ничто его не касалось. Где-то за Липецком, остановясь менять лошадей, он спросил станционного смотрителя: -- Что это с людьми, будто повзбесились все? -- Как, сударь! Пугачев-то у Казани уже... Гляди, день-два -- город возьмет, через Волгу перекинется, сюда заявится. Вчерась двоих уже повесили: каки-то манифесты подложны читали... Имея на руках хорошую подорожную, Прошка катил пока как по маслу, без задержек. Наконец и он застрял под Лебедянью. -- Нет лошадушек. Подождите, сударь, -- обещал всклокоченный смотритель. -- Уж вас-то я первым делом отправлю... ей-ей! Курносов был в белом флотском плаще, под которым поблескивал орден Георгия, держался парень в сторонке, в разговоры общие не вступая, и потому привлекал к себе особое внимание. -- А кто же вы, такой нарядный, будете? -- Мы с Черноморской эскадры... А что, сударь? -- Да уж, извините, больно вы спокойный средь нас. -- Ас чего бы мне волноваться? -- спросил Прошка. -- Пугачев-то... ай-ай! Слыхали ль? -- Слыхал. А буфет на этой станции имеется? -- Эвон, за ночевальной комнатой... извольте. На втором этаже станции проезжие убивались с горя за картами, бодрились от вина. Левую руку с оторванными пальцами Прошка напоказ не выставлял, скрывая ее под плащом. Он сказал: -- Водки бы мне стаканчик. Да карася в сметане. Повернулся от буфета в зал, и на него испуганно глянули удивительно красивые глаза (не мамаевские, а по наследству из рода дворян Рославлевых). Это была Анюточка Мамаева, а ныне в браке казанская дворяночка Прокудина, с нею-две девочки. -- Ну узнали меня? -- спросил он, подходя к ней. -- Да вас, сударь, теперь и не узнаешь... Вижу, что облик-то знакомый вроде. Смотрю вот: вы или не вы?.. Здравствуйте. -- День добрый, Анна Даниловна, -- поклонился Прошка. -- Чего ж в нем доброго-то? -- сказала она, закусив губу, а девочки ползали по лавке, трепали мать за рукава платья. Хотел он сказать, что Мамаев в Азове под его командою состоит, да передумал: по всему видать, женщине и без того плохо, так на что правду об отце знать? "Э, ладно! Промолчу..." -- Наверное, тоже от Пугачева бежите? -- Хуже того, -- вдруг заплакала госпожа Прокудина. -- Муженек мой под суд угодил... Выдали меня за него как за благородного. А он казну в Мамадыше растащил, на акциденциях попался, двух писарей засек и сосед ню усадьбу спьяна спалил. Едем с ним до Сената столичного, чтобы умолить судей избавить нас от Сибири. -- А муж-то ваш где! Хоть бы глянуть на героя такого! Анечка возвела к потолку прекрасные глаза: -- Где ж ему, окаянному, быть-то еще? Где вино с картами, там и он... Пять ден маемся по лавкам, лошадей не дают. Ах, сударь мой, -- вдруг вырвалось у нее. -- Ежели б вы дворянином были, так все иначе сложилось -- ко счастью нашему обоюдному! Чего уж тут вспоминать детские наивные поцелуи украдкою? Он прошелся по комнате, стуча железками на ботфортах, белый галстук из батиста терзал шею, мешала шпага. Ответил так: -- Невелика важность -- дворянство! Мне ведь тоже в Сенат надобно. Только не судиться. Хочу бумаги выправить по герольдии. Девочки раскапризничались. Анюта их одернула. С трогательной печалью женщина оглядела парня, даже орден его заметила: -- Никак, вы уже большим человеком стали. -- Человек я не большой, зато государственный. -- Чем же вы заняты бываете? -- Корабли строю. Потом на воду их спускаю. Флоту без кораблей не быть, как и не быть России без флота! Вот и выходит, Анна Даниловна, что я человек государственной надобности... Ныне из шкиперов произведен в чин флотского ссрвайера. -- Оно конешно... по науке! -- пригорюнилась Анюточка. Прошка и в самом деле сознавал свое высокое предначертание, невольная гордость проглядывала во всем его поведении, даже в походке, и потому привлекал внимание других, которые собственного значения в жизни страны никогда не имели (и вряд ли уже обретут). Прошка вдруг вспомнил, что в бауле его затерялись два румяных райских яблочка, и угостил ими девочек: -- Это татарские, крымские... Нате! Они вкусные. Наверху щелкали шары бильярда, затем послышалась перебранка картежных игроков, что-то громко упало. Прошка заметил, что Анюта стала нервничать. Он и сам пребывал в нетерпении: -- Надоело маяться. Хоть бы лошадей дали скорее! Кто-то с лавки, полусонный, буркнул ему: -- Ишь чего захотел -- лошадей! Насидишься еще, навоешься за компанию с нами... Удрать хочешь? Не выйдет. Вот явится Емелька Пугачев и всех нас перевешает, а тебя, водяного, да еще с этаким орденом, -- прямо башкой в колодец: бултых -- и каюк! Сузив глаза, Прошка с неприязнью ответил сонному: -- Спи и дальше, а я поеду. Даст Бог, во сне и помрешь. Чего ты меня Пугачевым пугаешь? Я ведь в кабале никого не умучивал, чужим трудом не живал дня единого... Тебя утопить бы! Шум на втором этаже усилился, раздался грохот, и носом вперед по лестнице скатился добрый молодец с подбитым глазом. -- Это мой! -- вскрикнула Анюточка. Так и есть. Герой ринулся к буфету, чтобы стремительно запить свою обиду. В тот же момент от дверей раздалось: -- Лошади господину сюрваиеру Курносову поданы! Все дворяне вскочили с лавок, гомоня разом: -- Мы давно тут сидим, а он... Нам-то когда? Этот черноморский только что прикатил, не успел присесть, а ему и лошадей? Чем мы-то, дворяне, его хуже... какой день ждем! И уж совсем заклевали несчастного смотрителя станции, когда узнали, что для Прошки закладывается сразу четыре лошади. -- Да что он за барин такой? -- наскакивали дворяне. И пьяный муж Анюточки тоже лез со своими бумагами: -- Глядите! У меня самим губернатором подписано. -- Верно! -- галдели вокруг. -- А у флотского кем подписано? Прошка взял свою подорожную и показал ее. -- Да я не чета всем вам, -- заявил он гордо. -- И спешу не по трусости вашей дворянской, от Пугачева удирая... Можете читать: подписано командующим Второй армией, князем ДолгорукимКрымским, а составлено по указу камергера и генерал-адъютанта его сиятельства Григория Александровича Потемкина... Потемкина! Все расступились перед ним, как перед апостолом новой веры. Прошка подарил рубль станционному смотрителю: -- Спасибо тебе, отец мой. Будь здоров! Еще разок перехватил он печальный взгляд красивых глаз женщины, прощавшейся с ним на веки вечные, и, запахнув белый плащ, круто шагнул в раскрытые двери. Четверка гривастых лошадей, обзванивая поляны бубенцами, уносила в будущее молодого человека, высочайшего государственного назначения. Разве же это пыль? Это сама жизнь неслась навстречу, горькая и блаженная... Ах, как заливисто звенели тревожные бубенцы! Россия, непокорная и замученная, великая и униженная, качалась по сторонам дороги -- деревнями и городами, выпасами и кладбищами, храмами и виселицами, березами и грачами... Петербург встретил его молчанием -- почти похоронным. Вот и Зимний дворец, роскошные апартаменты фаворита. Прошка предстал! Потемкин нежился на широкой оттоманке, застланной пунцовым шелком, халат на нем свободно распахнулся, обнажая волосатое тело. Крохотный котенок играл пальцем босой ноги фаворита, а чтобы играть ему было интереснее, Потемкин пальцем чуть пошевеливал. -- Здравствуй, -- сказал он. -- Ты мне нужен... Мертвый глаз его источал слезу. Потемкин величавым жестом запустил длань в вазу, на ощупь -- цепкими, быстро бегающими пальцами -- выбрал для себя репку покрепче. Потом сказал: -- Садись, братец. А ужинать прошу у меня... Покои любимца Екатерины заполнял громкий хруст репы, которому с подобострастием внимали придворные, толпившиеся вокруг его оттоманки. Прослышав, что безвестный моряк приглашен к столу Потемкина, они отвесили ему церемонные поклоны. -- Пошли все вон, -- тихо, но властно повелел Потемкин. Царедворцы, продолжая кланяться, удалились. -- Скажи, почему нет у нас стопушечных кораблей? -- Не хватает продольной прочности. Оттого и стараются делать корабли в несколько этажей-деков -- ввысь бортами. -- А разве у англичан нет стопушечных? -- спросил Потемкин. -- Плохие. Как смастерят подлиннее, крак! -- и пополам на волне. Вот испанцы, те секретом продольной прочности овладели. Я и сам бумаги немало исчертил -- думал! Наверное, обшивку бортов надо стелить не вдоль, а вкось -- по диагонали. Петр Великий тоже мечтал о стопушечных. Ничего у него не получилось. Сколько дубовых рощ сгубили -- все на дрова пошли. -- Ты мне нужен, -- повторил Потемкин. Подхватив котенка, он направился в туалетную, где придворные кауферы ждали его с горячими щипцами для завивки волос, а гардеробмейстеры уже раскрывали шкафы с одеждами. -- Иди сюда! -- позвал фаворит Прошку в туалетную. -- Поговорим, брат. Ныне корабельное дело меня занимает. Плавать нам еще и плавать. Императрица у нас с большими фантазиями, ты ей расскажи, что знаешь о стопушечных... Садись против зеркала. Полюбуйся на себя, какой ты курносый и красивый! Первый биограф Потемкина А. Н. Самойлов об этом времени сообщает: "В предыдущих главах объяснено было, как Григорий Александрович, еще достигая возмужалости, строил мысленно чертежи о возвышении своем через заслуги Отечеству и для того, чтоб некогда быть способным к делам государственным, прилагал великое прилежание... Судьба и счастие благоприятствовали его предначертаниям!" Август 1976 -- ноябрь 1979 года Остров Булли