ичеством к миру с Россией. Фридрих понимал тайные вожделения Австрии: -- Чтобы оттянуть русских от Черного моря и Балкан, следует сунуть Екатерине в зубы кусок польских владений. -- Как это сделать? -- призадумался Иосиф. -- Но вы уже сделали это, -- засмеялся король. -- Вы забрали Ципское графство (где, кстати, нет даже поляков, а живут одни русины). Забирайте же соляные копи в Величках, наконец, смелее вторгайтесь в Галицию и Буковину. Когда мы поставим Петербург перед фактом растерзания Польши, русским ничего не останется, как запросить своей доли с начинкой... Петербург -- принципиальный противник разделов Речи Посполитой, но Белоруссия и Правобережная Украина охвачены давним стремлением войти в состав русской государственности, и русский Кабинет не может не учитывать этих желаний белорусов и малороссов... Возвратясь в свои покои, король сказал де Катту: -- Молодой Габсбург согласен с моими планами. Это вам не его матушка, которая плачет, воруя, и ворует, рыдая. Иосиф плакать не станет, но ему свойственна краска стыда на непорочных еще ланитах. Он согласен разбойничать, как и его предки, но при этом будет постоянно смущаться. Пруссия же смущаться не будет! ...Перекраивая европейскую карту, Австрия и Пруссия еще не подозревали, что новорожденный младенец Буонапарте, лежащий в колыбели на далекой Корсике, полностью сокрушит военную машину Фридриха Великого; он разломает всю сложнейшую конструкцию Священной Римской империи, и лишь одна Россия сможет устоять перед его неукротимым натиском. Но пока до этого далеко... Первые осенние листья закружились над парками Царского Села, Петергофа и Ораниенбаума. -- Вот и осень, -- вздохнула Екатерина. -- Поздравь меня, граф Григорий: твоя глупая Като стала великою княгиней Молдаванской! Молдавия с Валахией -- извечные житницы султанов, их бездонный сундук, из которого Османская империя черпала деньги нп будничные расходы. Дунайские княжества кормили столицу и армию османов, но за плоды трудов своих народ получал едва ли треть их стоимости. А лишь гарем султана ежедневно истреблял 20 баранов, 100 ягнят, 10 телят, 200 куриц, 300 цыплят, 100 голубей, 50 индеек и 50 гусей (это, читатель, лишь один гарем за один день, а сколько было таких гаремов в Турции и сколько веков длилось рабство!). Турецкие офицеры и чиновники имели право забирать у молдаван все, что хочется, и потому, куда-либо поехав, они нарочно заворачивали в Молдавию, чтобы вывезти оттуда целые обозы бесплатного добра... Так хищнически терзала Турция эти дунайские княжества, поэтому, когда сюда вступила армия Румянцева, Молдавия с небывалым жаром присягнула России на верность. Учитывая состояние Сераля с Диваном, потрясенных тем, что из-под самого их носа убрали жирную кормушку, французский посол срочно запросил аудиенции у нового визиря. -- Русский флот, -- взволнованно доложил он, -- скоро войдет в Средиземное море, а это крайне опасно для вашей империи. Халиль-паша без сожаления отпустил посла Версаля. -- Прахоподобные спятили! -- сказал он со смехом. -- Где это видано, чтобы русские корабли могли появиться в нашем же море, если дурак знает, что между Петербургом и Стамбулом морских путей не существует. -- Смотреть на глобус визирь отказался. -- Мало ли что придумают в Европе! Венеция запирает все моря, и она, боясь войны с нами, русских кораблей не пропустит. Уберите эту круглую штуку и больше никогда мне не показывайте... 11. МАННА НЕБЕСНАЯ Алехан Орлов с братом Феденькой под именем "графов Островых" уехали в Европу и по дороге завернули в Лейпциг, где учились пажи. Алехан спросил студента Александра Радищева: -- Чего вы тут шумели, государыню излишне беспокоя? Радищев сказал, что они, студенты русские, в центр немецкого воровства угодили, на ужин получают всего "два блюда с капустою и небольшими кусочками старого и крепкого баранья мяса и с горьким маслом, есть нельзя... Таковое кушанье, для немецких желудков весьма обыкновенное, встревожило желудки русские, привыкшие более ко штям и пирогам". Андрюша Рубановский на кровать жаловался: -- По два раза в ночь падаю, середка у нее проваливается, а перины нет-тюфячок с соломкою... вот так! Разругав порядки немецкие, Алехан Орлов подарил пажам 200 талеров -- ради устройства концертов увеселительных. На вопрос, куда путь держит, кривился: -- Подлечиться надобно, измучился я, родненькие! Дорога "графов Островых" лежала дальше -- в Италию. Алехан и в чужих краях не изменил привычкам. Пизанским дамам небрежно показывал "гвардейские" фокусы: легко разгибал подковы, на улицах Пизы мертвой хваткой останавливал шестерку лошадей. Однажды в доме маркиза Падулли фаворит, дробя в пальцах орехи, нечаянно подбил осколком ореха глаз герцогу Виллиму Глостеру, а когда тот разбушевался, требуя сатисфакции, Алехан свысока отвечал аристократу: -- Чего шумишь? У нас на Руси никто бы и внимания на такой пустяк не обратил. Подумаешь -- синяк! Потерпи, заживет. -- Но я брат английского короля, -- напыжился герцог. -- А я брат Гришки Орлова, неужто не слыхал?.. Сергей Домашнев, секретарь "графа", спрашивал его: -- А чего мы паримся тут в Италии? -- Наверное, ждем манны небесной. -- Но итальянцы меня часто тревожат: "Скажите, от чего граф Остров лечится? Да ведь он быка свалит". Что тут ответишь? -- Так и отвечай: мол, быки тоже болеют... Он шутил! Но зато по-настоящему страдали матросы на эскадре Спиридова, и смертность в командах была велика. Русский флот с дальними походами еще не освоился. Балтика замуровала его в локальных плаваниях, а морская гигиена пребывала в зачаточном состоянии. Крупу сыпали в котлы пополам с крысиным пометом, солонину разнесло в бочках, как непогребенный труп, и текла из бочек мерзостная гниль. Матросы хлебали тухлую воду, разбавляя ее уксусом до такой степени, что уже не понимали, где вода, где уксус. Сухари двойной закалки кончились еще на подходах к Дании -- открыли банкеты с тройной закалкой. Но сколько ни барабанили матросы сухарями об стол, вежливо прося червяков покинуть свои убежища, паразиты эти (почему-то ярко-красные, как рубины) не желали покидать столь уютно прогрызенных лабиринтов. Старые матросы червями уже не брезговали, говоря жестоко: -- Не вылезешь, сволочь? Ну, держись-я тебя съем... Великий визирь не верил французам, но не мог не поверить алжирским беям, которые со слов тунисских пиратов точно доложили, что эскадра Спиридова чинит паруса уже на Минорке. -- Не может быть! Как русские туда попали? Весь свой гнев Турция излила на головы ни в чем не повинных венецианцев. Султан заявил Венеции решительный протест: почему пропущены русские корабли из Балтики? Обтянув такелаж на Минорке, эскадра адмирала Спиридова уже плыла в Архипелаг; за Сицилией встретили острую скампавею с пушками -- в тучах брызг, взрываемых форштевнем, выросла фигура мрачного рыцаря с мечом в руке, черный плащ с белым крестом стелился по ветру. -- Великий капитул славного ордена Мальтийского, -- прокричал он, -- счастлив видеть благородный флаг России в своих пределах! Скампавея вздрогнула от салютации, русская эскадра осиялась ответным огнем. Спиридов сказал капитан-командору Грейгу: -- Вы удивитесь, Самуил Карлыч: Мальтийский орден рыцарский еще в древности основан на наши православные денежки. Нас приветствовал мечом и салютом посол Петербурга на Мальте лейтенант флота российского -- Антон Псаро... он из греков, ждущих нас! Мальта стала для флота русского верным оплотом. А над Балканами высится Черная Гора -- Черногория... Россия уже давно свыклась с тем, что лихая, бедовая жизнь постоянно выдвигала самозванцев, и Петербург не особенно тревожили сообщения, что покойный Петр III чуть ли не ежегодно возрождался из могильного праха в захудалых гарнизонах, в городишках провинции, за его мнимое здравие раскольники ставили свечи в потаенных часовнях. Но два года назад и Обресков (из Турции) и князь Голицын (из Вены) депешировали о появлении на Черной Горе некоего Степана Малого [18], ставшего черногорским владыкой. Послы докладывали, что Малый хорошо образован, знаток языков и хирургии, черногорцам при нем живется ладно, а на стенке своих хором намалевал он двуглавого российского орла. Никто не знает, кто он таков и откуда взялся. Но когда однажды облокотились ему на плечо, Малый сказал: "Знал бы ты, брат, на кого опираешься, так и бежал бы прочь, как от огня". В горном монастыре нашелся портрет Петра III, сравнили его с обликом Степана Малого -- ну точно он! Если русских самозванцев хватали, ноздри им рвали и, ошельмовав по всем правилам, гнали -- на каторгу, то Степана Малого императрица стащить с Черной Горы не могла. Орловы нежились в Италии, когда она позвала князя Юрия Долгорукого, еще молодого парня, но уже израненного в войне с пруссаками, и велела ему под именем "купца Барышникова" пробраться в Черногорию, чтобы самозванца тамошнего всенародно разоблачить: -- Остальное вам внушит граф Алексей Григорьевич... Юрий сыскал Алехана в Пизе; тот наказал ему брать сто бочек пороху, сто пудов свинца и втащить их на Черную Гору, ибо черногорцы нуждались в припасах для борьбы с турками. В товарищи дал пирата Марка Войновича, служившего дожам Венеции, порядки местные знавшего. Орлов напутствовал князя: -- Черная Гора высока, так гляди, Юрка, как бы, Малого с нее сталкивая, ты и сам вверх тормашками не слетел оттуда... С большим трудом Долгорукий с Войновичем взгромоздили на Черную Гору свинец и порох. Степан Малый ничего общего с Петром III конечно же не имел. Одет он был в белое греческое платье, на голове носил скуфью красную, на груди болталась икона русская, через плечо цепь золотая, а голосок имел тонкий, как у ребенка. Долгорукий на лужайке перед монастырем Цетинье собрал скупщину, а "Степан Малый, -- вспоминал князь, -- остался в комнате сидеть на постели, где лежала голая сабля. Курил он трубку, запивая табак стаканом водки, без чего не может и жить по привычке..." Долгорукий публично развенчал самозванца, а черногорцы поклялись в верности России; при этом Степан Малый безропотно дал себя арестовать, заявив: "Присяга грешной жене моей еще не есть мое отречение!" Так и случилось: Долгорукий жил в первом этаже Цетинье, а второй этаж отвел Малому, отчего в народе решили, что посланец России сознательно возвышает царя над собой; черногорцы внимали речам князя, но повиновались Малому. Кончилась вся эта несуразица тем, что эмиссар Екатерины, подарил владыке мундир русского офицера с надлежащим патентом и отдал на память свое оружие: -- Царствуй и далее, а меня иные дела ждут... Вернувшись в Пизу, он честно поведал Алехану Орлову, что приказ императрицы исполнил шиворот-навыворот: вместо ослабления самозванца он его дополнительно укрепил. -- А, ладно! -- одобрил Алехан. -- От Малого и заботы малые, а мы едем в Ливорно, готов ли? Ныне пора Эладу спасать от турков... Была уже поздняя осень, в морях штормило. Спиридов выслал фрегат, на котором Орлов со свитою отплыл из Италии в Архипелаг; средь греческих островов мотало на якорях усталую эскадру; три корабля держали на мачтах госпитальные флаги. Спиридов встретил гостей в светлом "фонаре" кормового салона, где было не повернуться: жилье адмирала заполняли обломки античных статуй (Спиридов спасал от вандализма все, что еще можно спасти). Настроен же он был мрачно, подозрительно, а находившийся возле него Грейг -- узколицый тощий шотландец в чине капитан-командора -- улыбался. Орлов поиграл алмазною табакеркой с профилем "матушки", со вкусом обозрел торсы античных богинь. -- Лому-то... лому сколько! -- сказал он. -- Ладно, вези, если не лень, до Эрмитажу, тонуть с грузом морякам всегда легше. Отозвав Спиридова в коридор, спросил -- чего этот Грейг стучит ботфортами подкованными, как жеребец копытами? Алехан перед Спиридовым был еще сопляком. -- Ты, граф, -- ответил ему адмирал, -- Самуила Карлыча цеплять не смей. Грейг дело флотское знает, себя в походе хорошо показал. А вот придут еще две эскадры -- Эльфинстона и Арфа... Орлов в ярости зашвырнул табакерку в море: -- Сатана, а не баба! Ведь умолял ее перед отъездом из Питера, чтобы корабли иноземцами не уснащала... Своих-то -- посолил, перцем присыпал и ешь на здоровье. А с чужих спрос короткий. В салоне Спиридов представил ему отчет по эскадре: из экипажа в 5582 человека на переходе до Копенгагена умерло 54, а больных было 320; в Англии списали на берег 720 больных, а на кладбище оставили 130 матросов; в походе же до Минорки пришлось покидать за борт 208 трупов. Иными словами, еще до приятия боевых встреч с супостатами эскадра четверти экипажа лишилась. Орлов спросил, отчего такая смертность. Грейг, перестав улыбаться, звенящим ботфортом откинул крышку люка, откуда пахнуло мерзостью гнили и немытой одежды, послышался крысиный писк. Алехан, прищурясь, долго озирал берега Морей. -- Капусты с клюквой не будет, -- сказал он. -- Давать матросам винограды, каперсы, померанцы да апельцыны. Чай, робятки наши морды от них воротить не станут! А смертность убавится. Он велел звать врача с аптечным ящиком, где в анкерках хранились разные сала -- собачье, лисье, медвежье, волчье, даже кошачье. Алехан, осатанев, треснул ногой по аптеке, и она упорхнула за борт. Могучей дланью богатырь взял лекаря за шкирку, стал трясти его над срезом палубы, под которой ходуном ходила зелено-сизая волна: -- Я из таких Гиппократов весь жир вытоплю! -- А успокоясь, пожелал офицеров видеть. -- Европа вся, -- говорил Орлов, -- глядит на нас глазами выпученными, будто затеяли мы дело скандальное, гибельное. А мы пришли в эку даль, чтобы мир удивить. И не салом кошачьим да собачьим, а едино лишь дерзостию духа российского... Екатерина (втайне от всех) наделила Алехана обширными полномочиями. Человек независимого нрава, Орлов не признавал никаких препятствий и никогда не мог понять, почему эти препятствия возникают перед другими. ...Крепкий ветер рвал с якорей расшатанную эскадру. Англия уже привыкла, что корабли всех наций приветствуют ее салютом, и адмиралы короля Георга III были явно шокированы тем, что пушки эскадры Спиридова промолчали... Англичане отомстили русским морякам хлестким трактирным злоречием: -- Наверное, корабли русские боятся салютовать нам, чтобы не рассыпаться при первом же залпе. ...Прошка Курносов повзрослел, раздался в плечах. По осени он приехал в Плимут, собираясь отбыть на родину, и как раз застал тут в доках спиридовскую эскадру, измотанную штормами. Ему было неприятно читать в газетах о русских кораблях, да и целое кладбище, оставленное адмиралом на английской земле, тоже не веселило. Был холодный, промозглый вечер накануне отплытия домой. Прошка зашел в гаванскую таверну, попросил портеров и сковородку с раскаленными углями -- для раскуривания трубки. Тут к нему подсел тот самый одноглазый жулик, который однажды подпоил его и продал на невольничье судно испанцев. Мерзавец не узнал в Прошке прежнего "слишту". Привычно, как и в тот раз, он выбросил перед ним игральные кости. -- Сейчас сыграем! -- Прошка прищелкнул пальцами. -- Эй там! Виски нам да еще две кварты пива... живее! Поморы добро и зло одинаково помнили. Прошка отомстил красиво; напоил вербовщика так, что тот брякнулся со стула, полег замертво. Расплатившись за выпивку, парень взвалил пьяного на себя, вынес на причал. Там стояло немало кораблей, готовых к отплытию, и, встряхивая пьяного на плече, как мешок с отрубями, Прошка деловито покрикивал: -- Кому тут матроса надобно? Умеет супы варить, деки драит, гальюны моет, а когда в морду бьют-только радуется! С палубы одного корабля отозвался шкипер: -- Три шиллинга дам за эту блевотину. -- Идет, -- согласился Прошка... Рано утром волна качнула его в пассажирской койке. Надвигалась суровая зима, и, кажется, судя по ветрам, от Ревеля до Петербурга придется ехать на лошадях. Под самый Новый год столица русская встретила его морозцем, пушистым снегопадом. Принаряженный, в коротком сюртучке, в чулках оранжевых, при башмаках тупоносых с пряжками, предстал он в Адмиралтействе перед начальством, и Голенищсв-Кутузов-средний ему обрадовался: -- Слава Богу! А я, грешным делом, боялся тебя отпускать до Англии, думал, что не вернешься... Мишка-то Рылопухов где? -- Остался. Домик завел. На богатой вдове женился. Сундуков штук десять с тряпками и посудой. Сидит на них и пиво дует. Звал я его, но он сказал, что в Англии ему лучше, чем дома. -- Если там лучше, чего же ты не остался? -- Мне тоже предлагали... англичане. Но они же и поговорку придумали: "Пусть здесь мне худо, зато это мое королевство". А дядя Хрисанф учил меня: где родился, там и сгодился... Близилось испытание. Адмиралтейство расчистило место, навезли туда лес для набора корпуса. Голенищев-Кутузов сказал: -- Построишь первый фрегат -- шпагу заработаешь... Ночью не спалось от волнения. Накинул полушубок, просунул ноги в валенки, по морозцу прогулялся до эллингов. Подле них лежали груды бревен и досок. Жутковато было глядеть на эти мертвые лесины, которые оживут в корабле -- далеко не первом для России, но зато первом для его судьбы. А первый корабль -- как первая любовь. И невольно поманила его к себе златоголовая Казань, вспомнились поцелуи с Анюткой Мамаевой... "Вот, бес ее забери! До чего ж глаза были красивые..." Постоял еще немного у эллинга и побрел спать. Посыпало снегом -- истинно русской манной небесной. ЗАНАВЕС Совет все чаще обсуждал будущее Крымского ханства. -- Я скажу... Когда мы взываем к свободе греков, то они, утесненные, идут с нами охотно и понятливо. Иное дело -- татары! Обещать им свободу -- все равно что слепых в Эрмитаж зазывать. Султан их не угнетает. Напротив, Турция для них вроде щита, за которым они и прячутся от наказания. Свободу господа эти понимают как право разбойничать, полонять и убивать. Вот отними у них это право, и они сочтут себя угнетенными. Правда, Гирей крымские казнят сурово, но это в порядке вещей на Востоке и деспотизмом не считается. Нам нельзя ратовать за свободу татарскую, но мы должны сделать все, чтобы Крым превратился в державу самостоятельную, от султана независимую. Закончив говорить, Екатерина потянулась к табакерке. -- Я скажу, -- продолжал граф Кирилла Разумовский. -- Сразу же, как Крым станет самостоятельным, он должен вести свою политику в поисках союзов. С кем же он вступит в альянс? Мы для них неверные собаки, гяуры. И тогда Бахчисарай первым делом направит послов к тому же султану, вступив с ним в союз, направленный опять-таки против нас, и ничто в мире не изменится. Как были Турция с Крымом одним телом, так и останутся... Что выиграем? -- Я скажу, -- начал Григорий Орлов. -- Делая татар от Турции отделенными, следует договором их обязать, чтобы приняли протекторат российский, а в утверждение союза должны они гавань в Крыму нам дать, гарнизоны принять наши воинские... Вот тогда пусть рыпнутся, заставим патоку лизать с кончика шила! -- Я скажу, -- добавил Никита Панин. -- Сложные материи предстоит разрешить. Ведь, по сути дела, уклад татарского бытия не вчера сложился -- он длился веками. Протекторат турецкий над Крымом и Причерноморьем сбираемся мы заменить русским покровительством... Прежде подумаем! Я предчую заранее, -- сказал Панин, -- что если даже такой порядок удастся устроить, то конфликтов в будущем не избежать. Не мы, так потомки наши еще не раз татарский вопрос разрешать будут. -- Я скажу, -- подал голос вице-канцлер Голицын. -- В случае если сей опыт нам удастся, а татары протекторат российский воспримут, Европа зубовный скрежет издаст. Я умолчу о Франции, о кознях лондонских, но у нас под боком живет угнетатель славян извечный -- Австрия, и Мария-Тереза сама к Черному морю в устье Дуная устремляется... Вот где узел завязан! Гришка Орлов встал, громыхнув креслом: -- Так что ж нам делать? Или руки опустить? Екатерина велела Панину провести политический зондаж в Бахчисарае ("не менее нам необходимо, -- писала она, -- нужно иметь в своих руках проход из Азовского в Черное морс; и для того об нем домогаться надлежит"). В это время ханствовал Каплан-Гирей, и на обращение Никиты Ивановича, обрисовавшего перед ним судьбы Крыма в новом свете, хан отвечал Петербургу тоном дерзостным: "Подобные слова тебе писать не должно. Мы Портою Высокой во всем довольны и благоденствием тут наслаждаемся... В этом твоем намерении, кроме пустословия и безрассудства, ничего более не заключается!" Панин доложил Екатерине: -- Но ведь помимо сыновей. Селима и Каплана, у Крым-Гирея еще племянник есть -- Шагин-Гирей, который мыслит не как татарин крымский, а скорее солидарен с ордами ногайскими, средь которых он и кочует в степях, боясь быть отравленным. -- Никита Иванович положил перед императрицей письмо хана. -- После такого афронта, для нас неприличного, что прикажете делать? -- А по башке их бить, -- отвечала Екатерина. Вырубленная из камня древняя сова немигающе глядела в желтизну ногайских степей. С высоты ворот Ор-Капу (Перекопа) сова видела, как скачут из степи всадники... Это ехал с конвоем Шагин-Гирей, но гарнизон крепости был составлен из янычар, и они не пропустили его в пределы ханства. Навстречу Шагин-Гирею выехал байрактар (знаменосец) янычар. Он был в шальварах, но голый до пояса, на груди болтались голубенькие бусы, а голову прикрывала массивная чалма. За ним на конях двигались мамелюки. Шагин-Гирей молча ждал. -- Это ты, шакал, явившийся за объедками? -- закричал байрактар еще издали. -- Убирайся отсюда! Я предвещаю тебе, что не одну холодную ночь ты проведешь на кладбище, где погребены грязные свиньи. Он сделал знак рукою, и три мамелюка, развеваясь бурнусами, выскочили наперерез Шагин-Гирею, натянули свои луки -- разом выстрелили. Шагин-Гирей одну стрелу отбил саблей в полете, от второй уклонился движением гибкого тела, а третья завязла в его кожаном щите. Потом выпрямился на стременах. -- Выпавший из-под хвоста каирской собаки! -- ответил он байрактару. -- Я больше не стану разговаривать со Стамбулом, отныне я начинаю серьезный разговор с Петербургом... Ты слышал? -- Я слышал голос ехидны. -- Тогда... будь здоров! Шагин-Гирей выдернул стрелу из щита и послал ее обратно. Могучий байрактар с ревом опрокинулся назад -- длинная стрела, еще вибрируя после полета, торчала из его глаза. Древняя каменная сова равнодушно проследила, как в облаке душной пыли исчезли всадники, имевшие кочевья, но никогда не имевшие дома. "Шагин" в переводе с татарского означает: сокол! Вечный шум Черного моря оживлял неизбывную тоску ногайских степей, над которыми пролетали кричащие аисты...  * ДЕЙСТВИЕ СЕДЬМОЕ. России -- побеждать! Какой это ряд теней проходит в очах моих: лица, которыя действовали силами своими на волнах мира, -- и действовали на меня; вес это покойники. Но какое страшное кладбище после них... Я. Ф. Тимковский. Записки 1. РЯБАЯ МОГИЛА Свидание в Нейссе короля Фридриха II с императором Иосифом II не прошло даром: Мария-Терезия, верная своей тактике, самочинно захватывала земли валашские, только что освобожденные от турок российскими войсками. Генерал Христофор Штоффельн, командовавший корпусом Молдавии, привез в Яссы один из пограничных столбов, и Румянцев наступил на него: -- Ого! Из камня вырублен. Заранее готовились... Чудовищны и непонятны дороги, которые избирает чума для своего победоносного и мрачного шествия по трупам! В корпусе Штоффельна она явилась в образе куска красивой парчи, брошенного посреди дороги близ Галаца, и безвестный солдат сунул парчу в ранец -- безумно, себе на гибель. К этому времени часть барских конфедерантов уже очухалась от угара, пришла к Румянцеву с повинной; поляки стали служить в русской армии -- наравне с болгарами, арнаутами, сербами, хорватами, черногорцами и мадьярами, видевшими в РОССИИ свою избавительницу от ярма султанского. А недавно, дабы рвение к подвигам возгорелось, Екатерина учредила новый боевой орден -- Георгия Победоносца -- символ чести и бранной доблести. Первые георгиевские кавалеры гордились по праву, ибо украситься Георгием можно было лишь через очень большое отличие. Потемкин тоже поддался всеобщему искушению: -- Мне бы Георгия хоть четвертой степени, так я бы после войны, если цел останусь, каждый день богу свечку ставил... Не скрывая зависти, поглядывал он на гусара Семена Зорича, уже имевшего четвертую степень. Зорич служил секунд-майором, храбрости был непостижимой, но столь нищ, что даже в морозы рубашки не имел под мундиром (Потемкин возымел его благодарность, одарив бедняка бельем своим). Гусар был из сербов, школа его миновала, едва читать по складам умел, зато уж рубака хороший! Он бился так красиво, что турки иногда расступались в бою, разинув рты, любовались, как Зорич сечет янычар по шеям -- только головы отлетают... Поверх мундира носил Потемкин янычарскую бурку, свалянную из верблюжьей шерсти плотно, как русский валенок; на привалах, когда садился на землю, бурка не сгибалась, образуя вокруг него нечто вроде палатки, поверх которой торчала одноглазая голова, вызывая смех у солдат. Зимою Потемкин с кирасирами и генерал Иван Подгоричани с гусарами выступили на Фокшаны; ровно и мерно, вровень с пушками, шагала неутомимая пехота. Передовые пикеты открыли стрельбу, всадники вытянулись в седлах. -- Началось дело, -- сказал Подгоричани. На снегу им встретились безголовые трупы. -- Кажется, татарва рядом, -- поежился Потемкин. -- Татары голов не режут -- это османская забава... Перед ними открылась панорама лагеря, над которым были воздеты больше сорока бунчуков, конские хвосты их растрепывал холодный ветер. Подгоричани доверил Потемкину пехоту, а конницу повел в атаку сам. Потемкин двинул за ним батальоны, на переправе через Милку провалился под лед, потом спасал из воды пушки, кричал, чтобы берегли пороховые фуры, весь мокрый, -- он потерял с глаза повязку. К вечеру сраженье само по себе притихло, но пикетов не снимали. Настала ночь, луна померкла, закрытая тучами. Григорий Александрович из линии пикетов выехал, в одиночку отправился верхом в Фокшаны, желая поужинать с Подгоричани. В темноте не разглядел, а, скорее, почуял лаву кавалерии, идущей ему наперерез. Норовистая кобыла, вздернувшись, вдруг занесла его в самую гущу турецких спагов, которые, дыша почти в лицо парню, спрашивали, кто он, какого бунчука, какого байрака. Сознание работало машинально: спасаться, спасаться. -- Берабер гель! -- заорал Потемкин (что по-турецки значило "Вперед, за мной!"), и турки, приняв его за янычарского офицера, шумной и жаркой лавиной понеслись следом за ним по снежной целине. Потемкин мчался впереди всех, а сердце уже замерло от ужаса: в любой момент слаги могли обнаружить свою ошибку, и тогда от него кусков бы не осталось. Но вот уже мигнули родимые костры -- Потемкин вывел противника прямо на кавалерию Подгоричани, траверзом шарахнулся на кобыле в сторону, чтобы не срубили свои же гусары. Со стороны видел, как турки на быстром аллюре врезались в косяк русской конницы, а та встретила их метелью взлетающих палашей... Следующий день стал батальным, и Потемкин здорово отличился, отбив у турок две пушки, но и сам едва в живых остался. Похоронив убитых на окраине города, русские храбрецы выпили в Фокшанах все котнарское вино, шипением и легкостью похожее на шампанское. Тут и радовались, тут и плакали, потом тронулись обратно... Румянцев признал заслуги Потемкина в деле под Фокшанами, сделав его кавалером, но не георгиевским -- лишь аннинским. Реляции с фронта были напечатаны в "С.--Петербургских ведомостях". Потемкина представили в ореоле геройства, Вася Петров обласкал его вычурною эпистолой: Он жил среди красот, и, акй Ахиллес, На ратном ноле вдруг он мужество изнес: Впервой приял он гром, и гром ему послушен, Впервые ветрел он смерть, и встретил равнодушен! Плохие стихи. Но дареному коню в зубы не смотрят. Потемкин застал Яссы в тревоге: чума проникла в ставку, генерал Штоффельн умер. Пока она блуждала где-то по бивуакам, поражая безвестных солдат, Петербург не волновался, но теперь, со смертью начальника Молдавского корпуса, приходилось публиковать для всеобщего сведения, что чума есть, она рядом, неотвратима, как рок. Корпусом стал командовать князь Николай Васильевич Репнин, прибывший из Варшавы, и Потемкин спросил его-каково там поживает его приятель Яков Булгаков. Репнин ответил: "Предвижу большое будущее сего молодого расторопного человека"... Каждый человек имеет свои недостатки -- имел их и Румянцев. Если встречались на пути его армии холмы, он рапортовал в Петербург о горах неприступных, болотца под его пером становились трясинами, ручьи разливались в реки, а при наличии провианта на неделю он писал, что они тут, бедные, с голоду помирают. Екатерина хорошо знала эту причуду в характере полководца и потому бывала крайне настойчива в своих требованиях к нему, заведомо зная, что холмы преодолеют, в болотах не увязнут, реки любые форсируют, а с голоду никто не помрет... Кишинев, разоренный татарами, был в ту пору торговым местечком, где жили купцы-армяне. Армия же квартировала в Яссах, столице молдаванской. Здесь монастырь и дворец господаря, а сам город -- захудалая деревня. Смуглые и жилистые, как чертовки, ясские боярыни щелкали волошские орешки быстрее белок, сидя в колясках подле недвижимых и тучных мужей-бояр, игриво подмигивали русским "пашам" и "сераскирам". Потемкин, изнывая от скуки, тоже завел себе пассию по имени Кассандра, которая всегда валялась на кушетке, уже в готовной истоме. Васенька Рубан писал ему в Яссы: не осталось ли чего в Молдавии от Овидия, коего прегордый Рим сослал в эти края? О себе же сообщал, что граф Никита Панин использует его знание турецкого языка в Коллегии иностранных дел, а Васька Петров ныне в чести живет: Екатерина доверила ему воспитание того мальчика, Маркова-Оспина, от которого прививки на Руси завелись. Потемкину было отчасти даже обидно, что стал зависеть от Петрова, через которого и отсылал он письма к Екатерине; она ему не отвечала, но Петров не обманывал приятеля, заверяя его в том, что все письма вручал императрице наедине -- в тиши библиотеки. И если Екатерину мог он оправдать как императрицу, то непонятно было ее поведение как женщины, знавшей, что давно любима... Огорченный таким невниманием, Потемкин частенько пропадал из Ясс, напрашиваясь в кавалерийские рейды по тылам противника. А скоро в одной перепалке потерял он Семена Зорича: выскочил храбрец один против дюжины, турки взяли его в кольцо, трижды проткнули пиками, дважды рубанули саблями; падая из седла, крикнул Зорич: -- Прощай, Гриша! За добро спасибо тебе. -- Прощай, брат, -- отозвался Потемкин (положение было таково, что ничем не мог он помочь другу, и турки утащили Зорича за ноги)... Потемкин служил честно, ретиво, храбро. Усердной службой усмирял страсти, сознательно изнурял себя в походах. Румянцев, очень скупой на похвалу, с явным удовольствием докладывал Екатерине: "Непосредственно рекомендую мужество и искусство, которое оказал генерал-майор Потемкин, ибо кавалерия наша до сего времени еще не действовала с такой стройностью и мужеством, как под командою вышеозначенного генерал-майора Потемкина!" Весну 1770 года Потемкин встретил командиром бригады, в которую входили два кирасирских полка -- Новотроицкий и Наследникова имени цесаревича Павла... А было Потемкину уже тридцать лет! Нигде не было такой грязи, как в Валахии; колеса превращались в громоздкие жернова, едва крутившиеся в липкой слякоти, шестнадцать лошадей с трудом влекли коляску Румянцева. Помимо грязи на тактику влияла и эпидемия: сберегая войска от чумы, Румянцев "скатывал" свою армию вдоль берегов Прута, стараясь вести ее местами малонаселенными. Ужасные ливни расквасили шляхи, в оглобли фур и передки пушек, подменяя истомленных животных, впрягались люди. А там, где Серет впадает в Прут, пролегло глухое урочище -- Рябая Могила, и здесь столкнулись две армии: татарская с русской. В самый разгар битвы Потемкин галопом провел своих кирасир вдоль извилин Прута, отчаянно обрушил бригаду в реку -- вплавь, держась за хвосты и гривы лошадей, дружно переправлялись на вражий берег, и мокрые кони, отряхивая тучи прохладных брызг, рванули всадников дальше -- прямо в тыл противника, что и решило исход сражения. Кирасиры загнали скопище татар в глубокую низину, где они сидели, как волки в яме, отстреливаясь из луков. -- Эй, проси "амана"! -- кричали им сверху русские. -- Нет, -- отвечал за всех один в богатых одеждах. -- Вылезай, супостатина, ведь угробим вас! -- Убивай... кысмет, -- был ответ из ямы. Кирасиры перебили всех до последнего и спустились в низину. Из груды трупов поднялся тот самый -- в красивых одеждах: -- Я султан Дели-Гирей, сын великого Крым-Гирея! Потемкин добил его выстрелом из пистолета. Нагнувшись, отцепил от пояса богатую саблю. Трофей бросили в шатер Румянцева. -- Поторопились вы, ребятки мои, -- сказал Петр Александрович. -- Ныне с татарами дипломатничать надо... Шагин-Гирей, брат Дели-Гирея, из шакала кошкою ласковой оборачивается. Потемкин надеялся, что Рябая Могила сделает его кавалером георгиевским, но Румянцев обошел молодца в награде, и Григорий Александрович не удержался -- обиду свою открыто высказал: -- Неужто мне едино аннинским орденом гордиться? На что Румянцев отвечал ему -- жестко: -- Честный воин и без орденов должен быть гордым! 2. ДЕРЗНОВЕНИЮ ПОДОБНО -- Опять у меня неприятности, -- жаловалась Екатерина при дворе. -- Недавно я купила в Италии картину Менгса "Андромеда", но, отправленная морем, она, вместо Эрмитажа, оказалась в руках алжирских пиратов. Хорошо, если картина попадет на майдан, а не станет служить попоной для африканского верблюда... Война оживила ее переписку с Вольтером, которая сделалась фривольно-панибратской: прославленный философ и коронованная женщина как бы похлопывали друг друга по плечу. Екатерина, выступая теперь в роли волшебной амазонки, рапортовала в Ферней о победах слогом боевых реляций. Вольтер предрекал ей славу царицы воскрешенной Византии, и пусть Афины станут одной из ее столиц. Версаль засылал в Турцию своих офицеров, а Вольтер вербовал их для России, уговаривая французов "не сражаться за мерзавцев, которые содержат женщин взаперти". В письмах они частенько поругивали барона Франсуа де Тотта, который, после гибели Крым-Гирея, стал инженером по укреплению бастионов Босфора. Екатерине не суждено было узнать, что Вольтер поместил ее портрет в Фернее между портретом прачки, стиравшей ему белье, и портретом угольщика, озабоченного согреванием его старческих костей. Дени Дидро обещал посетить Петербург, и Екатерина заранее предвкушала, что надышится от него запахом парижской мансарды, а пока что вдыхала запахи гипса и глины в мастерской Фальконе. Характер скульптора, порою трудновыносимый, доставил ей немало хлопот, но императрица, защищая мастера, доказывала свету, что одни бездарности тихи и покладисты, а подлинный талант будет бесноваться, пока не ляжет в могилу. Фальконе непрестанно жаловался на вмешательство в его работу самоуверенного дилетанта Бецкого, Екатерина утешала мастера: -- Помните того архитектора из Александрии, который на алебастре имя Птолемея изобразил, а под ним на мраморе свое имя высек? Что вы злитесь на старого хрыча? Со временем имя Бецкого от вашего монумента отпадет, как Птолемеево на алебастре, а ваша добрая слава в мраморе вовек не исчезнет... Господи! Да ведь с сотворения мира таково было: одни делают, другие им мешают. Человечество состоит из двух половин -- делающих и мешающих делать. Вы думаете, мне легко? Да у меня врагов-то и завистников побольше, чем у вас... Екатерина с громадной свитой тронулась санным поездом в Лахту, за двенадцать верст от столицы, где колоссальный Гром-камень -- постамент будущего памятника Петру I -- медленно катили к побережью Финского залива на громадных шарах из бронзы, уложенных в желоба. Зрелище, увиденное в Лахте, было дерзновению подобно. Екатерина даже похлопала в ладоши, сказав: -- Что эта суетная Европа? Вот у нас -- чудеса! Четыреста мужиков с песнями влекли на тяжах колоссальную гору, поверх которой трудились каменщики, обтесывая лишние углы, работали кузница и канцелярия, а барабанщики играли неустанную дробь, руководя усилиями такелажников. На глазах гостей артель передвинула Гром-камень сразу на двести сажен. Екатерина не могла взять в толк: откуда такая легкость в движении? Инженеры объяснили ей, что тут секрет кабестанов и такелажных блоков: -- Сия работа допрежь выверена на модели, и один рабочий одной лишь рукой свободно передвигает семьдесят пять пудов... Екатерина, держа руки в муфте, зашагала к карете. -- А где же наши поэты? -- говорила она. -- О чем они, тунеядцы, думают? Виденное здесь в одах должно запечатлеться... Навстречу придворным каретам спешили саночки с петербуржцами, желавшими видеть каменный колосс, медленно, но верно следующий к тому месту, где ему и стоять вечно. А в морозном воздухе уже чуточку повеяло близкой весною, ростепелью снегов. Никита Иванович Панин послал Василия Рубана в ногайские степи, предупредив, что путешествия стали опасны... Не успели принять мер, как чума уже перепрыгнула через рогатки на Украину, вместе с письмами и деньгами навестила Киев, Чернигов и Переяславль, устроив чудовищную пляску смерти в богатом Нежине с его шумными греческими базарами. Вдоль проезжих трактов, легко обманывая карантины, чума помчалась в Россию, сразу же обрушившись на Брянск и Севск, Москва спешно ограждалась заставами. Соседние города предупреждались о появлении чумы сжиганием бочек со смолою, и вновь запылали над Русью тревожные, щемящие огни, будто опять, как в былые времена, пошли на Русь злые татаровья. Рубан ретиво обскакал кочевья ногайские, доставив в Коллегию иностранных дел слухи обнадеживающие. Татары в Крыму сидят пока крепко, однако ногаи уже в смятении: часть их орд осталась за линией фронта, мурзы ногайские просят, чтобы русская армия пропустила их к семьям -- обещают жить смирненько. -- Хорошие вести привез ты мне, -- повеселел Панин. -- Но главным условием к миру станет освобождение Обрескова и его свиты... ...Обресков снова сидел в яме Эди-Куля, но никогда не терял силы духа, возвышенного любовью к родине, пославшей его на это испытание. Кормили пленного дипломата самой дешевой и дрянной пищей -- степными перепелками, от которых даже нищий в Стамбуле нос воротит. Турки над ним издевались: -- Эй, скажи, где хваленое русское могущество? Ваши доходы -- ветер, а расходы -- как смерч! Мы тоже читаем газеты из Европы и знаем, что золота и серебра в России совсем не осталось, а вся ваша казна наполнена жалкой медью. -- Разве богатство страны в деньгах? -- отвечал Обресков. -- А в чем же? -- спрашивали турки со смехом. -- Наши сто пиастров умещаются в кошельке на поясе, а разменяй их на вашу медь, так потом надо везти ее на арбе, запряженной волами. Все это так, но посол оставался послом. -- Глупцы! -- кричал он. -- Зато у нас есть теперь бумажные деньги, а они-то легки, словно птичий пух. В ответ слышался