Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Shlomo Wulf = Dr Solomon Zelmanov 04-8527361
     HAIFA, ISRAEL, 2001
     Email: solzl@netvision.net.il
     Date: 8 Oct 2001
---------------------------------------------------------------





     "Тень метнется от палатки\ кто-то  вскрикнет в тишине\ и  душа уходит в
пятки\  на  проклятой  целине..."  -  пелось  в  песне   моей  комсомольской
молодости. В конце концов, кто-то же создавал  все,  на чем  только и стояла
великая держава для безбедного существования  всяких феликсов, их  эллочек и
прочей швали из твоего романа "Убежище".  И не им приклеивать мне ярлык чуть
ли  не фашиста  какого-то. Мой  отец,  старший сержант  Святослав  Водолазов
погиб, между прочим, на куполе рейхстага  - последняя с нашей стороны жертва
штурма Берлина.
     -  Я ничего не сочинял, Дима.  Таня  написала свои воспоминания,  я  их
оформил для печати. Феликс обиделся и написал свои. Я и их добавил. Тут Элла
взорвалась - оклеветали!... Теперь вот  ты. Расскажи, я добавлю твою версию.
Так что там было на целине с чеченами? Танины выдумки?
     -  Я  их действительно  загасил,  но не  от  моей  звериной  сущности и
фашистского нрава, а в ответ на их  горячий нам привет в кустанайской степи.
Не я  их выселял сюда с Северного Кавказа, но  и не им  объявлять эти черные
земли  новой  Чечней.  Мы  жили  в своей  стране,  по  своим законам,  а они
вообразили,  что могут  везде наводить свои порядки вместо советской власти.
Но раз  уж мы приехали на целину  по воле  народа, то с чего бы смирились  с
тем, что  нас  будут тут безнаказанно  резать  ни  за что?  Нашли,  наконец,
волчилы  позорные,  на кого кинжалы точить! Десять  лет прожили  здесь после
ссылки без поножовщины. Ведь своего убьешь - попадешь под неписанный закон о
кровной мести, всю семью обиженный  клан изведет. Вот  и чахло  первое в  их
славной  национальной истории  поколенье  без свежей  крови.  А тут  мы, как
подарок их бандитской судьбы! Хулиганье,  конечно, несусветное,  у некоторых
на  родине  учет  в  милиции.  Трудные подростки,  но  не  наследственные же
разбойники!  К  тому же  поселились мы не  за частоколом  или  за крепостной
стеной  с  которой  Максим Максимыч  выглядывал  из-под ладони  дозор лихого
всадника и серцееда  Жоры  Печорина,  а  в  продуваемых  ветром палатках.  С
пугливыми городскими девочками-поварихами. С  тракторами вместо  танков.  Да
еще с дурными  руководителями, имевшими дилетантские инструкции  от главного
волюнтариста.
     Климат был премерзкий  -  жара и  суховей днем, чуть не  мороз  и  роса
ночью. Жрач-ку привозили  от случая к случаю и то густо,  то  пусто. Земля -
пыль да  колючки. Тут сроду ничего путного не росло. Целина, одним словом. С
которой мы  дали слово собрать "казахстанский миллиард" пудов  зерна,  ежели
кто еще  помнит,  что это за пуд такой. Я  лично уже нет. С этого-то лунного
пейзажа!
     С чечней впридачу!
     Мы еще не  все из  грузовиков спрыгнули, а ихние  сопляки  уже  носятся
вокруг на местных  низкорослых  конях, орут что-то  и  нагло лыбятся  из-под
мохнатых шапок. Сами  нарываются на неприятности, проезжая по нашим рюкзакам
и  чемоданам. Я, в принципе,  человек славянский, спокойный,  но, как  любой
русский,  до поры до времени. Когда один абрек, я сам видел, своим стременем
Маринку нарочно с ног  сбил, я  его  догнал, взял  за жопу  и  зашвырнул  на
соседнего всадника. Мой удер-жался в  седле сменщика, зато тот еба... ладно,
ладно,  договорились!  долбанулся об эту... ладно,  в общем,  каменную землю
своей  коричневой  рожей так, что  его с воплями  унесли к чеченскому  селу.
"Ты!! Ты  -  покойник! - заорал мне взрослый бандюга, наезжая  крупом  своей
лошади. - Тебе до утра не дожить!" Я посто-ронился, пропустил его мимо себя,
а кобылу  схватил  за хвост,  намотал  мошну на кулак  и так рванул, что она
прямо на...  ладно, я привыкну, чуть не  на меня,  короче, села.  А когда  я
отпустил, взбрыкнула в  воздухе всеми четырьмя подковами и унеслась в степь.
Через несколько секунд - на дальнем холме. Уже без джигита.
     После  этого  эпического  подвига  стоило мне  только  обернуться на их
эскадрон,  как вся  черножопая конница в облаке пыли умчалась к своим домам,
там  спешилась и бросилась  врасыпную.  И  все это с таким визгом, что  наши
девчонки невольно в ответ заверещали.
     И - пошло, поехало. На каждый косой взгляд, не говоря о пере, - в рожу.
Причем не только  у наших палаток,  а  и  в их сельмаге. Не я один  попал на
целину   с  опытом  и  с  кастетом.  Все  знали  свое  уличное  дело.  Шпана
послевоенная -  комсомольцы пятидесятых. Так и сложилась  у нас  единственно
возможная с подобной публи-кой дружба народов. От греха подальше, старейшины
поспешили простить мне обоих пострадавших,.  Даже на шашлык  пригласили. Но,
когда я сказал, что без водки не закусываю, а водку один не пью, приглашение
с повестки дня сняли.
     Дружба, однако, дружбой, а работали мы в поле одни, без чечни. Дома, от
пущей  сознательности, начали  возводить только когда засеяли  озимые. Это о
нас писал  поэт, как косички у девушек  к раскладушке примерзали. Зато уже к
весне  поселок  стоял!  А через пять  лет,  когда  комсомол  начал очередную
кампанию "учиться,  учиться и учиться",  я  жил в  построенной  собственными
руками именной  одноко-мнатной квартире. И не один, а с одной симпатягой  из
прикарпатских  красоток с  полной пазухой  чего надо.  Работала она  в нашем
магазине  и была  первая  певунья  в поселке.  Как  заведет вечером  "Выйди,
коханая" - все останавливались.
     И вот как-то нет ее с работы и нет. Я тоже припозднился тогда со своего
трактора, а  на дворе уже ночь, такая черная, какая только на целине бывает.
Сердце  упало.  Взял я что  под руку попалось, лом  двухметровый,  и бегом к
фонарю  над  крыль-цом  сельмага. А  там грохот,  в окнах  тени мечутся,  по
которым  я  сразу  определил  - абреки! Я за дверь. Заперта  на  крючок. Сам
мастерил  -  надежный.  Я ломом  ше-вельнул - дверь вместе  с фрамугой упала
внутрь - первая жертва. А ты не воруй, говорю, а сам смотрю, жива ли еще моя
Галка. Нигде не видно. Только касса на полу валяется, и двое ползают по полу
- выручку собирают. Для  лома  -  самая подходящая  поза,  ежели по  хребту.
Загнулись  благополучно - в  гробу не ра-зогнешь. Еще трое с ножами к дверям
прорываются. Мимо меня-то! Чурки дур-ные... Сами  себе руки-ноги ломают -  у
меня ломик в руках что пропеллер.
     Короче, ткнул  я  между рог  последнего, что  еще  дрыгал конечностями,
чтобы не мешал Гале голос подать, и зову.
     Откликается, но глухо как-то. Я туда, сюда. Не понял, откуда пищит. Я в
кладовки - нету. В погреб - пусто, только все разлито и разбросано. А она уж
издали пищит свое  "Мить!" "Ты где?"  - ору. Ну, негде ей быть, а  пищит. Не
иначе  с  того света. И точно,  наверху зашебуршило.  Я  к лестнице, а она -
сломанная напополам, ло-миком задел. Щепки вокруг,  хоть печку  растапливай.
"Галь,  ты на  чердаке, что ли?"  "Ага..." "Так  сигай  сюда, я поймаю." "Не
можу, Мить. Привязанная. Поганые ссильничали..."
     Я с крыльца долой, к соседнему дому, лестницу схватил и обратно.
     Да... Сцена, надо вам сказать была та еще. Уже нас трое было, и то еле,
с  ножом, отвязали бедную.  Сыромятные  ремешки, да промокшие от  ее пота  -
страшная сила.
     А  у  крыльца  уже чеченская толпа, вой  и  проклятья.  Как  очередного
страдальца вынесут - новые  стенания. Милиция, конечно, тут как тут. И никто
не верит, что я  один с ними  разобрался.  Они все оказались  с  несколькими
судимостями, а я - без единой.
     Посадили, конечно. Но тут такое  поднялось  по всей округе! Комсомольцы
наши  тоже не  твари  дрожащие.  Свои права имели.  Уже  через  три дня меня
отпустили, а потом вызвали в обком  комсомола, грамоту ЦК вручили,  к ордену
представили и спрашивают:  "Учиться хочешь? Есть у нас путевка ЦК комсомола,
лучшему из  лучших.  В  Ленинград." "А на  кого учиться?" "Кораблестроителем
будешь."


     В  монологах романа  "Убежище", который и заставил меня разыскать тебя,
как его составителя, Дима Водолазов выглядит неким тупым чудовищем. Выше  вы
прочитали,  как  я  проявил  "свою  яркую индивидуальность  в  экстремальной
ситуа-ции", коль скоро от меня требуют того  же высокого стиля, к какому вас
приучили авторы монологов.
     А теперь  пару слов правды о себе  вне всяких антисемитских  закидонов,
интересу-ющих прежде  всего израильского и прочего русскоязычного  читателя,
который особо мил потому, что платит за книжки твердой валютой.
     Так вот, я  вырос в маленьком  городишке Эмске. Трамвай впервые в жизни
увидел в семнадцать лет, да и то из окна автобуса - по дороге на целину  нас
в Москве с вокзала на вокзал перевозили.
     Но Эмск был вовсе не  тьмутараканью какой. Свой драмтеатр, который мы с
мамой  посещали  минимум раз  в  месяц. Ни  одной  премьеры  и гастролей  не
пропустили.  В  читальном зале городской библиотеки  я  в очередь прочел всю
доступную  в те  годы классику.  Учился сам, без репетиторов. И даже уроки у
меня никто  не проверял - мама пахала на спичечной фабрике с утра до вечера,
потом по магазинам  или на  рынок,  потом еду  мне и себе готовила  - не  до
контроля. После войны, когда я был одетым в рванье  пацаном, в Эмске  стояли
только  что  выведенные из  Германии  войска.  Тысячи  парней  с  ущемленной
амбицией:  только развоевались, только  размечтались о победах  и наградах -
война кончилась. Вот и дрались они без конца между собой. Заведутся, бывало,
кто на самом  деле войну выиграл - моряки или артиллеристы, и пошло! Бляхи у
одних,  кастеты  у других. Только  кровь  брызгами  на  придорожную пыль. Мы
всегда были на  стороне  моряков. Уж  больно  наряд-ными они были - якоря на
ленточках,  гюйсы   с  хлорке  обесцвеченные,  брюки-клеш   и   удивительная
солидарность в драках. Плюс лучшие девушки в  ярких  ситцевых платьях. Так и
запомнилось: на самой тонкой талии непременно загорелая рука с  татуировкой.
Впрочем,  мы  восхищались  всеми.  И  летчиками  из "Небесного тихохода",  и
артиллеристами из "В шесть часов  вечера после войны".  И Ваней Солнцевым из
"Сына полка".
     В  классе  у нас  тоже были  мои ровесники-воспитоны в  полной  военной
форме, которой я бредил. Как же мы им  завидовали! А те все были сиротами и,
в свою очередь, завидовали  даже мне,  что хоть мама в живых осталась. Был у
нас и юнга Северного флота с двумя медалями. Тут вообще...
     Когда  они все  в  одно  лето  сгинули  -  по суворовским и  нахимовким
училищам  -  у одного в  Эмске остался  дядя,  а  потому  суворовец каникулы
проводил  со мной.  В младших  классах  мне  еще  снились его лампасы и алые
погоны, а  потом я  его же  остро жалел. Это уже, когда мне  стало ясно, что
суворовское  -  тот же детдом, да еще в шинели - какой там праздник жизни!..
Помню,  я  ему как-то рассказывал то, что, в принципе, написано  в  школьном
учебнике  экономической  географии  -  об Америке  по сравнению  со  Страной
Советов. Производство стали, машин, зерна и  прочее.  Без, естественно, мяса
там и тут на душу  населения.  Кто тогда  вообще знал, что такое мясо каждый
день? А о долларе читали только у Михалкова:  "А  ну, посторонись. Советский
рубль идет!"
     "Так нам до них срать и  срать!.. - пораженно прошептал  он.  - А  я-то
думал..."
     По каким же учебникам сдавали экзамены они?
     Школу я закончил  с пятью четверками, остальные  пятерки.  Математика -
лучше  всех  в классе.  И сразу же, в числе  первых, поехал  добровольцем на
целину. Чем до сих пор горжусь, между прочим!
     Что? Да не  был я никаким  особым  антисемитом.  Если точнее, не больше
других. В классе у нас были двое  выскочек - и оба евреи. Их никто не любил.
И они сами без конца ссорились и дрались  друг  с другом. Девчонка одна была
по  имени Броня.  Прелесть  какая  евреечка. Рыженькая и  кудрявая.  Ее  все
любили. И еще была одна  - Фирочка.  Вылитая Лия Ахеджакова.  А мозга! Софья
Ковалевская  номер два. Мы  с ней  на контрольных соревновались,  кто раньше
листик сдаст. Пижоны те нам с Фирой в подметки не годились, что не мешало им
пренебрежительно  говорить  со  мной и  обо  мне. Даже когда  узнали,  что я
собираюсь  на целину. А Броня тут же  загорелась  поехать  вместе  со  мной.
Проходила комиссию в райкоме комсомола,  но  не поехала.  То  ли родители не
пустили, то ли сама передумала. Но в общем  и в це-лом я не был юдофобом. Ну
не любил  я  евреев.  Даже не могу  объяснить, но  это  отторжение не у меня
одного. Что я могу с этим поделать? Это на подсозна-тельном уровне. Зов, так
сказать,  предков. Одни  это скрывают,  подавляют  в себе, другие, напротив,
культивируют, а я вообще всегда всем чувствам  давал  свободу.  А что? Мне и
чечня противна. И все прочие чурки. Вы даже приятнее. Умные и духовно к нам,
русским, ближе. На целине? Были. И из лучших.  Кстати, от тюрьмы  после того
чеченского погрома меня спас именно ваш, Изя. Он и организовал наших  в  мою
защиту. Сам чуть потом не сел за групповщину. Да помню  я, помню все! Сам же
сказал  об этом Изе.  Хороший  ты, говорю,  мужик, хоть  и еврей.  Настоящий
комсомолец. А в моих устах это для него ого как много значило...


     Когда  я в кирзе  и  брезентовой куртке пришел на вокзал  и нашел  свой
вагон,  то  сначала  даже  не решался  проводнице  билет  отдать.  Литер  от
комсомола у меня оказался в купейный до Ленинграда. Иду по ковру в коридоре,
ищу свое  место,  а перед  глазами  все  плывет. Мне такая роскошь в поездах
сроду не снилась. На целину мы ехали в общих вагонах, друг на друге. Весело,
но и только.
     Отодвигаю дверь  в  купе, а  там сидит капитан первого ранга в  золотых
погонах и  с  таким  же  золотым  крабом  на  мичманке.  Посмотрел  на  меня
удивленно: что, мол, за быдло тут шляется, кто его пустил в приличный вагон?
А я ему билет в нос: вот  мое место. Твое, кап-раз, между прочим, верхнее, а
мое, быдла-то, нижнее, будьте  перпендикуляно-параллельны  подвинуться,  как
говаривал наш учитель  математики по кличке Лобик. Небожитель-сосед краснеет
и бледнеет  -  с таким ехать. А поезд-то уже идет и как идет! Без  малейшего
толчка, не то, что наш комсомольский эше-лон - то сутками стоял, то дергался
как припадочный.  Тут  входит  уже  знакомая  со  мною-феноменом проводница.
Спокойно  прячет  в свой  планшет наши билеты. На равных,  понял? Понял. Уже
улыбается.  Плащ  снимает, на  плечики вешает. Я  свою куртку  тоже  снимаю.
Плечики нам ни  к чему  -  я  ее  на верхнюю  полку кидаю. А сам в костюме у
лучшей в нашем поселке портнихи пошитом  из лучшего сукна, а на сукне, между
прочим, новенький орден Красной звезды,  знай наших! У кап-раз глаза на лбу.
В его  деле  за такой орден надо знаете  как  гоняться по  океанам  друг  за
другом! Да  и мне  за  пять лет  ударно-каторжного труда тоже  одни  грамоты
давали,  а   тут   шевельнул  пару   раз  ломиком   туда-сюда,  уронил  пару
рецидивистов, спас социмущество и нечужую себе комсомолочку - и Вася...
     Переглянулись мы с ним и достаем. Он  коньяк из чемоданчика, я водку из
рюкзака. И минут через двадцать, когда друг другу о себе уже все рассказали,
отразились  в зеркале, как близнецы-братья  - в расстегнутых рубашках, морды
красные,   глаза  веселые.  Новые  пассажиры,  что  на  следующих   станциях
заглядывали, тут же к проводнице - просить другие места.
     "Ты даже не представляешь,  Дима, - говорит мне друг Шура  (это  он для
това-рищей офицеров, да и то для равных по званию, Александр  Евгеньевич,  а
мне - собутыльник), - как тебе повезло, что ты в Корабелку поступаешь! Самый
прес-тижный в  стране вуз. Стоит  на  Галерном  острове. Профессура мирового
уровня. Традиции. Получишь самую уважаемую на флоте гражданскую профессию! С
то-бой  будут  учиться  потомственные  корабелы-аристократы.   Учись  у  них
политесу, так  сказать.  Сам  в училище так  себя  вел. Я  ведь деревенский.
Подражал городским в каждой мелочи. Делай как  он, делай лучше его. Эту твою
кирзу и брезент,  даже костюм,  которым ты  так  гордишься, тут же  меняй на
лучший питерский  наряд в магазинах  и ателье, где одеваются  они. Деньги-то
есть?"
     Я кивнул. И не зря кивнул. Чего-чего. а уж денег я  на  целине все-таки
заработал. Впридачу к энтузиазму. И  уже  впитывал, учился. Вот  он  встает,
сигареты  достать, а встает  не так,  как вскочил бы я, а  с  особым морским
достоинством. И я так же за моими. Он ломтики от колбаски отрезает ножиком в
правой  руке,  а  в  рот  отправ-ляет  вилкой в  левой. Мне  бы, как обычно,
откусить от палки шмат и Вася,  а я нет - кособочусь, но  отрезаю. Мимо рта,
но вилкой в левой руке.  Он заметил, но  не смеется, а  молча поправляет мои
пальцы на вилке.  Стало удобнее. На  ночь он в пижаму переодевается. Не  то,
что я - в семейных трусах  и в майке не первой све-жести, а носки так вообще
- только на водку менять...  Когда он  от  газовой атаки поморщился,  я окно
опустил и  в  ночь  эту гадость выкинул.  Он кивнул и протянул мне новенькие
носки в  обалделой упаковке. И только усом брезгливо мотнул,  ког-да я полез
за  деньгами.  Еще  ему понравилось, что я ему нижнюю  койку  уступил. Ценит
уважение младших  по  возрасту  и  чину.  Так  мы  с  ним  вдвоем  и  ехали.
Чаевничали,  пьянствовали,  в  вагоне-ресторане  обедали,  на   станциях,  к
изумлению чистой публики, вдвоем в буфете  пиво пили. Нам  все честь отдают,
приятно... Один дурак-матрос в станционном клозете где-то уже около Питера с
перепугу, что встретил нос к носу кап-раз честь ему отдал как раз, когда тот
у писсуара ждал вдохновения. Мой Шурка спокойно там перекладывает из  правой
в левую и  подает матросу руку - рад,  мол вам пожать. С тем и идите себе за
пирожками.
     "Ты на свое "вне конкурса" не больно надейся, - торопился он, когда  за
окном  поплыл та-а-акой город, что меня  даже понос пронял.  - Как только  в
общагу  аби-туриенскую поселишься,  примкни к школярам, которые готовятся, и
решай с  ни-ми. Тот сборник конкурсных  задач,  что  ты мне  показал,  штука
хорошая.  Но  у  экза-менаторов  есть  разные  приемчики,  которые вчерашние
школьники  и  те,  что  зани-мались  с  репетиторами, знают. Лучше  бы тебе,
конечно, с  ленинградцами  гото-виться, да где  тебе их встретить?  Но  и  с
периферии толковых десятиклассников много приедет.  Одно слово -  Корабелка.
По городу не шастай - успеешь налю-боваться, если поступишь. А не пройдешь -
тем  более времени  будет навалом. Не  пей вообще.  Ты  в этом плане  парень
крепкий, но мозги  должны быть чистыми до самого  поступления. Вот  получишь
студенческий билет и зачетку -  напейся до зеленых соплей. Но -  в компании.
Никаких вытрезвителей. Девочек тоже  оставь на  потом.  На такого витязя они
сами будут вешаться со всех сторон. Только успевай стряхивать. Но не сейчас.
До самого решения приемной комиссии - лениградская блокада. Все понял, Дим?"
"Спасибо,  Шура. Ты  мне  теперь как брат. На  зимних каникулах  я к  тебе в
Полярное приеду." "Все. Дай я тебя поцелую. На  Галерный,  - скомандовал  он
таксисту,  закрывая  за мной дверцу. -  В Кораблестроительный. Запомни  его,
водила  -  Ломоносова везешь!"  "Бери выше, - смеюсь,  - Водолазова!"  А сам
только  башкой верчу. Надо же - какая кругом  красотища-то! Я и в кино таких
городов не видел. Трамвай прошел. А  потом синий автобус с усами на кры-ше -
троллейбус! Наяву-то.  Кони скачут  бронзовые по обе стороны проспекта, а за
ними река  в гранитных  берегах  -  вся  дворцами  застроена!  Шофер  только
по-смеивается на  меня  глядя.  У  него каждый третий в таком полуобморочном
состо-янии отъезжает от  вокзала. После  собора  в полнеба свернули в  такую
роскошную  улицу,  что  лучше,  я  был уверен,  не бывает.  А тут -  та-акая
площадь,  а  на  ней...  Ладно,  что  я  вам  тут  рассказываю?  Все  видели
Исаакиевский  собор... Потом  понес-лись  по набережным.  Надо  же, в  одном
городе столько рек!..


     Высадил  он меня  у  строгого  желтого здания с  белыми  колоннами,  на
фронтоне которого золотом было  написано: Ленинградский  кораблестроительный
институт!
     Для Димы Водолазова с целины... По путевке комсомола.
     За дверью сразу приемная комиссия. Вежливые, деловые. На орден смотрят,
улы-баются. Тут же  полно  солдат, матросов - конкуренты мои,  вне конкурса.
Один,  смотрю, в  тропической  форме,  то есть  в  желтой  панамке  и  ворот
нараспашку.  И  сам  выглядит туземцем каким-то  от  нерусской кучерявости и
загара. И - я глазам не поверил. Надо же! С моим орденом... Мы, конечно друг
к другу. А он пред-ставляется  так небрежно "Ноль Зильберглейт. Закавказский
военный округ." Ну и что! Еврей  так  еврей. Зато парень  геройский. Я тоже:
"Дмитрий Водолазов.  Целина." "А  боевой  орден за что?"  - во  беспардонная
нация!  "За бандитов." "О, - хохочет  он на  весь  вестибюль, скалит  желтые
лошадиные зубы. - И я за бандитов! Я за мусульманских, а  ты?" "И я за них."
"Ссыльные?" Догадливые вы ребята, не отнимешь.
     Ноль оказался ленинградцем, а потому меня тут  же передал с рук на руки
морячку  с голубыми погонами  -  Леша  Горобец,  морская авиация  Балтфлота.
Белобрысый,  от любого  слова краснеющий  хохол -  сплошное  обаяние. С меня
ростом,  только пополнее. Я ему тоже понравился. Он сказал, что как раз едет
в  общежитие,  но  ждет  одну  девчонку-ленинградку,  с  которой договорился
готовиться  к  экзаменам.  Я  рассказал  об  инструктаже  моего  Шурика Леша
покраснел и сказал, что у всех такие советы. В своем соку не подготовишься.
     "А  зачем  им  конкурентов  натаскивать? -  удивился  я.  - Конкурс  же
сумасшедший." "Они идут другим списком.  Им другие  конкуренты. Да  и вообще
Томка  Сличенко - моя  землячка с Белой  Церкви. Своя дивчина."  "Вон та?" -
спрашиваю, а у самого аж дух захватило, как утром от Невского проспекта. Вот
какие,  оказывается,  де-вочки в Ленинграде  водятся... Уж на что  у  нас на
целине весь цвет комсомола представлен, а такие и близко не заглядывали. Вот
это да!.. "Нет,  - смеется Леша и запросто, как  обычной подружке, подает ей
руку: - Здравствуй, Таня. Знакомься. Это - Дима Водолазов. Герой Союза и мой
друг.  С  целины. Ты не смущайся,  Митя.  Таня всех сначала в шок вводит.  А
внутри она совсем не опасная. Правда?" "Пра-вда, - смеется она, как живая, и
руку   мне  протягивает.  -  Татьяна  Смирнова.   Сред-няя  школа  такая-то.
Балтийский вокзал."  А  у меня все внутри как  сжалось от восторга, так и не
отпускает, даже  ручку  ее  не  посмел  пожать. Надо  же, какая  девочка!  С
Балтийского вокзала...
     "А вот и Тамара наша, - как сквозь брезент  слышу я голос нового друга.
- Очнись и знакомься." "Мама! - ахает тоже очень милая девчонка, но  на фоне
Тани  никто. -  Герой! А  почему у вас  звезда такая  большая  и  красная? Я
думала, что она золотая и маленькая." "Я  не Герой Союза... - едва произношу
я. -  Это Леша пошутил. Я - кавалер Ордена Красной звезды. За один эпизод на
целине." "Так вы - целинник! - ахает Таня и тут же берет меня под руку. -  Я
так  мечтала туда поехать! Расскажите,  а? Мальчики,  ведь  вы  в  Автово, в
общагу? Я с  вами. А устроитесь, сразу едем в Стрельну, там будем загорать и
готовиться к письменной математике, ладно?" "Н-нет, - краснеет Леша. - У нас
с  Димой  на весь  период  экзаменов  -  блокада. Никаких водки,  загаров  и
девочек. Он и с одетой тобой  чуть в обморок не грохнулся, как я, когда тебя
впервые увидел, а уж на пляже и таблицу умножения  забудет. Если  хотите нам
помочь, то  только в нашей  комнате  в общежитии.  И  не жмись к нему, Таня.
Пожалей Диму. Ему  еще  жить  и  жить." "К-какие мы нежные! - отпускает  она
меня.   Не   замечает,  что  у  меня  от  ее  звонкого  смеха  просто   ноги
подкашиваются. -  Пожалуйста.  Хоть  в противогазах, правда, Тома?"  "Нет, -
возражает та  и сама берет меня под руку. но это со-овсем другое дело... Тут
земное  создание. Таких  я сам завожу без стартера.  - Никаких противогазов.
Математика высушит мозги от любых амурных закидонов. А вот и трамвай!"
     Эротические  преимущества давки в  ленинградских трамваях  уже описал в
своих монологах Феликс, применительно к той же Тане. Поскольку она оказалась
со мной  лицом к  лицу,  проспекта Стачек  я  не заметил, как и  знаменитого
Кировского  завода, хотя она исправно все показывала по дороге. Чуть не  час
ехали, а я видел только  ее ясные голубые глаза. И покрывался гусиной кожей,
когда золотистые во-лосы касались моего лица. В жизни не  было у меня такого
счастливого  часа...  Леша  всю дорогу  приглядывался к  нам  и на  конечной
остановке что-то прошептал Тане на ухо. Та стала поспешно прощаться. Махнула
мне рукой  с другой  стороны трамвайных путей и исчезла  вместе  с вагонами.
Словно привиделась.
     "Или институт, - строго сказал Леша, - или Таня. Середины для тебя нет.
И для  многих других."  "А для тебя?" - едва  перевел я  дух. "Во-первых,  я
женат.  А,  во-вторых, для  меня  в женщине внешность  не главное. Поэтому я
никогда  не  теряю  головы.  Таня  -  отличная  девчонка,  но  не  в  период
судьбоносных событий.  Забудь  ее в  пользу бинома Ньютона и логарифмических
уравнений. Ты хоть знаешь, что это такое?"
     Я знал. И еще как знал! Нас Лобик так  натаскал, что я сам всяким Таням
с Балтий-ского вокзала мог бы уроки давать. Только Леша Горобец прав - лучше
пока  без ее глазок  поверх учебника. Всему свое время.  Я молча  пожал  ему
руку, и поспешил за ожидавшей уже на ступенях Тамарой.
     Общежитие  было огромное,  на несколько  тысяч  студентов. Пока все это
было  для   абитуры  от  Камчатки   до   Калининграда.  Меня  определили   в
комнату-восьмиместку  - одни  сержанты  и  старшины.  Те  уже  знали  Тому и
встретили ее, как любимую учительницу.
     И началась  для нас страда... Это слово  мне было  знакомо  лучше,  чем
любому из них, да и из вас, а потому я вцепился в математику, как в рукоятки
своего  трактора. Полмесяца в  нашей  комнате был  сухой закон. Даже  курить
выходили  к коридор.  Никаких воспоминаний  и амуров.  Только  математика  и
физика.  Задачи  и  ответы  на  записанные одноклассниками  Тамары каверзные
дополнительные  вопросы  -  по  опыту  прошлых  экзаменов. Логика  тут  была
простая. Человек от природы ленив, так? Преподаватель, принимающий экзамены,
-  человек. Эрго - он не придумывает  каждый  год новые каверзы. Более того,
срисовывает их с вопросиков своих коллег из  политеха и военмеха. А раз так,
то при  должной  системе можно знать ответ, скажем, на такой вопрос: сколько
дверных ручек в Корабелке. Вдвое  больше,  чем дверей - чего проще,  правда?
Или еще: чего сторона графина с  водой, которая обращена к солнцу, холодная,
а та, что от лучей, горячая? А вы его повернули...


     Первый экзамен - письменная  математика. В Актовом зале. Огромном,  как
плаз Адмиралтейского завода, что за окнами. С такими же стальными стропилами
вместо потолка. Нас усадили по двое.  За разговоры  и подглядывание хоть под
стол, хоть в  листок  соседу -  пошел вон. Как  говорится,  шаг  влево,  шаг
вправо... Я  попал рядом  с высоким  холеным  брюнетом. Таких красавчиков  я
сроду не видел. Прямо для Тани, невольно подумал я, наблюдая, как он идет ко
мне походкой царствующего монарха.  На  меня, вместе с  моим орденом -  нуль
внимания. Не теряя ни минуты  времени, не глядя по сторонам, он тут же начал
писать  на  черновике,  морща высокий  белый  лоб.  Отодвинул первую задачу,
перенес решение на чистовик и взялся за вторую.
     Делай, как они, делай лучше их. Я в  точности повторил его  действия. И
мы пошли  с  ним ноздря в ноздрю.  Вокруг тишина,  напряжение повыше, чем на
Кустанайской  ЛЭПа,  только  шаги  преподавателей,  что конвоируют нас между
рядами.
     Где-то  на  третьей из  пяти задач вдруг  произошло движение в зале. По
проходу  к экзаменационному столу  шествует  блондинка с  листками в  руках.
"Что,  уже сдае-тесь? - услышал я голос экзаменатора. - Подумайте. Время еще
есть." "Не сдаюсь, а сдаю," - слишком громко, словно вызывающе, прозвучало в
тишине.  "Как?  Все?" "А что  тут  решать?"  "Как  ваша фамилия?" "Смирнова.
Татьяна."
     Почти  сразу  за  ней, прошла  туда  же  стройная брюнеточка с  высокой
прической.  Я  услышал  только  "Элла Коганская",  увидел,  как ей  дружески
улыбаются сразу два экзаменатора,  а  тут поднялся с листками и  мой  сосед.
"Феликс Дашковский," - сказал он почти так же громко, как Таня.
     Я не  привык,  чтобы  меня  оставляли в  хвосте,  но заставил  себя  не
торопиться. Еще  неизвестно, что  они там  понаписали. Не время рисковать  и
выставляться. Тем более, что без этого Феликса  мне  стало спокойнее. Башкой
можно вертеть. Я  раз-ложил свои  листики  по всему  столу. Перешел  на свой
стиль.  Забыл,  как учил  Лобик, все, что написал  в черновике, чтобы  потом
заново решить  ту же задачу - и сравнить. Если тот же ответ, то на чистовик.
Система! И - никаких мыслей о красотке с Балтийского вокзала... Никаких. Или
институт, или красотки. Блокада!
     Уже при разборе полетов в общаге я нашел у себя ошибку. Все, подумал я.
Тут не шутят. А жаль! Я так настроился учиться...
     Но в списке отчисленных не  другой день меня не оказалось. То ли ошибку
не заметили, то ли  простили. В  конце концов,  непортачил  я только в одной
задаче. Могли и четверку поставить, а?
     Через  три дня учебы на износ,  на устной математике меня сначала ждало
горькое  разочарование  - по  письменной тройка.  Надо же! За одну  неверную
задачу! А  все эти Смирнова,  Коганская, Дашковский и  прочие  школяры,  для
которых  и  четверка  -  адью,  сидят  себе, как  ни  в  чем  не  бывало. Не
ошиблись... Вот это подготовочка!
     Ладно, пришла пора и мне показать им водолазию! Дело в том, что Лобик у
нас был, как  потом бы его  назвали, злостным  диссидентом. Учебник Киселева
напрочь не признавал. Каждую теорему доказывал по-своему  и стократ проще. Я
тут  же   все  это  применил,  к  изумлению  столичного  экзаменатора.  Даже
победительница  четы-рех Всесоюзных  конкурсов школьных работ  по математике
Элла Коганская таких построений не знала. Пока я у  доски выпендривался, она
сидела надутая  и красная, словно я  нанес  ей личное оскорбление. Во,  коза
безрогая,  пижонетта столичная. Сюда бы еще Фирочку из нашего класса - ты бы
от зависти вообще лопнула! А ленинградский наставник этой лауреатихи покорно
все себе  с  доски переписал, а мне влепил  пятерку  и даже пожал руку двумя
руками. И  Таня просияла мне  из-за своей парты, словно это ее  похвалили. Я
вылетел из аудитории, обнял по очереди всех своих знакомых, ожидающих входа,
а  довольно откровенного поздравительного  поцелуя  Тамары даже не  заметил.
После таниной-то радости за меня!..
     Вышел я  из здания на Лоцманскую улицу, потянулся от души и до того мне
выпить  захотелось!..  Вам, моим преимущественно еврейским  читателям  этого
генетически  не понять. Я словно  увидел  вход  в гастроном  на  углу канала
Грибоедова, стеллаж за стойкой, а на нем  -  еще не пустую стеклотару. Рядом
же. И деньги в кармане, а? Сейчас бы бутылочку "Московской" с горла и закусь
- хоть рыбной котлеткой из кулинарии, а? Заслужил же? За здоровье Лобика, а?
Ноги  сами  понесли  меня  было на  нужный угол,  но тут навстречу  -  Леша.
Посмотрел он мне в глаза, покраснел как рак,  затолкал обратно в  вестибюль,
прижал  к  стене  и  говорит:  "Пятерка,  Дима?  Угадал?  После   трояка  по
письменной? Я те дам гастроном! Я те еще Таню в трам-вае не простил. Ждать!!
Вот тут! Выйдешь на  волю  только со мной. Понял?" "Так  точно,  - смеюсь. -
Понял.  Банкет отменяется  до самого зачисления  в  студенты. Вместе с вами,
товарищ старшина. До зеленых соплей..."
     А  Леша  уже  поздравлял  спускающегося по  ступеням  Дашковского.  Тот
ослепил  нас  голливудской   улыбкой,   удостоил  и   меня  крепким  мужским
рукопожатием,  взмахнул   потрясающими   ресницами,   обволакивая  бархатным
взглядом. Создала  же природа  такого  красавчика, подумал я. И снова решил,
что равна такому совершен-ству только  Таня Смирнова. А от этой мысли  такая
меня тоска взяла,  что видение  "Московской", как приза за победу, сменилось
видом ее же - по другому поводу. Уведет, решил я. Овладеет. Вместо меня... Я
двинулся было на  вожделенный  угол нарушать приказ  товарища старшины флота
Леши, но тут Даш-ковский заспешил по лестнице вверх, а к нему в  объяться со
смехом упала Элла Коганская. Он обнял ее за талию и увлек на улицу.
     У меня отлегло от сердца. Тем более, что Леша, с твердой четверкой, был
уже  тут  как тут. У  него  было  правило  -  отвечать без  подготовки.  Это
впечатляет... Увидев  направление  моего взгляда на  элегантную  парочку, он
восхищенно выдохнул:  "Порода! По письменной и  по устной  - чистые пятерки.
Тут у них  целая  компания вундеркиндов  - Дашковский, Коганская, Литовский,
Богун." "Жиды, - беззлобно пожал я плечами. - Способная нация. Нам на замену
в собственной стране." "Не жиды, а евреи, - строго сказал Леша, неприязненно
на меня погладывая. - И не на замену, а  нам же  в  пример... А,  Танечка! -
кинулся он к спускающейся по  лестнице  красавице. - Как?"  "Обе  пятерки, -
сияли  голубые глазки и белые зубки то мне, то Леше. - Нам иначе нельзя!  Мы
не  льготники. А  тебя,  Димочка,  вообще  считай  приняли,  если сочинение,
английский и физику  хоть  на трояки сдашь. До  сих пор тебя обсуждают. Надо
же!  Самого Дашковского  обставил. Спасибо  тебе." "Ах у дуба,  ох  у ели, -
насупился я. - Мы им не быдло." "Дима у нас  - идейный анти-семит,  - как бы
между прочим  сказал Леша. - Ты с ним поосторожнее." "Чего это вдруг? Мне-то
что? - смеялась она. - Я может тоже к евреям неравнодушная."
     К одному уж точно, обреченно подумал я. Не сейчас, так потом...
     "Я  безыдейная, - коснулась она  пальчиками  моей груди. -  Мы же  не с
целины."
     Я это запомнил!
     И этого Феликса тоже.  Хорош, спору нет. Я не  мог даже  вспомнить  ему
равного актера. Мне,  не говоря о Леше или  там Томке  равных полно, а ему и
Тане - нет.
     И  тут  же  ревность превратилась в  ярость. Что такой наш бриллиант он
присвоит...
     Не обижаешься? Спасибо. И правильно. А то и писать тебе будет нечего. В
конце концов, сколько голов, столько умов. И  я тебе вот что скажу. В каждом
русском  от  рождения живет  антисемит.  И  при случае  самый что ни на есть
юдофил  эту  свою  суть  так или  иначе проявит.  Так  что  Водолазов  -  не
исключение!




     Только  двадцатого августа  я позволил себе  выйти в  город  Ленинград.
Разорвал блокаду,  этот замкнутый круг: Автово, 36-ой трамвай, Корабелка.  С
новеньким студбилетом и зачеткой я сел в обратную сторону и вышел на Невский
прямо к тому  самому Казанскому собору,  что  занимал пол-неба в  мое первое
питерское  утро. Дал маме в Эмск телеграмму  о  поступлении. Потом подумал и
накатал  такую  же кап-раз Шуре. Выпить, как ни странно, не хотелось.  Я был
пьян  самим городом. Шагал и  шагал  вдоль улиц и каналов,  пока не оказался
перед великой Невой. Тут у меня дух занялся, словно в упор Танечку встретил.
Такая  же свободная,  синеокая, а прямо напротив  - золотой  шпиль в голубое
небо. Я вспомнил, что Таня как-то дала мне номер своего телефона, и поспешил
к  будке,  отыскивая  двошку.  Ее  позвали не  сразу.  Какой-то  козел  стал
придуриваться,  кто, мол, и зачем. Я  ему  по-русски  все объяснил, а потому
сразу услышал ее голос.
     "Почему же нет? - смеялась она. -  Приезжай прямо ко  мне. Томка сейчас
тоже будет. Дернем на острова?" Я не совсем понял,  что за острова, но нафиг
мне эта  Томка?  "А  без  нее...  нельзя?"  -  решился я.  "Можно, -  тут же
согласилась Таня. - Но не нужно." "Почему?" "По кочану." "А если без балды?"
"Без балды, - дурачилась красотка, - и ни туды, и ни сюды. Или с Томкой, или
без тебя. И  все  равно с Том-кой. Мы  с ней  с  первого класса  неразлучны.
Дошло, герой?" "Не совсем. У тебя что, парня не было?" "А вот это  серьезное
дело мы поручим кому-нибудь друго-му."  "Не понял." "И не надо. Короче, если
хочешь с нами на острова, приезжай. Мы ждем."
     Что мне оставалось делать? Десять утра,  погодка летняя, на заказ. Леша
уехал к законной  супруге. Напиться одному? Можно, не  привыкать, но лучше в
компании.  Адрес у меня  был, спросить, как  проехать, в  Ленинграде  - одно
удовольствие. И  расскажут, и до остановки проводят. Не народ, а семья. Влез
я  в троллейбус  и  вышел  у Балтийского вокзала.  А там мост через  вонючий
Обводный  канал и нуж-ная Дровяная  улица.  Принцесса моя жила отнюдь не  во
дворце, но встретили меня там, как  родного.  Томка  уже и  не скрывала, что
втюрилась,  а  Танечка,  естествен-но,  проявляла благородство  -  словно  я
имущество, которое нельзя  присвоить, а  не свободный  в собственном  выборе
человек.
     Они обе уже были готовы ехать на природу, в легких платьях и одинаковых
соломенных шляпках.
     Острова почему-то  откладывались в пользу Стрельны  и морского купания.
Так что мы спустились в метро, доехали до родного Автова, там пересели в тот
же  трид-цать  шестой  и  вышли в  лесу, за которым блестела вода чуть не до
горизонта. Я  впервые  в  жизни видел море.  Дух  захватило!.. Волны ровные,
желтые, с головой накрывают. Мы разделись, поручили  стеречь одежду какой-то
пожилой паре и пошли по песку к воде. Я в такой холодной еще не купался,  но
девочки спокойно  окунулись, а  держать  фасон надо. Тем более,  что Таня...
Ладно, это другие уже  вам подробно  описали, что это  была за Таня. Даже  и
постарше тех семнадцати ее лет, о которых у нас тут идет речь. Скажу только,
что волны ее и здесь раздевали  так же исправно, как в воспоминаниях Феликса
о Севастополе,  а я  не из  тех, кто  укло-няется  от возможности поддержать
любимую девушку в трудную минуту... за что надо. Хоть двух.
     Настроение  было  такое!..  Мы  дурачились  в  воде,  уже  привыкнув  к
девятнадцати  градусам,  потом  пили  бочковое   пиво,  закусывали  солеными
сушками, и долго еха-ли обратно  в город. Танина комната, которую вам Фелька
описал  с таким отвра-щением  и ужасом, по мне - очень уютное жилье. И  стол
есть со скатертью под абажуром, и "Московская", и  салат "оливье". К тому же
мамы  нету дома. Патефон  играет  танго,  и такая  лапушка  в руках гнется с
ручками  на моих плечах. Если бы еще  Томки не было...  Да, ладно, всем ведь
жить хочется, правда? И еще  как, между прочим...  Пришлось ее проводить  на
соседний Лермонтовский  проспект  и даже целоваться, не  без этого.  У  меня
тогда же возникло второе верное предчувствие  (первое о Тане и Феликсе), что
рано или поздно она меня на себе женит...  Так и  случилось,  как вы уже все
знаете.


     Как-то  при осеннем  шторме  с  фронтона  сорвало  шесть  букв, оставив
"адский кораблестроительнай институт". Воистину так! Глаза  на  лоб лезли от
заданий и лекционной нагрузки. Тихо жужжали лампы дневного света в чертежных
залах общежития, где мы делали семестровый  эпюр. В читальных залах  было не
про-дохнуть от напряжения  сотен молодых людей. Всем хотелось  удержаться, и
все знали, что курс набран с запасом - в расчете на четверть тех, кто прошел
конкурс-ные  экзамены,  но не  выдержит первую  сессию.  Мне легко  давались
математика  и   физика,   хуже   химия.  А   самое  страшное   начерталка  -
начертательная геометрия - и судостроительное черчение. Тут  надо было иметь
нестандартное пространственное воображение,  а его у меня никто не развивал.
Стереометрия и  в  школе была  моей  ахиллесовой пятой. А тут!... Попробуйте
представить  себе  линию  пересечения  эл-липтического цилиндра с  наклонным
усеченным конусом! Или три проекции пара-боллоида на  наклонные плоскости. И
прочие  шалости, которые придумывали на бесчисленных  контрольных. Отдыхал я
только  на  производственной  практике.  Нас всерьез  учили  по очереди всем
рабочим судостроительнам профессиям, начиная от кузнеца  и кончая сварщиком.
Тут я был лучше других.
     Кстати, Дашковский со своими жидками и Таня сдали все экзамены досрочно
еще  в  ноябре  -  на отлично!  и  ходили в институт ради  этой  практики. Я
умилялся,  глядя,  как   Танечка  сосредоточенно  крепит  деталь  в  патроне
токарного станка и щурит  глазки  на резец, поправляя волосы под косынкой. А
Латунскому,  Богуну, самому  Феликсу и  эта работа была, как ни странно,  по
плечу. Они и тут шли в отличниках. Во нация! Никакой зависти не хватит...
     Я  жил все  в  той же восьмиместке. Тамара нас  опекала  попрежнему,  в
основном ради меня.  Без нее  я бы уже в январе вылетел со свистом.. Терпела
мою тупость,  мастерила  из бумаги все конусы и гиперболоиды и вытянула-таки
мою  тройку  за  семестр по  начерталке.  Кроме  того, она отучила всех  нас
материться. Сделано  это было изящно и  надежно.  В высосанной  банке из-под
сгущенки  сделали  продоль-ную прорезь,  в которую за каждое слово следовало
кинуть  две копейки.  При  том,  что стипендия была тридцать  рублей,  а две
копейки  стоило  проехать на автобусе  одну  остановку. Первая баночку  была
забита под завязку на  пятый день. Ее вскры-ли и  купили крупы  на  всю нашу
коммуну.  Откуда  такая прибыль?  Так  ведь  публика  подобралась рабочая  и
армейская, не  говоря о флотской. В  каждой фразе привыкли  минимум три раза
применить  артикль  "б". Одного  студента нашего  престижного вуза,  бывшего
трюмного  специалиста  Северного  флота, как-то  намеренно завели  после его
неудачного амурного свидания. И злорадно подсчитывали, как он выра-жает свои
эмоции - на полбаночки за раз...
     Пили  ли?  Сначала в привычном  для всех  режиме. Каждый  сданный зачет
отмечали  коктейлем  "Корабел"  - в большой чайник,  наливаются две  бутылки
шампанского, пару пузырей водки и дешевый ликер - для букета. Если под рукой
было  пиво, то и его  - для пущей  пены. И  разливали содержимое по жестяным
кружкам.  "Мамочка"  Тамара как-то психанула, глядя на  это непотребство,  и
вышвырнула полный чай-ник в форточку с пятого этажа.
     Насмерть...
     Мы ее за это неделю на порог не пускали.  На новый чайник денег  уже не
было,  но без коктейля математика и прочее  стали усваиваться гораздо лучше.
Так что мы  Тамару  простили. Только  вот  курить  она нас отучить так  и не
смогла. День и ночь в сизом мареве висел топор, поблескивая лезвием.
     Таню с  тех пор я кроме, как  не лекциях, не встречал. У Томы был  пару
раз  дома -  в  такой  же  коммуналке.  Познакомился с ее папой-инвалидом  и
мамой-истеричкой.  Как  ни  странно, именно ее отец  меня невзлюбил.  Не для
того, говорит, ты, Томик, в  школе отличницей  была и в Корабелку поступила,
чтобы с  целинником  снюхать-ся. Такого Водолазова ты  и в ПТУ нашла  бы.  С
тобой  потомственные  остзейские  бароны  учатся,  а ты мне Димку приводишь.
Пролетариата я не видал...
     Остзейцы  были.  Или  там  князья,  бароны.  Обычные,  кстати,  ребята.
Матерились не хуже меня,  похабщину обожали, чего я с детства  стыдился, а с
фигуристой Томкой  тут же норовили забраться в постель - наградить  инвалида
безадресным внуком. Так что она не  прогадала,  когда предпочла  честного  и
скромного гегемона отрыж-ке поверженного общественного строя.
     Что  до аристократов иного  рода  -  из компании  Феликса Дашковского с
адмираль-ской дочкой Эллочкой Коганской, то они  еще меньше подходили для ее
комму-нального семейства. Когда  папаша Эллы выступал как-то в нашем актовом
зале, я не мог глазам поверить - дважды Герой, вся грудь в орденах. Опять же
та-акой важный и уверенный, словно в Израиле ВМФ командует, а не в советской
Мор-ской  академии  профессорствует. Ладно,  ты! Сам же  просил  откровенно?
Терпи. Почитай  лучше,  что Таня, да  и сам Феликс о той  же  Эллочке пишут.
То-то. Да не антисемит я,  сколько  раз тебе говорить. Спроси хоть  кого  из
еврейчиков,  что  я на работу  устроил, когда  их еврейские же  начальники с
перепугу   первыми  выгоняли  и  последними   брали.  Тебе   сразу  придется
поступиться принципом, ради которого ты и задумал литературный образ юдофоба
Водолазова..  Не  хочешь  никого  спраши-вать?  Боишься, а? Твое  дело...  И
наливать больше не хочешь? А вот я себе налью. И слушай дальше.


     Кстати, о стыдливости и похабщине. Это не от комсомольского воспитания,
как  ты уже тут нацелился за меня домыслить,  а,  если угодно, от природы. Я
всегда терпеть не мог проявления любых чувств на людях. Нормальному человеку
свойст-венна стыдливость. Отсюда раздельные раздевалки  и бани. Когда я вижу
порно-открытку, у меня такое чувство, словно меня  вдруг втолкнули в женскую
уборную.  Поэтому  я   всегда  давил  тех,  кто   на  целине  эту  продукцию
распространял.  И  де-вушек,  что  ходили  в  юбочках  до пупа,  мы тоже  не
жаловали. Есть у тебя красивые  ножки,  хочешь ими похвастать  - носи платье
чуть выше колен, но не так, как тут многие...
     Вот с такими мировоззрением и воспитанием я и  попал впервые в  Русский
музей.
     Где-то на втором месяце бесконечной ленинградской страды Тома разрешила
мне перевести  дух  от каторжной учебы и предложила... Стой!  Да ты же тогда
был с нами?  Ты же пришел к Тамаре с Таней? Или я что-то путаю? Нет? Тогда я
рас-скажу  о  своих  личных  впечатлениях.  Во-первых,  я,  как  обычно, был
недоволен  тем,  что Таня  не  со  мной, хотя  она  всегда  была  с  разными
кавалерами. С тобой так с тобой. Как соперника я только  Феликса воспринимал
всерьез. А как  она  вообще с тобой  сошлась? Неужели ты, как тебя теперь...
Шломо?.. Ну и  псевдоним себе придумал, прости Господи... Так неужели ты мог
подумать, что  Таня могла тебя полюбить, если даже меня игнорирует?  Ты что,
не  видел, как она  на Феликса  смотрит?  Томка  видела,  я  видел, Элла  ее
взглядом сжигала, а ты нет?
     -  Увы,  и   я...  Как   сошлись?   Самым  естественным  путем.   Через
родственников.  Светлана Осиповна, ее  мама, была давняя,  еще  с блокады  и
эвакуации, подруга моей тети Зои. Когда та ей меня представила, она заявила,
что  я ей очень пон-равился и  проговорила со мной несколько вечеров подряд.
Где?  Дело  в том, что моя тетя была  подпольным зубным техником и имела две
комнаты с  прихожей в огромной коммунальной квартире. Так  вот  в прихожей у
нее стоял телевизор  КВН с линзой - по тем временам роскошь. Это была как-бы
буферная  зона, где кто-то  невольно  сидел на  атасе. Если вдруг облава, то
фараоны,  как она их  называла, сначала  заговорят с телезрителями. А за это
время хитрое  зубоврачебное кресло закатывается  в шкаф,  пациент садится за
стол  и  пьет  чай. И -  добро пожаловать. Все  чинно и благородно, никакого
хищения  социалистической собственности. А Светлана Осиповна была  не только
заядлая театралка, но и обожала телевизор. И всегда там торчала, если была в
первой  смене. Ну  и я, чем  в общежитиии  болтаться,  всегда  спешил что-то
посмотреть.  И как-то после "Голубого огонька" она мне и говорит: "Какой  ты
интересный  собеседник, Семочка. Вот бы моей Танюшке такого  мальчика!  А то
кого только не водит!" Тетя Зоя услышала и  ей: "В чем же дело, Света?  Сема
тебя проводит. Если Танька дома, сегодня же их и познакомишь..."
     - И... Танька оказалась дома?
     - Да. Причем скучала.  Светлана Осиповна  ей говорит: "Смотри,  Танюша,
какого парня я тебе привела. Я тебе о нем говорила." "А, - смеется та, - так
это и есть умнющий племянник тети Зои? Тоже мне новость! Мы с ним уже второй
месяц  на одном потоке учимся.  Пялится на меня  не хуже  других.  А подойти
боится.  Как тебя хоть зовут, племянник?  И кто  ж  тебя надоумил такой  ход
конем сделать?"  "До  свидания, Светлана Осиповна, - говорю  я. - Спасибо за
компанию. До свидания, Таня..." И выхожу. Она меня догнала, сразу под руку и
говорит: "Мы завтра с друзьями собрались в Русский музей. Пойдешь?" А кто же
с  Таней не  захочет пойти куда  угодно? Я  согласился.  Вот как  было дело.
Продолжай.
     ***
     Сначала,  конечно,  сам  дворец. Как вы понимаете, во дворцах я до того
бывал  не  слишком часто. На целине  посещал  в  основном,  клуб, чайную или
гастроном. А тут - колонны, мраморные лестницы,  скульптуры. Я  еще в Летнем
саду как-то обалдел, глазам не поверил - по всем аллеям тетки голые стоят. И
тут.  Я  уже гово-рил,  что  обнаженную  натуру  видел  только  на  похабных
открытках, что мы конфис-ковали при  рейдах дружины. Уничтожали на месте, не
разглядывая.
     Залы с иконами произвели на меня неожиданно сильное впечатление. Я, как
все  мои  ровесники, знал подобную  живопись, как  опиум для народа.  А  тут
каждый лик прямо в душу смотрит и такую несет положительную энергию!..
     Портреты вельмож  - наоборот. Рожи  у  всех  без  исключения  порочные,
рыхлые, и все, мужчины и женщины, мне евреями показались, включая государынь
и  самого Потемкина. Только я начал думать, что и  сам Петр Великий - кем-то
внедренный  и  типичный,  как тут - бац! Брюлловский зал... "Последний  день
Помпеи".  И  другие  картины  с голыми красавицами в натуральную величину. В
цвете...  Я  от стыда  сгораю,  ты  сопишь рядом,  а  девочки  хоть бы  что.
Ленинградки! Их сюда с  первого класса  чуть не ежемесячно  водили. Таня нам
объясняет выбор ракурса, таинства света и  тени. А я вообще подобное впервые
в жизни вижу. Я тебе скажу по сек-рету, я даже на раздетую Галю днем ни разу
не смотрел.  Стеснялся. А она - тем более. Ночью  все, как положено. А днем,
при свете, она передо мной ни разу не обнажалась. Потому  я и  испытал такой
ужас,  когда ее на чердаке отвязывал.  Но тоже, кстати, в полумраке. А тут -
среди  бела дня, на  итальянском солнце, дворец какой-то, масса мужчин, море
синее, не как в  Стрельне, а такое, какого я тогда нигде еще не видел,  и на
переднем  плане  в  полный  рост  стоит  голая  красотка.  Она,  видите  ли,
демонстративно  разделась  перед всеми,  чем  и  вошла  сначала  в  античную
историю, а  потом и в мировую живопись. Подвиг совершила. И прочие картины -
с мельчайшими подробностями того, что у  любой нормальной женщины скрыто под
купальником.  Да  еще Тамара вдруг говорит: "Правда,  Дим,  вот  эта на Таню
похожа?"  "Ничуть  не  похожа,  - у  меня даже дыхание  перехватило.  -  Эта
брюнетка, а Таня блондинка." "Она имеет  в виду, что тело похоже, - небрежно
замечает Таня. - Бюст у  меня ничуть не хуже. И кожа белее, чем у итальянки.
Я  уверена,  что  на ее  месте  смотрелась бы  лучше."  "Конечно,  лучше,  -
намеренно мучает нас  Тамара. - Вот  как-нибудь сделаем фотографию в той  же
позе, сами убедитесь. Особенно, если в цвете. Этот художник, если бы Танечку
встретил,  итальяночку  свою  выгнал  к чертям свинячим." "Дима  в  принципе
против, - прис-мотрелась Таня  к моему полуобморочному состоянию. - Если ему
комсомолец  имя...  и так далее. То есть он  уверен, что  в нашей стране, по
определению, секса и  эротики нет.  Товарищ  Таня и  товарищ Дима.  Спина  к
спине." "Просто я против  любой похабщины... Человек не должен быть скотом."
"А где ты тут видишь что-то неприличное? - удивилась  Таня. - Это искусство.
Красота. На распустившиеся цветы любуешься? Так вот мы в распустившемся виде
ничуть не хуже. Об этом  и речь  в  музее. В этот зал все  ходят чаще, чем в
другие. На красоту посмотреть. А вы оба насупились, словно увидели рисунки в
общественном туалете. Одно слово - деревня! Вас еще учить и  учить." "Вот  и
разденься,  как вон та,  -  попытался я ее смутить. - А  потом унижай нас  с
Семой." "Не, - решительно мотнула Таня белой гривой. - Посадят. Да и холодно
тут. И  зрители не сбегутся, как эти воины, а разбегутся от смущения.  Не то
тут общество, чтобы себя показывать. Вот  если бы меня какой  Карлик Брюллов
заметил, ох я бы ему и попозировала!"
     - Я  тоже тогда от этого диалога обалдел. У нас девочки ни за что бы на
эту тему не распространялись.
     - Тем более, у нас в Эмске. Да и на целине. Матерились наши комсомолки,
водку пили с нами на равных, но чтобы вот так...
     Короче, я шел  дальше по залам, как во сне. Мне уже в каждой обнаженной
Таня  мерещилась.  А  она  только  посмеивается  рядом  и просвящает. Потом,
правда,  накал  спал,  пошли передвижники и  прочая нормальная живопись,  не
говоря о со-ветской.  Тут  я им  пояснял  - какие изображены полевые работы.
"Это вообще не женщины, - отринула Таня искусство победившего соцреализма. -
Монстры  какие-то. Не зря после них Дима нормальных девушек пугается. У него
вывернутое эро-тическое сознание. Такую раздень и сунь  в брюлловский  зал -
все  картины  от  стыда на  пол  рухнут. Вот  где  похабщина!"  Помнишь этот
разговор?
     -  Все помню, как  будто вчера все было. Я  ведь в этом плане твоего же
склада...
     - Но не из-за этого же ты расстался с Таней? Вы же, к общему удивлению,
какое-то время даже в аудитории вместе сидели?
     - Она меня недолго  терпела. Только ради мамы. В кино со  мной  ходила,
дома,  к  радости  Светланы  Осиповны,  чаем  угощала.  Даже  целовались  на
диване... После чего я  и решил сдуру,  что наше  будущее  зависит от  моего
решения.  И терзался,  делать  ей  предложение  руки  и  сердца  сейчас  или
подождать.  И вот  как-то идем  с ней под  руку,  как сейчас помню, по мосту
через Мойку на Дворцовую площадь. Я решил - делать. Вдруг осознал, какое это
счастье, что Смирнова всегда будет только моя. И от полноты чувств стал, как
обычно,  напевать  себе  под нос что-то любимое.  А  она  вдруг  роняет  так
небрежно: "Не  скули. Надоел." Со  своей  осле-пительной улыбкой, не отнимая
руки!.. "Что ты имеешь  в виду? -  не верится мне. - Знаешь,  я  хамство  не
прощаю..." "Ну и не  прощай. Больно надо! Тоже мне  цаца.  Он -  не прощает!
Фуфло."  "Извинись."  "Обойдешься."  А  руку  не  отнимает.  Я   тогда  свою
высвободил  и  отступил  к решетке  моста. А она  стоит напротив,  в  сво-ем
потертом  пальтишке и в суконных ботиках. Варлашка! И  без конца волосы  под
платком  поправляет. Только глаза от злости потемнели  и губы  дрожат.  "Иди
ты... - говорю, - знаешь куда?" И тут она, в свою очередь, назвала мне такой
точный адрес, что у меня только  челюсть отвисла до самого галстука. И пошла
себе прочь  развратной походкой, напевая  вслух то, что от счастья  "скулил"
я...  Отошла шагов на десять, обернулась, раскланялась, как на сцене, подняв
руки назад, и была такова. Вот и все. А тебя ведь  она тоже приблизила после
какого-то приключения на островах. Что у вас там было?


     Отличился я перед Таней уже ранним летом.
     Если первую сессию я  окончил  с двумя четверками - по истории партии и
прак-тике, а остальные - слабые трояки, то вторую -  только с двумя твердыми
тройками - по химии и черчению. Так из меня конструктора и не получилось бы.
Что? Ну, кому это сегодня интересно? Да, с первого дня. А кого еще комсоргом
курса?  Даш-ковского?  И  в  институтском  комитете  комсомола   был  не  из
последних. Опять  же только потому, что  эти холеные... молчу... брезговали.
Дашковского  я  как-то  в  дружину  уговаривал   вступить.   Парень  рослый,
мускулистый,  чем  не  боец? А он  мне  говорит:  "Я,  Дима,  сюда  я не  на
милиционера  пришел учиться. К тому  же,  я  от вида крови тут же в  обморок
падаю. Да я и драться-то не умею."
     Каждому  свое.  Кому-то людей защищать, а  кому-то  за  этих защитников
прятаться. В  меру своей  совестливости. Когда я  ему это сказал,  он только
пожал плечами.
     В  тот вечер мы отмечали наш  переход на второй  курс на островах. Это,
если  кто  не  знает,  один  из парков культуры так  назывался  -  Кировские
острова.  Зимой катки по всем  прудам  и  тропкам, а  летом - гребные  лодки
напрокат.  Я уже смирился с Тамарой, только ее и катал, а  Таню  -  один  из
аристократов,  с фамилией  с  обложки  наших  же  учебников.  Наследственный
корабел с  петровских еще времен.  Только что без  приставки  фон. Так  вот,
откатались мы, развели  костер  на  берегу  реки за пределами  зоны отдыха и
стали  картошку печь.  Тут уж, надо сказать, кто  специа-лист  так  это я. А
неподалеку  на берегу  сидели  и тоже  пили себе шестеро  парней. Мы  их  не
трогали. А они все  прислушивались к таниному смеху и поглядывали на золотую
головку у нашего костра. И вот, здрасте вам, идут. С ужимочками и ма-терком.
Шпана питерская, я их уже по дружине неплохо знал. Если  не с финкой, то  уж
точно с кастетом или  со свинчаткой. И, к тому же, не из маменькиных сынков.
Барон  уже отключился,  девчонки не  в  счет. Так что вшестером на одного. А
свой ломик,  как  вы  понимаете,  я  случайно на целине забыл...  Попробовал
разводить дипломатию. Представился, мол, Дима я.  Водолазов. С друзьями. Вас
не трону. Давайте-ка по-хорошему. Один, хиленький такой,  что в каждой банде
мозга  за  неимением прочего, самые говнистые ребята, между прочим, говорит:
"Мы тебя, Дима, тоже уважаем, хоть и пили врозь, а Танечку  твою (Томка, как
всегда, не в счет) не только уважаем, но и успели полюбить.  И  хотели бы  с
ней провести остаток хорошего весеннего вечера тут, на нашей хазе. Не бойся,
не  обидим. Так что вы, мол, прочие,  направо,  а мы с ней - налево, идет? А
она смеется себе, хотя глазки сверкают тревожно. Тоже дипломатничает. А куда
деваться, при таком-то соотношении сил?
     Оставалось только  показать им  мою  водолазию! По целинной привычке  я
выбрал для деморализации  прочих самого амбалистого, на меня похожего. Того,
что  у  хи-ляка, как  водится,  в  телохранителях  ходит. И,  не  дожидаясь,
излишнего  накала страстей,  звезданул его кулаком в солнечное сплетение. Он
тут же скрючился, прижался щекой на гравийной  тропке. Только ногами сучит и
на меня беззвучно рот раззевает.
     После первого удара темп терять - верная погибель. Не оборачиваясь, я в
тот  же  момент  второму  по  рангу,  что  заранее  у  меня  за  спиной было
пристроился, врезал снизу вверх  каблуком по яйцам. Он тоже сел и на  звезды
уставился - сроду таких ярких не видел... Осталось четверо  на одного. И уже
с финками - все! Тут вся надежда на психологический эффект. Я у гиббонистого
брюнета с золотой фиксой перо  ногой выбил, а  его самого  сгреб за воротник
так,  что  сразу лопнули  и  пиджак,  и  сорочка,  и  кинул голой  спиной на
паршивчика. Оба влетели в реку, и их там стало илом затягивать, пока друг на
друга  залезали. Ну, а двое мне уже, как Василию Иванычу, когда до земли три
метра осталось - с такой высоты мы, мол, и без парашюта прыгать привыкли. То
есть  одному  сбоку  по челюсти  так,  что он,  как  оглянулся  назад, так и
завертелся в этой позе, а второму -  лбом в переносицу, чтоб глаза  его меня
больше не видели. Тут  те, что в ил было  залегли,  вылезли. Гиббонистый  на
четырех руках ползет  ко  мне, воет от ярости и плюется  черным илом, сквозь
который его фикса искрит. Недоостыл. Ну, я ему пыром под челюсть,  чтобы еще
поплескался, падла.  Фикса тут же погасла  во глубине вод. А мокрого хиляка,
что в бега было кинулся,  я поднял  за штаны и галстук, поднял над  головой,
раскрутил и чуть не на середину реки закинул.
     В нашем ратном деле - самый впечатляющий трюк.
     А как бы  вы себя вели, если тут Танечка визжит от восторга и в ладошки
хлопает?
     Шпане  уже не  до  нас. Те,  что оклемались маленько,  ныряют, любимого
главаря  спасают, ориентируясь по редеющим  пузырям на воде. Да  и мне не до
них -  арис-тократа моего  надо  разбудить  и  смыться, пока  им подмога  не
подоспела  или они  сами  не озверели  окончательно.  А  барон,  как  назло,
таращится: где это я?  ты кто? Пришлось его волочить в  кусты  за прибрежной
трассой. Он там снова  в  свою нирвану  рухнул,  а мы  с  девочками  сидим и
пикнуть боимся - по берегу уже человек пятнадцать бегает, из воды утопленика
волокут,  тятя,  тятя,  наши  сети!.. Попадись я им после  того,  что  успел
натворить!.. Да и милиции я после тех чеченов боюсь. Изи рядом нет. Кто меня
вызволит? Да и Шура мне велел не высовываться, а?
     Тут, на  наше счастье, рейсовый автобус остановился, как раз между нами
и ними. Я затащил туда за шиворот мертвеца-барона, а девочки влетели раньше.
Томка пригнулась  на сидении,  чтобы те ее  не заметили, а  Таня,  напротив,
бросилась к заднему стеклу - воздушные поцелуи им посылать.





     Маме с целины я писал часто, деньги посылал ежемесячно, но  не приезжал
ни разу  -  некогда было.  То  один  аврал, то  другой. То  на работе,  то в
комсомоле. И вот поезд домой - в Эмск! Уже лениградец, студент Корабелки. Ни
перед кем  не стыд-но показаться.  Деньги я заработал в порту, на вертушках.
Впрочем, ты со  мной там  на  дорогу  к себе домой зарабатывал.  Ты был свой
парень, не Феликс.
     - Хоть и еврей?
     - Не ехидничай. Впереди об этом  и речь... Итак, вокзал. Лето,  светло,
хоть белые ночи и на исходе. И поезд. Вагон, конечно, не купейный. Такое мне
надолго было не  по карману. И Шурика на этот раз мне  в дорогу не попалось.
Публика была со-лидная, семейные,  с  детишками.  Так  что  дорогу  я  и  не
запомнил.
     В полдень  следующего дня появился наш вокзал... Убожество,  но до чего
милое! И поезд стоит всего две минуты - только соскочить на перрон.
     Маму  я  не  узнал.  Так  постарела, словно  я  с  бабушкой, ее  мамой,
встречаюсь. И да-вай плакать. Я  стою с  чемоданом  с  подарками,  за спиной
рюкзак, одет с иголочки, а на шее висит чужая пожилая женщина вроде тех, что
к нашему  поезду на всех станциях горячую  картошку  в кульках выносили. И -
плачет, плачет. Потом под-няла на меня красное мощнистое лицо, и я увидел ее
глаза. Мамины  глаза!  И так  мне на душе тошно стало,  так  стыдно,  что не
приезжал...
     Никаких там не было такси или автобусов. Шли себе по улицам и говорили.
Она все норовила чемодан мой понести, словно боялась, что я снова исчезну, а
без че-модана вроде бы  не сразу... Эмские улицы - лужи,  куры, заборы, сады
за ними. Родина. И наш дом.  Вот-вот развалится. Все, что могло  покоситься,
наклонилось как-то сразу во все стороны. На крыше дранка торчит сквозь толь.
Жилище семьи героя целины... Зато в горнице чисто. На столе чего только нет,
а у меня от тоски в глазах только зеленая этикетка "Московской". Я торопливо
умываюсь  и -  за стол. Стакан  всклень себе,  маме  тоже  наливаю, а  она и
говорит:  "Нельзя  мне  Димочка.  Нездоровая  я..."  "Совсем нельзя? - сдуру
спрашиваю. И только потом: - Так что с тобой? Язва?" "Уже нет, - плачет она.
- Рак у меня. Ты  попрощаться  приехал, сынок..." "Может... ошибка?" "Раньше
была ошибка...  Теперь  точно. Ты  пей,  ешь. Молодым  жить.  Счастье-то мне
какое!  Студент.  В  Ленинграде  живет.  Да  еще  с орденом. Тобой  тут  все
гордятся."
     Я сидел, как пришибленный. Впервые не знал, что же мне теперь делать.
     "Хочешь,  я возьму на год академический отпуск  и с тобой тут  поживу?"
"Не надо.  Тетя Даша за мной  хорошо ухаживает.  Она  медицинский  работник.
Знает  как укол сделать. Что мне толку тебя с учебы  срывать? Побудь со мной
этот месяц. Бог даст, как раз и похоронишь..."
     Я  стакан  хлопнул и  новый  наполнил,  а сам  оглядываюсь,  где вторая
бутылка  -  от таких-то новостей!  Мама  махнула  рукой и  тоже  налила себе
немного.
     "У тебя девушка-то есть? - спрашивает она, когда от водки порозовела, а
то была такая желтая, какими живые люди  и не бывают. - Я думала, ты с Галей
приедешь. Благословила бы..." "Есть, - говорю, а у самого сердце  так сжало,
что,  поверишь  ли,  водка  не  пошла. -  Да  еще какая!" "Красивая?" "Самая
красивая на  свете." "А  откуда  она?"  "Местная.  Ленинградка." "Тамара,  о
которой ты писал?" "Нет, -  отвечаю. - Ее зовут Таня. Таня Смирнова..." "Ну,
будь с ней счастлив. Я ее заочно благославляю на совет да любовь с тобой. Ты
кушай.  Знаешь,  как  я  старалась! Все твое самое любимое. Дранники  делала
перед самым уходом на вокзал и укрыла. Еще горячие. А  обо мне  ты не думай.
Старухи всегда  умирают."  "Старухи!  Тебе всего-то..."  "Неважно.  Главное,
чтобы ты был здоров и счастлив.  Только  мне одно не нравится... Сначала так
тепло  писал о Гале, потом о Тамаре. Теперь Таня. Твой папа  так не метался.
Хотя...  Может это он  потому, что  не был  таким  интересным... Вот  меня и
выбрал...  раз и на всю  жизнь... Только вот Бог ему этой жизни  не дал - на
такого сына полюбоваться, - снова заплакала она. - Ты  не обращай  внимания.
Ослабела я  от  болезни. Ты  хоть раз  в детстве видел,  чтобы я  плакала? А
теперь ото  всего,  что  подумается  или  вспомнится,  плачу,  плачу...  Как
маленькая..."


     Нашу деревянную  школу,  одноэтажную  с  мезонином,  построил  какой-то
меценат  прошлого века по  английскому  проекту. Она была своего рода  чудом
архитектуры. Огромные окна, простороное крыльцо с обшарпанными колоннами.
     Летом в школах пусто. Сам  не  знаю, зачем зашел.  Просто, как  пели  в
позже  придуманной  песне,  пройтись  по  старым  школьным  этажам.  Дверь в
учительскую  была раскрыта и  первое, что я там  увидел, был  огромный белый
лоб,  за которое  наш учитель математики  и получил свое  прозвище.  Он тоже
заметно  постарел, с  трудом  разогнулся  над столом мне навстречу,  но меня
узнал сразу. "Митенька, - раздался родной тонкий голос. - Вот и встретились.
А то  только читаю да  слышу  о  твоих победах.  Смотри,  -  метнулся  он  к
стеклянному  шкафу, - тут  все  вырезки  из газет о тебе.  Вот  тут  Указ  о
награде,  тут  из  "Комсомолки"  заметка.  Так ты  теперь  кораблестроитель?
Горжусь!  Вся школа гордится." "Не  мной же  одним? С  вашей-то подготовкой!
Небось Броня университет  уже успела  кончить?" "Не  взяли ее  в университет
имени Шевченко." "Броню?!"  "И Фиру тоже. Провалились мои девчушки. Тамошний
ректор чуть ли не по радио сказал -  я возьму в свой универ-ситет столько же
евреев, сколько их  работает  на шахтах Донбасса... И не  взял!" "Как это не
взял? - вспомнил я дикий конкурс в Корабелку и  полно поступивших евреев.  -
Так  не бывает. Провалиться по  математике Фира не могла! Что за чушь..." "А
ведь  провалилась!  Они  там  это  умеют.  И концов  не  найдешь. Все  нашим
евреечкам  говорили  -   идите  в  том   же  Киеве  в  другой  вуз,  хоть  в
политех-нический.  Нет!  Закусили удила.  Ты  же  знаешь Фирочкин характер."
"И?..  Что же они закончили?" "Фира  ничего... - заплакал Лобик. - С моста в
Днепр бросилась... Нету ее больше..." "А... Броня?  - сжалось мое  сердце от
воспоминания  о моей  рыжей ласковой  подружке. - Броня... выжила?" "И Брони
нет. В Эмске нет, - спохватился он, увидев, как я  снова бледнею. - И вообще
в Союзе.  Когда  она вернулась, ее отец,  Моисей  Ильич,  директор  фабрики,
партийный билет на стол бросил. Его тут же уволили. Они всей семьей уехали в
Кишинев. Имущество  продавали с  молотка.  За бесценок. Ничего, говорила мне
Броня, нам не надо с такой родины. А из Кишинева попросились  сразу вроде бы
в  гости к  родным в Румынию.  А  оттуда  -  в Тель-Авив." "Здорово! Вот это
Бронислава!  И  как  она  там?"  "Кто  ж  это может  знать? Хорошо наверное.
Прислала мне как-то письмо.  Ни слова, ни  обратного  адреса. Только вот эта
фотография в военной форме. Смотри, какие бравые евреи в своей стране! Жалко
только,  Митенька,   что  Фирочки  с  ней  рядом  рядом  нету.  Не  уберегла
подружку..."  "А... Фирины родные? Ну, тетя Клава  и  дядя  Саня?" "Саня уже
Ицхак. Большой человек в  Израиле. Скоро,  Мить, - зашептал Лобик, - они все
там будут! Нам  на погибель... Представляешь, что Броня  напридумать сможет,
а? Им с американцами? А миллионы евреев?.."
     "А что,  действительно...  на  шахтах  евреи  не работают?"  "Работают,
конечно,  как  и всюду.  Может быть  меньше  в  процентном  отношении, чем в
театрах или в науке. Так ведь у  них  и головы лучше наших." "Лучше вашей! -
возмутилось  все мое существо. - О чем вы говорите! А кто Броню выучил, если
не  вы? Для... Израиля." "Я  ее, Митенька, для России  растил. А ректор этот
позорный мой труд извратил. Вот такие у нас невеселые новости. Ладно. как ты
сам? Жду  интереснейших рас-сказов!"  "Вы здоровы, Иван  Петрович? - чуть не
впервые назвал я Лобика по его имени.  - А то  от  здешних  новостей мне без
конца  так выпить хочется, что  никаких  уже сил нет... Мама не может..." "Я
знаю."  "А я  не люблю пить  один." "Бог меня  здоровьем не обидел, - сквозь
слезы улыбнулся он,  -  а русскому учителю  просто грех не  выпить  с бывшим
любимым учеником. Ты мою яхту помнишь?"
     Кто  же  не  помнил  его  байдарку  с  парусом,  в которой он  сам едва
помещался,  но  перекатал  всех  нас!  Я  обнял  его  и  заплакал.  Вот  это
поездочка...
     Зато как на реке  было  хорошо! Ветерок гнал байдарку по протокам нашей
тихой реки. Буйная зелень смыкалась над мачтой и отражалась  в зеркале воды,
рыба билась  о желтые борта. На песчаной отмели мы закинули удочки и  за час
наловили и на уху, и на жареху. И так там оттянулись, что мама бегала к жене
Лобика, а  та к ней. Зато помянули  по-русски  Фирочку, маленькую некрасивую
умничку с первой парты десятого "б".
     ***
     Будущие десятиклассники бездельничали в городе. Собрать их  проблемы не
соста-вило.  Как  и  учителей. Я купался в лучах  своей целинной славы, сиял
красной звез-дой  и говорил,  говорил,  а  на душе  был мрак. Лучшие  годы я
потратил на освоение целины. Одна моя одноклассница, которую Лобик в упор не
видел, теперь работала с  ним же -  преподавала  в  нашей школе  английский.
Почти все  прочие  либо  окончили вузы, либо  заканчивали  - поступаемость у
нашей школы была хорошая. А я - на второй курс перешел! Старше всех на своем
потоке. К восем-надцатилетней однокурснице  сватаюсь. Так что на  вопросы  я
отвечал без  долж-ного энтузиазма. Тем  более, что ближе всех ко  мне сидела
евреечка,  которая  остро напомнила  мне покойную  Фиру. Я  прямо чувствовал
вопрос в ее огромных глазах  - а в Корабелку евреев  берут? Или - с  моста в
Неву?.. И подумал: будь я сам евреем, уехал бы  лучше в этот Кишинев, оттуда
в  гости  в  Бухарест.  А там и  Тель-Авив под боком.  Чтобы  без  всех этих
смертельно опасных экспериментов.
     Но  потом вспомнился Эллочкин папа-адмирал. Ему и в Ленинграде не дует.
А его дочку принимали на устной математике вообще как родную. Значит, не все
в нашей стране против еврейского присутствия, а? - как говорил Лобик, и я от
него  перенял...  И  вот  я  вдруг  говорю:   "В  этом  классе  я  учился  с
замечательной девчон-кой, Эсфирь Клейман. Она  была гордостью  нашей школы и
могла  стать  гордостью  советской  науки.  Ее  убили  враги  нашей  страны.
Антисемиты.  Так  вот,  там,  где  я  учусь,  антисемитов  нет.  Приезжайте,
поступайте."
     В то  время  об  этом  говорить  было ой как не принято! Только дома  и
только  между евреями. Настала  такая  тишина, что было слышно, как у Лобика
заурчало  в животе.  Никто,  ни один,  тему не  продолжил. И мне  стало  так
страшно, как не было в магазине  перед чеченами. Посадят,  тут же решил я. С
мамой не дадут проститься.
     "Ничего  тебе  не будет, - не  очень уверенно  говорил Лобик  по дороге
домой. - Даже если  и донесет кто-нибудь. Не те  времена. Все-таки Двадцатый
съезд... Но впредь ты будь поосторожнее, а?"
     Не донесли. Не посадили. Дали маму похоронить, дом продать, в Ленинград
вер-нуться. Больше я в Эмске не был. Только случайно  узнал, что Лобик через
три года после нашей встречи утонул. Перевернулся на своей "яхте" на осенней
рыбалке.  Я, когда  мне  об  этом  написали,  уже  был  партийный  работник,
номенклатура ЦК, мог съездить  хоть на могилу. Только зачем?  Ему  от  этого
легче, а?..
     Ладно. Вернемся к твоему роману.  Откуда  в  нем все-таки  взялся такой
Водолазов, что с Таней,  а потом Феликсом так вызверивался против евреев? Из
последней главы вроде другой образ высвечивается. Тебя  же  это больше всего
интересует, а?


     Началось все это  со второго курса. Если  первый год я как-то прожил на
целинные сбережения, то  потом  потребовался  приработок.  Леша уже  работал
электриком  в  учебном  корпусе,  а  я  устроился  сантехником  в   соседнее
общежитие. Комендантом  и, соответственно работодателем,  был  Лев  Аронович
Меламедский. Помнишь такого?
     - Помню. Я сам у него несколько месяцев маляром работал.
     - И как он тебе?
     - Меламедский? Как и всем. Мироед. Жидюга...
     - Это... Это ты сказал?
     - Другого определения  у  меня для таких людей нет. Его за глаза  никто
иначе и не называл. Впрочем, на мой взгляд,  для евреев это явление не более
типичное, чем хулиганство у русских.
     - Молодец. Ладно, об определениях впереди. А пока о настроении. Когда я
гово-рил маме о невесте по имени Таня, то, естественно, не верил собственным
словам.  Уж  больно  многие,  и  ты  в том числе, оценили  ее  постоянство и
характер. Так что я курил себе в тамбуре, смотрел на проплывающие  за  окном
леса и поля и ничего хорошего для себя в Ленинграде не ожидал.
     На  перроне,  под  порывами  злого ветра  с холодным моросящим  дождем,
сжимая рукой ворот мокрого плаща, одиноко стояла продрогшая девушка.  Увидев
меня,  она  качнулась, словно  у  нее подкосились ноги, и бросилась  ко мне,
торопливо  складывая  зонтик.  Я  ощутил  ледяные  губы  Тамары,  а  на  шее
сомкнулись ее  мок-рые холодные руки. И тут же  вспомнил, как кто-то заметил
мне, когда я хвастал после боя на  островах, что  приручил Таню: "Д'Артаньян
тоже  говорил Атосу,  что покорил миледи.  Истинные миледи  неприручаемы..."
Боюсь, что  именно с тех пор  Таня  и  получила  свою кличку. Сначала от нее
страдала, а потом стала гордиться.
     В комнате Тамары не было никого. Даже инвалида куда-то сплавила.
     Поезд опоздал  на час с лишним, и  промерзла  она до костей. Я  был так
тронут ее верностью на фоне обманутых ожиданий, что тут же стал ее целовать,
а она - лихо-радочно раздеваться. Я запер дверь в комнату и обернулся, когда
она, все еще дрожа, лежала под простыней. Но, как только я лег с ней и обнял
ледяное тело, она  вдруг вскочила  и бросилась к двери,  отбросить крючок. Я
так обалдел от ее наготы, что так и не понял, что и зачем она делает. А Тома
уже обняла меня, прикрыв лицо мокрыми волосами, и  стала  так целовать,  что
меня уже никто и ничто больше не интересовало. Включая подлую "миледи"...
     И чем больше мы с ней общались, тем крепче я ее любил.
     А когда начались занятия, то на неизменно ласковые улыбки Тани я только
кивал благоприобретенным  у барона  образом. Это  ее так забавляло,  что она
как-то нае-дине  даже обняла  меня. Но  тут я  отвел ее руки и  тихо сказал:
"Все. Со мной шуточки окончились. Переключайся на кого-нибудь  другого."  "Я
бы  рада,  Димоч-ка,  -  вдруг  заплакала  она. -  Да  он на  меня никак  не
переключается..." "Дашков-ский? - сжал я зубы. - Нашла себе предмет!  Пижон,
сноб и  обрезанный еврей  впри-дачу." "Ради него, -  тихо  сказала Таня, - я
готова  сделать обрезание своей души по самые... А вот тебе, Димчик, повезло
в  жизни,  -  ласково  коснулась  она   пальчиками  моей  рубашки.  -   Тебя
замечательная девушка любит. И как любит! Разве что так,  как я бы любила...
Феликса..."
     Все сразу  стало на место.  Я  пожал  Тане  руку, и мы с  тех пор стали
друзьями.
     А Феликс - со своей Эллой Коганской. Каждому, как говорится, свое.


     Последующие годы прошли  в  учебе и работе. Времени было все  меньше. С
Томой мы общались то  у нее, когда инвалид ненадолго уходил на какие-то свои
собрания,  то  у меня, что было тоже не просто. Уже упомянутый мироед дважды
обещал мне комнату в его общежитии и  в последний момент отдавал ее другому.
Если бы он хоть внешне выглядел не так типично, я бы не стал так накаляться,
но  в том-то и  беда  твоего народа, как  там тебя теперь... Шломо? так вот,
самые мерзкие из  твоих  соплеменников  всегда и выглядят именно так, как их
представляют веками народы и как привыкли  ненавидеть. Веди себя так  же ты,
никто бы не решил, что все  евреи виноваты. А  вот Меламедский или  нынешний
Березовский -  наоборот. Даже если он мне делал что-то хорошее (а что лучше,
спрашивается, чем  взял на работу и не заменял другим?),  все равно  он  для
меня был  тем,  кем  ты  его  сам и назвал... Я ведь  не смог  бы прожить на
стипендию. Помогать мне  было некому. И я пьющий, к  тому  же...  Это совсем
другие расходы! Без Льва Ароныча или  кого другого пришлось  бы мне институт
бросить. Комсомол? Он только и умел - давай, давай!
     И вот как-то, уже  на четвертом курсе,  еду  я  от  Томы  домой, в свою
трехместку  уже  в той  же общаге в Автово. Вагон пустой, я один,  не считая
кондукторши. И тут - шум и гам. Входят. Все шестеро. Во главе с паршивчиком.
Живы и, что странно, здоровы! Я сижу, читаю и надеюсь, что не узнают. А  они
расположились  кучкой, болтают, смеются и вдруг гибон  блеснул на меня своей
фиксой и  что-то  говорит главарю.  Тот даже вскочил на  ноги. Я тоже  встал
спиной к дверям, чтобы при случае выпрыгнуть. И, опять же, в таком положении
никого  с  тыла. А утопленник мой подходит и  руку  подает:  "Как поживаешь,
Дима?"  Запомнил,  а?  Еще бы!  Столько  небось передумалось  на  дне,  пока
выловили...Только  я не  спешу ему руку пожать. Это  мы тоже  умеем -  рукой
сразу завладеть. Хотя, если  честно, то  завладей он  моей лапой, что от его
собственной  останется-то, а?  "Привет,  -  говорю. - Как  здоровечко  после
купания?  Не пошаливает?" А он  улыбается довольно хорошо. да и остальные не
встают   грозно,   а  обернулись  ко  мне  с   улыбками.  Даже  фикса  сияет
доброжелательно.  "Мы на  тебя не обижаемся,  - говорит хиляк.  - Ты защищал
за-мечательную девушку. И защитил. Мы, наоборот, хотим с тобой познакомиться
поближе. Нам нужны русские люди." "В Питере, - говорю, - русских людей и без
меня навалом."  "Таких как ты... и мы - единицы, -  еще теплее говорит он. -
Зато жидов и их прихвостней и вправду полно.  С этим ты согласен?" "Не знаю,
не счи-тал." "Хочешь вместе  с нами посчитать?"  "Заманить  хотите?"  "Можно
подумать, что тут ты не в ловушке!" А амбал тоже подходит и говорит: "Брось,
Дима. неуже-ли не видишь, что сегодня мы  твои друзья?" И так он это сказал,
моим же тоном, и вообще, как вы помните, на меня похож внешне, что я ему сам
первый руку  подал.  Тут они  все вскочили и стали представляться,  по плечу
хлопать  и вообще  зата-щили к себе  домой,  в  какую-то огромную  отдельную
квартиру, водкой напоили заодно стали меня просвящать в национальном  плане.
Почему,  скажем,  в любой  союзной  республике, в какой-нибудь  Молдавии или
Армении есть национальный университет  и академия наук, а в России -  нет? У
нас в Москве  только союзные заведения,  где  всяких армян  и  прочих  жидов
больше,  чем  людей. Ни  национальной  оперы,  как,  скажем,  у  хохлов,  ни
библиотеки. И - никакого национализма! Кто хочет, так садится нам на голову,
как  и  думать бы не посмел  в Таллине  или  во Львове, а мы  только  широко
улыбаемся: берите, мол, наше, не жалко. Хоть должности, хоть имущество, хоть
лучших женщин... Если так пойдет дальше, то пол-Ленинграда будут черножопые,
а   русским,  в  лучшем  случае,  останется   нищая   глубинка.  Для   кого,
спрашивается, страну веками создавали и защищали, если у нас все - для всех.
а не  только для русских, а в той же  Грузии - для грузин! Куда  ни загляни,
статистика не в пользу наших. И везде, главным образом, в пользу жидов. Их в
Союзе всего никого, а где потеплее - одни жиды!
     Я к ним зачастил.
     Как  выдастся  свободное время,  сразу  в  квартиру  на  улице  Маршала
Говорова. Тамара было ревновать начала, так я и ее с собой прихватил.  Когда
к  ним зашла  и фиксу увидела,  то вообще  от  страха оцепенела. Она  у меня
вообще, в отличие от Тани, девочка робкая и недоверчивая. Решила, верно, что
я  ее  продал. Но  ребята  они оказались обходительные,  простые,  на  наших
комсомольцев похожие. Только идеи прямо противоположные, хотя слова "Гитлер"
или "нацизм", на всякий случай, вообще не употреблялись.
     "Как интересно!  -  горела Тамара на  обратном  пути.  -  Революционная
сходка, надо же! А этот Кирилл (хиляк) - прямо Ленин сегодня. Мить! Может мы
и впрямь стоим у истоков будущей России?"
     Сегодня,  поверишь, я просто счастлив, что будущая тогда для нас Россия
обошлась  без них! Я имел десятилетия,  чтобы многое передумать. И так и  не
примкнул к этому течению.  Да и никто из русских не примкнул, к нашей чести,
кроме горстки  отморозков.  Но  -  из  песни  слова  не выкинешь. Как  и  из
воспоминаний  Тани  и Феликса  того  Водолазова,  что  изобразил  ты в своем
романе. Какое-то время я вел  двойную жизнь. Привлекало меня то, что, если в
комитете комсомола  все  были интернационалистами  фальшивыми,  то  в другом
комитете - хоть националисты, но искренние. В  конце  концов, подобных ячеек
щирых украинцев или агрессивных эстонцев, не говоря о грузинах или чеченах в
тот  же период, сегодня  никто не стыдится.  И ваши  шли на любые лишения за
свой сионизм, за что я их очень уважаю.  Да не было у нас никакой против вас
агрессии!  Ребята  оказались  на  удивление терпимые.  Просто  Россия  - для
русских, а Израиль  - для  евреев.  Это сегодня  все  наоборот!  И  никто не
призвал там к погромам, скорее избегали даже говорить об этом. Тамара? Да ее
там  просто боготворили. И все просили Таню привести. Не знаю, что она ей на
это  сказала,  только  после  переговоров Тамара  месяц  была сама не  своя.
"Миледи" же! Наступи ей не на ту мозоль...
     Как-то  уже  на пятом  курсе  в  Белоколонном зале техники и математики
Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, среди сотен зеленых настольных
ламп я  углядел  знакомую золотистую прическу. В  традиционной здесь  полной
тишине я по коврам незамет-но подошел к ней и заглянул  из-за плеча, что она
тут читает. И  даже вздрогнул.  У нее лежала стопка  дореволюционных изданий
защитников  евреев!   А   в  тетрадке   для  заметок  оказалась   фотография
улыбающегося  Феликса. Почитает,  запишет  что-то  и  приоткрывает тетрадку,
украдкой заглядывает, словно советуется. А этот  козел в небось как  раз  со
своей Эллочкой милуется...  И так мне  стало  обидно за Таню, вообще за всех
русских,  которых  евреи охмурили,  что  захотелось  прямо  в  центре  этого
благолепия наорать на нее. Но тут она  так горько вздохнула,  крутанув своим
носиком, что я на цыпочках вернулся на свое место, едва сдерживая себя.
     И долго потом  стоял и курил у решетки Фонтанки,  ожидая выхода Тани из
библиотеки, чтобы объяснить  ей, как следует вести  себя титульной  нации  в
своей великой  стране. Но она, когда  вышла, увидела меня и резко свернула в
сторону. Я догонять не стал. В конце  концов, в семье  не без урода, решил я
тогда.  Хотя сегодня так не считаю.  Но, сам посуди, уже если у тебя не было
об евреях и об  Израиле никакой  позитивной  информации, то что говорить обо
мне? Как бы ты на моем месте воспринимал официальную пропаганду? Да она мало
отличалась   от  нашей  подпольной  идеологии!  Разве  что  евреев  называли
сионистами,  а  не  жидами. Плюс  ревность.  Где  ты  встречал  объективного
ревнивца?
     Надо  сказать,  что  после  переговоров  с  Томой   меня  Таня  надолго
возненавидела.  Перестала  не   только  ласково   улыбаться,   а   и  вообще
здороваться.  И  вот  просвеща-ется, думал  я,  идя  за  ней  и  любуясь  ее
удивительно  красивой походкой, которую не портил даже довольно убогий наряд
бедной моей дурочки.
     Смирнова,  если  во  что  вцепится,  то изучит  досконально  В ее  лице
сионисты такого  теоретика  получат, что только держись Кирилл со всей своей
тоже  немалой  эрудицией! И надо же - без взаимности. А  если  они  ее еще и
пригреют?  Глядишь, в  еврейской истории  новая  Голда  Меир  появится, а? С
длинными  стройными  ножками  и с голубыми глазами... Кто же  в мире  устоит
против  такого  лидера  и без того  всеми  подспудно обожестляемого древнего
народа, а?..


     Вот такой был  психологический фон  для описанных в "Убежище" колхозных
событий. Надо сказать, что  когда  я это все прочитал, то  две ночи не спал.
Казалось бы, столько лет прошло! Далекая  молодость. А обидно стало до слез.
"Какая-то  медаль" про  мой орден.  И вообще  тон. Словно дружбы  между нами
вообще не  было. Вот уж спасибо тебе за такой  образ Водолазова у всех твоих
читателей!
     На  самом   же  деле  были   самые  рутинные  при  тогдашнем  идиотизме
производствен-ные отношения. Колхозные бригадиры - сплошная пьянь и рвань. У
них  одна картошка растет на своем огороде,  а другая - для Ленинграда. Одну
окучивают во-время,  а на  другую  наплевать.  Райком комсомола  требует  от
нашего  комитета плановых тонн, а у картошки свой характер - она же нигде не
растет, если за  ней не ухаживать. А потому  и собирать  осенью в бескрайней
грязи было нам нечего.  Оставалось только поить колхозное  начальство, чтобы
отчитаться перед партией и комсомолом липовыми бумагами. А денег на самогон,
не  говоря о водке, взять было  неоткуда,  кроме  тех,  что выделили  нам на
питание.  Вот  и  вся высшая  алгебра  шефской  помощи  советскому сельскому
хозяйству.  Кирилл  мне все  это  разъяснил,  когда я вернулся.  Дескать,  в
нормальной России или  там в организованной как следует Германии, в короткий
период  ее нового  порядка, такого  свинства не  было и быть не могло. И  не
будет, если мы придем к власти и позволим крестьянам работать на себя.
     Но всяким дурным демагогам ни та, ни другая точка зрения были неведомы.
Им -  дай! Сейчас и всем. Когда  Феликс вдруг разорался, у меня  уже никаких
сдержива-ющих рычагов  не  было.  И  так  тошно,  а тут  аристократ  липовый
выступает.  И  как, главное! Что,  мол,  мы с нормальными ребятами пропивали
общие  деньги.  А брига-диров трепанных из ложечки поить прикажете,  если не
пить с ними?
     Тут я ему все припомнил. И брезгливое ко мне отношение, и пренебрежение
влю-бленной девушкой, о которой я давно и мечтать не смел. Да и... еврейское
проис-хождение, если честно!
     Не учел  я только того,  чего знать ни от кого  не мог - его уникальную
школу самбо. Кстати, бить его всерьез я и не собирался. Тем более, при Тане.
А вот взять за  ворот и зашвышнуть на бочки с водой, около которых наложил в
штаны от страха его холуй из нашего комитета комсомола, самое то.  Уж это-то
я умел!
     И тут - раз, два, три! И я сам лежу мордой в объедках, рука за спиной и
в  плече  такая  боль,  какой  я сроду не испытывал.  До  сих  пор ноет  под
погоду... Выбор у меня был никакой - просить пощады или стать инвалилом, ибо
что-то уже хруст-нуло в плече и отозвалось громом с молнией в мозгу.
     Отпустил, подал руку, помог подняться, даже мусор со штормовки отряхнул
и  говорит  моему  казначею: "Дима  велел дать  деньги  на  мясо для отряда.
Надеюсь, ты не возражаешь?"
     Боже,  как Таня на него в этот  момент смотрела! Вот бы какую картину в
Русский музей... И как она к  нему бросилась, когда  он  спросил, кто  с ним
пойдет на склад.  Я тут же  решил,  что если  он ей  откажет в  пользу своей
Эллочки, то я его тут же убью... Телегу ему на голову обрушу, столешницей по
грязи размажу!
     А он не  только не отказал, но и... Читайте  "Убежище".  там, кроме как
обо мне, все  правда. Вся Танечкина душа наружу. Да и он сам выглядит лучше,
чем  я  о нем думал. А уж Элла...  Вот кого мне после твоего романа  от всей
души жаль.  И вот уж кто подошел бы для второй картины на  ту же стену в том
же зале, когда Таня с Феликсом вернулись и больше не расставались!
     А когда все-таки  он ее бросил, мы  с Томой  пришли ее  защищать.  Этот
эпизод я тоже пересказывать не  стану. Да и не помню, что я  там наболтал по
пьянке. Одно  хотел бы  заметить  для  твоих  приятелей. Я  мог обижеться на
отдельных евреев, мог интересоваться разными общими теориями, но никогда, ни
при  каком  политичес-ком раскладе  не мог  бы  стать активным  погромщиком.
Промолчать? Ну, этого ты можешь  ожидать  минимум от  каждого второго.  И не
только  от русского. Я вовсе не  уверен,  что погромщиков не поддержали бы и
многое евреи. Кроме, естествен-но, тех, кого реально громят...
     А  вообще-то,  если честно,  то  заряд,  полученный  в группе  Кирилла,
остался во мне навсегда.  В смысле национальной гордости великороссов. И то,
что  происходит  сегодня в наших городах,  подтверждение  его правоты. И  не
только  у нас. Весь  мир  на глазах  чернеет  от всякой швали,  и  скоро так
потемнеет,  что  и  следа  не  останется  от  русских, французов,  немцев  и
англо-саксов, что в  Европе,  что  в Штатах. В этом плане твой Израиль прав.
Потому-то он скорее белеет с  годами  от  разных Танечек и их потомков,  чем
чернеет, хоть и у вас полно недоумков, что потворствуют араб-ской экспансии.
Но  все-таки  вы  сохраняете  пока   разумный   национализм,   за  что  наши
правозащитники вас, сионистов,  без конца  критикуют. Но  это до  очередного
Буденновска в центре Питера... А вообще-то идеи Кирилла оказались на поверку
достаточно завиральными. Ну, выдавили мы с их помощью в Израиль Броню, тебя,
миллион таких как  ты. Стало нам  легче? Да  нисколько! На ваше место тут же
та-акие  пролезли, что вас  можно только вспоминать с тоской. А  те, кого мы
называли  жидами,  так  никуда  и не  эмигрировали.  Разжирели  и  еще  пуще
нагличают. Так что сионизм оказался для нас, русских, совсем не тем, что мне
излагалось да и  излага-ется сегодня в псевдопатриотических кругах. А по мне
это нам - пример для подра-жания, как вести себя в своей стране. Так что я с
Израилем дружил и дружу.
     Группа Кирилла? У всех  сложилось по-разному. Сам Кирилл  остался верен
своим принципам и после провозглашения  свободы примкнул к Баркашову. Гиббон
стал  депутатом городской думы еще при Собчаке  и потому ходит в демократах.
Фикса вообще женился на евреечке и обитает где-то в ваших палестинах. Прочие
- просто не знаю. Одно могу  тебе сказать, Дима Водолазов сегодня вам совсем
не враг. Тома? А ей все и всегда было по  барабану в политике. Она совсем не
Таня, потому и сошлись так близко. С Таней в Израиле? Встречались. Когда она
уже ушла к Феликсу. Поэтому дружеского  разговора не получилось. Дальше  мне
рассказывать нечего. Что? Последний наш советский традиционный сбор?  А что,
пожалуйста...


     Ко  времени этого юбилея  нашего  выпуска я  уже был секретарем обкома.
Квартира, машина с персональным шофером. Тома  работала в ЦКБ  около  самого
Смольного. Так  что в обед мы с ней встречались, чтобы вкусно поесть либо  у
нас, либо у них, где тоже кухня была общая с погранцами, а потому очень даже
неплохая.
     Таня тоже достигла  всех вершин  в своей  профессии и  жила  в мужем  в
пригороде в собственном доме. Мы там пару  раз отмечали Новый год - наряжали
две елки сразу. Одну в доме,  а  другую, живую, во дворе. Миша ее был из тех
евреев, кото-рыми ваша великая нация может только гордиться. Да и я был  уже
не тот.  С ребя-тами с островов я  к тому времени  давно расстался,  а среди
евреев   встретил  столько  достойных   людей,   что  только  поеживался  от
воспоминаний молодости. Так что  твой роман мне - как порция яду...  как там
тебя сейчас, адони...
     И  вот  встреча  и  групповая  фотография  в актовом  зале  Корабелки с
постаревшей и  поредевшей нашей профессурой. А у каждого выпускника на груди
табличка с  фамилией  и именем, так  как вспомнить  или хотя бы узнать  друг
друга было очень непросто. Эллу, во  всяком случае, я бы и под расстрелом не
узнал бы!
     Вундеркинды ее заматерели,  поседели, стали  та-акими солидными -  хоть
сейчас в гроб с почетным караулом  по углам... Особенно сам Феликс со  своей
гривой гус-тых волос с  сединой. Тебя же я тогда не просто не узнал  с твоей
бородкой, а  во-обще  начисто забыл.  И  -  не  вспомнил  бы  до сих пор, не
разразись ты на весь мир своим дурацким романом...
     Танино появление, как всегда,  вызвало оживление  в зале.  Она  была  в
строгом деловом костюме, с хорошей прической, улыбкой на все четыре стороны.
Только  я  хотел ее поздравить, как здорово  она выглядит, как услышал сзади
голоса:  "Это?!  Это... Смирнова? Боже,  что  делает с женщиной время..." "А
по-моему она  все  еще ничего." "Вот именно. Ничего от  Тани не  осталось...
Лучше  бы я  не  приходил,  чем такое увидеть. -  И  громко:  -  Здравствуй,
Танечка! Ты, как всегда, украшение любого бала. Не вспоминаешь? Я такой-то."
И - пошли охи а ахи. И так всюду.
     А  потом Сосновка,  банкетный  зал  Политехнического  института. Родные
песни  наших колхозных тусовок, та же гитара, те же голоса.  Ты  же помнишь,
что  и там  тон всегда  задавали  в  основном  ваши...  А  здесь  неизменный
распорядитель наших сабантуйчиков,  весельчак и балагур, потащил меня в угол
и  заново  представил  кому-то  из  наших.  Тот  бедствовал   и  нуждался  в
материальной помощи. Я тут же пообещал завтра же позвонить. Дал  ему  нужный
телефон и вернулся к Тамаре с Таней. Около них вертелись однокурскники.  Все
хотели пожать  или  поцеловать Тане ручку,  как  всегда забывая  рядом с ней
Тамару. Феликс  демонстративно  "держался своей  бранжи".  Так  что  как  бы
образовались в толпе два эпицентра, не пересекаясь.
     Надо сказать, что и Таня ни разу не обернулась в ту сторону.
     Потом начались банкетные речи  и выпивка  с закусками. Ты что-то смелое
вякал о  судьбах России  после СССР. Тебя это сейчас интересует?  Не  ври. У
тебя со своим Израилем проблем невпроворот. А тогда, за два года до События,
тебя  знаешь  как  слушали!  Я думаю,  тебя  тогда вообще твои  однокурсники
впервые заметили. И  сами стали говорить то,  что думали, хотя и косились на
меня,  партийного  бонзу. А  ты нет!  Что, уже был на сносях на историческую
родину? Не ври... Знаю я вас!
     А потом танцы.  Томку только я приглашал, а за право  подержать в руках
Смир-нову  боролись все. Все, кроме Феликса. Он  и тут выдержал фасон.  Даже
Тамару в  конце концов согрел своим барским вниманием, а Тани  словно  и  не
было  в банкетном зале! Ну, и она. Когда  объявили  дамский танец, ко мне со
всех сторон кинулся весь дом престарелых, а Таня тут же пригласила  ставшего
пунцовым Лешу Горобца, потом Ноля, потом еще кого-то, но все мимо Феликса.
     Грустный это  был банкет.  Надвигалось  нечто фатальное, всеобщее.  Что
именно, не знал никто.  Но все знали одно - больше мы все вот так, под одной
крышей не встретимся...

     От составителя.
     Из-под наших ног убегала к проспекту  Бен-Гуриона  и далее - к  порту и
бесконечному морю - анфилада Бахайских висячих  садов. Плавала в вечном зное
нарядная Хайфа. Позади поблескивал корпус роскошного прокатного "бьюика", на
котором  меня, бедного  вечного оле,  возил по моему  городу  и моей  стране
богатый  гость - наследник золота партии  и комсомола,  российский бизнесмен
Дима.  Он  специально приехал, чтобы  рассказать мне  свою водолазию  за две
недели  в  Израиле.  Верная Тома стала совершеннейшей барыней. Ее  ничего не
интересовало,  а мои  страстные  рассказы  о наших проблемах с  палестинцами
вызывали откровенную зевоту. Дима, напротив, раздувал ноздри  мощного носа и
советовал  нам замочить их  всех в сортире. Он даже  вызвался  записаться по
этому  поводу  на  прием к одному  "русскому" депутату Кнессета  и  выразить
готовность спонсировать борьбу с террором. Я  попросил его для начала помочь
пострадавшим   от  вчерашнего  теракта.   Он  с  готовностью  выписал   чек,
полюбовался на него,  потом скомкал, разорвал  и выписал  другой - на тысячу
долларов. Так я и не узнаю никогда, что было в  первом чеке. И не надо. Зато
не  злорадствовал, что хоть где-то в мире бьют евреев только за  то, что они
евреи. Тем более, что единственной страной, где это культивируется, оказался
в новом тысячелетии Израиль...
     ***
     И вообще, если честно, то образа антисемита у меня так и не получилось.
А  не  вышло  потому,  что настоящих  нацистов-погромщиков я  встретил не  в
России,   на  Ближнем   Востоке   -   вокруг  Израиля.  Против   них  всякие
Баркашовы-Шифаревичи -  пока что  книжные черви.  Впрочем, и  бескровных, но
идейных   антисемитов  вроде   Кирилла  или  Димы  можно  простить  на  фоне
антисеми-тов-израильтян, в устах которых "русим" звучит куда весомее и злее,
чем "жиды" в  описанном выше  Советском Союзе.  И уж точно  стократ обиднее.
Водолазов меня в свою Россию не звал - я сам  там  нечаянно  родился.  Какой
после этого  спрос  с  Димы? А  эти - зазывали,  лгали,  братьями и сестрами
прикидывались, а потом поголовно нас грабили и унижали.
     Так  что  простите  меня,  евреи,  если  вам  показалось,  что  я   тут
антисемитов славлю. Я их всех терпеть не могу. Но  Диму все-таки меньше, чем
какого-нибудь Овадию и прочую Ору...


     09.09.01 - 20.09.01




Last-modified: Mon, 08 Oct 2001 12:54:28 GMT

Оцените этот текст: