Дизи". К тому времени Лессепс окончательно разорил Египет, но и сам превратился в банкрота. Банкиры Сити откровенно муссировали вопрос о том, чтобы компанию Суэцкого канала преобразовать в некое "Международное общество". Исмаил предупредил Фердинанда Лессепса: -- Теперь я вынужден продать пакет своих акций... "Юркий Дизи" провел бессонную ночь в беседе с ловдонским Ротшильдом, два дельца, чересчур "юркие", договорились, что они не нуждаются в согласии королевского парламента: -- Нам наплевать на эти древние традиции. Важно вырвать акции из рук Исмаила, чтобы Лессепс не чувствовал себя монополистом и не посмел бы перекрыть канал для наших кораблей, плывущих в Индию под великобританским флагом. Ротшильд выделил четыре миллиона фунтов стерлингов. Дизраэли оповестил королеву Викторию о своей победе: "Миледи, все дела хедива в наших руках..." Виктория оценила скупку акций как стратегическую победу, будто Ротшильд и Дизраэли выиграли битву при Ватерлоо. Через два года после этой беспардонной спекуляции русская армия, освобождавшая Балканы от османского гнета, вышла к лучезарным берегам Босфора, и это событие вызвало панику в кабинетах Уайтхолла. На дороге кабинета Горчакова появился английский посол Огастус Лофтус. Он никогда не был врагом России, а славян, вкупе с русскими, считал "расой будущего". Однако, выполняя указания Лондона, посол был вынужден прозондировать мнение канцлера в болезненном вопросе о Суэце. -- О, великий боже! -- отвечал Горчаков. -- Не вы ли, англичане, с зубовным скрежетом протестовали против создания канала, а сейчас... В чем вы подозреваете Россию сейчас? -- Правительство моей королевы желало бы иметь заверения, что русская армия, в случае падения Константинополя, ограничит себя только выходом к водам Босфора и не двинется далее -- в Египет для захвата Суэцкого канала. Горчакову оставалось только всплеснуть руками. -- Ваши министры, -- был его ответ, -- считают нас, русских, слишком шаловливыми ребятами. Да, мы широко используем статус нейтралитета Суэцкого канала, но чтобы отбирать канал... До этого мы не додумались, и вам не советую думать. Лофтус засмеялся, а Горчаков даже обиделся: -- Горький смех, милорд! Я всегда уважал Англию, но я никогда не падал ниц перед ее величием, ибо это величие иллюзорно. Когда-нибудь цепи, наложенные вами на весь земной шар, будут порваны, и вы останетесь лишь жалкими островитянами... Последний лицеист пушкинского выпуска, Горчаков одряхлел и удалился на покой в Ниццу, чтобы там умереть. Но покой старика был возмущен за год до его кончины. В 1882 году из Каира раздался народный призыв, зовущий к восстанию: -- Канал -- для Египта, а Египет -- для египтян!.. Этого призыва оказалось вполне достаточно, чтобы англичане вмешались. Британский адмирал Сеймур, ведущий эскадру, начал бомбардировать Александрию, высаживал на берег десанты. Как раз тогда на рейде стояли русские корабли, а русские матросы спасали от обстрела женщин с детьми. Начиналась оккупация Египта. Десанты морской пехоты опрокинули слабую армию египтян, а военные советники этой армии, американские наемники, предали их, будучи заодно с англичанами. Лессепс умолял восставших не разрушать канал, в Каире он доказывал, что канал всегда останется нейтральным. Но британские корабли уже уперлись форштевнями в русло канала... Египет превратился в колонию Англии! Советский академик Ф. А. Ротштейн писал, что "французы протестовали, взывали к международному праву, но безрезультатно... Европа с Бисмарком во главе не шевельнула пальцем, чтобы поддержать протест Франции, и Египет остался за Англией" Лессепс ушел в частную жизнь. При открытии им Суэцкого канала, уже вступая в седьмой десяток лет жизни, он открыл сердце юной и пылкой креолке с острова Маврикий, которая нарожала ему кучу детей (двенадцатого она поднесла, когда Лессепсу исполнилось 80 лет). Всех надо было кормить, и Лессепс, хороший семьянин, задумался о прорытии нового канала, тем более что в управлении Суэцким каналом Франция стала занимать лишь шестнадцатое место. Престарелый Лессепс обратил свой взор на Панамский перешеек, чтобы соединить каналом два океана. Начал он, как и положено, с саморекламы, но пыльная Одесса осталась равнодушна к Панаме, а пижоны на Дерибасовской говорили: -- С нас хватит и Суэца! На этот раз пусть поищут дураков в Париже или Бердичеве, а мы не останемся босяками... XIX век, век небывалого прогресса техники и культуры, был отмечен в конце его грандиозной "Панамой" -- крахом не только самого Лессепса, но и многих тысяч семей, разоренных Лессепсом, который разбазаривал миллиарды франков, а канала так и не выкопал. В канун своей смерти Лессепс оказался на скамье подсудимых. Парижский суд вынес ему приговор: пять лет тюрьмы и штраф в три тысячи франков. Фердинанд Лессепс выслушал приговор спокойно: -- Если мне, осужденному, уже восемьдесят пять лет, то я смело могу ложиться даже под нож гильотины... Осталось сказать последнее. В 1956 году новый Египет объявил Суэцкий канал национальным достоянием. Сразу же образовалась англо-франко-израильская коалиция, обрушившая на Египет лавину ракет и снарядов. Гигантская статуя Фердинанда Лессепса, стоявшая у входа в канал, рухнула... Она была повержена руками египтян! Мы, русские, будем помнить, что в русло Суэцкого канала Лессепс швырнул и наши, русские, деньги... Валентин Пикуль. Из пантеона славы Однажды мне попалась фотография балтийского эсминца "Капитан Белли", которым в 1917 году командовал В. А. Белли, впоследствии контр-адмирал советского флота, профессор, историк, и сразу я вспомнил его деда Г. Г. Белли. В 1799 году он с русскими матросами вступил в разоренный Неаполь, именно тогда Павел I сказал: "Белли хотел меня удивить, так я удивлю его тоже!" -- и дал офицеру орден, какой имели не все адмиралн... Генератор памяти заработал на всех оборотах: я вспомнил повешенных на кораблях британской эскадры, увидел жуткую темницу, в которой ожидал казни прославленный маэстро... Фотографию эсминца, пенящего волну, отложил в сторону. Она уже сыграла свою роль и больше не пригодится. Начнем сразу с музыки. Веселой, яркой, брызжущей радостью! x x x После того как Джованни Паизиелло покинул Петербург, а другого композитора -- Джузеппе Сарти -- забрал для своего оркестра светлейший князь Потемкин-Таврический, на русскую службу был приглашен Доменико Чимароза... Паизиелло отговаривал коллегу от этой далекой поездки. -- Ужасная страна! -- вздыхал он. -- На улицах русской столицы днем и ночью пылают громадные костры из бревен. Если не успеешь добежать от одного костра до другого, сразу падаешь замертво от нестерпимой стужи... Жена нашего посла, дюкесса Серро-Каприола, вечно плачет от холода, а ее слезы моментально превращаются в ледяные кристаллы. Князь Франческо Караччиоли (адмирал флота в Королевстве обеих Сицилий) советовал не доверять Паизиелло: -- Не он ли вывез из России такие пышные меха, каких не имеет даже наша королева? Паизиелло при мне хвастал сэру Уильяму Гамильтону, что у него целый портфель новых партитур, и все это он сочинил именно в морозные ночи Петербурга. Королгвой в Неаполе была развратная и безобразная Каролина (родная сестра казненной во Франции Марии-Антуанетты); она проводила Чимарозу в дальний путь чуть ли не плевком: -- Моим псам надо бы любить только мои ошейники! Зимою 1787 года Чимароза достиг Петербурга, где и поселился на Исаакиевской улице; его слуга Маркезини быстро оценил достоинства русских печек. Дров не жалели! Екатерина Великая пожелала видеть нового капельмейстера своей придворной капеллы и встретила композитора любезно. Смолоду склонная ко всяческим дурачествам, она приникла к уху Чимарозы, шепнув ему: -- Надеюсь, вы меня не предадите? -- Как можно, ваше величество! -- Так я вам скажу честно, что для меня любая музыка -- только противный шум, мешающий мне беседовать с умными мужчинами. Но любой шум я переношу терпеливо, дабы доставить удовольствие тем, которые находят в музыке что-то еще -- помимо шума... Впрочем, остаюсь к вам благосклонна, а вы, маэстро, можете делать что вам хочется, мешать вам не стану! В декабре умерла от нервного истощения дюкесса Серро-Каприола, и великолепный "Реквием", исполненный над ее могилою, был едва ли не первой музыкой Чимарозы, с которой познакомились петербуржцы. Да, на кладбище было очень холодно... А вдовец, посол Неаполя, кажется, не слишком-то унывал: -- Едем ко мне -- пить шампанское. Я получил письмо от Джузеппе Сарти, сейчас Потемкин требует от него, чтобы удары в литавры он заменял выстрелами из осадных мортир. Русские еще не знают кастаньет, зато они играют на деревянных ложках... В этой стране многое выглядит забавно! Придворная капелла вполне устраивала Чимарозу -- мощностью хора, артистизмом певцов. Композитор быстро освоился в русской жизни, хотя резкая перемена климата все же сказалась на его здоровье. Он плодотворно трудился, заполняя русскую сцену операми, кантатами и хоралами. Либретто для его опер сочинял итальянский поэт Фернандо Моретти, прижившийся в России. Чимароза не мог пожаловаться, что обижен вниманием публики, но Екатерина более жаловала барона Ванжуру, который, предвосхищая музыкальных эксцентриков, умел играть головой, пятками и даже носом. Музыковед Т. Крунтяева пишет, что Чимароза "не сделал блестящей карьеры.., его музыка, лишенная парадности и блеска, не удовлетворяла придворные вкусы" русских вельмож. На беду композитора Екатерина сама сочинила либретто оперы "Начальное управление Олега", где поучительная дидактика переплеталась с политикой ее времени, "иначе, -- писал историк Н. Финдейзен, -- трудно объяснить причины особого внимания, которое выказывала Екатерина при сочинении и постановке именно этой оперы". Чимароза болел простудою, а его инструментовка никак не могла подладиться к "политическим" инверсиям Екатерины... Авторское самолюбие императрицы страдало, она передала свою оперу в руки ловкого Джузеппе Сарти. -- Я не сержусь, -- сказала она Чимарозе. -- И пришлю к вам своего лейб-медика Роджерсона, пусть он вас подлечит... Роджерсон сказал, что в его силах прописать любое лекарство, но он не в силах изменить организм человека, рожденного под солнцем Италии; врач советовал вернуться на родину... Екатерина Великая простилась с композитором словами: -- Стоит ли покидать Россию, где полно дров и печек? Неужели близ вулкана Везувия вам будет жить спокойнее? Летом 1791 года "Санкт-Петербургские ведомости" оповестили читателей об отъезде Доменико Чимарозы с женою, двумя дочерьми и слугою. По дороге в Неаполь нельзя было миновать Вену; среди композиторов давно сложилась традиция -- проездом через Вену следовало порадовать ее жителей своей музыкой. Император Леопольд II был родным братом неаполитанской королевы, поэтому он хорошо знал творческие возможности Чимарозы: -- Без новой оперы я не выпущу вар за кордоны своей империи. Сезон 1792 года Чимароза открыл комической оперой "Тайный брак"; когда отзвучали ее последние аккорды, публика не покинула театра, требуя повторения. Неслыханно! Опера была прослушана вторично, и Чимароза вернулся домой лишь на рассвете: -- Кажется, только сейчас пришла ко мне слава... Да, это была слава. Он возвратился в Неаполь окрыленным, столицы Европы в жестоком соперничестве пытались заполучить его самого или его музыку. Паизиелло корчился от зависти, он, кажется, что-то насплетничал королеве, потому что ее наглая наперсница Эмма Гамильтон сказала однажды: -- Вот видите, маэстро! Стоило вам избавить свою шею от колючего ошейника Екатерины, и вы сразу стали великим... Молодая Эмма Гамильтон была женою престарелого английского посла. "У нее, -- писала современница, -- колоссальная фигура, но, за исключением ног, которые просто ужасны, она хорошо сложена. Она ширококостна и очень полная.., внешний вид ее грубый!" Сейчас она ждала эскадру Нельсона -- героя ее сердца. x x x Королевство обеих Сицилий -- под таким несуразным названием существовало государство, вобравшее в свои пределы Южную Италию и остров Сицилию, а Неаполь считался столицей. Король Фердинанд IV жил под каблуком Каролины; с ножом в руках, как мясник на базаре, он свежевал туши животных, доверив управление королевством жене, избравшей Эмму Гамильтон в свои интимные подруги. В августе 1798 года Неаполь был извещен о победе Нельсона при Абукире, но армия французов еще находилась в Риме... Все итальянцы жили тогда приятными надеждами! В театре "Сан-Карло" звучала музыка Чимарозы; композитор заметил беспокойство в королевской ложе, где, прикрыв рты веерами, взволнованно перешептывались Каролина и Эмма. -- Я, -- сказал Чимароза, -- согласен выбросить из оперы лучшие свои арии, только бы знать, что встревожило этих фурий! Он вернулся домой -- к своим старинным клавичембало. Нежно трогал матовые клавиши инструмента, почти обожествленного им, а музыка не мешала ему беседовать с князем Караччиоли. Аристократ по рождению, этот человек презирал двор Неаполя, ему казалось, что революция во Франции поможет итальянцам обрести свободу. Наполеон (тогда еще генерал Бонапарт) пропадал в Египте, а положение в Европе оставалось напряженным... Российский престол занимал Павел I, которого Чимароза не раз встречал на концертах в петербургском Эрмитаже и в Павловске. -- Мне кажется, -- рассуждал Чимароза, -- этот курносый властелин Севера способен на любые повороты в политике своего кабинета. Он больше других монархов хлопочет о мире для России, но дела сейчас таковы, что Россия вряд ли останется последней скрипкой в этом громыхающем европейском концерте. -- Россия от нас очень далека, -- ответил старый Караччиоли, -- а эскадра адмирала Нельсона болтается возле Мальты... Но через Дарданеллы в Средиземное море уже входила черноморская эскадра под флагом адмирала Ушакова; говорили, что Суворов двинет войска в Северную Италию... Был конец сентября, когда в бухту Неаполя втащили на веслах флагманский корабль Горацио Нельсона, сильно потрепанный, с переломанными мачтами. Королевская чета устроила ему триумфальную встречу, а Эмма Гамильтон, не стыдясь мужа, с громким плачем упала в объятия одноглазого и однорукого адмирала. Корабельные оркестры не переставая наигрывали мелодию "Правь, Британия, морями!". -- Что может быть слаще этих минут! -- говорил Нельсон. В роскошном палаццо Сесса его чествовали праздничным обедом, а Эмма отпаивала тщедушного победителя жирным ослиным молоком. Скоро составилось поэтическое трио: Каролина, Нельсон и леди Гамильтон, на совести которых лежала трагическая судьба Неаполя... Леопольд II прислал на помощь сестре генерала Макка, Фердинанд устроил парад своих голодранцев, и Нельсон парад принял. -- По-моему, -- заявил он, -- это лучшая армия мира. Макк был солидарен с мнением адмирала: -- Не стоит и ждать, пока французы расшевелятся. Мы сами пойдем на Рим, где и всыплем этим поганым республиканцам... Английские историки цитируют слова Нельсона, обращенные к королю Фердинанду: "Вам остается либо идти вперед, доверившись божьему благословению правого дела, либо быть вышвырнутым из своих владений". Подле адмирала, произносящего эти слова, могучая Эмма Гамильтон казалась богатырем... Фердинанд заплакал: -- Вы не знаете моих неаполитанцев. Все они -- первейшие в мире трусы, а я средь них -- главный и коронованный трус! Оркестры заиграли, и "лучшая армия мира" пошла отвоевывать Рим у французов. Сэр Уильям сказал, что скоро они увидят короля в авангарде дезертиров; дальновидный политик, он сразу просил у Нельсона корабль, дабы заранее погрузить на него свои антики -- для отправки их в Англию. -- Поход на Рим кончится революцией в Неаполе... Эти босяки не станут воевать ради предначертаний нашего Питта! В декабре Неаполь увидел своего короля. -- Мои вояки разбежались кто куда... Французы скоро будут в Неаполе! Спасите нас, -- умолял он Нельсона. Королевские сокровища спешно погрузили на корабли британской эскадры. Фердинанд умолил адмирала Караччиоли следовать в конвое эскадры. Была страшная буря. Флагманский корабль Нельсона чуть не погиб. Зато неаполитанские корабли легко преодолевали волну, у них не было ни аварий, ни поломок рангоута. Фердинанд, страдая, сделал Нельсону выговор: -- Мой адмирал лучше вас, англичан, знает свое дело... Мне бы следовало плыть не с вами, а с Караччиоли. Вы показали себя мастером сражений на море, но перед стихией вы жалкий ученик... Нельсон это запомнил! Эскадра наконец достигла Палермо; придворные сразу раскинули карточные столы, началась игра, Эмма и Нельсон швыряли золото горстями. Капитан Трубридж, флаг-офицер Нельсона, заметил своему адмиралу: -- Милорд, неужели вы испытываете удовольствие от азарта в этом гнезде королевского позора? Англия, знайте это, уже извещена, когда и с кем вы проводите время. -- Трубридж, еще одно слово, и вас ждет отставка... К удивлению всех, Караччиоли покидал Палермо -- он пожелал вернуться в Неаполь. Нельсон осудил его за это: -- Король считает вас своим другом, а вы бросаете его величество ради неаполитанских голодранцев. Мне не стоит труда доломать и дожечь остатки вашего полудохлого флота. -- Прощайте! -- отвечал Караччиоли. -- Мой неаполитанский патриотизм дороже любой королевской благосклонности... Неаполь он застал встревоженным, все ждали прихода французов, а Чимароза ожидал их даже с нетерпением: -- Я родился в грязном подвале прачечной, где стирала моя мать. Моим отцом был каменщик, упавший с высоты храма на мостовую... Мне ли, сыну прачки и каменщика, отворачиваться от идей свободы, равенства и братства! -- Браво, маэстро, браво! -- отвечал князь Караччиоли. -- После бегства Бурбонов в Палермо я, как и вы, уже не считаю себя связанным с ними былою присягой... Театр "Сан-Карло", поражавший помпезным великолепием, уже огласился революционным гимном Доменико Чимарозы: Народ, не знай порабощенья, Освобождайся от цепей, В огонь бросай изображенья Тиранов гнусных -- королей. Перед дворцом в пламени костров корчились королевские портреты, сгорали их знамена, здесь Чимароза встретил Паизиелло: -- Как я рад, что ты остался с нами, Джованни! -- С вами? Я остался со своей музыкой и своей женой... В январе 1799 года на обломках Королевства обеих Сицилий французы образовали Партснопейскую республику. Народ ожидал райской жизни, но получил от пришельцев грабежи, мародерство, насилия... Даже нищие лаццарони были растерянны: -- Французы посадили "деревья свободы", но деревья не успели прижиться к земле, как у нас отняли даже остатки свободы... Чимароза не терял веры в торжество новых идеалов: -- Эскадра адмирала Ушакова образумит этих грубых невеж, русские люди всегда справедливы. Караччиоли сомневался в помощи русских: -- Ушаков сражается на Корфу, а Нельсон торчит в Палермо, и он всегда может вернуться в Неаполь раньше Ушакова. Вы забываете, маэстро, что эскадра Нельсона сейчас союзна эскадре Ушакова, они обязаны действовать заодно -- против нас! -- Но что меж ними общего? -- не уступал Чимароза. -- Нельсон из Палермо угрожает Неаполю, поддерживая королей, а Ушаков создает для греков демократическую республику... x x x Весною в Неаполь ворвались банды кардинала Руффо -- личная гвардия Каролины, набранная из подонков и религиозных фанатиков. С моря их прикрывали английские корабли под флатом капитана Фута... Началась страшная резня! Французский гарнизон затворился в крепости. Неаполитанский флот, неся штандарт князя Караччиоли, помогал осажденным корабельными пушками. В эти дни были умерщвлены лучшие люди Италии -- поэты и врачи, мыслители и художники. Бандиты ворвались и в дом Доменико Чимарозы, который в ужасе закрыл глаза, чтобы не видеть, как его волшебные клавичембало вылетали из окон на мостовую. Ему было сказано: -- Теперь запоешь другие гимны... Пошли, пес! Адмирал Ушаков высадил близ Неаполя матросский десант во главе с капитан-лейтенантом Г. Г. Белли: этот десант на юге страны смыкался с войсками Суворова в Италии Северной. С боями двигаясь от Портичи, Белли вступил в Неаполь -- уже растерзанный, полумертвый. Павел I извещал Суворова: "Сделанное Белли в Италии доказывает, что русские люди на войне всех прочих бить будут..." Но кого бить тут? Средь улиц несчастного Неаполя лежали неубранные груды тел, и над ними роились мириады гудящих мух. -- Что делать-то нам? -- оторопело спрашивали матросы. -- Людей спасать, -- отвечал им Белли... "Русские, -- сообщал очевидец, -- одни охраняли спокойствие в Неаполе и общим голосом народа провозглашены спасителями города". Дома в Неаполе, занятые ими, стали единственным прибежищем для республиканцев -- французов и жителей Неаполя; Белли никого не выдавал на расправу, а его матросы без лишних разговоров били бандитов в морду: -- Иди, иди.., бог подаст! А я добавлю... Появление русских ускорило капитуляцию. Французы сложили оружие перед капитаном Футом, который и обещал им: -- Клянусь честью джентльмена и честью короля Англии, что все вы и ваши семьи будете отпущены в Тулон... Но кардинал Руффо арестовал Караччиоли: -- Князь! Вас высоко чтил мой король, потому я дарую вам жизнь, которую вы и закончите в тюрьме на соломе... Только теперь синеву Неаполитанской бухты возмутили якоря, брошенные кораблями Нельсона; с берега видели, как ветер раздувает широченное платье леди Гамильтон, стоявшей на палубе подле адмирала. Нельсон пребывал в ярости -- русские опередили его в Неаполе; теперь ни он сам, ни его Трубридж, ни даже кардинал Руффо ничего не могли с ними поделать. Белли подчинялся только Ушакову: -- Я имею приказ своего адмирала -- избавить несчастных от истязаний, после чего мой десант пойдет на Рим... Руффо поднес в презент Трубриджу отрубленную голову французского офицера. Эмма Гамильтон была возмущена: -- Как вы осмелились принять ее, если этот великолепный сувенир по праву принадлежит Нельсону.., только Нельсону! Нельсон сказал, что милосердие можно оставить за кормою. -- Всем пленным сразу же отрубайте головы! -- Но я поручился честью джентльмена, -- возразил Фут. -- Этот товар мало чего стоит на войне. -- Я поручился и честью короля Англии! -- негодовал Фут. -- В Неаполе один король -- я, -- отвечал Нельсон. Он велел вытащить из темницы адмирала Караччиоли. -- Вы собирались там отсидеться, но вам предстоит повисеть. Смотрите, какие высокие мачты, а их длинные реи -- это готовые виселицы... Даже злодей и мерзавец Руффо вступился за адмирала: -- Оставьте старого человека в покое, он помрет и без вас. Или судите его, но приговор пусть конфирмует сам король. -- Мне некогда ждать вашего короля, -- огрызнулся Нельсон... Франческо Караччиоли было семьдесят лет. Он не хотел умирать, умоляя о пощаде не адмирала, а Эмму Гамильтон: -- Ваше нежное женское сердце доступнее жалости... -- У меня нет сердца! -- отвечала ему красавица. Эмма Гамильтон закрылась в каюте, из которой вышла на палубу только затем, чтобы насладиться сценой повешения. Когда адмирал-республиканец, с безумным воем взвился на веревке под самые небеса, все услышали рукоплескания женщины: -- Прекрасно, Горацио! Благодарю за такое зрелище... Англичане боготворят память о Нельсоне, но даже они не оправдывают кровожадность своего идола. Они поставили ему в Лондоне памятник, о котором лучше всего сказано у Герцена: "Дурной памятник -- дурному человеку!" Чтобы королю не возиться с устройством эшафота, Нельсон любезно предоставил к услугам Бурбонов мачты и реи кораблей своей эскадры. Сорок тысяч человек были приговорены к смерти и столько же было посажено в тюрьмы... x x x Изувеченный страшными пытками Доменико Чимароза ожидал в темнице смертного часа, смерть была избавлением от ярости палачей. Треск его клавичембало, выброшенных на улицу, иногда казался ему хрустом собственных костей... К нему вошел молодой офицер в белом мундире: -- Я -- капитан русского флота Белли. Вы, маэстро, наверное, и не знаете, что после вашего отъезда весь Петербург был переполнен вашими чудесными ариями. -- Мои арии... Жив ли Паизиелло? -- спросил Чимароза. -- Да! Он сумел вернуть себе милость королевы, горячо заверив ее, что именно вы насильно удержали его в Неаполе. -- Иезуит.., адмирал был прав! А что ждет меня? Белли с лязгом обнажил клинок боевой шпаги: -- А вас ждет бессмертие.., следуйте за мной. Двери узилища растворились, и Белли вывел на свободу не Чимарозу.., нет, его тень! Еще недавно веселый толстяк, блиставший остроумием, превратился после пыток в калеку, почти урода, и даже блеск солнца не мог оживить его страдальческих глаз. Вдали тихо курился Везувий... Белли довез композитора до его дома. Он вложил шпагу в ножны со словами: -- Благодарите не меня, а русский кабинет, выступивший с протестом в вашу защиту. Но лучше вам уехать отсюда, маэстро! Неаполь не для вас... Чимароза удалился в изгнание. Многие тогда полагали, что он вернется в Петербург. Но сил хватило лишь на то, чтобы добраться до Венеции, где он и поселился на канале Гранде в гостинице "Три звезды". Как писал позже Стендаль, "упоминать о Чимарозе в Неаполе не годилось". И не только в Неаполе -- полиция всюду преследовала это знаменитое имя, из книг и партитур вырывались его портреты... Смерть композитора была внезапной, и никто не мог рассеять слухов о том, что Доменико Чимароза был отравлен по приказу Каролины. Скульптор Антонио Канова исполнил его бюст -- в мраморе. Этот бюст был установлен в Пантеоне и через несколько лет перенесен в галерею Капитолия, где и находится сейчас рядом с другими скульптурными портретами бессмертных сынов Италии. ...А эсминец "Капитан Белли" был переименован в "Карла Либкнехта", и я хорошо помню его стремительные, благородные очертания. Дело в том, что во время войны мой "Грозный" проводил в океане боевые операции совместно с "Карлом Либкнехтом". Но я -- юнга! -- не мог тогда знать, что рядом с нами вспарывает форштевнем крутую волну бывший "Капитан Белли". Впрочем, я многого тогда не знал. Не знал, кто такой Белли и кто такой Чимароза... Понимание приходит с годами. Иногда даже слишком поздно! Валентин Пикуль. Известный гражданин Плюшкин Конечно, все мы высоко чтим Плюшкина, однако напомнить о нем никогда не будет лишним, ибо этот человек заслуживает внимания и уважения в любознательном потомстве. x x x Валдай издревле славился на Руси богатством расторопных жителей, склонных к торговле; край был сытный, привольный, разгульный; в реках водилась жирная форель, находили и жемчужные раковины; изобилие скота в уезде просто ошеломляло, а сам город был знаменит не только валдайскими колокольчиками, но и кренделями особой выпечки, так что путник не проедет мимо, прежде не вкусив от Валдая его природных благ. Вот в этом краю и родился Федор Михайлович Плюшкин... Отец его жил с торговли, но в 1848 году отца прибрала холера, а мать, в делах коммерции несведущую, вконец разорили бывшие компаньоны. Поплакала она и сказала сыну: -- Мал ты ишо, десяти годочков нетута, а жить при деле надобно, иначе дураком помрешь. Кому кланяться? Братцы твово тятеньки, дядя Коля да дядя Ваня, уж на что свирепы, ну чисто собаки на всех кидаются, а делать, сыночек, неча -- к родным супостатам на поклон идти надобно... Пошли! Дядя Коля сразу на них орать начал: -- На што ты мне, Анька, пащенка суешь? Или думаешь, глупая, что я Федьку ублажать стану, ежели он племянником мне доводится? Да я никого даром не кормил и кормить не стану. -- Возьми, Николай Федорович, -- взмолилась мать, на колени падая. -- Не дай пропасть сиротинушке, а уж он постарается Не гляди, что мал.., он у меня смышленый! -- Ладно, оставьте, -- разрешил дядя. -- Поглядим, на какое проворство способен... В четыре часа утра сдергивали с полатей, чтобы снег перед домом убрать, потом с ведрами -- за водой, время самовар ставить, а покупатели из дядиной лавки не желают товары нести -- Федя тащит; так весь день и крутился мальчонка. Подвырос он, и дядя Николай стал посылать его с товарами по ярмаркам -- следить за извозчиками, чтобы чего не сперли. Бывало, едет-едет, а морозы-то лютейшие. На остановках в пути извозчики водки нажрутся да, в тулупы завернувшись, дрыхнут по амбарам, а бедный Федя на возу скрючится, спит на морозе, ажно слезы на щеках замерзают. Но однажды зимою такой случай выдался. Стоял как-то Федя с метлой возле лавки, вышел и дядя на улицу -- прозеваться. Тут к ним подковылял юродивый Тимоха Валдайский, босиком по снегу шастая, и стал что-то нашептывать Николаю Плюшкину по секрету. Дядя послушал его речей да как треснет убогого в ухо -- бедный Тимоха в сугроб так и завалился. Дядечка сказал ему: -- Ты мне тут не колдуй, тварь вшивая! Штобы я, купец второй гильдии, да побираться ходил.., не-а, тому не бывать. А юродивый -- из сугроба -- на Федю палкой указывал: -- Эвон, отрок с метлой.., гляди, какой ясный! Вот его угол всегда будет полон добра всякого, а ты, Николай Плюшкин, завшивеешь, как я, и к нему за милостыней шляться станешь... Ох, не понравилось дяде Николаю такое пророчество, долго он переживал, думая, потом заявил племяннику: -- Езжай от меня.., мне с твоей будущей конкуренции стали вши сниться. Я письмо написал в Москву -- фабриканту Бутикову, чтобы приспособил тебя. С глаз долой -- из сердца вон! Езжай, а то и всамделе завшивею... Федя в Москве-то и подюжал для расцвета юности, ежедневно таская пудовые тюки на Остоженку. Но Бутиков скоро его приветил, разглядев в парне грамотность и любовь к чтению. -- Вот что! -- сказал фабрикант. -- Из крючников перевожу тебя в приказчики.., на всем готовом. Семь рублев жалованье... Рад ли? А кстати, кой годочек тебе пошел? -- Двадцатый, -- пояснил Федя Плюшкин. -- Тады семи рублев хватит. Живи и наслаждайся... И верно -- хватало, даже маменьку финансировал. Но в доме Бутикова расцветала Наташа, дочь фабриканта, и так молодые полюбились друг другу, что роман меж ними в таинстве не остался. Бутиков же совсем не хотел иметь такого зятя, как Плюшкин, который семи рублям радуется. -- Удались-ка ты во Псков, отвезешь деньжата моим кредиторам, опосля сиди во Пскове, жди от меня указаний. Приехал Федя во Псков, где недавно поселился и дядя Коля, купивший в городе дом для своих магазинов. Федя исполнил хозяйское поручение, стал ожидать, что прикажут ему далее делать, и вскоре Бутиков известил его, чтобы катился на все четыре стороны, а Наташки не видеть ему, как своих ушей... Федя устоял, но мать его зашаталась от горя: -- Хосподи! На што ж мы жить-то нонеча станем?.. Перебрала вдовица свое барахло, что от мужа осталось, сняла с пальца кольцо золотое, велела идти на поклон к дяде Николаю, чтобы тот ссудил деньгами под залог вещей его покойного братца. Услышав такое, Николай Плюшкин осатанел: -- Под такое-то барахло.., да ишо кредитовать тебя? Узнаю добра молодца по соплям до колена.., дурак такой! Вышиб его дядя прочь, швырнув юнцу десять рублей: -- Вот тебе, племяшек родненький.., на разжирение! Приютил Федю с матерью другой дядя -- Иван, у которого тоже был дом во Пскове, и в этом доме Иван Плюшкин не только магазин содержал, но и номера сдавал для проезжающих; а чтобы приезжие не скучали, он даже театр имел -- с актерами. -- По мне так живите, -- благодушничал дядя Ваня. -- Можете в театре моем даже комедь подсматривать.., не жалко! На десять рублей, что швырнул ему дядя Коля, Феденька накупил всякого барахла -- иголок швейных, гребенок, наперстков, мыла, тесемок, катушек с нитками разноцветными, а матушка его -- искусница! -- сотворила немало "венчиков" (бумажных цветочков, ибо в те времена, читатель, русские крестьяне на шляпах-гречневиках имели обыкновение носить цветочки). Вот с таким товаром Федя стал коробейником и пошел по деревням псковским, еще от околиц баб и девок зычно скликая: -- А кому нитки, а кому иголочки вострые, а кому наперсточки, чтобы не уколоться... Налетай, у других дороже! А вот и книжечка для вечерне-семейного чтения -- "Прекрасная магометанка, умирающая на гробе любимого мужа...". Далеко ушел Федя Плюшкин, даже до Порховского уезда, и однажды вернулся с таким барышом, что сам не поверил. Уже в старости, известный не только в России, но даже в Европе, Федор Михайлович переживал тогдашнюю выручку: -- Семьдесят семь копеек.., кто бы мог подумать! Маменька как увидела, так и села. Вот праздник-то был! Поели мы сытно, а потом комедию даром смотрели... Это ли не жизнь? Торговля -- дело наживное, только знай, чего покупателю требуется, и через три годочка коробейник Федя Плюшкин имел уже сто рублей... x x x С этими деньгами поехал он в Петербург, чтобы накупить выгодных товаров. Столичным коммерсантам понравился парень, непьющий и разумный; поверив Плюшкину, они даже открыли ему кредит, и скоро он завел в Пскове собственную лавчонку, где и начал торговать дешевой галантереей. Псковские модницы повадились навещать его лавку, что размещалась в доме на углу Сергиевской и Петропавловской улиц: в этом же доме Федя Плюшкин снимал комнатки -- для себя и для матушки. -- Слава те, Хосподи, -- крестилась маменька, -- жить стали так, что люди позавидуют. Мне бы еще внуков баюкать, чтобы старость была утешная. Уж я бы и померла спокойно... Федя Плюшкин жил иными заботами; его тянуло к людям умным, начитанным, сам много читал. От галантереи не поумнеешь, потому парень, отсидев в лавке, вечерами постигал книжную мудрость. Да и сам Псков, еще не тронутый вандализмом казенных архитекторов, раскрывал многие тайны былого -- еще цела была крепостная стена, выстоявшая под напором Стефана Батория, еще красовались древние храмы, помнившие Марфу Борецкую, наполняя град звонами древних колоколен, а сколько легенд, сколько преданий... Однако Плюшкин поначалу увлекался природными курьезами. Завел клетки для птиц редкостных, где-то раздобыл даже заморскую диковину -- колибри; не успевал менять воду в аквариумах, где плавали рыбешки -- несъедобные, зато красивые. Скоро разместил в своей квартире террарий для всяких рептилий. Однажды еще с порога порадовал свою матушку: -- Вы, маменька, тока не пужайтесь -- я для вашего удовольствия гадюку принес. Таких, как моя, даже у царя во дворце не водится... Гляньте, как ощерилась да шипит -- у-у-у! Анна Ивановна так и обмерла от страха: -- Пресвятая мати-богородица, да когдась ты в дурня мово разум вколотишь? Где бы ему жениться, а он... Мало тебе попугаев да ершей с миногами -- ты еще и гада приволок... Ведь заедят нас ночью, ты о себе-то подумал ли, коли тебе родимой матушки не жалко? -- Не, маменька, не думал. Но очень уж мне по нраву, чтобы вокруг меня плавали, летали, ползали да чирикали. -- Женись, дуралей! -- настаивала матушка -- Жена тебе всех канареек, всех гадюк с ядом заменит. Сразу осчастливит... Повинуясь матери, Федя отъехал на родимый Валдай, где и выбрал в жены Марью Ивановну Шаврину; были меж ними любовь и согласие -- на всю жизнь. Поворчит иногда Машка да и смирится. Но летом 1867 года случилась беда: дом дяди Ивана, в котором Федя держал лавку, сгорел дочиста, одни стенки остались. Плюшкины сообща делили обгорелые кирпичи и сам участок, где дом раньше стоял. Племяннику отвели самый угол участка и даже кирпичей ему накидали, сказав при этом: -- Ты у нас больно ученый, все в книжку глядишь. Вот и посмотрим, каково сам уладишься на погорелище... Федя подзанял денег, и скоро на углу Петропавловской вырос его собственный дом в два этажа, ничем не примечательный, архитектуры самой простенькой. Внизу разместил торговлю ситцами да побрякушками для псковских барышень, а второй этаж отвел для прожитая. Дабы отразить любовь к старине, выкатил он перед магазином древнюю мортиру с кучею ядер времен Батория, а жена даже обиделась, сложив губки "бантиком": -- Ты бы обо мне заботу возымел! На што мне пушка твоя, я бы вечерком хотела в садике посидеть.., с сиренью. Для любимой жены Плюшкину ничего было не жаль. Но просто садик его никак не устраивал, и скоро Машка по вечерам грызла орехи каленые -- вся в окружении канадских елочек да американских папоротников, а сам Плюшкин, начитавшись всяких пособий по ботанике, "производил опыты со всевозможными прививками, разведением грибов и акклиматизацией чужестранных растений... Жажда знаний, особенно при том скудном образовании, которое он имел, была у него прямо поразительная" -- так было сказано в некрологе на смерть этого человека. -- Нет на тебя угомону, -- выговаривала ему жена. -- И не жди -- не будет, -- отвечал Феденька. Так и жили. Но скоро Плюшкин перестал метаться, обретя главный интерес жизни -- к истории как таковой и к тем предметам старины, которые помогали ему освоиться в истории, как в своем доме. Прослышав, что завелся в Пскове такой чудак, который любое "старье" покупает, к Плюшкину потянулись мальчишки, находившие древние монеты, посуду и оружие предков, наезжали крестьяне из деревень, желавшие выручить лишний рубелек за всякую ненужную заваль из своих сундуков. Федор Михайлович покупал все, что несли, и правильно делал, приобретая даже такой хлам, который выбрасывал потом на помойку. Много позже он объяснял ученым-археологам свое поведение: -- Я, поймите, был вынужден приобретать все подряд, -- что бы ни предложили! Потому как если бы я покупал выборочно, а не все, что несли, то в другой раз продавцы ко мне бы не пришли. А теперь, глядите, у меня всякого жита по лопате! Старуха мать, осчастливленная внуками и внучками, не смела перечить сыну, когда Плюшкин властно расселил семейство в тесных "боковушках", а весь второй этаж здания отвел под создание музея старины. Теперь и мортира с ядрами, поставленная перед магазином, служила верным указателем душевных вкусов хозяина. Нежданно-негаданно, как это и случается в жизни, о собрании Плюшкина заговорили в столичной печати, затем эхом откликнулись и газеты европейские... Правда, наезжим во Псков корреспондентам не все казалось достойным внимания, исподтишка они даже посмеивались, увидев на стендах музея Плюшкина коллекцию старинных лаптей и башмаков, выставку бальных туфелек тех женщин, которые давным-давно отплясали свой век. Федор Михайлович все насмешки сурово пресекал: -- Да не отворачивайтесь от лаптей! Где вы еще, господа, подобную выставку сыщете? Ни в Эрмитаже, ни в Третьяковской галерее, ни в Румянцевском музее такой выставки отродясь не бывало. Зато вот в музее Парижа целый зал отвели под витрины с обувью предков, так теперь нет отбою от заезжих туристов -- ведь всякому интересно, что носили их предки... "Псковский г-н Ф. М. Плюшкин вполне оправдывает свою знаменитую фамилию", -- острили журналисты в газетах, и это очень обижало Федора Михайловича, который жене признавался: -- Все бы оно ничего, да уж больно мне господин Гоголь подгадил.., фамилией! Собираю я вот всякую мелочь от вре