Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Перевод: Сергей Таск
     OCR, Spellcheck: Артур Маркосян
---------------------------------------------------------------


     Мистер  Джонс,  владелец фермы  "Райский уголок", несмотря  на  сильное
подпитие, перед сном по-хозяйски запер курятник, оставив при этом  открытыми
слуховые окна.  Вооруженный  пляшущим в руке  фонариком, он пересек двор  на
ватных  ногах, скинул сапоги на заднем крыльце, заглянул в буфетную, чтобы в
последний  раз  отметиться  у  бочонка  с  пивом, и взял  курс  на  спальню,
ориентируясь на храп миссис Джонс.
     Едва  успел  погаснуть  в  спальне  свет,  как  во  всех  хозяйственных
постройках   разом   все   зашевелилось,   захлопало   крыльями.  Еще   днем
распространился  слух, что  старый  Майор,  упитанный белый  кабан-медалист,
видел прошлой ночью странный  сон и хотел бы рассказать о нем всем животным.
Было решено собраться в большом сарае, как только мистер Джонс пойдет спать.
Старый Майор (это имя  закрепилось  за ним давно, хотя на выставках  он  был
больше известен как Красавчик) пользовался на  ферме особым почетом,  и ради
того, чтобы лишний раз его послушать, не жаль было пожертвовать часом сна.
     В  дальнем конце  сарая  возвышался дощатый помост; там, на  соломенной
подстилке, под  фонарем,  подвешенным  за  балку,  возлежал  Майор.  В  свои
двенадцать  лет,  при том  что  его несколько  разнесло,  он был по-прежнему
хорош, воплощение мудрости  и кротости,  невзирая на торчащие клыки. Один за
другим входили  животные  и устраивались поудобнее,  каждое  на  свой манер.
Первыми появились собаки, Бесси, Джесси  и Пинчер,  за ними свиньи,  которые
сразу  облюбовали  мягкую солому  перед самым  помостом. Куры  расселись  на
подоконниках, голуби  вспорхнули  на стропила, овцы и коровы улеглись позади
свиней и принялись за жвачку. Работяга и Хрумка, две ломовые лошади, войдя в
сарай, соразмеряли каждый шаг, чтобы, не дай бог,  не раздавить какую-нибудь
кроху  своими  мощными  мохнатыми  копытами.  Хрумка,  выносливая  кобыла  в
расцвете лет,  ожеребившись  в  четвертый раз,  утратила  прежнюю стройность
форм. Работяга, здоровенный, под два метра битюг, стоил двух жеребцов. Белая
полоса на морде придавала  ей этакое простецкое  выражение, да в общем-то он
звезд с неба и не хватал, зато снискал всеобщее уважение за твердый характер
и   исключительную   работоспособность.   За  лошадьми  пожаловали   Мюриэл,
белоснежная  козочка,  и  Бенджамин,  осел.  Среди  всех животных  на  ферме
Бенджамин был самый старший и самый  злонравный.  Говорил он крайне редко и,
если  уж открывал рот, то непременно следовал циничный  выпад --  к примеру:
"Бог наградил меня хвостом, чтобы я мог отгонять мух, а по мне, так лучше ни
мух, ни хвоста". Он единственный никогда не смеялся.  На вопрос "почему?" он
отвечал, что не видит вокруг себя ничего  смешного.  Он был по-своему предан
Работяге, хотя  нипочем не признал бы  этого вслух. Воскресенья  они  обычно
проводили вместе на выгуле, за  фруктовым  садом, где они могли,  бок о  бок
пощипывая травку, не обмолвиться за весь день ни единым словечком.
     Не успели лошади как следует улечься,  как появился целый выводок утят.
Они  отбились  от мамы и  теперь слабо  попискивали и тыкались  туда-сюда  в
поисках безопасного местечка. Хрумка огородила  для них пятачок своей мощной
передней  ногой, и утята, угнездившись, мгновенно  заснули. Как  всегда, под
занавес  в  сарай  вошла блондинка Молли,  глуповатая  хорошенькая  кобылка,
которую  мистер  Джонс  запрягал  в  двуколку.   Похрустывая  сахарком,  она
грациозно, мелкими шажками прошла вперед  и начала у всех на виду поигрывать
белой гривой,  чтобы  каждый мог  по  достоинству  оценить вплетенные в  нее
красные   ленты.  В  последний  момент   на  пороге  показалась   кошка.  По
обыкновению,  она осмотрелась и  решила, что самое теплое местечко  -- между
Работягой и Хрумкой; там она и расположилась, и, пока Майор держал речь, она
себе мурлыкала в полном упоении, ничего не видя и не слыша.
     Итак, все были в сборе, если не считать ручного ворона Моисея, спавшего
на  своем шестке за  сараем. Убедившись, что все  удобно устроились и готовы
ему внимать, Майор прочистил горло и начал так:
     -- Товарищи! Как вы слышали, прошлой ночью мне  приснился странный сон.
Но прежде чем рассказать о  нем, позвольте всего несколько слов. Я знаю, дни
мои сочтены, и я не имею права уйти,  не передав вам, товарищи, свой опыт. Я
прожил долгую жизнь, много размышлял, лежа в своем закуте, и,  думаю, пришел
к пониманию природы вещей, насколько это  дано нам, животным. Вот об этом-то
я и хочу поговорить сегодня.
     Какова  же,  товарищи,  природа вещей? А  такова, что наш век  короток,
тяжел и беспросветен. Едва появившись на свет, мы работаем до седьмого пота,
а живем впроголодь, в чем только душа держится, и, когда мы становимся ни на
что не пригодными, нас предают варварской мучительной  смерти.  Нет в Англии
животного,  которое, выйдя из  младенчества, знало бы,  что такое  счастье и
заслуженный  отдых.  Нет в Англии животного,  которое было  бы свободным. Мы
живем в рабстве и нищете -- вот голая правда.
     Но, может быть, это в природе вещей? Может быть, земля наша так скудна,
что не способна  прокормить всех своих обитателей? Нет, товарищи, тысячу раз
нет!  Земля  Англии  плодородна,  климат  благоприятный, а пищи хватит нашим
внукам  и  правнукам. Взять даже эту ферму: здесь могли бы  жить  припеваючи
дюжина  лошадей,  два десятка коров,  сотни овец.  Невероятно,  но факт. Так
почему же, спрашивается, мы влачим столь жалкое существование? А потому, что
продукт  нашего труда  присваивается  человеком! Вот  где, извиняюсь, собака
зарыта.  Вот он, корень зла -- человек. Другого врага  у нас нет.  Уберите с
подмостков  Истории  человека, и вы навсегда покончите с  голодом  и рабским
трудом.
     Только  человек потребляет, ничего не производя. Он  не несет  яйца, не
дает  молока, ему  не по силам тащить плуг или загнать зайца. И при  этом он
царь и бог. Он закабалил  нас, мы гнем на него спину, перебиваясь с хлеба на
воду,  а  он живет плодами нашего труда. Мы  надрываем мускулы при обработке
его земли, мы производим ценнейший  навоз для его полей,  и что же?  Кожа да
кости -- это все, что  мы имеем. Вот вы, коровы, сколько тысяч литров молока
дали вы за  прошлый год? И куда оно пошло, минуя  голодных сосунков? Все, до
последней капли,  вылакали наши эксплуататоры. А вы, куры, сколько вы снесли
яиц и  много ли вылупилось из них цыплят? Львиная доля пошла на рынок, чтобы
еще  больше  обогатились  Джонс и его  люди.  А  где, Хрумка, четверо  твоих
жеребят, которые могли стать опорой  и усладой  твоей старости? Их продали с
торгов годовалыми,  и  уже не видать тебе  их,  как своих ушей. Выносить и в
муках родить потомство, полить  птом каждую  пядь  земли  -- а  что взамен,
кроме стойла и жалкой подачки?
     Но даже  эта безрадостная  жизнь  редко  достигает своего естественного
конца.  О  себе   я  не  говорю,  мне  крупно  повезло:  двенадцать  годков,
худо-бедно,  прожил,  и  детишками  бог   не  обидел,  за  четвертую   сотню
перевалило.  Но  все  так  или иначе идут  под нож. Вот  передо  мной  сидят
подсвинки,  их за год  откормят, а  потом, отчаянно  визжащих,  прикончат на
колоде  одним ударом. Этот ужас грозит всем нам  -- коровам, свиньям, курам,
овцам -- всем. Возьмите  нашего Работягу. Стоит ему подорвать свое лошадиное
здоровье,  как  в тот  же  день Джонс  продаст  его на живодерню, где с него
снимут  шкуру,  а  мясо  отдадут  на  псарню.  Даже  последнюю  собаку  ждет
безвременный конец. Когда у  нее  обвиснет хвост  и  зубов поубавится, Джонс
привяжет ей на шею камень и утопит в ближайшем пруду.
     Короче,  товарищи,  ясно  как божий  день:  не  будет нам  житья,  пока
существует тирания  человека. Свергнем тирана -- и все принадлежит нам. Одно
мощное усилие  --  и вот они, свобода и сытая жизнь. Сам собой напрашивается
вопрос: что делать? Я вам скажу. Трудиться день и ночь, не щадя себя, во имя
освобождения от человеческого гнета. Вот мой вам завет, товарищи: восстание!
Когда произойдет это восстание, через неделю или через сто  лет, я не  знаю,
но  так  же ясно,  как  вы видите  меня на соломенной подстилке, с  такой же
ясностью  я  вижу  --  рано или  поздно справедливость  восторжествует.  Так
посвятите  этой цели остаток своей короткой жизни!  А главное, передайте мой
завет  потомкам,  и  пусть  грядущие  поколения  продолжат  нашу  борьбу  до
окончательной победы!
     И помните, товарищи: ничто не  должно поколебать вашей решимости. Пусть
никакие красивые слова  не  собьют вас с пути. Не верьте человеку, когда  он
будет говорить, что у него  и у животных общие интересы и что чем богаче его
стол, тем больше вам с него перепадает. Все ложь. Человек всегда блюдет свой
интерес. Ну а  мы, животные, должны сомкнуть наши ряды, должны крепить  наше
единство. Все люди -- враги. Все животные -- братья...
     Его слова заглушил внезапный шум. Пока Майор держал свою речь, из щелей
сарая вылезли огромные  крысы и присоединились к слушателям. Тут  их засекли
собаки, и несдобровать  бы крысам, не юркни они обратно в щель. Майор поднял
копытце, прося тишины.
     --  Товарищи,--  сказал  он,--  нам надо определиться.  Крысы  и  дикие
кролики -- кто  они, друзья  или враги? Ставлю вопрос  на голосование. Итак:
считает ли собрание, что нам с крысами по пути?
     Подавляющим большинством  голосов вопрос был решен положительно. Против
оказались  четверо, три  собаки и  кошка,  которая,  как  позже  выяснилось,
проголосовала за оба предложения. А Майор продолжал:
     -- Мне осталось сказать немногое. Еще раз повторю: будьте  непримиримы,
в  своей ненависти ко всему, что связано с именем человека.  Всякое двуногое
-- враг. Всякое четвероногое или крылатое  -- друг. Но важно, чтобы в борьбе
с человеком  мы не уподобились  ему. И позже,  когда он уже  будет низложен,
нельзя, чтобы мы погрязли в людских пороках. Ни одно животное не должно жить
в доме,  спать  в  постели, носить  одежду, не должно употреблять алкоголь и
курить табак, заниматься торговлей и вести денежные расчеты. Что  бы человек
ни  делал, все дурно. А самое главное  -- животные  не должны угнетать  себе
подобных.  Среди нас есть  слабые и  сильные, умные и  не очень,  но все  мы
братья. Ни одно животное никогда да не убьет другое. Все животные равны.
     А  теперь,  товарищи, мой сон. Рассказать его  трудно.  Я увидел, какой
будет земля  без человека. И вдруг вспомнил совсем  забытое. Давным-давно, в
пору моего поросячьего  детства, моя мать и тетки певали старинную песню  --
они  знали только  мелодию  и первые три слова.  Я помнил эту мелодию, но со
временем она как-то забылась. И вот сегодня ночью я услышал ее во сне. Более
того, я услышал слова, которые наверняка были известны нашим далеким предкам
и казались уже навсегда утраченными. Сейчас я вам спою эту песню. Конечно, я
стар и голос у  меня уже не тот, зато, когда  ее разучите вы, она зазвучит в
полную силу. Песня называется "Скот домашний, скот бесправный".
     Старый кабан  прочистил горло  и запел. Хотя голос у него и вправду был
уже не  тот,  однако  пел  он  довольно прилично, и мелодия сразу западала в
сердце, напоминая одновременно "Клементину"  и  "Кукарачу". Впрочем, ближе к
тексту:

     Скот домашний, скот бесправный,
     Изнуренный маетой,
     Верю, ждет нас праздник славный,
     Век наступит золотой!

     Тот, кто был вчера хозяин,
     Будет стерт с лица земли,
     И до самых до окраин
     Заживем как короли.

     Все, что нам веками снилось,
     Все получим мы сполна:
     Будет сено, будет силос,
     Вдоволь жмыха и зерна.

     Злую зиму сменит лето,
     Сменит бурю полный штиль,
     Ну а ветхие заветы
     Навсегда сдадим в утиль.

     Все, друзья, начнем с начала,
     День придет -- взмахнем хвостом
     И, не мешкая, орала
     На мечи перекуем.

     Скот домашний, скот бесправный,
     Изнуренный маетой,
     Верю, ждет нас праздник славный,
     Век наступит золотой!

     Экстаз  был полный. Майор не успел добраться до последнего куплета, как
уже  грянул хор. Даже  самые  несообразительные сходу  запомнили  мелодию  и
отдельные  слова, а более смышленые, вроде свиней  и собак, через  несколько
минут знали песню наизусть.  После  двух или  трех  проб весь личный  состав
скотного двора  дружно горланил: "Скот домашний,  скот бесправный..." Мычали
коровы, выли  собаки, блеяли овцы,  ржали лошади,  крякали  утки. От избытка
чувств песню пропели пять раз подряд и пели бы, наверно, до утра, если бы не
грубое вмешательство извне.
     От этого "пения" проснулся мистер Джонс и спросонья решил, что на ферму
забралась  лисица.  Он  схватил  в  углу охотничье  ружье,  всегда  стоявшее
наготове,  и пальнул в темноту крупной дробью.  Огонь приняла на себя  стена
сарая,  что  послужило  сигналом  к  окончанию  собрания. В один момент всех
словно ветром  сдуло. Четвероногие зарылись в солому, крылатые расселись  по
шесткам, и на ферме воцарилась полная тишина.





     Спустя  три дня душа старого Майора  тихо  отлетела во сне.  Могилу ему
выбрали с видом на фруктовый сад.
     Это случилось  в начале  марта. Следующие  три месяца прошли в  бурной,
хотя и тщательно законспирированной, деятельности. Если говорить о  наиболее
сознательных животных, то речь Майора буквально перевернула их представления
о жизни. Никто  не  знал, когда сбудется гениальное предвидение, трудно было
рассчитывать на  то, что  Восстание произойдет  при их  жизни, но ясно  было
одно:  надо   сделать   все,  чтобы  приблизить   этот   великий  день.  Вся
просветительская и организационная  работа  легла  на  плечи свиней,  как на
самую  мыслящую  часть  животного  мира.  Среди  последних  выделялись   два
кабанчика -- Цицерон и Наполеон, которых мистер Джонс выращивал  на продажу.
Наполеон  был крупный и  весьма свирепый  на  вид кабан беркширской  породы,
единственный беркшир на ферме; он умел настоять на своем, хотя и не  обладал
даром красноречия. Цицерон же был  нрава веселого,  фантазер  и говорун,  но
ему,  по  общему   мнению,  не  хватало  основательности.  Прочие  кабанчики
откармливались на убой. Самый заметный из  них был Деловой,  шустрый  такой,
бокастенький, с лоснящимся рыльцем,  необыкновенно живыми глазками-пуговками
и  пронзительнейшим  голоском.   Произнося   зажигательные  речи,  в   самые
драматические моменты он начинал посучивать ножками и быстро-быстро поводить
хвостиком, что как-то сразу убеждало. И вот уже черное казалось белым.
     Эти трое и разработали идеи покойного Майора, придав  им  вид  стройной
системы под  названием анимализм. По ночам,  когда Джонс заваливался  спать,
они назначали  в сарае  тайные сходки,  где  излагались  важнейшие  принципы
нового  учения. Поначалу они столкнулись  с дремучим  невежеством и апатией.
Одни напирали на  чувство долга по отношению к мистеру Джонсу,  которого они
величали не иначе как "Хозяин". При этом доводы звучали самые что ни на есть
примитивные:  "Он  нас   кормит.  Без  него  мы  умрем  от  голода".  Другие
спрашивали: "Не все ли нам равно, что будет после  нашей смерти?" или "Зачем
готовиться к Восстанию, если оно когда-нибудь и так произойдет?" Совсем было
не просто  вбить им в головы, что подобные  взгляды противоречат самому духу
анимализма.  Особенно все  намучились с  Молли,  хорошенькой, но удивительно
глупой кобылкой.
     -- А после  Восстания  сахар будет?  -- первым  делом  спросила  она  у
Цицерона.
     -- Нет,-- твердо сказал Цицерон.-- Без сахара мы спокойно обойдемся. Да
и зачем он, сахар, когда тебе засыплют сена и овса полную кормушку?
     -- А заплетать ленты в гриву можно будет? -- не унималась Молли.
     --  Товарищ,--  посуровел Цицерон,-- неужели ты не  понимаешь, что твои
ленты  -- это  все  разные цвета  рабства!  Неужели  свобода  не  стоит всех
ленточек мира?
     Молли согласилась, но в ее тоне как-то не чувствовалось, энтузиазма.
     Еще больше сил  ушло на идейную борьбу  с Моисеем, ручным вороном. Этот
шпион и сплетник (кстати, любимчик Джонса) был мастер рассказывать небылицы.
Есть,  говорил  он, сказочное место -- Елинесейские поля,  где  все животные
пасутся после смерти. И находятся они будто бы на небе, только из-за облаков
не  видно. На Елинесейских полях,  говорил  Моисей, всегда  вволю ели,  хотя
никогда не сеяли, и, мол-де, клевер там цветет круглый год, а кусковой сахар
и льняные жмыхи растут на каждом заборе.
     Большинство  животных, конечно, презирало Моисея  за его  праздность  и
дурацкие выдумки,  но кое-кто верил  в существование  Елинесейских полей, и,
лишь утроив свои усилия, сумели кабанчики поколебать эту веру.
     Кто сразу пошел за ними, так это ломовые лошади, Хрумка и Работяга. Эти
двое были  не способны дойти до чего-либо  своим умом,  но после того как им
все разжевали, они стали  самыми надежными  проводниками  свинских идей; они
внедряли  их  в сознание  масс с  помощью простейших  формулировок.  Они  не
пропускали  ни  одной тайной  сходки,  и в  общем  хоре,  исполнявшем  "Скот
домашний, скот бесправный" после каждого собрания, их голоса звучали сильнее
прочих.
     Как  показали  дальнейшие  события,  путь  к  Восстанию  оказался более
коротким  и   легким,  чем   ожидалось.  Мистер  Джонс,  всегда  управлявший
хозяйством  жесткой, но уверенной рукой, в  последнее время  совсем запустил
дела. После  того как он  проиграл тяжбу,  влетевшую ему в  копеечку, он пал
духом и стал все чаще ударять по пиву. Часами просиживал он на кухне в своем
виндзорском  кресле,  читая  газеты  и   отхлебывая  из  кружки;  иногда  он
размачивал  в пиве корки  хлеба и угощал Моисея. Его работники обленились  и
заплутовались,  поля заросли бурьяном, кровли  многих  построек прохудились,
живые изгороди потеряли всякий вид, скотина поголадывала.
     На  дворе уже  стоял  июнь,  подошла  пора  заготовлять сено.  Накануне
Иванова  дня, в субботу, Джонс отправился в  Уиллингдон и так назюзюкался  в
кабачке "Рыжий лев", что обратно прибыл только к полудню следующего дня. Его
работнички  с утра пораньше подоили коров, а  остаток дня посвятили охоте на
диких кроликов,  так что скотина  осталась  некормленной.  Вернувшись, Джонс
прилег  на  диванчике в гостиной  с  намерением почитать  "Новости  дня"  и,
прикрыв лицо газеткой, моментально отключился, даже не вспомнив о несчастной
животине.  В конце концов  голод взял свое. Какая-то буренка  рогами вышибла
хлипкую дверцу, и все  узники, томившиеся в своих загонах,  стали рваться на
волю. Тут-то Джонс и продрал глаза. Он и четверо  его работников ворвались в
хлев, раздавая удары кнутом направо и налево. Голодные  животные  уже просто
озверели. Вся  эта неуправляемая стихия  обрушилась на тиранов. В  ход пошли
рога и копыта.  Люди были  застигнуты врасплох.  Этот  решительный отпор  со
стороны тех,  кто всегда помалкивал, кто безропотно сносил побои и унижения,
нагнал на них даже не страх -- ужас. Они позорно оставили поле боя и быстрым
аллюром понеслись по гужевой дороге,  что  выводила на  большак.  А за  ними
победоносно катил ревущий вал.
     Из окна спальни выглянула миссис Джонс, мгновенно оценила обстановку и,
побросав в саквояж кой-какое  добро, улизнула  с черного хода. Моисей снялся
со своего шестка и с заполошным криком  маханул за хозяйкой.  А Джонс  и его
люди  уже  пылили по большаку. С  лязгом захлопнулись  железные ворота.  Это
означало, что восставшие -- подумать только! -- одержали верх: Джонс изгнан,
ферма принадлежит им.
     Животные не сразу поверили  в такую  неслыханную удачу. Всем стадом они
обежали свои владения, точно  желая удостовериться,  что на ферме не  пахнет
человечьим духом.  Потом  они устремились к хозяйственным постройкам,  чтобы
уничтожить все  следы ненавистного  правления. В дальнем конце  конюшни  они
взломали  дверь, за  которой были сложены  удила  и другая упряжь,  железные
кольца,  что  продеваются  в  ноздри,  и  чудовищные  ножи,  которыми  Джонс
кастрировал свиней и  овец. Все  полетело в  колодец.  Во дворе был разложен
костер, и  вместе с кучей мусора в нем исчезли вожжи и недоуздки, наглазники
и позорные торбы  для овса. И, разумеется, кнуты.  Когда их  охватило пламя,
животные на радостях устроили настоящую парнокопытную чечетку. Цицерон также
бросил в костер разноцветные  ленты, какие обычно вплетают в лошадиные гривы
и хвосты по случаю ярмарки.
     -- Ленты,-- сказал  он,-- это та  же  одежда,  а  она одеждествляется с
человеком. Животные должны ходить голыми.
     Услышав это, Работяга принес соломенную шляпу,  которую он натягивал на
уши как средство от мух, и тоже предал ее огню.
     В  два  счета  животные уничтожили  все, что  напоминало  им о  мистере
Джонсе. После этого  Наполеон привел их в амбар  и выдал  каждому по двойной
мере овса, а собакам -- по две лепешки. Затем они спели "Скот домашний, скот
бесправный" семь раз кряду и только тогда угомонились. Никогда еще их сон не
был таким счастливым. Проснулись они, как всегда, с рассветом и, осознав всю
грандиозность  случившегося, гурьбой  повалили  на свежий  воздух. Сразу  за
пастбищем возвышался холм,  с  которого открывался вид на  ферму.  С вершины
этого холма животные окинули взглядом окрестности, лежавшие  как на ладони в
лучах  утреннего  солнца.  Все это  принадлежало им, им одним! Они  носились
кругами  в каком-то безумии, выкидывали немыслимые коленца. Они  катались по
росе, набивая рот сладкой  сочной травой, выбивали копытами комья чернозема,
упиваясь дурманящим запахом. Потом был сделан инспекционный осмотр сенокоса,
фруктового сада,  пруда,  рощицы,  пашни.  Осмотр  проходил  в благоговейной
тишине --  животные словно впервые все это видели и никак не могли поверить,
что это их собственность.
     И  вот они остановились в молчании перед  господским домом.  Он  теперь
тоже принадлежал им, но животный страх мешал им  переступить порог.  Наконец
Цицерон  с  Наполеоном толкнули  плечом  дверь,  и  живая  цепочка  боязливо
потянулась в дом. Осторожно, на  цыпочках, чтобы, чего доброго, не попортить
обстановку, все переходили из комнаты  в комнату, тихо ахая  при виде такого
роскошества: кровати  с пуховыми перинами, зеркала, кушетка  с  торчащим  из
прорех конским волосом, ворсистый ковер, литография (с изображением королевы
Виктории) над камином. Когда визит  подошел  к концу и все уже спускались по
лестнице,  вдруг  кто-то хватился Молли.  Ее  нашли  в  женской  спальне.  С
блаженно-глуповатым выражением на морде она примеряла перед зеркалом голубую
ленту,  найденную в туалетном столике миссис Джонс. Высказав Молли  все, что
они  о ней  думают,  животные покинули апартаменты.  Из кухни были  вынесены
висевшие  там окорока (позже преданные земле),  а в кухне  копытом  Работяги
была  разнесена  в  щепы бочка  пива; больше  ничего  не  тронули.  Открытым
голосованием  на месте  было вынесено решение сохранить дом как исторический
памятник. Так же единогласно постановили, что ни  одно животное не опустится
до того, чтобы жить в доме.
     После завтрака Цицерон с Наполеоном объявили общее собрание.
     --  Товарищи,--  сказал  Цицерон,-- сверим,  так  сказать, наши часы...
Сейчас  половина  седьмого,  впереди  у  нас трудный  день  --  мы  начинаем
заготовку сена. Но прежде важное дело.
     Оказалось,  за три месяца, предшествовавшие Восстанию, свиньи выучились
читать и писать  по старенькому букварю, который  когда-то прошел через руки
детей мистера Джонса и позже  был выброшен за ненадобностью. Наполеон послал
Делового за масляной  краской, черной и белой,  а сам повел массы к  главным
воротам. Когда ведра  с  краской были  доставлены,  Цицерон,  дальше  других
продвинувшийся в  грамоте, зажал кисть в своем раздвоенном копытце, обмакнул
ее в  краску и,  замазав  на  воротах  первое  слово  в  названии  фермы  (а
называлась она,  напомним, "Райский уголок"), исправил надпись  на "Скотский
уголок".  Отныне и вовеки за  фермой закреплялось новое название. Затем было
послано  за  лестницей,  которую приставили с  торца  к  сараю.  Последовало
очередное разъяснение, а именно: за эти  три месяца свиньи не только создали
передовое учение,  но  и сформулировали  его  главнейшие  принципы,  которые
свелись  к семи  заповедям. Этим  заповедям предстояло быть  начертанными на
стене  сарая,  чтобы  обрести  силу закона,  обязательного  для нынешнего  и
будущих  поколений.  С известным  трудом взобравшись  на нужную высоту  (еще
вчера свинья  и лестница  казались понятиями несовместимыми), Цицерон окунул
кисть в  ведро, которое держал Деловой, стоявший двумя ступеньками ниже.  На
промазанной  дегтем стене,  белым по черному,  появились  аршинные буквы  --
такие будут видны откуда угодно. Текст гласил:
     1. Всякое двуногое -- враг.
     2. Всякое четвероногое или крылатое -- друг.
     3. Не носи одежду.
     4. Не спи в постели.
     5. Не пей.
     6. Не убивай себе подобного.
     7. Все животные равны.
     Надписи получились  аккуратные, и  орфография  не  подкачала,  если  не
считать  таких пустяков, как "друг" через  "к"  и  буква  "я", повернутая  в
обратную  сторону.  Цицерон прочел вслух  написанное.  Все  покивали  в знак
согласия,  а  наиболее подкованные  (Хрумка  и  Работяга как раз  к  ним  не
относились), не мешкая, принялись учить заповеди наизусть.
     -- А  сейчас,  товарищи, все на  сенокос! -- Цицерон  простер  копытце,
освобожденное от малярной кисти.-- Докажем, что мы можем работать лучше, чем
Джонс и его люди!
     Тут коровы, давно переминавшиеся с ноги на ногу, замычали в три глотки.
Коров не  доили целые сутки,  и их разбухшие вымена готовы были разорваться.
Обмозговав это дело,  свиньи велели принести ведра и сами взялись за коровьи
сосцы. Для первого раза у них получилось совсем неплохо, даром что копытные,
и вот уже  пять ведер до краев пенились парным молоком, вызывая неподдельный
интерес у окружающих.
     -- И куда его теперь? -- спросил кто-то.
     -- Иногда Джонс добавлял его в нашу болтушку,-- вспомнила одна несушка.
     -- Не волнуйтесь, товарищи! -- Наполеон выступил вперед, заслоняя собой
ведра.--  С  молоком мы  разберемся. Главное сейчас -- сено. Товарищ Цицерон
вам все покажет, а там и я подойду. Вперед, товарищи! Дорога каждая минута!
     Все  дружно помчались  на луг, а  когда  под  вечер  вернулись,  молоко
бесследно исчезло.



     Много  было  пролито  пота,  но   усилия  животных  не  пропали  даром:
результаты сеноуборки превзошли все ожидания.
     Сложности,  надо  сказать,  встречались  на  каждом шагу. Орудия  труда
предназначены  для  человека, а так как животные не могут  стоять  на задних
конечностях, то большинство орудий оказались для них, увы, недоступными.  Но
зато лошади знали  луг  как  свои  четыре копыта и в заготовке сена смыслили
куда  больше, чем  Джонс  и  его  люди.  К тому  же свиньи,  проявляя чудеса
изобретательности, находили выход из любых положений.
     В работе как  таковой свиньи участия  не принимали  -- они осуществляли
общее руководство. С учетом их  теоретической подготовки  вопрос о лидерстве
решился  сам собой.  Работяга  и Хрумка  сами  впрягались  в сенокосилку или
конные грабли (удила и  вожжи, естественно, уже не требовались) и  методично
прочесывали поле, а  рядом трусила свинья и подбадривала: "Веселей, товарищ!
Поровней,  товарищ!"  Остальные  животные,  вплоть  до  самых  слабосильных,
собирали  сено  и  складывали его в валки.  Даже утки  и куры,  невзирая  на
палящий  зной, сновали  взад-вперед  с  соломинками  в клюве.  Одним словом,
уборочная страда была закончена на два дня раньше обычного и практически без
потерь.  Глазастые птенцы подобрали все до  последней травинки, а уж  о том,
чтобы кто-нибудь украл даже на один клевок, и говорить нечего.
     Все  лето ферма  работала  как  часы. Впервые  в  жизни  животные  были
по-настоящему  счастливы. То, что раньше именовалось кормежкой, превратилось
в источник острейшего наслаждения, ведь теперь  пища всецело принадлежала им
-- сам производишь, сам потребляешь,  не надо ждать милостей от прижимистого
хозяина. После того  как они избавились от всех  этих захребетников, с  едой
стало гораздо  лучше. Равно  как  и  с  отдыхом, которым  они  пока не умели
распорядиться. Это не значит, что  не было  проблем. Например, когда подошел
срок  убирать  пшеницу, им пришлось  обмолачивать ее,  как  во  время оно,--
ногами,  а  мякину выдувать  своим дыханием, и ничего, справились --  свиньи
поработали мозгами, Работяга мускулами. Вообще, что касается Работяги, то он
вызывал всеобщее восхищение. Он и при Джонсе вкалывал, сейчас же трудился за
троих.  Порой казалось, что единственная опора фермы -- его могучая спина. С
утра до поздней  ночи он тянул  и толкал, всегда оказываясь в самой  горячей
точке.  По  его  просьбе петух будил его  на  полчаса раньше,  чтобы он  мог
принести дополнительную пользу до начала рабочего дня. На любую проблему или
временное  затруднение  у  него был один  ответ: "Работать еще  лучше!".  Он
сделал это своим личным девизом.
     Каждый вносил  свой вклад  в  общее дело. Птицы, например, подбирая  по
зернышку, дали прибавку в пять  мешков пшеницы. Не было замечено  ни  одного
несуна  среди  несушек,  не слышно  было жалоб,  что  кого-то  обмерили  или
обвесили. Взаимные обиды, свары, грызня -- все эти нездоровые явления отошли
в  прошлое. Никто не сачковал --  во всяком случае открыто.  Просто Молли не
всегда  удавалось  проснуться вовремя,  а после  обеда, как нарочно,  мелкие
камешки забивались между подковой и копытом, что вынуждало ее уходить с поля
раньше времени. А кошка -- та вела себя просто загадочно. Выявилась странная
закономерность:  всякий  раз,   когда  бросали  трудовой   клич,  кошки   не
оказывалось на месте. Ее уже считали  без вести пропавшей, но к обеду или  к
ужину  она обязательно  появлялась,  причем  так  убедительно объясняла свое
долгое отсутствие и так дружелюбно мурлыкала, что невозможно было усомниться
в  ее искренности.  Кто  совершенно не  изменился после  Восстания,  так это
Бенджамин, старый осел. И  при той власти, и при этой он трудился с каким-то
медленным упрямством, никогда не отлынивая от работы, но  и не прося  ничего
сверх  положенного.  О Восстании  и  произошедших  после  него переменах  он
предпочитал не распространяться. На вопрос, не стал ли  он счастливее  после
изгнания Джонса с фермы, следовало неизменное:  "Ослы живут долго, вы еще не
видели мертвого  осла",--  и всем оставалось  только голову ломать над  этим
таинственным ответом.
     Воскресенье было днем отдыха. Завтракали на час позже, а после завтрака
происходила церемония, начинавшаяся с подъема флага. В подсобке,  где лежала
упряжь  и разное старье, Цицерон обнаружил зеленую  скатерку миссис Джонс  и
нарисовал на ней рога и копыта. По воскресеньям это полотнище развевалось на
флагштоке  в саду. Цицерон  объяснил,  что зеленый цвет символизирует луга и
пастбища, а  рога и  копыта олицетворяют собой  будущую Республику животных,
которая утвердится на обломках человеческой цивилизации. После подъема флага
все  направлялись в  большой  сарай на  генеральную  ассамблею,  или,  проще
выражаясь,  общее  собрание.  На  собрании  намечались  контуры  предстоящей
рабочей недели, обсуждались проекты резолюций. Все проекты готовили  свиньи.
Остальных  животных  научили  голосовать, однако готовить  проекты резолюций
пока не  научили. Прения  проходили бурно, в  чем  была несомненная  заслуга
Цицерона и Наполеона. Эти двое, как быстро выяснилось, были не способны ни о
чем договориться: стоило одному сказать "а", как другой тут же говорил "бэ".
Даже решение  выгородить  за фруктовым садом небольшой лужок, где бы паслись
будущие  пенсионеры,-- кто  мог  возражать против  этого? -- вызвало  бурную
перепалку по поводу возрастной границы для  той или иной категории животных.
После  собрания  все  пели "Скот домашний,  скот  бесправный" и расходились,
чтобы провести остаток дня по своему усмотрению.
     Свиньи  устроили в  подсобке  свой  штаб.  По  вечерам они изучали  там
кузнечное и столярное дело, а  также  другие ремесла по книгам, найденным  в
доме.  Цицерон  взялся  всерьез   за  организацию  так  называемых  Животных
комитетов. Остановиться он уже не мог. Были образованы Яйценосный комитет --
для   несушек,   Союз   по   борьбе   за  чистоту  хвоста   --  для   коров,
Дикживкультпросвет  -- для одомашнивания  крыс и  диких  кроликов, Шерстяной
комитет -- для овец, и проч.  и проч.,  а  также курсы  ликбеза. Большинство
этих  начинаний  успеха  не  имело.  Попытка приручить  диких животных сразу
потерпела фиаско:  все  эти несознательные  элементы не  желали порывать  со
своим прошлым и беззастенчиво злоупотребляли проявленным к ним великодушием.
Кошка  вступила  в  Дикживкультпросвет  и несколько  дней проявляла  большую
активность. Однажды видели, как она мирно  беседует на крыше  с воробьями --
правда, на расстоянии. Беседа  сводилась к тому, что теперь все они братья и
сестры и что любой воробей может запросто посидеть у нее на лапе.  Воробьи с
интересом ее слушали, но на лапу почему-то не садились.
     Зато  курсы ликбеза себя  полностью оправдали.  Осень  принесла  первые
плоды просвещения. Свиньи  свободно  читали и писали.  Собаки могли  изрядно
читать, но,  к сожалению,  ограничили  свой  круг чтения  семью  заповедями.
Козочка Мюриэл  отличалась более  пытливым умом  и вечерами почитывала вслух
газету,  точнее  обрывки газет, обнаруженные на  помойке.  Бенджамин овладел
грамотой не хуже свиней, однако свои знания никак не обнаруживал. На вопрос,
почему он ничего не читает, он отвечал коротко: "Смысл?". Хрумка выучила все
буквы,  правда,  складывать  из  них слова  оказалось  для  нее  непосильной
задачей.  Работяга  не пошел  дальше  О. Копытом  нацарапав на земле  первые
четыре буквы алфавита,  он тупо  смотрел на  них,  поводя ушами и встряхивая
челкой в отчаянной попытке сообразить, какая следующая. Пару раз он вроде бы
сумел  осилить Е, Р, С и Н,  но когда уже казалось, что дело  сделано, вдруг
обнаруживалось,  что за это время  он начисто забыл А,  В,  С  и О.  В конце
концов он ограничился  первыми четырьмя  и положил себе за правило писать их
хотя бы раз в день для лучшей усвояемости. Молли отказалась учить какие-либо
буквы, кроме тех, что составляли ее имя. Она аккуратно выкладывала  свое имя
из веточек, вплетала для  красоты  цветочек  и  потом долго любовалась  этим
перлом творения, заходя то справа, то слева.
     Все прочие животные знали лишь одну букву -- А, зато в совершенстве.
     Помимо трудностей с чтением возникло  дополнительное осложнение:  овцы,
куры и утки, не отличавшиеся большим  умом,  никак  не  могли запомнить семь
заповедей.  По зрелом размышлении Цицерон пришел к выводу,  что все заповеди
можно, в сущности, свести к одной  максиме:  "Четыре ноги  хорошо,  две ноги
плохо". Это  короткое изречение,  объявил он, есть квинтэссенция анимализма.
Постичь  его  глубинный  смысл  значило  обезопасить  себя  от  человеческих
влияний.  Так  ведь у нас  тоже  две  ноги,  попытались возразить  птицы, но
Цицерон не дал застигнуть себя врасплох:
     --  Крылья,  товарищи,  есть  орган  летательный,  а не.  хватательный.
Следовательно,  его  можно  рассматривать как  разновидность  ноги. От  нас,
животных, человека отличает прежде всего  рука, которая есть  орудие насилия
над живой природой.
     Не  будем  утверждать, что до пернатых дошла  логика  Цицерона,  но они
приняли  ее на  веру  и  ревностно взялись  за  дело.  На  торце  сарая, над
заповедями,  еще более крупными буквами было выведено:  ЧЕТЫРЕ НОГИ  ХОРОШО,
ДВЕ НОГИ ПЛОХО. Затвердив эту мудрость, овцы преисполнились таким восторгом,
что в их устах незамысловатая  строка стала звучать как  песня, которую  они
могли тянуть часами.
     А  что  же  Наполеон?  К  Цицероновым  комитетам  он  сразу  отнесся  с
прохладцей. Подрастающее поколение, заявил он, вот вопрос вопросов. Тут надо
сказать, что  вскоре  после завершения сеноуборочной кампании ощенились  две
суки,  Джесси и Бесси. Едва щенки, а было  их  девять,  встали на ноги,  как
Наполеон отнял их у матерей и взял на себя заботу о их воспитании. Он  отнес
щенков на верхний сеновал, куда  можно  было попасть,  только поднявшись  по
лестнице непосредственно из  подсобки, и там  держал их  в  такой строжайшей
изоляции от внешнего мира, что очень скоро все про них забыли.
     Между прочим, разъяснилась загадка  с  постоянным исчезновением парного
молока. Его, оказывается, добавляли  в корыто для  свиней. Впрочем,  молоком
дело не ограничилось. В саду уже поспевали ранние сорта яблок,  и трава была
усеяна паданцами.  Предполагалось,  как нечто само  собой  разумеющееся, что
весь  сбор  будет  поделен поровну, однако неожиданно вышел приказ:  паданцы
предназначены для откорма  свиней, так что  их следует  собрать  и снести  в
подсобку. Кое-кто попробовал роптать, но это ни к чему не привело.  В данном
вопросе  между  свиньями  царило  полное  единодушие,  даже  у   Цицерона  с
Наполеоном.   Делового   послали  выступить  перед  массами  с  необходимыми
разъяснениями.
     -- Товарищи! -- визгливо начал  Деловой.-- Неужели вы  думаете, что мы,
свиньи, ищем для себя выгоды или привилегий?
     Да  если  хотите  знать,  многие из  нас не любят ни яблоки,  ни парное
молоко. Я, например, терпеть  не  могу.  И если мы  все же  заставляем  себя
употреблять их в пищу, то исключительно  для  поддержания своего тонуса. Как
доказала  наука,  товарищи,  молоко и  яблоки  содержат  вещества, абсолютно
необходимые  для  жизнедеятельности  свиньи.  Мы  заняты  тяжелой умственной
работой. Организация производства, вопросы управления --  все лежит на  нас.
День  и ночь  печемся  мы  о  вашем,  товарищи,  благополучии. Ради  вас  мы
захлебываемся   этим  молоком,   ради   вас   давимся   этими  яблоками.  Вы
представляете, что произойдет, если мы не справимся со своими обязанностями?
Вернутся времена Джонса! Да-да, вернутся! Вы этого хотите? -- Голос Делового
поднялся  до трагических высот, Деловой дрожал всем  телом, сучил  ножками и
подергивал хвостиком.-- Вы хотите, чтобы вернулись времена Джонса?!
     Что тут  можно ответить? Меньше всего на  свете животные  хотели, чтобы
вернулись  времена Джонса. Если  вопрос ставился  так, то спорить было  не о
чем.  Необходимость поддержания  тонуса  свиней не вызывала сомнений.  Одним
словом, все сошлись  на том,  что молоко и паданцы  (и вообще большая  часть
урожая яблок) будут отдаваться свиньям.



     Наступила осень. В графстве  только и было разговоров, что  о "Скотском
уголке". Каждый день  Цицерон с Наполеоном посылали голубей во все  концы, с
тем  чтобы  они  несли  животным  близлежащих  ферм  правду  о  Восстании  и
разучивали с ними песню "Скот домашний, скот бесправный".
     Мистер  Джонс  в  основном торчал в  "Рыжем льве", накачиваясь  пивом и
жалуясь знакомым и незнакомым на злую  судьбу, которая потворствует  всякому
там четвероногому  сброду  и  смотрит  сквозь  пальцы  на  то, что  человека
изгоняют  из его  законных  владений.  Фермеры  сочувственно  кивали,  но не
спешили предложить  помощь.  В уме  каждый прикидывал,  нельзя  ли  все-таки
построить свое счастье на несчастье ближнего. Эта в общем-то здоровая  мысль
наталкивалась  на  одно  препятствие: непосредственные  соседи  Джонса  были
заклятыми  врагами,   и  это  связывало   обоим  руки.  Мистер   Пилкингтон,
жизнерадостный  джентльмен, деливший свои  деловые  интересы  между охотой и
рыбной  ловлей,  смотря по сезону, был  владельцем  "Фоксвуда"  --  обширных
угодий вокруг технически устаревшей и сильно запущенной фермы, где кустарник
давно  не  вырубался, пастбища  оголились, а  живые изгороди потеряли всякую
форму. Владельцем другой фермы -- "Пинчфилд" --  поменьше и поухоженнее, был
мистер Фредерик,  человек  жесткий,  цепкий,  неисправимый  сутяжник и,  как
поговаривали, большой любитель биться об заклад. Оба относились друг к другу
с такой  неприязнью, что  даже  личная  выгода не  заставила  бы  их сделать
встречные шаги.
     Оба фермера были в равной степени напуганы Восстанием и  озабочены тем,
чтобы их домашний скот поменьше знал о соседях. В первые дни после Восстания
они поднимали  на смех саму мысль  о том, что животные могут  самостоятельно
вести  хозяйство.  Вот увидите, говорили оба, они и двух недель не протянут.
Был  даже пущен  слух, что в "Райском  уголке"  (фермеры упорно отказывались
признать  законным  новое  название) все  уже  перегрызлись и вообще вот-вот
перемрут  от  голода.  Однако время  шло,  животные  не перемерли,  и  тогда
Фредерик и Пилкингтон сменили пластинку и заговорили о чудовищной вакханалии
жестокости и  разврата. И  каннибализм,  дескать, там  у них, и раскаленными
подковами пытают, и самки у них там общие. Вот  оно чем оборачивается, когда
восстают против законов природы.
     Мало кто верил  всем этим байкам. Слухи о необыкновенной ферме,  откуда
выставили людей и где с  тех пор всем заправляют животные, распространялись,
обрастая фантастическими подробностями,  и волны  свободолюбия прокатывались
то тут, то там. Всегда послушные быки вдруг становились неуправляемыми, овцы
ломали  загоны и  объедались клевером, коровы  во время дойки переворачивали
ведра, верховые лошади отказывались брать препятствия и  сбрасывали седоков.
Но это еще не все -- повсюду звучала мелодия и даже слова крамольной  песни.
На удивление быстро облетела она  все  графство. При  первых же звуках  люди
закипали от ярости, хотя  старательно делали  вид, будто  ничего смешнее  им
слышать не  приходилось.  Петь  такую чушь,  говорили  они, это ж додуматься
надо.  Животное, застигнутое на месте преступления, подвергалось  бичеванию.
Но  песня звучала! Ее насвистывали дрозды в кустах, ее подхватывали голуби в
кронах  вяза,  она слышалась в  ударах  молота  по наковальне и  в перезвоне
церковных  колоколов. И  люди  вздрагивали,  как  будто  песня предрекала им
скорую гибель.
     В  один из первых  дней  октября, когда  пшеница была  сжата и частично
обмолочена,  воздух затрепетал  от внезапно  слетевшихся  голубей, которые в
превеликом возбуждении спешили в "Скотский  уголок"  с ужасной вестью. Джонс
со своими работниками и еще дюжина людей из "Фоксвуда" и "Пинчфилда" открыли
главные ворота и направляются к  ферме!  Все  они вооружены дубинками, а сам
Джонс, идущий  во главе, держит  наготове ружье.  Они  наверняка  попытаются
отбить ферму!
     Животные  этого давно  ждали и загодя  приготовились. Оборону возглавил
Цицерон, в  свое время  проштудировавший  в  библиотеке  Джонса  "Записки  о
Галльской  войне"  Юлия Цезаря.  Он отдавал приказания быстро и  четко, и  в
считанные минуты каждый успел занять свой боевой пост.
     Подпустив  людей  поближе, Цицерон  дал  отмашку.  В  воздух  поднялись
голуби,  числом до тридцати пяти, и спикировали  на неприятеля. Пока тот  от
них отмахивался, из кустов выскочили гуси и принялись вовсю щипать  людей за
икры. Впрочем, это был лишь первый выпад,  рассчитанный скорее  на то, чтобы
внести  в ряды противника  легкое замешательство,  и люди без особого  труда
отогнали  гусей дубинками. Тут Цицерон  ввел в  бой  свежие  силы.  Под  его
доблестным началом  Бенджамин, Мюриэл  и весь  личный  состав овец бросились
вперед  и  стали  бодать   и   колоть  неприятеля.  Бенджамин  еще   успевал
поворачиваться  и лягать то одного, то другого своими копытами. И снова люди
оказались  сильнее: дубинки  и  кованые  сапоги сделали свое  дело.  Цицерон
пронзительным визгом  подал  сигнал  к  отступлению, и все  животные  спешно
ретировались на скотный двор.
     Люди  издали  победный клич.  Видя, что  противник в страхе бежит,  они
начали его  преследовать,  забыв  о стройности своих рядов. На это Цицерон и
рассчитывал. Как только люди ворвались во двор, все три лошади, три коровы и
свиньи, устроившие в коровнике засаду, в несколько  прыжков отрезали им путь
к отступлению. Цицерон скомандовал атаку  и  первым ринулся на  Джонса. Тот,
недолго  думая,  дал  залп из  ружья.  Спину Цицерона  обагрила кровь; рядом
замертво  рухнула  овца. Не  сбавляя хода, Цицерон всей своей  массой врезал
Джонсу  по ногам. Тот отлетел на несколько метров и, потеряв  ружье, упал на
навозную кучу. Но еще  более впечатляющими  были  действия Работяги, который
вставал на дыбы и наносил сокрушительной силы удары мощными копытами. Первый
же  такой  удар разбил  голову мальчишке-конюшему  из  "Фоксвуда".  При виде
бездыханного тела люди побросали дубинки и показали спину. Они заметались  в
панике,  не  успевая  увертываться от рогов,  зубов, копыт,  клювов. Не было
животного, которое бы не выместило на человеке своих обид. Откуда-то с крыши
на пастуха спрыгнула кошка и вцепилась когтями  в  шею,  отчего  тот  заорал
благим матом.  В какой-то момент, увидя брешь в цепи противника, люди задали
стрекача.  Не прошло и пяти минут после  их вторжения, как они уже спасались
позорным  бегством, и стадо  гусей  с  шипением гнало  их обратно к  главным
воротам, щипля за ляжки.
     На  поле боя остался один  убитый.  Работяга тщетно пытался расшевелить
копытом мальчишку-конюшего, лежавшего ничком в грязи.
     -- Мертвый,-- с  горечью сказал Работяга.-- Я  не хотел. Я забыл, что у
меня железные подковы. Я правда не хотел!
     -- Забудь о жалости, товарищ! -- вскричал Цицерон, истекавший кровью.--
На войне как на войне. Хороший человек -- это мертвый человек.
     --  Я  не хочу  ничьей  смерти, даже человеческой,--  в глазах Работяги
стояли слезы.
     -- А где Молли? -- вдруг спросил кто-то.
     В самом деле, Молли нигде ни было видно. Все не на шутку встревожились.
Уж не ранена ли она? А может, люди увели ее с собой? После долгих поисков ее
нашли  в  стойле; она зарылась мордой в ясли  с  сеном, так что торчали одни
уши. Молли дезертировала, едва раздался ружейный  залп. Успокоенные тем, что
она  жива-невредима, все потянулись на скотный  двор и,  к удивлению своему,
обнаружили, что "бездыханное тело" сбежало -- вероятно, мальчишка был только
ранен, а не убит.
     Еще не успевшие  остыть после сражения, животные  наперебой  вспоминали
свои ратные подвиги. Стихийно  началось  празднование победы. Подняли  флаг,
спели  раз пять "Скот домашний, скот бесправный". Погибшую овцу торжественно
предали земле и на этом месте посадили куст боярышника. Цицерон произнес над
могилой короткую речь, в  которой призвал животных, если понадобится, отдать
жизнь за родную ферму.
     Единодушно  было решено учредить боевую  награду -- "Животная доблесть"
1-й степени -- и наградить ею Цицерона и Работягу.  Среди упряжи, лежавшей в
подсобке, нашлись  медные  конские бляхи, каковые и стали медалями, и носить
их   полагалось  исключительно  по  светлым   животным  праздникам.  Медалью
"Животная доблесть" 2-й степени была награждена овца (посмертно).
     Долго спорили, как следует назвать сражение.  Остановились на Битве при
Коровнике, имея в виду его решающую фазу. Дробовик мистера Джонса был очищен
от грязи. Так как в доме нашлись патроны, порешили поставить под  флагштоком
ружье  как  бы  вместо  пушки и  два раза  в  год  давать  из  него  залп --
двенадцатого  октября,  в годовщину  Битвы при  Коровнике, и  в Иванов день,
ознаменовавшийся Восстанием.



     С приближением зимы поведение  Молли становилось все более  вызывающим.
Она постоянно опаздывала на работу, оправдываясь тем, что проспала, и целыми
днями жаловалась на непонятные боли,  которые, впрочем, нисколько не  влияли
на  ее  аппетит. Под  любым  предлогом она сбегала к водопою и  там  подолгу
стояла, бессмысленно таращась на свое  отражение. Числилось за ней и кое-что
посерьезней.  Однажды, когда  она  вошла  во  двор  своей  легкой  походкой,
поигрывая хвостом  и  меланхолично  перекатывая  во  рту  соломинку,  к  ней
направилась Хрумка.
     -- Молли, у меня к тебе серьезный разговор. Сегодня я видела тебя возле
изгороди, что  отделяет нас  от "Фоксвуда". По ту  сторону стоял  кто-то  из
людей мистера  Пилкингтона. Конечно, я  находилась далековато, но, по-моему,
ты подставляла ему морду, а  он тебя гладил  и что-то говорил при этом.  Что
все это значит, Молли?
     -- Он не  гладил!  Я не  подставляла!  Это неправда! --  Молли  вертела
головой по сторонам и нервно ковыряла копытом землю.
     -- Молли, посмотри мне  в глаза! Дай мне честное слово, что он тебя  не
гладил.
     -- Это неправда! -- повторила Молли, продолжая вертеть головой, а потом
не выдержала и галопом пустилась в чистое поле.
     Хрумка поймала себя на  неожиданной мысли.  Не говоря никому ни  слова,
она направилась к Молли в стойло и принялась ворошить на полу сено.  И вдруг
на свет  явилась пригоршня кускового  сахара,  а  также  мотки лент  разного
цвета.
     Через три дня Молли исчезла. Довольно долго о ее местонахождении ничего
не было известно,  пока голуби не  принесли в клюве новость, что ее видели в
другом конце Уиллингдона. Запряженная в  шикарную коляску,  она стояла перед
входом  в  паб, и краснощекий толстяк в клетчатых бриджах  и  гетрах, этакий
респабликанец, угощал ее  сахарком и оглаживал. Блестящая шерстка волосок  к
волоску, челка алой лентой подвязана, морда дово-о-льная!.. С  этого момента
Молли перестала для них существовать.
     Январь  выдался суровый. Почва  сделалась как камень,  работы перенесли
под крышу. В промежутках между собраниями свиньи намечали планы подготовки к
весне. Так уж повелось, что все стратегические  хозяйственные вопросы решала
интеллектуальная элита, а уж потом они ставились на голосование. Эта система
себя  бы  полностью оправдала, когда  бы  не  постоянные  разногласия  между
Цицероном и Наполеоном. Не было пункта, по которому бы  они  не расходились.
Если один предлагал посеять больше ячменя, другой требовал увеличить площадь
под овес; стоило  одному выбрать подходящее  место для  выращивания капусты,
как другой рвался сажать  там корнеплоды. У  каждого были  свои  сторонники,
поэтому  дебаты  разгорались  нешуточные.  На общих  собраниях  Цицерон, как
правило, получал  большинство голосов благодаря  своим  зажигательным речам,
зато Наполеон отыгрывался в паузах. Его  горячо поддерживали овцы. К месту и
не  к месту они  затягивали "Четыре  ноги  хорошо, две ноги плохо",  даже на
собраниях,  причем, что  любопытно, как раз в моменты, когда слова  Цицерона
звучали  наиболее  убедительно. Цицерон, надо  сказать,  внимательно  изучил
старые  подшивки  "Рачительного  хозяина" и  был  полон  планов  грандиозных
нововведений и  преобразований. Со  знанием  дела говорил  он о  дренаже,  о
силосовании, об  удобрении  почвы, он разработал  научный  метод отправления
естественных   надобностей,  при   котором   поля  будут  унавоживаться:  а)
контактным способом, б) равномерно и в) с полным высвобождением транспортных
средств. Что  до  Наполеона,  то  он  не выдвигал  оригинальных  теорий,  он
предпочитал принижать открытия соперника  и  ждал  своего  часа. Ну а стычки
продолжались и достигли  своего апогея  в  вопросе  о строительстве ветряной
мельницы.
     Как мы  знаем, за  пастбищем возвышался холм -- высота,  господствующая
над местностью. После  предварительного осмотра  Цицерон объявил, что именно
здесь  следует  поставить ветряк, от которого будет  работать динамо-машина,
обеспечивая ферму электричеством.  И вспыхнет в стойлах свет, а  зимой в них
придет  тепло,  и  сами  заработают  циркулярная  пила,  и  свеклорезка,   и
электродоилка.  Животные развесили  уши  (на  их  допотопной ферме  сроду не
бывало    ничего    такого),   а   Цицерон   продолжал    рисовать   картины
электрифицированного  рая, где все будут делать машины, а  животные палец  о
палец не ударят,  им останется только  пощипывать травку за приятной беседой
или наслаждаться книгой, источником знаний.
     Цицерону потребовалось несколько недель на разработку  проекта ветряной
мельницы. Все  практические  сведения были  почерпнуты  из  трех источников:
"Тысяча  полезных  мелочей",  "Домострой"  и  "Введение  в  электротехнику".
Кабинетом  послужил  ангар  (когда-то  там   стояли  инкубаторы)  с  хорошим
деревянным настилом, на который удобно было наносить чертежи. Цицерон часами
пропадал в ангаре. Заложив в книгах нужные страницы камешками и вооружившись
мелком, он перебегал от одной схемы к другой и, добавляя там сплошную линию,
здесь пунктирную, тихо  повизгивал от возбуждения. Со временем случайные, на
первый  взгляд, наброски образовали сложную систему шестеренок и кривошипов,
производившую сильное впечатление  уже одной своей непонятностью. По меньшей
мере  раз  в день  животные  приходили  в  ангар  полюбоваться  цицероновыми
чертежами.  Даже   самые  необразованные,  куры  и  утки,   топтались  между
различными узлами, стараясь не  наступить  на  эти создания  нечеловеческого
гения. Один Наполеон держался в  стороне -- он с  самого  начала  высказался
против мельницы. Тем более неожиданным было его появление.  Тяжелой походкой
он обошел  ангар  и внимательно все  рассмотрел, раза два фыркнув  при этом;
затем он ненадолго  задумался, как бы уже  не обращая внимания на чертежи, и
вдруг, задрав ногу, так обильно выразил к  ним  свое отношение,  что никакие
слова уже не понадобились. После чего он покинул помещение.
     Из-за  мельницы произошел  настоящий  раскол. Цицерон  не  отрицал, что
построить  ветряк  будет совсем  не просто. Надо  доставить  камень, сложить
стены, сделать деревянные крылья, а потом еще где-то раздобыть динамо-машину
и кабель. (Где -- пока было неясно). Цицерон, однако, утверждал: в год можно
уложиться. И тогда животные будут работать всего три дня  в неделю. Со своей
стороны,  Наполеон  настаивал  на  том, что  главная задача  момента --  это
решение  продовольственного   вопроса  и  что,  пока  они  будут  заниматься
ветряными  мельницами, все просто с голоду подохнут. Животные разделились на
две  партии, каждая со  своим девизом: "Голосуйте за  Цицерона и трехдневную
рабочую неделю" и "Голосуйте за Наполеона  и полную кормушку". Единственным,
кто не примкнул  ни  к одной из партий,  был  Бенджамин. Он  не верил  ни  в
изобилие еды, ни в спасительную мощь ветряной мельницы. С мельницей  или без
мельницы, говорил он, жизнь может дать только одно облегчение -- кишечника.
     Другим  яблоком раздора был оборонный вопрос.  Все прекрасно  понимали:
хотя  люди  и  потерпели поражение в Битве  при  Коровнике, в  любой  момент
возможна   новая,  более  решительная  попытка  вернуть  себе  отнятое.  Это
представлялось  тем  более  вероятным,   что   слухи  о  победе   восставших
распространились далеко за пределами "Скотского уголка" и весьма воодушевили
животных на соседних фермах. Тут-то в очередной раз и схлестнулись Цицерон с
Наполеоном. Наполеон призывал запасаться оружием и спешно овладевать боевыми
навыками. Цицерон призывал снова и снова посылать голубей, с тем чтобы пламя
Восстания перекинулось на другие фермы.  Из слов первого вытекало, что, если
они не научатся защищаться, они погибли; из слов второго вытекало, что, если
Восстание  победит повсеместно,  отпадет  необходимость  в защите.  Животные
выслушивали Наполеона, выслушивали Цицерона --  и переставали  понимать, кто
из них прав... правым всегда казался тот, кто говорил в данный момент.
     И вот  наконец  Цицерон  завершил свой  труд. В  ближайшее  воскресенье
вопрос, нужна или не нужна ветряная мельница, ставился на голосование. Когда
все  собрались,  Цицерон  взял слово и, невзирая  на помехи со стороны овец,
изложил свои доводы в пользу  строительства ветряка. Слово взял Наполеон. Не
повышая  голоса,  он назвал  мельницу совершеннейшей  ахинеей,  о которой  и
говорить-то  неловко,  и  тут  же  сел,  демонстрируя  полное  равнодушие  к
сказанному. Вся речь заняла от  силы полминуты.  Цицерон  вскочил  со своего
места и, перекрывая блеянье овец, произнес страстную речь в защиту мельницы.
До  этого  момента   симпатии  слушателей  делились  примерно  поровну,   но
элоквенция Цицерона не могла  не захватить их.  Яркими красками нарисовал он
завтрашний  день  "Скотского  уголка",  когда  труд перестанет  быть  тяжкой
обузой. Его  воображение на  этот раз не остановилось  на циркулярной пиле и
свеклорезке.  Электричество, гремел  он,  приведет  в движение  молотилки  и
плуги, бороны  и газонокосилки, жнейки и сноповязалки,  не говоря уже о том,
что  в  каждом стойле осуществится голубая мечта всякого  животного:  тепло,
светло и  мухи  не  кусают.  Когда он кончил, исход голосования  не  вызывал
сомнений.  Но  тут  снова встал  Наполеон и, как-то  странно  покосившись на
Цицерона, неожиданно завизжал не своим голосом.
     В тот же миг со двора раздался душераздирающий лай, и, о ужас,  в сарай
ворвались  девять  огромных  псов  в  ошейниках  с  медными   бляшками.  Они
набросились на Цицерона, и только  необыкновенное проворство уберегло его от
железных челюстей.  В  мгновение  ока очутился  он  за  порогом.  От  страха
потерявшие дар речи, животные сгрудились в дверях сарая и молча наблюдали за
погоней.  Цицерон припустил кратчайшим путем через узкий вытянутый в сторону
дороги луг. Он несся со скоростью  свиньи, преследователи наседали на пятки.
Вдруг он поскользнулся, и казалось, ему крышка, но он еще прибавил обороты и
сумел  оторваться, и снова его стали настигать. Один из псов уже было цапнул
его за кончик хвоста, Цицерон еще наддал. Находясь на волосок  от гибели, он
нырнул под изгородь и был таков.
     Все  возвращались  назад  молчаливые  и  подавленные.  Вскоре  в  сарай
ввалились  псы. Откуда  они вообще взялись? Недоуменные  вопросы  рассеялись
довольно  быстро:  в этих зубастых молодчиков  превратились те  самые щенки,
которых  Наполеон некогда отнял  у матерей и  выкормил  в  строжайшей тайне.
Полугодовалые, они  поражали своими размерами, а свирепым  видом походили на
волков. От Наполеона они  не отходили  ни на шаг. И виляли перед ним хвостом
точно так же, как раньше другие псы виляли хвостом перед мистером Джонсом.
     В  сопровождении  собачьей  охраны  Наполеон  взобрался на помост,  где
однажды держал  речь покойный Майор. Воскресные  собрания, сказал  Наполеон,
отменяются.   Он   назвал   их   пустой   тратой   времени.   Впредь   всеми
производственными вопросами  станет  заниматься специальный свинский комитет
(свинком) под председательством самого Наполеона. Заседания будут закрытыми,
принятые  решения  будут  доводиться  до  общего  сведения. По  воскресеньям
животные, как и  прежде, будут поднимать  флаг и  петь "Скот домашний,  скот
бесправный",  будут  получать  рабочее  задание  на  неделю, но  --  никаких
дебатов.
     Слова  Наполеона  вызвали  оторопь, хотя  после увиденного  все  и  так
пребывали  в  шоке.  Кое-кто  хотел  возразить,  но  не  находил  подходящих
аргументов.  Даже  Работяга затуманился.  Он  прижал  уши  и  несколько  раз
встряхнул челкой, пытаясь собраться с мыслями, но, видимо,  так  ничего и не
собрал.  Протест  стихийно  возник  там,  где  его меньше  всего можно  было
ожидать.  В  переднем  ряду  четыре  поросенка завизжали,  загалдели,  потом
повскакивали со своих мест и стали что-то кричать, перебивая друг дружку. На
них рыкнули псы из охраны, и поросята сели,  разом прикусив языки.  Тут овцы
закатили  минут на  пятнадцать концерт,  грянув  свое  ударное "Четыре  ноги
хорошо, две ноги плохо", и на этом вся дискуссия закончилась.
     Позднее,  когда все разошлись, Деловой пошел  в  массы разъяснять новую
политику.
     --  Товарищи,-- сказал  он,-- я  надеюсь, каждый из вас  оценил,  какую
жертву принес товарищ  Наполеон, взяв  на себя  дополнительное бремя власти.
Только не надо думать,  будто  роль  лидера доставляет ему удовольствие. Это
огромная, тяжелая  ответственность.  Да, у нас все животные равны, и товарищ
Наполеон  никому не позволит поставить это под сомнение.  Но в ряде случаев,
товарищи,  вы можете  принять  неверное решение, и что тогда? Взять хотя  бы
Цицерона с  его завиральными идеями строительства ветряной мельницы... вдруг
кто из вас -- даже подумать страшно! -- дал бы себя увлечь этому бандиту?
     -- Он храбро сражался в Битве при Коровнике,-- напомнили оратору.
     -- Быть храбрым мало,-- возразил Деловой.-- Главное -- исполнительность
и преданность общему  делу.  Что касается Битвы при Коровнике, то еще придет
время, и мы поймем, что вклад Цицерона в нашу победу был сильно преувеличен.
Дисциплина, товарищи,  и  еще  раз дисциплина! Вот  лозунг сегодняшнего дня.
Один ложный шаг -- и нас раздавят наши враги. Или, может быть, кто-то хочет,
чтобы вернулись времена Джонса?
     И снова спорить было не о чем.  Нет, никто не  хотел,  чтобы  вернулись
времена  Джонса.  Если  возврат  к  старому   каким-то  образом  зависел  от
воскресных дебатов, значит, воскресные дебаты следовало  отменить. Работяга,
успевший за  это время  собрать свои мысли, выразил общий настрой:  "Товарищ
Наполеон знает, что  говорит".  Кстати, с  этого дня к  его  прежнему девизу
"Работать еще лучше" добавился новый: "Наполеон всегда прав".
     А между тем установилась теплая погода,  пришла  пора весенней  пахоты.
Ангар с  чертежами будущей  мельницы заколотили, сами чертежи  скорее  всего
затерли половой тряпкой. По воскресеньям в 10.00 животных собирали в большом
сарае,  и  каждое получало задание на неделю. Из могилы  был  извлечен череп
Майора,  который  поместили под флагштоком,  рядом с  ружьем.  После подъема
флага  животные  проходили торжественным  маршем  мимо  черепа  незабвенного
кабана  и уже затем направлялись  в сарай. Прежний порядок, когда все сидели
вместе,  был  отменен.  Наполеон, Деловой  и  еще  один свиненок  по  кличке
Шибздик,  прирожденный поэт-песенник, занимали первые  места на  помосте, за
ними полукругом располагались псы-охранники,  за псами --  остальные свиньи.
Все  прочие  животные устраивались на полу сарая,  лицом к помосту. Наполеон
отрывисто, по-солдатски  зачитывал наряды на  работу,  после чего  все  пели
"Скот домашний, скот бесправный" (один раз) и расходились.
     Через  три недели  после  изгнания  Цицерона, в очередное  воскресенье,
животные  не без удивления услышали на утреннем  инструктаже,  что  ветряная
мельница  все-таки  будет  строиться.  Наполеон  не  объяснил,  чем  вызвана
перемена  его  решения, просто  предупредил, что потребуется удвоить, а то и
утроить усилия;  не исключено,  добавил  он, что будут  урезаны  пайки.  Как
выяснилось, специальная комиссия  из числа свиней осуществила  за три недели
детальную  проработку проекта. Строительство ветряка и в  целом модернизация
производства, по расчетам, должны были занять два года.
     Вечером того же  дня Деловой  приватным  образом разъяснил каждому, что
Наполеон,  в сущности,  ничего не имел против мельницы. Наоборот, именно  он
выдвинул эту идею, Цицерон же выкрал у  него всю  техническую документацию и
уже  по  ней  набросал чертежи на полу ангара.  Так  что  ветряк был,  можно
сказать,  любимым детищем товарища Наполеона. Тогда почему, спросил  кто-то,
он даже слышать  не  хотел ни  о какой мельнице?  Деловой лукаво прищурился.
Оказывается,  товарищ Наполеон пошел на хитрость. Он делал вид, что не хочет
слышать ни о какой мельнице, с помощью этого маневра он рассчитывал избавить
ферму от  Цицерона, который при его коварстве действовал на всех разлагающе.
Теперь, когда нечего бояться  очередного свинства с его стороны, можно смело
приступать к  строительству. Деловой объяснил, что это  называется тактикой.
"Тактика, товарищи, тактика!"  --  радостно  повторял  он,  суча  ножками  и
подергивая хвостиком. Животные  не очень-то понимали смысл этого  слова,  но
Деловой говорил  так убедительно, а  случившиеся  рядом три пса  рычали  так
угрожающе, что они не стали задавать лишних вопросов.



     Весь  год животные  ишачили  с  утра  до  вечера.  И  все же  они  были
счастливы.  Любые  тяготы  и жертвы казались не  напрасными: трудились-то на
себя  и  на  благо  своих  детей,  а  не  на  кучку  двуногих  грабителей  и
бездельников.
     Весной  и летом  ферма жила  в  режиме  десятичасового рабочего дня.  В
августе Наполеон  отменил выходные;  правда, было объявлено, что  воскресный
труд  -- дело сугубо  добровольное.  Однако всем,  кто  уклонится от работы,
будут вдвое урезаны пайки. При всем при том часть плановых заданий оказалась
сорвана.  Не потянули с урожаем (по сравнению  с прошлым годом), не посадили
корнеплоды, затянув весеннюю вспашку. Зима обещала быть трудной.
     С  ветряной мельницей вышли непредвиденные осложнения.  Рядом с  фермой
находился известняковый карьер, а в одной из надворных построек обнаружились
запасы песка  и  цемента, так что со стройматериалами проблемы не было. Зато
возникла проблема, как дробить породу. Без кирки или лома вроде не обойтись,
а  как,  спрашивается,  их держать, когда  ты стоишь на  четвереньках? После
недель бесплодных попыток кто-то додумался использовать силу тяжести. На дне
карьера лежали  огромные глыбы, и вот, обвязав их веревками, коровы, лошади,
овцы, а в наиболее  критические моменты  даже свиньи,--  словом, всем миром,
натужно, пядь за пядью втаскивали глыбу наверх, а затем сбрасывали с откоса,
так  что  она  сама  раскалывалась.  Дальнейшее,  как говорится, было  делом
техники. Куски  известняка доставляли к месту назначения,  кто как -- лошади
на тележках,  Бенджамин и Мюриэл  в легкой старенькой  двуколке,  а овцы  --
волоком.
     Так или иначе,  дело продвигалось  медленнее,  чем  хотелось бы.  Порой
целый день  уходил на  то, чтобы из последних сил втащить наверх здоровенную
глыбу...  а  потом она скатывалась  к подножию холма и  не  разбивалась. Без
Работяги, который один стоил всей команды, ничего бы не вышло. Бывало, глыба
уже готова сорваться  обратно в  карьер,  увлекая за собой отчаянно кричащих
животных,  но тут  Работяга  упирался  всеми  четырьмя  ногами  и  удерживал
неподъемный   вес.  Одно  загляденье   было  наблюдать,  как  он  упрямо,  с
медлительностью улитки, лезет вверх,  буравя  копытами каменистый склон, как
легкие работают  словно кузнечные  мехи,  как  ходуном  ходят  мощные  бока,
лоснящиеся от  пота.  Хрумка не  раз  просила  его  не  перенапрягаться,  но
Работяга  пропускал ее  слова  мимо ушей. У него на  все был  один  ответ, а
точнее   два:   "Работать  еще  лучше"   и  "Наполеон   всегда   прав".   Он
передоговорился с петухом, чтобы тот будил его за сорок пять минут до общего
подъема. Если же выдавалось  немного свободного времени -- а  его  теперь не
много выдавали,-- Работяга спускался в карьер, загружал тележку и тащил ее в
гордом одиночестве.
     К  концу  лета,  когда  запас  известняка  сочли  достаточным, началось
строительство ветряной мельницы под чутким руководством свиней.
     Несмотря  на тяжелые условия работы, жаловаться в общем-то  было  грех.
Если  еды  не  прибавилось (по сравнению с  пресловутыми временами правления
мистера Джонса), то, по крайней мере, и  не убавилось. Одно то, что животным
не надо было кормить пятерых дармоедов, перевешивало любые минусы. Не говоря
уже о  том,  что труд  стал  более  эффективным  и  экономичным.  К примеру,
прополка  сорняков  осуществлялась с  тщательностью,  о которой  люди  могли
только  мечтать.  Или  такой  момент:  поскольку  животные сами  у  себя  не
воровали, отпала  необходимость огораживать поля под зерновыми культурами, а
значит,  не уходили  лишние  силы на  установку и  починку плетней. Однако к
исходу лета начались перебои  то  с одним, то с другим. Не хватало парафина,
подков,  гвоздей,  бечевы,  лепешек для собак,--  а главное, не было никакой
возможности самим обеспечить себя  всем этим. Со временем понадобятся семена
и  минеральные удобрения,  кой-какая техника и,  наконец,  оборудование  для
ветряной мельницы. Где, спрашивается, все это взять?
     Однажды утром на воскресном  инструктаже Наполеон объявил новый курс. С
этого  дня "Скотский  уголок" начинает торговать с соседями --  о нет, не  с
целью   извлечения   прибыли,   а   исключительно  для  приобретения  самого
необходимого. Интересы мельницы, сказал  Наполеон, должны быть поставлены во
главу  угла. Планировалось  продать немного сена и  часть собранной пшеницы,
если же вырученных средств окажется недостаточно, то  и большую партию  яиц,
которые всегда пользуются спросом на рынке. Пусть  эта жертва окрылит  наших
кур, сказал Наполеон, а уж мы не забудем об их личном вкладе в строительство
мельницы.
     И снова животные ощутили смутное  беспокойство. Не  иметь никаких дел с
человеком, не заниматься торговлей,  не прикасаться  к деньгам  -- разве все
эти  решения не  принимались  на историческом собрании сразу  после изгнания
Джонса? Они  были еще живы в их памяти...  во всяком случае полуживы. Четыре
поросенка, те, которые уже осмелились однажды протестовать, что-то там робко
вякнули, но устрашающий рык псов  из охраны заставил их умолкнуть. Тут очень
кстати  вступили  овцы  со  своим "Четыре  ноги хорошо, две ноги  плохо",  и
секундная  неловкость   была  замята.  Наполеон  поднял   копытце  и,  когда
установилась  тишина,  сказал,  что все необходимые  шаги  уже,  собственно,
предприняты. Животные  будут ограждены от контактов с людьми, на  этот  счет
они могут быть спокойны. Всю черновую работу Наполеон берет на  себя.  Некто
мистер Уимпер, поверенный, согласился выступить  посредником между "Скотским
уголком" и остальным миром. По понедельникам  он будет получать на ферме все
инструкции.  Свою  речь Наполеон  закончил обычным призывом  "Да здравствует
„Скотский уголок"!", потом спели "Скот домашний,  скот  бесправный"  и
разошлись.
     Днем Деловой  постарался рассеять все сомнения. Он заверил каждого, что
решения о том, чтобы не заниматься  торговлей и не прикасаться к деньгам, не
только не  принимались, но даже не  обсуждались. Эти  глупейшие фантазии мог
породить  разве что  Цицерон с  его склонностью  к опасным  утопиям. Не всех
слова  Делового убеждали,  и  тогда  он прикидывался  эдаким простачком:  "А
может,  вам  все  приснилось? Какие  решения?  Они  где-нибудь  записаны?" И
поскольку, действительно, нигде и ничего записано не было, оставалось только
признать, что произошло недоразумение.
     Отныне по понедельникам,  как было объявлено, на ферме появлялся мистер
Уимпер. Этот низкорослый  мужчина с плутоватым  лицом и внушительными баками
вел  более чем  скромные дела, однако  он раньше других сообразил,  что  без
маклера   "Скотскому   уголку"  не  обойтись  и  это  дело   сулит  неплохие
комиссионные. Присутствие  Уимпера на ферме оскорбляло животное достоинство,
поэтому все  старательно его избегали.  Хотя  было на что  посмотреть, когда
Наполеон,  стоя   на  четвереньках,  отдавал  приказания  стоящему  во  весь
человеческий рост Уимперу;  это зрелище вызывало у животных чувство гордости
и отчасти примиряло их с создавшейся ситуацией.
     Шло  время, и отношения  "Скотского уголка"  с враждебным  человеческим
окружением постепенно  менялись. Не то  чтобы люди  стали  меньше ненавидеть
ферму,  сумевшую  добиться   определенных  успехов;  скорее   наоборот,  они
ненавидели ее  пуще прежнего. Все наперебой доказывали друг  другу, что рано
или поздно  ферма обанкротится,  а затея с  ветряной  мельницей  лопнет, как
мыльный  пузырь.  В  питейных  заведениях прямо на  столиках  раскладывались
диаграммы,  из  которых явствовало, что  мельница просто  обязана рухнуть, а
если  она все же  устоит, то  уж махать  крыльями наверняка не будет. Но вот
парадокс: при всей своей неприязни  люди не могли  не воздать должное  тому,
как умело четвероногие  ведут хозяйство. Это проявилось прежде  всего в том,
что  они перестали делать  вид,  будто  ферма все  еще  называется  "Райский
уголок".  Они также перестали нянчиться  с Джонсом,  и тот,  потеряв  всякую
надежду  вернуть  собственность,  уехал  из  этих  мест.  Пока все  контакты
"Скотского  уголка"  с внешним  миром ограничивались Уимпером, однако ходили
упорные слухи, что  Наполеон собирается  заключить  торговую  сделку не то с
Пилкингтоном из "Фоксвуда", не  то с  Фредериком из "Пинчфилда"... во всяком
случае, не с обоими сразу.
     Как-то под шумок свиньи забрались в  дом, да так там и остались.  Снова
животным показалось, что когда-то они принимали решение, запрещающее им жить
в доме, и снова Деловой легко их опроверг. Разве постоянная работа мысли, на
которую  обрекли  себя  свиньи,  не  предполагала  с  самого  начала некоего
уединения?  И  разве  пристало  вождю  (так  в  последнее  время  он называл
Наполеона) жить в хлеву? Так-то оно так, а все же многих смущало, что свиньи
теперь не только едят на кухне и отдыхают в гостиной, но и  спят  в постели.
Работяга разрешил все сомнения коронной  фразой "Наполеон всегда прав", зато
Хрумка,  у  которой  не  было пока оснований жаловаться  на  плохую  память,
нарочно пошла к большому сараю  прочесть соответствующую  заповедь. Увы, это
оказалось ей не под силу, пришлось звать на помощь Мюриэл.
     --  Прочти-ка  мне  четвертую заповедь,-- попросила  она.-- Там  что-то
говорится про постель.
     Мюриэл долго шевелила молча губами и наконец разродилась:
     -- "Не спи в постели на простынях".
     Странно, подумала Хрумка, о  простынях вроде ничего не говорилось... но
раз написано, значит, так  и было. Тут очень кстати оказался рядом Деловой в
сопровождении псов-охранников и сразу поставил все точки над i.
     --  Кажется, вы  удивлены  тем,  что  мы,  свиньи, спим  в  постели? --
спокойно  поинтересовался  Деловой.--  А  почему  бы  и  нет? Или существуют
какие-то  противопоказания?  Постель,  по  определению, есть ложе  для  сна.
Соломенная  подстилка в стойле  -- это, строго говоря, та же постель. Против
чего  мы всегда возражали, так это против простыней, являющихся изобретением
человека. Мы же  простыни сняли  и  спим под одеялами.  Очень, скажу я  вам,
удобно. Учтите, это минимальные удобства, без которых мы просто не смогли бы
мыслить в полную силу. Или мы, товарищи, не заслужили отдыха? Или вы хотите,
чтобы мы выбились из сил и снова наступили времена Джонса?
     Ответ был  известен заранее,  и, таким  образом, тема  себя  исчерпала.
Никто не возмущался и спустя несколько дней, узнав,  что отныне свиньи будут
вставать утром на час позже.
     Осень животные встретили усталые, но довольные. Позади был тяжелый год,
впереди (после  продажи  части  сена  и зерна)  предвиделись  затруднения  с
продовольствием,  однако   мельница  искупала  все.  Или,  вернее   сказать,
полмельницы. После  уборочной  стояла  сухая  солнечная погода, и животные с
удвоенным рвением  таскали известняк, радуясь тому, что их  детище подрастет
еще  на  вершок.  Работяга  вставал по ночам  -- поработать часок-другой при
свете  луны. Когда  выдавалась  свободная минута,  животные топтались  перед
ветряком,  восхищаясь  толщиной  и  идеальной  отвесностью  стен,   даже  не
верилось, что они сами сотворили это чудо.  Один только старый Бенджамин  не
разделял всеобщего энтузиазма,  предпочитая отделываться  загадочной  фразой
про ослов, которые живут долго.
     В ноябре с юго-запада задули страшные ветры. Из-за сильной влажности не
схватывался цемент, работы пришлось приостановить. Однажды ночью ураган  был
такой  силы,  что  постройки  ходили  ходуном и  с  крыш  срывало  черепицы.
Раскудахтались  со сна  куры --  им  коллективно  приснилось,  будто  где-то
бабахнули  из ружья.  Утром  все вышли  на  двор  и  увидели такую  картину:
флагшток переломился, как спичка, один из  вязов оказался вырван с корнем. А
в  следующую  секунду  животный крик  потряс  ферму.  Зрелище  было  не  для
слабонервных: мельница лежала в руинах.
     Не сговариваясь, животные  помчались к холму. Наполеон, который  обычно
нес себя с поистине царским достоинством, припустил  быстрее всех.  Вот оно,
их  творение,  разрушенное  до  основания,  камня  на  камне  не   осталось!
Онемевшие, они скорбно разглядывали хаотичные нагромождения камней, с  таким
трудом добытых и  сюда доставленных. Наполеон молча расхаживал  среди  руин,
время от  времени  принюхиваясь к  чему-то  под  ногами. Его  хвостик словно
одеревенел и ходил  как маятник, что свидетельствовало  о напряженной работе
мысли. Вдруг он остановился, явно приняв какое-то решение.
     --  Товарищи,--  негромко  произнес  он,-- знаете  ли  вы,  кто в  этом
повинен?  Знаете  ли вы,  кто  сровнял с землей нашу мельницу?  ЦИЦЕРОН!  --
неожиданно загремел он. -- Это его грязных лап дело! Желая отомстить за свой
позор  и отбросить нас назад  в строительстве  новой  жизни, этот предатель,
этот злодей из злодеев  пробрался на ферму под покровом ночи и за  несколько
часов  уничтожил то,  что мы создавали  в течение года.  Так вот,  я  заочно
приговариваю Цицерона  к смертной казни. "Животная  доблесть" 2-й степени  и
полмешка  яблок  тому,  кто выдаст его  правосудию!  Мешок  яблок  тому, кто
доставит его живым!
     Все стояли потрясенные:  даже от Цицерона трудно было ожидать подобного
святотатства. По  рядам пронеслись негодующие  возгласы, в головах уже зрели
планы  поимки  изверга  звериного  рода.  Почти  сразу  неподалеку  от холма
обнаружились  характерные  следы  раздвоенных  копыт  -- они  вели  к  живой
изгороди. Наполеон тщательно обнюхал их своим пятачком... последние сомнения
отпали. Можно было предположить, что Цицерон нашел убежище в "Фоксвуде".
     -- Ни секунды  промедления, товарищи!  --  воззвал к животным Наполеон,
потеряв вдруг всякий интерес к цепочке следов. -- Не до отдыха. Прямо сейчас
мы начинаем  отстраивать  мельницу  и  будем  работать всю  зиму, при  любой
погоде. Мы покажем этой грязной свинье, что  нас голыми руками не  возьмешь.
Помните:  ничто не может сорвать наши планы, все намеченное будет выполнено!
Вперед, товарищи! Даешь ветряную мельницу! Да здравствует "Скотский уголок"!



     Зима  выдалась суровая. За  ураганными ветрами  последовала оттепель со
снегом,  а затем  ударили заморозки, которые держались до  середины февраля.
Животные отдавали последние  силы  для  восстановления  мельницы,  прекрасно
понимая,  что  на  них  устремлены  сотни  глаз  и  что  каждая  их  неудача
встречается бурным ликованием в стане врага.
     Это  ж  какими надо быть  злопыхателями, чтобы очевидной  версии, будто
мельницу разрушил Цицерон, предпочесть надуманное:  мол-де, она сама рухнула
из-за  слишком тонких стен. Разумеется, животные  не принимали эти разговоры
всерьез. Другое дело,  что стены теперь решено было возводить вдвое толще, а
значит, требовалось еще  столько  же известняка. Довольно долго карьер лежал
под снегом и ни о каких работах  не могло  быть и речи.  Потом снег растаял,
подморозило, и вроде  что-то  сдвинулось  с мертвой  точки,  но  каждый  шаг
давался с таким скрипом,  что вера в успех угасала на глазах. Мучил холод, а
часто  и  голод.  Лишь  Работяга  и  Хрумка  не  теряли  оптимизма.  Деловой
произносил блестящие  речи о том,  какая  это радость -- работать для общего
блага  и  что труд облагораживает  животных,  но  больше речей,  признаться,
вдохновлял  живой  пример  двужильного   битюга  с  его  неизменным  девизом
"Работать еще лучше!".
     В  январе  началась  нехватка  продовольствия.  Рацион   зерна  заметно
урезали,  пообещав  компенсировать картофелем. Но,  как  вскоре  выяснилось,
почти весь  картофель  померз из-за плохого хранения и  стал  малосъедобным.
Животные  пробавлялись мякиной  и кормовой свеклой. К горлу  уже подбиралась
костлявая рука голода.
     Надо  было   принимать   экстренные   меры,  то  есть,  прежде   всего,
позаботиться о том, чтобы скрыть положение вещей от внешнего мира. Воспрянув
после  истории  с  мельницей,  люди  опять  распускали  о "Скотском  уголке"
небылицы,  одну  другой  нелепее:  от  моровой язвы и  массового  голода  до
взаимного  истребления  и  пожирания  собственных  детей.  Сознавая,   сколь
неблагоприятными могут  быть последствия, если сложившаяся на ферме ситуация
предстанет в  черном цвете, Наполеон решил использовать мистера  Уимпера и с
его помощью создать  у человечества  обратное впечатление. Если раньше с ним
имел  дело  один  Наполеон,  то  сейчас он  специально  отобрал животных,  в
основном овец, и отработал с ними реплики "про новую, сытую жизнь", которыми
они должны  были  непринужденно  обмениваться при  появлении Уимпера. А  еще
Наполеон  велел наполнить  пустые закрома  почти доверху  песком,  сверху же
присыпать зерном. При случае он провел Уимпера через амбар, так чтобы взгляд
его невольно упал на бункеры с пшеницей. Уловка вполне удалась, и мир узнал,
как сытно живется в "Скотском уголке".
     Однако  к концу  января стало  очевидно,  что без зерна  со стороны  не
обойтись. В эту трудную пору Наполеон почти не показывался перед массами; он
жил  затворником,  дом  тщательно  охранялся.  Редкие  выходы   обставлялись
довольно  внушительно:  он шел  в сопровождении  почетного  эскорта из шести
псов, которые грозным рычанием предупреждали всякого, кто оказывался слишком
близко. Даже  воскресные инструктажи он все чаще поручал провести кому-то из
своего окружения, преимущественно Деловому.
     На очередном инструктаже  Деловой объявил, что все снесенные яйца будут
временно реквизироваться. Наполеон заключил через Уимпера контракт о продаже
четырех  сотен  яиц в  неделю.  Вырученные деньги позволят закупить зерно  и
другое продовольствие и таким  образом продержаться  до  лета,  когда станет
полегче.
     С курами  случилась истерика. Что  от них,  возможно, потребуют  жертв,
такие разговоры были,  но всем почему-то  казалось, что они  так и останутся
разговорами.  Куры  активно неслись, и забирать у них яйца, с  их,  куриной,
точки   зрения,   было   бы   равносильно   детоубийству.   Назревала  новая
революционная   ситуация.   Подстрекаемые   тремя   черненькими   минорками,
несчастные матери  выразили свой протест в крайней форме: они стали  нестись
под  крышей сарая,  на  стропилах  (не с этих ли пор  их  называют  несущими
балками?),  откуда  яйца  падали  вниз  и  разбивались  вдребезги.  Наполеон
отреагировал  незамедлительно и безжалостно.  Пулярок сняли  с  довольствия.
Всякого,  кто  бросит им хотя бы  зернышко,  ждала смертная казнь. За точным
исполнением приказа  следили псы-охранники.  Курочки продержались пять дней,
после чего капитулировали и  вернулись на свои насесты. Девять из них умерли
от истощения и были похоронены в саду. По официальной версии причиной смерти
явился коксидиоз. Ничего  этого Уимпер не знал, и раз  в неделю  бакалейщик,
подъезжавший на  фургоне к  воротам фермы, исправно забирал очередную партию
яиц.
     Все  это  время  о Цицероне  не  было  ни  слуху  ни духу. Молва однако
гласила, что он  прячется не то в "Фоксвуде", не то в "Пинчфилде". Отношения
с  соседями у Наполеона несколько наладились. Тут надо сказать, что во дворе
"Скотского  уголка"  был сложен хороший выдержанный лес -- лет  десять назад
срубили буковую рощицу. Уимпер настоятельно советовал Наполеону продать лес,
тем  более  что  и  мистер Пилкингтон  и  мистер  Фредерик  выказывали  свою
заинтересованность. Наполеон никак не  мог сделать между  ними выбор. Начала
проглядывать  любопытная закономерность:  стоило ему пойти  на  сближение  с
Фредериком,  как  становилось  доподлинно  известно,  что  Цицерона укрывает
Пилкингтон, а  когда  он уже был  готов договориться с  Пилкингтоном, все  с
горечью узнавали, что, оказывается,  Цицерона с самого начала  взял под свою
защиту Фредерик.
     Однажды -- стояла  ранняя весна -- всех взбудоражило страшное открытие:
по ночам  Цицерон хозяйничает на их ферме! Это было таким потрясением, что у
животных сделалась  бессонница.  Подумать  только,  каждую  ночь,  пользуясь
темнотой, этот тать занимается вредительством у них под носом! Ворует зерно,
переворачивает ведра с  молоком,  бьет яйца, топчет  первые всходы, обдирает
клыками кору с фруктовых  деревьев. Что бы ни стряслось, виновник теперь был
известен.  Окно  ли  окажется  разбитым, водосток  ли  засорится  -- все он,
Цицерон; пропал ключ от амбара --  ясно, кто бросил его в колодец. И вот что
примечательно: животные свято верили в цицероновы козни даже после того, как
ключ  обнаруживался,  к примеру, под мешком  с пшеницей. Вдруг коровы в один
голос заявили, что, пока они спят, Цицерон выдаивает их  до последней капли.
О крысах,  доставлявших  этой  зимой много хлопот, стали  говорить,  что они
находятся в сговоре с Цицероном.
     Наполеон  назначил обстоятельное расследование преступной  деятельности
этого,  можно  сказать,  недосвина.  Окруженный  телохранителями,  он  лично
обнюхал  всю  ферму, метр  за  метром, остальные  держались  на почтительном
расстоянии. Наполеон,  обладавший особым нюхом  на врага, ткнул свой пятачок
во все углы, прочесал вдоль и поперек сарай, коровник, огород, курятник -- и
едва ли не везде уловил предательский дух. Происходило  это так: он припадал
к  земле,  делал  несколько  глубоких  вдохов  и страшным  голосом  изрекал:
"Цицерон! Его  запах!" При слове "Цицерон" у псов  шерсть вставала дыбом,  а
рычали они так, что кровь стыла в жилах.
     Животных  обуял  ужас.  Казалось,  кабан-невидимка  находится  сразу  в
нескольких местах и всюду сеет смуту разрушения.  Вечером их собрал Деловой.
Вид у него был весьма озабоченный, разговор предстоял серьезный.
     --  Товарищи!  -- выкрикнул Деловой, как-то нервно  пританцовывая.--  У
меня нет слов. Цицерон продался Фредерику, который готовится  напасть на нас
и забрать  себе нашу ферму! Цицерон у  него в наводчиках. Но это еще не все,
товарищи.  Мы  думали, козни Цицерона  объясняются  его  тщеславием и жаждой
власти. Если бы! Хотите знать  истинную причину? Цицерон прислуживал  самому
Джонсу! Он  был  его тайным  агентом! Об этом  говорят оставшиеся после него
документы, которые  мы только  что обнаружили. Это,  скажу я вам,  на многое
проливает  свет. Разве  мы не  видели своими глазами, как  он пытался  --  к
счастью,  безуспешно -- привести нас к сокрушительному поражению в Битве при
Коровнике?
     Животные  онемели.   Даже  разрушение  мельницы  померкло  перед  таким
кощунством. Они  долго молча переваривали услышанное,  и все  равно какие-то
вещи не  укладывались в голове.  Трудно было посмотреть на  прошлое  глазами
Делового, когда  они своими глазами видели, как Цицерон  возглавил Битву при
Коровнике,  как  он  личным примером  воодушевлял их  в критические минуты и
ничто,  даже  дробь,  оцарапавшая  его   спину,  не  смогло  остановить  его
наступательный  порыв.  И  при  этом  он  отстаивал  интересы  Джонса?  Даже
Работяга, приучивший  себя  не  задавать  лишних  вопросов, всем своим видом
выражал  недоумение. Он даже лег на землю,  подобрав передние копыта, закрыл
глаза и после мучительного раздумья сказал так:
     --  Я  не верю. Цицерон сражался храбро в  Битве при Коровнике.  Я  сам
видел. И разве мы не дали ему "Животную доблесть" 1-й степени?
     --  Это  была  наша  ошибка. Теперь,  когда  мы  располагаем секретными
документами, можно смело утверждать, что он рыл нам яму.
     -- А как же ранение? -- упрямо гнул свое Работяга.-- Мы все видели, как
он истекал кровью.
     --  В  этом-то  и  состояла главная  хитрость!  --  словно  обрадовался
Деловой.--  Джонс нарочно выстрелил так,  чтобы слегка его зацепить. Кстати,
Цицерон  об этом  сам пишет, и ты, товарищ,  мог бы прочесть,  как  обстояло
дело, если бы  умел читать. В  критический момент он должен был скомандовать
отступление, и поле боя осталось бы за неприятелем. И ведь он почти до конца
осуществил свой зловещий план... я вам больше скажу: он бы осуществил его до
конца,  если бы не героизм, проявленный нашим  вождем  товарищем Наполеоном.
Вспомните, как Цицерон, а  за ним и все остальные обратились в бегство, едва
во двор вступил отряд  Джонса. И  в этот миг, когда  в наших  рядах началась
паника,  когда казалось, что все  кончено,  в  этот  миг, вспомните, товарищ
Наполеон вырвался вперед и с криком "Смерть двуногим!"  вонзил клыки в ляжку
Джонса.  Разве  такое  можно   забыть?  --   Деловой  пришел  в  необычайное
возбуждение от нахлынувших воспоминаний.
     Он  обрисовал эту батальную сцену так зримо, что трудно было усомниться
в  ее  правдивости.  Тем более,  все помнили, что  действительно был момент,
когда Цицерон  обратился в бегство. И все же у Работяги оставались некоторые
сомнения.
     --  Я не верю, что Цицерон с самого  начала был предателем,-- сказал он
после  небольшого  раздумья.--  Потом  --  это  я  понимаю, но  в  Битве при
Коровнике он себя показал хорошо.
     -- Наш  вождь,-- Деловой  заговорил жестко, выделяя каждое слово,-- наш
вождь выразился  однозначно...  однозначно, я  подчеркиваю... что Цицерон  с
самого начала был тайным агентом Джонса -- задолго до Восстания.
     -- Так бы сразу и сказал,-- успокоился Работяга.-- Раз товарищ Наполеон
выразился, значит, все правильно.
     -- Вот слова истинного  патриота! -- радостно взвизгнул Деловой, однако
нельзя было не заметить, что его блестящие глазки-пуговки словно пробуравили
Работягу.  Он уже собирался уйти, но помедлил и  со значением произнес: -- Я
хочу  предупредить,  чтобы  каждый глядел в  оба. У нас есть  все  основания
предполагать, что среди нас разгуливают агенты Цицерона!
     Спустя  четыре дня, ближе к вечеру, последовал приказ всем собраться во
дворе. Когда приказ был выполнен, из  дома вышел Наполеон при двух  регалиях
(недавно  он  вручил  себе "Животную  доблесть"  обеих  степеней)  и  девяти
устрашающего   вида  телохранителях,   окружавших   его   плотным   кольцом.
Собравшиеся  притихли  и как-то даже  поджались,  словно  предчувствуя нечто
ужасное.
     Наполеон  с  пугающей  пристальностью  обвел взглядом  публику и  вдруг
пронзительно вскрикнул.  В ту же  секунду псы рванулись к  первым рядам, где
сидели поросята-"бунтовщики", вцепились мертвой хваткой каждому в ухо, и все
четверо,  визжащие  от боли  и  страха,  были  брошены  к  ногам  Наполеона.
Почувствовав кровь, псы совсем обезумели. Трое из них неожиданно  кинулись к
Работяге; битюг  своевременно поднял тяжелое  копыто, и  один пес рухнул как
куль. Прижатый копытом к  земле, он  взвыл о помощи,  двое других отбежали с
поджатыми хвостами. Работяга повернулся к Наполеону, как бы спрашивая, можно
ли раздавить наглеца или следует  даровать ему жизнь.  Наполеон нахмурился и
резким  тоном  велел  оставить пса  в покое,  после  чего тот был отпущен и,
подвывая, затрусил прочь.
     Но вот страсти улеглись. Пострадавшие поросята дрожали в ожидании своей
участи, и каждый -- от прокушенного  уха до жалкого хвостика -- был исполнен
сознания собственной вины. Это была  та самая четверка, что выступила против
отмены общих  собраний. Наполеон  призвал  их  рассказать о своей преступной
деятельности. Проявив завидную готовность, все четверо сразу выложили, что с
момента изгнания Цицерона они постоянно держали с ним связь, что они помогли
ему взорвать мельницу и уже  продумали совместный план передачи фермы в руки
Фредерика. А еще  они  рассказали,  как  однажды Цицерон  признался  им  под
большим секретом, что многие годы работает на Джонса. Когда они окончательно
саморазоблачились, "слово" взяли псы-охранники, разорвав их в клочья.
     Громовым голосом Наполеон спросил, не хочет ли еще кто-нибудь облегчить
душу.   Вперед  выступили  три  минорки,  зачинщицы   неудавшегося  бунта  в
курятнике, и признались в том, что Цицерон явился  им во сне и подговорил их
саботировать распоряжения Наполеона. Минорок  постигла та же  участь.  Затем
гусыня  созналась в  том, что припрятала шесть  колосков  во время уборочной
страды в прошлом году, а ночью съела их тайком.  Затем овца созналась в том,
что  помочилась там,  куда все  ходят  на  водопой,  причем сделала  это  по
наущению все того же Цицерона. Еще две овцы взяли на себя ответственность за
смерть старого барана,  ярого последователя Наполеона;  вдвоем  они  загнали
беднягу, прекрасно зная, что у него астма. Все покаявшиеся были разорваны на
месте. Между тем следовали новые саморазоблачения  и  новые казни,  так  что
перед Наполеоном  вскоре выросла гора  трупов, и воздух  загустел от  запаха
крови, который животные успели забыть после изгнания Джонса.
     Когда все было кончено,  поредевшие  ряды сомкнулись, и притихшая масса
двинула со двора. Животные были ошеломлены  и подавлены. Они  сами не знали,
что  их потрясло больше -- измена сородичей,  стакнувшихся с Цицероном,  или
жестокое возмездие, свершившееся  на их глазах. При старом  режиме  подобные
кровавые сцены были, разумеется, не редкость, но э т а казалась  им особенно
страшной --  они ведь разыграли  ее сами. С  тех  пор как они  избавились от
Джонса, не было случая, чтобы одно животное  убило другое. Даже крысу. И вот
все  поднялись  на  холм с наполовину  отстроенной мельницей и вдруг, словно
подчиняясь единому порыву, залегли в траве, тесно прижавшись друг к другу,--
Хрумка, Мюриэл,  Бенджамин,  коровы,  овцы,  даже куры  и утки -- все, кроме
кошки,  которая  загадочным образом исчезла за минуту до  того, как Наполеон
приказал всем собраться. Долго молчали. Работяга  -- он один, кстати, не лег
-- переминался с ноги на ногу, обмахивал бока своим длинным черным хвостом и
непроизвольно пофыркивал от недоумения. Наконец не выдержал:
     -- Не понимаю. Как такое у нас могло произойти? Подраспустились мы, вот
что. Главное сейчас --  работать еще лучше. С завтрашнего дня я встаю на час
раньше.
     И он  тяжело затрусил в направлении карьера. Там он погрузил на тележку
куски  известняка, вдвое против обычного,  и, пока не  дотащил этот груз  до
мельницы, спать не ушел.
     Хрумка  лежала  в   середке,  стиснутая  безмолвной  массой.  С   холма
открывался  прекрасный  вид. Вся  ферма лежала как  на  ладони  -- пастбище,
тянущееся  до  самого  большака,  сочный луг,  рощица,  водопой,  поля,  где
зеленела молодая пшеница, красные крыши хозяйственных построек, над которыми
курился  дымок.  Погожий весенний день  клонился к  закату. Прощальные  лучи
солнца  золотили траву  и  начинающие оживать зеленые изгороди. Никогда  еще
ферма не казалась столь желанной... хотя разве она им не принадлежала вся до
последнего кустика? От этой красоты у  Хрумки  навернулись  слезы на  глаза.
Если бы  она могла облечь  в  слова свои  мысли, она бы сказала: нет,  не  к
террору  и  кровавой резне устремлялись их помыслы в  ту  незабываемую ночь,
когда  речь старого  Майора зажгла в их сердцах пламя Восстания. Не об  этом
они мечтали, вступая на путь борьбы с тиранией человека. И если бы ее сейчас
спросили, как она себе представляла будущее,  ответ  был бы, наверно, таким:
общество, где животным  неведом голод и  удары кнута, где все равны и каждый
трудится  в меру отпущенных  ему сил, где сильные оберегают слабых, как  это
некогда сделала она, огородив передней ногой  заблудших утят.  Но  почему-то
пришли совсем другие времена -- когда все боятся говорить, что думают, когда
каждый их шаг контролируют свирепые псы,  когда на твоих глазах они рвут  на
части твоих товарищей, сознавшихся в каких-то невероятных преступлениях. При
этом  мысли о  бунте или  хотя  бы  о протесте  не  было у  Хрумки.  Она  не
сомневалась в том, что их нынешняя жизнь,  при всех  ее минусах, не шла ни в
какое  сравнение  с временами  Джонса  и что  не  было  задачи  важнее,  чем
воспрепятствовать  возвращению  человека.  Что бы ни случилось, она сохранит
верность идеалам и самому товарищу Наполеону, будет работать не жалея  сил и
выполнять приказы. И тем не менее не об этом  они мечтали, не  во имя  этого
трудились. Нет, не во имя этого  они  строили Мельницу и  выходили  под пули
Джонса. Вот о чем думала Хрумка, не умея облечь свои мысли в слова.
     И тогда  она запела "Скот  домашний, скот  бесправный",  чтобы хоть так
излить свою душу. Лежавшие рядом животные подхватили песню и спели ее подряд
три раза, как никогда еще не пели,-- медленно и печально.
     Только они закончили, как в сопровождении охраны подошел Деловой. Мысль
государственной  важности  отражалась  на  его  челе.  Специальным  декретом
Наполеона, сказал  он, песня  "Скот домашний,  скот бесправный"  отменяется,
всякий, кто будет ее исполнять, ответит перед законом.
     Сообщение вызвало ропот недовольства.
     -- Почему отменяется? -- вскричала Мюриэл.
     -- Нецелесообразно,-- сухо ответил Деловой.-- Песня  звучала актуально,
пока   цели,   провозглашенные  Восстанием,  не  были  достигнуты.  Сегодня,
товарищи, мы уничтожили  предателей и тем самым поставили точку.  Все враги,
как внешние, так и внутренние, ликвидированы. Песня выражала нашу вековечную
мечту   о  построении  светлого  будущего.   Светлое   будущее  построено,--
следовательно, песня изжила себя.
     Как ни напуганы были  животные,  кое-кто уже готов был возмутиться,  но
тут овцы грянули свое коронное  "Четыре ноги  хорошо,  две  ноги плохо" и не
умолкали до тех пор, пока из протестующих не вышел весь запал.
     Так с песней было покончено. Правда,  вместо нее Шибздик сочинил новую,
начинавшуюся так:
     Свой уголок убрали мы цветами
     И лакомимся все созревшими плодами.
     Каждое  воскресенье  после  подъема  флага  животные  теперь  исполняли
сочинение  Шибздика,  но ни слова,  ни  музыка, по большому счету,  не могли
никого удовлетворить.



     Несколько дней животные не могли  прийти в себя после кровавой бойни, а
когда немного  успокоились,  в памяти  вдруг возникла  --  во  всяком случае
забрезжила шестая  заповедь:  "Не убивай себе подобного". Напомнить о  ней в
присутствии сниньи или псов-охранников никто бы не рискнул, но все же трудно
было отделаться от мысли, что состоявшаяся экзекуция не очень-то согласуется
с тем, что когда-то было декларировано. Хрумка попросила Бенджамина прочесть
ей вслух шестую заповедь, но осел в  "эти дела" принципиально не вмешивался,
пришлось обратиться к Мюриэл. Козочка прочла: "Не убивай себе подобного  без
повода". Странно,  последние  два  слова как-то  не  отложились ни у  кого в
памяти.  Но, главное, заповедь  не  была нарушена: тайные сообщники Цицерона
дали серьезный повод к расправе.
     Если  животным и раньше было не до отдыха,  то теперь стало и  вовсе не
продыхнуть.  Чего  стоила  одна  мельница  с  крепостными  стенами,  которую
следовало  построить в жесткие сроки, а ведь еще была повседневная работа на
ферме. Порой  у  животных  возникало  такое ощущение,  что,  по  сравнению с
временами Джонса,  работы  прибавилось,  а  еды убавилось.  По  воскресеньям
Деловой раскладывал перед собой этакую простыню и, прижав ее копытцем, сыпал
цифрами, которые неопровержимо  доказывали, что производство  тех  или  иных
продуктов возросло, соответственно, на двести, триста или пятьсот процентов.
У животных не было  оснований ему не верить, тем более что подробности жизни
при старом режиме уже несколько подзабылись. Но,  вообще говоря, никто бы не
отказался, если бы цифр было чуть меньше, а еды чуть больше.
     Все    приказы   исходили   от   Делового   или   какой-нибудь   другой
высокопоставленной свиньи. Наполеон показывался на публике  не чаще, чем раз
в две недели. В его свиту теперь входили не только телохранители, но также и
черный  петел,  вышагивавший впереди  и  громким кукареканием  возвещавший о
намерении патрона обратиться  с  речью к  массам.  Рассказывали,  что  живет
Наполеон особняком от всех и что еду ему подают самые доверенные псы, причем
исключительно  на столовом  сервизе  "Королевские скачки".  Из  специального
сообщения все узнали, что ружье  отныне будет стрелять также в день рождения
Наполеона.
     Впрочем,  так  его  теперь никто не  называл.  Официально говорили "наш
вождь  товарищ  Наполеон", но  неистощимые на  выдумки свиньи изобретали все
новые  и новые  титулы:  Отец всех животных, Гроза  человечества, Кабаньеро,
Защитник овец, Друг  утят  и проч. и  проч. У Делового  ручьями текли слезы,
когда   он  рассказывал   о  мудрости  Наполеона,  о  его  добром  сердце  и
безграничной любви ко всем животным, особенно к тем несчастным, что живут на
других  фермах в рабстве и во мраке невежества.  Как-то  само собой вошло  в
привычку приписывать Наполеону любое свершение и вообще любую радость. Можно
было  услышать, как одна курица говорит другой: "Под  руководством  любимого
вождя я  снесла пять яиц за  шесть  дней", или  как две коровы восклицают на
водопое: "Спасибо  товарищу Наполеону  за нашу  чистую воду!"  Общие чувства
хорошо выразил Шибздик, сочинивший следующий гимн:

     Наш вождь и учитель,
     Детей попечитель,
     Надежный хранитель лесов и полей!
     Зимою и летом
     Тобою согреты,
     Ты стал нашим светом,
     Свинья из свиней!

     Довольно в кормушке
     Овса и болтушки,
     Коню и несушке живется сытней.
     Пусть знают соседи,
     От скотниц до леди:
     Ведет нас к победе
     Свинья из свиней!

     Любой поросенок.
     Пусть мало силенок.
     Стремится с пеленок кричать посильней:
     "За свинскую эру!
     За новую веру!
     Ура Кабаньеро,
     Свинье из свиней!"

     Наполеону  сочинение  понравилось, и  он велел написать  текст на стене
большого сарая, противоположной той, где были начертаны  семь заповедей. Над
гимном Деловой запечатлел в профиль Отца всех животных.
     Между   тем  Наполеон   через   Уимпера   вел  сложные   переговоры   с
соседями-фермерами,  а  лес  лежал  непроданный.  Фредерик проявлял  большую
заинтересованность,  но не давал настоящую цену. Кроме того,  опять поползли
слухи,  что Фредерик хочет прибрать к  рукам "Скотский  уголок" и  разрушить
ненавистную ему мельницу. То-то  он  продолжал укрывать у себя  Цицерона.  В
середине лета  тревожное  известие  всколыхнуло ферму: три несушки заявили о
том,  что по наущению  Цицерона они собирались  отравить Лучшего друга птиц.
Несушек казнили  на  месте,  а  что  касается  Лучшего  друга птиц, то  были
предприняты  дополнительные  меры  по  его  охране. Ночной  покой  Наполеона
оберегали  четыре  пса,  располагавшиеся  так,  чтобы  ни  с  одной  стороны
невозможно  было приблизиться  к кровати,  а  молоденькая  хрюшка  по кличке
Розанчик снимала пробу с приготовленных для него кушаний, поскольку в каждом
мог быть яд.
     Однажды   животным   объявили,   что   Наполеон  продает  лес   мистеру
Пилкингтону;  он намерен также  осуществлять на  долгосрочной  основе  обмен
натуральными продуктами между "Скотским уголком" и "Фоксвудом". За последнее
время отношения  у Наполеона с Пилкингтоном,  хотя и через посредника, стали
почти дружескими.  Для  животных  Пилкиштон был прежде всего человек  и  уже
потому не заслуживал доверия, но  уж лучше, считали  они,  иметь дело с ним,
чем с Фредериком, вызывавшим  у них смешанное чувство страха и ненависти. По
мере того как строительство ветряной мельницы близилось  к завершению, слухи
о  готовящемся  предательском  ударе становились все более  тревожными.  Как
будто Фредерик  уже поставил под ружье  двадцать  человек, а  также подкупил
магистрат и  полицию, с тем чтобы власти  не задавали лишних вопросов, когда
он  заявит  свои  права на  "Скотский  уголок".  Страшные  просачивались  из
"Пинчфилда" истории  о том, как Фредерик истязает домашний скот. Он насмерть
засек  кнутом  старую  конягу, морил голодом коров, он заживо  сжег  в  печи
собаку, а по вечерам забавлялся петушиными боями, предварительно привязав  к
шпорам  сражающихся  обломки  бритвенных  лезвий.  У  обитателей  "Скотского
уголка" кровь вскипала  в  жилах,  когда  они слышали,  как обращаются  с их
товарищами,  у них давно чесались ноги  напасть всем стадом на  "Пинчфилд" и
освободить своих  собратьев,  но  Деловой предостерегал их от насильственных
действий,  призывая  всецело   положиться   на  мудрого  стратега   товарища
Наполеона.
     Словом,  все  имели зуб  на Фредерика -- даже те, кто зубов  не имел. В
одно из воскресений  Наполеон пожаловал  в  большой сарай. Фредерику, сказал
он, не  видать нашего леса, как своих ушей;  мы не опустимся, сказал он,  до
разговора с таким  отребьем! Голубям,  этим разносчикам правды  о Восстании,
было строго-настрого  приказано  облетать  стороной  "Пинчфилд",  а  прежний
призыв "Смерть человеку!" изменить на "Смерть Фредерику!".
     Ближе  к  осени  обнаружилось   новое  подтверждение  гнусным  проискам
Цицерона.  Пшеничное поле заросло сорняками, чему сразу  отыскалась причина:
весной  во время одного  из своих ночных  визитов  Цицерон  смешал  посевной
материал с семенами растений-вредителей. Гусак, помогавший  Цицерону  в  его
гнусной диверсии,  сам сознался  в этом Деловому,  после чего покончил жизнь
самоубийством,  проглотив ягоды  паслена.  Цицерон, как неожиданно  для себя
узнали животные,  оказывается, никогда не получал медали "Животная доблесть"
1-й степени. Это была  красивая легенда, которую он  сам распространил после
Битвы при Коровнике. В  действительности же его не  только не представляли к
награде, но, наоборот, вынесли ему порицание за проявленную в  бою трусость.
И вновь  животные  были  озадачены столь крутым поворотом,  и вновь  Деловой
сумел им доказать, что их подвела память.
     В  начале  осени   ценой   колоссальных,   неимоверных  усилий  --  ибо
одновременно  требовалось  убрать урожай --  мельница  была  построена.  Еще
предстояло завезти оборудование, о чем сейчас хлопотал  Уимпер, но ветряк --
вот он! -- стоял готовенький.  Невзирая на тысячи осложнений,  на отсутствие
опыта и примитивные орудия труда,  на  невезение, на вредительство Цицерона,
работа была  закончена в срок, день в  день! Усталые,  но довольные животные
долго  ходили  вокруг  ветряного чуда,  казавшегося им  еще прекраснее,  чем
предыдущее. Одни  только стены чего стоили.  Теперь их  возьмешь  разве  что
динамитом! Сколько же труда было  положено, сколько  препятствий преодолено,
зато  теперь  будет  не  жизнь,  а малина: мельничные крылья сами  вертятся,
динамо-машина сама крутится... от этих мыслей усталость как хвостом снимало,
животные резвились словно дети, визжа от радости. Сам  Наполеон в  окружении
свиты посетил  готовый  объект и поздравил  всех со знаменательным  событием
присвоением мельнице его, Наполеона, имени.
     Спустя два дня животных в экстренном порядке собрали  в сарае. Как гром
среди ясного неба прозвучало сообщение, что  лес продан Фредерику. Завтра он
начнет его вывозить. Оказывается, все  это  время, пока развивалась и крепла
дружба с Пилкингтоном, Наполеон по тайным каналам вел интенсивные переговоры
с Фредериком.
     В  тот  же день  отношения  с  "Фоксвудом"  были разорваны  и  в  адрес
Пилкингтона  направлена нота  оскорбительного  содержания.  Голуби  получили
строжайший наказ облетать  стороной "Фоксвуд", а  призыв "Смерть Фредерику!"
изменить   на  "Смерть   Пилкингтону!".   Наполеон   заверил  животных,  что
готовящееся,  якобы, нападение на "Скотский уголок"  не  более  чем  досужий
вымысел, а все эти россказни о небывалой жестокости Фредерика ломаного гроша
не стоят.  Скорее всего,  подобные  слухи распускали  Цицерон и  его агенты.
Кстати,  Цицерон сейчас  не прячется в  "Пинчфилде" и, если  уж на то пошло,
никогда  там  не прятался,  на  самом  деле все эти  годы  живет-поживает  в
"Фоксвуде" в роскошных условиях, на всем готовеньком.
     Изощренное хитроумие Наполеона привело даже пожилых  свиней в поросячий
восторг.  Всячески  демонстрируя  свое благорасположение  к Пилкингтону,  он
вынудил Фредерика поднять цену за лес на  двенадцать фунтов. Но это еще что!
Главная хитрость, пояснил Деловой,  состоит  в том, что Наполеон не доверяет
до  конца  никому,  даже  Фредерику. Тот хотел было  заплатить  за  лес  так
называемым  чеком,  который,  насколько можно судить,  есть не что иное, как
бумажка с обещанием выдать определенную сумму. Но товарищу Наполеону палец в
рот  не  клади! Он потребовал живые деньги пятифунтовыми  банкнотами, причем
вперед, до того как будет  вывезен лес. Так вот, деньги уже уплачены, и этой
суммы хватит на то, чтобы приобрести необходимое оборудование для мельницы.
     Лес был  вывезен с быстротой, достойной удивления. И вот животных снова
пригласили в сарай  -- взглянуть на  живые  деньги. На возвышении,  утопая в
соломе, возлежал сияющий Наполеон (сиял  он сам, сияли начищенные медали), а
рядом, на  блюде китайского фарфора, аккуратной  стопкой возлежали дензнаки.
Животные медленно  проходили мимо денег,  и  каждое успевало  в  полпой мере
насладиться редким  зрелищем.  Работяга даже  обнюхал  банкноты,  и  они  --
беленькие, невесомые всколыхнулись, зашуршали.
     А три дня спустя разразилась буря. Бледный как полотно  Уимпер подлетел
к дому на своем велосипеде, не глядя бросил его на землю и быстро скрылся за
дверью.  Через  минуту  из апартаментов Наполеона донесся поистине  звериный
рев. Ошеломляющее известие, словно пожар, мгновенно распространилось по всей
ферме. Банкноты были -- поддельные! Лес достался Фредерику даром!
     Наполеон  протрубил  общий сбор и громовым  голосом  зачитал  Фредерику
смертный  приговор. Животные  сварят его  живьем  разумеется, когда схватят.
После  такого  вероломства,  предупредил   Наполеон,  следует  ждать  самого
худшего.  В  любую  минуту Фредерик  и  его  люди  могут  осуществить  давно
вынашиваемый план  напасть на  "Скотский уголок". На этот  случай  у каждого
входа  и выхода были  выставлены часовые. Четверку голубей  срочно послали в
"Фоксвуд"   с   мирным  посланием  в  надежде  восстановить  с  Пилкингтоном
добрососедские отношения.
     Наутро ферма подверглась  нападению.  Все завтракали, когда  примчались
дозорные с криками, что  Фредерик и  его команда вломились в главные ворота.
Животные  смело  атаковали противника, но  до успеха,  сопутствовавшего им в
Битве при Коровнике, было далеко. Им противостояли пятнадцать мужчин, многие
были  вооружены и,  едва сблизившись,  открыли огонь.  Оглушительная пальба,
свист  дроби  --  все  это  внесло  смятение  в  ряды  животных,  и, как  ни
подбадривали  их  Наполеон  и  Работяга,  они  отступили.  Появились  первые
раненые.   Животные   укрылись  в  хозяйственных   постройках  и   осторожно
выглядывали из  щелей. Весь огромный выгон вместе с  мельницей  был  в руках
врага.  Даже  Наполеон  приуныл,  хвостик у  него  напрягся и как-то  нервно
подергивался. Он молча расхаживал взад-вперед, тоскливо поглядывая в сторону
"Фоксвуда". Эх, если бы Пилкингтон  пришел им  на  подмогу...  Тут  как  раз
вернулась четверка голубей с ответным посланием. На клочке бумаги Пилкингтон
карандашом нацарапал: "За что боролись, на то
     и напоролись".
     Между тем  отряд Фредерика остановился перед ветряком.  У двоих в руках
появились ломик и кувалда. Животные в ужасе  загудели. Сейчас начнут крушить
их чудо-мельницу!
     -- Ничего у  них не  выйдет,  вскричал Наполеон.  --  Наши стены  самые
толстые в мире -- за неделю не сломаешь! Без паники, товарищи!
     Двое, вооруженные ломиком  и кувалдой, делали  пробоину  в  фундаменте.
Бенджамин, пристально следивший за каждым  их движением, покивал  со знанием
дела:
     -- Ну-ну. Еще не поняли? Сейчас они туда заложат взрывчатку.
     При  всем трагизме  положения  надо было ждать  --  выйти из укрытий не
представлялось  возможным. Через несколько  минут, люди Фредерика  бросились
врассыпную.  Раздался  оглушительный взрыв. Голубей  с  крыш  словно  сдуло;
остальные, ислючая одного  Наполеона,  зарылись в  солому.  Когда все  снова
поднялись, над землей висело огромное  черное облако, его медленно  относило
ветром в сторону. Мельница была стерта с лица земли!
     И тут животные словно воспрянули духом. Владевшие  ими страх и отчаяние
уступили место ярости при виде такого вопиющего, варварского акта. Праведная
месть, переполнявшая сердца, вылилась в мощный рев, от которого содрогнулись
стены. Не дожидаясь приказа,  животные  лавиной  хлынули  на врага. Ружейная
дробь секла  их,  как сильный град, но ничто уже не могло их остановить. Это
была  жестокая  кровавая битва.  Люди  не  жалели зарядов, а  когда дошло до
ближнего боя, в ход были пущены дубинки и тяжелые сапоги. Три овцы, корова и
два гусака пали бездыханными, раненых же было не  счесть.  Даже у Наполеона,
руководившего  сражением из глубокого  тыла,  срезало кончик хвоста. В стане
противника тоже не обошлось без потерь. Троим разбил голову Работяга  своими
копытами, одному корова  пропорола  рогами  живот,  еще один, имевший дело с
Джесси и Бесси, остался, можно сказать, без штанов. Когда же все девять псов
из  наполеоновской  охраны,  совершив по  его  указанию фланговый  обход под
прикрытием  зеленой  изгороди, неожиданно  выскочили с  бешеным лаем,  людей
охватила  паника:  им  грозило  окружение.   Фредерик  закричал,  что   надо
отступать,  пока  не  отрезан путь  назад, и трусливо  обратился  в бегство.
Животные гнали их через все поле и наддали  несколько раз напоследок, прежде
чем те успели продраться сквозь колючую изгородь.
     Победа досталась  дорогой ценой. Измученные, истекающие кровью животные
заковыляли обратно. При  виде павших товарищей у многих наворачивались слезы
на  глаза.  В  скорбном  молчании постояли на том месте,  где  еще час назад
возвышалась мельница. Что от  нее осталось? Что осталось от вложенного в нее
труда? Даже фундамент был разрушен, а камни -- где они? Их разметало ударной
волной. От мельницы осталось одно воспоминание.
     У входа на ферму животных встретил Деловой, неизвестно  где пропадавший
во  время  сражения. Он  разлетелся  им  навстречу  весь сияющий,  с ликующе
задранным хвостиком. Со стороны хоздвора вдруг бабахнуло ружье.
     --Зачем это? -- удивился Работяга.
     --В честь нашей победы! -- воскликнул Деловой.
     --Какой еще победы?
     Вид у Работяги был плачевный: колени кровоточили, одно копыто треснуло,
в задней ноге засело с десяток дробинок, еще и подкова к тому же потерялась.
     --Товарищ,  как  ты можешь!  --  возмутился Деловой.  --  Разве  мы  не
очистили от врага  эту  землю,  священную  землю, на  которой  паслись  наши
предки?
     -- Мельница погибла, два года труда погибло,-- гнул свое Работяга.
     -- Эко дело! Новую  построим. А захотим -- шесть  таких  построим.  Ты,
товарищ, недооцениваешь  историческое  значение  нашей  победы.  Враг  хотел
превратить  нас в  скотов, но товарищ Наполеон дал  достойный  отпор.  Мы не
позволили себя поработить.
     -- Значит, мы теперь не скот? -- спросил Работяга.
     -- Скот,--  подтвердил Деловой, -- и это высокое звание мы  отстояли  в
смертельном бою.
     Животные,  прихрамывая,  входили во двор. У  Работяги  мучительно  ныла
нога, в которой  засели дробинки. Он представлял себе,  какого  адова  труда
потребует  полное  восстановление мельницы,  и мысленно уже  проделывал  эту
работу, но, кажется, впервые задумался он о том, что ему, ни много  ни мало,
одиннадцать годков, еще год-другой -- и конец.
     Но стоило животным увидеть реющее на флагштоке зеленое знамя, стоило им
услышать семь ружейных залпов в  свою  честь и хвалебную речь Наполеона, как
они начали укрепляться  в мысли,  что они и  впрямь одержали великую победу.
Похороны  павших  прошли торжественно.  Работяга и  Хрумка  тянули  подводу,
служившую катафалком, а за ней следовала траурная процессия во главе с самим
Наполеоном.  Два дня праздновали победу. Много было песен, речей и пальбы из
ружья, каждому  животному выдали по  яблоку (собакам -- по три  лепешки),  а
птицам  -- по две меры  зерна. Было объявлено, что сражение войдет в историю
под названием Битва  за  Мельницу  и что  учреждена  боевая награда -- орден
Зеленого Знамени, который товарищ Наполеон вручил себе лично. Среди торжеств
как-то забылась неприятная история с банкнотами.
     Вскоре кто-то из свиней обнаружил в подвалах ящик виски. Видимо, первый
осмотр усадьбы  был недостаточно тщательным. Вечером в доме зазвучали песни,
среди  которых  животные к своему  удивлению услышали  "Скот домашний,  скот
бесправный".  Около  половины десятого  их  ждал  новый  сюрприз: во  двор с
черного хода вышел Наполеон  в котелке мистера Джонса и, сделав резвый круг,
снова скрылся  за дверью. Все утро в доме царила гробовая тишина. Свиньи  не
подавали признаков жизни. В девять перед  животными предстал Деловой: каждый
шаг давался  ему с большим трудом, вообще он был какой-то смурной  -- взгляд
мутный, хвост опущен, рыло оплывшее. Он созвал  всех обитателей фермы, чтобы
сообщить им страшное известие: товарищ Наполеон умирает.
     Горестный вопль вырвался из сотни глоток. Перед домом положили солому и
даже после этого ходили  на  цыпочках. Со слезами  на глазах все  спрашивали
друг друга, как  они будут жить, если  что-нибудь случится с любимым вождем.
Пронесся  слух,  что  Цицерон  все  же  исхитрился  отравить  пищу  товарища
Наполеона.  В одиннадцать Деловой  вышел с новым сообщением -- уходя от нас,
товарищ  Наполеон издал свой последний  декрет: за употребление алкоголя  --
смертная казнь.
     К  вечеру, однако, состояние  вождя  несколько улучшилось; на следующее
утро  было официально объявлено, что опасность  миновала.  Уже  в  этот день
Наполеон занялся важнейшими  делами. А днем позже  стало  известно,  что  он
поручил   Уимперу   приобрести   в   городе   специальную    литературу   по
самогоноварению. Спустя неделю от отдал приказ  распахать  участок,  который
отводился ранее  под выгон для будущих пенсионеров.  Это оправдывалось  тем,
что  пастбище, якобы, истощено и будет наново засеиваться  травой, но вскоре
все узнали о намерении Наполеона посеять там ячмень.
     Об эту пору  произошел странный инцидент, никто так толком  и не понял,
что случилось.  Однажды около полуночи во дворе  раздался громкий треск, все
повыскакивали  из своих  угонов. Ночь  была  лунная.  Возле большого сарая у
торцовой  стены, где  красовались семь заповедей, лежала на земле приставная
лестница,  сломавшаяся  посередине.  Рядом   в  некоторой  прострации  лежал
Деловой, и здесь же валялись  фонарь, малярная кисть и  перевернутое ведро с
белой масляной краской. Псы  мгновенно взяли Делового в кольцо и, как только
он сумел  встать  на  ноги, препроводили  его  в дом. Животные ровным счетом
ничего  не поняли, но старый Бенджамин со знанием дела покачал головой, хотя
и не произнес ни слова.
     Когда через какое-то время козочка Мюриэл решила  освежить в памяти все
заповеди,  неожиданно выяснилось,  что  память  в  очередной раз подвела ее.
Впрочем, не одна Мюриэл  помнила пятую заповедь  в таком виде: "Не пей".  Но
было, оказывается,  еще слово,  которое напрочь  вылетело у всех  из головы.
По-настоящему пятая заповедь звучала так: "Не пей лишку".



     Долго не заживало у Работяги треснувшее копыто. На следующий же день по
окончании торжеств  началось восстановление мельницы. Битюг первым включился
в работу и ни разу --  для  него  это было делом чести -- не подал виду, что
ему больно. Лишь  вечером, оставшись наедине  с Хрумкой, он признавался, как
он страдает. Хрумка лечила его копыто  травами, которые  она  предварительно
пережевывала. Вместе  с Бенджамином она  уговаривала Работягу поберечь себя.
"Смотри, надорвешься", -- часто повторяла Хрумка, но все впустую. У Работяги
была одна мечта -- довести дело до конца, прежде чем он уйдет на заслуженный
отдых.
     В свое время, когда животные принимали законы, был определен пенсионный
возраст: для лошадей и свиней --  двенадцать лет, для коров -- четырнадцать,
для собак --  девять, для овец --  семь, для кур и гусей  --  пять. Тогда же
было назначено  вполне приличное обеспечение по старости. Пока  еще никто не
достиг   критического   возраста,   однако   все   эти   вопросы   постоянно
муссировались. После того  как  прилегающий к саду участок засеяли  ячменем,
стали поговаривать о том, что  взамен будет огорожена часть пастбища. Каждая
лошадь могла рассчитывать на пять мер овса в день  летом и мешок сена зимой,
плюс морковка или яблочко  по праздникам.  Работяге должно было  исполниться
двенадцать лет следующей осенью.
     А пока  жизнь  не  баловала. Зима опять выдалась  холодная,  запасов же
съестного  было едва  ли не меньше. В очередной  раз  всем (кроме  свиней  и
псов-охранников)  урезали   пайки.  Жесткая  уравниловка,  пояснил  Деловой,
противоречит  принципам  анимализма. Вообще он  с легкостью  доказал,  сколь
обманчиво  впечатление, будто еды  не хватает.  Даже с  учетом  упорядочения
дневной нормы (Деловой  предпочитал говорить  "упорядочение" вместо режущего
ухо  "сокращения")  с  продовольствием дело  обстояло  много лучше,  чем  во
времена  Джонса.  Своим  пронзительным  голосом  он зачитывал  скороговоркой
длинный перечень цифр, неопровержимо свидетельствовавших о том, что теперь у
них больше овса и сена и кормовой свеклы, что рабочий день стал короче, вода
вкуснее  и чище,  что  детская смертность уменьшилась,  а  продолжительность
жизни  увеличилась, что соломы в стойлах прибавилось  и блохи уже не так  им
докучают, как прежде. Животные охотно соглашались. Отчасти еще и потому, что
времена  Джонса, как  и  он  сам, почти  не  сохранились в  их  памяти.  Они
понимали, что их жизнь тяжела и беспросветна, что они  холодают и  голодают,
что кроме работы  и короткого  сна ничего-то им неведомо. Но, конечно, тогда
было гораздо  хуже. Очень хотелось  в это верить. Тем более, что  тогда  они
были  подневольными, а нынче  свободными,  "чувствуете разницу?" бил в  одну
точку Деловой.
     На  ферме появилось много лишних ртов.  Осенью опоросились сразу четыре
свиньи, а  это означало дополнительно  тридцать  одно рыло. Помет  был  весь
пегий.  Кроме  Наполеона других производителей  па ферме не  было, вопрос об
отцовстве решался однозначно. Уже планировалось  купить  кирпичи и доски для
строительства поросячьей школы, а пока малыши брали первые уроки на кухне, и
занимался  с ними  сам  Наполеон. Для детских игр им  отвели фруктовый  сад,
наказав держаться  подальше от прочих  юных отпрысков. Тогда  же вышел указ,
что, если свинья столкнется с кем-либо на узкой  дорожке,  всякий  встречный
обязан ее пропустить. И  еще был указ: всем свиньям, независимо от  чинов  и
званий, разрешалось по воскресеньям повязывать на хвостике зеленый бант.
     Урожай в этом году  оказался неплохой,  тем  не менее  с финансами было
туго. А ведь еще нужны  деньги на стройматериалы для школы и на оборудование
для очередной мельницы. Постоянно требовались в доме  свечи и керосин, сахар
для  вождя (остальным  свиньям возбранялось  употреблять  его  во  избежание
ожирения),  требовались  различные  инструменты,   гвозди,  веревки,  уголь,
проволока,  металлический лом,  мука для  собачьих лепешек. Пришлось продать
копну сена  и часть урожая картофеля, а продажу яиц довести до шести сотен в
неделю, так что высиженных цыплят едва хватило для сохранения куриного рода.
Урезанные в декабре пайки в  феврале  опять  урезали, для экономии  керосина
запретили зажигать фонари в стойлах. Только свиньи, похоже, ни в чем себе не
отказывали -- вон какие нагуляли бока!
     Однажды  --  февраль  был  на  исходе по  ферме распространился  густой
горячий дразнящий запах, доселе неведомый животным: он исходил из пивоварни,
бездействовавшей при  Джонсе. Кто-то сказал, что  такой  запах бывает, когда
варят ячмень. Животные жадно втягивали ноздрями воздух, гадая, уж не готовят
ли им на ужин теплую мешанку.  Нет, мешанки они не дождались, зато наутро, в
воскресенье, им объявили, что отныне весь ячмень забирается в пользу свиней;
уже и поле было засеяно, что за фруктовым садом. А вскоре просочились слухи:
каждая свинья получает теперь в день кружку пива, а Наполеон -- две, но даже
не  эти   две  кружки  поразили  воображение  животных,   сколько  эффектная
подробность,  что  вождю подают хлебово  в  супнице  из сервиза "Королевские
скачки".
     Что там говорить, жизнь  обитателей  "Скотского уголка"  не была усеяна
розами, но разве все тяготы не  компенсировались, хотя бы отчасти, возросшим
чувством собственного достоинства? Когда они пели столько песен, произносили
столько речей, участвовали  в стольких маршах?  Наполеон распорядился, чтобы
раз в неделю проводилась стихийная демонстрация в честь побед и свершений. В
назначенное  время  животные  прекращали  работу  и,  построившись  в боевую
колонну, дружно, в ногу шагали по лугам и полям, из конца в конец,-- впереди
свиньи, за ними лошади,  коровы, овцы  и наконец домашняя птица.  Возглавлял
шествие  Наполеонов глашатай, черный петел, а справа  и  слева располагались
псы-охранники. Работяга  и Хрумка всегда  несли знамя,  на зеленом полотнище
которого, поверх рогов и копыт,  было начертано: "Да здравствует Наполеон!".
После  стихийной   демонстрации   так   же   стихийно   произносились   оды,
прославлявшие  товарища  Кабаньеро,  Деловой  приводил  последнюю  сводку  о
продуктовом  изобилии,  при  случае  палили  из  ружья.  Самыми  охочими  до
стихийных демонстраций были овцы, и  стоило только кому-то забрюзжать (среди
своих,  разумеется),  что-де  это  напрасная  трата  времени,  мол-де, зазря
мерзнем, как  овцы  принимались скандировать: "Четыре ноги хорошо, две  ноги
плохо!"  Потом, кстати,  многие даже полюбили  эти  мероприятия.  Когда тебе
напоминают о том, что ты сам себе хозяин и работаешь исключительно  на себя,
согласитесь,  это  действует  чрезвычайно благотворно.  Песни  и праздничные
шествия, впечатляющие цифры Делового и ружейный салют, оптимистический голос
петела  и торжественный подъем  флага -- все  это, несомненно, отвлекало  от
мыслей, что в брюхе пусто... по крайней мере на время.
     В апреле "Скотский уголок" был  провозглашен республикой и встал вопрос
об  избрании   президента.  Кандидатура  Наполеона  была  единственной,  что
способствовало стопроцентному  успеху  выборной  кампании.  В эти  дни опять
заговорили  о Цицероне:  обнаружились новые  документы,  изобличающие  его в
пособничестве Джонсу. До сих пор считалось, что он  только замышлял привести
животных  к поражению в  Битве  при Коровнике,  но, оказывается,  он открыто
сражался на стороне врага. По сути он возглавил вражеское войско и повел его
в  бой с  криком  "Бей скотов!". Что касается Цицероновых ран  (кое-кто  еще
помнил, как они кровоточили), то их оставили клыки Наполеона.
     В середине лета вдруг объявился ворон Моисей,  о  котором несколько лет
ничего не было слышно. Годы его не изменили, он все так же бил баклуши и мог
часами  разглагольствовать  о   Елинесейских   полях.  Облюбовав  пенек,  он
по-ораторски  отставлял крыло  и  начинал  говорить,  даже  если  перед  ним
находился всего один слушатель. "Там,-- значительно произносил он, показывая
клювом наверх, там, за этой черной тучей, раскинулись  Елинесейские  поля --
благодатный  край, где мы  забудем  само слово „труд"..."  Моисей  как
будто  даже  залетал  пару  раз  в  эти  заоблачные  выси   и  воочию  видел
вечнозеленые пастбища, и  соцветия из льняного жмыха, и удивительные цветы с
сахарными головками.  Многие ему верили.  Если  в земной жизни им выпало изо
дня в день работать и недоедать, разве не должен где-то  существовать другой
мир,  где все устроено лучше и справедливее? Отношение свиней  к Моисею было
несколько двусмысленным. Публично шельмуя ворона как лжеца, они, однако,  не
только  не прогнали его с фермы, но  еще  и поставили  этого бездельника  на
довольствие 3 кружки пива в день.
     Когда  копыто у  Работяги  зажило, он  стал  выполнять свои обязанности
тяжеловоза с удвоенным рвением.  Надо сказать, все, даже гуси и куры, пахали
весь этот  год, как  лошади. К повседневным заботам  и  необходимости  опять
восстанавливать мельницу  добавилось строительство поросячьей школы, начатое
в марте. Тяжело, конечно, на пустой желудок таскать известняковые глыбы,  но
Работяга держался.  Внешне он никак не показывал, что сила у него уже не та.
Если  его  что и выдавало, так  это  кожа,  потерявшая  свой блеск, да  еще,
пожалуй,  круп, уже не казавшийся  столь  мощным. Многие  говорили: "Ничего,
весной доберет",  но  прошла весна, а  Работяга  так и не восстановил  былые
кондиции.  Когда  он  невероятным  усилием  вытаскивал из  карьера  особенно
крупную глыбу, со стороны казалось, что, если бы не эта истовая  вера, он бы
давно рухнул бездыханный. В такие минуты по его  губам  можно было прочесть:
"Работать  еще  лучше";  на  большее  не  хватало  сил.  И  снова  Хрумка  с
Бенджамином  уговаривали его поберечь  себя, и  снова  он  не внимал  голосу
разума. Накануне своего  двенадцатилетия он думал  лишь об  одном --  как бы
побольше заготовить известняка.
     Однажды под вечер вдруг пронесся слух  -- что-то случилось с Работягой,
который в одиночку таскал камни для мельницы. Слух  очень быстро подтвердили
голуби: "Он упал! Он лежит на боку и не может подняться!"
     Половина  обитателей  фермы  помчалась к  холму.  Возле  тележки  лежал
Работяга со  странно вывернутой  шеей и  даже  не  пытался оторвать морду от
земли. Глаза у  него остекленели, бока  лоснились  от пота. Изо рта тянулась
запекшаяся струйка крови. Хрумка упала на колени.
     -- Ну что? Как ты?
     --  С легкими что-то,-- слабым  голосом  ответил  Работяга.  Неважно...
теперь вы  сможете  закончить сами.  Камней должно  хватить. Так и так через
месяц  мне  на пенсию.  Знаешь, я все  думаю: скорей бы  уж.  Бенджамин тоже
старый... может, вместе уйдем...
     --  Срочно нужна помощь, --  вскинулась Хрумка. Сбегайте  кто-нибудь на
ферму и расскажите все Деловому.
     Животные  бросились  выполнять  поручение.  Остались  только  Хрумка  и
Бенджамин  -- он улегся рядом с Работягой и молча отгонял от него мух  своим
длинным   хвостом.   Минут  через  пятнадцать   появился  Деловой  --   сама
озабоченность  и сострадание. Товарищ  Наполеон,  сказал он,  очень близко к
сердцу принял несчастье, случившееся с  лучшим работником фермы, и уже ведет
переговоры о  том, чтобы поместить его в  городскую лечебницу. Это сообщение
вызвало некоторую тревогу. Кроме Молли и Цицерона никто и никогда не покидал
пределов фермы,  и  одна  мысль, что  их  больной  товарищ  попадет  в  руки
человека, была  им неприятна. Но Деловой легко  их убедил  -- в  Уиллингдоне
ветеринар  скорее  сумеет  сделать  все необходимое.  Через полчаса Работяге
стало  немного  получше,  ему  помогли  подняться и  отвели  в  стойло,  где
Бенджамин и Хрумка уже настелили свежую солому.
     Работяга провел в стойле два дня. Свиньи обнаружили в ванной аптечку, а
в ней большой флакон  с  розовой жидкостью -- это  лекарство  Хрумка  давала
больному  два  раза  в  день  после  еды. По вечерам  она  ложилась рядом  и
что-нибудь ему рассказывала, а Бенджамин отгонял мух. Работяга не пал духом.
После выздоровления  он рассчитывал  прожить еще  года три, мирно  пощипывая
травку  на  пенсионном  лужке.  Наконец-то  у  него   будет  время  заняться
самообразованием.  Остаток дней  он  хотел  посвятить  изучению  последующих
двадцати двух букв алфавита.
     Вечерами,  как  было  сказано,  больного  навещали друзья, но  днем  он
оставался  один,  и  именно  в  это время за  ним пожаловал закрытый фургон.
Животные  пропалывали  сорняки  под   наблюдением  свиньи,  когда  их  взору
предстала невиданная картина: со стороны фермы галопом мчался старый  осел и
орал что было мочи.  Впервые  они видели  всегда невозмутимого  Бенджамина в
таком  возбужденном  состоянии, да  и прыти такой никто от него  не  ожидал.
"Скорей, скорей! --  кричал  осел.-- Они  забирают Работягу!"  Не спросясь у
свиньи, животные побросали тяпки и побежали к ферме. И точно: во дворе стоял
большой  наглухо  закрытый фургон с  надписью  на боку, на  козлах  восседал
плутоватого вида человек в котелке  с  низкой  тульей. Стойло  Работяги было
пустым.
     Животные сгрудились вокруг фургона.
     --   До   свиданья.  Работяга!  --  закричали  все  наперебой.   Скорее
возвращайся!
     --  Болваны!  -- взревел Бенджамин  и запрыгал,  затопотал  копытами.--
Болваны! Вы посмотрите, что тут написано!
     Произошло  некоторое  замешательство. Мюриэл  начала разбирать текст по
складам,  но  Бенджамин  протиснулся  вперед  и  прочел  вслух при  гробовом
молчании:  --  "Альфред  Симмондс,  забой  скота. Дубленая  кожа,  клейстер,
костная мука". Ну, поняли? Они везут его на живодерню!
     Вопль ужаса вырвался  из десятка глоток.  Человек, сидевший на  козлах,
протянул  кнутом  двух своих  лошадок, и те резво взяли с  места  в  карьер.
Животные  с криком бросились вдогонку. Хрумка бежала первой, но фургон успел
набрать скорость. При всей своей грузности Хрумка перешла на легкий галоп.
     -- Работяга!  звала она  друга.-- Мы здесь! Мы  здесь!  Неизвестно, что
расслышал Работяга  в общем шуме, но  вдруг в заднее оконце  просунулась его
морда с белой полосой.
     -- Вылезай! кричала  Хрумка не  своим голосом. Вылезай немедленно!  Они
хотят тебя убить!
     Все подхватили:
     -- Вылезай, Работяга, вылезай!
     Фургон отрывался  от  них с  каждой минутой.  Трудно сказать, понял  ли
Работяга, о чем ему кричали, но  морда  его исчезла, и  в  следующую секунду
судорожные  удары  копыт  начали  сотрясать фургон.  Он  предпринял  попытку
выбраться  наружу.  Было  время, когда трех-четырех  его  ударов хватило бы,
чтобы разнести этот фургон  в щепы, но сейчас  он был слишком слаб  и  очень
быстро  затих.  Тогда   животные,   отчаявшись,  стали  уговаривать  лошадок
остановиться.
     -- Товарищи, братья, -- взывали  они,--  вы  же  везете его  на  верную
смерть!
     Но глупая скотина, не понимавшая, о чем сыр-бор, только прибавляла шаг.
С опозданием кому-то пришло  в голову  закрыть главные ворота  -- фургон уже
проскочил их и удалялся. Больше Работягу не видели.
     Спустя три дня стало  известно, что Работяга скончался  в ветлечебнице,
хотя  было  сделано  все возможное  и даже  невозможное.  Об этом  рассказал
Деловой, ни на шаг не отходивший, по его собственным словам, от умирающего.
     -- У меня сердце разрывалось! -- Деловой смахивал слезу  копытцем.-- Он
отошел, можно сказать,  у  меня  на руках. Перед  тем как  испустить дух, он
прошептал  одними  губами,  что  ему  было бы легче уйти  из  жизни, если бы
мельница уже стояла. "Вся надежда, товарищи, на  вас,  -- прошептал  он.-- С
честью  несите  знамя Восстания. Да здравствует „Скотский  уголок"! Да
здравствует товарищ Кабаньеро! Наполеон всегда прав". Это были его последние
слова.
     Тут Деловой  странным  образом  переменился.  Он  вдруг  умолк,  а  его
подозрительные глазки-пуговки зашныряли по всем, кто его слушал.
     Деловой  сказал,  что в  день,  когда  увезли Работягу, распространился
гнусный слушок. Кто-то  прочел на фургоне надпись "Забойщик скота" и  сделал
отсюда скоропалительный  вывод, что  битюга забрали на  живодерню.  Большего
абсурда нельзя себе  вообразить.  "Как  вы  могли!  -- визжал Деловой,  суча
ножками, и хвостик у него при этом нервно подергивался.-- Как вы могли такое
подумать о  любимом вожде, о нашем Кабаньеро!"  На  самом деле разгадка была
проста. Ветеринар совсем  недавно купил фургон  у забойщика  скота  и еще не
успел закрасить старую надпись. А из этого накрутили бог знает что!
     У животных  словно камень с души свалился. Когда  же Деловой  описал  в
красках  просторную палату, куда  поместили Работягу, и прекрасный  уход,  и
дорогие лекарства, на которые Наполеон  не пожалел  никаких денег, последние
сомнения рассеялись, и чувство горечи  по поводу смерти друга смягчила мысль
о том, что по крайней мере это была легкая смерть.
     В ближайшее воскресенье Наполеон  почтил  своим  присутствием  утреннюю
летучку  и  произнес короткую  речь в честь безвременно ушедшего товарища. К
сожалению, сказал он, не удастся перевезти на ферму  его бренные останки, но
зато из  лавра, что  растет в  саду,  будет  сделан  большой  венок, который
украсит его могилу. Кроме того, свиньи намерены устроить в своем узком кругу
траурный   банкет.   В  конце   своей   короткой   речи   Наполеон  напомнил
присутствующим  два  любимых  девиза  покойного:   "Работать  еще  лучше"  и
"Наполеон  всегда прав". Пусть каждый, сказал  он,  воспримет эти девизы как
свои собственные.
     В  день,  когда должен  был состояться траурный банкет,  бакалейщик  из
Уиллингдона  доставил  в  усадьбу  нечто  тяжелое  и  тщательнейшим  образом
упакованное. Вечером дом  огласило мощное хоровое пение, которое позже, судя
по  ряду  признаков,  перешло  в  бурную  ссору.  А  закончилось  все  около
одиннадцати оглушительным  звоном  стекла.  До  середины  следующего дня дом
стоял как  вымерший. Поговаривали,  что свиньи сумели где-то раздобыть денег
на ящик виски.



     Прошли годы.  Зимы сменялись веснами, пролетал  короткий  век животных.
Кроме  Хрумки,  Бенджамина, ручного ворона и  нескольких свиней не  осталось
больше живых свидетелей старого режима.
     Умерла Мюриэл, умерли Бесси, Джесси и Пинчер. Джонс тоже умер -- далеко
от  родных мест, в лечебнице для хронических  алкоголиков.  О Цицероне давно
уже не  вспоминали. Не  вспоминал никто и о Работяге -- кроме тех  немногих,
кто его знал. Хрумка располнела и постарела, у нее было неважно с суставами,
и  глаза все чаще  слезились.  Пенсионного  возраста она  достигла  два года
назад, но вопрос с пенсией  оставался пока открытым. Разговоры  о том, чтобы
огородить  для  престарелых животных часть  пастбища, давно, как  говорится,
замяли для ясности. Наполеон вошел в пору зрелости и весил ни  много ни мало
полтора центнера. У Делового глазки совсем заплыли от ожирения. А вот старый
Бенджамин почти  не изменился, разве что стал еще более мрачным  и замкнутым
после смерти Работяги, да и морда заметно поседела.
     До изобилия, о котором когда-то мечталось, было, пожалуй, еще далеко, а
вот ртов существенно прибавилось, это факт. Выросло целое поколение, знавшее
о великой Битве только понаслышке,  иные были приобретены на торгах  -- этим
слово "восстание" и вовсе ничего не говорило. В конюшне появились три  новые
лошади --  статные, ладные,  настоящие трудяги  и хорошие товарищи, но,  что
называется, бог ума не дал. Дальше буквы "В" ни одна из них не продвинулась.
Они с готовностью принимали все  на  веру  -- величие одержанной над Джонсом
победы,  принципы  анимализма  --  особенно когда это  исходило  от  Хрумки,
которая заменила им мать;  но, конечно же, глубинный  смысл этих понятий был
им недоступен.
     Хозяйство  нынче  выглядело  более  организованным, и  дела  велись  на
широкую  ногу.  Владения  "Скотского уголка"  расширились  за  счет  земель,
приобретенных  у   мистера  Пилкингтона.  Строительство  ветряной   мельницы
благополучно  завершилось, появились  собственные  молотилка и  транспортер,
выросли  новые  постройки.  Уимпер  купил  двухколесный  экипаж.  Кстати,  о
мельнице.   Хотя   динамо-машину   для   преобразования  энергии   ветра   в
электрическую  так и не  поставили, все же  она  исправно  молола зерно, что
приносило устойчивый доход. Сейчас  животные ударными темпами строили вторую
мельницу, на которой  опять-таки намечалось поставить динамо-машину, правда,
красивой  жизни, в  свое  время предсказанной Цицероном (электрифицированные
стойла  с горячей и холодной водой, трехдневная  рабочая неделя и  все такое
прочее),   уже   никто  не  обещал.  Наполеон  заявил,   что  подобные  идеи
противоречат духу анимализма. Подлинное счастье, учил он, в постоянном труде
и отказе от всего лишнего.
     Общее впечатление, надо сказать,  было такое,  что  богатеет  ферма, но
никак  не ее обитатели  -- свиньи и собаки, разумеется, не в счет. Не потому
ли, что очень уж их много, свиней и собак, расплодилось. И  ведь не скажешь,
будто  они  не  работали.  Не  зря  же  Деловой  постоянно напоминал,  сколь
многосложны вопросы организации  и управления.  Собственно, животные даже не
пытались постичь умом эту хитрую механику. Чего  стоила одна деятельность по
составлению бумаг,  сами названия  которых  звучали красиво  и  таинственно:
"досье", "инструкция",  "протокол",  "меморандум". Все эти бумажные простыни
исписывались сверху  донизу, а потом  в  обязательном порядке  сжигались. От
этих  бумаг, говорил Деловой, зависит благополучие и даже само существование
фермы.  Вот  только  никакой  еды  ни свиньи,  ни собаки  не  производили, а
размножались,  кстати, не  хуже  прочих,  да  и  на  отсутствие  аппетита не
жаловались.
     Жизнь прочих ни  в чем не изменилась: недоедали, спали на  соломе, пили
из  пруда, работали в  поле. Зимой страдали  от холода, летом от мух. Иногда
старожилы,  поднапрягшись, пытались  вспомнить, как  им  жилось  сразу после
изгнания Джонса -- лучше или хуже?  Никто не помнил.  А значит, им не  с чем
было сравнивать их нынешнюю  жизнь, оставалось полагаться  на статистические
выкладки  Делового,  неопровержимо доказывавшие,  что  жизнь с  каждым  днем
становится  все  краше.  Тут,  наверно, было над чем поломать голову, но для
этого, как  минимум,  надо  было  иметь  свободное время для  раздумий. Один
старый Бенджамин, помнивший, как он утверждал, прошлое во всех подробностях,
держался мнения:  что вчера, что завтра --  разницы никакой,  ибо жизнь есть
суета и маета.
     Но  животные не теряли надежды, как  не теряли никогда чувства гордости
за  свой уголок.  Ведь  их ферма была единственной в  графстве, да что там в
графстве -- в Англии! --  единственной, где всем  заправляли  животные. Даже
несмышленые сосунки,  даже  пришлые,  ранее жившие  на соседних  фермах,  не
переставали удивляться этому диву. Стоило только прогреметь ружейному залпу,
стоило  затрепетать   на   флагштоке   зеленому  полотнищу,  как  их  сердца
переполнялись патриотическим восторгом, и разговор мгновенно переключался на
славные  дела давно минувших  дней --  изгнание Джонса, провозглашение  семи
заповедей, битвы с внешними  врагами. Мечта предыдущих  поколений продолжала
волновать  умы.  Все  свято  верили в  предсказанное старым  хряком  светлое
будущее, когда на зеленые пастбища не  ступит нога человека. Оно придет, это
будущее, пусть не скоро, пусть многие не доживут до  него, но оно  придет. И
еще зазвучит  громогласно песня "Скот  домашний, скот бесправный", которую и
сейчас,  надо  полагать, мурлычут  себе под  нос  то тут, то там,  во всяком
случае, знают  ее все,  хотя и не отваживаются петь в открытую. Да, животным
жилось несладко, да, многие надежды  пока не оправдались, но, так или иначе,
их  жизнь в сравнении с жизнью других  животных  --  это небо и земля.  Если
случалось  голодать,  то   не  потому,   что   последний   кусок   отдавался
эксплуататору-человеку; если и гнули спину, то исключительно на себя.  Среди
них не было двуногих. Среди них не было "хозяев". Все животные были равны.
     Однажды в начале лета Деловой приказал овцам следовать за ним в дальний
конец  фермы, где  находился заброшенный участок, поросший  березняком. Весь
день  с  позволения  Делового  овцы  пощипывали молодые  побеги. Вечером  он
вернулся  в  дом, а  овцам разрешил остаться  в березнячке по причине теплой
погоды. И все, целую неделю их не было видно. Деловой проводил с ними каждый
божий день.  Оказывается, он  с ними разучивал  новую  песню, что  требовало
уединения.
     Как-то раз, уже после появления овец, животные  возвращались  с работы,
наслаждаясь  теплым  вечером,  как  вдруг со  двора  послышалось  испуганное
ржание. Все так и замерли. Это был голос Хрумки. Она снова  заржала, и тогда
все  помчались  на  ее голос.  То,  что  они  увидели,  действительно  могло
перепугать не на шутку.
     По двору шла свинья на задних ногах.
     Это  был  Деловой.  При  его  внушительных  габаритах  не  просто  было
держаться  в  таком  положении,  но  он  умело  сохранял  равновесие, хотя и
чувствовалась некоторая скованность в движениях. В  следующую минуту из дома
одна  за другой, на  манер Делового, потянулись во двор остальные  свиньи. У
кого-то  получалось  лучше,  у  кого-то хуже, кого-то даже покачивало,  и он
словно  бы  искал, на что  опереться,  но, воздадим  им должное, все  сумели
пройтись по двору,  ни разу  не опустившись на четвереньки. А  потом истошно
залаяли псы, пронзительно заголосил черный петел, и на пороге дома показался
сам Наполеон -- он бесподобно стоял  на задних ногах и с  победоносным видом
оглядывал   присутствующих,   а   вокруг  него   уже   вертелись   преданные
телохранители.
     Передним копытцем Наполеон сжимал кнут.
     Воцарилась  мертвая тишина.  Оторопевшие  животные  сбились  в  кучу  и
расширенными  от  ужаса  глазами  смотрели,  как  длиннющая  цепочка  свиней
неспешно совершает круг почета. Казалось, мир перевернулся. Наконец животные
справились с первым  шоком, и  стихийный протест уже  готов был выплеснуться
наружу  невзирая  ни  на  панический  страх перед  псами-охранниками,  ни на
многолетнюю  привычку  сносить все безропотно,  ничто и никогда не подвергая
сомнению. Но в этот самый миг, словно по сигналу, овцы дружно грянули:
     --  Четыре  ноги  хорошо, две  ноги лучше! Четыре ноги хорошо, две ноги
лучше!
     Они  скандировали  пять  минут,  и когда  в  конце концов представилась
возможность вклиниться со словом протеста, это потеряло всякий смысл, потому
что свиньи уже скрылись в доме.
     Бенджамин почувствовал,  как чей-то  нос ткнулся  ему в плечо. Это была
Хрумка, Взгляд у нее был почти невидящий. Она молча потянула его за гриву, и
он послушно проследовал за  ней к  большому  сараю.  Они остановились  перед
стеной  с семью заповедями. Минуту-другую они  созерцали просмоленную черную
стену, на которой выделялись белые строчки.
     Совсем  что-то  я  ослепла, --  нарушила молчание Хрумка.  Вообще-то  я
всегда была  несильна  в  грамоте,  но, сдается  мне, раньше текст  выглядел
как-то не так. Погляди, Бенджамин, все ли заповеди на месте?
     Впервые  в жизни старый осел изменил своему правилу -- прочел вслух то,
что  было  некогда  написано  Деловым.  Собственно  говоря,  от  написанного
осталась одна-единственная заповедь, и звучала она так:

     ВСЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЫ,
     НО НЕКОТОРЫЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЕЕ

     После этого уже  никого не  удивило, когда  на следующий  день  свиньи,
осуществлявшие надзор за полевыми работами, вооружились кнутами. Не удивило,
что  свиньи подписались  на  "Дейли  миррор",  "Джона  Булля"  и  "Пикантные
новости", что они купили себе радиоприемник и  уже договорились об установке
телефона. Не удивились при виде Наполеона, прогуливающегося в саду с трубкой
в зубах.  Не удивились даже  тогда, когда свиньи продемонстрировали гардероб
прежнего владельца фермы, когда Наполеон предстал перед их взорами в кожаных
крагах и черном сюртуке  поверх прозодежды (мистер  Джонс в ней обычно морил
крыс),  а  его  любимая хрюшка напялила на себя  шелковое  муаровое  платье,
которое миссис Джонс надевала по воскресеньям.
     Через неделю двор заполнили  двухколесные экипажи -- это соседи-фермеры
приняли приглашение осмотреть  "Скотский уголок". Они пришли в восхищение от
увиденного, особенно от мельницы. Животные, прилежно занимавшиеся прополкой,
глаз поднять не смели; неизвестно, кто нагнал на них больше страху, люди или
свиньи.
     Весь вечер в  доме звучали песни и громкий  смех, знакомые и незнакомые
голоса смешались.  И тут вдруг животными овладело жгучее любопытство: что же
там может  происходить между ними и нами, впервые  встретившимися на равных?
Не сговариваясь, они тихо прокрались в сад, примыкавший к дому.
     Перед  воротами они  было сробели,  но  Хрумка  решительно повела их за
собой.  Они на  цыпочках приблизились  к окнам, и те, кто был повыше ростом,
заглянули  в гостиную.  За  длинным  столом  сидело  человек шесть гостей  и
столько же свиней  из ближайшего окружения Наполеона, сам  Кабаньеро занимал
почетное  место  во главе  стола.  Сидеть  на  стульях свиньям явно  было не
впервой.  Шла  игра  в  карты, но  в  этот  момент  игроки прервались, чтобы
произнести  тост. Большой кувшин  пошел по кругу, кружки  наполнились пивом.
Никто не почувствовал устремленных на них взглядов.
     Наконец поднялся мистер Пилкингтон, владелец "Фоксвуда". "Перед тем как
мы выпьем,-- сказал он, позвольте мне произнести несколько слов".
     Для  него,  сказал  Пилкингтон,  как, вероятно, и  для всех  остальных,
радостно сознавать, что положен конец долгому периоду  взаимного недоверия и
непонимания.  Было время, когда  на уважаемых владельцев "Скотского  уголка"
фермеры посматривали -- о присутствующих, разумеется, он не говорит -- не то
чтобы  враждебно, но  с известной настороженностью.  Имели  место  отдельные
инциденты,  бытовали превратные взгляды. Само  существование фермы, где всем
заправляют   животные,  казалось   чем-то  противоестественным   и  вдобавок
представляющим   угрозу  для  всей  округи.   Многие,  не  дав  себе   труда
разобраться, решили, что на такой ферме должны царить моральное разложение и
разгильдяйство. Фермеры опасались дурного влияния  на  свой  домашний скот и
даже на своих работников.  Но  сегодня  все сомнения развеялись. Сегодня они
посетили  "Скотский уголок", осмотрели все  до  мелочей  --  и что  же?  Они
увидели  не только  передовые методы ведения хозяйства,  но, главное,  такой
железный порядок, такую  трудовую  дисциплину,  которые должны послужить для
них  примером. Без особого  риска  ошибиться  можно  было утверждать, что  в
"Скотском  уголке"  животные низшего сорта работали вдвое больше и ели вдвое
меньше,  чем  их собратья во всем  графстве.  Одним словом, людям  есть  что
позаимствовать, и чем скорее они это сделают, тем лучше.
     В  заключение,  сказал  Пилкингтон,  ему хочется  еще  раз  подчеркнуть
важность  развития  добрососедских  отношений  между  "Скотским  уголком"  и
прочими фермами. Людям и свиньям  нечего делить.  У них общие  заботы, общие
проблемы. Разве перед каждым хозяином не встает вопрос, как заставить других
трудиться  на  себя?  Тут  мистер  Пилкингтон, похоже,  готов  был  ввернуть
заготовленную остроту,  но до  того сам развеселился, что слова  застряли  у
него в горле. Он долго тряс пунцовыми подбородками и наконец кое-как выдавил
из  себя:  "У вас свой  скот,  у  нас  свой!"  Бонмо  было встречено дружным
хохотом. Мистер Пилкингтон поздравил свиней с успешным введением удлиненного
рабочего дня и  нормированного питания, а также с  умением  держать  массу в
ежовых рукавицах.
     После этого он поинтересовался, у всех ли наполнены кружки, и предложил
выпить стоя.
     --  Джентльмены!  --  возвысил   он  голос.--  Джентльмены,  я  пью  за
процветание "Скотского уголка"!
     Ответом ему  были радостные выкрики и громкий топот.  Наполеон до  того
растрогался, что сполз со стула и  пошел чокнуться с Пилкингтоном. Когда шум
стих, Наполеон, оставшийся стоять, тоже изъявил желание произнести тост.
     Как всегда, он выражал свои мысли коротко и  ясно. Он был тоже  доволен
тем,  что период  полного  взаимонепонимания преодолен. Долгое время, сказал
Наполеон,   распространялись  слухи  --  вернее,  кому-то  было  выгодно  их
распространять,--  будто  он и  его  соратники  ведут  подрывную, чуть ли не
революционную деятельность. Им приписывалось намерение взбунтовать  животных
на соседних фермах. Додуматься  до  такого  могли только люди с  извращенным
воображением! Единственное,  чего хотят, и всегда хотели, свиньи,-- это жить
в  мире  и поддерживать  нормальные  деловые отношения с соседями. Ферма, во
главе  которой Наполеон  имеет  честь  находиться,  есть  не  что  иное, как
акционерное предприятие. Держателями акций, сосредоточенных  вроде бы в его,
Наполеона, руках, на самом деле являются все свиньи.
     Хотя со  старыми предрассудками, сказал он, кажется, покончено, в самое
ближайшее время  будет  осуществлен  ряд  мер,  которые  должны  еще  больше
укрепить  доверие соседей. До сего дня  среди животных  существовал  нелепый
обычай  --  обращаясь  друг к  другу,  прибавлять  "товарищ".  С  этим  пора
покончить. Укоренился также довольно странный,  неизвестно  откуда взявшийся
обычай  -- каждое утро по воскресеньям проходить  торжественным маршем  мимо
кабаньего черепа, насаженного на кол. С этим тоже будет покончено; череп уже
захоронен. Вероятно,  гости  обратили  внимание,  продолжал он,  на  зеленое
полотнище, развевающееся на флагштоке.  Если так, то они наверняка  отметили
отсутствие на  полотнище  рогов и  копыт. Отныне  на флаге не будет  никакой
символики.
     В блестящей речи мистера Пилкингтона, исполненной искреннего дружеского
чувства, лишь один момент вызвал у Наполеона протест,  а именно: настойчивое
употребление оборота "Скотский уголок". Разумеется, мистер Пилкингтон не мог
знать,  ибо только сейчас об этом  впервые заявляется  во  всеуслышание, что
название это упразднено  и  заменяется  другим,-- кстати,  более правильным,
исконным названием -- "Райский уголок".
     --  Джентльмены,--  в заключение  сказал  Наполеон,-- я  хочу повторить
прежний тост,  но  придав  ему  несколько  иное звучание. Прошу наполнить до
краев  ваши  кружки,  джентльмены.  Итак, мой тост: за процветание "Райского
уголка"!
     Вся компания встретила его речь  столь  же громким  одобрением и дружно
осушила кружки.  С  теми,  кто  наблюдал эту сцену, происходило  нечто вроде
коллективной  галлюцинации:  свиные рыла... они как-то неуловимо менялись на
глазах. Хрумка, все видевшая как  в  тумане, в растерянности вертела головой
туда-сюда -- у этого вон пять  подбородков, у  того четыре, у кого-то три...
но почему все  физиономии  расплываются, деформируются? Тут как раз  смолкли
аплодисменты, и компания возобновила прерванную карточную игру. Животные так
же бесшумно выбрались из сада.
     Однако не успели они пройти и двадцати ярдов, как за их спиной раздался
дикий  гвалт.  Все  бросились  назад,  и  что  же  они  увидели?  В гостиной
разгорелась   настоящая   свара   --   с   выкриками,   ударами   по  столу,
оскорбительными намеками  и яростными  опровержениями. Насколько можно  было
понять со  стороны, причиной послужило то, что у Наполеона  и у  Пилкингтона
одновременно оказалось на руках по тузу пик.
     Двенадцать игроков визжали на один манер. А свиные рыла...  так вот оно
в  чем дело! Животные переводили взгляд со свиньи на человека, с человека на
свинью и уже не могли различить, кто есть кто.




     "Весь  мир насилья мы разрушим до основанья...", или  Несколько слов от
переводчика

     Не  имея лица,  тоталитаризм придумывает себе маски. Папа  Док, дядюшка
Пино,   Иосиф  Прекрасный...  есть  что-то  трогательное   в   этом  желании
понравиться своему народу. А народ любит маскарад и расплачивается жизнью за
участие в жестокой драме.
     Чью  драму  имел  в виду  Дж. Оруэлл, сочиняя в 1945 году  свою сказку?
Кровавые  "свинства", творящиеся  на ферме,  и  сама терминология  (животные
комитеты, собрания, обращение "товарищ") не оставляют на этот счет сомнений.
Поэтому обычный  для  переводчика вопрос, в какую среду, бытовую и языковую,
погружать текст, в данном случае не возникал.  Время и место  указал  автор.
Зато он задал другие задачки.
     Начать  с названия. "Господская"  ферма превращается  в  "животную",  а
когда  свиньи сами  становятся  господами  (при этом оставаясь  животными!),
ферме возвращается ее исконное название. Существенно и то, что "при перемене
мест  слагаемых сумма не меняется": и при старой власти, и при новой жизнь у
животных  скотская.  Так  появились  названия "Райский  уголок"  и "Скотский
уголок", звучащие в равной степени пародийно.
     А вот как  явился  на  свет  божий Цицерон... У  Оруэлла кабанчик имеет
кличку Снежный Ком, что "не есть  хорошо" по-русски  и, по своей значимости,
не ставит персонаж вровень с его соперником Наполеоном.  Переводчик выстроил
довольно  сложную  цепочку:  снежок  --  шарик  --  горошина,  или  "цицеро"
(по-латыни),-- Цицерон.  Получилась достойная пара --  Наполеон и Цицерон, к
тому же последний, действительно, оратор, вернее, краснобай.
     Но довольно примеров. Ограничусь рядом общих соображений.
     1.  Перевод  произведений  игровых  по  своей  природе  невозможен  без
внутренней свободы. Лучшая, на мой взгляд, русская "Алиса" -- заходеровская.
Кстати,  она  очень  близка  к  подлиннику,  и  пусть  никого  не  вводит  в
заблуждение словечко "пересказ"  -- оно для церберов из Министерства обороны
культуры.
     2. Перевод есть зазеркальное отражение текста. Переводятся  не слова, а
образы, оживают не фразы, а интонации.
     3. Перевод -- это всегда новое качество, в  чем  без труда каждый может
убедиться,  поставив  рядом  четырех (на сегодняшни день)  русских  Оруэллов
(речь только об одной  повести).  Порадуемся  за читателя, у  которого  есть
выбор.
     4. Всякая "вольность" имеет границы допустимого. Переводческий произвол
(неоправданный) поголовно наказуем.
     Наш читатель, вероятно, самый обидчивый читатель в  мире. Поэтому  тех,
кто заранее готов поджать  губы, оскорбившись за "наши идеалы", я хочу сразу
успокоить: сатира Оруэлла направлена не  против "наших", правильнее сказать,
общечеловеческих  идеалов,  а  против  глумления  над  ними,  открытого  или
завуалированного, против социальной демагогии и политического авантюризма, в
чем (не будем тянуть на себя всю простыню) преуспели в XX веке не одни мы. И
современных луддитов, кроме нас, повсюду хватает.
     Диктатура  в любой  своей разновидности пробуждает  звериные инстинкты.
Тоталитаризм универсален. Все маски на одно лицо.
     Все  же  хочется остаться немножко  наивным.  Хочется  верить, что  эта
бесхитростная  сказка,  в ряду более серьезных вещей,  помогает нам  понять,
что,  прежде чем  радостно  восклицать: "Весь  мир насилья  мы  разрушим  до
основанья...", не худо бы самих себя спросить: "...а зачем?"

     Сергей Таск

Last-modified: Fri, 09 Dec 2005 05:41:54 GMT

Оцените этот текст: