Сусанна, женщина лет сорока, красивая неяркой и смущенной красотой. И хотя Гриша сильно плакал над могилою дяди, но мать-игуменью оглядывал с большой охотой. От мыслей грешных его отвлек служка Греческого монастыря, сказавший, что благочинный Дорофей к нему интерес возымел: -- Не тот ли ты Потемкин, который пел в хоре церкви Дионисия Ареопага, что в переулке Лаврентьевском? -- Это я орал, -- отвечал Гриша. -- Дорофей на субботу к столу зовет братскому... В келье благочинного иеродиакона, прохладной и чистенькой, висели два образа: Умиления злых сердец и Утоли моя печали. Настоятель Греческого монастыря показал на лавку. -- Орешь ты здорово, слыхал я тебя! -- сказал он. -- Ну, садись, орясина дубовая, на мою доску липовую... От стола, уже накрытого к трапезе, Потемкина метнуло к книгам старинным, которых было у Дорофея великое множество. -- О дюке Валленштейне нет ли чего? -- Нашел ты кого вспоминать, -- с укоризною отвечал Дорофей, берясь за графин с рябиновкой. -- О погубителях рода людского, кои ради догматов изуверских кровию насыщали утробы свои, книг не содержу... Иное здесь собрано, брат! Но иное Потемкину было не по зубам: книги чешские и сербские перемежались с латинскими и греческими (все в переплетах из двух досок, в застежках золоченых). -- Славянство -- боль моя, -- признался Дорофей. -- Вот был я молод и болел своей болью. А в возраст придя, стал болеть чужою. Больно ли тебе от слов моих? -- спросил он вдруг. -- Да нет. Пока не чую боли. -- Ты глуп еще, -- сказал Дорофей. -- Вот ныне о Валленштейне спрашивал, а на что дался тебе сатрап цесарский? Я знаю, что гиштории чистенькой, сытенькой да гладенькой не бывает. Любой народ купели кровавой не миновал. Зубами каждый в страхе нащелкался. Россия-то давно воззрилась за хребты Балканские, откуда стоны братские долетают... Чего не пьешь? Чего не ешь? -- Я слушаю, отец благочинный. -- Ты слушай, сын. Учиться надобно. -- Так я учусь. -- Пустое все... Уроки исполнять и скотина способна, которая в соху или телегу впряжена. Ученье светом брызжет на тех лишь, кто ищет света. Не уроки важны, а страсть к познаниям. -- А у меня только так и бывает! -- сказал Потемкин. Он ушел малость ошеломленный. Близ Сухаревой башни, где в старину были стрелецкие слободки, говорливые раскольники, торгуя лубками раскрашенными, покрикивали: -- А эвон, глядите, люди добры, как мыши кота погребают! Кот был казанский, уроженец астраханский, разум имел сибирский... "Может, и мне в Сибирь уехать?" -- думал Потемкин. На Пасху Дорофей свел его с Амвросием Зертис-Каменским, митрополитом Крутицким и Можайским. Это был красавец-молдаванин с широкой грудью, украшенной панагией, и гремучим басом, от которого тренькал на столе хрусталь. В разговоре он свободнейшс цитировал Златоуста и Цицерона, Вольтера и "Задонщину", интересно рассказывал, какой волшебный мир открывается ему с помощью микроскопа... Но для начала Амвросий испытал Потемкина: -- А что, брат Григорий, в зачале тридцать пятом изречения от святого Евангелия сказано? Потемкин отрапортовал как по писаному: -- Яко той, иже не входя дверми во двор овчий, но прелазяй инуды, той есть тать и разбойник... -- Сыпешь ловко, с тобой бы горох молотить! -- похвалил его Амвросий и, увлекая студента к столу, просвещал далее: -- Князья духовные на Руси пиют вино маниром трояким. Первый из них -- с воздержанием, егда воздерживаешь себя от падения. Второй -- с расстановкой, егда сам идти не способен и тебе ноженьки переставляют. Наконец, есть пьянство с расположением, егда стомах твой пресыщен и на полу свободно располагаешься. -- Ты митрополита не слушай... он озорник у нас! -- подсказал Дорофей. -- Я тебе лучший совет дам: берись-ка за древность мира, попей волшебной мудрости из родников эллинских. -- Но сначала, -- захохотал Амвросий, -- пусть-ка брат наш попьет из погребов монашьих. Налью ему пополнее!.. Очнулся студент под столом (с расположением). 5. УКРОЩЕНИЕ СТРАСТЕЙ Конец этой трапезы был совсем неожиданным: парень не покинул монастыря до тех пор, пока не осилил язык древнегреческий. Гомер восхитил его: от человекоподобных богов исходило ощутимо-телесное тепло, а от богоподобных людей веяло олимпийской прохладой... Появилась вдруг страсть к сочинительству, и сам стыдился этого чувства, как юноша первой любви, но Дорофей приободрил его: -- Ликуй сердцем, сын мой! Всяка тварь должна хоть единожды распять себя на кресте пиитическом. Но не будь алчущим к успеху скорейшему. Эпикур вещал: "Смертный, скользи по жизни, но не напирай на нее". А у нас на Руси святой иное слышится всюду: "Навались, робяты! Чичас стенку лбами проломим, а потом в кабак отправимся и станем великой пролом праздновать..." Университет вдруг показался Потемкину скучнейшим школярством. Рубан предложил ему навестить Заиконоспасскую академию, при храме которой объявился на Москве новый оракул. -- Стар ли? -- Да не. Как мы с тобой. -- А кто таков? -- Петров Василий, нашего поля ягода: днями витийствует, а по ночам стихоблудию себя подвергает. -- Идем, брат. Послушаем Цицерона лыкового... Петров был чуть постарше Потемкина, но бесстрашно выковывал перед толпой четкие силлогизмы, бросал в верующих кары небесные, пророчил, клокотал, бичуя пороки, и собор был наполнен рыданиями раскаявшихся... Рубан, втайне завидуя чужому успеху, шепнул: -- Петрова я знаю. Хочешь, чай позову с нами пить?.. Втроем отправились к знакомой просвирне, пили чай с маковками. Потемкин, чуть робея, спросил витию в ряске монашеской: -- Слыхал, ты и стихи складываешь? -- Могу, ежели нужда явится. Петров схлебывал горячий чай с блюдца (платить за угощение он взялся за троих и потому ощущал себя владыкой). -- Оставим, -- сказал он, -- пылание для дураков. Дураки под лестницами живут, с голоду околевая, и все пылают. А я князю Юсупову к пирогу именинному поздравку в стихах быстренько изложил, так он мне через лакея червонец пожаловал. -- Неужели червонец? -- помрачнел нищий Рубан. -- Не вру! Лакей-то в ливрее был золотой. А червонец на блюде лежал серебряном... Не вы ж меня, а я вас чаем пою! Для Потемкина это было ново. -- Продажный ты, -- сказал он проповеднику. Петров был достаточно умен и не обиделся: -- Это вы, дворяне, вольны мадригалы при луне складывать и денег стыдитесь. А мне, который из-под скуфейки наружу выполз, мне о себе надо подумать. Даст Бог, и на виршах этих еще дворянский герб обрету. В карете учну разъезжать... Стали тут разночинцы, талантами похваляясь, читать взахлеб стихи свои, и Потемкин заскучал от изобилия Адонисов, Эвтерп, Психей и Киприд, а за стенкою просвирня парила гречневую кашу с требухами свиными -- и аромат ее забавно перемешивался с античными Зефирами. Начали поэты приставать к дворянину, чтобы он тоже не стеснялся, почитал свои стихи... Потемкин охотно прочел -- без пафоса, обыденно. О ужас! Бедствие! И страх! Явилась дырка на штанах А мне исправные штаны Для просвещения нужны. Портной! Ты отложи иголку. Ответь, какого хочешь толку, Чтоб от наложенных заплат Не стало мне больших утрат. От дырки той, котора жжет, Бегу я задом наперед. И, поворачиваясь к аду, Я сатане кажуся с заду... -- А где же тут паренье? -- изумился Петров. -- И где слог высокий? -- спросил Рубан. -- Опять же, Гриша, ты зачинаешь стихи прямо с приступа, не имея нужды воспеть в прологе музу свою, и не воззываешь прежде сладостных молений к Аполлону, дабы облегчил он тебе совладание с лирою. -- А зачем мне лира? -- взбеленился Потемкин. -- Стихи надобно слагать по существу дела. Ведь когда у тебя, Васька, спина чешется, ты не зовешь Киприду, а сам об угол скребешься... -- Штиль-то мужицкий, -- покривился Петров. -- Да, пиита из тебя не выйдет, -- добавил Рубан. Потемкин чаек дармовой дохлебал и обозлился: -- Мужики даже комаров в поэзию допущают. Иль не слыхали, как девки в хороводе поют: "Я с комариком плясала"? А ваших Купид да Горгон им и не надобно... Ишь Гомеры какие! Они не рассорились. Но что-то хрустнуло в душе Потемкина, сломавшись раньше времени, и лишь Дорофей утешил его: -- Рано ты, Гриша, колесницу Пегасову завернул на ухабы проселков российских. Лучше, сын мой, послушай-ка, что Сумароков о таких, как ты, дельно сказывает: Пиитов на Руси умножилось число, И все примаются за это ремесло: Не соловьи поют, кукушки не кукуют, И врут, и враки те друг друга критикуют. И только тот из них поменее наврал, Кто менее иных бумаги измарал... Потемкин отпустил свою неловкую музу на покаяние. Пройдет срок, и он оживит Кастальский родник возле ног женщины, которая станет его богиней, его соратником, его другом и... врагом. А сейчас она принадлежала другому: Екатерина переживала страстный роман с графом Станиславом Августом Понятовским, польско-саксонским министром при дворе Санкт-Петербурга. Церковь сулила Петрову всяческие блага, уговаривая парня сразу постричься. Но он сбросил рясу и предстал уже в кафтане, на башмаках сверкали пряжки с дешевыми стразами. -- Пора и за дело браться, -- сказал красавец. Василий Петрович Петров доказал, что он человек мужественный и не страшится дразнить судьбу. Потемкин стал его уважать, но признался, что сам-то желает уйти в монахи. -- А на что другое я годен? -- спрашивал уныло. -- Видишь как! -- отвечал Петров. -- Я, поповский сын, из келий в светскую жизнь спасаюсь, а ты, дворянин, сам же под монашеский клобук лезешь, будто там сладким медом намазано. -- Так ведь клобуки-то не гвоздями к башке приколачивают. -- Гвоздями, брат... поверь, что гвоздями! -- Петров дерзко взирал в будущее. -- Смотри сам, -- доказывал он Потемкину. -- Сумароков долго в пьянственном житии не протянет. Ломоносов, сказывают, болеет почасту. А кто после них останется в поэзии русской? Вот такие, как я да Васька Рубан, -- нам и перья в руки... Воспарим! Прогремим! Пока не поздно, говорю тебе: вступай в компанию нашу, мы потеснимся, с нами ты в люди выйдешь... Было лето, жаркое, душное. В доме Кисловских гостила матьигуменья Сусанна, и Потемкин стыдился присутствия женщины, волком глядел в пол. Сусанна сказала госпоже Кисловской: -- Уж больно красиво волосы завили племяннику вашему. -- Да нет, -- отвечала барыня, не поняв ее томления, -- у Гриши волосики сами по себе вьются... Ближе к вечеру она велела ему проводить Сусанну. Потемкин довез монахиню до Зарядья, где за высоченной стеной в гуще старых деревьев затаилась старинная женская обитель. -- А я живу вон там. Видишь окошко мое? Потемкин задрал голову: -- Ох, высоко живешь... свято! В эту ночь не спалось. Лунища засвечивала круглая и желтая, будто глаз совиный. Машинально выбрался Потемкин на улицу, даже не заметил, как дошагал до монастыря. Келья матери Сусанны едва светилась изнутри, зыбко и дрожаще, -- это теплились лампады перед ликами святых угодников. В соседнем дворе Гриша обобрал с веревки сырое бельишко, сложил его на заборе, а веревку унес с собою... Сначала взобрался на стену монастыря. Стоя на карнизе древней кладки, перепрыгнул на дерево, с него -- на соседнее. Под ним качались упругие ветви, и наконец он достиг высокой березы, верхушка которой касалась уже конька крыши. Вот когда пригодилось ему детское умение лазать по деревьям! Примерясь, Гриша совершил прыжок-почти смертельный... Настил крыши глухо прогудел под его ногами. Потом парень долго лежал, привыкая к высоте. Обвязав веревку вокруг трубы, начал по ней спускаться. Ноги коснулись подоконника кельи Сусанны. Он тихо отворил окно и запрыгнул внутрь. Женщина, прямо с постели, была жаркой, как печка. -- Пришел, -- бормотала монахиня, -- пришел-таки, бес окаянный. Господи, да простишь ли меня, грешницу великую?.. Потемкину было уже 17 лет. От этого времени осталась такая запись: "...Надлежало б мне приносить молитвы Создателю, но ах, нет! слабость и лета доспевшие повели мысли не туда, куда Всевышний указывал, и зачал я по ночам мыслить искусно, каким побытом сыскивают люди себе любовниц горячих; и как только учал о сем предмете воображать, на смертный грех сей довольно-таки представилось мне много всяких способов..." В это же самое лето граф Станислав Август Понятовский вытворял в Петербурге примерно то же самое, что проделывал в Москве недоросль дворянский. Но объект вожделений Понятовского был гораздо деликатнее, да и приемы посла отличались от потемкинских воистину дипломатическим лукавством... 6 июля 1757 года, когда над Петергофом опустился теплый вечер, Понятовский поехал в Ораниенбаум, имея на запятках кареты лакея, посвященного в его интриги. В лесу их задержала кавалькада подвыпивших всадников. Посол узнал среди них и великого князя-Петра Федоровича, крикнувшего из седла: -- Стой, бродяги! Кто тут разъезжает? Понятовский пугливо забился в глубину возка, а лакей с запяток отвечал по-немецки, что везет портного. Всадники были пьяны, карету отпустили, не сообразив, что в ночном лесу портному кроить и шить нечего... Вот и Ораниенбаум. Понятовский постучал в окно купального павильона. -- Вашу руку, граф! Боже, как я заждалась. Екатерина втянула дипломата внутрь павильона, где стояла громадная ванна... Когда Понятовский -- уже под утро -- выпрыгнул из окна и пошагал к карете, из кустов выскочили трое верховых с палашами и заставили его бежать к беседке, в которой сидел великий князь. -- Попались, граф? -- спросил Петр. -- А ну, пошли... Его повели к морю, и Понятовский уже представлял себе, как ему вяжут на шею камень. Но от берега свернули в Нижний сад, а там -- в Монплезире -- Петр без обиняков спросил: -- Вы решили принять ванну вместе с моей женой? -- Как вы могли подумать! -- возмутился дипломат. -- Сознавайтесь, что вы делали с моею гадюкой?.. Об этом он мог бы догадаться и сам. Топнув ботфортом, Петр удалился в соседние комнаты Монплезира, оттуда послышался писклявый голос его фаворитки -- графини Воронцовой. Вернувшись, великий князь сказал Понятовскому: -- До выяснения дела я подержу вас под арестом... К дверям приставили караул. Над морем уже светало. Вдруг появился граф Александр Шувалов, инквизитор империи. ("Точно для усиления ужаса, -- писал Понятовский, -- природа наградила его нервными подергиваниями, безобразившими его лицо, и без того некрасивое. При его появлении я сразу понял, что государыне Елизавете все уже известно"). Положение Шувалова было крайне щепетильным: поимкой польско-саксонского посла затрагивалась честь Екатерины. Чтобы выйти сухим из воды, Шувалов буркнул нечто такое, чего понять было невозможно. Понятовский склонился перед ним в поклоне: -- Для чести двора кроткой и мудрой Елизаветы (как и для моей чести) желательно покончить с этим без излишней огласки... Шувалов, скорчив гримасу, шагнул к дверям: -- Эй, подать сюда карету посла варшавянского... В Петров день Петергоф обычно праздновал память его основателя. Из Ораниенбаума со свитой приехали великий князь и Екатерина, которая мимоходом нашептала Понятовскому: -- Наша тайна уже пишется на всех заборах. Спасение в одном -- будьте крайне любезны с фавориткой моего проклятого... В круге менуэта посол намекнул Воронцовой: -- Одна вы можете сделать меня счастливым. -- Шарман, шарман! К ночи жду вас в Монплезире... Она сама встретила поляка в дверях павильона, укрытая от комаров серебристым плащом голштинского офицера. -- Там курят трубки. Натабачатся, и начнем... Разрушая нежное очарование ночи, из Монплезира вылетали густые клубы зловонного кнапстера. Наконец Лизка сказала, что можно войти. Петр встретил Понятовского с веселым видом: -- Зачем ты поступил как шут, а не сказал мне сразу, что моя жена твоя любовница? Поверь, я достаточно образован, чтобы не обращать внимания на такие пустяки... Сознайся ты мне в этом раньше, и мы давно были бы с тобой большими друзьями. "Я, разумеется, согласился с ним во всем и стал превозносить глубину его полководческих талантов. Этим я привел его в такое расположение духа, что через четверть часа он говорит: "А ведь тут кого-то еще недостает!" С этими словами Петр ринулся в спальню Екатерины, стащил ее с кровати и предъявил -- полуобнаженную, в одних чулках ("даже без туфлей, -- писал Понятовский, -- даже без юбки"). Разыгрывая доброго малого, Петр сказал: -- Забирай се, граф! Мне такие злюки не нужны... Общество расположилось возле крохотного фонтана, бившего посреди комнаты. Полураздетую женщину поместили между любовником и мужем, а вино ей подливала любовница мужа. "Вот капкан"! -- поняла Екатерина, присматриваясь к угодническому поведению Понятовского, которого любила-да, любила! Но из дипломата он превратился в очень дурного рыцаря, а его игривые шуточки были ей до отвращения противны. Зачем ему эта комедия? И почему он так охотно играет в ней подленькую роль? Здоровое женское чутье подсказывало Екатерине, что в этом непристойном спектакле ее мешают с грязью. Муж -- глупец, с него морали не взыщешь. Но Понятовский-то умен и должен бы понимать все неприличие этой позорной сцены... Петр встал из-за стола вместе с Воронцовой: -- Ну, дети, больше мы вам мешать не станем. -- А вы не мешайте нам, -- засмеялась фаворитка. Наедине с Екатериной посол спросил ее весело: -- Каков анекдот! Ты довольна мною? Сильнейший удар пощечины ослепил дипломата. Но Екатерина тут же повисла на шее Понятовского, пылко его целуя: -- Люблю... я все равно тебя люблю... Неправда: она уже мечтала о другом мужчине, сильном и властном... Вскоре при дворе стало известно, что Иван Иванович Шувалов пригласил в Петербург лучших учеников Московского университета: императрица Елизавета хотела познакомиться со студентами. 6. ПРИДВОРНЫЙ ДЕБЮТ Хороший приятель завелся у Потемкина -- московский мастеровой-выжига Матвей Жуляков; он из кафтанов вельможных да из мундиров генеральских выжигал мишуру золотую и канитель серебряную -- с того дела верный кусок хлеба имел, даже на винопитие хватало. Григорий не раз помогал ему сжигать на раскаленных докрасна противнях одежды умерших владык мира сего. Щеткою сгребал он в ведро жалкие остатки былого величия, рассуждая при этом философически: -- Вот и все, Матяша! Открасовались люди, отмучались. И что за жизнь такая? На что человеку дадена? Не успеешь мундир сносить, как и подыхать пора, а мундирчик твой сожгут. Из "выжига" этого еще тарелку отольют... нате, мол, ешьте, живущие! -- Не скули, -- отвечал оптимист-выжига. -- Лучше становь чарочки на стол да зачерпни из бочки капустки... Мелиссино вдруг вызвал Потемкина в канцелярию: -- Отчего, сударь, лекциями манкируете? -- И рад бы присутствовать, да некогда. -- Ну, ладно... Сбирайтесь в Петербург ехать: включил я вас в число примерных учеников университета. Неизбежная война с Пруссией уже началась: русская армия, вытекая из лесов и болот литовской Жмуди, имела генеральную дирекцию -- на Кенигсберг. Московский университет отправил на войну студентов-разночинцев -- переводчиками, и они разъехались по штабам уже дворянами при офицерских шпагах! Это была первая лепта университета стране... Мелиссино привез в Петербург двух студентов и шестнадцать учеников гимназических, средь которых Митенька Боборыкин и Миша Загряжский состояли в свойстве с Потемкиным. Все разбрелись по сородичам, проживавшим в столице, а Григорий остановился в доме дяди Дениса Фонвизина (скорее, по приятельству)... Яшка Булгаков вытащил приятелей на столичные улицы, где царил совсем иной дух, несхожий с московским. Гуляючи, дошли до Литейного двора, дымившего трубами, изнутри его доносился утробный грохот машин -- здесь ковалось оружие для борьбы с Фридрихом II; от цехов пушечных вывернули к Марсову полю, осмотрели Летний сад, украшенный множеством истуканов; Венус-пречистая стыдливо закрывалась от молодежи ручкою. А под каждой богиней лежала дощечка, в которой писано -- кто такая и ради каких пригожеств для обозрения выставлена, дабы невежество людское рассеялось... Потемкин при виде церквей (которые, в отличие от московских, были невзрачны) всюду желал к иконам приложиться, а если церковь была закрыта, он замки дверные усердно целовал. Булгаков с Фонвизиным, оба нравов эпикурейских, силком тащили приятеля прочь от "ханжества": -- Да глазей лучше на грации! Гляди, какие ходят... Фонтанку оживляли сады фруктовые, оранжереи и птичники, дачи вельможные. Играли домашние оркестры. За Фонтанкою уже темнел лес: там гуляли разбойники... Наконец все были званы в дом куратора. Шуваловская усадьба смыкалась с Летним садом, длиннейшая галерея была заполнена драгоценной библиотекой и картинами -- глаза разбегались... Мелиссино представил куратору своих питомцев. В глубине комнат сидел за шахматным столиком полный и рослый человек в распахнутом кафтане, возле него стояла трость. Двух студентов, достигших совершеннолетия, Троепольского и Семенова, Шувалов угостил бокалами прохладного вина, остальных довольствовал трезвым морсом. Прихлебывая морс, Потемкин посматривал на дяденьку, что сидел поодаль, и думал: отчего знакомо его лицо? Вспомнил: гравюрные портреты этого человека недавно продавались в книжной лавке университета... Это был Ломоносов! Гостям подали ананасы. -- Государыня из своих теплиц потчует, -- объяснил Шувалов, а Ломоносов, опираясь на трость, подошел к студентам. Фонвизина он спросил: чему тот охотно учился? -- Латыни, -- отвечал Денис, кланяясь. Ломоносов красноречиво заговорил о том, что, пока в мировой науке латынь является языком всех ученых, ее следует старательно изучать, и не только латынь, но и другие языки, чтобы собрать весь нектар с цветов чужестранных. Потемкин привлек внимание академика дородною статью. Ломоносов встал рядом с парнем, примериваясь, -- плечом к плечу: -- Каков молодец! Небось в гвардию записан? -- Рейтаром в Конную, -- отвечал Потемкин. -- А латынь любишь? -- Эллинский предпочитаю. -- Тоже хорошо, -- одобрил его Ломоносов. -- Народ греческий уже истомился под гнетом агарянским. Я верю, что Россия и наш великий народ в скором времени разрешат нужды эллинские. Вы робятки еще молоденьки -- вот вам и нести грекам благо свободы! Шувалов сам представил студентов на куртаге в Зимнем дворце. Потемкина поразило почти фарфоровое, круглое лицо императрицы с голубыми глазами, которые она кокетливо сожму ривала. Подзывая к себе молодых людей, Елизавета с каждым говорила недолго. Мелиссино, изогнувшись над ее креслом, что-то втолковывал на ушко императрице, и взгляд Елизаветы Петровны задержался на фигуре Потемкина. -- Ты из каких Потемкиных? -- спросила она. -- Из смоленских, ваше величество. -- Чай, медами там все опиваются? Потемкин был рад, что вопросы несложные. -- Медов у нас море разливанное, -- объяснил без тени смущения. -- Пьют больше липец, а когда и варенуху. Царица со знанием дела расспрашивала его: -- А коли пьяные с меду, так чем похмеляются? -- Того не упомню, чтобы похмелялись. Первым делом пьяному с меду дают воды с колодца -- и он опять трезв. Аки голубь. Императрица опахнулась громадным веером: -- Коврижки ваши едала я... вкусные. Тоже на меду. Говорят, в Смоленске закусок много шляхетских. Больно хорошо под водку гданскую. Да вот беда: доставка ко двору недешево обойдется. -- Веером она указала на Мелиссино. -- Иван Иваныч нашептал про тебя, что хотя в университете лекций теософических не читают, а тебя все к церкви клонит... Правда ли сие? Руки Потемкина в поклоне коснулись паркета: -- В алтарях храмов московских прислуживал не раз, умею кадила раздувать на холоде, не раз свечи перед Евангелием вынашивал, даже деток малых помогал в купели крестить. Елизавета улыбнулась (один глаз зажмурился): -- А соблазны гнетут ли тебя, родненький? -- Виноват... гнетут, ваше величество. Виноват! -- Чего ж винишься? Все мы люди, все грешники. Но, согрешив, не забывай покаяться. Боженька простит-по себе знаю... Потемкину казалось, что она его запомнила. Предстояло явиться при "малом" дворе -- в Ораниенбауме. Екатерине было сейчас не до студентов и тем более не до их учености. Понятовского недавно со скандалом отозвали в Варшаву, она снова была одинока, но зато опять беременна... Засупонившись в корсет, Екатерина окликнула камер-фрау Шаргородскую: -- Фу! С утра пораньше какой-то дрянью несет. Шаргородская, принюхавшись, позвала камердинера: -- Васенька, чуешь ли -- дым вроде? -- Паленым пахнет, -- точно определил Шкурин. Екатерина придирчиво оглядела себя в зеркале: -- Догадываюсь, откуда ароматы проистекают... Первую комнату мужа она миновала, перешагивая через полки и батальоны его кукольной армии (всегда победоносной). Во второй застала и самого главнокомандующего за добрым и славным делом. На игрушечной виселице болталась удавленная мышь, которую он и подпаливал снизу над пламенем свечки. -- Чем же сия несчастная провинилась перед вами? Вина мыши оказалась ужасна: забравшись в игрушечную крепость, которую охраняли двое караульных, сделанных из крахмала с воском, эта злодейская мышь одному часовому отожрала голову вместе со шляпой, а другого сволокла в крепостной ров, где отгрызла ему руку с мушкетом... Екатерина сделала мужу реверанс: -- Конечно, мой славный генералиссимус, разве можно простить столь кровавое злодеяние! Впрочем, оставьте коптить крысенка. К нам студенты московские сей день жалуют. Никто не ждет, чтобы мы занимали их высокой алгеброй, но, поверьте, хоть два-то слова приветливых все равно сказать надобно... -- Я готов, мадам, -- согласился Петр, гася свечку. Попав к "малому" двору, студенты ощутили какую-то неловкость и хотели уже откланяться, но Петр спросил: -- Господа, сознайтесь -- кто из вас курит? Лакей внес ящик глиняных трубок, его высочество распахнул перед студентами громадный кисет с едким кнапстером. -- Глубже! -- командовал Петр. -- Глубже втягивайте дым. Настоящие солдаты прусского короля курят вот так... Он втянул в себя дымище, из трубки прямо в рот ему всосалось столько дряни, что долго не мог отдышаться. -- Плюйте! -- кричал Петр. -- Солдаты плюют только на пол... Потемкин наблюдал за Екатериной: лицо ее озаряла улыбка, она беседовала с Яшкой Булгаковым, причем будущий дипломат держался перед нею просто, без натуги, оба они смеялись. Григорий потом спросил у Булгакова: -- О чем ты с ней, Яша? -- Вот уж не ожидал -- ей знаком лексикон Целлария... Кто-то больно треснул Потемкина по загривку. -- Или оглох, тетеря? -- прошипели сзади. -- Тебя... Он шагнул к великой княгине. Словно в тумане плавало ее узкое лицо. С трудом парень освоил речь Екатерины: -- Это о вас тетушка сказывала, будто вы в монахи себя готовите? Объясните же, сударь, что за нужда вам от света шумного и веселого в унынии затворяться? Надо отвечать. Отвечать сразу. Но тут Потемкина бес попутал: вспомнилась мать Сусанна, шумно дышащая в духоте кельи, и, на Екатерину глядя, невольно думал: "Знать бы, а эта какова?.." С ответом непростительно запоздал. Великая княгиня сочла, что бедный студент глуп. Она величаво, как корабль под парусами, отплыла от него к другим студентам, которые в монахи не собирались... Только потом, вернувшись из Ораниенбаума, Потемкин осознал, какой он простофиля... В бешенстве он кричал Фонвизину: -- Денис, будь другом -- уничтожь меня! -- Или белены, братец, объелся? Потемкин переживал: с императрицей Елизаветой, даже с Ломоносовым беседовал вполне свободно, а перед великой княгиней раскис, будто сыроежка под дождем. -- Двух слов не мог сказать ей... Бей меня! Денис огрел приятеля кочергой вдоль спины: -- Ну, ежели ты дураком ей представился, то, будь уверен, всех умников позабудет, а тебя до смерти станет помнить. И не огорчайся напрасно, поехали в комедию смотреть "Генриха и Перниллу". Какой там Генрих? До Перниллы ли мне сейчас? Елизавета не забыла Потемкина и произвела его в капралы. Это было время, когда русская армия в битве при Гросс-Егерсдорфе одержала первую победу над войсками прусского короля. Потемкин вернулся на Москву -- мрачный, как сатана: -- Клобуком накроюсь, чтобы никто меня не видел... 7. НАКАЗАННАЯ ПРАЗДНОСТЬ Осенью 1758 года Москва приятно волновалась, под музыку оркестров всюду гремели застолья, чадили на улицах плошки, над купавами усадеб взлетали фейерверки -- мы, русские, победили Фридриха при Цорндорфе, -- и молодой Потемкин завидовал чужой и кровавой славе. А колесо гвардейской фортуны двигалось механически, не требуя от него никаких усилий, и под Новый год Потемкин был произведен в гефрейт-капралы... Лежа на плоском биллиарде в доме Кисловских, он завел первую дурную привычку: задумавшись или читая, жестоко обгрызал себе ногти. Всю зиму провалялся дома, а весной его навестил Вася Рубан -- при шпаге: -- Гляди! Из учеников гимназических явлен в студенты действительные. Теперь, брат, меня уже никто не высечет. -- И со шпагой драть можно, -- отвечал Потемкин, зевая. -- Или не рад ты мне? -- огорчился Рубан. -- А я вот пришел, Гриша, хочу тебе новые вирши почитать. -- Избавь. Мне и от своих тошно. Он спросил, как поживает Василий Петров. -- Ему-то что! Уже в каретах катается. -- Неужто свою заимел? -- Да нет. Пока на чужих ездит... Потемкин вступил в двадцатый год жизни. Его внешность определилась. Мощные челюсти, привыкшие хряпать твердые репки и разгрызать орехи, казались шире лба, который был высок и покат. Сгорбленный нос плохо гармонировал с мягким и нежным, как у младенца, ротиком, а нижняя губа вяло оттопыривалась -- капризно и плотоядно. За время безделья отпустил он длинные волосы, шелковистые локоны свободно расположились на атлетических плечах. -- Где вы такой парик купили? -- спрашивали его. -- Ездил в Данию, -- нагло врал он, скучая. Парики датских мастеров были тогда самыми лучшими в Европе, самыми дорогими, и любопытствующие говорили: -- Вот-вот! Сразу видать не нашу работу... Летом 1759 года Потемкин скрылся в деревне Татево Вольского уезда, где проживали его дальние сородичи -- Рачинские, и вернулся на Москву лишь через полгода, оживленный и бодрый. Татевская библиотека тогда славилась! Потемкин поверг в изумление Рачинских тем, что мог не спать по трое суток, читая; неделями хлеба не просил, читая; месяцами не бывал в бане, читая. За эти полгода, проведенные в сельской глуши, он обрел универсальность познаний, а его мнения редко совпадали с общепринятыми... Дорофей сразу заметил в парне резкую перемену: -- Для церкви неугоден ты стал. Христианство имеет догматы непреложные, а ты даже творения святых апостолов, словно тулуп такой, хочешь наружу шерстью вывернуть... Чего взыскуешь? -- Хочу опасностей и наслаждений! -- И бестолков же ты... хоть стихи марай. -- Я ныне не стихи -- музыку сочиняю. -- Все едино тебе: куда идешь, туда не придешь. При всеобщей нехватке людей XVIII век требовал от молодежи слишком раннего вступления в жизнь. Потому люди быстро созревали, а юность не страшилась ответственности за содеянное своей волей, своим разумом -- без подсказки старших, без понуканий начальственных. Двадцатилетние дипломаты со знанием дела уже отстаивали правоту своих сюзеренов, тридцатилетние стратеги посылали на смерть легионы, громыхающие панцирями и стременами. Удалось -- честь и слава тебе, не получилось -- ступай на плаху истории. Такова жестокая правда стародавней эпохи... Потемкин и сам казнился своей неприкаянностью. Все его сверстники, каждый на свой лад, уже выковывали будущее, даже мечта Василия Петрова -- ездить в карете с гербом, -- это ведь тоже цель, и она сбывалась. Москва старая, толстомясая, еще боярская, уже терзала имя Дениса Фонвизина, не прощая ему острых словечек, которые больно ранили ветхозаветную косность отцов, дедов и бабушек. Фонвизин и надоумил Потемкина: -- Коли не нашел занятия, так найди суженую. -- Суженая -- не выбранная. А жениться лень. -- Не ленивый ты -- праздный. -- Какая ж разница? -- Большая... Похож ты, Гриша, на громадный котел, в котором всегда что-то кипит, но ничего в нем не варится. Возле тебя многие сыты будут, но сам ты помрешь голодным. На столе Дениса порядок: горками сложены лексиконы иноземные, он похвастал, что переводит на русский басни Гольбсрга, сочинения Террасона и Рейхеля. -- Ныне же к Вольтеру на цыпочках подкрадываюсь: хочу величие его постичь, но побаиваюсь -- справлюсь ли? -- Счастливый ты, -- вздохнул Потемкин сокрушенно. Фонвизин, явно помрачнев, снял нагар со свечей. -- Погоди завидовать, -- отвечал. -- Не ведаю, сколь вечен я, обжора и сластена, а хочется жить подолее, чтобы на театре себя прославить. Помнишь, как в Петербурге побежал я смотреть "Генриха и Перниллу"? Так с той поры и покой потерял. Только не хочу я терзаний надуманных -- желаю драмы у жизни списывать. -- Счастливый... все вы счастливые, -- переживал Потемкин, начиная грызть ногти. -- Один я неприкаянный... Судьба решила сама за Потемкина. 28 апреля 1760 года вышел N 34 "Московских ведомостей"; скучая, развернул он газету и увидел свое имя -- исключен из университета: "ЗА ЛЕНОСТЬ И НЕХОЖДЕНИЕ В КЛАССЫ" [2]. Желая бежать от попреков семьи Кисловских, Потемкин отправился к Загряжским. Генерал племяннику обрадовался: -- Ах, дармосдина! Пошли, вкусим перед обедом... Завел его в буфетную, а там на лавке уже розги разложены, конюхи наготове дежурят. Штаны с отставного студента сдернули, и как ни отбивался Потемкин, а -- растянули. Двадцать горячих с присвистом всыпали, дядечка еще пяток от души добавил: -- Будь бодр и гляди ласково! Я матушке твоей на духовщину эштафет послал, дабы персонально явилась на Москве и волею родительской на тебя, трутня этакого, воздействовала. Не успел Гриша ответить, как мужики снова завалили его на лавку и сеченые места обильно оросили постным маслицем. -- Это для здоровья, -- пояснили доброжелательно... А преданный выжига встретил Потемкина душевнсйше: -- О-о, Гриш! Ты всегда кстати... Я как раз противень докрасна накалил. Стену кафтан жечь. Тут вчерась один камергеришко за картами Богу душу отдал... Разоблокайся, друг ситный! Становь посуду на стол, зачерпни капустки из бочки. Потемкин долго шарил мискою в глубинах зловонной бочки: -- Да пусто у тебя. Кончилась капуста. -- Ну и бес с ней! Все имеет конец свой... Чокнулись кружками. -- А меня выпороли, -- сообщил Потемкин. -- Неужто дался? -- Дашься, коли два мужика под потолок, да третий в дверях застрял -- генералищс! Я у тебя поживу, Матяша, не изгонишь ведь? -- Господи! У меня полати знаешь каки? Широ-окие... Наливай еще по чарочке. А я бочку-то со дна поскребу... В лачуге выжиги царил страшный смрад: истлевал кафтан покойника -- с него, шипя, стекало на противень сусальное золотишко. 8. ДЕНЬГИ -- ВЗДОР! Дарья Васильевна приехала и наказала сыну: -- Коли на Москве не повезло, так езжай, родимый, обратно в Чижово, а невестушку я тебе приглядела. Две деревеньки у ней, мужиков шесть десятков. Работящи и непьющи. Скотинки полный двор. Коровки-то -- му-у, козочки-то -- бе-э, свинюшки-то -- хрюхрю! Строения усадебны приличны, только вот печки дымят, неисправны... Уж така ладненька! Уж така домовитенька! Немножко коса, чуточку ряба. Но глаз от нее не оторвать. Никак не веселится, ревмя ревет, девство свое от покушений оберегая. Взаперти суженого поджидает. Вот ты, не будь балдой, и заявись -- предстань женихом во плоти! -- Мне, маменька, жениться -- как давиться. Сама ты дура, и для меня дуру нашла, чтобы на старости лет придурков нянчить... Маменька тянула его к себе в деревню, в глушь, в сытость, в прозябание провинции, в малинник, на сеновал, на винокурню. -- Умные-то люди эвон как поступают, -- доказывала она сыну. -- Ферапоша Похвиснев, наш соседский, тоже капрал гвардии, по чиновной части пошел. Сейчас в Дорогобуже судьей. Гроза такая -- не приведи Бог! За этот вид ужасный ему и гусей, и поросят, и сено везут возами. Благодетели-то даже крышу железом покрыли. Женился он, так жена глаз не смеет поднять, ножки ему целует. Бывало, крикнет он: "Квасу мне!" -- так она замертво с ковшиком в погреб кидается... Вот как жить надобно. Учись, сын мой. Люди-то не глупее тебя. А примеров образцовых тому достаточно. -- Мне такие карьеры не образец. Чтобы я, студент бывалый, да гусями брал? Так уж лучше стихи писать стану... Дарья Васильевна, скривив рот, завыла: -- Женись и живи, как все люди живут. -- Я уж нагляделся, как ты жила с папенькой. Ныне митрополитом раздумал быть -- хочу фельдмаршалом стать. -- Эк заносит тебя! -- сказала Дарья Васильевна. -- Батюшка лямку тянул, а к семидесяти годам едва до маеора вытянул. -- Значит, не с того конца за лямку хватался... Уйдя к себе, раскрыл он журнал "Полезное увеселение", а там, глядь, Рубан уже заявил о себе переводом с латыни: "Папирия, Римского отрока, остроумные вымыслы и его молчание". Ай да Васька! Торопится жить... Вскоре и сам заявился. Рубан был уже в чине актариуса Коллегии дел иностранных -- зашел проститься. -- А я, Гришенька, в Запорожье еду. -- Охота тебе в экое пекло залезать. -- Служба! Определен состоять на Днепре у Никитина Перевоза [3], где буду выдавать паспорта купцам нашим, кои с крымским ханом торги имеют... Я ведь и татарский язык постиг. А ты как? -- А никак. Видишь, лежу. Думаю. -- Так ты встань. Думай стоя. Или бегай... Стемнело. Григорий велел лакею подать свечи. -- Прощай, брат Васенька, -- сказал Рубану с лаской. -- Видать, мои валенки тебе на пользу пошли: ты в них до чина добегался... Я ведь тоже не залежусь долго -- скоро отъеду! Матери он объявил, что отбывает в Петербург для служения в Конной гвардии, и чтобы она дала ему денег на подъем и экипировку. Дарья Васильевна предъявила сыночку кукиш: -- Полюбуйся, какая тебе пировка будет... Ишь какой храбрый капрал выискался: пришел и дай ему, будто я на мешке с деньгами сижу... Не будет тебе моего родительского благословения! Маменька распалилась. Потемкин не уступал: -- Уеду в полк и без твоего благословения... Ни копейки не дали и родные. Никто не одобрял его решения служить в полку, ибо не верили, что лентяй способен сделать карьер воинский. Сережа Кисловский свысока внушал братцу: -- Лучше ступай по службе гражданской. К полудню надобно в присутствие казенное заявиться, а после обеда -- отдыхай. Иные старость свою конторскую даже в Сенате кончают. -- Не хочу ничего я в старости -- хочу в молодости! Один выжига Матвей Жуляков искренно сочувствовал Грише и подарил ему три рубля (все, что имел): -- Генералом станешь -- не забывай! Мундирчик твой разложим на противне и в печку сунем. Сколько ни стечет с него, все пропьем и капусткой закусим... Три рубля не деньги: гвардия любит богатых! Амвросия он застал после службы, утомленным чтением проповеди. Монахи разоблачали первосвященника от одежд пышных, благоухающих духами и ладаном. Оставшись в белой просторной рубахе, мягко ступая сапожками из малинового бархата, Зертис-Каменский строптивым жестом выслал всех служек вон, велел Потемкину: -- Не стой как пень. Сядь, бестолочь дворянская... Теплый ливень прошумел над Москвой, омывая сады. Кто-то постучал в окно с улицы, и Амвросий впустил в свои покои ученого скворца. Мокрая, взъерошенная птица уселась на плечо владыки, вставила острый клюв свой в ухо ему. -- Так, так, скворушка, -- закивал Амвросий, -- рассказывай, что слыхал на Москве... Неужели правда, что Потемкин в полк собрался, а денег нету? Так, так... с