул глазами и повысил голос: - Про секс - это ты брось! Секс - это у них, на Западе, а у нас в России отродясь никакого секса не было и нет! А у нас и был, и есть, и будет один только трах... да только наш трах ихнего секса - во сто раз духовней! Потому как наш трах чем силен? Соборностью! Вот об этом сказать правду-матку пора, книгу написать. Ради этого, Паша, я и на покой ухожу. Долг мой такой, судьба и планида. Павел, которому за неделю третий оказывалось недосуг побеседовать с личным предиктором, был не слишком-то ошеломлен, но от таких неожиданностей он отвык. Ну что стоило снять с утра пораньше телефонную трубку и услышать: "Сегодня Ваше Величество должны быть готовы к тому, что великий князь Никита Алексеевич подаст просьбу об отставке с поста верховного сношаря..." А дальше ясно бы сказал Гораций - удовлетворит царь эту просьбу или наоборот. "Опять слишком много свободы, даже для меня", - подумал Павел. Великий князь тем временем сидел молча, сцепив пальцы на скатерти, и все его сократовское лицо, для которого многочисленные, танками прокатившиеся по нему десятилетия не пожалели морщин, было каменным. Павел понял: на этот раз - отнюдь не каприз. На этот раз - всерьез. "Боярин Романов" запросился на заслуженный отдых. Значит, так тому и быть. Начинал великий князь свои труды на Брянщине лет за тридцать до рождения Павла, а теперь и самому Павлу стукнуло полвека, и у самого у него на Мальте внуки есть, хоть и незаконные. Законного наследника Гораций сыну обещает очень не скоро, но зато с гарантией: назовет его отец Георгием в честь покойного двоюродного дяди. И в должные сроки тот Георгий уже воцарится на Москве, но весьма, весьма нескоро. "Павел Второй, Павел Третий, Георгий... Первый?" - подумал царь. Солидно. Надо будет интересу ради у Горация имена русских царей вперед на два-три столетия спросить. Просто из любопытства. Интересно, рискнет ли кто-нибудь назвать наследника престола Никитой? - Быть по сему, - кратко бросил царь. Сношарь сощурил глаза: не издевается ли над ним верховный племянничек? Нет, Павел просто утвердил его просьбу. Хотя и был безусловно огорчен. - Ну, а теперь и впрямь давай - чаю. Надеюсь, не откажешься?... - Да нет, выпью... Великий князь даже в гонг не ударил, чтоб сексуальных ассоциаций у строевых баб не вызывать. Из-за печки гуськом поспешили старые знакомые, и все женского пола, все, конечно, Настасьи: одна несла самовар, вторая ведро с углями из сосновых шишек, третья - поднос с заварочными чайниками, четвертая - сахарницу и щипчики, пятая - какие-то сушки-ватрушки, следом шестая, седьмая, - все серьезные, насупленные, видимо, предупрежденные о важности события. Последняя на малом подносике несла неизбежную бутылочку черешневой наливки и две рюмки, каждая лишь немногим больше наперстка. Павел твердо решил не пить больше одной. Бабы расставили все и так же гуськом исчезли. - А Ромео? - с места в карьер сморозил царь. Сношарь посмотрел на него как на сумасшедшего. - Паша, куда ему? Он раньше двух ночи не освободится, у него теперь такой поток пойдет - куда ему чаи гонять... Ничего, младший брат его говорит - одна польза здоровью. Ты не ревнуй, я его брату лишних вопросов не задаю - все равно не отвечает, или предсказывает, что ответа не будет - я так и не понял, что из этих